I

— Душа больна, — пожаловался рабби Ури, и его любимый ученик Ицик Магид вздрогнул.

— Больное время — больные души, — мягко, почти льстиво возразил учителю Ицик. — Надо, ребе, лечить время.

— Надо лечить себя, — тихо сказал рабби Ури. Он поднялся со стула и подошел к окну, как бы пытаясь на тусклой поверхности стекла разглядеть и себя, и Ицика, и время, и что-то еще такое, неподвластное его старому, но еще цепкому взору. Боже праведный, сколько их было — лекарей времени, сколько их прошло по земле и мимо его окна! А чем все кончилось? Кандалами, плахой, безумием. Нет, время неизлечимо. Каждый должен лечить себя и, может, только тогда выздоровеет и время.

Рабби Ури стоял у окна и смотрел на пустынную улицу местечка. Все спят. Во сне время меняет свой лик. Во сне нет ни царей, ни урядников, ни безумцев. Нет. Пока не придут и не разбудят.

— Послушай, Ицик! Ты можешь мне ответить, почему все спят, а мы не спим? — спросил рабби Ури и погладил бороду. Прикосновение к ней всегда дарило ему что-то похожее на просветленность. Он как бы подбрасывал в огонь полено, и искры освещали мрак его души и жилища. — Почему мы не спим? — повторил он и уставился на своего ученика.

— Не спится, ребе, — уклончиво ответил Ицик и тут же спохватился: негоже отвечать на вопросы учителя с такой легкомысленной поспешностью, ответ должен вызревать дольше, чем вопрос.

— Подумай, сын мой, подумай, — процедил рабби Ури и снова погладил бороду.

Чем думать, лучше лечь и заснуть. Они и так допоздна засиделись. И чай остыл в кружках, и глаза у него, у Ицика, слипаются. Хорошо еще — жены нет, никто дома не ждет, супружеская постель — не чай, остынет — не согреешь.

Ицику Магиду жалко рабби Ури. Если бы не эта жалость, он бы сюда приходил только на праздники. Рабби Ури скоро умрет, еще в позапрошлом году ему перевалило за восемьдесят, успокоится его душа, исцелится. Могильные черви — лучшие лекари.

— Ну, что придумал? — перебил его учитель. — Почему мы с тобой не спим?

— Не знаю, — чистосердечно признался Ицик. Он не спит из жалости, а рабби Ури — от старости. Для старого ночь — шаг к смерти, для молодого — шаг к утру.

— Кто-то должен, сын мой, бодрствовать. Кто-то должен, когда все спят.

— Сторож Рахмиэл бодрствует. Слышите, ребе, как он стучит колотушкой.

— Не слышу.

— Он же под окном ходит, — удивился Ицик. Неужели рабби Ури оглох? Слова слышит, а колотушку — нет.

— Тот, кому платят, не бодрствует, а работает, — сказал учитель.

— Какая разница? — опешил Магид.

— Тот, кому платят, слышит звон монет, а не крик души, — не повышая голоса, ответил рабби Ури. — Он сторожит богатство, а не боль.

— А зачем… зачем, ребе, ее сторожить?

— Чтобы не родила.

Старик спятил, подумал Ицик Магид и устыдился своих мыслей. Как-никак рабби Ури не чужой ему человек. Он столько для него, сироты, сделал. Можно сказать, на ноги губошлепа поставил. Если бы не рабби Ури, быть бы ему, Ицику Магиду, вором, бродягой, перекати-полем. Старик его и от рекрутчины спас, позолотил уряднику руку, а то забрили бы…

— Кого родила? — спросил Ицик не столько из любопытства, сколько из почтения.

— А кого, по-твоему, она рожает?

Ицик Магид не станет ломать голову, кого рожает боль. Рабби Ури сейчас попотчует его каким-нибудь изречением из библии, сошлется на непогрешимого Моисея или мудрого царя Соломона, расскажет на сон грядущий притчу собственного сочинения, погладит бороду— в ней вся отгадка.

— Боль, да будет тебе известно, рожает смерть… безумие… ненависть, — только и бросил учитель, глянул на Ицика и добавил — Утомленный мозг подобен верстовому столбу: дерево, но не плодоносит. Ты, я вижу, сын мой, устал. Ступай домой.

— А вы?

— Я дома, — усмехнулся рабби Ури.

— И вам пора ложиться.

— Лягу, лягу, — заверил старик. — Это дело нехитрое. Не то, что встать. Иди, сын мой, иди.

Но Ицик почему-то медлил. Он смотрел на рабби Ури и ждал еще каких-то слов. Каких — он сам не знал, только не этих пресных «иди, сын мой, иди». Эти слова были такими же невнятными, как весь дом учителя, как обшарпанные стены, как керосиновая лампа с нелепым колпаком. За этими словами, как за яичной скорлупой, стояло еще что-то, и это угнетало Ицика. Он чувствовал: истинный их смысл вылупится позже и не даст до утра уснуть. С ним такое не раз случалось: придет домой, разденется, плюхнется на кровать, и вдруг слова рабби Ури обступят его, как щенята, и давай лаять и кусаться. А иногда слова учителя багровели в темноте ягодами калины, и от этой красноты становилось невмоготу и до тошноты першило в горле. В такие минуты Ицику казалось, что любимый его учитель имеет дело не только с торой, но и с нечистым, хотя рабби Ури и клялся, что у евреев есть всё, кроме леших и вурдалаков.

— Они не обрезанные, — уверял он, как будто мылся с ними в одной бане.

— А ведьмы? — поддел тогда учителя Ицик.

— Ведьмы есть. Жена моя, царствие ей небесное, была чистокровная ведьма. Проснусь, бывало, и за пилу. Ночью спилишь рога, а утром они у нее отрастают. Если не веришь, приходи, я покажу тебе опилки. Мой совет: задумаешь жениться — смотри не на волосы, не на стан, а рожки ищи. Сперва они незаметны… маленькие, как ноготь. А потом… Потом сам увидишь.

Под окном неистово, стращая больше собственную дремоту, чем воров, стучал колотушкой местечковый сторож Рахмиэл.

Ицик прислушался к мерному стуку колотушки и вдруг сказал:

— Ребе! У нас объявился какой-то странный тип. Он говорит, что он посланец бога.

— Все мы посланцы бога, — равнодушно обронил рабби Ури. — И я, и ты.

Дернул же черт меня за язык, посетовал Ицик. Мало ли чего в корчме болтают. Подумаешь — посланец бога! Каких только сумасшедших не видело местечко! В позапрошлом году, перед пасхой, потешил честной народ какой-то Наполеон Четвертый в странной треугольной шляпе на голове и с каким-то красным поясом на груди. Он по-военному размахивал руками, щелкал рваными ботинками и клялся и божился, что — если его накормят — он отменит черту оседлости, разрешит евреям сперва проживать во всех столицах мира, а потом — если его накормят — он предоставит им полную свободу и даже возглавит первое еврейское государство. Добрые люди накормили Четвертого, напоили, но черту оседлости он так и не отменил. А еще раньше в местечко забрел Человек-птица! Этот не обещал отменить черту оседлости и в главари первого еврейского государства не метил. Он грозился на виду у всех улететь.

— Пусть летит, — сказал корчмарь Ешуа.

Просто улететь Человек-птица не соглашался. Он требовал, чтобы евреи составили и подписали прошение к богу, он его, мол, передаст. Поскольку никто такого прошения не хотел составлять, сумасшедший проклял корчмаря Ешуа и все местечко и отправился, кажется, в Вильно.

А теперь вот — посланец бога. Правда, он, как рассказывал Ицику сын корчмаря Ешуа — прыщавый Семен, ничего не требовал — ни прошений, ни подписей, ни хлеба. Когда прыщавый Семен подошел к нему в отцовском заведении и спросил: «Чего тебе угодно?» — посланец бога якобы ответил: «Мне угодно, чтобы ты перестал таскать из отцовской мошны деньги!» Прыщавый Семен выгнал его из корчмы, но тот — как ни в чем не бывало стоял под окном и громко, на все местечко возглашал:

— Вор! Вор! Вор! Бог покарает тебя! Трястись тебе от лихоманки.

И надо же — наутро прыщавый Семен слег. Корчмарь Ешуа привез из Германии доктора, усатого пруссака в пенсне. Доктор осмотрел больного и что-то буркнул по-немецки: не то лихоманка, не то брюшной тиф.

— Где он остановился? — полюбопытствовал рабби Ури. Сейчас начнутся расспросы и, пока любимый учитель не насытится, Ицику не уйти.

— Нигде.

— Если увидишь его, сын мой, приведи ко мне, — сказал рабби Ури, странно оживившись.

— К вам? — у Ицика свело дыханье, и он долго стоял перед учителем, как клен на ветру: ветер треплет его, а он только огрызается — шумит листвой, — Вы, что, сумасшедших не видели?

— А откуда ты, сын мой, взял, что он сумасшедший? Тот, кого послало небо, не может быть сумасшедшим. Не богохульствуй, Ицик.

— А если… если вы, ребе, не угодите ему… если он и вас лихоманкой покарает?

— Что такое лихоманка по сравнению с больной душой? — спросил рабби Ури, но спросил на сей раз не у своего ученика Ицика Магида, а скорее у керосиновой лампы с нелепым колпаком, у тусклого оконного стекла, на котором нет-нет да мелькал силуэт ночного сторожа Рахмиэла. — Я слишком стар, чтобы сам его искать.

— А если он не пойдет? — очнулся Ицик.

— Если не пойдет, значит и ему все равно.

Ицик Магид не понял, о чем говорит его любимый учитель, но по его голосу, по взгляду, обращенному на тлеющий фитиль керосиновой лампы, он догадался, что рабби Ури намекает на свою больную душу. Никакой странник, тем паче сумасшедший, не исцелит ее. Рабби Ури стар, и душа его стара и немощна. Ничего не поделаешь— горек закат, горек. Пора смириться, пора собирать, а не перетряхивать пожитки.

— Иди, сын мой, иди, — сказал старик. — И позови мне Рахмиэла. Пусть зайдет. Мы с ним чайку попьем.

— Хорошо, — ответил Ицик. Он поклонился рабби Ури и вышел в ночь.

Старик проводил его до двери, но не закрыл ее: скоро придет Рахмиэл.

Рабби Ури сел за стол, обхватил руками закопченную лампу, и жар ее перелился в его высохшие, как табачные стебли, суставы. Перелился и пополз, продираясь сквозь сухостой вен, наверх, к согбенным плечам, к шее, похожей на зачитанный свиток, а оттуда спустился вниз, к сердцу, к больной душе, и больная душа отогрелась и, подобно бабочке с помятым крылом, встрепенулась и взлетела на подоконник. Высоко, ох, как высоко.

Без стука вошел Рахмиэл, закутанный в бабий платок, вернее в подобие платка, пропахшего чужими волосами.

— Вы звали меня, рабби?

— Да.

— Но я только на минуточку.

— А что такое, Рахмиэл, вся жизнь? Что такое восемьдесят два года?

— По-моему, восемьдесят два года — это восемьдесят два года.

— Нет, Рахмиэл. Это только долгая минута.

— Может быть, — буркнул Рахмиэл, не понимая, зачем его позвали.

— Сейчас мы с вами чайку попьем.

— От чая я никогда не отказывался.

Рабби Ури подогрел чай, разлил в оловянные кружки.

— А от чего вы отказывались, Рахмиэл?

— Не помню, — сказал сторож, прихлебывая.

— А я помню…

— У вас хорошая память, — невпопад похвалил рабби Ури Рахмиэл.

Оба прихлебывали чай и исподлобья глядели друг на друга.

— Говорят, в местечке какой-то странник объявился, — сказал рабби Ури. — Выдает себя за посланца бога. Вы о нем не слышали, Рахмиэл?

— Не слышал. Я жду Арона, а не посланцев бога.

— Сколько лет он в рекрутах?

— Долго, ох, как долго.

— Должен бы скоро вернуться.

— Если вернется.

— А почему же не вернется?

— Всякое за столько лет бывает, — вздохнул сторож. — Вот к Шмуэлю Пятницкому сын вернулся, так я вам, рабби, скажу: большего несчастья и не придумаешь.

— Почему?

— Почему-почему, — чуть ли не обиделся Рахмиэл. — Николаем вернулся.

— Каким Николаем?

— Да что это с вами сегодня, рабби Ури? — удивился гость. — Русским Николаем. Николаем Пятницким. Крестился он там в Сибири, вот что.

— А домой он зачем приехал?

— Дом делить. У Шмуэля Пятницкого в Мишкине двухэтажный дом. Не дай бог, если и мой Николаем вернется. Одно утешение — дома у меня нет. Это все мое богатство, — и Рахмиэл ткнул короткопалой рукой в колотушку.

— Можно? — рабби Ури протянул к колотушке руку. Колотушка как колотушка, — сказал сторож.

Рабби Ури взял колотушку и вдруг что есть мочи застучал.

— Что вы делаете? — воскликнул Рахмиэл.

— Стучу, — просто ответил хозяин. — Смерть бужу.

— Чью?

— А разве смерть чья-нибудь? Смерть — всех и ничья. Понимаете, Рахмиэл?

— Понимаю, понимаю, — залопотал сторож. — Спасибо вам, рабби Ури, за чай. А мне пора туда… на улицу..

— С улицей ничего не случится, — осадил его рабби Ури. — Посидите… Ночью в нашем местечке никто ни у кого не крадет. Только днем. Но днем же вы, Рахмиэл, свободны…

— Свободен.

— Днем же вы спите.

— Как когда. Иногда шью.

— Шьете?

— Шью. Лишний грош не помешает. Я все, рабби, для Арона откладываю… Вернется гол как сокол.

— Сколько было вашему Арону?.. — рабби Ури запнулся.

— Может, пятнадцать… Может, шестнадцать…

— Пятнадцать, шестнадцать, — вдруг забормотал рабби Ури. Зря он не спросил у Ицика, сколько тому… посланцу бога… лет… Наверно, тридцать пять, сорок. В тридцать пять-сорок больше всего сходят с ума. Возраст сумасшедших. Возраст лекарей, пытающихся — какая тщета! — излечить время. А вдруг сын Рахмиэла Арон и есть тот самый посланец бога? А вдруг… он, рабби Ури, конечно бы, не узнал его… прошло столько лет… В голове рабби Ури что-то складывалось, обрывалось, снова складывалось и рассыпалось в прах: слова, даты, имена. Он сверлил Рахмиэла взглядом, а тот, поникший, растерянный, оглядывался на дверь и не мог дождаться, когда рабби Ури вернет ему колотушку.

И вдруг Рахмиэл с пронзительной ясностью осознал, что без колотушки он — никто, жалкий старик в бабьем платке, бедняк и горемыка.

— Рабби, отдайте мою колотушку, — взмолился он, — Отдайте!

— Пожалуйста, — смутился старик. — Кажется, с ней ничего не случилось.

Рахмиэл схватил протянутую колотушку и, не доверяя себе и рабби Ури, застучал.

— Стучит, стучит, стучит, — приговаривал он, пятясь к двери. — Слава богу.

Когда он вышел, рабби Ури подошел к окну и опустил засиженную мухами занавеску. Господи, сколько лет ее не стирали! Да и зачем? Рабби Ури никого больше не хочет видеть. Никого! Ни любимого ученика… ни посланца бога… ни сторожа… никого. Его глаза, его кладовые, переполнены, набиты доверху. Он видел мор и глад, он пережил три войны. Он встречался с уймой людей и людишек. Все они, не отряхивая со своих одежд и со своей обуви грязь, кровь, блевотину, входили в его глаза. Хватит! С сегодняшнего дня он закрывает свои кладовые. Навсегда. Можно смотреть и не видеть. Можно слушать и не слышать. Можно просто достать из чулана пузырек для мышей… налить восемьдесят две капли… по капле на каждый прожитый год, и — здравствуйте, мои лекари, могильные черви. Но достойно ли человеку умереть, как мышь. Человек должен уйти как человек.

— Когда же? — спросил он у лампы. — Когда же?

В лампе зябко дрожал огонек.

— Когда нас задуют?

За окном — из конца в конец улицы — ходил Рахмиэл, стучал колотушкой и, видно, думал об Ароне.

А ему, рабби Ури, о ком думать по ночам? О ком?

 

II

Ночь для Ицика Магида начиналась с первой звезды, проклюнувшей, как цыпленок, бархатную скорлупу небосвода. Проклюнется один, за ним, глядишь, и целый выводок высыпал, разбежались по небу, как по двору, только пушок светит. Рабби Ури говорит, что у каждого человека своя звезда. Может быть, и у него, у Ицика Магида, есть какая-нибудь паршивая звездочка, недоносок. Светит где-нибудь, но что толку? Нет одинаковых звезд, и нет одинаковых судеб. Есть звезды-богатеи и звезды-нищие, есть звезды-кровь с молоком и звезды-калеки. Не дай бог родиться под такой звездой-калекой, какая светила его матери в день ее рождения. Своих родителей он, Ицик Магид, почти не помнит. Отец вроде был из-под Житомира, после погрома порешил местечкового урядника — господи, сколько урядников в России, — бежал, скрывался, добрел до Литвы, пошел в лесорубы и до самой своей смерти валил не урядников, а лес. Его звали Габриэль — во всяком случае так он себя называл. Мать служила у лесоторговца Фрадкина сперва нянькой, а потом кормилицей. Каждый год она рожала по мертвому ребенку — пока не родила его, Ицика, а через пять лет умерла вместе с тем, кто мог бы стать его братом. Похоронили их в одной могиле. Ицик Магид помнит, как он стоял с отцом над отрытой ямой и смотрел вниз и ничего, кроме большого майского жука, ползавшего по отвесной стенке могилы, не видел, и ему было очень жалко жука, жук был живой и даже с крыльями, которые он то и дело расправлял, бедняга.

Через год после смерти матери нашли мертвым в лесу отца. Никто не знал, от чего он умер. В руке у него был зажат топор, да так крепко, что покойника с ним и зарыли.

— Если он попадет в рай, — буркнул на кладбище водонос Эзер Блюм, — он там все кущи под топор…

В шесть лет он, Ицик Магид, остался круглым сиротой. По каким только домам ни скитался, у кого только ни жил! Даже у водоноса. Блюм приютил сироту, и они вместе день-деньской таскали из реки воду и развозили по местечку. Колодцы были не у всех — у корчмаря Ешуа, казенного раввина Шлёмо Гольдина, портного Довид-Бера и, конечно же, у господина урядника. Других дешево и аккуратно поил Блюм. Быть бы Ицику водоносом, если бы в один прекрасный день Эзер не продал свою сивку и бочку и не отправился пешком в Иерусалим, и землю обетованную. Когда еврею втемяшится какая-нибудь блажь, то у него на плечах не голова, а лохматый пучок бредней. Все местечко, — а жарче всех бесколодезные, — уговаривало Эзера отказаться от своей затеи, да куда там! Вышел ни свет ни заря с котомкой за плечами и даже не оглянулся. А на что оглядываться? На избу-развалюху, на лошадь? Блюм звал и его, сироту, но вмешался рабби Ури.

— Эзер, — сказал он. — Если бог даст и ты не помрешь по дороге, то станешь первым водоносом, испившим из реки праотцев. А мальчишку не трогай. У него еще ноги слабоваты. Пусть окрепнут.

— Ноги крепнут в дороге, рабби, — ответил Эзер Блюм. Вышел и пошел. И с тех пор, как в воду канул.

А его, Ицика, пригрела семья рабби. По правде говоря, никакой семьи там не было: жена Рахель, дородная с двойным подбородком и отроческими усами, и кошка. Когда Рахель злилась, усы у нее топорщились, и Ицику хотелось ощипать ее.

Ицик вспоминал прошлое, только когда болел. Здоровому человеку некогда заниматься воспоминаниями. Потому-то и сами воспоминания казались Ицику чем-то вроде недуга, какой-то немужской хворью. Неужели он заболел? Лежит, не спит и вспоминает чьи-то слова, усы, круп Эзеровой лошади и майского жука на стенке вырытой могилы.

Что это со мной, спросил он себя и, не найдя ответа, встал с кровати и распахнул окно. Тишина. Ни живой души. Местечко словно вымерло. Колотушка Рахмиэла, и та замолкла. Видно, сторож сел на крыльцо москательно-скобяной лавки братьев Спиваков и уснул.

— Рахмиэл! — крикнул в распахнутое окно Ицик.

Крик его упал в тишину, как лист на воду, даже круги не пошли.

— Рахмиэл! — с беспомощной обидой повторил он, и опять ни звука.

И вдруг ему показалось, будто возле лавки братьев Спиваков метнулась чья-то тень.

Ицик напряг глаза и вгляделся в густую и вязкую, как смола, темень.

Он, почему-то подумал Ицик, и у него заколотилось сердце. Посланец бога!

Странно, Ицик сделал два-три судорожных глотка, как бы пытаясь протолкнуть вниз застрявшее в горле сердце, почему я о нем все время думаю? Почему?

Ицик нашарил в темноте спички и зажег коптилку. С улицы на огонь слетались ночные бабочки. Их была целая прорва. Они кружились над коптилкой, и Ицик не прогонял их. Он был им даже рад. Рабби Ури прав: все мы посланцы бога — и я, и он, и Рахмиэл, и эти бабочки, которые напоминают ему, Ицику, его собственные мысли, такие же слепые и случайные. И им, его мыслям, нужен чужой огонь. Тогда они оживают, сбрасывают с себя коросту лени и воспаряют ввысь. Тогда в них появляется не отчаяние, а страсть, жажда полета и самоотречения. Но разве рабби Ури — огонь? Разве прыщавый Семен — огонь?

Есть в местечке огонь — дочь лесоторговца Фрадкина Зельда, но он, этот огонь, Ицику не светит. Ему светят эта паршивая звездочка-недоносок и эта вонючая коптилка!

Ицик снова выглянул в окно, но возле лавки Спиваков никого не было.

А вдруг? Вдруг тот, кто уложил в постель прыщавого Семена, и впрямь, посланец? Откуда он, впервые попавший в местечко, знает о пагубной страсти сына корчмаря? Правда, о том, что Семен тащит у отца деньги, знают все. Но разве это знание когда-нибудь укладывало его в постель? Никогда. А тому самозванцу это за день удалось. Стало быть, у него есть какая-то сила. Стало быть, он не простой сумасшедший. В нем полыхает огонь. Безумие и есть огонь. Чаще всего он опаляет самого безумца, но бывают же, наверно, исключения.

А может, болезнь прыщавого Семена только совпадение?

Мало ли кого в местечке можно и даже нужно покарать! У каждого отыщется какой-нибудь грех. Даже у рабби Ури. На что рабби святой человек, но и он, видно, прожил не безгрешную жизнь. Долгая жизнь не может быть безгрешной.

Подождем, пока они встретятся, решил Ицик и почувствовал странное облегчение. Но лицо его тотчас снова нахмурилось. Если после прыщавого Семена следующим будет рабби Ури, если он за свою долгую жизнь сокрыл какой-нибудь грешок или провинность, то какова же будет кара? Чем же еще можно покарать того, у кого господь бог отнял все, кроме разума — пытает слепотой глаза, высушил конечности, засыпал могильной глиной уши? Смертью, что ли? Но смерть для рабби Ури милость, а не кара. И разве все это у него отнял бог? Бог, а не больное время? Кто же из них безжалостней?

Ицик ужаснулся. Как он смеет так думать о всевышнем? Да еще вслух, при открытом окне, в такой поздний час, когда только небеса и слышат!

Он быстро захлопнул окно и потушил коптилку. Спать, спать, спать, ни о чем не думать, ни о чем. Сегодня— пятница. Единственный день, когда можно выспаться. Завтра он пойдет в синагогу и помолится, и попросит прощения за свои ночные мысли. Может, он встретит в синагоге и его… посланца… Но как он узнает его, если ни разу в глаза не видел? Семен до болезни рассказывал, будто он маленький, с жиденькой бородкой, с глазами-пуговками, в бархатной ермолке, приколотой не то прищепкой, не то булавкой к редким волосам, чтобы ветер не сдул.

Жиденькая бородка и глазки-пуговки, будь они хоть с царского мундира — не примета, а вот прищепка или булавка!..

Ицик лежал на кровати, раскинув тяжелые руки, и слушал, как в подполье скребутся мыши. Их шорох всегда успокаивал его. Вдова Голда, у которой он снимал угол, травила их всякими зельями и порошками, закупленными впрок в Вильне, но мыши были сильней всякой отравы.

— Ты чего не спишь? — раздалось за стеной.

— Сплю, — ответил Ицик и съежился.

— Ходишь, свет жжешь, ворочаешься, меня баламутишь, — отчитала его из-за стены Голда.

Только бы не пришла, только бы оставила в покое, подумал Ицик и натянул на голову одеяло. Если припрется, не впущу. У, ненасытная! У нее что в будни, что в праздники — одна забава на уме. Эта забава и мужа в могилу свела. Голда еще и била его по ночам! Била и приговаривала:

— Будь я мужик, я бы тебя, Ошер, научила!

Чего только он, Ицик, не наслушался, пока Ошер был жив. Начнут честить друг друга — хоть из дому беги. А куда убежишь? В лес, что ли? Летом и в лесу можно. Воздух чистый, птицы поют. Зароешься в мох и дрыхнешь. Утром встал и — за работу. Взял топор и руби. Кроме Ицика, на лесоповале — ни одного еврея, литовцы да двое русских: Афиноген и Гурий Андроновы, братья родные. Подтрунивают над ним: чего, мол, в лесу ночуешь, забрался бы к какой-нибудь вдовушке в постель, и теплей, и желудку польза, еще накормит за ласку. А то смотри, Ицик, тут в лесу волк у тебя по ошибке пилку отгрызет, кому ты без пилки нужен?

Проклятая пилка, выругался про себя Ицик и натянул на голову одеяло.

Голда вошла и села на край кровати. От ее тела, едва прикрытого рваной сорочкой, пахло разогретой постелью и бесстыдством. Она откинула одеяло, погладила его по всклокоченным волосам и тихо сказала:

— Тебе стричься пора. Хочешь я тебя постригу?

Ицик молчал, а Голда продолжала гладить его голову, шею, пока наконец неуемная взбесившаяся рука не нашарила сосок на его волосатой шершавой, как кора, груди и незастыла.

— Сейчас я принесу ножницы, — прошептала она. — Чик-чик и готово.

— Отстань, — сказал он, но не оттолкнул ее руку. — Завтра суббота.

— Ну и что? — удивилась Голда, нагнулась, и голова ее повисла над ним, как огромный спелый плод, готовый упасть от первого дуновения. — Разве по субботам нельзя?

— Нельзя, — бросил Ицик.

— Это где написано?

— В торе.

— А я тору не читала, — сказала Голда, и плод закачался, еще минута и он упадет вниз. — Подвинься!

Ицик не двигался.

— Подвинься, — повторила Голда. — Мне холодно. Мне всегда холодно, когда ты рядом, но не со мной.

Голос ее звучал тихо, настороженно, как у ночной птицы, потерявшей свое гнездо.

— В последний раз! — согласился он. — Слышишь!

— Слышу! В последний раз… по субботам.

Голда забралась под одеяло, и ноги у них переплелись, как ветки дерева.

Они не слышали, как скребутся мыши, как стучит колотушкой проснувшийся Рахмиэл, как скрипит непритворенная дверь. Мир лишился звуков, и ничего в нем не было, кроме темноты и семени.

— Ты не боишься, Голда? — спросил он, очнувшись.

— А чего мне бояться? — выдохнула она.

— Сама знаешь.

— А ты… ты боишься?

— Да, — сказал он.

— Напрасно.

— Ты никогда не была сиротой, — сказал он, освобождаясь из ее объятий.

— Я сирота, — сказала Голда.

— Неправда, — возразил он. — У тебя есть сестры… и брат в Гомеле… и мать…

— Бабы всегда сироты, — вздохнула Голда и лизнула его сосок.

— Перестань, — рассердился он. — Стыда у тебя нет.

— Если счастья нет, зачем мне стыд?

— Бог нас покарает, — тихо произнес Ицик. — Ты, наверно, слышала: в местечке объявился какой-то человек. Говорят, что он посланец бога.

— Ты мой посланец, — жарко прошептала Голда и снова прильнула к нему. — На других мне наплевать. Ты мой бог.

— Ступай к себе, Голда. Мне хочется побыть одному. Ступай.

— Хорошо, хорошо, — уступила она. — Но ты не бойся. У нас никого не будет. Я не хочу тебя ни с кем делить. Даже с детьми. Пока ты мой — не хочу.

Голда встала, поправила сорочку и бросила:

— Все на мне рвется. Тело у меня такое. Спи!

В дверях она обернулась:

— А как он выглядит?

— Кто? — не понял Ицик.

— Ну тот… человек…

— Маленький вроде… в бархатной ермолке, приколотой к волосам булавкой… Или прищепкой.

— Наверно, какой-нибудь сумасшедший… в ермолке с прищепкой. Надо его накормить и проводить с миром. Я не люблю сумасшедших… хоть и сама сумасшедшая… В детстве — мы тогда жили в Гомеле — ко мне подошел один такой… правда, без ермолки, посмотрел в глаза и сказал: «Шлюха!» Мне было десять лет. Он гнался за мной… почти до самого Сожа и вопил: «Шлюха! Шлюха! Шлюха!» Меня потом только Ошер так называл — царство ему небесное!

— Чего это ты вдруг вспомнила?

— Не знаю. Спи!

И Голда вышла на цыпочках, как будто там внизу спал ее муж, Ошер, который мог проснуться и уличить ее в измене. Она всегда так уходила — на цыпочках, и это поражало Ицика. Столько лет прошло после смерти Ошера, и надо же — в собственном доме, как воровка.

Наконец сон смилостивился и смежил ему веки. Ицику снилось, будто он стоит по пояс в воде, а водонос Эзер Блюм кричит ему с берега реки праотцев Иордана: «Ты чего, негодник, ведро потопил! Такое ведро потопил!» И он ныряет на дно, лихорадочно ищет и ничего не находит.

Вынырнув из Иордана, он и проснулся. Солнце только позолотило небосвод, и его, как пасхальный пирог, залило глазурью: хоть бери и нарезай каждому.

Ицик приоделся и, не позавтракав, зашагал в синагогу. Какой же на сытый желудок молебен? Бог сытых слушает, но не слышит.

У собственного колодца умывался раздетый по пояс урядник Нестерович, высокий мужчина, старавшийся во всем походить на царя: и осанкой, и роскошными, лихо закрученными усами, и даже прической. Местечковый парикмахер Берштанский стриг его, как он выразился, «под императора», глядя то в зеркало, то на портрет царя, висевший по этому случаю на грязной стене парикмахерской.

— Премного благодарен, — говорил урядник Нестерович. А Берштанский подобострастно отвечал:

— Рад стараться, ваше величество.

— Какое я тебе величество, дурак?

В голове бедного Берштанского путались и «дурак», и «ваше величество», и «ваше высокоблагородие». Денег с Нестеровича Берштанский не брал, стриг его с большим рвением, а ежели орудовал бритвой, то подносил ее к лицу урядника, как взятку.

Нестерович был незлой человек — не чета прежнему. Тот считал, что господь бог за всю свою службу сделал один промах — создал евреев. От этого, уверял прежний урядник, на земле все беды.

— Самое большое несчастье России, — сказал он как-то лесоторговцу Фрадкину, — это вы.

— Я? — у Фрадкина глаза на лоб полезли.

— Не вы, господин Фрадкин, а ваше племя, — охотно объяснил лесоторговцу прежний урядник, рвение которого было замечено: его перевели не то в Гродно, не то в Молодечно.

Ицик шагал по позолоченной солнцем улице и мысли его вертелись вокруг Голды, урядника, отскакивали от них и, как воробьи на хлебные крошки, набрасывались на пришельца в ермолке.

Теперь Ицику почему-то не хотелось, чтобы чужак исчез. Если он и впрямь послан богом, может, Ицик дождется от него ответа на вопрос, томивший его долгие годы: кто убил отца? Такие здоровяки, как Габриэль Магид, просто не умирают.

В чем Ицик не сомневался, так это в том, что в синагогу пришелец наверняка придет. Не может же посланец бога пропустить утреннюю молитву.

Но того, кого Ицик ждал, в синагоге не было. Внизу, на мужской половине, толпились старые знакомые: парикмахер Берштанский, портной Давид-Бер, старший сын мельника Бравермана Пинхос, не женатый, болезненный, с заячьей губой, лавочники Нафтали и Хаим Спиваки. Даже рабби Ури, и тот явился: сел в коляску и прикатил. А того… в ермолке… не было.

Ицик, как чужой, оглядывался по сторонам, и синагогальный староста Нафтали Спивак съязвил:

— Если ты, любезный, ищешь дверь, то она прямо и налево.

Пришла и Зельда Фрадкина.

Ицику было стыдно смотреть ей в глаза. Ему казалось, что Зельда знает все его тайны — дневные и ночные, и не осуждает, а жалеет его. Иногда Ицик сам терялся в догадках, чего в младшей дочери Фрадкина больше — красоты или жалости. Сама ее красота была какая-то жалостливая — лицо бледное, вытянутое, почти прозрачное, носик крохотный, чувствовавший себя неуютно под надзором черных задумчивых глаз, брови вразлет, как след шелкопряда на листе, и длинные темно-каштановые волосы, струившиеся легко и свободно даже под кабальным платком. Грех признаваться, но Ицик приходил в синагогу главным образом из-за нее. Конечно, бывали у него и другие интересы — разузнать про то, что творится на белом свете (а где об этом узнаешь, если не в молельне), посмаковать с прыщавым Семеном какую-нибудь местечковую сплетню и просто высказать свою преданность богу, чтобы никто не подумал, будто он, Ицик, совсем одичал в лесу. И все же его манили сюда не мировые новости, доходившие в местечко почти с годичным опозданием, не сплетни — сегодня говорят о Хаиме, завтра — о тебе, не добродетельные кивки и взгляды богомолок, ценящих усердие более чем сам всевышний, а она — Зельда. Зельда притягивала его, как магнит, и у него не было сил противиться этой изнурительной и сладостной тяге. Вдова Голда, его хозяйка и наперсница, всегда устраивалась возле Зельды, подпирала подбородок своими греховными руками и, когда Ицик поднимал на верхний ярус глаза, то и ей перепадало нежности и обожания.

Сегодня Зельда была особенно хороша. Она вся светилась и трепетала, как субботняя свеча, и от ее блеска и трепета у Ицика кружилась голова.

Господи, думал он, какое счастье видеть ее, дышать с ней одним воздухом, молиться одному богу.

Однажды после вечерней молитвы прыщавый Семен взял его под руку и сказал:

— Гони три червонца, и я тебе устрою с ней свиданье.

— С кем?

— Не притворяйся дурачком. Зельда стоит трех червонцев.

Ицпк отдернул руку.

— Можно в рассрочку, — предложил Семен.

— Пошел вон, — зло бросил Ицик.

— Не хочешь — не надо, — прыщавый Семен и ухом не повел. — Голда, конечно, обходится дешевле. Сама, видать, приплачивает тебе. — И рассмеялся, оскалив свои тусклые, кривые, смахивающие на дольки чеснока, зубы.

Ицику хотелось взять его за грудки и разок-другой тряхнуть. Но он сдержался, только сплюнул и растер сапогом плевок: негоже поганить порог божьего дома.

И все же слова прыщавого Семена застряли у него в памяти. Три червонца — почти полгода работы, и не какой-нибудь, не с иглой и не с бритвой, а с топором и пилой, под дождем, а то и в снегу. Но на Зельду ни полгода, ни года, ни десяти лет не жалко. Если разобраться, Ицик и так работает на нее. Она же Фрадкина! Сама Фрадкина! Дочь лесоторговца Маркуса Фрадкина.

А может, Ицика так к ней тянет потому, что она поена молоком его матери?

Вот и корчмарь Ешуа с женой Хавой пришел. Обычно они приходят раньше других. К богу, как к уряднику Нестеровичу, лучше приходить вовремя — зачем их гневить. Из-за сына, видно, задержались, из-за Семочки.

Сейчас начнется молебен. Молодой рабби Гилель, праведник и оратор, взошел на амвон и раскрыл свиток — ставни в небеса.

А его нет. Ицик еще раз оглянулся на дверь. Нет.

Рабби Ури подкатил к самому амвону, и колеса его коляски прошуршали в наступившей тишине, как крылья ангела.

Синагога старая, деревянная. Она дважды горела. В шестьдесят третьем ее подожгли солдаты. Искали какого-то Мицкевичюса или Мацкявичюса, бунтаря и государственного преступника. В чем заключалось его преступление, никто в местечке не знал. Испокон веков в нем не было ни одного бунтаря и преступника, если не считать мужа вдовы Голды Ошера, пытавшегося среди бела дня повеситься на местечковой каланче. Кто-то донес генералу Муравьеву, что оный Мицкевичюс или Мацкявичюс скрывается в жидовской церкви. Жидовскую церковь спалили, а бунтаря не нашли. Долго не было в местечке синагоги — люди молились в наспех прибранном гумне, снятом в аренду, — но после, когда все успокоилось, Маркус Фрадкин расщедрился и пожертвовал на строительство молельни делянку леса. Его хватило с лихвой и на синагогу, и на дом для раввина, и даже на отхожее место. В самом деле — не бегать же почтенным богомольцам по нужде за версту! С тех пор божий дом называли именем его благодетеля — синагогой Маркуса Фрадкина. Сгорит она — сгорит и его имя, как ни дорога честь Фрадкина, но сотки дороже.

— Ребейношелейлом! — упивался собственным голосом молодой рабби Гилель, а старый рабби Ури положил высохшие руки на края коляски, закрыл глаза и своими увядшими ушами слушал молитву — он знал ее наизусть, как все молитвы, которые когда-либо евреи обращали к господу богу, рабби Ури слушал то, что никто, кроме него, в молельне не слышал — шаги смерти. В последнее время он слышал их так отчетливо и ясно, как поступь возлюбленной в молодости, когда уши напоминают ущелье: каждому звуку вторит стозвонное эхо. Смерть шла за ним по местечку, как когда-то его жена Рахель, и шаги у нее были точно такие — неровные, вприпрыжку. Иногда она забегала к кому-нибудь и оставляла его посреди дороги, но вскоре возвращалась, и они оба снова были вместе.

Вот и сейчас она стоит и молится у него за спиной. Рабби Ури до сих пор не задумывался — за кого же молится смерть? За живых? За мертвых? За живых ей вроде бы не подобает молиться, а за мертвых — за мертвых живые молятся. Она молится за самое себя, подумал рабби Ури. Глупо, глупо. Он никогда за самого себя не молился. Всегда за других. И сегодня он молится не за себя, а за нее.

Рабби Ури приоткрыл глаза, но у него не было сил обернуться, и он снова закрыл их — захлопнул веками, как табакерку.

Чего, спрашивается, он сюда приехал? Мог бы помолиться дома. Неужто и он поверил в кабацкого мессию? Он — рабби Ури, мудрейший из мудрых, ученейший из ученых. Кто, кто, а он-то знает, что бог велик, но чудес не совершает. Во всяком случае — бог евреев. Совершил чудо — создал их и забыл, презрел, бросил на произвол судьбы, отдал на съеденье царям и урядникам. За все время существования иудейского племени — от наших праотцев Авраама и Иакова до ночного сторожа Рахмиэла — всевышний ни разу не явил ему свою милость. Разве погромы — милость? Разве черта оседлости — милость? Нельзя сказать, что он, бог евреев, обошел всех. Кого-то он — порой неизвестно за что — все же избрал и одарил своими благами. Но если один счастлив (да счастлив ли он?), значит ли это, что может возрадоваться все племя?

Рабби Ури тяжело дышал. В молельне было душно. Шутка сказать — столько ртов, выдыхающих свои жалобы и надежды. За его спиной молится смерть, а чуть поодаль шевелит губами его ученик Ицик Магид. Чему он его научил? Лес рубить. Рабби Ури имеет в виду не топор лесоруба, а мысли Ицика. Они острее, чем топор, и валят каждую минуту не дерево, а кого-то. Рабби Ури знает, кого своими мыслями рубит под корень Ицик. Лесоторговца Маркуса Фрадкина. А за что? За мать, поившую его дочь грудным молоком, за своего брата, не успевшего притронуться к соскам матери? А может, за то, что никогда не будет мужем Зельды?

Мир, размышлял рабби Ури под журчание молитвы, вместилище зла и пороков. И уж если бог их не искоренил, что может сделать какой-то самозванец?

И все же любопытство и ревность снедали рабби Ури. Оказывается, можно и к богу ревновать. Ревновать, как к женщине.

Рабби Ури не сомневался, что тот, о ком ему вчера рассказывал Ицик, шарлатан и проходимец. Чтобы догадаться о пороках отпрыска корчмаря, не надо быть ясновидцем. У прыщавого Семена все пороки видны на лице, как веснушки. Бросишь взгляд и — заковывай в кандалы, веди в острог, не ошибешься.

Рабби Ури уже жалел, что попросил Ицика свести его со странным пришельцем. Что он может от него услышать? Какое напутствие? Какой приговор?

Как бы угадав мысли учителя, Ицик наклонился над ним и прошептал:

— Странно. В синагоге его нет.

— Для посланца бога весь мир молельня, — прошамкал рабби Ури и удивился собственному ответу. Только что он клял его, называл проходимцем и шарлатаном, и вдруг такие высокие, такие обязывающие слова, и всевышний не замкнул ему уста, как делал всегда, когда рабби Ури испытывал его терпение глупостями или кощунством.

Он мог бы сейчас избавить Ицика от лишних хлопот, мог бы без всяких обиняков сказать, чтобы тот не приводил никого, но почему-то этого делать не стал. В конце концов пусть приходит — мало ли сумасшедших прошло через его дом. И сумасшедший может быть отрадой на старости лет, ибо, если хорошенько поразмыслить, что такое старость? Разве не тихое — без мятежей и просветов — сумасшествие? Одиночество и безумие всегда в родстве. Пусть приходит. Двери у рабби Ури открыты для всех.

— Ночью я, кажется, его видел, — снова прошептал Ицик.

А чего он, Ицик, хочет от чужака, подумал рабби Ури. Ему и посланец бога не поможет. Не бог стелет постель, а женщина. Кому — Голда, кому — Зельда, и ничего не поделаешь.

— Знаете, рабби, о чем я ночью подумал? — неожиданно сказал Ицик.

— Разве ты по ночам думаешь? — пробормотал рабби Ури.

— Иногда… иногда думаю.

— О чем же, сын мой, ты ночью думал? — снизошел рабби Ури.

Корчмарь Ешуа покосился на него: кто, кто, а рабби Ури должен знать, как себя вести во время молитвы, раскукарекались, как петухи, коли охота языком чесать — милости просим в корчму. Рабби Ури недолюбливал корчмаря. От него всегда несло чужим перегаром, даже от его талеса и ермолки.

— А может, он беглый солдат?

Рабби Ури молчал.

— А может, он беглый солдат? — повторил Ицик.

— Беглые солдаты по корчмам не шатаются, — сердито проворчал рабби Ури. — Молчи. Ты мешаешь реб Ешуа беседовать с богом.

— А он с ним обо всем договорился. С завтрашнего дня водка на две копейки подорожает, — огрызнулся Ицик.

— Фармазон, — ругнулся Ешуа, иногда употреблявший диковинные ругательства.

Евреи помолились и начали не спеша расходиться. Ицик взглядом гончей собаки проводил Зельду, а та, к великому его удивлению, оглянулась и смутила его не то насмешливой гримасой, не то улыбкой, от которой он на мгновение словно ног лишился — земля подбросила его вверх, и он повис на облаке, как на частоколе.

Ицик наконец спохватился, впрягся в коляску, и она затарахтела по немощенной улице. Рабби Ури щурился от солнца и что-то бормотал под нос, и это бормотание было похоже на хрип и на заклинание одновременно.

Ицик оглянулся и увидел издали у синагоги фигуру человека в ермолке, в дорожном балахоне, какие носят обычно балагулы или плотогоны, и вскрикнул:

— Он! Он!

Он быстро развернул коляску, но рабби Урн остановил его:

— Не стоит за ним гоняться. Если он и впрямь послан богом, он сам к каждому придет. Отвези меня домой!

И его любимый ученик Ицик не посмел ослушаться.

Человек в ермолке и дорожном балахоне осторожно открыл дверь синагоги и вошел внутрь.

В молельне никого, кроме служки, не было. Служка подметал пол, и пришелец долго смотрел на сутулую спину, на метлу, на крохотную кучку пыли, на совок и снова на сутулую спину. Вдруг служка обернулся, увидел незнакомца и вздрогнул.

— Чего испугался? — спросил у него пришелец, — Разве в храме можно кого-то бояться. Кроме собственных грехов. А грех у тебя один — ты скверно подметаешь.

— Откуда вы знаете… Вы же не здешний…

— Я всюдошний, — сказал тот.

Слово-то какое чудное, промелькнуло у служки.

— Если душа подметена, то пыль на полу небольшой грех, — сказал человек в ермолке.

— Молебен кончился, — промямлил служка, сбитый с толку странными речами пришельца.

— Молебны кончатся, когда кончится мир.

— Ваша правда. Молитесь! Я потом подмету. Молитесь!

— Спасибо, — сказал человек в ермолке, приколотой к волосам булавкой, и стал тихо и невнятно молиться.

Служка, затаив дыхание, смотрел на него, наступив на совок и рассыпав пыль, собранную с дощатого скрипучего пола. Речь пришельца не вязалась с его затрапезным видом — холщовым балахоном в дырах и пятнах не то от свечного воска, не то от масла, с бархатной, изрядно поношенной ермолкой, с этой ржавой булавкой, смахивающей на стрекозу, кажется, дунь — и она улетит с головы, с тяжелыми, не для лета, башмаками, завязанными не шнурками, а бечевкой, с жиденькой бородкой — пригоршней седины. Зато глаза были такими же таинственными, лихорадочно горящими, как и его речь. Было что-то в них от приворотного зелья, особенно в белках, каких-то голубоватых, с темными беспокойными прожилками…

Когда пришелец кончил молиться, служка сказал:

— Приходите вечером! Вместе и молиться, и плакать лучше. Так велит бог.

— А что ты знаешь о боге?

— Ничего.

— Ничего. А говоришь: велит.

— Я человек маленький… темный, — стал оправдываться служка.

— Человек не бывает маленький. Или он человек, или нечеловек. Бог велит различать плач человека от слез нечеловека. И молитву, и смех, и каждое деянье. Ты, например, плачешь слезами, а ваш корчмарь — помоями.

— Как же так — помоями!..

Служка чувствовал, как пришелец завораживает его, опутывает своими дремучими речами. У него не было сил ни возражать, ни слушать. Он желал только одного — чтобы пришелец скорее убрался, потому что нагрянет молодой рабби Гилель и устроит ему взбучку. Молодой рабби — чистюля, синагога у него должна сверкать, как лысина!

— Помоями, — сказал пришелец. — И с ним вместе плакать я не хочу. От его слез воняет.

— Я никогда не видел, как реб Ешуа плачет, — сказал ошарашенный служка.

— И я не видел, — сказал пришелец.

— Откуда же вы знаете?

— Там, — незнакомец воздел палец к небу, — все известно. Мы заставим его заплакать, и ты подойдешь к нему, понюхаешь и убедишься, чем пахнут его слезы.

Вроде бы говорил как нормальный, отмстил про себя служка, а кончил как сумасшедший. Господи боже мой, столько времени потратить на сумасшедшего!

— Мы заставим его заплакать, — снова пообещал пришелец и откланялся.

 

III

Лихоманка трясла прыщавого Семена две недели. Целые две недели — от первой звезды шестого июля до первой звезды двадцатого июля — провалялся он на перине, набитой, казалось, не гусиными перьями, а языками пламени, лизавшими его с утра до ночи. Он метался, сбрасывал с себя одеяло, но приставленная к нему Морта, освобожденная от всех прочих работ по дому — стирки, мойки полов и посуды, — обнимала его своими тяжелыми, натруженными руками, укладывала, как дитя, и круглые сутки не отходила от его постели. Морта кормила его, поила лекарствами, а корчмарь Ешуа и его жена Хава боялись притронуться к сыну: если все заразятся, кто же будет водку разливать? Дважды из Германии приезжал пруссак в пенсне, переправлялся через Неман, осматривал больного, качал птичьей головой, совал, не пересчитывая, в карман новехонькие марки (у Ешуа водились не только рубли) и уезжал. Во второй раз он чуть не утонул, налетела среди бела дня буря, на самом стержне перевернуло лодку, и служить бы по доктору поминки, если бы не плотогоны, вытащившие его из реки, как рыбу. Мокрый, перепуганный насмерть, он все-таки исполнил свой долг, отправился к больному и долго, нахохленный, сидел за ширмой, пока не высохли вещи и пока Морта не выгладила его подштанники, сорочку и пиджак в клетку. От брюк Ешуа он наотрез отказался — упаси бог от одежды еврея!

Униженный ожиданием, немец торопливо ощупывал белый и упругий живот Семена, скользил пальцами вниз, мимо пупа к мошонке, без всякого стеснения нажимал на яички и спрашивал:

— Здесь не болит?

— Не-е-е, — вздыхал Семен, содрогаясь от неловкости.

— А здесь?

— Не-е-е.

— А что вы перед болезнью ели?

Прыщавый Семен едва удерживал голову на плечах. Еще движение, и она упадет и расколется, как глиняный кувшин. А тут еще этот немец, эта рыба без чешуи, мучает его своими дурацкими вопросами.

— Рыбу ел, — выдавил больной.

— Какую? — не унимался доктор.

— Речную…

— Я спрашиваю: вареную или жареную?

— Морта, скажи доктору, какую я ел рыбу, — обессиленно пробормотал прыщавый Семен.

— Рыбу он, господин доктор, не ел. Он ел мясо с жареной картошкой, — сообщила Морта. — Он рыбу не любит.

— Так, так. — Немец потрогал брюки — сухие ли? — и продолжал: — Говорите, мясо с жареной картошкой. А на каком жире ее жарили?

— Как всегда. На гусином.

— Гусином, гусином, — повторил немец и снова пощупал мошонку прыщавого Семена.

— Ну чего, дура, уставилась? — поймав взгляд Морты, вскрикнул сын корчмаря. — Отвернись! А вы, доктор, перестаньте, как у нас, у евреев, говорят, крутить мне корень… Меня просто сглазили.

— Что значит «сглазили»?

— Дурной взгляд бросили, — объяснил корчмарь Ешуа, стоявший все время в стороне и прикрывавший большим носовым платком крючковатый нос.

— Ну и что? — повернулся к нему немец.

— Отсюда и хворь, — вежливо заметил корчмарь.

— Это унмёглих! Наш организм не боится никаких взглядов. Нет взглядов, зажаренных на плохом масле. Во всяком случае мне такие не попадались. Есть микробы..

— Вшей у нас нету, — промямлил корчмарь. — Господь свидетель!

Доктор поморщился. Левый глаз у него дрогнул, и пенсне повисло на серебряной цепочке.

— Есть взгляды хуже ваших микробов и вшей! — взъярился прыщавый Семен и даже привстал с кровати. — И слова есть. Я покажу ему, сволочи, лихоманку! Я его из-под земли выкопаю!

Немец повертел в руке пенсне, как бы взвешивая его, и сочувственно процедил:

— Я лечу болезни, а не причуды.

Оседлав нос пенсне, он прописал какую-то микстуру и уехал.

После его отъезда прыщавому Семену стало еще хуже. Он впадал в беспамятство, бредил, что-то кричал, и Морта прикладывала ему ко лбу смоченную в студеной воде тряпицу и шептала:

— Не умирай, Симонай. Ненумирк!

Она сбегала к какой-то троюродной бабке, слывшей знахаркой, выпросила у нее настоенное на травах зелье и тайком от корчмаря Ешуа и Хавы насильно вливала больному в его красное, как бы подернутое плевой заката, горло. Прыщавый Семен вгрызался беспамятливыми зубами в Мортину руку, кусал ее, и сиделка вскрикивала от жалости и боли.

Напоив Семена — Симонаса — целебным зельем, Морта садилась в изножье кровати и издали смотрела на него. Пусть болеет, сладко думала она, пусть болеет подольше, только не умирает. Болезнь Симонаса была для нее и мукой, и радостью. Это не то что день-деньской мыть и перемывать горы посуды, ползать на четвереньках по полу и вылизывать каждый плевок, подбирать объедки и блевотину. В этой большой, с двумя высокими окнами, комнате Морта — хоть не надолго — чувствовала себя хозяйкой. Она подходила к окну, раздвигала занавеску и глядела во двор — на крестьянские повозки, подкатившие к шинку, на легкие дрожки какого-нибудь захмелевшего шляхтича, легкого и воздушного, как сон, на урядника Нестеровича, спешившего в корчму не за стаканом белой, а за своей ежедневной мздой (Ешуа не зря платил ему деньги!), следила за бабами и детишками, оставшимися на возах в ожидании своих загулявших кормильцев. Это было прекрасное, щемящее и до сих пор не изведанное ею чувство. Даже походка у нее изменилась: в ногах появилась какая-то легкость, как у того залетного шляхтича, бедра неожиданно округлились, так не выпирали, как раньше, а груди, впитавшие столько тепла, налились, и под платьем ныло и свербило до замирания сердца.

Девочкой — тринадцатилетней козой — привезли ее родители из деревни и отдали в услужение к Ешуа. Корчмарь платил им за нее водкой и заботой — не обижал Морту, кормил, одевал и оберегал от пьяных жеребцов, норовивших своими неверными руками залезть ей под юбку. После мятежа шестьдесят третьего года родителей Морты, трех сестер и двух братьев-близнецов угнали в Сибирь вроде бы за то, что раза два позволили бунтовщикам выдоить корову. Корова уцелела. Когда пришли солдаты, она паслась на выгоне, вдали от дома, и ее не тронули. Морта пригнала буренку в корчму.

Корчмарь Ешуа поначалу ни за что не соглашался:

— Что если узнают? — напустился он на Морту.

— А что узнают?

— Узнают, что ее доили те самые… Да мы на каторгу угодим! — кипятился Ешуа. — Лучше продать ее и деньги положить на твое имя.

Но тут заупрямилась Морта:

— Раз так, то я ухожу вместе с ней. Корова не виновата.

— С каких пор доить корову — преступление? — неожиданно вмешалась Хава, женщина тихая, как господь бог.

И корчмарь Ешуа первый раз в жизни внял голосу своей жены.

Корова осталась, а с ней и Морта.

Пока корова была жива, Морта чувствовала себя не только служанкой. Это было все, что ей принадлежало в этой чужой корчме.

Не прошло и года, как буренка пала. Морта долго оплакивала ее — больше оплакивать было некого…

— Отец отравил ее, — сказал как-то семнадцатилетний Семен. — Если ты не будешь меня слушаться, он и тебя отравит.

Сказал и повалил на солому.

По воскресеньям и праздникам Морту отпускали в костел — помолиться или на исповедь. Она сидела где-нибудь на задней скамье, не сводила глаз с ксендза и с большого, позолоченного распятия, на котором беспомощно и картинно склонял голову Иисус-спаситель, такой же, как уверял корчмарь Ешуа, еврей, как он — только молодой, никогда не торговавший водкой, с лицом и волосами панича, промотавшего все свое состояние в каком-нибудь придорожном шинке и промчавшегося мимо местечка, где, кроме дешевого хмеля, нет ничего достойного внимания.

Морта съежилась под застывшим взглядом Спасителя, сжимала махонький крестик, сверкавший прыткой уклейкой в белой и непорочной ложбине между тугими, налитыми тревожной спелостью холмиками грудей, шептала какие-то слова, бессвязные, невразумительные, суеверные, покусывала здоровыми и жадными зубами нижнюю, чуть припухшую от той же неугомонной спелости губу и воровато оглядывалась по сторонам на спины баб и мужиков, ослепленных и обезличенных молитвой. И хотя Морта ни в чем не погрешила против господа, она все-таки чувствовала себя жалкой и неисправимой грешницей.

— Жидмерге! Жидовская шлюшка! — обжег ее однажды чей-то хрип в притворе.

Люди злы, подумала она. Но стоит ли кому-нибудь, кроме господа, доказывать свою добродетель? Вседержитель знает все: и про тех, кто чист как слеза, и про тех, кто грешен. Он и только он ее единственный судия.

Жить рядом с грехом — еще не значит жить во грехе. Корчма день-деньской кишит забулдыгами и пьяницами, каждый, выпив, норовит потискать, задрать юбку, особенно сейчас, когда ей, Морте, не тринадцать, когда все в ней как по осени, поспело и налилось неукротимым, рвущим одежду, соком.

Да и Семен наглеет от поста и одиночества — нашел бы себе еврейку и собирал бы с каждой ее грядки, с каждой ее веточки…

Почему, думала она, сидя в изножье широкой хозяйской кровати, одному на свете суждено торговать водкой, а другому ни за что ни про что топать в Сибирь? Какой мерой там, на небесах, господь меряет наши судьбы? Если мера для всех одна, то почему солдат безгрешнее того, кто позволил мятежникам подоить корову? Подоить корову, и только. Разве у захотевшего испить молока надо прежде, чем налить кружку, спросить: а что у тебя, мил человек, на уме? Ты за царя или против?

Прыщавый Семен продрал больные глаза, похмельно огляделся, увидел Морту, облизал пересохшие губы и спросил:

— Давно сидишь?

— Давно.

— Ух, ты, — удивился он и тряхнул тяжелой, как бы отчужденной от шеи, головой. — Будто всю отцову водку вылакал.

— Лежи, — сказала Морта, боясь, что он встанет и ей придется вернуться в опостылевшую корчму. — На, попей!

— А что там?

— Зелье такое, — Морта осторожно протянула ему стакан. — Тетка дала.

— Какая еще тетка?

— Антосе… Пусть, говорит, выпьет — назавтра полегчает… А лекарство немца я в помойное ведро вылила..

— Немца?

— Отец в Германию за лекарем ездил.

Прыщавый Семен уставился на Морту, подсек взглядом крестик-уклейку, потрогал рукой горячий лоб, но от зелья отказался: поверишь такой тетке Антосе, и заказывай поминальный молебен.

— Ступай!.. Отца позови!..

— Господин в городе. Водка кончилась.

— Я здесь подыхаю, а он за водкой разъезжает, — огрызнулся Семен.

— Люди требуют, — защитила хозяина Морта. — Праздники скоро. Успенье. Как же на успенье без водки?

— До успенья еще далеко… А ты… ты лучше сядь поближе, — пробормотал Семен и уперся ступней в ее упругую, чуткую, как зверь, ягодицу.

Морта вздрогнула от прикосновения, напряглась вся, одернула толстую домотканую юбку и против воли подвинулась.

— Ближе! Еще ближе! — зачастил Семен и откинул одеяло. Ноги у него были длинные и волосатые.

— Не бойся! — подстегнул он ее. — Не съем.

И осклабился, и снова болезненным пронзительным взглядом, как рыболовным крючком, подсек уклейку-крестик и засучил голыми ногами.

— Ну?

Морта зажмурилась, подвинулась, тяжко и стыдно задышала. Прыщавый Семен наклонился к ней, сжал крестик до хруста, до тошноты и негромко, каким-то гортанным скорбным голосом сказал:

— Сними ты его!.. Да сними!..

— Никогда! — жарко выдохнула Морта. — Почему вы, евреи, такие?

— Какие?

— Бога не боитесь?

— А чего его, старого, бояться? Он — там, а ты… ты вот… только руку протяни…

— Нет, нет, — встрепенулась она. — Недаром говорят: от вас все беды.

— А от вас? — беззлобно полюбопытствовал Семен, упиваясь ее растерянностью.

— От нас?.. Молоко… хлеб… ягоды… земля…

— Глупости! — улыбнулся он и попытался ее обнять.

— Не надо…

— Дура!.. Для кого себя бережешь?

Прыщавый Семен оттолкнул ее, уронил тяжелую голову на подушку и долго лежал молча, брезгливый, непривычно смирный, великодушный. Лицо его, разрумяненное лихорадкой, обрело вдруг странную притягательность. Только мохнатые брови портили его и придавали ему угрюмую решимость да обметанные белесой плевой губы изнывали не столько от жара, сколько от неодолимого вожделения.

— Все равно ты для всех шлюха, — складно, как библейский стих, произнес прыщавый Семен.

— Нет! — вскрикнула Морта.

— Шлюха! Кто поверит, что ты со мной не спишь?

— Бог! Он все видит и слышит!..

— Вздор! — прыщавый Семен вскочил, схватил Морту за плечи, привлек к себе и впился в ее мягкие припухлые губы. — Нет бога, нет… Все мы батрачим у дьявола, — твердил он, целуя ее, как слепой.

Морта вырвалась из его непристойных, истощенных болезнью рук, поправила растрепанные волосы и медленно, как на плаху, зашагала к двери.

Прыщавый Семен слышал, как знакомо щелкнул засов, как Морта, не сказав ни слова, вышла. Она всегда так: уходит молча, стиснув зубы, словно и впрямь идет на смерть. Порой ему казалось, что уйдет и повесится где-нибудь в сарае, где отец держит пустые бутылки и лошадь хрумкает овес, или утопится в реке. В такие минуты прыщавого Семена охватывало какое-то волнение, мерзостное до зуда, и он ловил каждый звук за окном, чтобы убедиться в своей неправоте и мнительности и, когда откуда-то снова доносился низкий, грудной голос Морты, он чувствовал себя до странности опустошенным и даже обманутым. Нет, он вовсе не желал Мортиной смерти — она была единственным человеком в доме, к которому прыщавый Семен испытывал что-то похожее на необременительную и бескорыстную любовь. Морта никогда от него ничего не требовала, ни в чем его не упрекала, не старалась его переделывать или наставлять на путь истинный, как это делал отец, для которого путь истинный — это крохотный отрезок земли от супружеской постели до стойки в затхлом, прокуренном и проспиртованном шинке.

Прыщавый Семен не любил отца. Мать терпел, жалел, а отца не любил. Порой до лютости, до исступления. Ради чего он день-деньской спаивает этих дремучих, этих молчаливых, но буйных во хмелю мужиков, для которых штоф белой — единственная горькая радость? Почему сам не пьет и приходит в ярость, когда сын наливает себе рюмку? Разве у него, у прыщавого Семена, нет повода залить свои глаза, затуманить мозг и взбодрить хмелем сморщенную, озябшую от скуки и достатка душу?

«Бог пьяниц» — так прыщавый Семен назвал того, кто дал ему жизнь. Жизнь, состоящую из пьяного дня, пьяного вечера и даже пьяной ночи. Пьяной потому, что и по ночам стучатся в ставню и требуют:

— Ешуа, бутылку!

И Ешуа, заспанный, в одном исподнем белье, в шлепанцах на босу ногу, со свечой в руке идет в корчму и выносит на крыльцо водку.

Когда Семен был маленький, ему снились пьяные сны. Один сон он до сих пор помнит: корчма битком набита, гудом гудит, отец потный, настороженный, мать в переднике с кружкой в руке, суетятся, хлопочут, и вдруг входит он, Семен, оглядывает всех и говорит:

— С неба водкой льет!

И все бросаются из корчмы во двор: мужики, отец, мать. Во дворе — лужи, чавкают под ногами. Мужики задирают голову, раскрывают рты, и водка течет по лицу, по бороде, по сермягам. А отец стоит, ни жив ни мертв, смотрит на небо, на струи и кричит:

— Хава! Тащи ведра! Чего стоишь?

Порой прыщавому Семену кажется, что он до сих пор еще не проснулся.

Нет, корчмарем он не будет. Он не собирается проторчать всю жизнь за стойкой. Водка, конечно, — золотой дождь, но он себе поищет что-нибудь получше.

— Во всей империи ничего доходнее водки нет, — не раз убеждал его отец. — От хлеба какая радость? Только брюхо набьешь. А выпьешь водки — и горе — радость.

Хитер отец, хитер, но и он, Семен, не лыком шит. Пусть кто-то промышляет водкой, а он выберет себе другое ремесло. Чистое, неприметное, без блевотины и пьяной отрыжки, без заглядывания кому-то в глаза и без стука в ставню: «Ешуа, бутылку!» Кое-что у него уже наклевывается. Отец об этом и не догадывается. Об этом никто не должен догадаться. Ни одна душа на свете. Жаль только — слег не вовремя. А так все вроде складывалось как нельзя лучше. Урядник Нестерович слов на ветер не бросает. Пусть он и не бог весть какой мудрец, но в иных делах смыслит больше, чем премудрый рабби Ури.

Когда-то прыщавый Семен, как и Ицик Магид, учился у рабби Ури. И оба бросили учителя: Семен сел на шею отцу, а Магид ушел в лес, валить деревья. А чему их старик мог научить? Всяким премудростям? Вере в бога? Сегодня вера в бога гроша ломаного не стоит, а за любую премудрость платят меньше, чем за стакан белой в корчме. Рабби Ури, конечно, прав, мир и люди несовершенны. Но он, прыщавый Семен, не мир и не люди, а человек. Притом не просто человек, а еврей. Человеку-еврею с таким нелепым прозвищем, как у него, нечего думать о людях и о мире. Пора ему подумать о себе. С какой стати он должен заниматься исправлением чьих-то ошибок и несовершенств?

Если рабби чему-то и научил их, так только трезвому пониманию того, что за все несовершенства и пороки, — а им несть числа — рано или поздно приходится расплачиваться муками и терзаниями совести.

А что, если те, кто несовершенны и порочны, будут расплачиваться чистоганом, подумал прыщавый Семен. Что, если открыть лавку пороков? Чужие пороки доходнее, чем водка.

Именно такую лавку и предлагает ему открыть урядник Нестерович. Он, Нестерович, будет их единственным покупателем. И денег у него хватит, потому что эти пороки скупает не он, а империя. Вот он — золотой дождь. Только успевай подставлять под его благодатные струи голову! А какие пороки в цене, прыщавый Семен хорошо знал. Нет более доходного порока, чем вольнодумство и неповиновение. Доходного, конечно, для того, кто им торгует, а не обладает.

— Сам знаешь, — сказал ему при встрече урядник Нестерович, — там, где пьют, там и языками чешут.

Хотя прыщавый Семен и редко заходил в корчму, но сам не раз слышал, как клокочет подогретое брагой недовольство.

Тогда, при встрече, он не дал уряднику окончательного ответа.

— Еврей никогда не должен давать окончательного ответа, — учил его отец. — Окончательный ответ, как могила: сам роешь и сам себя зарываешь.

— Я подумаю, — услышал от него урядник.

Теперь, лежа в постели и борясь с обрушившимся на него недугом, прыщавый Семен прикидывал, какие выгоды или невыгоды сулит ему предложение урядника. Он вспомнил, как в детстве жандармы схватили в отцовской корчме какого-то мужика, как поволокли его к телеге, как он отплевывался кровью, и мать присыпала следы песком. Играя во дворе корчмы, Семен долго еще поглядывал на землю с опаской и непонятной скорбью.

Он прикидывал и так и этак, но все время что-то не сходилось, и мысли его снова, как тень, упали на пришельца. Кто он? Когда-нибудь, — когда прыщавый Семен откроет лавку пороков — он до него доберется, тот не уйдет от него. В конце концов он ему какой-нибудь порок придумает. Торговать можно не только существующими, но и придуманными пороками. За придуманные платят не хуже.

Пока я не дал ответа, размышлял прыщавый Семен, урядник Нестерович может мне и не верить. Но стоит мне согласиться — и тому в ермолке не сдобровать. Я ему что-нибудь придумаю.

Что же ему придумать?

Беглый солдат или каторжник?

Лучше — солдат. На каторжника он не похож. Каторжник в ермолке!

И прыщавый Семен рассмеялся. Смех прозвучал в пустой комнате зловеще и нелепо, и больной осекся. Куда же девалась Морта? Почему она не несет ему есть? У него как раз аппетит разыгрался.

— Морта! — позвал он.

Совсем распустилась, праведница, подумал Семен. Ее бог, видишь ли, не позволяет ей лечь с евреем. Да разве у бога надо спрашивать, с кем лечь в постель? У него надо спрашивать, с кем детей мастерить… Ну уж только не с безродной девкой!.. Безродная девка в матери не годится. Вот Зельда Фрадкина — она и в жены, и… Но ее, как Морту, не заарканишь. Маркус Фрадкин и аркан, и руки обрубит. Но и на него, на Маркуса Фрадкина, можно управу найти… Пусть не очень-то своим богатством кичится. Сорок тысяч саженей леса — это еще не богатство. А вот сорок тысяч саженей пороков!.. Только нащупай его, Маркуса Фрадкина, порок и снимай урожай — Зельду.

— Морта!

Никто не отзывался.

 

IV

Был день как день: не пасмурный и не светлый, так, серединка на половинку. С самого утра парило, как всегда в конце июля, когда откуда-то, с того берега реки (из Германии, что ли?) вдруг хлынет духота, смешанная с влагой и испарениями, и деваться некуда, во дворе — ад, да и дома не райские кущи, сидишь и обливаешься потом. Господи милосердный, сколько его, этого пота, в человеке — реки целые!

Ночной сторож Рахмиэл сидел на столе, простоволосый, без рубахи, в одних подштанниках, и латал Казимерасову сермягу. Сермяга была старая, задубевшая, и иголка, понукаемая наперстком, то и дело спотыкалась о сукно, как о камень. После бессонной ночи полагалось бы Рахмиэлу отдохнуть, да разве в такой духоте уснешь? Только ляжешь, закроешь глаза, и — хоть выжимай. Ну откуда его столько, этого пота, в человеке? Отчего потеют в молодости, Рахмиэл, положим, знал — он сам когда-то был молодым. Но старость?

Рахмиэл сидел на столе, заложив ногу на ногу, и думал о том, отчего потеет старость. Он думал о силе и немощи, и мысли его спотыкались о задубевшую кору черепа, как игла о сукно сермяги.

Время от времени Рахмиэл давал своим мыслям передышку — начинал петь какую-нибудь песню, путая слова, но не огорчался, ибо слова никогда не имели для него значения. Слов в человеке больше, чем пота. Но если от пота, особенно на полке в бане, еще какой-то прок, то в словах ни проку, ни корысти. Бог свидетель, всю свою жизнь Рахмиэл обходился без них. Он не рабби Ури, который все еще верит в слова. Господь бог наговорил столько и что с того? Кто-нибудь послушался его? Хорошо говорить всякие слова, когда сидишь на облаке и смотришь сверху вниз. А вот когда копошишься внизу, в грязи и дерьме, тогда только эти два слова и знаешь. И тебе хватает их до самой могилы!

Рабби Ури всю жизнь просидел на облаке, на пыльном облаке торы, а он, Рахмиэл, копошился внизу.

Пока был молод, прокладывал дороги. И эту вот, в Ковно, тоже проложил. Зимой и летом гнул спину на ковенском тракте, там ему и расплющило ногу, как блин. Полгода двигаться не мог. Повернется в постели и криком кричит. Полгода не вставал — брат на руках в нужник носил и усаживал, как куклу. Но бог смилостивился. Столяр Генех Кац вытесал ему костыль, и он помаленьку да потихоньку стал передвигаться, сперва по дому, потом по двору, а когда окреп, и по местечку, кому — кастрюлю запаяет, кому — дырку на лапсердаке зашьет, кому — душку к ведру приладит. Никакой работы не чурается, берет, сколько дают, пугает костылем собак и девок. Иногда добредет до тракта, сядет на обочину и смотрит, как катят по нему возы или жандарм в пролетке мчится.

В один прекрасный день Рахмиэл исчез из местечка. Появился он снова через четыре года — не один, с женщиной. Она вела за руку чумазого мальчонку в нелепом картузе, надвинутом на преданные собачьи глаза, и в залатанном пиджаке без пуговиц и без подкладки. Поселились они на окраине, в заброшенном овине, от которого уцелели только стены и замшелая крыша.

Под этой вот замшелой крышей и родила Рахмиэлова женщина первую девочку. А потом посыпались погодки. Сколько у Рахмиэла их было, никто в местечке не считал. Костлявые, долговязые, неумытые, они носились по округе, таскали в овин все, что попадалось на глаза, и люди, глядя на них, сокрушенно качали головами и приговаривали:

— Он их, видно, костылем делает.

Костылем не костылем, но овин кишел детьми, как пруд мальками.

Сам Рахмиэл кое-как перестроил развалюху, вырубил окна, залатал соломой крышу, настелил из неструганых досок пол, сколотил стол, стулья, кровати — руки-то золотые! — и не столько заботился о числе своих отпрысков, сколько о заработке. Он по-прежнему паял, чинил, вставлял стекла, но больше всего зарабатывал пением — сильным и высоким голосом, прорезавшимся у него еще тогда, когда он с расплющенной ногой лежал в постели. Не было в округе — от Юрбаркаса до Мемеля — ни одного еврейского праздника, ни одной свадьбы, на которых Рахмиэл бы не пел. Евреи слушали и диву давались: что это за птица цвенькает в его голодном горле?

Отправляясь на свадьбу, Рахмиэл брал с собой всю ораву и, пока тешил своим удивительным пением скучающих молодоженов и застывших от счастья сватов и сватий, она дружно и без разбору уплетала за обе щеки, а потом непотребными звуками отравляла свадебное застолье или бегала по большой нужде во двор.

Так они все жили до тех пор, пока не случилось несчастье, и все, кроме самого Рахмиэла и того мальчонки, в картузе и пиджаке без пуговиц и подкладки, вымахавшего почти до отчимова плеча, не слегли и в течение месяца не вымерли как мухи. То ли чем-то отравились на свадьбе, то ли другая неведомая напасть скосила, но Рахмиэл не успевал их хоронить.

Когда он похоронил последнего, к нему явились лесоторговец Фрадкин и урядник, не нынешний, Нестерович, а тот, которого не то в Молодечно, не то в Гродно перевели, и предложили они Рахмиэлу убираться на все четыре стороны, ибо — господь упаси и помилуй! — зараза еще поползет по местечку, а из местечка — господь упаси и помилуй — перебросится в уезд, из уезда в другие губернии.

— А как же изба? — только и спросил Рахмиэл.

— Избу чего жалеть? — заметил Фрадкин.

— Жалко, — сказал Рахмиэл.

Он потрепал по голове Арона, — так звали мальчонку! — и, как бы оправдываясь, выдавил:

— Больше нам не петь на чужих свадьбах.

И шагнул к двери.

— Мальчонку как-нибудь пристроим… — остановил его лесоторговец. — Когда все уладится, и ты сможешь вернуться.

— Да мы уж лучше вдвоем… — пробормотал Рахмиэл.

— Мальчонку оставь, — поддержал лесоторговца урядник. — На господина Фрадкина можно положиться.

Тогда он, дурак, не понял, куда Фрадкин клонит. Тогда поверил, что Арону у Фрадкина будет лучше. Фрадкин устроит куда-нибудь, определит…

Он и устроил и определил!

— Рабби Ури, где мой Арон?.. Помните — бегал такой в картузе? — спросил Рахмиэл, когда через год вернулся.

— В рекруты сдан, — ответил рабби Ури.

— Фрадкин?

Рабби Ури молчал. Сидел на своем облаке и молчал.

— Фрадкин сдал его вместо своего Зелика?

— Никогда не вини других, — сказал рабби Ури, и изо рта его на Рахмиэла повеяло небесной стужей. — Давай лучше подумаем, в чем мы сами виноваты.

— А в чем я, ребе, виноват? В том, что я Рахмиэл, а не Маркус Фрадкин? В том, что не урядник?

…Рахмиэл тыкал иголкой в сермягу, и с каждым тычком у него в голове что-то вспыхивало, угасало и снова вспыхивало. Нет на свете ничего удушливее, чем мысли, думал он. От духоты хоть тень спасает. А какой тенью спастись от мыслей? Зачем рабби Ури зазвал его к себе — только ли за тем, чтобы с ним чайку попить? Какой он, Рахмиэл, собеседник? Рабби Ури зря в стакан сахару не положит. Не потому, что скуп, а потому, что привык, чтобы с ним не сладость делили, а горечь. Интересно знать, что это за посланец бога, о котором он допытывался, а потом перевел разговор на Арона, которого он, Рахмиэл, упрямо называл не пасынком, а сыном. А колотушка? С чего это такой праведный и такой благочестивый муж, как рабби Ури, вдруг у себя дома, среди ночи, станет стучать колотушкой? Что-то здесь не так.

Рахмиэл и не заметил, как в раскрытую дверь вошел человек в ермолке, приколотой булавкой к волосам, как постоял, огляделся и, не спеша, как бы просеивая увиденное, направился к столу.

— Здравствуй, — сказал человек в ермолке, и Рахмиэл вздрогнул. Еще бы! Он не помнит такого случая, чтобы кто-нибудь здоровался с ним. В местечке вообще не очень принято здороваться. Скажешь: «Добрый день», а день совсем недобрый, спину ломит, дышать нечем, и на душе, как на опустевшей рыночной площади, один помет.

— Здравствуй, — ответил Рахмиэл и оглядел человека в ермолке с ног до головы. Не о нем ли говорил рабби Ури, когда они оба прихлебывали круто заваренный чай?

— Ты шей, шей! — не глядя на Рахмиэла, тихо произнес пришелец. — Я только напиться зашел… Где у тебя вода?

— В ведре, — выдохнул Рахмиэл и оторвал от сермяги иголку.

— Ты шей, шей, — снова сказал человек в ермолке и так же неспешно, как вошел, направился в прихожую.

Пока он туда ходил, Рахмиэл затянул сползающие подштанники пожелтевшей тесемкой и на всякий случай прикрыл шапчонкой вспотевшую голову.

— Вода зацвела. Пойду к реке и принесу свежую.

Пришелец стоял перед Рахмиэлом с ведром в руке, и старик еще больше растерялся.

— Зачем же ты сразу к реке не пошел? — прошамкал он.

— Тебе этого не понять, — любезно объяснил человек в ермолке и, позвякивая ведром, вышел из хаты.

От этого позвякивания Рахмиэл вспотел пуще прежнего, выскользнул во двор и долго смотрел вслед удаляющемуся пришельцу. Ему вдруг — непонятно почему— захотелось, чтобы человек в ермолке потопил ведро и никогда не вернулся.

Но пришелец вернулся, поставил у ног Рахмиэла ведро и молвил:

— Пей!

Рахмиэл медлил. Что-то его сковывало — то ли туго затянутые подштанники, то ли взгляд человека в ермолке, пристальный, полный равнодушного сострадания, то ли нахлынувшие вокруг воспоминания о мальчонке в картузе и пиджаке без пуговиц и подкладки.

— Пей, — повторил незнакомец.

Рахмиэл нагнулся, сунул голову в воду, и возникшие в его задубевшем мозгу видения расплескались, размылись, растаяли. Теперь с его лица, заросшего белесой свиной щетиной, струился не пот, а текла речная вода, такая понятная, такая свойская, что и дышалось легче.

— Хорошо? — спросил пришелец.

— Угу! — буркнул Рахмиэл. — Спасибо.

— Спасибо надо говорить не мне, а реке. Ты хоть когда-нибудь сказал ей спасибо?

— Нет, — опешил Рахмиэл.

— Почему?

— Никто не говорит, — пролопотал сторож.

— А ты пойди и скажи. И будешь первым в местечке.

— Засмеют, — возразил Рахмиэл, защищаясь от слов человека в ермолке. — Обзовут сумасшедшим.

— А, по-твоему, лучше быть как все, чем сумасшедшим?

— Лучше — как все.

— Даже когда все сумасшедшие?

— У меня три курочки и петух, — взмолился Рахмиэл. — И картошка прошлогодняя… Может, говорю, отварить чугунок… Я быстро…

Рахмиэл по себе — да и не только по себе — знал: когда ешь, ни о чем не думаешь. Еда, если ее много и если вкусная — лучшее спасение от всяких там мыслей. Как ни мудра голова, а куда ей до желудка. Желудок всегда берет верх. По правде говоря, бог допустил оплошность — дал человеку два уха и два глаза и только один желудок. Его можно чем угодно набить — картошкой, яйцами, редькой. Хуже, когда голодна голова — ничем ее не набьешь. С тех пор, как умерли жена и дети, а пасынка Арона забрали в рекруты, Рахмиэлова голова все время требовала какой-то пищи. Он пытался насытить ее забвением, но она все равно не давала ему покоя.

Еда еще и тем хороша, думал Рахмиэл, что почти не надо говорить. Черпаешь ложкой, хлебаешь, жуешь и — молчишь. Молчание, конечно, не золото, но для еврея— алтын: молчальника не сразу продашь и купишь. Особенно, когда кругом чужие, когда то, что говоришь ты, уряднику переводят, а то, что говорит он, ты должен выполнять, даже если не бельмеса не понимаешь. Не потому ли он, Рахмиэл, и подался в сторожа: тишь, безмолвие, ходишь по местечку, поглядываешь на ставни, и сам ты — как ставня с железными ободами.

— Пусть будет картошка, — согласился человек в ермолке и понес ведро в избу.

— Как тебя зовут? — спросил Рахмиэл, когда картошка задымилась на столе рядом с сермягой.

— А как ты хочешь, чтобы меня звали?

Рахмиэл от неожиданности выронил картофелину. Она шлепнулась на пол и рассыпалась.

— Можешь называть меня каким угодно именем.

— Как же так? — удивился Рахмиэл. — У каждого свое имя. Меня, скажем, зовут Рахмиэл. А тебя?

— Выбирай любое. Разве тебе имя важно? Тебе важно что-то при этом имени вспомнить.

— А что вспомнить?

— А что вспоминают на закате дней? Грехи!

Пришелец сидел напротив Рахмиэла, неотрывно смотрел ему в глаза, и в глазах сторожа что-то плавилось и переливалось, пока крупная старческая слеза не упала на дряблую щеку и не застряла в щетине.

— Вот и называй меня именем своего греха, — гость разломил картофелину, обмакнул ее в серую слипшуюся соль и снова уставился на хозяина. — Грехи безымянными не бывают. — И отправил половинку в рот.

От него исходила какая-то засасывающая омутная сила, и Рахмиэл покорно следовал за ним, как нитка за иголкой.

— Арон, — выдохнул он, и новая струя пота залила его подбородок.

— Арон так Арон, — равнодушно сказал человек в ермолке. — Что же ты мне, Арону, расскажешь?

— А что рассказывать?

— Все. Торопиться некуда. День долог.

— Послушай, — вдруг встрепенулся Рахмиэл, — ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. Поешь и ступай с миром. Мне еще до вечера надо сермягу залатать. Казимерас уж дважды приходил.

— Я уйду, но грех-то останется, — как ни в чем не бывало сказал человек в ермолке.

— А у меня нет грехов! Нет! — воскликнул Рахмиэл. — За грехами ступай к Фрадкину! В корчму к Ешуа!

— Придет и их черед, — спокойно ответил гость. — Грехов, говоришь, нет, а гонишь. Что ж, потрапезничаем и разойдемся.

Они ели молча, поглядывая друг на друга, и чем больше реб Рахмиэл смотрел на пришельца, тем изнурительней делалось молчание.

Поди знай, кто нынче переступает твой порог, думал. Рахмиэл, давясь обыкновенной, тысячи раз еденой картошкой. Безродный бродяга, каких полно во всех городах и весях, великовозрастный лентяй, нахватавшийся где-нибудь в ешиботе ученых премудростей и скорее из-за лени, чем из-за учености слегка повредившийся в рассудке? Или родной сын, угнанный много-много лет назад куда-нибудь на край света? А вдруг он сменил нелепый картуз на эту засаленную ермолку, приколотую булавкой к волосам, а пиджак без пуговиц и подкладки на этот дорожный балахон, от которого пахнет навозной жижей. Почему он сразу не напился из реки, а пришел сюда, в эту развалюху? Есть в местечке избы и покраше и побогаче, там в ведрах не цвелая вода, а мед и молоко. Чем же он прельстился? Нет, Рахмиэл не смеет его выгнать. Он должен его приютить, принять как каждого сирого и бездомного, и не гадать, чей он посланник…

Разве тот, кто напоминает нам о наших грехах, не посланец бога?

Так он вроде бы, с виду, человек разумный: сходил к реке, набрал свежей воды, принес, прежде чем взяться за еду, помолился, и ест совсем не как сумасшедший, медленно, с достоинством, как в доме Фрадкина или братьев Спиваков, без остервенения, зубами не клацает, снимает с каждой картофелины шелуху, макает в соль, крошки смахивает с бороденки не на пол, а в ладонь — сразу видно: не мужлан, не обжора. А то, что путано говорит, так кто же в местечке, кроме урядника, выражается ясно? Все путаники, все норовят обвести вокруг пальца, пыль в глаза пустить.

Давно Рахмиэл не садился есть вдвоем: все один да один. Когда один, и харч в горло не лезет.

— А сам ты где живешь? — спросил он, когда они вдоволь помолчали.

— Везде, — ответил человек в ермолке.

— Так не бывает, — осторожно заметил Рахмиэл. — У каждого своя крыша, как и имя.

— Небеса — моя крыша, — произнес гость и снял балахон.

— А осенью? Когда твоя крыша протекает?

— А осенью я живу там, — человек в ермолке поднял глаза к потолку.

— На чердаке?

— За облаками, — сказал гость. — Там светло и просторно. Думаешь, сказки тебе рассказываю? В чердак же ты веришь?

— В чердак? В чердак верю, — Рахмиэл покосился на пришельца, на его балахон, и навозная жижа ударила ему в раздутые ноздри. Когда реб Рахмиэл волновался, он всегда раздувал ноздри.

— Глупо верить в то, что можно ощупать руками. В урядника, в корчмаря, в лесоторговца Фрадкина. В картошку, которую мы с тобой только что навернули…

— А ты… ты и Фрадкина знаешь? — насторожился Рахмиэл.

— Знаю.

— Он здесь царь и бог, — быстро проговорил сторож, и у него отвисла нижняя губа.

— Богом может быть только тот, кого все любят, а царем — тот, кого хоть один боится. Ты боишься Фрадкина, и потому он для тебя царь. А я его не боюсь.

— Фрадкин сдал моего пасынка… Арона… в рекруты, — внезапно признался реб Рахмиэл. — Вместо своего Зелика. Пришел сюда и забрал.

— Это я помню, — сказал человек в ермолке.

— Ты?

— Я. Арон.

— Но ты… ты только назвался Ароном. У моего Арона родинка на правом плече… величиной со спелую земляничину.

— Выжгли эту родинку… Сорвали эту земляничину, — сказал человек в ермолке.

— Кто выжег… кто сорвал? — пробормотал Рахмиэл.

— Ты, — просто сказал гость. — Теперь каждый, кто к тебе придет, — Арон!

— Так не бывает, — защитил себя Рахмиэл. — Так не бывает. Ты мне родинку покажи! Рубец! След! — и мстительно улыбнулся.

— Покажу, — спокойно сказал пришелец. — Как это я забыл, что ты веришь только в то, что зришь и обоняешь. Но есть на свете и то, чего глазом не узреть и носом не учуять. Иначе богом был бы нюх. Вот ты сказал: «Фрадкин пришел и забрал». Но забрать можно только то, что отдают.

— Фрадкин приходил не одни… с урядником… попробуй не отдай, — обмяк Рахмиэл.

— Ну и что? Приведи он всех солдат империи, ты отдавать не вправе. Скажешь: а что я мог сделать? Кто я по сравнению со всеми солдатами империи? Рахмиэл, песчиночка, пылинка, букашка! На это я тебе отвечу: если каждый на свете будет день-деньской твердить «я пылинка, песчиночка», то у нас заберут всех, кого мы любим… Даже бога! Наверно, уже жалеешь, что накормил меня?

— А чего жалеть? Картошки не жалко. Скоро свежая поспеет… Раньше я больше сажал… четыре грядки… а теперь две Казимерасу отдал… он по субботам гасит у меня свечи… Иногда и козьего молочка принесет… Так и живем… Коза его каждый день о мой плетень трется… Козы, хоть и глупые твари, но лучше людей… ей-богу, лучше… они и молоко дают, и сыр, и шерсть… А человек? Что дает человек? Урядников? Рекрутов? Сумасшедших?

Пришелец молчал и слушал, и удивление смягчало его случайные, как у пугала, черты.

 

V

За водкой корчмарь Ешуа обычно ездил в Ковно через Велюону и Юрбаркас. В Юрбаркасе, — если отправлялся один, без Морты, — останавливался у своего дальнего родственника, содержателя лавки колониальных товаров Симхе Вильнера, распрягал лошадей, купал их в Немане, и сам, выбрав какую-нибудь отмель, окунался, но далеко в воду не забредал, места коварные, подхватит течение, закрутит, завертит, затянет в яму и — прощай! Симхе Вильнер был человек вспыльчивый, вздорный, долго с ним не рассидишься, все время на рожон лезет, не про изюм да чернослив толкует, а все больше про гонения и притеснения, там, знаете ли, еврея задушили, там — зарезали, там — бабу изнасиловали, ну просто кусок в горле застревает — да что он, Ешуа, баба, что ли? Малость передохнешь и снова в путь. А путь не близкий, дай бог до вечера добраться, зато на винокурне Вайсфельда в Ковно водка намного дешевле, возьмешь эдак ведер пятьдесят, нагрузишь целую фуру и, глядишь, червонец прибыли и набежал, ни одной бутылки не откупорил, а он, червонец этот, уже у тебя в кармане смирнехонько лежит.

Правда, и страху натерпишься всласть, потому что дорога все лесом да лесом, смотри в оба, озирайся по сторонам, чтобы на кого-нибудь не нарваться, нынче их, охотников до чужого добра, хоть пруд пруди.

У Ешуа до сих пор волосы дыбом встают, когда он вспоминает свою поездку в Ковно позапрошлым летом, перед самым Ивановым днем.

Погода стояла дивная, на небе ни тучки, солнце лошадям глаза слепит, птицы поют, да так заливисто, будто у них самих праздник.

Ешуа осторожно правил лошадьми, прислушиваясь то к пению птиц, то к звону бутылок в ящиках, переложенных свежим сеном, объезжая ухабы и рытвины, и думал о доме, о себе, о том, что через полгода, как раз в канун хануки, ему стукнет пятьдесят четыре, а у него ни одной сединки ни в бороде, ни в пейсах. И еще Ешуа, как и положено отцу, думал о сыне, прыщавом Семене, единственном своем наследнике. Дочь Хана прожила на белом свете всего восемь лет. Ах, Хана, Хана! Собаки, и те дольше живут.

Сын не радовал Ешуа. Не было в нем ничего от их рода, рода Манделей, славившихся своей хваткой и трудолюбием. Без гроша начинали, нищие, оборванцы, а чего добились? Все кабаки и постоялые дворы на тракте в их руках, заходи и пей, коли в мошне звенит! Старший из Манделей — семидесятилетний Натан — самого Муравьева у себя в горнице принимал и чокался с ним как равный — честь для еврея неслыханная!

А Семен? Кто с ним чокнется? Если с ним, с Ешуа, не приведи господь, что-нибудь случится, тот в два счета разбазарит корчму, из-за лишнего червонца в Ковно не потащится, не жди.

Что поделаешь, рассуждал под скрип колес Ешуа, бывают дети — прибыль и дети — убыток. Семен — убыток. Убыток можно возместить. Но разве с Хавой его возместишь? Хава теперь бесплодна, как пустырь за корчмой, хотя она и на пять лет моложе, чем Ешуа! А что толку в сеялке, если земля не родит? Ты ему, Ешуа, только подай чернозем, а уж он его вспашет и засеет.

Дочь лесоторговца Маркуса Фрадкина — вот чистый чернозем! Чистейший, без всяких примесей!.. Что с того, что разница — тридцать лет. Старый конь борозды не портит. А он еще не старый конь, он еще хоть куда! Но пока жива Хава, торчать ему в конюшне и, если что и пахать, то не чернозем, а суглинок.

Хорошо бы породниться с Фрадкиным хотя бы через Семена. Но Семен дурака валяет, Семену и Морта хороша. В кого он только такой уродился? В мать, в Хаву. Господи, до чего же она опостылела ему, мужу своему, благоверному, богом избранному! Кукиш! Не бог его избрал, а ее папаша, лавочник Иегуда Спивак: дал за Хаву корчму, и он, Ешуа, ее, корчму, и взял. Как-то Натан Мандель, глава их рода, спросил у него: «На ком ты, Ешуа, женат?» Он ему ответил: «На корчме, реб Натан!»— «Такому парню, как ты, Ешуа, надо было жениться на винокурне!»

Если Хава умрет, думал Ешуа под цокот конских копыт, я женюсь на винокурне или лучше на какой-нибудь дубовой роще. Сейчас дубовое дерево в цене. Надоело с утра до вечера торчать в корчме и видеть перед собой эти пьяные, ненасытные рожи! Надоело!

Господи, как хорошо в дороге! Птицы просто с ума сошли! Ну и ликуют! Ну и трезвонят! Тише, тише! Ну чего распелись? Чему радуетесь? Шестой десяток живу на свете и ни разу еще от воздуха не захмелел. Попели бы, пташечки в корчме!.. В постели, когда под боком серая и остывшая, как зола, Хава!

— Стой! — раздалось из кустов, и корчмарь Ешуа обомлел. Он натянул поводья, дернул их несколько раз, давая понять, что трусца не устраивает его. Но лошади его не поняли, они тоже о чем-то думали, внимая птичьему пению, и тогда Ешуа не своим голосом закричал:

— Но-о-о!

И впервые пожалел, что до сих пор обходился без кнута, хотя он и висел у него где-то в сарае. Корчмарь купил его у какого-то мужика за кружку водки, но не пользовался, потому что не выносил, когда батогом бьют скотину. «Сечь можно только человека, — говаривал он. — Не вол виноват, а погонщик».

— Но-о-о!

Лошади перешли на легкую рысцу, и крик догнал их:

— Стой, жид пархатый!

К дороге, продираясь сквозь заросли кустов и ломая валежник, бежал мужик.

— Стойте, пархатые!

Сейчас уж он взывал к лошадям, но лошади, не привыкшие к такому окрику, продолжали свой бег, прядая своими лопушными ушами.

— Быстрее, родненькие, быстрей! — упрашивал их Ешуа.

И когда казалось, что опасность миновала, в каких-нибудь пяти метрах от фуры на дорогу с шумом рухнула молодая сосна.

Конец, мелькнуло у Ешуа, и он остановил лошадей.

Из леса с топорами вышли еще двое. Они приблизились к фуре и приказали корчмарю слезть.

— Привяжи-ка, Юзеф, жида к дереву, — бросил один из них.

Тот, кого назвали Юзефом, подтолкнул Ешуа к обочине:

— Иди и не оглядывайся!

— За что? За что? — обалдело повторял корчмарь, выворачивая на ходу карманы, из которых вывалились какие-то крошки, гребень, расшитый носовой платок. — Клянусь богом, ни одной копейки… ни одной копейки… чтобы я так жил…

— Встань к дереву! Сюда, — бросил тот, кого назвали Юзефом, нагнулся, подобрал платок и гребень.

— Нет, нет, — завопил Ешуа, ничего не понимая. — Я не хочу к дереву… Не хочу…

Юзеф ударил его ногой в живот раз, еще раз, и Ешуа обмяк.

— Пожалейте! — тихо взмолился он. — Я буду вас поить… целый год… два года… даром… честное слово… Берите все… лошадей… водку… Только отпустите меня… Я никому ни слова не скажу… Ни слова…

Тот, кого назвали Юзефом, поставил его на ноги, прислонил к сосне и стал привязывать вожжами. Раз — обмотал вокруг живота, другой — завязал двойной узел.

— Ой! Мне больно! Больно! — Ешуа вертелся, хрипел, но Юзеф словно не слышал ни его хрипа, ни его мольбы. Он притащил охапку сучьев, бросил корчмарю под ноги, вытащил из кармана кремень и поджег.

— Что вы делаете? Мы же люди! — воскликнул Ешуа и заплакал.

— Люди, — откликнулось эхо.

Молодой лисой заметался огонь.

— Юзеф! — крикнул кто-то с дороги.

— Иду, иду! — Юзеф оглядел костер и медленно поплелся к фуре.

Слезы заливали крупное бородатое лицо корчмаря.

— Плачь, Ешуа, плачь!.. Ты никогда в жизни не плакал, — шептал он. — Пусть твои слезы рекой текут… по бороде… по животу… по ногам… туда… на огонь… Только слезами его не погасишь… Только слезами… Господи, дай мне столько слез, сколько водки я разлил по кружкам… Господи!..

Внизу весело потрескивали сучья. Огонь уже подбирался к башмакам… сейчас запахнет горелым мясом…

— Люди! — закричал Ешуа.

— Люди, — откликнулось эхо.

— Господи, господи, за что мне такие муки?

— … уки, — повторило эхо.

А наверху, в ветках, безумствовали птицы.

— Птицы, птицы, — стонал Ешуа. — Неужели ничего не видите? Неужели и вам все равно…

— … авно, — издевалось над ним эхо.

— Гавно… Все гавно… и птицы, и люди, и ты, господи… прости и помилуй меня… — Ешуа попытался руками развязать узел, но не мог, крепко завязан, намертво. Так на Немане связывают в пучки плоты.

И вдруг он увидел свою лошадь, свою гнедую…

— Жена моя, — выдохнул Ешуа и подавился слезами.

Гнедая, почувствовав его дыхание, подошла к сосне и застыла перед огнем.

— Жена моя!.. — Ешуа высвободил руку, протянул… Лошадь поверила, что рука не пустая, что на ней корка хлеба, и шагнула к сосне.

Лошадь обнюхала его руку, ткнулась мордой в бороду, и Ешуа схватил ее за шею, привлек к себе, поцеловал, как бы прощаясь и благодаря за преданность. Но огонь, разгоравшийся все сильней и жарче, отпугнул гнедую, она громко, на весь лес, заржала, и эхо передразнило ее, как жеребенок. Печальная и осиротевшая лошадь долго еще кружила вокруг сосны, разгоняя хвостом лесных мух и летевшие искры.

Жариться бы Ешуа до вечера на разбойничьем огне, если бы на него не набрели лесорубы Маркуса Фрадкина, почуявшие запах дыма. Был среди них и Ицик Магид. Они отвязали корчмаря, затоптали огонь, уложили Ешуа на мягкий мох, сняли с него обгоревшие башмаки, осмотрели его ноги, грязные и зловонные, дали из фляги напиться и, когда корчмарь очнулся, Ицик Магид спросил у него по-еврейски:

— Вам дурно, реб Ешуа?

— Мне хорошо… хорошо, — прохрипел корчмарь, глядя на верхушку сосны, к которой совсем недавно был привязан, и ему вдруг стало до боли, до крика жалко себя, распластанного на мху, беспомощного и босого, жалко этого высокого терпеливого дерева и этого безоблачного неба, которое равнодушно висит над всеми — над корчмарями, разбойниками, лесорубами и ни в чем не повинными лошадьми…

— И кто же это решил зажарить вас, как цыпленка? — пытаясь все превратить в шутку, выдохнул Ицик.

— Юзеф, — простонал Ешуа. — А башмаки что — выбросить надо?.. Такие башмаки!.. Новые совсем…

Ешуа, кряхтя, поднялся, покосился на обгоревшие башмаки и босиком зашагал к фуре.

— Кузя, кузя, — позвал он, и гнедая послушно побрела за ним.

Лесорубы переглянулись, вылили остаток воды из фляги на угли и скрылись в чаще.

Фура была разграблена. Из разбитых ящиков на дорогу все еще капала водка, и воздух на десять шагов вокруг был пронизан ее крепким одуряющим духом.

Второй лошади нигде не было. Умыкнули, сволочи, угнали, видно. Или заблудилась, дура. Но он не станет ее искать. Пока не поздно, надо отсюда уносить ноги.

— Идем, — сказал он гнедой, — Пропади все пропадом! И телега, и упряжь, и твоя дура сестра!

И повел ее, босой и несчастный.

За что, думал он в тот ясный пригожий денек, за что мне такие муки? Чем я, господи, перед тобой провинился? Тем, что родился евреем и торгую в этой треклятой дыре водкой? Не хотите — не пейте! Я вам что, насилу ее в глотки вливаю? Сами их разеваете… И дня без браги прожить не можете… Да что там дня — часу! Праздник не праздник, горе не горе — только успевай ставить на стол бутылки. Наливай, жид пархатый, пошевеливайся! И пархатый не в обиде, нет, нет… на обиде и гривенника не заработаешь… пархатый из кожи вон лезет и бежит с подносом к Юзефу… Пятрасу… Афиногену!.. А эти Юзефы, эти Пятрасы, эти Афиногены хоть когда-нибудь задумывались, почему он, пархатый, открыл свою корчму здесь, среди этих дремучих лесов и топких болот, а не где-нибудь на другом берегу Немана? Потому что немец пьет не до одури, а только так, для увеселения души. На немце шиш заработаешь. Открой кабак, и назавтра к тебе нагрянут жандармы и заколотят его крест-накрест досками. Ферботен! Дер Кайзер ерлаубт нихт… Император запрещает! А здесь… здесь тебя и пальцем не тронут ни урядник, ни император! Еще спасибо скажут, ибо нет лучшего острога, чем водка. Зачем на каторгу отправлять, когда можно послать к нему, к Ешуа! «Молодец, Мандель, отечеству служишь, престолу!» Пока они в корчме торчат, пока у них в глазах туман, они ничего не требуют, кроме лишней бутылки… Водка — их надзиратель и их конвоир… Белая, сладкая, горькая, она пребудет во веки веков… на ней, на матушке, вся империя держится и дай бог ей держаться и дальше!.. Закройте лавку колониальных товаров Симхе Вильнера… москательную братьев Спиваков… мясную Перельмана… заколотите крест-накрест досками — ничего не изменится! Другое дело — корчма. Она вечна, как престол, как отечество! Умрет Ешуа, за стойку станет Семен, Семен удерет — Хава станет, Хава окочурится — Морта начнет разливать, Морту сожжете — лошадь встанет… вот эта гнедая… кто бы ни наливал, лишь бы наливал!..

… То позапрошлое лето, тот погожий денек прогорклым лесным дымком осмолил душу Ешуа. Белой ржавчиной тронуло волосы на голове, только борода по-прежнему осталась иссиня-черной.

О том, как его чуть не сожгли, о Юзефе никому не рассказал Ешуа. Да и какой смысл рассказывать? Положим, поймают и осудят. Ну и что? Разве он один такой? Всех не переловишь и в холодную не запрешь. Растрезвонишь и только пример подашь: выходите, мол, на дорогу, привязывайте к сосне, подкладывайте хворост.

И все же всякий раз входя в корчму, Ешуа взглядом окидывал столы и искал того, кто чуть не отправил его в зажаренном виде к праотцам. Глянет, бывало, на ораву пьяных и вздрогнет: все… все до единого Юзефы!..

С помощью урядника Ешуа купил ружье и теперь, отправляясь в Ковно, всегда клал его под сиденье. Правда, обращаться с ним он не умел, и Нестерович не без ехидства успокаивал его:

— Если не убьют, научишься.

Он, конечно, мог отправить в Ковно сына, но тот слег. И потом: пусти его в город — через неделю вернется, деньги не на дело потратит, а на разные шалости. Поставит во дворе винокурни лошадей и — к девкам. Таких дураков они там на Виленской улице до нитки обирают. Ешуа уже раз привозил его оттуда… Высек кнутом и привез — хорошо еще стыдной хворью не наградили.

Оставалась еще Морта. Ей можно доверить все: и груз, и фуру, и даже корчму, девка она мозговитая, сноровистая, аккуратная, по субботам и праздникам сама торгует, всю выручку до последнего гроша отдает, ничего не утаивает. Будь Морта еврейка, и за невестку вполне бы сошла, и внуков бы ему, Ешуа, целую кучу народила. Господи милосердный, зачем ты придумал столько всяких племен? Мало тебе было одного племени — человеков? Жили бы на свете не немцы, не русские, не литовцы, не евреи, а человеки, жили бы и славу тебе возносили, господи!.. Неужели для того, чтобы это понять, надо быть не богом, а корчмарем?

Ешуа брал Морту с собой в дорогу потому, что с ней было спокойней, чем с ружьем. На бабу, к тому же христианку, не нападут, особенно если еще приоденется, как старуха. Кто на старую позарится? Корчмарь зарывался в сено, под мерный скрип колес засыпал и просыпался только дома, в местечке, Морта тормошила его и приговаривала:

— Хозяин! Приехали!

— Слава богу! Слава богу! — лопотал, бывало, сонный Ешуа.

— И богу слава, и лошадям, — говорила Морта, распрягая их и похлопывая по холкам.

На обратном пути Морта, бывало, рассказывала о своей деревне, об отце, обладавшем недюжинной силой, о братьях-близнецах — Пятрасе и Повиласе, названных в честь апостолов, и спрашивала Ешуа о Сибири.

— Где она?

— Далеко, — отвечал корчмарь.

— А сколько туда добираться?

— Не знаю, — увертывался корчмарь. — Пешком не дойти, а лошадей у тебя нет.

— Когда-нибудь, хозяин, своих отдадите… Или за столько лет не заслужила?..

— Заслужила, заслужила, — ерзал корчмарь. — Но чтобы добраться туда не пара нужна, а шестерка…

— Мне и пары хватит, — стояла на своем Морта.

— Положим, отдам тебе своих кляч, положим, туда доберешься — что же ты там делать будешь?

— Отцу помогать… братьям…

— А если их давно в живых нет — что тогда?

— Тогда мертвым помогать буду.

— А чем помочь мертвым?

— Умереть рядом с ними… А то помру в корчме, и закопают меня где-нибудь на пустыре, как корову… кому такая нужна…

— Какая?

— Ничья… Ни наша, ни ваша… Уж лучше Сибирь…

…Сегодня Ешуа возвращался домой один. Фура была доверху нагружена водкой, и лошади шли медленно, странно косясь друг на друга, чего с ними раньше никогда не бывало, и в сердце закрадывалась какая-то смутная и жаркая тревога. Ешуа даже расстегнул ворот рубахи, почесал волосатую грудь и носком башмака уперся в ружье. Но вокруг было тихо. Поздние летние сумерки лениво опускались на лес, чуткий и, как всегда, полный таинственных шорохов.

До местечка было еще верст десять, пятнадцать. То ли от тревоги, то ли от обильного обеда у Симхе Вильнера Ешуа вдруг скрутило. Он отпустил вожжи, схватился за живот и стал бессмысленно мять его, стараясь унять колики. Но боль не улеглась, а усилилась, перекинулась куда-то в пах, и корчмарь крикнул: «Тпру!»

Он шмыгнул в лес, быстро снял штаны и примостился под мохнатой елью. Неужели от Семена заразился, подумал он, глядя себе под ноги, на мох, на растревоженную желтой струйкой мочи букашку.

Он вспомнил, как позапрошлым летом, под доходный иванов день, вот так же мучился в лесу, но то были другие, возвышенные муки. Тогда он мог погибнуть от чьей-то мести и зависти, а сейчас… сейчас от заворота собственных кишок или от хвори, подхваченной у сына.

У Ешуа заныли ноги, но он не сдавался.

Невозмутимо шумела над ним ель. То был не шум листвы, а спокойный дремотный гул, доносившийся из-под коры, из самой сердцевины.

Ешуа встал, вложил два пальца, как два патрона, в рот и попытался избавиться от тошноты.

Но и горло было заперто страхом.

Перед кем?

Перед лесом? Перед хворью? А может быть, перед тем в ермолке, приколотой булавкой к волосам? Зашел в корчму — и начались напасти: колики, лихоманка.

Зачем его Семен выгнал?

С трудом превозмогая боль, Ешуа поплелся к дороге, забрался в фуру и двинулся дальше.

Не дай бог заболеть. Не дай бог! На успенье в корчму не пробиться. На успенье даже бабы пьют. Что за люди? У них даже смерть — праздник! Смерть богородицы, смерть Иисуса Христа… Что за люди?

Пятьдесят лет прожил Ешуа бок о бок с ними и — хоть убей — не понимал их… даже Морту, и ту не понимал. Кто она? Дура? Святая? Бессребреница? Лиса?

Скоро и местечко. Сейчас они минуют Мишкине, а оттуда до дому рукой подать.

Боль вроде поутихла.

Так и должно быть, подумал Ешуа, чем ближе к дому, тем меньше боли. Хава заварит конский щавель и — его пронесет.

За Мишкине чернел лес Маркуса Фрадкина. Ешуа всегда останавливался у развилки или сворачивал на просеку, где лесорубы брали у него ящика два водки. Но сегодня он не свернет, сегодня покатит в местечко напрямки, в лесу потерпят, а коли очень приспичит, Андроновых в корчму пошлют, братья — парни дюжие, взвалят на плечи по ящику и айда на делянку. Маркус Фрадкин и так на него дуется: чего, мол, Ешуа, людей моих спаиваешь, надерутся и целый день дрыхнут. Маркусу Фрадкину все мало, руби для него да руби, совести у него нет. Радовался бы, что пьют, пускай лишнее дерево не повалят, но зато и его не рубанут… Когда мозг дрыхнет, дрыхнет и топор. Так-то, господин разлюбезный Фрадкин! А еще умником слывет…

Не успел Ешуа проехать через Мишкине и выкатить на Вороний проселок, как в ельнике что-то затрещало, заворочалось по-кабаньи и обдало корчмаря горячим ознобом. Он быстро отпустил вожжи и вытащил из-под сиденья ружье. С непривычки, а может, со страху Ешуа никак не мог приладить его к плечу — ружье все время соскальзывало, и руки чуточку дрожали, и во рту было сухо, и горло сузилось — кажется, ручеек молитвы, и тот не пробьется, но он пробился, сбивчивый, хрусткий. Сколько раз Ешуа спасала молитва, может, и на сей раз спасет от напасти.

Лошади шли тихо, их головы шелестели в сумерках, как кроны.

Ешуа молился, ловя каждый звук, каждый шорох и, когда треск в ельнике утих, поставил ружье между ног и оперся о ствол, как о посох.

Но вдруг лошади шарахнулись в сторону, и корчмаря снова окатило ознобом, только еще более горячим, чем прежде. Он приставил к плечу ружье и, неизвестно кому, сказал:

— Не подходи. Стрелять буду.

— Стреляй, — послышалось в тишине. — Все равно меня убить нельзя.

У Ешуа отлегло от сердца. По голосу он узнал бродягу, повздорившего в корчме с Семеном недели две назад.

— Убить можно каждого, — миролюбиво процедил Ешуа, чувствуя, как все вокруг снова обретает свою первоначальность и имя: и лес, и Вороний проселок, и безмятежные головы лошадей.

— Убить можно каждого, — даже весело повторил он, дыша легко и молодо.

— А я не каждый, — сказал человек в ермолке, продолжая идти рядом с фурой.

— Каждый из нас каждый, — буркнул Ешуа, косясь на чужака. Он не понимал, откуда в такой поздний небезопасный час взялся на Вороньем проселке этот странный еврей, шатающийся по лесу, как беглый каторжник.

— Довезете до Рахмиэлова овина? — спросил человек в ермолке и погладил на ходу лошадь.

— Спрашивать надо не у лошадей, а у хозяина, — с притворной обидой промолвил Ешуа.

— Когда хозяина запрягут, тогда и спрошу, — ответил бродяга и рассмеялся.

— Ты мне нравишься, — пробормотал корчмарь. — Забирайся в фуру.

Сумерки еще больше сгустились. Где-то вспыхнул первый огонек, робкий, почти нереальный. Он мигал, как больной глаз, и его мигание будоражило и глумилось над темнотой, обволакивающей фуру.

Человек в ермолке забрался в телегу, примостился позади корчмаря и уставился на его широкую спину, серую, как Вороний проселок, только не обсаженный деревьями.

Ешуа чувствовал его взгляд, почесывал спину и молчал, пришибленный негаданным соседством.

— Говорят, какой-то еврей в губернатора стрелял, — заговорщически прошептал Ешуа и сам удивился своему голосу. — Розыск вроде бы объявлен.

Чужак молчал.

— Губернаторов мне не жалко, но зачем нам в них стрелять? — пересыпая свое удовлетворение корицей осторожности, продолжал корчмарь. — Патроны счастья нам не принесут.

— Червонцы тоже, — вставил человек в ермолке и снова нырнул в молчание.

— Лучше уж червонцами, чем патронами, — зачастил Ешуа, обрадованный ответом. — Червонцами не то что в губернатора — в самого государя императора попадешь. От такого попадания и нам, и властям польза.

— Разве откупишься от ненависти?

— Хоть бы от погромов откупиться… от смерти. Пусть ненавидят, презирают, только дадут жить.

— А зачем жить, когда вокруг ненависть и презренье?

— Зачем? Чтобы до лучших времен дожить.

— Времена не меняются… Во всяком случае для евреев. А ты что, все время чешешься?

— Блохи, — соврал Ешуа.

— А не страх ли тебя кусает? — просто спросил человек в ермолке.

— Страх? А кого, скажи на милость, мне бояться? Тебя?

— Хотя бы, — просто сказал бродяга.

— А чего тебя бояться? Ведь ты такой же еврей, как я…

Ешуа перестал чесать спину и замолк. С обеих сторон Вороньего проселка к фуре подступал лес. Деревья походили на толпу чернобородых вдовцов. Они не двигались, и от их неподвижной густой черноты веяло вечным покоем, небытием и не то благословением, не то проклятьем. И этот странный еврей, примостившийся у Ешуа за спиной, тоже напоминал дерево — черное и поминальное. Пока мы живы, все мы поминальные деревья, вспомнил Ешуа изречение рабби Ури. Все. К кому раньше, к кому позже приходит великий лесоруб, и конец. От него ни ружьем, ни молитвой, ни червонцами не спасешься.

— Почему у тебя такая странная ермолка? — спросил корчмарь и первый раз обернулся.

— Странная? Ермолка как ермолка, — равнодушно объяснил попутчик.

— А булавка?

— Все, что от матери осталось.

— Давно померла?

— Давно. Пьяные убили. Мать этой булавкой тряпицу с деньгами к сорочке пристегивала. Один серебряный рубль и один бумажный… На этой булавке кровь до сих пор не высохла. И не высохнет. Материнская кровь никогда не сохнет. Никогда.

— В кармане надежнее, — сказал растроганный Ешуа.

— Надежнее так надежнее. Но кто же в кармане памятник носит?

Этот бродяга, подумал Ешуа, не простак. Ссориться с ним нечего. Прирученный волк верной собакой служит.

Почуяв близость дома, лошади трусили бойчей, и сумерки омывали их бока, стянутые выпирающими обручами ребер, ласковой, ниспосланной богом, прохладой. Недаром же господь создал лошадь и человека в один день.

Если Ешуа и был с кем-нибудь счастлив в жизни, то только с ними, со своими лошадьми, особенно с гнедой. Потому, наверно, он и дорогу любил. Заяц пробежит, птица вспорхнет, зашуршит придорожная осина, и на душе делается легко и светло, это тебе не в корчме и даже не в синагоге. Ехать бы и ехать и никогда не распрягать лошадей, не переступать порог, ни свой, ни чужой, ибо там, за порогом — суета сует и муки вечные.

— А что ты в наших краях ищешь? — осмелел корчмарь. — Почему дом свой бросил?

— Что я ищу? — человек в ермолке прополоскал вопросом горло, задумался и, прислушиваясь к топоту копыт, ответил — Мамин серебряный рубль ищу. Тебе он случайно не попадался?

— Где?

— В выручке.

— Нет, — с недостойной уверенностью сказал Ешуа. — Разные монеты попадались… серебряные и, бывало, золотые… А твоей матери — нет..

— А ты откуда знаешь?

— Такой рубль ладонь жжет.

— Неужто?

— Ей-богу. От него наутро волдырь…

— Я все равно его найду.

— Положим, найдешь. Ну и что? Мать за серебряный рубль не купишь.

— Не найду на земле, буду на небе искать, — человек в ермолке поднял голову. — Вон ту звезду видишь?

— Вижу, — обреченно обронил корчмарь.

— Серебряный рубль чьей-то матери, — заметил бродяга. — Закатился туда и светит.

— Как же он мог туда закатиться? — опешил корчмарь.

— Очень просто, — объяснил человек в ермолке. — Все туда закатятся. Все.

— Рубли?

— Все наши матери, отцы, дети… И рубли… Только не все будут звездами светить.

— Почему?

— Чтобы вспыхнуть звездой, надо сперва изойти кровью.

— Говори, говори, — подхлестнул его корчмарь, когда человек в ермолке осекся. — От твоих слов и легко, и страшно. Говори!

— На сегодня, пожалуй, хватит, — устало бросил бродяга. — Да вон и Рахмиэлов овин.

Он что-то скрывает, подумал Ешуа, и тайна сближала его с этим странным, с этим завораживающим евреем. У каждого человека есть какая-нибудь тайна. И у меня она есть, размышлял корчмарь, пристально вглядываясь в темноту, в обвислые конские хвосты, которые — тоже непостижимая тайна — разве даны они лошади только для того, чтобы отмахиваться от слепней?

— Послушай, — сказал Ешуа, захваченный какой-то сумеречной нежностью. — Может, тебе чего-нибудь надо?

— Ничего мне не надо, — пробормотал человек в ермолке.

— Только мертвому ничего не надо, — обиделся корчмарь. — Ты не стесняйся… проси! Хочешь — завтра в баню сходим… помоемся… попаримся… после бани пострижемся у Берштанского… Я от всей души… Ты не думай… я тоже вдоволь натерпелся лиха… скитался… бродяжничал… в чужих обносках до тринадцати лет ходил… Кто знает, может, и я когда-нибудь изойду, как ты сказал, кровью… Позапрошлым летом меня чуть не сожгли. Привязали к дереву и развели костер… Я страшно перепугался… А пугаться-то, по правде говоря, нечего… Я давно горю… И сын мой горит… и жена Хава… и девка… даже лошади дымком пропахли… Поедем ко мне. У Рахмиэла и кровати-то приличной нет… Ты сына моего не бойся… Он не злой… он несчастный… Я тебе и работенку подыщу… Ты меня слушаешь?

— Да.

— Слушаешь и не веришь. С чего, мол, корчмарь Ешуа, тертый калач, передо мной травкой стелется… такой добрый… Сейчас я объясню… сейчас я тебе объясню…

В сумерках мелькнула крыша Рахмиэлова овина.

— Останови фуру, — попросил человек в ермолке.

— Погоди! Сейчас я объясню…

Но попутчик спрыгнул с телеги и быстро зашагал к овину.

Ешуа долго смотрел ему вслед и, когда тот скрылся в березовой рощице, глухо, скрывая обиду, заговорил с гнедой:

— Никто никому не верит! Господи! Зачем ты не меня запряг в фуру? Я трусил бы рысцой от винокурни Вайсфельда до дому и славил бы тебя за то, что ты оказал мне такую милость и не создал человеком!.. Лошадь всегда кому-нибудь нужна. А кому нужен человек? Кому нужен человек? Лошадь, двуногая лошадь… серебряный рубль в чьей-нибудь выручке… осточертевшая всем тайна!.. Но-о-о! Но-о-о!

 

VI

Когда от исправника пришла скрепленная гербовой печатью бумага о немедленном розыске государственного преступника, покусившегося на жизнь его превосходительства вице-губернатора, местечковый урядник Ардальон Игнатьич Нестерович был на огороде, где вместе с девятилетним сыном Иваном, которого он ласково называл Грозным, и семилетней дочерью Екатериной, нареченной так в память достославной государыни-императрицы, собирал спелую клубнику. Клубники было много, и грядки багровели под солнцем, припекавшим сильней, чем обычно об эту пору.

— Ты, Иван, поменьше в рот, побольше — в лукошко, — пожурил Нестерович сына. — А ты, Катенька, осторожней!.. Ягоды, как и дети, любят, чтобы с ними по-нежному, по-ласковому.

Урядник был в поношенных портках, в подтяжках, на голове у него красовалась тюбетейка (до перевода в Литву Ардальон Нестерович служил где-то на границе с Персией), ноги были обуты в легкие хитросплетенные лапти. Он равномерно, по-солдатски нагибался и разгибал широкую, крепкую, как дубовая дверь, спину, щурился от солнца, весело покрякивал и исподлобья поглядывал на детей.

— К тебе, Ардаша, гонец из уезда, — сообщила жена урядника Лукерья и вытерла передником липкие руки. — У меня варенье сбежит… Ступай переоденься!

Пока Ардальон Нестерович облачался в мундир, гонец, приземистый, светловолосый, со сплюснутым, как папиросная гильза, носом оглядывал хоромы. Дом двухэтажный, хоть и не каменный, но ладно срубленный, начищенные до блеска окна с расписными наличниками, крыльцо, высокое как трон, крыша, покрытая не дранкой, а жестью, нужник с аккуратно вырезанным сердечком, распахнутый настежь хлев. По двору расхаживали чинные, словно вымуштрованные куры. На плетне сторожем застыл ширококрылый петух с яркокрасным гребнем. Гребень сверкал, как огромная клубничина. Чуть поодаль от дома под тяжестью плодов гнулись яблони.

Нестерович переоделся, распечатал депешу, прочитал ее сверху вниз и снизу вверх, как бы смакуя витиеватую подпись начальства, пригласил гонца в сад и, когда тот уселся на лавку под яблоней, сказал:

— Нет от них России покоя!

— Нетути, — ответил гонец, косясь на зеленые яблоки, висевшие над его кудрявой головой.

Бесшумно подошла Лукерья, поставила на стол бутылку водки, тяжелые серебряные рюмки, миску с солеными огурцами, хлеб, нарезанный мелкими ломтями окорок и так же бесшумно удалилась.

Нестерович налил рюмки, весь напрягся, как перед прыжком, и сказал:

— Найдем сукиного сына и доставим в целости и сохранности в уезд.

— Хотя бы мертвого, — равнодушно заметил гонец, опрокинул рюмку и захрустел огурцом.

— Нет уж, батенька!.. В мертвом какой прок?

— А в живом?

— Живого при всем честном народе вздернуть можно…

— С живым морока, — гнул свое гонец. — Нашего повесишь — все молчат, а их попробуй — сразу гвалт на весь мир. Уй, уй, — передразнил он кого-то, — обижают нас… со свету сживают… Я их как облупленных знаю: с первого дня в черте оседлости служу.

— Не уйдет от нас сукин сын, не уйдет, — хмелея, бросил Нестерович и вдруг крикнул — Иван, Катерина! А ну-ка тащите сюда лукошко!

Дети принесли клубнику.

— Угощайся, — сказал он гонцу. — Только что с грядки. Знакомься. Сын мой — Иван. Младшенькая — Екатерина.

— Андреев Андрей.

— Первые помощники, — похвастался Нестерович. — Слышали, дети, — обратился он к сыну и дочери, — пархатый в его превосходительство стрелял.

Иван и Екатерина смущенно молчали, поглядывая то на отца, то на гонца, то на свои лапти.

— Как, дети, пархатого искать будем?

Дети смутились еще больше.

— Да вы не стесняйтесь, черт побери. Будем?

— Будем, — выдавил Иван.

— Молодец! А ты, Катюшка?

— Я не могу… я обещала маме… — растерялась дочь урядника, — варенье варить… Вы его с Ванюшей ищите.

— И варенье сварим, и жида поймаем, — вгрызаясь желтыми зубами в непокорный ломоть окорока, чуть ли не нараспев сказал Нестерович. — Так?

— Так, — сдалась и Екатерина.

Дети потоптались еще возле стола, забрали полупустое лукошко и, подавленные, сникшие, вернулись на грядку. Заливисто пропел на плетне петух, и куры отозвались на его пение нетерпеливым и благодарным кудахтаньем. В ветвях яблони жужжал заплутавший шмель, и его жужжание злило гонца. Он выкуривал его глазами, но шмель безнаказанно продолжал гудеть и о чем-то спорить с яблоней.

Нестерович справился о здоровье его высокопревосходительства вице-губернатора и, узнав, что оно не внушает опасения (пуля прошла через правое плечо, но легкое не задела), стал прощаться.

Он проводил гонца до самого тракта, сунул ему туесок с клубникой, рассеянно выслушал хмельные слова благодарности и сам, хмельной, уставший от жары и чиновного рвения, вернулся восвояси.

Мог же этот негодяй, этот пархатый подождать до зимы, когда ни грибов, ни ягод нет и весь короткий день можно только тем и заниматься, что ходить по местечку и заглядывать в жидовские рожи: та или не та. А сейчас, когда работы на огороде невпроворот, когда не сегодня-завтра буренка отелится, когда он, Нестерович, надумал перекрыть крышу в хлеву (Маркус Фрадкин ему давно распиленные доски привез), сейчас брось все к чертовой бабушке и шныряй, рыскай, ищи. Его превосходительство, слава богу, жив, полежит недельки две в постели, поправится. Так ли уж немедленно, как сказано в депеше, надобно разыскивать этого Янкеля или Мойшу. Ничего не случится, если вздернут его через полгода… через год… престол не рухнет… Престол наверняка не рухнет, а вот грибов на зиму он, Нестерович, не засолит, не засушит, крыша хлева как текла, так и будет течь.

И еще Нестеровичу перед детьми неловко. Разыграл с ними дурацкую сцену, хоть прощения проси. Этого еще не хватало, чтобы они гончими стали, за людьми охотились, да им что жид, что литовец — все одно, и те — бородачи и эти, порой и сам не отличишь. Правда, когда служишь в таком скромном чине, можно по части своих верноподданических чувств и переборщить. Приедет гонец в уезд и доложит исправнику: «Урядник Нестерович даже детей к поимке привлек… Сообща пархатого ловить будут!» Дудки! Кого, кого, а детей он в это дело не впутает, впутаешь и будешь потом локти кусать. Коли этот Янкель или Мойша в вице-губернатора стрелял, виселицы не побоялся, то на Ваню и Катюшку патронов и подавно не пожалеет. Как ни дорога похвала исправника, а дети дороже. Они, бедные, и так здесь света белого не видят. Съездят на покров в город и счастливы — батюшку в церкви увидели, со своими в притворе поиграли, речь родную услышали. Ну и везет же ему! Пять лет на Кавказе отгрохал, зубы сломаешь, пока название аула выговоришь, что ни день, то стрельба, погоня. Вернешься, завалишься в постель, только вытянешь ноги, и снова в ружье, и снова по горам да ущельям. Когда сюда перевели, думал: край забитый, тихий, леса, болота, заживу, как человек, семьей обзавелся, Лукерья сына родила, Ивана, потом, через два года, Катюшку, вокруг в местечке одни евреи, от них хоть и воняет чесноком, но все-таки не горцы, чеснок — не пуля, сморщишь нос от вони, но не умрешь. Литовцы в усадьбах окопались, как кроты, сеют, пашут, на рожон не лезут. Попробовали в шестьдесят третьем, да против графа Муравьева кишка тонка, быстро их усмирили. Кажется, живи да поживай, грибы соли, капусту ставь, варенье вари — ан нет, все чего-то требуют, все чего-то хотят, одним равенство подавай, другим школы открой, да откуда царю-государю на всех равенством и школами запастись? Взять немцев, на ихней территории тоже всякие народности проживают, а все немецкое: равенство немецкое, школы — немецкие. И никто не бунтует, в вице-губернаторов не стреляет, по лесам не бродит.

И тут Нестерович вспомнил сына корчмаря. Вот кто ему поможет! Прыщавый Семен знает всех евреев наперечет: от последнего нищего до Маркуса Фрадкина. Парень он безалаберный, ленивый, но смышленый. Нестерович к нему и раньше подъезжал, но тогда прыщавый Семен ушел от ответа, не сказал ни «да», ни «нет».

— В корчму, Ардальон, в корчму, — вслух произнес урядник и ускорил шаг. Лишенный возможности командовать полком или ротой, или на худой конец отделением, Нестерович, особенно в подпитии, отдавал приказания самому себе и в такие минуты чувствовал себя не нижним чином уездной полиции, а по меньшей мере фельдмаршалом.

— В корчму!

Прыщавый Семен уже ходил, но был слаб, лицо его вытянулось, нос заострился.

— Все еще хвораем? — спросил Нестерович и обхватил руками резную спинку кровати.

— Хвораю, — хмуро ответил Семен.

— В такие дни грех в постели валяться, — пробасил урядник. — Если валяешься один. — И усмехнулся.

— Пить будете?

— Нет. Гонец из уезда приезжал… бутылочку с ним на пару распили.

— Подождали бы, пока выздоровею, — придушенно сказал прыщавый Семен.

— Рад бы, Семен Ешуевич, — урядник даже назвал сына корчмаря по отчеству, — да дело спешное. Как я уже докладывал, гонец из уезда приезжал… депешу привез… Покушение на виленского вице-губернатора… По всему Северо-Западному краю розыск объявлен.

— Я-то при чем? — притворился равнодушным прыщавый Семен. — Я-то в него не стрелял.

— Ваш стрелял.

— Ну и что?

— Вот я и подумал, Семен Ешуевич: свой своего скорее сцапает.

— Свой своего скорее сцапает, но и отпустит скорее, — уколол урядника сын корчмаря.

— Если свой — наш, то не отпустит, — осклабился Нестерович. — Мы же вроде с тобой договорились?

— Договаривались, — уточнил прыщавый Семен.

— За него и награда назначена, — смягчился Нестерович. — Пятьсот золотых…

— Подорожали евреи, — пробормотал сын корчмаря. — Раньше за них больше сотни не давали. Его превосходительство что, убит?

— Ранен.

— Жаль.

— Кого?

Так я тебе и ответил, пьяная морда, подумал прыщавый Семен.

— А делиться как будем? Мне — половина и вам — половина? Так, что ли?

— Мне и четверти хватит, — серьезно ответил Нестерович, пораженный собственной щедростью.

— А не много ли? — презрительно процедил прыщавый Семен.

— Поладим как-нибудь, — поежился урядник. — Только помоги… разнюхай… разведай…

— С вами разнюхаешь!.. Чего притащились среди бела дня?

— А может, я за водкой.

— Еврея можно поймать, но не обмануть. Местечко маленькое… Все на виду…

Прыщавый Семен играл с ним, как кошка с мышкой, и игра доставляла ему странное, почти мучительное удовольствие. Он испытывал ни с чем не сравнимое чувство — как бы весь раздваивался, делился, обрастал еще одной кожей, толстой и неуязвимой, за которой, как за крепостной стеной, начинался истинный Семен Мандель.

— Вы больше ко мне при свете не приходите.

— Слушаюсь, — вдруг вырвалось у Нестеровича, и он растерянно уставился на сына корчмаря.

— Приметы указаны? — нетерпеливо спросил прыщавый Семен, оглядываясь на дверь: не стоит ли там Морта и не подслушивает ли?

— Указаны.

— Говорите и побыстрее! Беседа наша и так затянулась.

— Сей момент, Семен Ешуевич. Сей момент… Дайте только вспомнить… Жаль — депешу с собой не захватил… Там все перечислено… Роста среднего… Телосложения слабого… тщедушного… носит бороду…

— Про ермолку с булавкой ничего не сказано?

— Про ермолку с булавкой — ничего…

— Да по вашим приметам подходи к каждому и — за шиворот! Не помните — особых нет?

— Нет. А почему ты, Семен Ешуевич, про ермолку с булавкой спросил? — насторожился Нестерович,

— Так.

— Не ври. Ты зря не спросишь. Давай, брат, по-честному, по-хорошему… Сам знаешь: и за укрывательство каторга грозит…

— Заходил тут один такой в корчму…

— Бородатый?

— И бородатый, и тщедушный… Только на убийцу не похож.

— Давно заходил?

— Перед моей болезнью… Недельки две тому назад… Я еще с ним повздорил… Сидит в углу, смотрит на всех и не пьет… Я к нему раз подошел, другой.

Спрашиваю: «Тебе налить?» А он: «У меня налито. Разве не видишь?» Смотрю на стол — ни кружки, ни стакана. «Что налито?» А он мне и отвечает: «Горя нашего!.. Полная чаша!.. Садись, выпьем вместе!»

— Ну? — подхлестнул Нестерович прыщавого Семена. — Что было дальше?

— Дальше? Дальше я его выгнал!

— Напрасно, напрасно, — огорчился урядник. — Надо было посидеть с человеком, отведать с ним того… как его… «горя вашего»…

— Из-за него я и слег.

— Из-за него? — выпучил бесцветные глаза Нестерович.

— Проклял он меня. «Трястись тебе, говорит, от лихоманки!» Две недели и трясло меня… до сих пор очухаться не могу… ноги как из пакли… шаг шагну и гнутся…

— А где он сейчас?

— Не знаю… Бродит, наверно, по округе… Куда ему деваться…

— Странно, очень странно, — пропел Нестерович, — Говоришь, на убийцу не похож… Но и я, ежели без сапог и мундира, тоже не похож…

— На убийцу?

— Шути, Семен Ешуевич, да не забывайся… Сам знаешь: я к вашему племени со всей душой… ни одного еще, кажется, не обидел… хотя его благородие исправник Нуйкин и даже батюшка в церкви говорят, что вы одна шайка… что дай вам волю, вы всю Русь к рукам приберете и германцу под хорошие проценты в аренду сдадите… но я своего мнения держусь. Люди, говорю, как люди… надобно только указ издать и окрестить всех… а крещеных, таких, как литовцы, в православие перевести… тогда и порядка больше будет, и покоя…

— А что, разве крещеные… православные в вице-губернаторов не палят?

— Палить-то палят, но своя пуля — не чужая, а чужая — как шрапнель, во все стороны бьет.

В дверь комнаты постучали, и прыщавый Семен сказал:

— Входи, Морта, входи!

Она просунула в дверь голову и спросила:

— Есть будете?

— Буду, — ответил Семен.

— И на господина урядника нести? — справилась Морта.

— Премного благодарен, — ответил Нестерович и по-шутовски поклонился.

Но Морта не уходила.

— Я буду есть один, — сказал прыщавый Семен, и она исчезла.

— Так как, Семен Ешуевич, по рукам?

— Поговорим, когда выздоровею…

— Чего тянуть?.. Ничего зазорного я не предлагаю… Разве служить отечеству зазорно?

— У меня нет отечества, — тихо произнес Семен.

— Как это нет?

— Нет, и все… Корчма — это еще не отечество…

— А все кругом… все, кроме корчмы, земля… лес… поля…

— Я хотел бы перед обедом помолиться, — сказал прыщавый Семен. — Вот уже две недели, как не молился..

— Молись, — уступил Нестерович. — Только на бога надейся, а сам не плошай.

Он вдруг набычился, закусил красные, как рана, губы и направился к выходу.

— Если я что-нибудь узнаю, сообщу… Только сюда больше не приходите…

— Поможешь найти — все пятьсот твои… Честное слово… Или ты думаешь, у урядника нет ни совести, ни чести?..

— Когда я думаю о боге, я не могу думать об урядниках, — сказал прыщавый Семен и оглянулся. Но Нестеровича в комнате уже не было.

Сын корчмаря подошел к восточной стене и стал шептать дневную молитву. Он молился не потому, что верил в бога, а потому, что ему хотелось каких-то других слов, не таких расхожих, как «вице-губернатор», «золотые», «постель», «еда». Правда, и слова молитвы были такие же знакомые, но в них журчал какой-то иной, потусторонний смысл, безобидный и завораживающий. Единственное, что прыщавому Семену всегда мешало, была стена, немая, безропотная, безответная. Она маячила перед ним и дома, и в синагоге, и даже небо, на котором обитает господь, было для него ничем иным, как огромной, опрокинутой навзничь, голубой или затянутой тучами стеной, которую ни один смертный пробить не в силах. В отличие от отца, засыпавшего всевышнего своими мелочными и никчемными просьбами, прыщавый Семен поучал бога и все время старался втолковать ему, что, пока не рухнет стена между смертными и их идолом, пока человек воочию не убедится в его могуществе, не обожжет свою плоть о котлы с кипящей смолой для грешников, до тех пор каждому на свете будет дозволено все: убивать, вешать, предавать, доносить, отрекаться. Третье отделение могущественней бога, ибо награду жандарма — пятьсот золотых — можно потрогать руками, на собственной шкуре можно испытать и его кару. А что бог? Его золотые и его виселицы, его мирра и его смола там, за облаками. Стало быть, бойся и чти не господа, а жандарма… Ардальона Нестеровича… уездного исправника Нуйкина… и, коли можешь, сам стань жандармом. Не обязательно в мундире.

Морта принесла еду в тот момент, когда прыщавый Семен примеривал у восточной стены жандармский лапсердак.

Ел он под удары грома, докатывавшегося откуда-то из-за леса, вяло черпая ложкой щавелевый суп, забеленный сметаной. Через окно было видно, как молнии полосуют небо: вспыхнут, зальют все до самого горизонта и погаснут. Прыщавому Семену вдруг пришла в голову безотрадная мысль, что и сам он похож на молнию, только без грома и без неба, и что, если он кого-то и может поджечь, то только самого себя, незадачливого, никого не любящего и нелюбимого. Прожил на свете больше тридцати лет и что он видел, чего добился?

Нахлебник, ухажер крепостной девки, сообщник урядника, тупицы и солдафона. А ведь совсем недавно, каких-нибудь десять лет тому назад, он еще мечтал стать великим раввином, наподобие виленского гаона Элиаху мечтал посвятить себя избавлению евреев от пороков и унизительного раболепия перед каждым городовым, вывести их из неволи, как Моисей из Египта.

Как часто видел он себя во главе толпы и слышал свой громоподобный голос:

— Евреи! Я зову вас на землю праотцев. Все, в ком осталась хоть капля чести и достоинства, за мной! За мной, сыны и дщери Израиля!

А чем все кончилось?

Все кончилось тем же: равнодушием и страхом. Трижды проклятым еврейским страхом. Оказалось, собственная задрипанная лавка, собственная корчма и парикмахерская дороже, чем камни иерусалимского храма.

Даже родной отец, отдавший его в учение к рабби Ури и позже пославший его в Тельшяй, в ешибот, сказал ему:

— Семен! Брось свои бредни, займись лучше торговлей. Пока евреи соберутся на земле обетованной, твои кости сгниют. Вот тебе для начала двести рублей, открой лавку и продавай не камни иерусалимского храма, а селедку.

И он послушался, открыл лавку и сгорел потому, что евреи покупали селедку не у него, а у его соседа.

Когда прыщавый Семен вернулся в местечко, ему уже ничего не хотелось: ни Иерусалима, ни селедки. От селедки его просто мутило, и с тех пор в доме не держали ее, хотя корчмарь Ешуа терпел на этом большие убытки.

Прыщавый Семен кончил есть, поставил миску на стол и лег.

За лесом по-прежнему гремело, и молнии, необычайно яркие и недолговечные, вспыхивали в окне, как дурное предзнаменование.

Наконец зарядил дождь. Крупные капли клевали стекло, как куры хлебные крошки.

На цыпочках в комнату вошел корчмарь Ешуа.

— Ты не спишь? — спросил он.

— Чего тебе надо? — грубо одернул отца прыщавый Семен.

— Ничего.

— Раз ничего, зачем пришел?

Прыщавый Семен искал ссоры, но Ешуа был начеку.

— Тебе привет от Вайсфельда, — начал издалека корчмарь.

— Так я тебе и поверил.

— Ей-богу… О твоем здоровье справлялся… И еще тебе привет от Симхе Вильнера…

— Тоже о моем здоровье справлялся? — сверкнул глазами прыщавый Семен.

— Он всегда справляется… хоть и дальний, но все-таки родственник.

— Все?

— Что все?

— Все приветы?

— Вроде бы все…

— Тронут. — Прыщавый Семен вдруг встал с кровати, подошел к отцу, взял за плечи, повернул к двери и властно прохрипел — Иди! А то, не дай бог, еще заразишься.

Ешуа и эту обиду снес.

— Да, — задумчиво протянул корчмарь. — Весь дом горит… от пола до крыши… и чад от нас идет по всему местечку…

— Что ты порешь?

— Я видел его… того… в ермолке…

— Где? — оживился сын.

— Я его до Рахмиэлова овина довез.

— Ты… довез?

— А что? Еврею приходится ладить даже с нечистой силой.

— И что же ты узнал?

— Сирота… мать погромщики убили… кровь, говорит, еще не засохла…

— Чья?

— Матери… на булавке…

— Брешет, собака!

— Проехали мы с ним от развилки до окраины, а я до сих пор опомниться не могу… всю ночь ворочался… не спал…

— Говоришь, у Рахмиэлова овина слез?

— Да, — сказал корчмарь. — Ты его, Семен, не трогай!.. Может, в твоей хворобе он и не виноват… Я даже его к нам пригласил. Накормим, дадим денег на дорогу, и пусть едет с миром…

Прыщавый Семен молчал и что-то обдумывал.

— А если не придет?

— Тем лучше, — ответил корчмарь.

— Нет, — возразил сын. — Так легко он не отделается…

— Зачем еще один грех брать на душу?

— Один или сто… Кто виноват в одном, тот виноват во всех.

— Что же по-твоему получается, я и за грехи урядника отвечаю? — поддел сына Ешуа.

— Отвечаешь! — воскликнул прыщавый Семен. — Разве ты хватаешь его за руки, когда он кого-нибудь порет или лезет в чужой карман? Все мы грешники… И этот твой несчастненький в ермолке тоже… только до его греха докопаться надо…И я, кровь из носу — докопаюсь… Праведник вшивый нашелся… посланец бога… все мы посланцы дьявола, все… Иди!

— Господи! Горим, горим, — пробормотал Ешуа.

— Горим, — согласился прыщавый Семен. — Горим и водкой тушим.

У двери корчмарь Ешуа обернулся:

— Зачем к тебе Нестерович приходил?

— Приветы передал, — усмехнулся прыщавый Семен. — От уездного исправника Нуйкина… от виленского вице-губернатора, от царя-государя Александра Второго… справляются о моем здравии, спрашивают, не нужно ли чего-нибудь мещанину Семену Манделю…

— Не связывался бы ты с ним, — посоветовал корчмарь.

— А с кем прикажешь связаться? С Маркусом Фрадкиным? С братьями Спиваками? Да я для них трактирный ублюдок, от меня за версту твоей водкой разит.

— Можно отсюда уехать.

— Куда? В Ковно? В Вильно?

— В Америку.

— Торговать селедкой? И там на мещанина Семена Манделя какой-нибудь урядник или исправник найдется. Зачем менять исправников?

— Умному еврею и исправник — не помеха.

— А я не умный… Я дурак. А дураку даже собственный отец — помеха.

— Ты еще болен, Семен.

— А я никогда не был здоров.

— И все же мой совет: держись подальше от Нестеровича. Если еврей чего-то и может добиться в жизни, то не чужими наручниками, а своими руками…

Через три дня прыщавый Семен впервые вышел из дому. Он слонялся по двору, вокруг корчмы, дышал полной грудью и ни о чем не думал. Он подолгу сидел под дикой грушей и глядел на крохотные сморщенные плоды, на корявый ствол, на чистое, как будто выстиранное небо, по которому куда-то плыло единственное заблудившееся облако, быстрое и легкое, как детское сновидение. Прыщавый Семен провожал его печально-завистливым взглядом, и оно, просвеченное чужой болью, как бы замедляло свой бег.

— Чего здесь сидишь? — спросила у него Морта.

— Смотрю…

Прыщавый Семен помолчал и добавил:

— Вон на то облачко… На что оно, по-твоему, похоже?

— На что? — Морта вскинула голову. — На кошку… Вон — мордочка, а вон — хвост…

— На кошку, говоришь, — разочарованно протянул Семен. — А я подумал… это, конечно, глупо… Я подумал, что оно похоже на мою душу… Ха-ха-ха… Маленькое, белое пятнышко в неоглядной пустоте… мечется… летит… тает… и никому, ни богу ни черту, нет до нее дела…

— Чем сидеть, пошли лучше коней поить, — неожиданно предложила Морта. — Я поведу каурого, а ты — гнедую.

— Пошли, — столь же неожиданно согласился Семен.

Они шли лесом: Морта впереди, ведя за поводья каурого, а Семен с гнедой чуть сзади. Лошади едва трусили, отряхивая с грив сосновую хвою. Прыщавый Семен смотрел на загорелую шею Морты, на ее крепкие, шуршавшие в траве ноги и чувствовал, как с каждым шагом к нему возвращаются силы и бунтует изголодавшаяся, не укрощенная болезнью плоть.

— Я буду купаться, — сказала Морта, когда лошади напились.

— И я буду, — подхватил Семен.

— Тебе нельзя… Отвернись!..

— Ладно.

— Отвернись!

— Господи! Вторая дева Мария! — выдохнул он и отвернулся.

Морта быстро сбросила с себя юбку, потом блузку и плюхнулась в сорочке в воду.

Волосы ее качались, как водоросли, и груди светили из-под рядна, как две спелые груши.

— Теперь смотри! — крикнула она, все дальше отплывая от берега.

Каурый и гнедая стояли в воде, касаясь крупными усталыми головами, гривы их перепутались, ноги их переплелись, ноздри расширились, и из них что-то прорастало, как прорастает колос из земли: неслышно, грешно и упрямо.

Морта вышла из воды, схватила одежду, бросилась в кусты и, не выжав волосы, оделась.

— Ты красивая, — сказал сын корчмаря.

— Все-то ты выдумываешь, Симонай!

— Красивая, — пробормотал он. — И я, знаешь, чего хочу…

— Не знаю, — опасливо пролепетала Морта.

— Хочу, как они… как наши лошади… чтобы одна грива… одни ноги… один рот…

— Не надо, Симонай!.. Ради всех святых!..

Морта бросилась к реке, выгнала из воды каурого и гнедую, вцепилась в поводья и, не оглядываясь, зашагала прочь.

Она вдруг вспомнила, как десять лет назад, возвращаясь с водопоя, забрели они с Семеном на отцовское подворье. Изба развалилась, а пруд ряской затянуло. Морта обошла двор, заглянула в крест-накрест заколоченное окно, подняла с земли прогнивший деревянный башмак, напялила на босу ногу и похоронно сказала:

— Мамин башмак… мамин…

Прыщавый Семен сидел на кауром, тогда еще молодом и норовистом, и ждал, пока Морта наплачется всласть. Он никак не мог взять в толк, зачем затащила она его на этот пустырь, на это разоренное и богом забытое подворье, где даже ветру делать нечего: ставни сорваны, деревья срублены, трава не растет.

— Конура Саргиса! — обрадованно воскликнула Морта. — И цепь… Можно, — обратилась она к Семену, — я возьму ее?..

— Далась она тебе… ржавая вся, — не слезая с лошади, буркнул сын корчмаря.

— Можно?

— По мне — забирай все: и цепь, и башмак, и конуру.

— Я только цепь, Симонай.

Его коробила ее безоглядная просительность и уничиженность.

— Да возьми ты ее!.. Возьми!.. — отмахнулся он.

Не сказав ни слова, Морта перекинула цепь через круп гнедой, еще раз оглядела осиротевшую вотчину и дернула повод.

— Иногда я вам завидую, — сказал прыщавый Семен, когда лошади поравнялись.

— Нам?

— Твоему отцу… твоим братьям… тебе… вообще литовцам.

— А чего нам завидовать? У нас ничего нет.

— У вас есть цепь, которой вы привязаны к этому небу, к этому полю, к этой конуре. А у нас ее нет. Понимаешь, нет!..

— Но у вас есть деньги. За деньги все можно купить.

— Такую цепь за деньги не купишь… За нее кровью платят… каторгой.

Странно, чего ей вспомнились и та пора, и тот разговор, и та цепь? Уцелело ли что-нибудь от отцовской хаты? Морту вдруг потянуло туда, потянуло властно, неудержимо, как будто все там снова ожило: и колодец, и ставни, и корова, как будто снова — через столько-то лет! — распахнулись крест-накрест заколоченные окна и в крайнем из них, в том, что выходит в сад, выглянула мать в цветастом платке и громко, кажется, на всю землю крикнула:

— М-о-о-р-т-а-аа!

— Дальше ступай одна, — ворвался в ее воспоминания хриплый баритон Семена. У Рахмиэлова овина он отдал ей лошадь и сказал — У меня к ночному сторожу дело… Ежели отец спросит, где я, скажи: у реки.

— А ты скоро?

— Скоро.

Ночного сторожа Рахмиэла прыщавый Семен дома не застал. За домом, на огороде, возился Казимерас, тот самый Казимерас, который у всех евреев местечка гасил по субботам свечи.

— А хозяин где?

— Ушел.

— Один?

— Один.

— Говорят, у него какой-то побродяга живет.

— Арон, — охотно объяснил Казимерас.

— Арон?

— Пасынок его.

— А ты часом не путаешь?

— Может, и путаю. — Казимерас снова взялся за лопату. Долгие разговоры его утомляли, и он от слов уставал скорее, чем от вил или серпа. — Подожди, придет Рахмиэл, он тебе сам все растолкует.

 

VII

Когда же он придет, когда же, когда?..

Зельда Фрадкина сидит за пианино и играет фугу Баха. Дома, кроме Ошеровой вдовы Голды — кухарки и поломойки — никого нет. Отец в глуши не засиживается (на то он и лесоторговец), разъезжает по Северо-Западному краю, ругается с плотогонами, пропадает на лесопильнях. Старший брат Зелик с женой и слабоумной тещей живет в Вилькии, хозяйничает на спичечной фабрике. Если и приезжает сюда, то ненадолго, на недельку, от силы на две, хлебают ложками липовый мед, едят пригоршнями землянику или чернику, а брат Зелик охотится на перепелов и вальдшнепов, приносит их в ягдташе домой, бросает на кухонный стол и победительно говорит Голде:

— Ощипай!

Голда ощипывает их, и Зельде по ночам снятся сны, в которых летают ощипанные птицы.

Время от времени отец привозит ей женихов, тихих и нетребовательных, как огородные пугала. Он заставляет Зельду играть, читать русские стихи, и женихи млеют от неискреннего припадочного восторга. После их отъезда в доме остается запах глупости и породистого пота, и Голда по ее просьбе долго проветривает комнаты. Зельда, может быть, и вышла бы за кого-нибудь из них замуж, но ей не хочется рожать евреев. Родишь и приговоришь своих детей к черте оседлости, как к каторге, век не простят. А за инородца отец никогда ее не отдаст. Никогда. Инородец может быть кем угодно — другом, покупателем, компаньоном, но только не родственником, тем паче мужем.

Зельда сидит за пианино и мнится ей, будто она вовсе не Фрадкина, а какая-нибудь княгиня Трубецкая, отправившаяся в бессрочную ссылку к мужу-декабристу, и роль верной жены-мученицы льстит ей до слез, хотя ни брат Зелик, ни сын корчмаря Семен, ни урядник Нестерович не похожи на опальных князей и кандалами-цепью гремит только Каин, старая охотничья собака.

Зельда нажимает на клавиши и вся погружается в какое-то зыбкое и сладостное забытье. Из разноголосицы звуков и мыслей складываются, лепятся, возникают и исчезают лица мучеников и героев, и среди них лицо Верочки Карсавиной, ее лучшей гимназической подруги. Вместе с ней собиралась Зельда поехать сестрой милосердия «на холеру» в Саратовскую губернию, кажется, в Ртищево, но отец встал на дыбы:

— Это их холера, — сказал он. — Верочка поедет в Саратов, а ты в Петербург.

Верочка поехала в Ртищево, заболела и не вернулась, а ее, Зельду, в Петербурге на Высшие женские курсы не приняли.

Зельда помнит, как они с Верочкой Карсавиной играли эту фугу в четыре руки, помнит ее тонкие и длинные, как праздничные леденцы, пальцы.

И еще Зельда помнит выпускной бал в большом и светлом гимназическом зале. В нарядном платье и в черных лакированных туфельках стоит она у стены, на которой висит портрет государя-императора Александра Второго, его величество смотрит на нее по-отечески строго, подбадривает, и она улыбается ему и Верочке Карсавиной, проносящейся мимо в вихревом искрометном вальсе. Верочка откидывает свою изящную легкую головку, смеется, и смех ее звенит беззаботно и заразительно.

— Ты почему не танцуешь, Зельда? — спрашивает Верочка сквозь смех.

Почему? Зельда только разводит руками. Она единственная еврейка на балу. Был еще, правда, Ноах Берман, сын адвоката, но в прошлом году помер. Когда Ноах был жив, он всегда приглашал ее и прижимался к ней своей впалой, изъеденной чахоткой грудью. Ноах ее любил. Ее любили все мертвые: и мама, и бабушка. Но зачем ей, Зельде, любовь мертвых? Зачем?

Она с завистью смотрит на подругу, на государя-императора, и ей кажется, будто сошел он с портрета, щелкнул перед ней каблуками, крутанул гусарские усы, закружил ее в танце. Все расступаются перед ними, а царь кружит ее и кружит.

— Я еврейка, ваше величество, — говорит Зельда.

— Неужели? — диву дается царь. — Ни за что бы не поверил.

— Еврейка, еврейка, еврейка, — в такт праздничной музыке твердит она. Но царь прижимается к ней, как чахоточный Ноах Берман.

— На балу все равны, — роняет государь.

И за ним, за владыкой Всея Белыя и Малыя, хором, нараспев повторяют: и директор гимназии Аристарх Федорович Богоявленский, и лютый антисемит учитель латыни Кожинов, и отец Георгий в длиннополой шелковой рясе:

— На балу все равны… на балу все равны… на балу все равны…

Когда же придет отец, когда же, когда?..

Зельда вдруг переходит с фуги Баха на вальс. Господи, как скучно! Ваше величество, почему так скучно после бала?

Отец, небось, сейчас торгуется с кем-нибудь, считает убытки и прибыль. А что за радость в прибыли? Построит еще один дом, купит еще сорок серебряных ложек и вилок, сошьет у самого модного ковенского портного новый камзол, повесит в шкаф и отдаст на съедение моли. Напрасно отец так уповает на деньги. Разве они открыли ей двери на Высшие женские курсы в Петербурге?

Верочка Карсавина уговаривала ее креститься.

— Ты же русская, — жарко убеждала она Зельду. — Какая из тебя еврейка? У тебя только имя еврейское и, может быть, глаза, и то только чуточку, когда ты грустная… Хочешь, я поговорю с отцом Георгием…

В самом деле, какая она еврейка? Кроме паспорта и сострадания к своему племени, ничего еврейского в ней не осталось. Язык? Да она по-русски говорит в тысячу раз лучше. Во всяком случае, никто еще ни разу не посмеялся над ее произношением:

— Карл у Клары украл кораллы! — торжествующе выкрикивала она на переменах в гимназии.

Отец и Зелик еще цепляются за еврейство, но и то скорее из приличия, чем из преданности. Россия — море, еврейство — пруд, речушка, заросшая кугой, топь, трясина.

И все же что-то удерживает Зельду от такого шага. Разве быть «православной из жидов» лучше? Докопается кто-нибудь до ее бабушки Гинды, до ее матёри Сарры, до ее отца Маркуса Фрадкина и брата Зелика, и море-океан тотчас превратится в ту же мелководную речушку, кишащую пиявками и родными лягушками.

Когда они несолоно хлебавши вернулись из Петербурга, отец предложил ей место в своей конторе в Вилькии, но и от конторы Зельда отказалась. Какое ей дело, сколько леса сплавляют росплывью и сколько плотами? Корпеть над бумагами, проверять счета, выуживать из купчих ошибки — это тоже сменить веру. Зельда Фрадкина — торгового вероисповедания! Весело, ох, как весело после бала!..

Когда же он приедет, когда же, когда?..

Отец обещал привезти из Ковно настройщика.

Когда он привезет его, Зельда подойдет и скажет:

— Милостивый государь! В первую очередь соблаговолите настроить меня! У меня что-то там оборвалось..

Глупости, глупости… Ничего она ему не скажет… Она никому ничего не скажет. У всех что-то там оборвалось. У всех. Потому, наверно, счастье — скучно, а несчастье — возвышенно.

Скоро успенье. На успенье Зельда сходит в костел и подаст нищим.

— Доброта вашей дочери безгранична. Но подобает ли еврейке подавать в притворе иноверцам? — жалуется на нее отцу молодой рабби Гилель.

Пусть рабби Гилель не беспокоится: и добро можно творить от скуки. Она и еврейкой останется потому, что и русским скучно. И литовцам, и калмыкам, и, как их там, ногайцам… Ах, как скучно после бала, рабби Гилель! Как там в писании сказано: «И сотворил бог скучного человека из праха земного, и вдунул в ноздри его скуку, и стал человек существом скучным. И насадил господь скучный сад в Эдеме… и поместил там человека, которого от скуки сотворил».

В комнату с половой тряпкой в руке входит Голда.

— Все играете, барышня? — искренне сетует она. — Погуляли бы, пока полы помою и пока ваши ученички не пришли.

— Мой, — отвечает Зельда, откидывается на спинку стула и долго трет озябшие от музыки руки.

— Вы уж, барышня, не сердитесь, по мне лучшая музыка — это мужчина, — Голда прыскает и мочит тряпку в ведре.

— А у тебя… много их у тебя было? — неожиданно спрашивает Зельда.

— Боже упаси! — машет тряпкой Ошерова вдова, и грязные брызги летят на умолкший клавесин.

— А когда не любишь? — не оборачиваясь, допытывается хозяйка. — Тогда какая музыка?

— Что правда, то правда. Когда не любишь, тогда не музыка, а вы уж, барышня, не сердитесь, скрип… как будто во дворе сырые дрова пилят…

Голда снова прыскает и принимается с веселым остервенением натирать половицы.

— А твой жилец, — продолжает Зельда, — он кто?

— Ицик, — по-кошачьи выгибает спину Голда. — Лесоруб.

— Еврей — лесоруб?

— У вашего папаши в работниках. Играйте, барышня, играйте. Под музыку полы мыть приятней.

Но Зельда не притрагивается к клавишам. Она смотрит на Голду, на ее всклокоченные волосы, подоткнутую домотканую юбку, на тяжелые голени.

— Твой жилец с меня глаз не сводит в синагоге.

— Молодой бычок на все стадо смотрит, — орудуя у ног хозяйки тряпкой, говорит Ошерова вдова. — Поднимите, пожалуйста, ноги. Господи, какие они у вас худющие!..

— Ноги как ноги, — защищается Зельда и почему-то вся съеживается. «Лучшая музыка — это мужчина». Грубо, но, пожалуй, верно. Не воздух исцеляет от хандры, не Бах и не Шопен, а любовь и смерть. На свете, говорила Верочка Карсавина, есть один тиран, перед которым все бессильны, этот тиран — любовь.

— Придут ваши погромщики и наследят, — ворчит Голда.

— Никакие они не погромщики.

— Каков отец, таковы и дети.

— И отец не таков. Урядник — чин, а не вина.

— Вы уж, барышня, не сердитесь, но вы совсем людей не знаете. Урядник и чин, и вина.

Может, Голда права. Может, не стоило связываться с Нестеровичем. Но он слезно умолял:

— До ближайшей школы, почитай, верст пятнадцать. Детишки совсем одичают.

Я не учительница, возражала Зельда. Я обыкновенный человек… к тому же еврейка.

— А что, еврей должен непременно научить дурному? — умасливал ее урядник.

— Коли не боитесь, приводите, — уступила Зельда.

— А чего бояться? Фрадкины — люди добродетельные и благонадежные.

Пока благонадежность устанавливают урядники, благонадежных нет и никогда не будет, подумала Зельда, но смолчала.

— Идите, барышня, идите, — не унимается Голда. — Бесенята вас подождут. А я полы помою и баньку натоплю. Может, даст бог, реб Маркус и Зелик на охоту приедут. Давненько не щипала дичь… давненько…

Зельда выходит в сад.

Она подходит к конуре, треплет Каина по шерстке, тот садится на задние лапы и благородно скулит. Морда у него усталая и умная, как у человека. Коричневые, слезящиеся от яркого света глаза смотрят сочувственно и выжидающе.

— Ну что, Каин, в путь?

Собака сияет от счастья.

Обычно они уходят из дому до вечера, бродят по полям, по перелескам. Каин пугает птиц, а Зельда думает о своей жизни, где, кроме бала, не было ничего хорошего. Каин заменяет ей однокашников и учителей, и она часто обращается к нему не по кличке, а по чьему-нибудь имени:

— Аристарх Федорович! Зарецкий подбросил мне в парту ужа!

Или:

— Трубицин! Карсавина просила тебе передать, что она тебя нисколечко не любит.

Каин отзывается на все имена, даже женские. Иногда Зельда спускается с ним к Неману, садится на мокрый песок и что-то чертит лозинкой. Пес, навострив уши, следит, как она гладит нарисованного неживого мужчину, и в коричневых собачьих глазах посверкивает терпеливое удивление.

У Рахмиэлова овина Зельда сталкивается с прыщавым Семеном.

— Здравствуйте, — радостно говорит сын корчмаря.

— Здравствуйте!

— Все с собакой да с собакой. Не надоело?

— Нет, — отрезает Зельда и собирается пройти мимо, но прыщавый Семен пристраивается к ней, забыв про бродягу в ермолке и про свою лошадь.

— Можно, я заменю его? — предлагает сын корчмаря и умывает угрюмое лицо улыбкой.

— Кого?

— Пса вашего.

— Вы его не можете заменить, — отмахивается от него Зельда.

— Почему? Я умею кусаться… ходить на задних лапах… сидеть на цепи… Что еще требуется от пса?

— Чтобы он молчал.

— И только? Молчу! Молчу!

И прыщавый Семен замолкает.

— Ну как, годится? — нарушает он через миг свой обет. — Приходите вечером к старой груше, я покажу, какой лозиночкой надо мужчин рисовать…

Зельда краснеет и убегает.

— Приходите, — вдогонку, как камень, швыряет прыщавый Семен и заливается лаем — Гав! Гав! Гав!

Нахал! Почему его все называют Прыщавым? У него же ни одного прыщика нет. Когда Семен молчит, он даже красив — лицо мужественное, особенно складки у рта — как будто резцом по камню — глаза печальные, с диковатым отливом, губы сжатые, обиженные, только зубы подвели — кривые и жадные.

Вот и лес. Сквозь кроны струится солнце — бабушкина прялка прядет золотую пряжу.

— Семен! — окликает собаку Зельда.

Гончая ластится, и не поймешь, то ли слеза, то ли солнечный луч брызнул у нее из глаз.

— Скажи, Семен, тебе все равно, какие у меня ноги?

Каин-Семен виляет хвостом и, заслышав в можжевельнике шорох, бросается в густые дымчатые заросли.

Зельда нагибается, срывает кустик перезрелой земляники, вертит в руке, подносит к губам и откусывает ягоды.

В лесу все переливается и благоухает, как за свадебным столом.

Зельда приваливается к сосне, отыскивает взглядом голубой лоскуток неба и, словно в забытьи, бормочет:

— Господи! Чем я хуже Голды? Я не могу… я не хочу лозинкой по песку… Господи!..

Она всхлипывает, смахивает со щеки слезу.

— Для кого ты меня бережешь, господи?

Вокруг тишина. Лист, и тот не шелохнется.

Прибежал Каин.

Тычется в юбку, зовет ее.

Куда ты меня, пес, зовешь? Разве ты не видишь: я с господом разговариваю?

Собака скулит и поглядывает на можжевельник.

Ну что ты там, дуралей, увидел?

Зельда бредет за Каином, приближается к можжевельнику, замечает распластанного человека, ермолку, вскрикивает и пускается наутек.

— Каин! Каин! — кричит она, продираясь через кустарник.

Гончая догоняет ее на опушке, высовывает розовый язык и выталкивает из себя можжевеловый воздух.

— Кто там? — безотчетно спрашивает Зельда. — Кто там?

…— Что с вами, барышня? На вас лица нет. — Голда стоит во дворе и по-мужски, короткими сильными замахами, колет дрова. — Кто за вами гнался?

— Никто не гнался, никто… Просто утомилась, — отвечает Зельда.

Она входит к себе, плюхается на обитую плюшем софу, утыкается в мшистое изголовье, пытается вздремнуть, но не может, ложится на спину, пялится на затейливую висячую лампу, купленную отцом у какого-то разорившегося шляхтича, в резной потолок, напоминающий шахматную доску, только без фигур, вскакивает, открывает буфет, достает бутылку ликера, припасенного Зеликом на случай удачной охоты, наливает полную серебряную рюмку и выпивает до дна.

Голда стучится в дверь, зовет хозяйку, но Зельда не отзывается. Она стоит, скрестив на груди руки, и смотрит в сад, на беременные деревья, на пичугу, перепрыгивающую с одной ветки на другую, — ну что ей неймется, чего она мечется, все ветки одинаковы. В ушах Зельды отдается шорох можжевельника и топот ее худых ног по проселку. Она сама не понимает, почему бросилась наутек. Стыд ее прогнал или страх? Стыд, конечно, стыд. Что если тот… в ермолке… жив и разнесет по всему местечку: знайте, люди добрые, дочь Маркуса Фрадкина бога о грехе молила, просила, чтобы он послал ей какого-нибудь жеребчика, эй, прыщавый Семен, кидай Морту, выходи на подмогу!

Зельда снова наливает себе полную рюмку. Ликер горячит кровь, ликер успокаивает.

— Сперва помоетесь или сперва покушаете? — из-за двери гудит Голда.

— Покушаю.

Голда приносит бульон с клецками и куриные котлеты.

— Приятного аппетиту, барышня. А я пошла мыться. Вторую неделю груди чешутся…

— Иди, иди!

Когда Голда уходит, Зельда снова наливает себе рюмку, подносит к губам и, не отведав, ставит на стол. У нее и от двух рюмок голова кружится.

Когда же приедет отец, когда же, когда?..

Привез ее сюда, нанял Голду, и живи как в раю. Свежий воздух. Парное молоко. Музыка. Музыка? Рай?

Не рай, а неволя, плен! Зельда пленница родного отца! В Вилькии она еще может подцепить какого-нибудь инородца. А здесь? Чернь, голытьба и единственный инородец — урядник Ардальон Нестерович. На него-то Зельда уж точно не позарится. Маркус Фрадкин — человек дальновидный. Лучшее лекарство от блажи — глушь и одиночество. Сам он, небось, ублажает свою плоть и душу другим. Зельда знает, к кому он ездит, когда свободен от дел. «У папы в Вильне женщина, — сказал ей Зелик, — ты, наверно, дурочка, думала: к тебе на свиданье каждое воскресенье мчится, а он — к ней!.. Папаша ей даже дом построил. А ты знаешь, дорогая сестрица, кто его избранница? Полька!.. Чистокровная!.. Бывшая графиня!.. Наш богомольный отец спит с польской графиней!» Графиня, графиня… А мама была дочерью торговки рыбой. В доме бабушки всегда пахло линями. А чем пахнет в доме графини?

Когда отец приедет, Зельда обязательно спросит у него:

— Папа, чем пахнет в доме графини?

Над банькой клубится тонкий, как мышиный хвост, дымок.

Зельда прячет в буфет бутылку — скоро на урок придут Нестеровичи.

Что с ними будет, когда она отсюда уедет? Кто их будет учить? А может, Голда права? Может, их и учить не надо — еще вырастут погромщиками, такими, как учитель латыни Кожинов.

— Чего вы все время жалуетесь и клевещете на Россию? Да вы ей ноги должны целовать, что приютила!

Как все сейчас далеко: и учитель латыни Кожинов, и отец, у которого в Вильно женщина-дом, бывшая графиня. Только от баньки дымок — вон он, размашистый, как подпись директора гимназии Аристарха Федоровича Богоявленского.

Из сада в комнату через открытое окно струится запах прелой листвы и отгоревших пионов.

— Я помылась, — сладострастно говорит Голда. — Попаришься на полке, и словно новорожденная. — Она приподнимает обеими руками разморенные груди и, крутя бедрами, враждующими с тесной домотканой юбкой, собирает посуду. — А вы, барышня, выпили!

— Выпила.

— Зачем?

— Говорят, от ликера ноги толстеют.

— Неужели?

— Да. От каждой рюмки на два вершка.

— Шутите, барышня.

— Не шучу.

— Вы уж, барышня, не сердитесь, но я вам один бабий секрет выдам.

— Выдай.

— Главное у бабы не ноги.

— А что?

— Пряник. И сколько в него господь бог меду положил, — Голда прыскает и уносит посуду. На пороге она оборачивается — Когда помоетесь, не забудьте на угли воду плеснуть. В такую сушь одна искра и — беда! И закройте все двери на ключ.

— А кто сюда, кроме Нестеровичей, придет?

— Мало ли кому в голову взбредет. А поживиться есть чем. Одних серебряных вилок и ложек сорок штук. Говорят, в местечке какой-то бродяга объявился. Выдает себя за посланца бога. Но я-то знаю: на словах посланец, а на деле вор.

— А как он выглядит?

— Сама я его не видела. Мне Ицик рассказывал.

— Ицик?

— Говорит, коренастый… в ермолке, приколотой булавкой к волосам… Будьте, барышня, осторожны. Такой и обокрасть может, и на пряник позариться, — сыплет скороговоркой Голда и, гремя посудой, уходит.

Смеркается. Над банькой по-прежнему вьется витиеватый дымок.

Что делать?

Нет сил ни мыться, ни гасить огонь.

Зельда запирает на ключ двери, поднимается на второй этаж в комнату Зелика, снимает с оленьего рога ружье брата, спускается вниз и от нечего делать начинает целиться в окна, в клавесин, в висячую лампу, купленную за бесценок у разорившегося шляхтича, в большую фотографию деда и бабушки. И кажется Зельде, будто бабушка побелела от страха и чуть повернула влево голову.

— Вот что делает русская гимназия с еврейскими детьми, — ворчит старуха на фотографии, и Зельда как бы слышит ее голос, пропахший линями.

Дзинь, дзинь, дзинь, захлебываетя колокольчик.

Отец!

Зельда бежит к двери.

А где же его ключ?

— Кто там?

Дзинь, дзинь.

Нестеровичи?

— Кто там?

— Откройте!

Голос незнакомый, с хрипотцой и мольбой.

Зельда медлит. Если суждено случиться несчастью, оно выломает дверь.

Она поворачивает ключ и впускает того… из можжевельника… в ермолке…

— У вас пол помыт, — говорит пришелец. — Я сниму башмаки. На них грязь налипла.

Зельда стоит и смотрит, как он расшнуровывает бечевку, как стаскивает с ног покоробившуюся обувь, как аккуратно ставит ее в угол.

— Прости, — говорит человек в ермолке — Увидел: баня топится и решил зайти. Давно я не был в бане. Ты меня не бойся.

— А я и не боюсь.

— А ружье зачем?

— Ружье брата. Зелика. Пока угли тлеют, идите… мойтесь… я вам и полотенце, и мыло дам…

— Спасибо, — говорит пришелец и оглядывает комнату. — Это я в детстве, — тычет он в фотографию на стене.

— Вы? — растерянно улыбается Зельда. На фотографии снят Зелик в бархатной ермолке, в белой сорочке, перетянутой подтяжками, толстый и глупый.

— Я. Помню, как мы с отцом ходили в фотографию… как он усаживал меня на стул… как поправлял ермолку… Фотограф спрятался под черным покрывалом, высунул голову и сказал: «Спокойно, мальчик! Сейчас вылетит птичка!» Это было на углу Вокзальной и Базарной. Потом отец купил мне булочку с изюмом, и я все время спрашивал: «А где птичка?»

— Никакой птички нет, — спокойно, даже весело, объясняет Зельда. — Свет падает на ваше лицо, потом изображение фиксируется на стеклянной пластине, потом пластина проявляется в растворе…

Страх улегся. Разве насильник и злодей перед тем, как совершить злодеяние, снимет в прихожей башмаки? Насильник и злодей не посмотрит, помыт пол, или не помыт.

— Есть птичка, — яростно говорит человек в ермолке. — Твоя, видно, еще не вылупилась.

— Откуда?

— Из памяти. Потому, наверно, и ты хочешь, чтобы я скорей ушел. К кому ни придешь, все хотят, чтобы я скорей ушел.

— А почему все хотят? — спрашивает Зельда, пораженная его догадливостью.

— Почему? Потому, что их память — свалка страхов. Одни про меня думают: вор, другие — сумасшедший, третьи — нищий…

— А на самом деле?

— И вор и сумасшедший, и нищий… Вор потому, что украл себя у родных… у близких… сумасшедший потому, что не похож на других… настоящих воров… а нищий потому, что побираюсь чужими грехами… Я слышал, как ты в лесу просила господа о грехе…

— Ничего я не просила, — краснеет Зельда. — А зачем вам чужие грехи? Своих мало?

Человек в ермолке пропускает мимо ушей ее колкость и продолжает:

— До судного дня я обхожу все местечки и кладбища. В прошлом году аж до Витебска добрался. Грешная губерния, грешная. Думал, не донесу, надорвусь…

— Чего не донесете? — допрос забавляет Зельду.

— Грехи к господу. В судный день… как только зажжется первая звезда… всевышний спускает мне лестницу, как праотцу нашему Иакову. Я поднимаюсь по ней, и мы сидим с господом на пуховом облаке, едим картошку в мундире и кого караем, кого милуем. В прошлом году господь никого не помиловал… Просил я его за одного портного… он из ревности жену убил… не помогло…

— А в нашем местечке много собрали? — улыбается Зельда.

— Только начал, — серьезно отвечает человек в ермолке. — Для начала немало. За вами тоже грех числится.

— За нами?

— За твоим отцом.

— Мама?

— Пасынок ночного сторожа Рахмиэла Арон. Твой отец его вместо собственного сына в рекруты сдал.

— Вместо Зелика? Я и не знала.

— За такой грех господь бог по головке не погладит. А что он с матерью сделал?

— Ничего. Просто не любил ее.

— Это не грех. Это несчастье. Я тоже не люблю свою жену.

Человек в ермолке берет свою обувь и босиком выскальзывает во двор.

Зельда видит, как он идет по саду, надев на обе руки башмаки, как нагибает голову, словно небо для него слишком низко, как оглядывается на дом и исчезает в дверном проеме бани.

Ну и денек! Спасибо еще — не изнасиловал, не придушил, серебро не вынес, ежится Зельда. Бедняга собирает грехи — ну и пусть себе на здоровье собирает, бедняга ищет птичку — ну и пусть ищет. В доме есть все: деньги, мебель из красного дерева, висячая лампа, купленная у шляхтича, немецкий клавесин, а грехов и птички нет. Рахмиэлов Арон — не грех, а сделка. Бедняга ждет, когда наступит судный день и господь бог спустит ему лестницу. Но он, должно быть, забыл, из чьих она досок. Из сосновых досок Маркуса Фрадкина! Так что искупление и божья милость отцу обеспечены.

Дзинькает колокольчик.

Нестеровичи, догадывается Зельда.

— Здравствуйте, Зельда Марковна, — говорит Катюша. — Мы вам свежую клубнику принесли.

И ставит у ее ног корзину

Хочется плакать. И еще хочется старой, пропахшей линями, еврейкой висеть на стене, смотреть из рамки на чужие грехи, на кошачью спину Голды, на свежую клубнику и изредка от скуки каркать: клараукарлаукралакларнет!

 

VIII

Ночной сторож Рахмиэл знает: беда, как сватья, одна не приходит, обязательно сосватает тебе еще какую-нибудь напасть. Весной, в самый канун пасхи, скрутило у него поясницу, как будто перетянули спину бондарным обручем, шаг шагнешь, нагнешься, боль во все стороны так и брызжет. Раньше Рахмиэл думал: поясница, как и задница, никогда не болит. Болит то, что трудится: ноги, руки, глаза, уши, даже сердце, но бездельница-поясница!..

Всю пасху Рахмиэл ворочался с боку на бок, кряхтел, охал, по совету Казимераса прикладывал к крестцу накаленный кирпич, завернутый в мешковину, а когда и кирпич не помог, сходил к Ешуа, купил штоф водки, позвал Казимераса, дай бог здоровья ему и его безрогой козе, разделся по пояс, лег на выщербленную лавку и велел:

— Три!

Казимерас плеснет на ладонь капельку, понюхает для начала и трет. Трет и поглядывает то на штоф, то на больного. Ему и Рахмиэла жалко, и водки. Рахмиэл лежит со спущенными подштанниками, стонет, и от него, как от осенней пашни, перегноем пахнет.

— Давай лучше выпьем ее, — отчаялся Казимерас. — Авось поможет.

Рахмиэл выпил и — надо же — боль как рукой сняло.

Но то было перед пасхой, а после пасхи новая хворь пожаловала. Ногу судорогой свело, левую, увечную. По правде говоря, там и ноги-то нет, высохший стебель подсолнуха, жердина из плетня, теленок боднет — и надвое.

С такой ногой не то что по местечку — по двору не пройдешь. С такой ногой не в сторожа, а живым в могилу.

Двадцать лет отшагал Рахмиэл с колотушкой, а сейчас отнимут ее у него, как пить дать отнимут, и сам господь бог не поможет. Он и двадцать лет тому назад еле эту должность вымолил. Маркус Фрадкин был в ту пору главным заправилой в синагоге, сжалился над ним, заступился. Ты мне, мол, пасынка, я тебе, мол, взамен колотушку. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Все равно Арона из рекрутов не вернешь. Положили Рахмиэлу жалованье: пять рублей за зиму и по трешнице за весну, лето и осень. Деньги не бог весть какие, но зато должность до гроба. Сапожник, тот сидит и ждет, когда ему вонючий башмак принесут. То же самое портной или шорник, сиди и жди, поглядывай с утра до вечера на дверь, скрипнет или не скрипнет. Совсем другое дело — ночной сторож. Что бы ни случилось — ночь всегда наступит. Всегда.

А теперь? Теперь ногу судорогой свело. Теперь никакой Маркус Фрадкин не поможет. Новый синагогальный староста Нафтали Спивак церемониться не станет, найдет на его место кого-нибудь помоложе и поздоровей. Хотя бы Менахема Бума, николаевского солдата. Менахем Бум в Крыму воевал, ухо у него еще контузило. Но зачем ночному сторожу оба уха?

Прошлой ночью, как только взошла луна, сел Рахмиэл на крыльцо москательно-скобяной лавки братьев Спиваков и сказал своей ноге:

— Что ты, бессовестная, со мной делаешь? Зачем ты меня, стерва, губишь?

А под утро приплелся домой, закатал до паха штанину, уставился на кость, обтянутую желтой сморщенной кожей, и чуть не заревел в голос.

— Послушай, — сказал он своей левой ноге, — не холил я тебя, не берег. Это верно. Но если ты со мной столько отшагала, отшагай еще малость, чего тебе стоит… Тогда вместе и помрем. Даю тебе честное слово сторожа!.. Разве глазам и ушам было легче? Ты хоть моих детей-покойников не видела… вопли моей жены не слышала!.. Тебе что могильный холм, что настил в нужнике — все одно, лишь бы опора.

Нога как будто вняла его просьбе, и боль затихла, присмирела, как оса в меду.

— Ты с кем там разговариваешь? — услышал вдруг Рахмиэл голос того, кто назвался его пасынком Ароном.

Откуда он взялся? С тех пор, как зашел воды напиться, он сюда носу не казал. Рахмиэл прыщавому Семену так и сказал: «Бог весть где он пропадает!» Прыщавый Семен кричал, ругался, грозил: «Ты его из-под земли достань!» И вот он и впрямь из-под земли вырос.

Пришелец слез с кровати, потянулся, громко зевнул, глянул на закатанную штанину:

— Нога болит?

— Болит, — признался Рахмиэл. Если его жилец на самом деле посланец неба, пусть исцелит его левую… за бездельницу-поясницу он просить не станет, а за ногу — можно… Совсем одеревенела, окаянная!..

Жилец снял ермолку, подошел, посмотрел, как собака на грязную, давно не мытую кость, и отвернулся.

— Худо дело, худо, — пробормотал Рахмиэл. — Хоть топор бери и отрубай… А хорошие были ноги… Крепкие, проворные… Да, видно, не тому достались.

— Почему? — тот, кто назвался его пасынком Ароном, остудил рукой вспотевшую от мыслей голову.

— Достанься они Маркусу Фрадкину или Нафтали Спиваку, сносу бы им не было. Катались бы на дрожках, носили бы шелковые чулки и гамаши. — Рахмиэл наморщил лоб, угрюмо покосился на жильца и добавил — Ты что-нибудь в них понимаешь?

— Нет. Надо лекарю показать.

— А что лекарь? Посмотрит, деньги возьмет, но новую ногу не вставит. За что же меня господь покарал?

— Господь душу карает, — сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— А может, моя душа в ногах?

— Может быть.

— Может не может, а сторожем мне больше не быть.

— Будешь портным, лудильщиком, гончаром..

— Я умею только сторожить, — прошептал Рахмиэл.

— Ну что за радость сторожить чужое?

— Радость, — жарко возразил Рахмиэл. — Радость. Только ты этого никогда не поймешь. Что для тебя ночь? Мрак, сон…

— А для тебя?

— Для меня? — Рахмиэл задумался. — Ходишь по местечку, стучишь колотушкой, и все вокруг не чужое, а твое: и ставни, и небо, и даже конский помет на мостовой. Днем я кто? Бедняк. Днем у меня ничего, кроме избы и кладбища, нет. А ночью? Ночью я богатей. Похлеще Маркуса Фрадкина и братьев Спиваков.

Рахмиэл спустил штанину, добрел до стола, взял колотушку.

— Слушаешь и, небось, думаешь: дурак.

— Слушаю, но не думаю, — сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— У нас в роду все дураки были. Все до девятого колена. И дед, и прадед, и прапрадед, царствие им небесное. Как дураки работали, как дураки любили, как дураки богу молились. Я, бывало, прибегал домой и жаловался деду: «Все меня дураком обзывают!» — «А ты, Рахмиэл, гордись! Лучшее звание на земле не царь, не генерал, не купец, а дурак. Гордись! До ушей господа доходят только слезы и молитвы дураков потому, что бог и есть верховный дурак, он умных не любит!»

— Что верно, то верно, — поддержал Рахмиэла жилец. — Умные ни во что не верят.

— Вера — хлеб дураков, — сказал Рахмиэл и прижал к груди колотушку.

— Хочешь, — неожиданно предложил тот, кто назвался его пасынком Ароном, — я за тебя постучу колотушкой, пока твоя нога образумится?

— Думаешь, образумится?

— Конечно. Она просто умаялась. Ей отдых нужен. Покой.

— Шелковые чулки и дрожки? — насмешливо произнес Рахмиэл. — Не будет дрожек. Не будет. Промчались мимо. И потом — урядник не позволит.

— Почему?

— Кто же чужаку колотушку доверит?

— Никто и знать не будет. Какая разница, кто стучит — ты или я? Урядник все равно по ночам дрыхнет. Хочешь, я и хромым прикинусь, и старым?..

— Урядник не позволит, — нетвердо возразил Рахмиэл.

— Дай мне колотушку.

— А ты хоть знаешь, как под утро ко сну клонит? Заснешь — тебя и сцапают.

— Не засну.

— Только почувствую, бывало, что ко сну клонит, сразу и начинаю…

— Что?

— Говорить, — сказал Рахмиэл. — У тебя есть с кем по ночам говорить?

— Есть.

— Лучше всего с мертвыми. Их больше, чем живых. Только у меня одного их целая дюжина. А у тебя мертвые есть?

— Мать… братья… сестры… сын Исроэл…

— Вот и хорошо. Мать, даже мертвая, уснуть не даст. Можно и с дураками. Дураков еще больше, чем мертвых. Только кликни — тут же сбегутся.

— Дай колотушку и ложись, — сказал тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— До ночи еще далеко, — заметил Рахмиэл. — Выйдешь, когда стемнеет, спустишься по косогору к рыночной площади, повернешь направо и возле дома Маркуса Фрадкина с божьей помощью начнешь… Только очень тихо. Маркус Фрадкин не любит, когда громко стучат. Однажды он даже пожаловался уряднику. Тот подошел ко мне и сказал: «Почему ты, дед, под Фрадкиными окнами гремишь?» — «Для меня все окна одинаковы, господин урядник», — ответил я. «Чтоб больше под Фрадкиными окнами не гремел. Понял, дед?» Но я не послушался. Стучу, стучу, стучу. Пусть знает: колотушка для всех одинаковая… для тех, кто спит, и для тех, кто бодрствует.

Рахмиэл откашлялся и продолжал:

— Рабби Ури, тот наоборот. Любит, когда во всю громыхаешь. Иногда он распахивает окно и требует: «Рахмиэл, громче! Громче! Господь бог должен знать, что есть на свете такая дыра, как наше местечко, и такие дураки, как мы с вами. Громче! Громче! Господь бог должен знать!» Я, пожалуй, действительно прилягу.

— Ложись, ложись, я тебе щавель сварю и картошку. Казимерас принесет козьего молока, и мы с тобой закатим пир в честь всех дураков на свете, — засуетился тот, кто назвался Ароном. — И воду согрею. На ночь попаришь ногу и полегчает.

— А корчму Ешуа Манделя обходи стороной, — посоветовал Рахмиэл. — Позавчера Семен сюда приходил. Тебя искал. Убить грозился. Схватил меня за горло и давай орать: «Ты скажешь, скотина, кто он?»

— Что же ты ему сказал?

— Я ему сказал: «Семен, дай бог, чтобы твои дети и внуки так разговаривали с тобой, как ты со мной!»

— И все?

— И еще я сказал: «Ты спрашиваешь, кто он, я тебе отвечу: сын дурака и отец дураков». Лучше ему на глаза не попадайся. Обходи корчму стороной. Дойдешь до москательно-скобяной лавки братьев Спиваков, срежешь угол и сразу к настоятельскому дому. С Семеном шутки плохи. Он — племянник Спиваков и с урядником на короткой ноге. Увидит тебя ночью с колотушкой, и нам несдобровать. Господину уряднику не скажешь, что ты сын дурака и отец дураков.

— А ты ему вот что скажи: Арон из рекрутов вернулся.

— Но ты же не Арон… ты же не Арон… Нет у тебя на правом плече родинки. Нет.

— Есть, — сказал человек в ермолке и спустился в погреб за картошкой.

В погребе жили крысы. Голодные, они, видно, ждали, когда Рахмиэл испустит дух. Крысы бросились к тому, кто назвался Ароном, и он отпрянул от них и прижался к затхлой, в грибных и лишайных наростах, стене. Он стоял и отыскивал взглядом в темноте холмик прошлогодней картошки, огороженный заржавевшей железной решеткой. Неужели, подумал он вдруг, человек приходит в мир для того, чтобы накормить крыс и могильных червей? Что дворцы, что дрожки, что шелковые чулки и гамаши по сравнению с его дыханием, отлетающим, как пух от тополя, с ноздрями, которые у всех одинаковы, будь то богатей или нищий?

Крысы возились в темноте, и от их нетерпеливой возни, от их голодного недовольного писка мутило, как от отравы.

Тот, кто назвался Ароном, быстро напихал в дырявое лукошко загаженные крысами картофелины и, не оглядываясь, поднялся по расшатанной лесенке наверх. Вот оно — начало той лестницы, которую в судный день спускает ему господь бог! Вот оно — самое долгое и трудное начало, хотя и взбирается он наверх не с ворохом чужих грехов, а с безгрешной, обглоданной крысами картошкой.

Рахмиэл спал. Тот, кто назвался его пасынком Ароном, подошел к кровати и накрыл его тонким, как саван, одеялом. Он сел на край кровати и стал смотреть на неподвижное Рахмиэлово лицо, и чем пристальней он всматривался в него, тем больше находил стежек к кладбищу. Разве морщины — не тропки к могиле?

Как он похож на моего отца, подумал человек в ермолке, и воспоминание ослепило его, как свеча, которую неожиданно поднесли к глазам, опалив ресницы.

— Отец, — тихо произнес он. — В погребе крыс больше, чем картошки.

Рахмиэл дышал тяжко и неровно. Из его ноздрей, заросших седым грязным пушком, вырывался не воздух, а чад, как на пожарище.

Тот, кто назвался Ароном, открыл глаза и вдруг провел рукой по застывшему лбу Рахмиэла, словно этим движением хотел стереть хотя бы одну — самую короткую — тропку к могиле.

Но Рахмиэл не почувствовал его прикосновения, не услышал его слов, ему было все равно, сколько в погребе крыс и сколько картошки.

Пусть спит, решил тот, кто назвался его пасынком Ароном, пусть спит. Только праведникам господь бог дарует смерть во сне без всяких мучений. Если Рахмиэл умрет во сне, значит он — праведник, значит, всевышний простил ему единственное прегрешение — послушание, хотя во времена неправедных царей, во времена разврата и беззакония нет большего греха, чем послушание.

Тот, кто назвался Ароном, на мгновение представил себе, как крысы вылезают из погреба, как вгрызаются в мертвую руку Рахмиэла, свесившуюся с кровати, как стаскивают его на пол и своими ненасытными мордами тычутся в умолкшую колотушку.

Он снова провел рукой по его лбу и обрадовался, когда на ладони обнаружил росинки чужого пота.

— Человек — огород, засеянный богом, — вспомнил он слова отца. — Всю жизнь он поливает его своим потом и кровью.

Своим потом и кровью поливал свой огород Рахмиэл. Только росинки от них остались. Только росинки. И урожай — крысы.

Тот, кто назвался Ароном, встал, помыл картошку и принялся ее чистить большим затупевшим ножом. Он осторожно снимал шелуху и кидал очищенные картофелины в чугунок. Кидал и прислушивался к всплеску воды, к тяжелому и неровному дыханию Рахмиэла и к тому, чего никому не дано услышать, но всем дано испытать.

За окном зарядил дождь. Он падал на землю, как намаявшийся бедняк в постель — бездумно и безответно.

Тяжелые капли долбили прохудившуюся крышу, и с закопченного потолка на пол капала осень.

Когда в избу вошел Казимерас, в чугунке закипала вода.

— Рахмиэл спит? — спросил он на пороге, огромный и мокрый.

— Спит, — ответил тот, кто назвался Ароном.

— Я ему козьего молока принес, — сказал Казимерас, не двигаясь, как бы боясь расплескать молоко, белевшее в открытой глиняной миске.

Он прошел на середину избы, поставил миску на стол и поклонился.

— Куда ты? — остановил его тот, кто назвался Ароном. — Погоди. Сейчас картошка сварится, сядем и поедим.

— Спасибо, — сказал Казимерас. — Я уже сегодня ел картошку.

— Поешь еще раз, — сказал человек в ермолке. — Картошку можно кушать весь день. Картошку можно кушать всю жизнь.

— Скоро новая поспеет, — нерешительно промолвил Казимерас, польщенный вниманием. — А почему ты меня ни о чем не спрашиваешь?

— А о чем тебя спрашивать?

— Кто я?

— Ты — Казимерас, — сказал тот, кто назвался Ароном.

— Да.

— Ты гасишь по субботам у евреев свечи.

— Да. Скоро будет пятнадцать лет. — Казимерас приосанился. — Хорошая работа. Чистая. Придешь, дунешь, и все.

— И сколько ты их за пятнадцать лет погасил?

— Разве упомнишь.

— А я помню.

— Ты что, тоже гасишь?

— Тоже, — ответил тот, кто назвался Ароном.

— Но ты же еврей?

— Еврей.

— Еврею грех гасить, — сказал Казимерас.

— Смотря какие свечи, — ответил тот, кто назвался Ароном, и слил из чугуна воду.

— Свечи все восковые… все одинаковые, — усомнился Казимерас.

— Только на столе.

— А где ж еще?

— Где еще? Вот здесь, — сказал тот, кто назвался Ароном, и ткнул себя в грудь.

— В сердце?

— В сердце, — сказал человек в ермолке. — Одну столько лет гашу и погасить не могу.

— Как же ты ее погасишь? — простодушно спросил Казимерас. — Сердце погаснет, и она погаснет, — добавил он и покосился на кровать, где храпел Рахмиэл.

— Она и тогда не погаснет, — тихо сказал тот, кто назвался Ароном, и разворошил кочергой угли.

— Что же это за свеча? — удивился Казимерас и заморгал суеверными глазами.

— Садись. Сейчас мы с тобой полакомимся, — перебил его тот, кто назвался Ароном.

— А Рахмиэл?

— Рахмиэл болен. Пусть отдыхает.

— Только… только молоко я не буду… Молоко для Рахмиэла, — предупредил Казимерас.

— Молоко и я не буду.

Они сели за стол и стали вылавливать из чугунка картофелины. Казимерас ел медленно, время от времени поднимал свои белесые, состоявшие как бы из одного белка, глаза, разглядывал потолок, качал крупной, как пень, головой и гадал, что же это за диковинная свеча, которая горит в сердце и которую нельзя погасить.

— Давно ты знаком с Рахмиэлом? — осведомился тот, кто назвался Ароном.

— Давно. Он меня к Маркусу Фрадкину и привел. Привел и сказал: «Господин Фрадкин! У него, — то есть у меня, — не легкие, а кузнечные мехи. Он любую свечу за сто шагов погасит!» Маркус Фрадкин поначалу Рахмиэлу ни в чем не мог отказать.

— Почему?

— За Арона, видно.

Казимераса так и подмывало спросить чужака, правда ли, что он и есть Арон, но он не решался. Спросишь и еще Рахмиэлу повредишь. В конце концов пусть разбираются сами, нечего ему, Казимерасу, в еврейские дела встревать. Он, конечно, Рахмиэлу по гроб благодарен, торчать бы ему где-нибудь в деревне или надрываться на лесоповале, но зачем злить Маркуса Фрадкина или сына корчмаря Семена. Семен сюда недаром прибегал, что-то вынюхивал, высматривал, выискивал. Будь чужак и Ароном, Рахмиэлу от этого какой прок? Явился, можно сказать, на похороны. Казимерас и сам старика похоронит, и даже помолится за него, пусть не в синагоге, пусть в костеле, за хорошего человека любому богу можно помолиться и бог не осерчает. Опоздал, Арон, опоздал…

— А где ты в рекрутах служил? — все же спросил Казимерас у того, кто назвался Ароном.

— На турецкой границе.

— Ишь ты! — чуть ли не с завистью воскликнул Казимерас. — А как они выглядят?

— Кто?

— Турки. Как евреи или как мы?

— Как евреи.

— И у них по субботам гасят свечи?

— А тебе что, к туркам захотелось?

— Вдруг судьба занесет. Тебя же туда занесло?

— Занесло, занесло, — нараспев повторил тот, кто назвался Ароном. — Куда только меня не заносило!..

— А я все время на одном месте сижу, — пожаловался Казимерас.

— Что же тебя держит? Свечи?

— Коза, — ответил Казимерас.

— Козу продать можно.

— Продать-то можно, но она без меня сразу и подохнет.

— Почему? Трава в другом месте не та?

— Трава-то та. Да ее только доить будут.

— А что с козой еще делать? — удивился тот, кто назвался пасынком Рахмиэла.

— Любить… Это человек без любви может… а коза — нет… Коза и года не протянет… сразу подохнет. — Казимерас помолчал и спросил — Ты теперь с Рахмиэлом до конца будешь?

— До какого конца?

— Ну… этого…

— Не знаю, — сказал тот, кто назвался Ароном.

— Дела?

— У тебя одна коза, а у меня целое стадо…

— Но стадо… стадо… как же любить целое стадо?

Казимерас встал из-за стола, согнул указательный палец, поправил усы, кашлянул сухо, отрывисто, почти сердито.

— Если Рахмиэл до вечера не встанет, — сказал он, — я заменю его… В ночь на субботу и по праздникам я всегда сторожу за него…

— Сегодня не пятница, и до праздников еще далеко, — ответил тот, кто назвался Ароном. — Крышу бы надо починить. На голову течет.

— Надо бы, — буркнул Казимерас. — Да Рахмиэл не дает. Денег, говорит, на нее жалко. А гвозди, сам знаешь, нынче дороги. За горсть Спиваки ох, как дерут. Вернется, говорит, Арон, он и починит. Рахмиэл и деньги для него копит.

— Деньги для Арона? — оживился человек в ермолке.

Казимерас почувствовал, что сболтнул лишнее, и зачастил:

— Какие там деньги! Гроши! Дай бог, чтобы на похороны хватило. Хотя Рахмиэл не хочет лежать со всеми вместе. Лучше, говорит, отдельно… где-нибудь на огороде… А я говорю: лучше вместе… Вместе и под землей веселей. И потом все мертвые — братья. Нет среди них ни лесоторговцев, ни козопасов, ни ночных сторожей… все равны… И крыша одна на всех… и не течет… А он: нет и нет. Если Рахмиэл, не дай бог, умрет, что мне делать?

— Встать пораньше, подоить козу и принести молока, — сказал тот, кто назвался Ароном. — Принесешь и поставишь на стол. И каждый, кто к нему придет, будет смотреть на глиняную миску и думать о том, что все на свете не выпьешь.

Казимерас недоверчиво посмотрел на чужака, пожал плечами и не спеша зашагал к двери.

Тот, кто назвался Ароном, подошел к кровати, наклонился над спящим Рахмиэлом, уловил его дыхание, укрыл одеялом голые, торчавшие, как заржавевший семисвечник, ноги, прогнал надоедливую муху, кружившую над глиняной миской, и вышел из избы.

На дворе лило как из ведра. Все вокруг было перечеркнуто дождем. Только деревья стояли, как на панихиде, стойко и скорбно, да коза Казимераса мекала где-то под навесом.

В москательно-скобяной лавке братьев Спиваков никого не было, и человек в ермолке долго ждал, пока не появился хозяин, тучный, в пенсне на мясистом носу, с неторопливыми черепашьими движениями, сам похожий на черепаху. Он застыл за прилавком и вытаращил на покупателя свои сонные, увеличенные стекляшками глаза.

— Что еврею угодно?

— Еврею угодны гвозди.

— Христа распинать? — спросил Спивак и рассмеялся. Смех его рассыпался по прилавку, как сдача.

— Крышу чинить.

— А крыша у еврея есть? — Спивак снова засмеялся, только на сей раз сдача была покрупней.

— Есть. Но, как всегда, дырявая.

— Истинная правда! Истинная правда! — зачастил толстяк и запустил руку в ящик с гвоздями. — Как всегда, дырявая… Хорошо сказано… Отлично!.. Когда же, позвольте у вас спросить, у нас будет крыша как крыша?

— Когда-нибудь будет, — ответил тот, кто назвался Ароном.

— Когда евреев не будет? — съязвил Спивак и добавил — Сорок копеек.

— Запишите на наш счет.

— На чей счет?

— На счет господа бога, — ответил тот, кто назвался Ароном, и стал ссыпать гвозди в карман.

— Ха-ха-ха, — загрохотал Спивак, — Любому нищему, любому голодранцу дам в долг, но господу богу? Ты слышишь, Хаим, — обратился он к кому-то невидимому, — господь бог берет у нас на сорок копеек гвоздей в долг. Ха-ха-ха! Слышишь, Хаим? У господа бога в кармане и сорока копеек нет? Ой, я умру со смеху! Ой, держите меня! У господа бога крыша прохудилась!.. Ой, я умру со смеху! Ой, держите меня! Хаим! Хаим! Ты слышишь?

— Господь бог воздаст вам и вашему брату Хаиму за каждый гвоздь сторицей, — сказал тот, кто назвался Ароном, и чинно вышел из лавки.

Смех Спивака преследовал его до самого Рахмиэлова овина. Он звенел, как сорок копеек, как сорок сороков гвоздей, и дождь был бессилен заглушись его.

Весь день до самого вечера тот, кто назвался Ароном, чинил крышу. Он весь промок до нитки, но сидел наверху и вгонял в доски гвозди. С каждым ударом топора он приговаривал:

— Господь воздаст сторицей… за каждый гвоздь… за каждую каплю пота и крови… сторицей… Смейтесь! Смейтесь!

Никогда еще он не был так близок к господу, как сейчас, сидя на крыше Рахмиэловой развалюхи и орудуя коротким, захватанным чужими руками, топором. До неба, вдруг прояснившегося и обретшего не осеннюю бездонную глубину, было рукой подать, и человеку в ермолке не хотелось спускаться на землю. Что он на ней не видел? Сорок лет, как сорок копеек, как сорок гвоздей… кому он их отдал? Куда вогнал?

Тот, кто назвался Ароном, положил топор — не с топором же воспарять в небо — развел в стороны руки и замахал ими, как крыльями.

— Что ты делаешь? Слезай! — заорал вышедший из избы Рахмиэл.

Но тот, кто назвался его пасынком Ароном, и не думал слезать. Он по-прежнему размахивал руками, ветер обвевал его лицо, облака проплывали над его головой, и голова была легкой, как одуванчик, такой легкой, как в детстве, как в те благословенные времена, когда мать полоскала на речке белье, красивая, высокогрудая, а он, маленький, стоял рядом, смотрел в воду и видел в ней себя, и пролетающих над ним птиц, и ракиту, сбежавшую к берегу с косогора, и большую счастливую рыбу, шевелящую плавниками.

— Слезай! — кричал Рахмиэл.

Но он его не слышал. Ему не хотелось дожидаться судного дня, когда господь спустит лестницу: ему хотелось сейчас… сию минуту туда, в ту не осеннюю, бездонную глубину, за облака, где его красивая высокогрудая мать полощет в синеве белье, белую от соли отцовскую рубаху, цветастый передник и коротенькие, залатанные на заднице штанишки.

— Казимерас! Казимерас! — звал на помощь перепуганный Рахмиэл.

Чего он, глупый старик, орет, подумал тот, кто назвался его пасынком Ароном. Радовался бы, что крышу починили. Больше течь не будет. Правда, пусть простит его за то, что не сможет ночью постучать за него колотушкой… пусть простит… Ночью он будет там… в райских кущах или среди ангелов, не торгующих ни гвоздями, ни водкой, ни лесом. Он и за бедного Рахмиэла замолвит словечко. И за Казимераса тоже.

Рахмиэл и Казимерас стояли внизу, смотрели, как он в беспомощной ярости размахивает руками, переглядывались и вдруг, как по уговору, развели в стороны руки и замахали ими: мол, ради бога, спускайся.

А он обрадовался и крикнул им с крыши:

— Козу возьмите! Козу!

Они опустили руки — на старости лет не очень-то ими помашешь — потоптались немного и понуро побрели в избу.

Устал, видно, и он. Движения его сделались замедленными, и крылья наконец застыли.

Тот, кто назвался Ароном, сел и уставился на небо, и тоска в его глазах была такой же бездонной, как и открывшаяся ему глубина, и в той тоске, в той глубине, в той синеве, как в речке, полоскала белье его красивая высокогрудая мать, только он уже ничего не видел — ни себя, ни пролетающих над ним птиц, ни ракиты, сбежавшей с косогора к берегу, ни большой счастливой рыбы, шевелящей плавниками.

О Рахмиэлов плетень терлась Казимерова коза. В погребе пищали крысы.

Рахмиэл и Казимерас ждали его в избе. Ночной сторож почему-то скреб ногтем колотушку, а Казимерас посасывал самокрутку, и пепел ее удобрял его дремучую бороду.

— Попей молока, — сказал Рахмиэл, когда тот, кто назвался его пасынком, вошел в избу.

— Попей, попей, — пробасил Казимерас. — Нет на свете ничего слаще козьего молока.

— Это верно, — поддержал его Рахмиэл. — Раньше его только боги и цари пили. Так в писании сказано. Попей, — и он придвинул к тому, кто назвался его пасынком, глиняную миску.

— Спасибо, — смутился пришелец.

— Попей, — бубнил Рахмиэл. — От козьего молока все дурные мысли бегут.

— У меня нет дурных мыслей, — сказал тот, кто назвался Ароном, и поставил в угол топор. — Смеркается. Скоро мне и заступать.

— А может, я пойду, — промолвил Казимерас. — Меня все знают.

— Пойду я, — твердо сказал человек в ермолке.

Все трое по очереди выпили из глиняной миски козьего молока, и оно объединило их, как обет, и не стало различий ни в летах, ни в занятиях, ни в судьбах, все они были ночными сторожами, козопасами и посланцами бога, одного бога, всемогущего и милосердного, дарующего человеку глоток молока, чтобы смыть с души горечь вражды и недоверия.

Он шел от Рахмиэловой развалюхи к местечку через поле полегшей от дождя ржи, и изредка из-под ног взмывала вспугнутая перепелка, ослепшая от темноты и страха, крохотный комочек жизни, чужой и непонятной, и где-то остывало осиротевшее гнездо, выложенное травой и надеждой. Все друг друга боятся, размышлял он, приближаясь к местечку, и птицы, и люди, и страх — единственная пища для всех, для сытых и голодных.

В небе мерцали звезды. От их мерцания тропа казалась бесконечной, как Млечный Путь.

Тот, кто назвался Ароном, не торопился. Он вдыхал всей грудью ночной сыроватый воздух, настоенный на терпком запахе увядающих цветов, сосновой хвои и земли, похожей на огромный размокший каравай недопеченного хлеба.

Как и велел Рахмиэл, человек в ермолке начал с дома Маркуса Фрадкина, застучал колотушкой раз-другой, и звук, непривычный, дробный, разорвал тишину, захлебнулся и замолк.

Дом Маркуса Фрадкина тонул во мраке. Широкие окна были наглухо закрыты ставнями, их и иерихонскими трубами не прошибешь. Тот, кто назвался Ароном, постоял у калитки и, не доверяя колотушке, тихо и внятно сказал:

— Господь воздаст сторицей за каждого рекрута, как за каждый гвоздь…

Он постоял, дожидаясь, когда заскрипит засов, когда на крыльцо выйдет Фрадкин или его сын Зелик и выстрелит в него из ружья, как в перепела.

Но дом был мертв.

— Господь воздаст сторицей, — повторил он и двинулся дальше.

Он шагал по единственной улице местечка и стучал колотушкой. И чем неистовей он стучал, тем мертвей было вокруг.

Мертва корчма.

Мертва москательно-скобяная лавка братьев Спиваков.

Мертв деревянный дом рабби Ури.

Какое им дело до его стука? Спят… Спят в обнимку с грехом. Весь мир спит в обнимку с грехом. Спит и сладко посапывает. Грешные руки! Грешные чрева! Грешные головы!

А ночь — ночь пуста, как огромная молельня, где мерцают тысячи свечей, которые никакой Казимерас не погасит, будь у него легкие, как кузнечные мехи.

Почему все спят и никто не молится?

— Проснитесь, спящие, — так же тихо и внятно сказал тот, кто назвался Ароном. — Как вы можете спать, когда у кого-то течет крыша и ничего, кроме ночи и кладбища, нет?

Где-то залаяла собака — яростно, взахлеб. Человек в ермолке прислушался к лаю и зашагал ему навстречу. Он подошел к плетню и бросил в темень:

— На кого, пес, лаешь?

Собака совсем взъярилась. Она рвалась с цепи, цепь позвякивала, и от ее ржавого звона на небе тускнели звезды.

— Я такой же пес, как ты, — сказал тот, кто назвался Ароном. — Понимаешь, как ты… Только лаю я не на прохожих, а на весь мир… потому что он плох…

Человек в ермолке и не заметил, как улица оборвалась и он очутился на крохотном, заросшем соснами кладбище среди негустых надгробий, залитых звездным светом и усыпанных хвоей. Он напряг зрение и прочитал первую попавшуюся надпись: ХОНЕ БРАЙМАН.

— Здравствуй, Хоне Брайман. — Тот, кто назвался Ароном, нагнулся и потрогал окропленный росой камень.

— Здравствуй, — ответил Хоне.

Человек в ермолке отчетливо слышал его голос, отчетливей, чем собачий лай.

— А где Рахмиэл? — спросил покойник.

— Рахмиэлу неможется, — ответил пришелец.

— Эту колотушку я ему смастерил. Я — Хоне Брайман, столяр.

— Хорошая колотушка, — сказал тот, кто назвался Ароном.

— Постучи, — сказал покойник. — Я хочу услышать свою работу. Работа никогда не умирает. Если она хорошая. Постучи.

Тот, кто назвался Ароном, сел на могилу и тихо застучал колотушкой. Стук ее радостно-тревожно отдавался в тишине.

Светало.

Отсюда, с могилы Хоне Браймана, человек в ермолке видел все местечко: скученные, унылые дома, шпиль костела, жестяную крышу корчмы, поблескивавшую, как водка в бутылке, и высокую трубу фрадкинской бани.

Тот, кто назвался Ароном, сидел и стучал колотушкой, и столяр Хоне Брайман слушал свою работу, как заупокойный молебен.

— Ты чего здесь расступался? — напустился на кощунника синагогальный служка, вынесший из молельни мусор.

— А что — нельзя? — спросил тот, кто назвался Ароном.

— Здесь кладбище.

— А ты уверен?

— Уверен, — пролопотал служка.

— Кладбище — там, — сказал тот, кто назвался Ароном, и показал рукой на корчму.

— В корчме?

— В местечке. Там больше мертвых.

Он встал с могилы столяра Хоне Браймана и, ссутулившись, побрел через поле полегшей от дождя ржи к Рахмиэловой развалюхе.

— Я всю ночь не спал, — признался старик.

— Подслушивал? — улыбнулся тот, кто назвался его пасынком Ароном.

— Я же тебя просил: не стучи у дома Фрадкина громко.

— А разве я громко?

— Громко, громко… А потом то ли мне приснилось, то ли на самом деле, кто-то стучал на кладбище.

— На кладбище прежний сторож стучал… как его..

— Шмуэл, — подсказал ошарашенный Рахмиэл. — Разве и у мертвых можно что-нибудь украсть?

— Можно.

— Что?

— Память, — сказал тот, кто назвался его пасынком.

— Память? — прошамкал Рахмиэл. — Тоже мне богатство! Память — это же беда!

— Для кого и беда — богатство, — отозвался человек в ермолке.

— Ты, наверно, за ночь проголодался?

— Нет. Спать хочу.

— Спи, — сказал Рахмиэл. — Спи.

Он уснул сразу.

Рахмиэл ходил по избе и мокрой тряпкой бил мух. Мухи были моложе его на семьдесят с лишним лет, к тому же ни у одной из них на ковенском тракте левую бревном не придавило. Они летали над столом, над кроватью, садились на лицо человека в ермолке, перебегали со лба на небритую щеку, с небритой щеки на обнаженную шею.

А почему бы и мне не попытаться, подумал Рахмиэл, чем я хуже мухи? Старик доковылял до кровати и притронулся к обнаженной шее чужака. Старые пальцы дрожали, и Рахмиэл долго осиливал предательскую дрожь. Наконец, когда она улеглась, он расстегнул пуговку застиранной рубахи, распахнул ее и уставился близорукими глазами на правое плечо того, кто назвался его пасынком Ароном. То ли от того, что он спешил, то ли от того, что глаза его все время противно слезились, Рахмиэл ничего на правом плече не увидел: никакого пятнышка, никакого знака. Припадая на больную ногу, он добрел до окованного железом сундука, порылся в нем и извлек оттуда очки на веревочке. Очки были старые, одного стеклышка не хватало, другое треснуло посередке и еле держалось. Рахмиэл напялил их на нос, обвязал веревочкой вокруг головы и снова склонился над спящим.

Тот, кто назвался его пасынком Ароном, продрал глаза, увидел Рахмиэла в нелепых очках и тихо, как во сне, сказал:

— Ты что, отец, меня обыскиваешь как жандарм?

— Нет, — оторопел Рахмиэл. — Я… я мух бью…

— Очками? — улыбнулся тот, кто назвался Ароном.

— Тряпкой, — сказал Рахмиэл и протянул к нему пустые руки.

— Ну что, нашел родинку?

— Нашел, — быстро ответил Рахмиэл. — Нашел… на правом плече…

И заплакал.

Слезы бились о треснутое стеклышко очков, как мухи, и сочились вниз, как мед, и Рахмиэлу было сладко, сладко, сладко до тошноты и головокружения.

 

IХ

Смерть Хавы, жены корчмаря Ешуа, всполошила все местечко. Если бы еще просто умерла, а то — и выговорить-то страшно! — удавилась. Морта пошла ни свет ни заря задать лошадям сена, только подцепила его вилами, понесла к кормушке и увидела хозяйку. Увидела и выронила вилы, споткнулась об охапку, упала на земляной пол хлева и лежала ничком, боясь пошевелиться и поднять глаза вверх, туда, где через балку были перекинуты вожжи и в петле, как погасшая лампа, болталась Хава.

Лошади, не привыкшие к Хаве, тыкались мордами в ее ноги, обутые в черные башмаки, и труп раскачивался из стороны в сторону так, что казалось, Хава идет по воздуху.

Морта вскочила и опрометью бросилась в корчму. Она не знала, кого будить: Семена или самого Ешуа. Семена, решила Морта, тихо пробралась в его комнату, подошла на цыпочках к постели и, задыхаясь от волнения, прошептала:

— Симонай! Симонай! Вставай!

Прыщавый Семен перевернулся на другой бок, схватил руками подушку и сквозь сон зло и недвусмысленно процедил:

— Ну, чего приперлась?

Морта стерпела обиду, наклонилась над ним и отчаянно, придушенно сказала:

— Там… в хлеву… твоя мать… и лошади…

— Отстань, — проворчал прыщавый Семен. Но Морта не уходила.

— Твоя мать… в хлеву… — повторила она, клацая зубами.

И вдруг в сонном мозгу Семена что-то вспыхнуло, и он заметался, как от ожога, сбросил одеяло, скатился с постели и, на ходу застегивая подштанники, почесывая волосатую, разогретую грешными снами грудь, побрел к двери.

— Мама, — негромко позвал прыщавый Семен, когда они вошли в хлев. — Мама!

Давно, ох, как давно он так ее не называл. Может, двадцать, может, тридцать лет. «Ты» говорил он или «она», и мать на него не обижалась: кого бог обидел, того ничем не удивишь, ни мимолетной лаской, ни почтительным равнодушием.

— Мама! — снова позвал прыщавый Семен, отрезвевший от сна и от злости.

Морта дрожала пуще прежнего.

— Ты чего дрожишь? — прохрипел сын корчмаря.

— Я… Я не дрожу… Я совсем не дрожу… Тебе показалось, Симонай, — ответила она, кусая губы.

— Где она? — спросил он.

— Там, — ответила Морта и ткнула пальцем в кормушку.

— В кормушке?

— Нет… Сейчас… сейчас ты сам увидишь.

Он притворяется, подумала Морта. Он давно… давно увидел ее… Он притворяется. Ему просто страшно. Боже, как страшно увидеть свою мать в воздухе… с петлей на шее. Как хорошо, что мои родители за тридевять земель… в Сибири… Я бы умерла, если бы увидела…

Они подошли к тому месту, где, как старое платье на веревке, висела Хава.

— Мама! — простонал прыщавый Семен и уткнулся лицом в ее застывшие ноги. — Прости меня. Прости.

Он, видно, плакал, и слезы его падали на ее черные башмаки, на ее черные чулки, на ее черную долю. Всю жизнь — сколько он ее помнит — она ходила в черном.

— Помоги! — сказал прыщавый Семен. — Я подержу лестницу. А ты… ты лезь наверх и отвяжи ее.

— Может, ты, Симонай, — слабо воспротивилась Морта.

— Я постою внизу и поймаю ее. Протяну руки и поймаю. Не хочу, чтобы она упала на пол… пусть на руки… Она же меня носила на руках… Ведь носила?

— Носила, — подтвердила Морта.

— Теперь мой черед. Лезь!

Морта неохотно стала взбираться по лестнице.

— Ума не приложу, как она туда забралась. Всю жизнь никуда не поднималась… никуда… ни на одну ступеньку… ни на одну ступенечку, — прошептал он. — Только на хоры в синагоге, и то по праздникам… Ты чего остановилась?

— Ой, Симонай! — вскрикнула Морта.

— Лезь! Лезь!..

Сквозь щели в крыше пробивались первые лучи рассвета; зябкие, неровные, они высветили лестницу, дремлющих лошадей и прыщавого Семена в белых подштанниках и босого.

— Ты чего так долго возишься? — обрушился он на Морту.

— Не могу!.. Узел крепко завязан… Не могу, Симонай!

— Сейчас я ее подтолкну вверх, и ты развяжешь.

Прыщавый Семен обхватил руками ноги покойницы и приподнял ее над своей кудлатой головой.

— Так хорошо? — спросил он у Морты.

— Хорошо! Хорошо!

И между прыщавым Семеном и матерью не стало больше ни вожжей, ни расстояния, ни отчужденности. Он держал ее крепко, как держал бы Зельду, если бы та вздумала вечером прийти к старой груше или захотела бы на другом берегу речки собрать лукошко спелой земляники, не замочив в воде ноги.

Он и нес свою мать по хлеву, как через бурную реку, нес на последний ее берег, где нет ни старой груши, ни земляники, ни любви, ни обид, а только неструганные доски и единственный белый миг в ее жизни — саван.

Прыщавый Семен внес ее в свою комнату, положил на свою постель, укрыл своим одеялом и сел в изголовье кровати.

— Оденься, — сказала Морта.

Но он не двигался.

— Люди придут… Оденься… — жалостливо повторила она.

Прыщавый Семен сидел в изголовье кровати и немигающими глазами смотрел на покойную мать, и все в нем хрипело и булькало, как в трясине.

— Хава! — услышал он голос отца. — Хава!

Потом:

— Морта! Морта!

— Он зовет меня, — сказала Морта Семену.

— Пусть зовет!

— Семен! Семен! — рокотал голос Ешуа. — Ты мать не видел?

— Не видел. Не видел. Никто ее никогда не видел, — тихо промолвил прыщавый Семен.

Корчмарь Ешуа распахнул дверь.

— Вы почему не отзываетесь? — предчувствуя что-то дурное, спросил он.

— Тише, — одернул его прыщавый Семен. — Тише. Мать спит.

— Где?

— Вот, — буркнул сын.

Ешуа стоял на пороге и боялся приблизиться к кровати. Шаг шагнет и встанет, шаг шагнет и встанет.

— Почему она спит в твоей кровати? — бросил он издали.

— Потому что с тобой ей холодно, отец. Холодно…

— Хава! — закричал корчмарь, бросился к кровати и, одетый, плюхнулся рядом с покойницей. — Хава!

— Перестань, — сказал прыщавый Семен.

— Господи! — кусал подушку Ешуа, — Господи!

Он вдруг привлек к себе мертвую жену и осыпал ее торопливыми слюнявыми поцелуями.

Прыщавый Семен отвернулся.

Морта стояла у изголовья и крестилась.

— Уходите, — попросил корчмарь. — Уходите! Оставьте нас вдвоем. Слышите!

Прыщавый Семен встал и, не сказав ни слова, направился к двери.

— Оденься, Симонай, — взмолилась Морта и, схватив его одежду, кинулась за ним.

— Хавеле, — прошептал Ешуа, когда сын и Морта вышли. — Ты вчера обещала зажарить оладьи из свежей картошки. Ты же, Хавеле, знаешь, как я люблю твои картофельные оладьи…

Он погладил ее волосы, потрогал золотую серьгу:

— Господи! Какие у тебя красивые волосы!.. Какие они живые! Ты напрасно смущаешься и закрываешь глаза… Подумаешь — что я тут такого сказал? Я сказал, что люблю твои картофельные оладьи, и только… Пойдем, Хавеле, пойдем… У нас, слава богу, есть своя кровать. В своей кровати мягче. Там каждая блоха знает, как я люблю твои картофельные оладьи и твои красивые волосы… Господи! Господи!

Его душили слезы, но слез не было. Раньше Ешуа плакал по любому, даже самому ничтожному, поводу. Слезы дарили облегчение, смывали с его лица и души жестокость и угрюмость, делали его молодым, прежним, возвращали к той поре, когда он, ретивый, неунывающий отпрыск рода Манделей колесил по Литве в поисках неверного, летучего, как дым, еврейского счастья. Но сейчас возле мертвой посиневшей Хавы он не мог выдавить ни единой слезы. Слезы изменили ему, оставили, в горле першило, как от липового меда, голова разламывалась от пустоты и бессилия, а в ушах стрекотали кузнечики. Ешуа вдруг учуял подпольный трупный запах и судорожно принялся заглатывать тошноту.

Он подошел к буфету, вынул графин и впервые в жизни налил себе в высокую серебряную чарку водки, закрыл глаза и выпил залпом, и водка обожгла его кошерный пищевод, распугала кузнечиков, и вдруг стало щемяще легко и ясно.

С чаркой в руке вернулся Ешуа к кровати, уставился на Хаву и — опять-таки впервые в жизни — просветленно и отчаянно сказал:

— За тебя, Хава! За твою доброту и верность.

Он повертел чарку в руке и, не зная, что с ней делать, вдруг поднес ее к застывшим губам жены и серебряным краем притронулся к ним.

— Серьги снял?

В дверях стоял одетый Семен.

— Серьги? — Ешуа вздрогнул и выронил чарку, и оставшиеся капли водки, как слезы, упали на живот покойницы.

— Я не могу, — сказал он сыну. — Сними сам.

— Кто дарил, тот должен и снять, — ответил Семен.

— Придут женщины, обмоют, обрядят и снимут, — защитился корчмарь Ешуа.

— Никто не придет. Морта все сделает.

— Морта?

— Или, может, ты хочешь, чтобы ее похоронили на пустыре за кладбищенской оградой?

— Не хочу, — сдался Ешуа, и снова его голова стала похожа на луг, облюбованный кузнечиками, все в ней прыгало, трещало, стрекотало. Какой позор, какой позор, истязал он себя, тщетно борясь с накатывающей удушливой тошнотой. Хаву, его жену, мать его детей, надо прятать от живых, чтобы ни одна душа не догадалась, как она ушла из жизни.

Морта согрела в чугуне воду, вылила ее в огромный — для варки варенья — таз, раздела Хаву и стала мыть остывшее тело. Она старалась не смотреть на покойницу, мочалка скользила по ее ногам, бедрам, пока не наткнулась на мешочки высохших грудей. Морта что-то шептала для храбрости. Она сама не понимала, что, но слова успокаивали, уводили куда-то от этой кровати, от этих плоских грудей со сморщенными, похожими на увядшие волчьи ягоды, сосками.

Во дворе очумело кудахтали куры. Шипела старая, пережившая хозяйку гусыня.

Морта сменила воду, перевернула Хаву с живота на спину, помыла, снова перевернула, бросила мочалку в таз, присела на край кровати, вытерла испарину и, не глядя на покойницу, сказала:

— Спасибо.

Она благодарила Хаву за то, что та не выгнала ее, заступилась за корову, за то, что никогда не кричала и до самой смерти делала вид, будто между ней, Мортой, и ее сыном Семеном ничего нет и не будет.

— Спасибо, — повторила она и заплакала. Но быстро совладала с собой, вынесла во двор таз, плеснула на увядшую траву, и куры сбежались туда в надежде поживиться. Только старая гусыня гордо вскинула голову, как будто сразу сообразила, что это за помои.

— Все? — спросил у Морты прыщавый Семен, приволокший из хлева две неструганые доски.

— Все, — сказала Морта.

— А серьги?

— Не могу, Симонай.

— Тебе будут, — сказал он.

— Не надо мне никаких серег, — испугалась Морта. — Да я себе лучше уши отрежу.

— Сними! — приказал он, держа под мышками по доске. — Червям они ни к чему.

— Нет, нет, — встрепенулась Морта. — Что хочешь у меня проси, только не это…

— Они тебе очень пойдут. Очень, — не унимался он. — Живо! Ее сегодня же надо похоронить, чтобы толков не было. Завтра пятница… Послезавтра суббота. Иди!

Морта прикрыла тазом живот и грудь, словно прыщавый Семен метил туда своими жуткими оголенными словами.

— Скоро придут люди. Отец пошел за рабби Гилелем. К его приходу все должно быть готово! Иди!

Она послушалась его и, все еще прикрывая живот и грудь тазом, двинулась к дому.

На негнущихся ногах Морта подошла к кровати.

Целая вечность, казалось, прошла, пока она снимала эти трижды проклятые, эти прекрасные серьги.

Они сверкали у нее на ладони, как два золотистых жучка, как две божьи коровки, только дунь, и расправят крылышки, и полетят, а она, Морта, распахнет окно и, счастливая, как на первом причастии, скажет:

— Летите! Летите!

Ей самой хотелось — в окно, вверх, туда под облака, плывущие над корчмой, над местечком, над землей с ее могильными и немогильными червями.

И вдруг она увидела еще одну Морту, такую же, только до пояса, без ног и без домотканой юбки, и подошла к зеркалу.

Зеркало было старое, в тяжелой дубовой раме, со столиком на гнутых резных ножках.

Морта осторожно, двумя пальцами, взяла с ладони серьгу, приложила к правому уху, резким движением головы откинула прядь выгоревших на солнце рыжих волос и посмотрелась в равнодушное, но справедливое стекло.

— Ой! — устыдилась она и оглянулась на кровать.

Мочки Хавиных ушей чернели, как зачерствевшие оладьи.

Морта уколола себя серьгой и со всех ног бросилась из комнаты во двор.

Когда пришел синагогальный служка, Хава уже лежала не в кровати, а на полу, запеленутая в саван. На всякий случай прыщавый Семен припудрил каким-то порошком ее лицо, а шею обвязал белым кружевным платочком, сохранившимся в доме еще со времен свадьбы.

— Горе-то какое! Горе! — шмелем гудел служка, принюхиваясь к запаху порошка и косясь на белый платочек на шее. — Ну кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать?

Корчмарь Ешуа в черном сюртуке, в черной бархатной ермолке и в туфлях, которые ни разу не надевал, горестно качал головой и, кажется, молился. Прыщавый Семен оттер служку в угол и хрипло спросил:

— А где рабби Гилель?

— Рабби Гилель слег, — угодливо процедил служка. — Печень у него. Печень. Такой молодой и уже печень.

Прыщавый Семен поморщился.

— Для того чтобы отслужить заупокойный молебен, нужен голос, а не печень.

— Горе-то какое! Горе! — снова загудел шмель. — А чем здесь у вас пахнет?

— Смертью, — грубо одернул его сын корчмаря.

Служка раздражал его. Маленький, верткий, он не сводил глаз с покойницы и все время шмыгал своим охотничьим носом.

— Кто бы мог подумать? Такая женщина!.. Любящий муж… любящий сын… почет… уважение. Когда мне бродяга сказал: мы заставим реб Ешуа плакать вонючими слезами, я не поверил… я подумал: сумасшедший!..

— Какой бродяга? — насторожился прыщавый Семен.

— А вчера сидит на кладбище на могиле Хоне Браймана и стучит колотушкой. «Чего стучишь?» — спрашиваю. А он мне: «Кладбище — там!» — и показывает на корчму.

— В ермолке он… с булавкой?

— С булавкой… У ночного сторожа Рахмиэла живет, — лебезил перед сыном корчмаря служка. — А платочек! А платочек-то на покойнице красивый какой!.. Прямо-таки свадебный! Никого еще у нас в таком платке не хоронили!

Но прыщавый Семен уже не слушал. Сейчас его мысли занимал не служка, не покойница-мать, а тот в ермолке, приколотой булавкой к волосам. Это он накликал на их дом несчастье, это он завязал узел на шее матери, это он уложил ее на эти неструганые доски!

Пришли Спиваки — Нафтали и Хаим, братья усопшей. Чинно подошли к смертному одру, уронили скупую, как бы взвешенную на весах, слезу, покачали поседевшими головами и встали у занавешенного байковым одеялом зеркала. Братья ни о чем не спрашивали, спрашивай, не спрашивай, со смертью не поторгуешься с нее взятки гладки. Правда, обвязанная шея сестры будила у них смутные и тягостные подозрения.

— Слушай, Хаим, — прошептал Нафтали. — А почему у нее шея обвязана?

— Чтобы и на том свете ей было трудно дышать, — ответил Хаим, достал из кармана носовой платок и для приличия стал вытирать сухие глаза.

Нафтали последовал его примеру — он во всем подражал Хаиму, и так они стояли, дружно терзая клочками надушенного шелка свои цепкие пронзительные буркалы.

Во дворе Морта запрягала лошадей. Учуявшие смерть, они были удивительно послушны. Только каурый почему-то тревожно бил копытом.

— Будет тебе, будет, — ласково стыдила его Морта.

В дом она не спешила: нечего в такую минуту мозолить глаза. Ну вот, подумала она, я и осталась одна с двумя мужиками, и эта простая, как конское копыто, мысль обожгла ее стыдом и тревогой.

Мимо фуры проходили люди, но Морта не замечала их. Она — в который раз — бессмысленно подтянула подпругу, сунула руку в гриву каурого и долго держала ее там, наслаждаясь теплом безответной и безрадостной жизни.

Приплелся старший Андронов — Афиноген, весельчак и похабник, взял под уздцы гнедую и осипшим голосом спросил:

— Почему корчма на замке?

— Хозяйка померла, — выпалила Морта, словно ее уличили в чем-то постыдном.

— Две бутылки дашь?

— Не дам, — ответила она.

— Ну хоть одну, — умолял Афиноген. — Голова со вчерашнего трещит — мочи нет. А Хаву жалко.

— Жалко, — сказала Морта.

— Добрая была баба, — улещивал ее Афиноген. — Тихая. И на еврейку не похожа. Чего ей на земле не хватало?

— Не знаю, — промолвила Морта.

— Всем чего-то не хватает на земле: одним — денег, другим — водки. Ну дай бутылку!

— Ладно. Только отвяжись!

Морта сбегала в корчму, принесла бутылку.

— Перемрут — тебе все достанется, — осклабился Андронов, достал из кармана мелочь, расплатился, засунул бутылку за пазуху и зашагал прочь.

Не успел уйти Афиноген — пришла Зельда Фрадкина.

— Здравствуйте, — глухо поздоровалась она с Мортой.

— Здравствуйте, барышня.

Зельда была в черном траурном платке, надвинутом на бледный лоб, в сером, словно посыпанном крупинками гречки, платье, в высоких, почти до колен, ботинках с кожаными застежками — Морта таких никогда не видела.

— Идите в избу, барышня.

— Нет, нет, — заволновалась Зельда, — Я только на минутку. От чего она?

— От чего? — замялась Морта. — Легла спать и не проснулась.

— Как мама, — сказала Фрадкина.

Осеннее солнце лениво светило в небе, лошади мотали головами, позвякивали сбруей, и от этого позвякивания дрожал воздух. А может, он дрожал от тишины, от скудных лучей и от слов, таких же скудных, лишенных тепла и света.

— Я еще никого не хоронила, — неожиданно призналась Зельда.

— А ваша мама?

— Мама умерла, когда я была совсем маленькой. Меня оставили дома с кормилицей. Кормилица смотрела на меня и плакала. А я макала палец в ее слезы, лизала его и спрашивала: «Почему твои глаза соленые, а мои — нет?» — «Будут и у тебя солевые, будут, — отвечала она, — дай только срок».

— Идите, барышня, в избу, идите. Все вам будут рады, — удивляясь собственной напористости, трещала Морта. — Ее еще не скоро вынесут.

— Я подожду во дворе, — сказала Зельда.

— Воля ваша, барышня, — уступила Морта. — Скучно вам у нас?

— Везде люди живут, — уклончиво ответила Фрадкина.

— А, по-моему, с людьми скучно, — осмелела Морта.

— А с кем же весело?

— С кем? — Морта вся напружинилась. — С ними, — показала она на лошадей, — И с курами… Весело с теми, кто тебя понимает… Может, барышня, Семена позвать?

— Не надо никого звать. А ее, что, повезут туда?

— Понесут, — объяснила Морта и удивилась невежеству Зельды.

— А лошади зачем?

— Господина повезут обратно. И Семена. И вас, если на кладбище пойдете.

— Да ты, я вижу, совсем еврейкой стала.

— Не совсем, — улыбнулась Морта. — Хотя я по-вашему и стряпать, и молиться умею.

— Даже молиться?

— Да. Мой бог меня не слушает. Может, говорю, ваш услышит. Только Симонас сердится. У всех, говорит, богов уши заложены. А я, барышня, не верю. У бога никогда не закладывает уши. Особенно если не за себя просишь. А человек что делает? Человек только за себя просит и еще за своих близких.

— А за кого же его просить?

— За всех, — сказала Морта. — За всех. За вас, барышня… За эту лошадь… Вон за ту курицу, чтобы петух и ее приласкал. А то ходит по двору и так жалобно кудахчет, словно ее ножом режут.

— Все равно ее зарежут — молись, не молись, — сказала Зельда и вдруг добавила. — Ты приходи ко мне.

— Зачем? — вскинула брови Морта. — У вас есть Голда.

— Мы с тобой вместе помолимся, — сказала Зельда, и улыбка озарила ее бледное лицо.

— Я бы с радостью, барышня, да времени у меня нет. А сейчас и вовсе не будет.

— Приходи, — повторила свое приглашение Зельда.

— Хорошо, — сказала Морта. — Иногда, когда иду по воду или когда в корчме пусто, я слышу, как вы играете. Какая вы счастливая, барышня!

— Это ты счастливая, — растерянно пробормотала Зельда.

— Я?

— У тебя есть они, — Зельда потрепала каурого по холке. — И куры.

— Да у вашего отца… господина Фрадкина таких лошадей — целый табун. И кур он может купить тыщу!..

— Может, может, — закивала головой Зельда. — Но что из того, если лошади тебя не понимают, а кур, тыщу кур тебе подают в соусе?

Она собралась было уйти, но увидела, как во двор вошел лесоруб Ицик.

— Вот и Ицик пришел, — обрадовалась Морта, — Значит, скоро ее и понесут. Семен ухватится за один конец доски, Ицик за другой, и поплывет хозяйка, как на плоту.

Ицик еще издали узнал Зельду. Шаг его сделался короче, небрежнее, как у пьяного.

— Чего вы здесь стоите? — с напускным безразличием спросил он. — Пойдемте в избу.

Только бы не упустить ее, подумал Ицик. Только бы не упустить.

Он готов был подхватить Зельду на руки и внести в дом, как дар небес, как нечаянную радость, которую ни с кем не делят даже на похоронах. И Зельде как будто передалось его желание. У нее не было сил воспротивиться, и она побрела за ним, как по воде, чувствуя необыкновенный прилив сил и не задумываясь об оставшемся за спиной береге.

— Какой сегодня радостный день, — сказал Ицик, замедляя и без того неторопкий шаг. — Я давно хотел вам это сказать.

— Что?

— «Какой сегодня радостный день». Но дни шли, и радости не было.

— И сейчас, по-моему, ее нет, — заметила Зельда.

— Мой покойный отец говорил: кто встретит свою возлюбленную на похоронах, тот будет счастлив с ней до гроба.

Он спешил оглушить ее своим нетерпением, ошеломить своей искренностью, потому что не верил, что ему когда-нибудь еще удастся признаться ей в своих смешных, а стало быть, совершенно ненужных чувствах. Пусть посмеется над ним, пусть убежит и больше никогда не посмотрит в его сторону, но пусть знает, слышит, чувствует, какое облако клубится над ним.

— Мой отец никогда не ошибается, — натянуто пошутил он, удивленный ее молчанием. Неужто его признание не произвело никакого впечатления? Неужто такое облако клубится над ее головой каждый день?

— Мой отец тоже никогда не ошибается, — ответила Зельда.

— Ваш ошибается, — чуть ли не заорал он. — Потому что все меряет саженями и вершками. Но я не дерево… И вы, Зельда, не дерево.

— Перестаньте, — оборвала она его. Лицо горело от его слов, и сердце прыгало, замирало и, замирая, ловило каждый звук, как ловит рыба кроху, уносимую течением.

— Мой покойный отец говорил: «Ицик! Объяснись в любви не в роще, не на берегу реки, а у смертного одра или на кладбище, и, если тебя услышат, вы проживете долгую и счастливую жизнь, потому что женщина, как смерть: ее не перехитришь и не обманешь».

— Зачем вы врете? Вы же не помните своего отца, — тихо сказала Зельда.

— Но я… я помню его слова, — выдавил Ицик, весь обливаясь потом.

Они кружили вокруг корчмы и никак не могли найти дверь в дом, где на полу, на неструганых досках покоилась женщина, которой ее муж, корчмарь Ешуа, не объяснился в любви ни в роще, ни на берегу реки, ни на брачном ложе и, может быть, наспех, глотая слезы и ища сочувствия, объяснится у вырытой ямы.

Кладбище было молодое, намного моложе мертвых. Первого еврея на нем похоронили перед самым бунтом шестьдесят третьего года. Раньше покойников возили в Мишкине — не понесешь же в такую даль на руках, как того требовал обычай.

Пока прыщавый Семен и Ицик несли Хаву по местечку, к кучке родственников пристраивались зеваки. Похороны были событием, как град в августе или гроза с молниями вполнеба. Люди высыпали из домов, спотыкаясь, пустились вдогонку, засопели носами, проклиная ухабистый проселок, одышку и свою долю, полной грудью вдыхали целительный воздух. Такою воздуха, казалось, в целом мире нет, объезди его вдоль и поперек, обойди из конца в конец до самой земли обетованной. О, воздух литовской глуши, со дня рождения до дня похорон, от первого вздоха до вздоха последнего сопутствующий каждой твари, не признающий никакой черты оседлости, никаких христиан и евреев, струящийся, обволакивающий, пронизывающий каждый лапсердак и сермягу!

За взрослыми на кладбище устремились дети, за детьми — собаки. И никто не прогонял их потому, что и собака имеет право постоять у могилы, обронить слезу и даже облаять смерть.

Корчмарь Ешуа едва волочил ноги. Рядом с ним степенно вышагивали братья Спиваки — Нафтали и Хаим. Ицик все время оглядывался назад — идет ли Зельда.

Зельда держалась за грядку фуры, в которой сидела Морта и перебирала вожжами, как четками.

— Остановитесь, — внезапно выдохнул Ешуа.

— Что случилось? — не оборачиваясь, крикнул прыщавый Семен.

— Господин урядник!.. Господин урядник машет…

— Ну и пусть машет, — озверел сын корчмаря.

— Давайте подождем. Зачем злить человека?

— Хочешь — жди, — бросил прыщавый Семен, не сбавляя шагу.

Урядник приветливо-сочувственно махал у калитки своего дома фуражкой. Фуражка мелькала в воздухе, как огромный гриб.

Корчмарь Ешуа поднял руку и слабо помахал в ответ: спасибо, мол, Ардальон Игнатьич, век не забуду. Он уронил руку, поймал недобрый взгляд шурина Нафтали Спивака и сгорбился, как от удара. Господи, что со мной творится, подумал Ешуа. Кому машу? Хорошо еще — Нестеровичу водки не захотелось. А если бы захотелось? Неужто бросил бы Хаву и пустился бы обратно в корчму? Наверно, пустился бы…

И вдруг внимание Ешуа привлекла чья-то собака, пегая, с кривой продолговатой мордой и обвислыми, как картофельная ботва, ушами. Бездомная, она носилась по проселку, виляя обрубком хвоста, как будто с кем-то прощалась.

— Чья это собака? — выдохнул корчмарь в спину шурину Нафтали.

— Опомнись, Ешуа! О чем ты думаешь? — пристыдил его Спивак.

— О собаке, — признался корчмарь.

— Ты бы о Хаве подумал, — набычился Нафтали.

Корчмарь замедлил шаг и, когда фура поравнялась с ним, сказал Морте:

— После похорон приведешь ее к нам.

— Кого? — опешила Морта.

— Вон ту собаку.

— Зачем? — Морта перестала перебирать вожжами и уставилась на хозяина.

— Надо, — отрезал Ешуа.

Он и сам не понимал, зачем ему этот шелудивый пес, но до самого кладбища не сводил с него глаз и, чем больше на него смотрел, тем сильней было безрассудное желание. Господи, что же со мной творится, снова мелькнуло у него. Почему я думаю не о Хаве, с которой прожил без малого тридцать пять лет, а об этой бездомной зачуханной собаке? Братья делают вид, будто убиты горем, напустился Ешуа вдруг на Спиваков. Врут. Избавились от Хавы, сбыли ему как залежалый товар… Все врут… Врут, когда зачинают, врут, когда хоронят. Вся жизнь человеческая состоит из долгого — доходного и убыточного — вранья. А правда, она, как эта собака, шелудива и бездомна. Если бы мир был домом правды, никто в нем и дня не прожил бы… перерезали бы друг другу горло… задушили бы… замордовали бы… Все держится на лжи. Все. Только от нее тошнит, как с перепоя. Но разве ее всю выблюешь? Разве ее всю выблюешь?

Когда Хаву опустили в могилу, Ешуа заплакал.

Синагогальный служка вертелся возле него и все время шмыгал своим охотничьим носом.

— Ты чего шмыгаешь? — не выдержал корчмарь.

Служка ничего не ответил. Но он был готов поклясться, что от слез Ешуа чем-то несло — не то помоями, не то тухлым яйцом, не то детским неотстиранным калом. Служка вспомнил бродягу в ермолке, приколотой булавкой к волосам, его недоступные разуму слова о вонючих слезах корчмаря и от волнения и оторопи сам зарыдал в голос.

Все — прыщавый Семен, Зельда, Ицик, Морта, зеваки, дети, собаки — косились на служку и не могли взять в толк, чего это он тревожит рыданиями небо.

Прыщавый Семен подошел к нему, вынул алтын и сказал:

— Хорошо плачешь. Держи!

— Спасибо, — промямлил служка. — Спасибо. Ты, Семен, ничего не чувствуешь?

— Чем-то вроде воняет, — прыщавый Семен втянул в ноздри кладбищенский воздух.

— Вот, вот, — зачастил служка.

— Это не ты ли в штаны наложил?

— Нет. Это слезы так пахнут. Слезы реб Ешуа. Тот… в ермолке с булавкой… так и сказал…

— Я убью его, — прошептал прыщавый Семен, и вонь ненависти обдала лицо служки, скорбную фигуру корчмаря Ешуа, свежую могилу и собак, обнюхивавших друг друга.

 

X

— Сколько можно дрыхнуть, Ури? Вставай! На столе горох стынет!

Господи, что за наваждение, что за напасть, хоть уши затыкай. Рабби Ури отчетливо слышит дребезжащий голос своей жены Рахели и суеверно оглядывается. В избе никого нет. В избе никого и не может быть. И горох покойница последний раз варила бог весть когда. Два года назад, за неделю до праздника дарования торы, она умерла, угасла в выстуженной, пропахшей тленом постели, в которой он, рабби Ури, сейчас лежит и слышит ее голос.

— Вставай!

Рабби Ури стар и немощен, но пока из ума не выжил. Он слышит голос своей Рахели так же ясно, как в те дни, когда они оба приехали сюда, он — молодой, статный, с черными смоляными пейсами, вьющимися, как обугленные виноградные гроздья, она — тоненькая, махонькая, испуганная, как птица.

— Хватит дрыхнуть!

Рабби Ури затыкает сморщенными указательными пальцами волосатые уши, и голос жены исчезает, но в воспаленных бессонницей глазах старика по-прежнему посверкивает испуг. Пальцы-затычки дрожат, и дрожь, негаданная, крупная, как горох, рассыпается по всему телу.

— Горох мне надоел, Рахель, — говорит рабби Ури неестественно громко и снова оглядывается.

Ну чего он, спрашивается, оглядывается, дурья голова? Рахель умерла. Рахель зарыта на кладбище, а с кладбища еще ни один мертвец не вернулся.

В избе, кроме хозяина, только паук да осенняя муха-хлопотунья. Рабби Ури давно ее приметил. Все мухи еще в прошлом месяце попрятались в щели от стужи или вымерли, а она все летает и летает.

Рабби Ури ее и в окно выгонял, и плотно прикрывал двери, и крошки со стола подмел, но муха все равно прилетала, маленькая, шустрая, преданная, как Рахель. Чего ей от него надо? Залезла бы куда-нибудь в щель и дожидалась бы там весны, так нет же — кружится, жужжит, следует за ним повсюду. Рабби Ури такой мухи сроду не видывал. Мух он не терпел, но, покоряясь воле господа, создавшего их, как и человека, привык и даже оберегал ее от паука, упрямо ткавшего свою смертоносную сеть и ненавидевшего всех, кто летает.

Паук жил в избе с незапамятных времен. Иногда он спускался по стене к хозяину, и рабби Ури с почтительным страхом следил, как тот перебирает своими замысловатыми, похожими на древнееврейские буквы, ножками.

После того как подохла кошка, паук остался единственным живым существом в доме, если не считать молчаливых и коварных клопов, выползавших по ночам из своих укрытий и сосавших остывшую, как свекольник, кровь рабби Ури. Но и домовитый загадочный паук не шел ни в какое сравнение с мухой.

Стоило рабби Ури лечь в постель, как она опускалась на подушку и застывала в ожидании не то слов, не то ласки. Пугай ее, не пугай — сидит и смотрит на старика, и от ее соседства оттаивает озябшая душа и белеет в темноте, как аист.

Вчера, когда рабби Ури прихлебывал остывший, как его кровь, свекольник, муха села на стол, туда, где при жизни клала свои неутомимые крепкие руки Рахель, и уставилась на его беззубый, пустой, как покинутое дупло, рот, на кровоточащие десны, и ни с того ни с сего зашелестела крылышками. От их жалобного, полного какого-то тайного значения шелеста на рабби Ури вдруг напала долгая и тяжкая икота, и как он ни старался, не мог до утра ее превозмочь.

Мучаясь от икоты и бессоницы, рабби Ури время от времени шарил рукой по подушке, и тогда муха взлетала, и в ночной тишине что-то потрескивало, как полено в печи.

— Кто ты? — спрашивал у нее старик, а она только дремотно гудела, ударяясь то о его бороду, то о стену. — Я — рабби Ури, — говорил он тихо, заглатывая затхлый воздух и тщетно борясь с икотой. — У меня была жена. Ее звали Рахель. Она также вечно летала надо мной и по ночам смотрела на меня с соседней подушки.

Рахель! Рахель!

Он прислушивался к звучанию привычного имени, и оно странно и миротворно сливалось с жужжанием мушиных крылышек.

— Кто-нибудь да должен нас услышать, — шептал рабби Ури. — Собака или муха — все равно.

Он проваливался в недолгий мучительный сон, просыпался, прислушивался к тишине, снова шарил рукой по подушке и испытывал что-то похожее на радость, когда в клопином мраке раздавалось слабое, почти невнятное гудение той, которая добровольно делила с ним ложе и одиночество.

Он и сам не понимал, почему избрал для своей исповеди не бога, а простую муху, какие тысячами летают над каждой зловонной свалкой или летом роятся в мясной лавке, облепляя освежеванные туши. Может, потому, что была она живая, осязаемая, доступная, а бог был от него далек, так же далек, как шестьдесят лет тому назад, когда он, рабби Ури, впервые ступил на этот бревенчатый порог, на эти скрипучие половицы. Может, потому, что неоднократно исповедовался всевышнему, и тот, всемогущий и милосердный, знал о нем все до мельчайшей мелочи, до пятнышка на его ермолке, до прыща на теле. А может, потому, что и бог, и муха были одинаково бессловесны и непостижимы.

В конце концов так ли уж важно, почему.

Рабби Ури вспомнил, как в детстве поверял свои тайны безымянному дереву, зеленевшему на пустыре за дедовским домом. Он прибегал к нему каждый вечер, весной и летом, осенью и зимой, и прикасался к шершавому стволу губами. Прикасался и сбивчиво шептал то, что никогда не поведал бы ни одному человеку на свете, даже отцу и матери. Он верил, что его горячие и смутные слова, как древесный сок, потекут вверх, к самой кроне, а от кроны воспарят в небо, и бог услышит их и ниспошлет ему и всем его близким радость и удачу. До сих пор на его увядших, почти безжизненных губах остался привкус коры. Привкус веры.

В дерево его детства угодила молния, и оно сгорело вместе со всеми его тайнами и надеждами.

Господи, сколько таких деревьев сгорело на его долгом веку! Целый лес! Но он не сдавался, он не падал духом, он не преклонился перед молнией — искал новое, зеленеющее на пустыре дерево и прикасался к его шершавому стволу губами.

Без малого шестьдесят лет он прикасался к Рахели, но и в нее угодила молния.

Рахель! Рахель!

— Ты любишь бога больше, чем меня, — упрекала она его. — Ты с его именем встаешь и ложишься. Но никто еще с ним не прижил детей.

Ну что он мог ей ответить?

— Все евреи в местечке наши дети.

— Нет, Ури, нет. Когда мы умрем, некому будет закрыть нам глаза.

Но он стоял на своем. Любовь к богу ни с кем нельзя делить, даже с детьми, даже с женой. Что такое дети, что такое жена, если не корысть? А там где корысть, там нет веры.

Разве он приехал сюда, чтобы наплодить кучу детей и возиться с ними? У него была другая, более возвышенная и важная цель. Бог еще в ешиботе вложил ему в уста свое слово и призвал для спасения заблудших душ всех, кто погряз в корысти, равнодушии и унизительном раболепии. С каждым годом умножалось число евреев, изменивших языку и закону своих отцов и праотцев, принявших православие и католичество и получивших взамен за свою веру благосклонность городовых и жандармов. Рабби Ури забрался в эту глухомань, в эту дыру только для того, чтобы удержать их от этого пагубного соблазна. Народ, как он ни мал, как ни слаб и беззащитен, не может быть отчимом для своих сыновей. Велико море, но люди и птицы не из него пьют, а из рек и речушек. Что бы было, если бы в один прекрасный день их взяли да осушили?

Рабби Ури, конечно, мог остаться в Вильно. Останься он там, в своем родном городе, глядишь, и стал бы главным раввином Ерушалаима да Лита — Иерусалима Литвы. Но он помышлял не о славе и почестях, а о благе своей паствы. До его приезда в местечке не было ни молельни, ни кладбища. Покойников — какое кощунство! — возили в Мишкине, и молился каждый где попало, а то и вовсе забывал про молитву.

Это он, рабби Ури, открыл в местечке молельню. Это он основал кладбище.

— Ты бы лучше о потомстве подумал, — поругивала его Рахель. — Когда нас будет столько, сколько звезд на небе, нам ничего не будет страшно. Посмотри сколько на свете русских или китайцев. Рожать, Ури, надо, рожать.

Но он только отнекивался.

— Если у нас не будет ребенка, я уеду в Вильно.

Она забеременела в сорок лет, но родила мертвого, и необрезанного мальчика похоронили не в Мишкине, а в том месте, где через пять лет раскинулось местечковое кладбище. Сыну рабби Ури суждено было положить ему начало.

— Видишь, — только и сказал он жене, когда они вернулись с поля, и она так и не поняла, скорбит он или радуется.

Рабби Ури еще долго мучило то, что первым на новом кладбище зарыли необрезанного. Он ждал от бога мести, но бог отомстил не ему, а Рахели. Она тогда чуть не рехнулась, почти год ни с кем не разговаривала, ходила по дому, как привидение, купила у литовца деревянную люльку, повесила посреди избы и день-деньской раскачивала, пока он, рабби Ури, плыл со своими учениками по бездонному морю торы.

— Рахель, — умолял он ее.

Но она молчала и не отходила от зыбки.

Иногда Рахель вскакивала среди ночи, бросалась в одной сорочке к люльке и, как безумная, повторяла:

— Опять мы мокрые… опять мы мокрые.

Или пела колыбельную, которую сама же сочинила:

Тогда, в том страшном и далеком году, рабби Ури впервые рассердился на бога. То была скорее обида, чем злоба. Злоба, утешал он себя, отчуждает от всевышнего, а обида сближает, и потому не считал свое чувство ни мятежным, ни греховным.

В местечке жалели его, ждали, когда он отправит Рахель в Вильно, в сумасшедший дом, но он ничего не предпринимал, только жарче молился и чаще задерживался со своими учениками в молельне.

— Да вы, рабби, одолжите у кого-нибудь младенца. Хотя бы у печника Файвуша. Его жена недавно родила двойню, — посоветовал ему Бенцинон Гуральник, тогдашний казенный раввин, отрекшийся через восемь лет от еврейства и написавший гнусный пасквиль «Пленники Сиона».

Рабби Ури долго колебался, но наконец внял совету и отправился к печнику Файвушу на переговоры. Запинаясь, страдая от косноязычия и неловкости, он объяснил свою просьбу и, когда замолк, почувствовал страшную, парализующую волю слабость, словно весь состоял не из сухожилий, а из податливого свечного воска.

— Вам, рабби, мы ни в чем не можем отказать, — затрещала мать двойни конопатая Двейре. — Выбирайте любого. Они у меня оба хорошенькие.

Она нахваливала своих близнецов, как крестьянка товар на рынке, и от ее бодрого голоса, от ее уничиженной услужливости его почти мутило.

— А как с молоком? — не унималась Двейре.

— С каким молоком? — опешил рабби Ури.

— С грудным, — выпалила конопатая Двейре. — У Рахели оно, видать, пересохло, а у меня его, рабби, хоть отбавляй.

Двейре двинулась к нему, гордо неся свои полные великодушные груди, и рабби Ури отпрянул от нее, лицо его покрылось пятнами, опалившими бороду, глаза налились стыдом и отчаянием, он рвотно закашлялся, полез в карман за платком, но рука только нащупала талес и беспомощно повисла под сюртуком.

— Я буду приходить к нему, — скороговоркой сыпала конопатая Двейре. — Как кормилица. В богатых домах всегда так водится.

— Как? — растерялся рабби Ури.

— Одни рожают, другие вскармливают. Пусть мой Исер растет в богатом доме.

Рабби Ури не стал ей перечить.

В сумерках конопатая Двейре отнесла запеленутого в тряпки Исера к рабби Ури.

Она долго не решалась войти внутрь, топталась с ребенком на крыльце, вставала на цыпочки и заглядывала в занавешенные окна. Ее вдруг охватил какой-то бессознательный тупой страх, она прижала Исера к груди, полной материнской любви и молока, наклонилась к нему, что-то виновато прошептала и сделала шаг назад, как будто оступилась, но тут на пороге появился рабби Ури.

— Входи, — сказал он.

Рахель спала.

Двейре оглядела люльку, чмокнула младенца, бережно положила его и заморгала бесцветными ресницами.

— Мы тебе будем платить, — тихо промолвил рабби Ури.

— За что? — встрепенулась Двейре.

— За Исера.

— Что вы, рабби, что вы… Пусть хоть один вырастет ученым человеком. Не печником.

Она поклонилась люльке и вышла.

Рахель сквозь сон услышала крик ребенка и проснулась. Подошла к люльке и обомлела.

— Это не наш сын, Ури, — сказала она и зарыдала в голос. — Зачем ты это сделал?

Рахель стояла и смотрела на чужое дитя, на его сморщенное, как старый кисет, лицо, на его полуслепые щенячьи глазки, и слезы капали в люльку, и безумие медленно отступало перед внезапно нахлынувшей добротой и бабьей жалостью.

Рахель вдруг склонилась над люлькой и напевно, как молитву, произнесла:

— Мокрые мы… мокрые…

Она проворно, словно давно была приучена к этому, перепеленала Исера, уложила, схватилась за сыромятный ремень и принялась качать люльку.

Рабби Ури неотрывно глядел на нее, и перед его глазами вместе с люлькой качались и дом, и деревья, и звездное небо за окнами, и жена Рахель, и эта качка опьяняла его, как вино, даря силу и утешение.

— Рахель, — сказал он. — Я никогда… ты сама знаешь… никогда не говорил тебе таких слов.

— И не надо, — ответила она.

— Но сегодня… сегодня мне кажется, что я люблю тебя больше, чем его.

Он не отважился произнести вслух имя бога.

— Не кощунствуй, — сказала Рахель.

— Любовь не может быть кощунством. Кто мы без любви? Скопление ненасытных кишок, набитых завтрашним дерьмом.

— Тише, Ури, тише, — взмолилась она.

— Прости меня… С самого детства мне хотелось, чтобы все были счастливы. Все, кроме меня самого.

— Почему?

— Когда ты сам счастлив, то не живешь, а боишься… боишься за свое счастье… Когда-то я дал богу клятву…

— Что никогда не будешь счастливым?

— Да. Я сказал ему: «Господи, забудь про меня, вспомни о других. Они больше достойны твоей милости!» И ты, Рахель, и жена печника Двейре, и этот невинный младенец, запеленутый в нужду.

Рабби Ури вдруг осекся. Он подошел к люльке, встал рядом с Рахелью, и дыхание ее передалось ему, как ветер, вошло в его ноздри, а из ноздрей заструилось и теплом потекло вглубь, обвевая сердце и воспламеняя кровь, и он, как никогда раньше, постиг тайну произрастания плода в чреве и на ветках, изумился ей и почувствовал себя жалким скопцом…

Рабби Ури осторожно вытаскивает из волосатых ушей пальцы-затычки и до его слуха снова доносится нетерпеливый раздраженный голос Рахели.

— Больше я тебя звать не буду. Вставай! — звучит властно и недобро.

Рабби Ури медлит, озирается. В окно струится холодное осеннее солнце.

Как же так, думает он, пытаясь примирить явь со своими воспоминаниями, только что мы стояли с Рахелью рядом, смотрели на Исера, дышали одними ноздрями, и вдруг, за один миг, все сгинуло, перевернулось, улетучилось, я лежу в выстуженной постели, в окно струится осеннее солнце, наволочка на подушке не стирана, простыня и одеяло, как облака, в дырах, ноги высунуты, голова всклокочена и давно не мыта, грудь, точно бок у свиньи, в кустиках жесткой белесой щетины. Господи, неужели этот отвратительный старик в гнойниках и струпьях, как библейский Иов, — это я, рабби Ури, основатель местечковой молельни и кладбища, сеятель добра и согласия, твердыня веры? Неужели это мои глаза, которые видят не гору Сион, а только паука и муху? Неужели это мои уши, которые слышат не звук тимпанов, а дребезжащий голос жены? Неужели это мои руки, которые не облака раздвигают, а только шарят по грязной подушке? Где мои соседи, господи, от которых не было отбоя? Где мои верные ученики, которые ходили за мной толпами и ловили каждое мое слово, даже если оно кидало их в дрожь? Где мои враги, которые помышляли только об одном — сжить меня со свету, заткнуть мне горло, лишить меня веры? Вера, вера!.. Неужели ты только миг, только деревянная люлька, в которой нет младенца и которую напрасно баюкают до гроба?

Пусто, господи, пусто. Только паук ткет свою паутину, только муха преследует меня и говорит голосом моей жены Рахели.

Муха-Рахель!

Как это раньше не пришло мне в голову! Муха-Рахель!

Что же, спасибо тебе, господи, за явленное чудо. Спасибо. По правде говоря, я заслуживаю его. Всю свою долгую жизнь я служил тебе, не требуя для себя никакой награды, даже понюшки табаку. Разве вера сама по себе не награда?

Сейчас я встану с постели, сяду за стол и начну уплетать горох.

Что с того, что никакого гороха нет ни на столе, ни в кухонном шкафу. Мало ли чего нет на белом свете, но мы же это, господи, вкушаем. Вкушаем и радуемся, и возносим тебе хвалу. Порой нам это кажется даже слаще, чем то, что у нас есть.

Я встаю, господи.

Не обращай внимания на мое кряхтенье и стоны, не гневайся, милосердный, — мне всегда было тяжело вставать поутру. Поутру легко встает только солнце. И заходит оно легче, чем человек.

Если тебе неприятны мои стоны, заткни сморщенными указательными пальцами уши. Это верное средство, поверь мне. Оно доступно и бедняку, и богу.

Вот я уже стою у рукомойника. Воды нет, но я мою руки.

Вот я уже молюсь, благословляя хлеб насущный.

Вот уже у меня в руке ложка.

Вот я уже хлебаю, господи.

— Не чавкай, — говорит муха-Рахель.

Она кружится над миской, жужжит.

— Я не чавкаю, — отвечаю.

— Совсем состарился, — говорит муха-Рахель. — Если бы ты так в молодости чавкал, я никогда бы не вышла за тебя замуж.

Ей и в самом деле не стоило за меня выходить. Были в Вильно женихи получше, чем я. Могла бы выйти за какого-нибудь лавочника или парикмахера. Парикмахеры — хорошие мужья. Они не чавкают и от них всегда приятно пахнет.

— Еще положить? — спрашивает муха-Рахель.

— Оставь Исеру.

— Нету Исера, — говорит муха-Рахель. — Пока ты валялся в постели, Исер уехал и больше к нам не вернется.

На дворе осень — время жатвы, время наготы. За окном с клена падают листья.

Точно так, думает рабби Ури, опадают мысли. Боже праведный, кто сосчитает, сколько их опало на деревянный пол избы, на шершавый настил синагоги, на единственную улицу местечка, на безмятежную траву кладбища? Если бы собрать их в кучу и развести костер, какое пламя взметнулось бы над миром!

Рабби Ури сидит за столом, на котором нет ни гороха, ни ложки, болтает голыми ногами и изредка косится на дверь.

Казалось бы, что такое дверь? Десяток досок, сколоченных плотником, и только. А человек ждет порой от нее больше, чем от господа бога.

И рабби Ури ждет.

Раньше дверь не закрывалась. Кто только не приходил сюда: и евреи, и литовцы, и русские, и даже уездное начальство — кто за советом, кто на исповедь, кто со своими снами. Рабби Ури был не только пастырем, но и истолкователем снов, прославившимся во всей округе.

Однажды явился к нему урядник Ардальон Нестерович, взволнованный, потный, и с порога бросил:

— Черт-те что приснилось. Чушь какая-то! Мерзость?

— Рассказывайте, — спокойно сказал рабби Ури.

— Снится мне, значит, — начал Нестерович, — будто я не урядник, и не Ардальон вовсе, а Хаим. Будто на мне не фуражка, а ермолка, не баки, а пейсы, не шашка на боку, а эти ваши… как их называют… ну то, что из-под жилетки свисает.

— Цицес, — подсказал рабби Ури.

— Вот-вот. Они самые — цицес.

— Ну?

— Что ну?

— Я спрашиваю, что было дальше.

— Дальше ничего не было. Дальше я проснулся в холодном поту.

— Так, так, — удовлетворенно протянул рябби Ури. — Если вам во сне страшно быть евреем, то каково нам наяву?

— Это все, что вы можете мне сказать? — разочарованно пробормотал урядник.

— Цицес — это к радости, — объяснил рабби Ури.

— Какая радость может быть у урядника? — усомнился Нестерович.

— Всякая. Производство в приставы, например.

— А ермолка к чему? — согласившись с новым чином, допытывался Ардальон Игнатьич.

— Ермолка — к долголетию.

— Ишь ты! Тоже неплохо. А пейсы?

— А вот с пейсами хуже.

— Говорите, говорите. Я хочу знать правду.

— Пейсы — к вшам, — улыбнулся рабби Ури.

— Не знаю, как насчет пристава и долголетия, но за вшами дело не станет. В такой дыре живем!

Рабби Ури болтает ногами и косится на дверь. Хоть бы урядник пришел. Неужели никому ничего не снится?

Куда же девалась муха-Рахель?

Видно, моет в сенях тарелки.

Рабби Ури напрягает слух, словно и впрямь старается услышать звон посуды, и вдруг весь преображается.

Что это? Дверь скрипит?

Скрипит. В самом деле скрипит.

Господи, кто же это?

В избу входит Голда, живая, всамделишная, вся здоровьем пышет, платок на лоб надвинут, юбка топорщится, подол смят, листва к ботинкам прилипла, нипочем ей ни ветры, ни осень.

— Здравствуйте, рабби Ури.

Голос у Голды — грудной, бесовский. Зубы белые, как пасхальные свечки, щелкает слова, как белка орехи: ядрышко — в рот, скорлупу — наземь.

— Добрый день.

— Да вы, рабби, как я вижу, без меня совсем одичали. В избе — вы только на меня не обижайтесь! — смрад, на столе — пусто. Вас что, все забыли?

— Стариков все забывают, — отшучивается рабби Ури.

— Какой же вы старик? Вы хоть куда! Будь я не такой ветреной, я бы…

— Я рад тебе, — перебивает ее рабби Ури. — Давненько ты ко мне не приходила.

— Работы много, — оправдывается Ошерова вдова. — Уборка, стирка. Я и вам все перестираю.

— Спасибо тебе.

— И гречневую кашу сварю. Я с собой прихватила немного крупы. Вы же, рабби, гречневую кашу любите?

— Люблю, люблю, — шамкает рабби Ури, и глаза его округляются, как в лучшие дни его жизни, когда он был молод, здоров и любим женщинами, смущавшими его своими взглядами в божьем доме, где сморщилась его душа и одряхлела плоть.

— У вас, рабби, еще совсем неплохо получается, — смеется Голда.

— Что?

— «Люблю, люблю»…

— Грешница ты, грешница, — радостно журит ее рабби Ури.

— Грешницы милосердны, праведники бездушны, — говорит Ошерова вдова. — Где они, ваши голубчики? Бросили вас, оставили без куска хлеба и разбежались, как зайцы.

— Не разбежались, а разъехались, — гасит ее пыл рабби Ури. Не дай бог, если Голда разойдется — до вечера не остановишь. Язык у нее остер, как нож.

— Положим, не все разъехались. Вы уж меня, рабби, простите, но я вам прямо скажу: легко быть праведником на словах, а вот когда из-под ближнего надо дерьмо выгребать или раны его зализывать, ни одного праведника днем с огнем не сыщешь.

— Праведники тоже люди.

— Люди, — вспыхивает Голда. — Я среди людей только одного праведника и знаю. Да и то, вы уж, рабби, на меня не обижайтесь, дурака. Прожили на свете почти сто лет и остались нищим.

Рабби Ури морщится, как от боли. Ему неприятны слова Голды. Но Ошерова вдова не унимается:

— Что это, рабби, за праведники, которые о своей пользе думают?

Голда вдруг спохватывается, замолкает, расстегивает кофту, кладет на стол кулек с гречневой крупой, закатывает рукава, обнажая белые и пышные, как подошедшее тесто, локти, окидывает сочувственно-презрительным взглядом избу, подходит к стене, на которой висят допотопные, показывающие чуть ли не наполеоновское время часы, открывает иссохшую дверцу, заглядывает внутрь, подтягивает гири.

— Ничего с ними не сделаешь, — говорит рабби Ури.

— Почему?

— Сорок лет стоят. Замолкли в тот день, когда Рахель родила мертвого ребенка. Я и часовщиков привозил, и сам в них копался, а они ни гу-гу.

Голда смотрит на него недоверчиво.

— Сами стали, сами и пойдут, — говорит рабби Ури.

Он чувствует: Голда пришла неспроста, обязательно о чем-нибудь попросит. Но о чем его можно просить? По правде говоря, он ей многим обязан. После смерти Рахели Ошерова вдова и обстирывала его, и стряпала, и в избе убирала, и в лавку за него ходила, и на базар. Прошлым летом рабби Ури хотел подарить ей две серебряные рюмочки, но Голда наотрез отказалась.

— Вы меня, рабби, когда-нибудь обвенчаете, — сказала она. — Грех с мужчиной жить невенчанной.

Рабби Ури понял, о ком она говорила: об Ицике.

Но разве Ицик ей пара?

— Оденьтесь, рабби, — предлагает Голда. — А я окна открою и проветрю избу. День сегодня за-ме-ча-тель-ный!

Рабби Ури облачается в заскорузлую рубаху и полотняные штаны, натягивает на непослушные ноги чулки, долго возится с башмаками, зашнуровывает их дрожащими пальцами, разглаживает седую бороду, такую же еще густую, как в молодости, и на миг молодеет.

Голда распахивает окна, и в избу врывается запах молока в подойнике, и прелой, еще не истлевшей листвы, и паленой материи — видно, сосед-портной утюжит чьи-то панталоны.

— Господи, как хорошо! — говорит рабби Ури. — Как хорошо!

— Хорошо, — повторяет Голда.

— И как его много!..

— Чего?

— Воздуха! На сто жизней! И на всех! На каждую корову, на каждую букашку, на каждый лист.

— Да, — говорит Голда. — Праведнее воздуха ничего на свете нет.

И вдруг рабби Ури замечает севшую на подоконник муху — муху-Рахель. Солнце золотит ее крылышки, и она нежится под его лучами. Ей хорошо, ей так же хорошо, как ему и Голде. Может, даже лучше, чем им… Какая она легкая, какая красивая и беспечная!

Рабби Ури, замерев, следит за ней, и вдруг его охватывает страх: сейчас муха-Рахель расправит крылышки и улетит, и ее не вернешь, как Исера, как его учеников, как его лучшие годы.

— Закрой окно! — кричит рабби Ури.

— Пусть проветрится, — спокойно отвечает Голда. — Не бойтесь, рабби, не простудитесь.

— Закрой!

— Да я же только что его открыла. Что с вами, рабби?

— Она… она улетит.

— Кто?

— Она, — говорит рабби Ури и тычет пальцем в подоконник.

— Муха? — удивляется Ошерова вдова.

— Да.

— Ну и пусть. Эка невидаль — муха. Улетит одна, прилетит другая.

— Мне не нужно другой, — упрямится рабби Ури.

— Как хотите, — пожимает плечами Ошерова вдова и направляется к окну.

Рабби Ури впивается взглядом в подоконник и что-то шепчет.

— Улетела! — выдыхает он.

Муха-Рахель вспархивает и, кажется, летит к солнцу.

Рабби Ури следит, как она трепещет в воздухе — маленькая, отважная, одна во всей вселенной.

Голда смотрит на понурившегося старика и, как бы в утешение, роняет:

— Она вернется, рабби. Покружится над базаром или над прилавком в мясной и вернется. Хотя, как подумаешь, — что ей у вас делать?

Рабби Ури молчит, и его молчание пугает Голду. Спятил старик, не иначе. Из-за мухи расстроился, из-за простого насекомого. Мне бы его заботы, сердится Ошерова вдова. Теперь с ним не сговориться. А разговор у нее серьезный, не о мухе речь.

— У меня к вам, рабби, просьба. Вы меня слышите?

— Да, да, — говорит старик и рассеянно смотрит в окно. Солнце слепит старые глаза, и в них — что за напасть, что за наваждение! — кружатся, кружатся золотые мушки.

— Поговорите с Ициком, — наседает на него Го'лда.

— О чем?

— Объясните ему…

— Что?

— Все равно у него с ней ничего не получится.

— С кем?

С его уст слетают не слова, а какие-то жалкие воробьиные крохи, и Голда почему-то жадно клюет их.

— С Зельдой. Маркус Фрадкин никогда не согласится. Поговорите с Ициком… Все почему-то думают, что я, рабби, блудница, что я готова переспать с каждым встречным и поперечным… Вранье! Конечно, я не святая. Но где вы, рабби, видели, чтобы святые были счастливы?

Голда пытается выманить рабби Ури из молчания, как мышь из норы.

— Покойник-Ошер всем вышел: и добротой, и статью. Но он, вы только, рабби, на меня не обижайтесь, не был мужчиной. В детстве он свалился с дерева и сломал ногу. Так говорил он, так говорила его мать. Но он, рабби, не ногу сломал… Я мучилась, терпела, жалела его, а он по ночам мял меня, бил, будто я во всем виновата… Разве баба виновата, что у нее подсвечник, а у мужчины — свеча. А у моего Ошера и свечи-то не было… огарок… А я так хочу, рабби, детей… так хочу… сил моих нет… Вы меня слушаете?

— Слушаю, — бормочет рабби Ури. — Но чем я тебе могу помочь? Детей, как тебе известно, я в последние сорок лет не делаю, — отшучивается он.

— Разве я у вас детей прошу? — смущается Голда.

— Я… и он… — Голда ласково гладит живот. — Ему уже четыре месяца, рабби.

Рабби Ури смотрит на ее живот, на крупные мозолистые руки, на домотканую юбку, и горечь, смешанная с презрением и жалостью, сушит его бескровные губы. В какой из ученых книг, — а их у него три сундука — искать ответ и решение? Чего стоят вся его мудрость, вся его вера, вся его жизнь, если он даже простой бабе не может помочь? Простой бабе!.. А он на что замахивался? Хотел помочь целому беременному несчастьем народу.

— А Ицику ты сказала?

— Нет. Мне нужен не только отец для ребенка, но и мужчина, вы уж, рабби, на меня не обижайтесь.

— Что ты говоришь! Побойся бога! — вспыхивает рабби Ури. — Ладно, я поговорю с ним.

— Только про живот ни слова!

Окна распахнуты настежь, небо чистое, как весной. Где-то на ветке шебаршит галка, и соседский кот плотоядно выгибает спину.

— Я отблагодарю вас, рабби.

— Чем?

— Я поймаю вашу муху.

И Голда прыскает. Рабби Ури никогда еще не слышал, чтобы еврейка так громко и раскатисто смеялась. То и впрямь был смех счастливой блудницы, счастливой даже в своем несчастье, свободной, не морочащей себе голову неземными заботами, а земные заботы принимающей как радостное, хоть и тяжкое, бремя.

Он всегда завидовал ей и прощал то, что не прощал никому — ни себе, ни другим. Голда могла залиться смехом во время богослужения в молельне, нарушив стройное течение молитвы, захохотать у свежей могилы, и он на нее не обижался, потому что знал: Голда смеется назло всему — смерти, клевете, невзгодам, отстреливаясь смехом, как раненый солдат, не желающий угодить в плен к неприятелю.

— Я накормлю вас, рабби, и ступайте, — говорит Голда, Смахивая куском старого, траченного молью и превращенного в обыкновенную тряпку талеса, толстый слой пыли с комода.

— Куда?

— Куда-нибудь. Дом как загон, мир как пастбище.

— Поздно мне пастись на нем, поздно, — отвечает рабби Ури. — Траву мою потоптали, теленка прирезали.

— Глупости, — бросает Ошерова вдова. — Хватит еще и на ваш век травы. И телок, глядишь, какой-нибудь приблудится и уткнется головой в ваш сюртук. Ступайте! Или вы мне, рабби, не доверяете?

— Доверяю, доверяю, — шепчет растроганный рабби Ури. — Ты честная женщина.

— Спасибо, — пунцовеет Голда.

— Если тебе что-нибудь из моих пожитков нравится, забирай. В шкафу платья висят. Хорошие, почти не ношеные. Рахель их только по праздникам надевала. Бери! Не то моли достанутся… И фарфоровый сервиз прихвати. С кем из него чаи распивать? Придут чужие люди и растащат.

— И вам, рабби, не стыдно?

— Разве не растащат?

— Я говорю: не стыдно ли вам все время о смерти думать?

— Ты не бойся. Тебя никто воровкой не назовет. Я оставлю завещание.

— Мне? Завещание?

— Всем. Ты только скажи, чего хочешь?

— Ицика, — смеется Голда. — Завещайте мне, рабби, Ицика. Больше мне ничего не надо.

Улыбка плавает в ее глазах, как ломтик лимона в чае — только края золотятся.

— Есть у меня два обручальных кольца, — спокойно продолжает рабби Ури. — Одно мое, другое Рахели. Если бог даст, и ты пойдешь к венцу, они вам с Ициком сгодятся.

— Нет, нет, — отмахивается рваным талесом Голда, но глаза ее сверкают, как у кошки.

— Нам их тесть подарил. Мои родители были бедняками. У них было только одно богатство — десять сыновей.

— Ого!

— Все они давно умерли, а я все еще живу.

— И живите, рабби, живите!

— По правде говоря, я уже насытился днями… Оба кольца в фарфоровом чайничке в буфете. Счастья они нам не принесли. Может, вам принесут.

— Да мне, рабби, для венчанья серебряной монетки хватило бы… копеечки… только бы Ицик согласился.

Голда усаживает старика в каталку, выкатывает ее во двор и на прощание говорит:

— К обеду возвращайтесь.

— Ты только не очень старайся. Вдвоем, небось, тяжело.

— Что вы, рабби, вдвоем легче.

— Может, говорю, не стоит ее с четырех месяцев к мытью полов приучать.

— А с чего вы, рабби, взяли, что у меня девочка? У меня будет мальчик.

— Дай-то бог!

— У меня будет праведник!

И Голда снова смеется, и смех ее как бы подталкивает каталку.

Сосед-портной высовывается с утюгом в руке, плюет на раскаленное железо, здоровается со стариком.

Железо шипит, портной, как роженица, вздыхает и провожает взглядом рабби Ури.

Скорей бы миновать улицу, думает рабби Ури, и выехать на большак. По большаку до кладбища версты две, не больше. Можно, конечно, по проселку, так ближе, зато на каждом шагу выбоины и ухабы. Зазеваешься, и — шлеп в яму, без посторонней помощи не выберешься, жди, когда кто-нибудь мимо проедет. Лучше по большаку, хоть и дальше, но вернее, никого не надо просить и беспокоить, кати себе до самого кладбища.

Рабби Ури давно не был у Рахели, давно. То дождь мешал, то хворь, то колесо у каталки по дороге на кладбище среди бела дня слетело, спасибо тележнику Эфраиму Винокуру, приладил. Эфраим Винокур и саму каталку соорудил, и рессоры раздобыл, и сиденье паклей выложил, и даже шкурой телячьей обтянул.

Рабби Ури в долгу перед Рахелью — перед живой и мертвой. Не для себя прожила жизнь, для него, состарилась в этой дыре, засохла, захирела. Он посвятил жизнь богу, а Рахель — ему. Как ни крути, богу легче служить, чем мужчине. От бога потом не разит, бог не наорет, не облает, для бога три раза в день не варить, чулки и исподнее белье не стирать, обиды и несправедливости от него не терпеть. А Рахель от рабби Ури всласть натерпелась! Столько раз думала уходить, да куда уйдешь, на кого его бросишь? Никакой бог не прощает столько, сколько женщина, и ни одна живая душа на свете — ни муж, ни сын, — не в силах с ней расплатиться.

Рабби Ури приедет на кладбище и скажет:

— Хочешь ли ты, Рахель, чтобы я лег рядом с тобой, как в нашу первую брачную ночь? Я не хочу, Рахель, лежать с другими. Только с тобой, как в нашу первую брачную ночь. Лежать и говорить: «Будь всегда! Будь всегда — присно и вовеки веков со мной!»

День-деньской по большаку снуют возы, особенно к вечеру, но сейчас, слава богу, не вечер, сейчас утро, и если кто-нибудь и обгонит, то только верховой. Поравняется с каталкой, приподнимет запотелую шапку, тряхнет русой головой, бросит два-три слова по-литовски, ударит пятками гнедую в бока, и поминай как звали, проскакал, промчался, растаял в утреннем мареве.

Вон уже и кладбище виднеется.

Рабби Ури любит его больше, чем молельню. В молельню можно прийти в лохмотьях или в шубе с беличьим воротником, можно и вовсе не приходить, молиться в избе или хоромах, а на кладбище придут все, ибо оно — единственный дом, где от тебя не требуют ничего, кроме наготы, и где бог все делит поровну, каждому дает по камню, по слезе и по вороне.

Можно отказаться от фарфорового сервиза, от золотых обручальных колец, от собственного отца и сына, от веры своей племени, но отказаться от него невозможно. Кладбище — приданое и наследство всех, и рабби Ури оставит его праведникам и грешникам, их внукам и правнукам, и каждое еврейское колено будет поминать в местечке того, кто огородил эти сосны, этот зеленый лоскуток земли и оплакал на нем своего необрезанного отпрыска, свою жену Рахель и себя.

И назовут его потомки — Рабби Ури-Строитель.

Каталка скользит по большаку. Рабби Ури щурится от солнца, шуршание колес убаюкивает, веки тяжелеют, слипаются, и он, задремав, летит на обочину, в глубокий, заросший будыльем и наполненный ржавой водой ров, и острая боль пронизывает сперва плечо, потом впалую грудь, а в голове, забрызганной жижей, как вспугнутые головастики, разбегаются мысли, и нет среди них ни одной связной, ни одной утешительной, хоть в голос вой.

Рахель не хочет лежать со мной рядом, наконец осеняет его, она хочет, чтобы я лежал здесь, в этой паршивой канаве, в этом трижды проклятом рву среди этих колючек и липкой грязи. Вот ее ответ на мои слова. Вот она — кара за то, что я исковеркал ее жизнь, не наградив ни детьми, ни любовью.

— Эй, вы! — слышит рабби Ури чей-то мужской голос.

Он поднимает голову и видит на краю рва человека в ермолке, приколотой булавкой к волосам. Того самого, о ком Ицик рассказывал ему всякие небылицы и кого он встретил по пути из синагоги. Господи, да он скорее похож на нищего, чем на посланца неба!

— Помогите, почтеннейший, — вежливо обращается к нему рабби Ури.

Человек в ермолке не двигается, словно дразнит его или упивается его бессилием.

— Сам бог вас послал, — продолжает старик. — Вздремнул и вот — скатился в канаву.

— Святая правда — бог меня послал, — соглашается пришелец, по-прежнему не двигаясь. — Иди, сказал он мне, и вытащи из грязи Ури. Но прежде, чем ты его вытащишь, задай ему три вопроса.

— Только три? — забыв про боль, неуместно хихикает рабби Ури.

— Три, — серьезно говорит человек в ермолке, — Начнем с первого. Рабби Ури, усомнился ли ты хоть раз в моем могуществе?

Пришелец, конечно же, шутит. Но рабби Ури привык отвечать на все вопросы господа — кто бы их ни задавал: мудрец или сумасшедший.

— Нет, — быстро отвечает он.

Но человек в ермолке не спешит со следующим вопросом, и рабби Ури злится на себя, сетует — зачем ввязался в дурацкую игру. Не лучше ли подождать, когда мимо проедет какой-нибудь крестьянин и вызволит его.

— Сердцем — никогда, — добавляет рабби Ури, подумав.

— А умом? — с прежней невозмутимостью допрашивает его пришелец.

— Умом? — рабби Ури что-то прикидывает и выдыхает. — Умом — да. Господи, говорил я ему, если ты дал мне веру, почему не лишил разума? Разум подтачивает веру, как жучок комод. — И старик вдруг спохватывается.

Что с ним творится? Неужели он настолько перепугался, что первому попавшемуся бродяге готов открыть душу?

— Второй вопрос, — возвещает человек в ермолке, и взгляд его томит рабби Ури больше, чем боль и унижение. — Можешь ли ты пролить за свою веру чужую кровь?

Рабби Ури трет ушибленное плечо, вытирает испарину на лбу. Допрос пришельца все больше смущает его и волнует, и старик не находит в себе сил, чтобы оборвать его.

— Нет на земле такой веры, ради которой можно пролить хоть каплю чужой крови, — говорит он как будто самому себе. — Вера в крови хуже безверия.

— А как же тогда защитить ее?

— Это третий вопрос?

— Нет. Это только ступеньки к нему.

— Веру не могут защитить ни топор, ни плаха. Потому-то все на свете имеет плоть, кроме нее.

Слова завораживают рабби Ури, и он на мгновение забывает про канаву, про свою боль и пришельца. В конце концов разве нельзя из сточной канавы говорить с господом? Говорил же с ним Иов на гноище…

— Ты уже поднялся по ступенькам? — спрашивает он человека в ермолке.

— Да. Последний вопрос. Рабби Ури, что лучше: рабство или безумие?

— Конечно, безумие, — бормочет рабби Ури. — Безумие — это свобода.

— Почему же ты тогда выбрал рабство?

— Это, кажется, уже пятый вопрос, но я тебе отвечу. Есть две вещи, которые человеку не дано выбирать: время, в котором он живет, и безумие, в которое его господь погружает.

— Ты ответил на все вопросы, — странно ликуя, говорит человек в ермолке. — Теперь я могу протянуть тебе руку. Твое место не в грязной канаве, а на небесах.

Пришелец спускается по склону, хлюпает башмаками по ржавой воде, помогает рабби выбраться из каталки, хватает его под руки и легкого, почти бесплотного, выносит из канавы.

— В годовщину смерти моей матери я всегда отправляюсь на кладбище, чтобы постоять у ее могилы.

— Но на нашем кладбище твоей матери нет. Я знаю в округе всех живых и мертвых.

— Есть, — тихо говорит человек в ермолке.

— Матери обычно лежат там, где их хоронят.

— Все — кроме моей, — объясняет пришелец. — Моя мать покоится там, где есть хоть одна свежая могила.

— Самая свежая могила на нашем кладбище жены корчмаря Манделя. Хавы… Красивая была в девушках.

— Значит, на мою мать похожа. Она была красавица. Парни из-за нее в молодости до крови дрались.

— Если хочешь, я отслужу по твоей матери заупокойный молебен-кадиш.

— Хорошо, — говорит пришелец.

Он плетется за каталкой, как за колесницей пророка Ильи, молчит, и рабби Ури молчит и думает о странной встрече, и чем больше он о ней думает, тем острей чувствует ее предопределенность.

— Послушай, — говорит он вдруг, и волнение стесняет его дыхание. — Где-то я уже видел твое лицо. Правда, сорок лет назад. Ты тогда был младенцем, качался в люльке, над тобой стояли две женщины — одна осунувшаяся, другая — дебелая, с полными великодушными грудями, и мужчина.

— Я никогда не качался в люльке.

— Ты просто этого не помнишь.

— Я помню все, — говорит человек в ермолке. — Все. Меня клали рядом с братом на топчан, и когда я заливался криком, он затыкал мне жеваной обмусоленной коркой рот. С тех пор, наверно, я возненавидел хлеб.

— Как же без хлеба?

— Что за прок в хлебе, если ты платишь за него дыханьем?

Каталка, скрипя рессорами, въезжает на пустое кладбище, сворачивает направо, к свежей могиле корчмарки Хавы.

Человек в ермолке наклоняется, зачерпывает горсть желтой сбившейся глины, просеивает между пальцев и что-то шепчет.

Рабби Ури сидит в каталке и, сидя, говорит кадиш.

С сосны на могилу осыпается хвоя, и каждая хвоинка, как упавший волосок с головы еврейской матери: Хавы и Рахели, и той, из-за которой парни в молодости дрались до крови.

 

XI

До того как Ицик Магид, любимый ученик рабби Ури, бросил свои занятия торой и стал лесорубом, он вроде бы ничем от других одногодков не отличался. Господь бог, правда, к семнадцати годам наградил его недюжинной силой, вызывавшей у каждого чахлого еврея в местечке зависть и восхищение. Ицик был широк в плечах, не по-еврейски высок ростом, рыжеволос и голубоглаз, как истый христианин, мог, скажем, запросто взвалить на спину годовалого теленка, схватив его за передние ноги, и десять раз на рыночной площади, при всем честном народе, крутануться вокруг своей оси, не выходя из очерченного круга, или заключить с кем-нибудь из местечковых парней странное, приковывавшее всеобщее внимание пари.

— Я взвалю на спину шесть пудов картошки, а ты три, — сказал он однажды Мейше-Беру Хасману, сыну мельника, и тот, увалень и завистник, вытаращил на него глаза.

— Шесть пудов картошки и я взвалю, — сказал Мейше-Бер.

— Погоди, погоди, — умерил его рвение Ицик. — Кто раньше дотащит свой мешок до окраины и обратно на базар, тот выиграл. Проигравший платит за оба мешка.

— Идет, — принял вызов сын мельника.

Они подошли к возу, договорились с крестьянином, Ицик покосился на Мейше-Бера и стал ждать, когда парикмахер Берштанский, острослов и заводила, изнывавший целыми днями от безделья, скомандует:

— Вперед!

Парикмахер Берштанский придирчиво ощупал мешки — не набиты ли опилками, поставил на весы, взвесил для порядка, и Ицик и Мейше-Бер по его команде пустились в путь.

Поначалу они шли рядом, не отставая друг от друга. Мейше-Бер, тот даже вырвался чуть вперед. За ними, как жеребенок, трусил Берштанский, гордый своими судейскими обязанностями и вспотевший больше, чем оба соперника, а за Берштанским следовала орава местечковых сорванцов и что есть мочи кричала:

— Давай, Ицик! Давай!

Где-то возле москательно-скобяной лавки братьев Спиваков он догнал Мейше-Бера и дохнул на него презрением победителя. Но сын мельника не сдавался. Багровый, неуклюжий, он рвался вперед, впиваясь глазами в Ицикову спину и ненавидя ее до крика.

Наконец Мейше-Бер остановился и, заранее признав свое поражение, сбросил со спины мешок, развязал его и принялся в сердцах швырять картофелины в ораву.

— Что, кишка тонка? — измывались над ним сорванцы, подбирая картофелины и запихивая за пазуху. — Куда тебе, пузырь, до Ицика!

Ицик дошел до окраины, у самого выезда из местечка повернул обратно, добрел до базара, прислонил мешок к крестьянской телеге и сказал:

— Сейчас тебе заплатят.

— Самсон! Библейский Самсон, — ворковал по-голубиному парикмахер Берштанский, жал Ицику, как царю, руку, заглядывал в глаза и, ловя прокуренным ртом воздух, на весь базар возглашал — Евреи! Отныне у нас есть защита! Евреи, берите пример с Ицика! Я давно говорил вам: не тора нам нужна, а сила!

Подавленный Мейше-Бер отсчитал хозяину за оба мешка и не солоно хлебавши вернулся на мельницу.

Все местечко ликовало и радовалось победе Ицика.

Только его учитель рабби Ури был мрачен, как туча.

— Не подобает тому, кто изучает священное писание и готовится в пастыри, быть посмешищем в глазах паствы, — сказал рабби Ури, когда Ицик приволок в дом свой мешок, — Не лучше ли заработать на картошку молитвой?

— Разве я заработал ее нечестно? — весь сжался Ицик.

Тогда-то что-то и разладилось в их отношениях. Ицик затаил на рабби Ури какую-то неосознанную обиду. Она вставала между ними, как стена, за которой он спал, и Ицик не мог отыскать в ней ни одной щелочки, ни одной прорехи. Он по-прежнему до поздней ночи просиживал с рабби Ури над какой-нибудь строкой писания или вел с ним бесконечные споры по поводу будущего евреев, но в них уже не было той, захлестывавшей его страсти, того сжигавшего его плоть пыла и уверенности в правоте учителя. Но не обида и не удивлявшая всех сила толкнули его в лес, на фрадкинские делянки.

Ицика угнетала замкнутость его жизни, ограничивавшейся какими-то старческими заботами, каким-то заколдованным, смущавшим его кругом. Неужели на свете ничего, кроме священного писания, кроме псалтыря, кроме постов и редких праздников, нет?

Иногда до Ицика доходили слухи о другом, не очень понятном, но привлекательном мире. Правда, и он, тот мир, был далек от него, как и какая-нибудь Ниневия или Вавилон. Но само его существование наполняло душу смутной и безотчетной тревогой.

— Мы здесь погибнем, — шептал ему Элханон Зайдбург, такой же ученик рабби Ури, как он. — Пора понять одну простую вещь: мы живем с тобой в России. Понимаешь, в России, а не где-нибудь под ливанскими кедрами, и нечего превращать ее в Израиль. Бежим отсюда, пока не поздно!

— Куда?

— В Вильно! В Москву! В Петербург! К черту на кулички!

— А правожительство?

— Правожительство — не эполеты. Как-нибудь добудем его — не дураки, — уговаривал Элханон.

— Я хочу остаться евреем, — простодушно ответил Зайдбургу Ицик.

— А разве тебя кто-нибудь тянет за уши в иноверцы? Хочешь оставаться евреем — оставайся на здоровье. Но крышу… крышу же можно сменить, чтобы не капало, чтобы ветер не задувал…

— Какую крышу?

— Некоторые принимают православие и…

— И что?

— До гроба остаются евреями.

— Я не согласен жить под такой крышей. Не согласен, — твердо сказал Ицик. — Лучше на морозе. Лучше на ветру.

— Ты только не подумай, будто я подбиваю тебя на что-то дурное. Я говорю с тобой, как с другом. Или ты, может, собираешься всю жизнь спать за ширмой у рабби Ури?

— Не собираюсь.

— Старика, конечно, жалко. Но у каждого своя судьба. Тебе, пойми, легче. Ты сирота. А у меня родители… Они спят и видят во сне своего сына раввином.

— Зачем же их будить?

— По-твоему, я должен залезть под одеяло и видеть те же сны… Сны, сны, сны!.. Вечные еврейские спутники!..

Речи Элханона Зайдбурга пугали Ицика и странно влекли. Он восхищался его сметливостью, житейской хваткой, непреклонностью, доходившей до исступления. Но было в нем что-то скользкое, неуловимое, как озерная рябь. Он никогда не говорил громко, всегда шепотом, никогда не ходил прямо, а все время сутулился, словно его только что отхлестали розгами, никогда не глядел в глаза, а всегда в рот собеседника.

Больше всего Ицика коробила постоянная готовность Элханона к предательству, для оправдания которого он находил тысячи причин в прошлом и настоящем. На кого он только не ссылался: и на Моисея, выведшего еврейский народ из египетского плена, и на знакомого мирового судью, бывшего еврея, и на отступника Баруха Спинозу.

— Человек всегда кого-нибудь предает, — уверял Зайдбург. — Себя или других. Другого выхода у него нет. Единственное, во что можно верить, не обманывая себя и своих ближних, это — смерть.

Когда Зайдбург уехал из местечка, — а уехал он первым, — Ицик почувствовал и облегчение, и жалость. С одной стороны, он как бы избавился от искуса, освободился от ласковой, обволакивающей все его существо паутины, застившей глаза, но с другой стороны, лишился того, с кем он мог, хотя бы тайком, хотя бы урывками, впадая в смертный грех, помечтать о другом, запретном и заповедном мире. Прыщавый Семен, оставшийся с ним у рабби Ури, не был в состоянии заполнить образовавшуюся пустоту, возместить неизбежную, больно ранившую Ицика утрату. У прыщавого Семена, несмотря на все его дружелюбие и бесшабашность, были иные мерки. Чаще всего они определялись не богом и не дьяволом, а четырьмя стенами корчмы, и были, пусть не такие мелкие, как у его отца Ешуа, но и не намного выше, чем кабацкая стойка.

После бегства Элханона и ухода Семена Манделя пребывание Ицика в доме рабби Ури с каждым днем становилось все более тягостным и двусмысленным. Порой Ицик ловил себя на мысли, что рабби Ури пригрел его вовсе не для того, чтобы сделать из него пастыря, а превратить в своего крепостного, в служанку Рахели. Ицик и воду таскал, и дрова колол, и полы мыл, и — если жена рабби хворала — горшки из-под нее во двор выносил, давясь от отвращения.

После того как из местечка уехали его товарищи, в Ицике вдруг проснулся дух отца, необузданного, дикого житомирского еврея Габриэля Магида, порешившего на родине урядника. Господи, подумал Ицик, что было бы, если бы отец застал меня ползающим по чужой избе и вылизывающим каждую соринку, каждый плевок? Да он, наверно, придушил бы меня собственными руками, порешил бы топором, как урядника. Он не посмотрел бы на то, что рабби Ури и его жена Рахель двенадцать лет кормили меня, сироту, одевали, учили и готовили в пастыри. Отец не посчитался бы ни с какими доводами разума, ибо породил на свет сына не для того, чтобы он, его сын, стал рабом и ползал по земле на четвереньках. Плевать мне на всю вашу одежду, на все ваши харчи и веру, сказал бы отец Габриэль Магид. Нет такого хлеба, нет такой одежды, будь она из парчи или золота, нет такой веры, ради которых мой сын стал бы рабом. Лучше топор и лес, чем сытое рабство, так сказал бы отец Габриэль Магид.

Но как же, вот так, сразу, после двенадцати лет, уйти из дома, где столько для тебя сделали?

Ицик не мог предать рабби Ури, как Элханон, оставить, как Семен Мандель, устремивший, якобы, свои стопы в ешибот, а попавший в дом терпимости на Сафьянке, где щекотал шлюхам пятки, пока Ешуа не привез его из Вильно домой.

Ицик искал повод.

И повод подвернулся.

Его звали Гурий Андронов.

В местечке потом подтрунивали над Ициком: сменил, мол, рабби Ури на рабби Гурия.

— Послушай, милой! Ты часом не родич того Габриэля?

— Кого? — У Ицика дыхание свело.

— Которого в лесу нашли.

— Родич.

— То-то, ядрена вошь, вижу: как вылитый! Сынок, значит.

— Сын. А вы, что, знали его?

— Маленько. В сопливом возрасте. Вот это был еврей! Сроду таких не видывал! Плечи — во! Ручища — во! Глотка, что колокол! По-русски — ни в зуб ногой, только по матушке… Белую хлестал — батюшки-светы, ну просто загляденье. А ты… как тебя величают… балуешься?

— Меня зовут Ицик.

— Балуешься, Ицик?

— Нет.

— Значит, не в батю. Помню, Габриэль, когда по-нашему научился, говаривал: «Слова, Гурий, как овощи, их поливать надо, чтобы не засохли». Может, говорю, заглянем к Ешуа и — по стаканчику?

Ицик хмельного в рот не брал. Хлебнет на пасху медовой настойки и морщится.

— Ешуа в долг даст, — успокоил Ицика Андронов. — Заработаем — рассчитаемся.

— Вы пейте, а я с вами посижу, — сказал Ицик.

— А ты знаешь, почему вашего брата недолюбливают?

— Не знаю.

— Потому, что все трезвые. Помню, жили мы тогда под Борисовом, братья Бунеевы, сволочи, возьми да погром учини. Всех пощипали, только одного не тронули. Сапожника Меера… С утра пьяным валялся. Пьяный — всегда брат. С пьяного какой спрос? Бутылка всех на Руси братает.

Чего я стою и выслушиваю его бредни, рассердился на самого себя Ицик, и все же поплелся за ним в корчму. Авось, расскажет что-нибудь про отца. В лесу чего только не наслушаешься, даже в сопливом возрасте.

Они пристроились в углу корчмы, Андронов кликнул Ешуа, попросил штоф водки, налил два толстых граненых стакана, один себе, другой — Ицику, положил на дубовый стол узловатые сучья-руки и сказал:

— Ежели хочешь дознаться, кто твоего отца пристукнул, ступай в лесорубы. Я, конечно, не против молитвы. Сам на благовещенье или на покров в церковь хожу, одно время даже певчим был… пока, значит, не осип. И отец твой… Габриэль, значит, какой там ни был, а три раза на дню аккуратно молился. Отойдет в сторону и что-то шепчет по-вашему. После вечерней молитвы и нашли его мертвого.

— А вы… вы сами ничего не слышали?

— Всякое болтали. Говорили, будто Фрадкин на него взъелся.

— За что?

— А бес его знает. Придешь в лес — стариков расспросишь. Хотя и у них рот на замке.

Гурий выпил, повеселел, придвинул стакан Ицику, пожал плечами, когда тот отказался, но сам к чужому не притронулся.

Больше Ицик в тот день от Андронова ничего не узнал. Тайна гибели отца не приблизилась к нему ни на воробьиный скок, но мысль о лесе запала ему в сердце. Ицик и сам не раз слышал о причастности Маркуса Фрадкина к убийству, но поди докажи, поймай его за руку. В том, что отца убил не сам Фрадкин, он почти не сомневался. Но Фрадкин и ни одного дерева сам не рубит.

Когда Ицик объявил рабби Ури о своем решении пойти в лесорубы, старика чуть не хватил удар. Но он совладал с собой и тихо, но твердо сказал:

— Ты болен, Ицик.

И, помолчав, добавил:

— Кто же меняет молитву на топор? Опомнись! Ты все равно ничего не узнаешь.

— Узнаю, рабби.

— Положим, ты узнаешь, сын мой. Что от этого изменится? Убьешь того, кто убил твоего отца? Сошлешь его на каторгу? Не слишком ли дорого ты собираешься заплатить за истину? Лучше неведение, чем истина, оплаченная злодеянием.

— На все у вас, рабби, готовый ответ. Но я хочу жить своим умом. Понимаете, своим!.. Сколько лет живу с вами и слышу: молись, и справедливость восторжествует. Но для того, чтобы она восторжествовала, надо совершить зло.

— Зло?

— Да, да… Ибо зло, рабби, это зубы справедливости. Без них ничего не разгрызешь.

— Я не держу тебя, Ицик. Я буду молиться за тебя.

И они расстались.

Расстались, но не поссорились. Ицик снял угол у коробейника Ошера — тогда тот еще был жив, перетащил свои манатки и нанялся в лесорубы к Фрадкину.

Работал он, как и его отец, лихо, с веселой ненавистью, с утра до ночи валил деревья, обрубал сучья, грузил на возы, не чурался выпивки, правда, пил умеренно, закусывая без восторга и жадности, большей частью со старыми лесорубами, ни о чем их не расспрашивал, чтобы не вспугнуть, ждал, когда они сами приподнимут завесу над загадочной смертью его отца Габриэля Магида. Но завеса висела плотно, и стоило ткнуться в нее, как она отодвигалась, как обманчивая линия горизонта. Со временем желание разгадать мучившую его тайну притуплялось, глохло, вытеснялось другими чувствами, томившими скорее тело, чем душу.

В двадцать пять лет Ицику впервые приснилась женщина. Она мыла в реке ноги, и ее икры белели, как головки сахара, сахар таял в воде, и Ицик припадал к ней губами и пил ее. Пил и пьянел больше, чем от водки. Вся река была сладкая, весь мир был сладкий-сладкий.

Потом Ицик подобрал для той, кто ему снилась, лицо.

То было лицо Зельды, дочери лесоторговца Фрадкина, того самого Фрадкина, причастного, якобы, к убийству его отца Габриэля.

Перед рождеством они все прикатили на лесосеку: Фрадкин, его сын Зелик и она, Зельда.

Из санок выгрузили подарки.

Фрадкин в сопровождении сына и дочери шел от одной делянки к другой и, по-весеннему улыбаясь, протягивал лесорубам праздничные дары.

Братья Андроновы — Гурий и Афиноген — получили по новой хрустящей поддевке.

Старик Моркунас — причудливую, покрытую лаком трубку.

Верзила Ряуба — башмаки с высоким верхом.

Гости одаривали всех.

— С праздником! — рокотал сияющий Фрадкин, — Спасибо, братцы, за работу.

В просеке заливалась ржанием запряженная в санки лошадь.

Хозяин и его дети собрались было в обратный путь, но тут Зельда увидела прислонившегося к березе Ицика.

— Папа! — воскликнула она. — Одного ты забыл!

— Он — еврей, — объяснил Фрадкин.

— Ну и что? — удивилась Зельда, и Ицик слышал ее звонкий, почти детский голос.

— У евреев нет рождества, — заметил лесоторговец.

— Все равно, — не унималась Зельда. — Надо и ему что-то дать.

— В другой раз, детка, — одернул ее Фрадкин. — Нам надо ехать. Нас еще в Вилькии ждут.

— Ну, папа!

— Зелик, — наконец снизошел хозяин. — Наскреби горсть монет и отнеси нашему сородичу.

Зелик потопал к березе, сунул руку в карман, но, поймав взгляд Ицика, так и не вытащил ее оттуда.

Фрадкин и Зельда зашагали к саням.

Когда Зелик догнал их, сестра спросила:

— Что он сказал?

Зелик мялся.

— Что он сказал? — сверкнул на него глазами Фрадкин.

— Он сказал: подачки мне не нужны. Мне нужна.. — И Зелик осекся.

— Договаривай, — приказал Фрадкин.

— Ему нужна Зельда.

— Нахал! — возмутилась она.

— В отца весь, — буркнул Фрадкин. — Недаром я его брать не хотел. Но рук не хватает.

— Лучший подарок, говорит, для меня ваша сестра Зельда. Так что, милая, в старых девах не останешься!..

И мужчины громко засмеялись.

Только через четыре года Зельда снова появилась в местечке. Она томилась в доме отца и оттуда почти не выходила. Придет в синагогу, помолится и — обратно. Или изредка, когда Ицик обливается по́том в лесу, выгуливает собаку.

Если бы не похороны жены корчмаря Хавы, Ицик еще долго бы ее не увидел. Не пойдешь же к ней и не постучишься.

Пока зарывали Хаву, Ицик стоял сзади Зельды и дышал ей в затылок. На миг ему показалось, что от его дыхания волосы ее заколыхались, закудрявились, заколосились, как рожь, дунь еще раз и осыплются зерна.

Зельда зябла от его близости, старалась не смотреть на него, рыла носком ботинка глину, изредка поднимала глаза, и тогда их взгляды встречались, как две молнии, перекрещивались, и в ее груди что-то грохотало, как дальний громок. Ицик парил над ней, высоченный, ладно сколоченный, нетерпеливый.

— Не смотрите на меня так, — взмолилась она. — Ради бога, не смотрите. Не забывайте, где вы…

Но кладбище не могло его остановить.

Ицик следовал за ней до самого местечка, как тень. Иногда он бросался к Зельде, хватал ее за руку и шептал:

— Осторожно! Там впереди яма!

Но впереди никакой ямы не было. Он сам был, как яма, которую надо обходить стороной, чтобы не свалиться в нее.

Прыщавый Семен и Морта косились на них, и Зельда уже жалела, что легкомысленно согласилась пойти на кладбище. Но скука гнала ее из дому, и даже похороны казались развлечением.

— Мы с вами одной грудью вскормлены, одним молоком вспоены, — сказал Ицик, когда большак оборвался и замаячили избы, окрашенные сусальным осенним золотом.

Зельда вздрогнула, но не показала виду.

— Моя мать служила в вашем доме сперва нянькой, потом кормилицей, — не давал ей Ицик передышки.

Так вот в чьи слезы она макала палец, вот у кого спрашивала, когда же ее, Зельдины, глаза будут солеными! Что это — случайность или рок? Его мать — ее кормилица — как бы воскресла из мертвых, чтобы бросить их друг к другу, свести в этом местечке, на этом кладбище, на этом большаке, связать и соединить. Боже мой, какая нелепость! Ицик и она, — что может быть между ними общего? Да никакое молоко, сгусти его в самый крепкий клей, не прилепит их друг к другу.

Но как раз то, что казалось несбыточным, нелепым, невозможным, не отталкивало ее от Ицика, а тянуло к нему. Еще ни о чем не догадываясь и ничего не зная, она каждый раз искала его в синагоге и, когда он появлялся, искренне благодарила бога. В Вильно или в Вилькии ее, бывало и калачом в молельню не заманишь. Как и Верочка Карсавина, Зельда была безбожницей и всех богомолов, в том числе и родного отца, считала ханжами. Бог, если он настоящий, требует не молитв, не преклонения, а самопожертвования. Куда легче, конечно, жертвовать слова. Когда-то в детстве она мечтала о том, чтобы на свете жили одни глухонемые. Зельда представляла себе свой город, населенный глухонемыми людьми, от которых никогда не услышишь ни одного злого, ни одного неверного слова. Ходишь по такому городу и не чувствуешь себя ни чужой, ни лишней. Соседский мальчишка Антек не заорет на тебя:

— Жидовка!

Городовой не гаркнет:

— Пархатый!

Папа не скажет:

— Погромщики! Свиньи! Быдло!

У глухонемого бога в мире Зельды должны были быть глухонемые подданные.

Разве не жила она в местечке, как глухонемая? Перебросится несколькими словечками с Голдой или Каином и молчит. Целыми неделями, целыми месяцами.

Ей и с Ициком не о чем было говорить. В породах древесины она не разбирается, а он слыхом не слыхивал о том, чему ее учили в Виленской гимназии.

Проще всего было бы дать ему от ворот поворот, надерзить, отбрить, высмеять, пусть знает свое место, пусть не ходит перед ней тетеревом. Не такие тетерева токовали вокруг нее — она и ухом не повела. Хватит с него, молодого бычка, и Голды. Голда так и назвала его: молодой бычок.

Они и не заметили, как остались одни на местечковой улице.

— Помните, как приезжали с отцом и братом на лесосеку? — сказал Ицик, желая ее задержать. — Это было перед Новым годом. На вас была еще такая легкая беличья шубка.

Ицик волновался. Ему хотелось чем-то заинтересовать ее, но он, бедняга, не знал, чем, только чувствовал спиной, затылком: сейчас что-то решится. Так бывает весной, когда на Немане трогаются льды, сперва с краю, с берега, медленно, тяжко, безнадежно, потом все дальше и дальше к середине, и вот наконец высветилась полынья, и с грохотом двинулась одна льдина, другая, и освобожденная, разрешившаяся от бремени река потекла вдаль, к морю.

— Помню, — ответила Зельда.

Да будет благословенна первая тронувшаяся льдина?

— И сами вы были похожи на белку, — оживляясь, продолжал Ицик. — И я первый раз в жизни пожалел… только вы надо мной не смейтесь… пожалел, что родился двуногим.

— А вам что, хотелось бы родиться волком?

— Нет. Я просто подумал: если бы я родился белкой, мы бы гонялись друг за другом по снегу, перепрыгивали бы с одного дерева на другое, жили бы в одном дупле.

Ицик уловил в ее взгляде насмешку и замолк. Господи, что за чушь порю — уши вянут. Какая белка? Какое дупло? Передо мной — дочь хозяина, лесоторговца Фрадкина, богачка. Молчать, молчать! Только молчанием можно привязать к себе женщину. Молчание — цепь, слова — нитки, потянешь и рвутся.

— А дальше? — внезапно подстегнула его Зельда.

— Жили бы в дупле, — обрадованно сказал Ицик.

— Это вы уже говорили.

— Гонялись бы друг за другом по снегу.

— И это говорили.

— Перепрыгивали бы с одного дерева на другое.

— Слышали, слышали, — Зельда улыбнулась краешком рта, и Ицик совсем растерялся.

— А дальше?

Ее охватил какой-то странный азарт. Ответы Ицика забавляли ее, как детская игра, и Зельда окунулась в ее водоворот, забыв про все предосторожности и беды. Ей стало вдруг удивительно легко, как будто легкие наполнились свежим луговым воздухом, а из головы — неба каждого человека — улетучились тучи. Местечко вдруг раздвинулось, расширило свои границы, утлые избы уплыли куда-то, и перед глазами открылся голубой, дотоле невиданный простор.

— Дальше? — промямлил Ицик. — Орешки бы грызли.

— Я не люблю орехи, — все еще грея улыбкой рот, сказала Зельда.

— Они вкусные, — заверил Ицик.

— Но от них зубы портятся.

И Зельда показала Ицику свои зубы.

— «Зубы твои как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят и бесплодной нет между ними», — прошептал Ицик.

— Да у вас все зверьки да скотина на уме, — мягко вставила Зельда.

— Это «Песнь Песней», — обиделся он.

— Что?

— «Песнь Песней» царя Соломона. Я ее всю наизусть знаю, — похвастался Ицик.

— А я только Пушкина знаю, — выдохнула Зельда. — «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам. Их села и нивы за буйный набег обрек он мечам и пожарам», — продекламировала она по-русски.

— Красиво, — подтвердил Ицик. — Но у царя Соломона лучше. Хотите — все прочту.

— Когда-нибудь в другой раз, — кивком поблагодарила его Зельда.

— Могу и Моисеево пятикнижие… Книгу судей израилевых… — стрекотал он, как весенний грач.

— Спасибо, спасибо, — испытывая какую-то предосудительную неловкость, сказала она. — Зачем себя утруждать?

— А мне совсем не трудно.

— Все равно из меня уже ничего не выйдет. Отец пробовал еще меня для приличия приобщить, но и он махнул рукой.

— К чему приобщить?

— Ко всему еврейскому.

— А разве птицу надо приобщать к лесу?

— Белая ворона — не птица, — погрустнела Зельда.

— Вы мне того… Пушкина, а я вам — царя Соломона. И не будете белой вороной, — вызвался Ицик.

— Пора домой, — сказала Зельда.

— Можно, я провожу вас?

— Не надо.

Но Ицик все-таки увязался за ней.

Они шли по местечку, и прохожие с любопытством оглядывали их, а парикмахер Берштанский прильнул к окну и даже помахал им салфеткой.

— Я думала: вы только сильны, а вы, оказывается, вон какой, — сказала Зельда, когда они подошли к Фрадкинскому дому.

— Какой? — спросил он, предвкушая что-то лестное и неслыханное.

— Такой, — обронила Зельда.

— Когда мы снова увидимся? — с напускной деловитостью поинтересовался он.

— Никогда.

— Почему?

— Я уезжаю… в Вилькию… Потом, может быть, в Вильно.

— Не уезжайте, — простодушно сказал Ицик. — Приходите на лесосеку.

— Сосны валить?

— Грибы собирать. Столько рыжиков давно не было. Весь лес усыпан ими, как медовыми пряниками.

— С Голдой надоело пряники собирать? — вдруг спросила Зельда и вся съежилась.

— С Голдой?

— Я про вас все знаю, — мстительно добавила она, упиваясь его растерянностью.

— Голда, — пробормотал Ицик, — моя хозяйка. Я у нее живу.

— А я вас ни о чем не спрашиваю. Прощайте.

— Постойте, — Ицик схватил ее за руку.

— Отпустите!.. Мне больно…

— Не спешите… выслушайте меня… я хочу, чтобы вы знали… Может то, что я скажу, глупо, но я скажу, я обязательно скажу. — Он отпустил ее руку, весь выпрямился, зажмурился, как перед прыжком в реку. — Куда бы вы ни уехали… в Вилькию… в Вильно… на край света, я все равно буду ждать… жить и молить бога, чтобы он выдолбил для нас дупло. Больше мне от него ничего не надо. Ничего! Он все от нас отнял, кроме любви. И ни Голда, ни ваш отец…

На языке у него вертелось страшное слово, но Ицик сдержался.

— Мой отец ваш хозяин, но не мой, — сказала Зельда. — И счеты у нас с ним разные. Прощайте!

Она вошла в калитку.

— Зельда!

— Ну что вам еще? — она обернулась, почти жалея его, но не остановилась.

Кровь ударила в лицо Ицику, жар обиды и бессилия захлестнул грудь, мозг словно вытек по капле, осталась только одна-единственная, спасительная в своей пагубности, и он, поддавшись искушению, пролил ее потому, что верил: соединить его с Зельдой могут еще общий грех и общая тайна.

— Говорят, ваш отец… мой хозяин… Маркус Фрадкин… убийца, — выдавил он.

Зельда остановилась, еще раз оглянулась не столько на Ицика, сколько на его слова. Но в воздухе никаких слов уже не было. Реяла осенняя паутина и кружились взбодренные слабым ветром жухлые листья.

— Что?

— Говорят, ваш отец… когда-то… в молодости… убил моего… Габриэля Магида.

Зельда разглядывала его, как диковинное, неожиданно выросшее во дворе растение с манящими, но ядовитыми плодами. Сейчас она жалела его еще больше, чем прежде, и в жалости ее не было и намека на укоризну. Казалось, то, что было для него такой тайной, нисколько ее не удивило. Подумаешь — тоже мне новость.

— Ну и что? — спросила Зельда. — С отца и спрашивайте за его грехи.

— Мой учитель рабби Ури говорил: «Грехи отцов своих искупайте, дети мои, любовью…»

— Дай бог, — сказала Зельда, — чтобы ее хватило на любовь.

— Кого хватило?

— Любви.

И скрылась в доме.

Ицик долго стоял у калитки, бессмысленно скрипел засовом, заглядывал в окна, но Зельды не было видно. Каин лаял на него, вставал на передние лапы, метался на цепи, словно стыдил его или предостерегал.

В голове было пусто. Зельда как бы выгребла из нее все, кроме стыда и сожаления. Вот и все, думал Ицик, ничего не помогло — ни тайна, ни грех, ни его мольба и увещевания. Через денек-другой прикатит Фрадкинская бричка и увезет Зельду в Вилькию, потом, может быть, в Вильно или на край света, на самый-самый край, где нет ни рыжиков, ни леса, ни его, Ицика. Так оно и должно быть, ибо у каждого свой путь, предначертанный свыше. Если на что-то и остается надеяться, то только на чудо. Но разве он один на земле ждет чуда? Чуда ждут все, даже те, кому оно не поможет.

Куда пойти? С кем посоветоваться?

К рабби Ури? Но с ним можно говорить о чем угодно— только не о любви.

Господи, как мало людей на белом свете, которые любят! Если выйти на рыночную площадь и во всю мочь своих легких крикнуть: «Эй, кто любит, отзовись!», кто отзовется?

Разве что Манделева Морта?

Или Голда.

Про нее он совсем забыл, как будто ее и не существовало. Голда любит его, но на кой ему ее любовь. Да и любовь ли это, когда к тебе в постель лезут?

Странно, но он ни разу себя не видел в постели с Зельдой. Почему? Боялся ей сделать больно? Не смел, даже в мыслях, снять с нее сорочку и уронить на белый упругий живот голову? Ицик и сам не мог объяснить, почему.

С Голдой все было проще. Нора — это все-таки не дупло. Тем паче, что не он, Ицик, первый вырыл ее.

Он и чувствовал себя, как в норе, когда Голда осыпала его своими как бы заученными ласками.

Первое время Голда тешилась с ним в своей постели, но Ицик не выдержал.

— Я не могу в твоей постели… Не могу, — жаловался он.

— Ну почему? Почему? Постель как постель, — удивлялась она и все приписывала его неопытности.

— Ты что, ничего не слышишь?

— Ничего, ничего, — обвивая руками его шею, приговаривала она, млея от его близости.

— Ошер дышит, — говорил Ицик.

— Дурачок! Ошер давно в могиле… Как же он может дышать?

— Дышит, дышит, — повторял он. — Ты только послушай.

Голда прислушивалась к тишине, откидывала голову, принюхивалась и довольная тихо хихикала:

— Мерещится тебе, Ицик!

— Я не могу… Понимаешь, не могу!..

— Если ты уж такой неженка, давай перетащим постель наверх, — потакала она каждой его прихоти.

Но и там, наверху, в его холостяцкой постели, в которой коробейник Ошер никогда не спал, Ицика преследовало дыхание покойного.

Когда под утро Голда уходила от него, он открывал настежь окна и долго проветривал комнатушку. Но даже ветер приносил сюда дыхание Ошера.

— Хочешь, я летом буду приходить к тебе в лес, — верещала Голда. — Чем мы с тобой хуже косуль и лосей?

— Да ты, Голда, не косуля… ты… грязная кабаниха..

Но она все терпела.

Ему не хотелось возвращаться к ней, к грязной кабанихе. Что, снова в постель? В постель, в постель, утром и вечером, днем и ночью, в постель, будь она проклята! Будь проклят тот час, когда сатана взял его за руки и повел по лестнице вниз и бросил рядом с Голдой туда, где столько лет, томясь от бессилия, ворочался коробейник Ошер!

Пора кончать, думал он, скрипя Фрадкинской калиткой, слушая лай Каина и подстерегая свою косулю. Что ее напрасно подстерегать — сверкнула копытами, убежала в чащу, и никаким топором эти заросли не вырубишь. Пора кончать.

Надо сегодня же перебраться от Голды в какое-нибудь другое место. Рабби Ури зла не таит. Рабби Ури примет его с распростертыми объятиями. Он собирался ему даже избу отказать — других наследников у старика нет. Можно и к ночному сторожу Рахмиэлу, просторно и до леса близко, но у него, кажется, живет тот… с булавкой. На худой конец парикмахер Берштанский уступит угол — много ли ему, Ицику, нужно, только бы где-нибудь в лютый мороз голову приклонить.

А если Голда не отвяжется, то прощай, местечко! Работа для него всегда найдется. Только переплыви Неман, и ты в Германии, нанимайся к какому-нибудь Гансу в пакгауз, таскай мешки и слушай: «Шнеллер! Шнеллер!» Не захочешь в Германии бороду сбрить, валяй дальше, в Америку, там они сами, как евреи, бородатые, не понравится Америка — чеши, как водонос Эзер Блюм, на землю праотцев, в Эрец Исроел. Конечно, жаль покидать родину. Но зачем ему, Ицику, родина, где его не любят или заставляют любить насильно?

Пора кончать.

Ицик последний раз глянул в окно Зельды и поплелся домой.

— Ицик, — радостно встретила его Голда. — Где это ты столько шатался? Похороны давно кончились.

Она каким-то безошибочным бабьим чутьем уловила в нем перемену и преднамеренной грубостью попыталась скрыть свое волнение.

— Есть будешь? — смягчилась Голда.

— Нет.

— Я тебе яичницу зажарю. Куры несутся, словно завтра конец света. По два яичка за день.

— Голда, — сказал Ицик, и по тону, каким он обратился к ней, она почувствовала что-то неладное, положила на живот руки, вскинула голову, как будто подставила под удар лицо. — Я ухожу от тебя.

— Куда?

— Пока я еще сам не знаю. Может, к рабби Ури… Может, к Берштанскому.

— Господи! — выдохнула она, — А я-то думала: к женщине!.. Садись, сейчас я принесу яичницу.

И Голда исчезла.

Ицик слышал, как она разбивала о кухонный стол яйца, как они шкварились на сковороде.

Как долго, думал он, как долго! Чего она столько возится? Да у него сейчас кусок в горле застрянет. С Голдой всегда так: ни о чем у нее не просишь, а она вдруг кинется что-то жарить, варить, печь, и от ее рвения, от ее отчаянной расторопности глохнут обиды и недовольство.

— Ешь, — сказала она и поставила яичницу на стол.

Но Ицик не притрагивался к еде.

— Ешь, — повторила она. — Поешь и… уйдешь. От меня еще никто не уходил голодным.

Яичница желтела, как огромная водяная лилия.

— Во всем я сам виноват, — пробормотал Ицик. — Сам.

— Вот соль, — прошептала Голда.

— Господь бог создал мужчину не для того, чтобы он уступал женщине.

— Посоли, — сказала Голда и придвинула к нему солонку.

— Я должен был уйти от тебя в тот день, когда ты постелила постель, взбила подушки…

— Дай, я сама посолю, — Голда взяла двумя пальцами щепотку соли и посыпала яичницу. Крупные кристаллики сверкали на желтках, как иней.

— С тех пор твоя постель превратилась для меня в могилу.

— Хлеб маслом намазать? — спросила она и, не дожидаясь ответа, принялась намазывать краюху. Нож чуть дрожал в ее мужской руке, но Ицик не заметил.

— Постель без любви — могила, — продолжал он, желая выговориться до конца, до донышка и не щадя ее. — В ней назавтра… даже после первой брачной ночи… заводятся черви. Они выползают в темноте и пожирают наши души.

— Может, малосольный огурец принести? Я мигом, — сказала Голда и бросилась в сени.

Ицик и возразить не успел.

— Я целую бочку на зиму засолила, — некстати похвасталась она. — Они нынче дешевые. Полкопейки ведро.

Что она говорит, думал Ицик. Кому интересно знать, почем на базаре огурцы и сколько она засолила их на зиму. Не будет больше зимы. Не будет.

— Ты хоть слышишь, что я тебе говорю? — набычился он.

— Слышу, — ответила Голда. — Ешь, ешь!

— Я ухожу от тебя… навсегда, — с нажимом повторил он.

— Хорошо, хорошо. Но ты сперва поешь.

— Поешь, поешь, — передразнил он ее. — Спасибо! Сыт по горло!

Сорвался на крик, спохватился, схватил ложку и давай пихать в рот яичницу.

— Соли достаточно?

— Достаточно! — Его душила глухая ярость.

— Вот так вы, мужики, и любите, — тихо сказала Голда.

— Как?

— Пихаете в себя что попало, а потом благим матом кричите, что вас червями накормили.

Она отрезала ломтик огурца и, облизывая его кончиком языка, добавила:

— Что-то меня последнее время на кислое тянет.

Ицик молчал — хмуро, обиженно. Он ждал от Голды всего — ругани, проклятий, крика, но она была спокойна, сдержанна, даже холодна, как будто ее подменили. Ему хотелось, чтобы в его распаленную решительность, как в печку, подбрасывали не сырые чурки, а сухие березовые дрова. Голда же вопреки всем его ожиданиям посыпала огонь песочком.

— Ну вот… теперь, когда поел, ты можешь уходить.

Ицик навострил уши, чтобы уловить в ее словах неправду, но то ли от того, что он был слишком занят своими мыслями, то ли от того, что ложь его не устраивала, не почувствовал ни натуги, ни горечи.

— Я благодарна тебе, Ицик, — сказала она.

— Благодарна? За что?

— За то, что ты столько… столько. — Голда подыскивала подходящее слово, — был со мной… грязной кабанихой. У грязной кабанихи тоже есть душа… пусть маленькая… пусть мокренькая, как и ее рыльце… но есть… Все на свете не могут быть счастливыми… Кто-то должен быть и несчастным… Так вот… Господь бог, когда произвел меня на свет, склонился надо мной и сказал: «Голда, ты будешь очень и очень несчастливой. Но знай: только для несчастных и существует бог, счастливым бог не нужен… я буду всегда с тобой…»

Она закусила нижнюю губу, чтобы не заплакать.

— Когда Ошер умер, и ты первый раз спустился вниз и лег рядом со мной, я подумала: господь сдержал свое слово… забрался ко мне в постель и обнял меня своими всемогущими руками… осыпал меня своими бесконечными ласками, — сказала Голда, загнав внутрь озноб и слезы. — Ты говоришь: наши души пожирали черви. Твою, Ицик, может быть… А мою… Моя росла по ночам, как дерево, и шелестела ветвями… и ты, Ицик, по ошибке принимал ее шелест за дыхание Ошера…

Ицик слушал, обомлев от неожиданности, готовый сам зареветь, досадуя на свою откровенность и чувствительность. Но не мог же он уйти, как вор, ничего не объяснив.

— Что поделаешь, — вздохнула Голда. — Мужчина всегда лесоруб, даже если он парикмахер. Подрубит дерево, и ни шелеста, ни звука, только корни… корни никому не подвластны. Никому.

Она подошла к нему вплотную, заглянула в глаза, обвила его шею руками и сказала:

— Поцелуй меня, Ицик.

— Не надо… Не надо, — пробормотал он, пятясь, но руки Голды были крепки, как путы.

— Поцелуй.

Он быстро прильнул к ней и так же быстро чмокнул в омертвевшие губы.

— Ты первый раз пришел ко мне утром и навсегда уйдешь утром, — промолвила она.

— Нет, Голда.

— Да.

— Нет… нет…

— Да, да, да… Утром, утром…

И слова ее шелестели над ним, как ветви, и обвивали их не черви, а куколки, которые под утро расправят крылышки и взлетят.

 

XII

Страстью Ардальона Игнатьича Нестеровича были грибы. Весь год он нетерпеливо ждал осени, теплых грибных дождей, когда он, его жена Лукерья Пантелеймоновна и дети вооружались кузовками собственного плетения и отправлялись в лес. В округе все знали так называемые «места Нестеровича», и ни одна душа не отваживалась там промышлять. Ардальон Игнатьич, человек добрый и не злопамятный, мог простить любую провинность — кражу, поджог, мордобой, но только не это.

Грибные угодья Нестеровича простирались до самой Вилькии — дальше он не забирался. Не потому, что боялся заплутаться или встретить конкурента, урядник везде урядник, а потому, что мог ни с того ни с сего понадобиться начальству для какой-нибудь важной государственной цели. А начальству, как известно, что осень, что зима, что грибы, что яблоки — все одно. Раз нужен, будь без всяких разговоров.

Целыми днями Ардальон Игнатьич с семьей рыскал по лесу. Бывало, и заночуют где-нибудь в курной избе, приютившейся на опушке, но домой, упаси господь, с пустыми руками никогда не возвращались. Иногда даже при луне промышляли. Уложат Катюшу и Ивана, и айда в ельник.

Слава о соленьях и маринадах Лукерьи Пантелеймоновны шла по всему уезду, да что там уезду, по всему Северо-Западному краю.

Был Ардальон Игнатьич в грибном деле справедлив и щепетилен. Взяток грибами никогда не брал, хотя басурмане-евреи, зная его слабость, не раз пытались всучить купленное у кого-нибудь лукошко. Сами, канальи, грибов не потребляют, бог их, вишь, не велит, а ему подсовывают.

Однажды всех взбудоражил слух, будто вскорости по ковенскому тракту в Тильзит в гости к кайзеру проедет царь Всея Белая и Малая со своей сиятельной свитой, и уездный начальник послал к Нестеровичу исправника Нуйкина, чтобы тот незамедлительно раздобыл у Ардальона Игнатьича кадочку грибов — ведра для такого случая может и не хватить.

Нестеровичу, конечно, было жалко расставаться с кадкой, но чего для государя-императора не сделаешь? Для него, ежели потребуется, и жизнь отдашь.

— Сам царь-государь отведает наших грибочков, — радовался Ардальон Игнатьич.

И Лукерья Пантелеймоновна радовалась. Она представляла себе, как государь-император поддевает золотой вилкой боровичок или подосиновик, подносит его ко рту и, расплываясь в счастливой улыбке, спрашивает:

— Чьи эти замечательные грибы?

— Урядника Ардальона Игнатьича Нестеровича, — отвечают ему хором в уезде.

— Представить оного Нестеровича к награде, — говорит государь-император, закусывая их грибочками пшеничную водку.

Но Ардальон Игнатьич и Лукерья Пантелеймоновна зря радовались. Урядник не только награды не получил, но и кадки. Такую кадку присвоили, ну просто сердце кровью обливалось.

А государь-император взял да проехал стороной. Или, может, вообще в гости к кайзеру не пожаловал. Кто их там разберет, сегодня милуются, завтра ссорятся, друг на друга войной идут.

— А может, еще проедет? — утешала мужа Лукерья Пантелеймоновна.

— Может, — неуверенно цедил Нестерович.

И они каждый год ставили царскую кадку. Съедали ее и снова ставили.

Не был для Ардальона Игнатьича исключением и нынешний год. Осень выдалась на удивление, старожилы не припомнят такой, дни стояли светлые, погожие, только изредка купол неба марали тучки, проливавшиеся благодатным грибным дождем. Грибов в угодьях Нестеровича было видимо-невидимо: рыжики высовывали из мха свои оранжевые рожицы, чванливые боровики и грузди сами просились в кузовок, а уж подосиновиков и подберезовиков развелось столько, что только успевай нагибаться и срезать.

Но Нестерович знал: через недельку-другую задует северный ветер, ударят заморозки, и грибы, если их не собрать вовремя, зачервивеют, сморщатся, кабаны потопчут их своими копытами, и тогда даже царской кадки не засолить. А без солений и жизнь не жизнь, жди следующей осени. А до следующей осени мало ли что может случиться — хворь в постель уложит или начальство в другое место переведет, куда-нибудь в степь, к калмыкам. Россия велика. Ничего не попишешь, такова доля служивого люда — мотаться из одного конца в другой, только обоснуешься, пустишь корни, а тебе: «Собирайся, братец, не мешкай!»

До сих пор — не сглазить бы — все шло как по маслу: в округе никаких происшествий, никаких волнений, живи себе в свое удовольствие, дыши, радуйся, стройся, граф Муравьев всех усмирил, показал бунтовщикам кузькину мать, сидят смирнехонько, не рыпаются.

Пока все шло тихо-гладко, Ардальон Игнатьич мог отлучаться из дому без всякой опаски. И вот надо же, в самый грибосбор, в самую страду, когда каждый час на вес золота, обрушилась на него такая морока, никуда и шагу не шагни, гляди в оба, докладывай.

А докладывать-то не о чем.

Есть о чем или не о чем, без доклада не обойдешься. Исправник Нуйкин все жилы из тебя вытянет, никакой царской кадкой не откупишься. Скажешь: «Никого, ваше высокоблагородие, не нашел!»— плохо, побелеет весь, напустится на тебя, ногами затопает, заорет: «Ищи, бестия!», скажешь: «Нашел!» — еще хуже, потребует преступника, живого или мертвого. А где его, преступника этого, возьмешь? Преступник — не груздь, в лес не сходишь, ножом не срежешь. Выкручивайся как умеешь, ворочай мозгами, не плошай. И уж не Дай бог ляпнуть: «Никакого преступника, ваше высокоблагородие, в нашей округе нет!»— исправник совсем озвереет. «Запомни, бестия, заруби себе на носу: преступник есть в каждой округе! Может, не тот, кого ищем, другой, но есть. Понял?» Что ему ответишь: «Понял, ваше высокоблагородие!» Попробуй не пойми.

Исправник Нуйкин без преступников и дня прожить не может. Сидит в своем кабинете и только ждет, когда к нему какого-нибудь голубчика приведут. Для Нуйкина весь уезд — сплошное угодье преступников.

Однажды исправник ему сказал:

— Ты сам, бестия, часом не преступник? Почему в глаза мне прямо не смотришь?

— Ваше высокоблагородие! — ужаснулся Нестерович.

— С жидами запанибрата! С литвинами на дружеской ноге. А?

— Христом богом клянусь.

— А ты, бестия, не клянись. Я тебя насквозь вижу.

Ардальон Игнатьич вернулся тогда из уезда черный, как головешка, заперся в своей комнате и три дня смертным поем пил белую, никого к себе не подпускал, даже Лукерью Пантелеймоновну.

— Преступник я… А ты жена преступника. А Иван и Катька дети преступника. И место наше в Сибири!..

— Ардаша! Ардаша! — стыла от испуга Лукерья Пантелеймоновна.

— С жидами запанибрата! С литвинами на дружеской ноге. А?

— Кто?

— Я… Кто ж еще? Поди, Лукерья, резника кликни!

— Какого еще резника?

— Ну того… как его… Бенцинона… Пусть оттяпает у меня крайнюю плоть…

— Царица небесная! Пресвятая богородица!

— И заодно у Ивана…

— Ардаша!

— А когда Бенцинон оттяпает, за ксендзом сходи… Аницетасом.

— А ксендз-то зачем?

— Меняю, Лукерья, веру!..

Ну и страху он тогда на всех нагнал. Лукерья Пантелеймоновна плюхнулась перед святой иконой на колени и отмолила Ардальона Игнатьича у евреев, ксендза Аницетаса и Сибири.

Но свой разговор с исправником Нуйкиным Нестерович запомнил на всю жизнь. Он стал хитрей и осмотрительней, старался не ссориться с евреями, однако и в дружбу не лез, на литовцев покрикивал, особенно при чужаках или проезжих, исправнику Нуйкину каждый год из своего сада яблоки посылал — Нуйкин обожал ранеты! — свежую землянику и непременно ведро черной ягоды, потому что исправник страдал желудком.

С тех пор Ардальон Игнатьич пуще мора и огня боялся вызова в уезд, и каждая депеша оттуда повергала его в ледяное уныние. Но уж если Нестерович получал их осенью, в самый грибостой, он просто приходил в бешенство и не щадил никого, даже домочадцев.

— Тятенька, а тятенька, скоро мы в лес пойдем? — донимала его Катюша.

— Скоро, скоро, — уверял Ардальон Игнатьич, все больше мрачнея.

Разве объяснишь дочери, какая осечка вышла? От депеши просто так не отделаешься, не выбросишь ее, не повесишь на гвоздь в нужнике, не спалишь. Такие бумаги не горят, хоть на костре их сжигай. Ну что в них за сила кроется? Сатанинская, и только. Получишь такой листок, и вся твоя жизнь кувырком летит, и скулить не вздумай. Тебе же не за грибы платят, а за бдение. Первым делом — долг. А бумага и есть твой долг, заглядывай и запоминай, как молитву. Ежели бы он, Ардальон, сын Игнатьев, Нестерович дожил до того дня, когда сам выпускал бы такие депеши, он бы, конечно, мог делать все, что душе угодно. Но ему до такого дня не дожить, годы не те, да и поумней грибники сыщутся. А жаль, жаль… Бумага с гербовой печатью нынче как ключ: запирай что тебе заблагорассудится и отпирай. Бумага всему голова.

Эх, получить бы от государя императора бумагу, в которой черным по белому были вы начертаны таковы слова:

— «Предъявителю сей грамоты, нижнему чину Ардальону, сыну Игнатия, Нестеровичу, разрешить во славу Российской империи собирать, солить и мариновать грибы в служебное время. Всем лицам, в том числе уездному исправнику Гавриилу Николаевичу Нуйкину, не чинить оному никаких препон и оказывать всякое полезное и благосклонное содействие!»

Шиш ты такую бумагу получишь, шиш.

Пусть Лукерья Пантелеймоновна отправляется с детьми в чащу, а он, хотя бы для виду, что-то предпримет.

Но что? Что?

Заглянет на всякий случай в костел, покрутится на рыночной площади, зайдет в корчму.

Раз тот, кто покушался на жизнь его высокопревосходительства вице-губернатора, еврей, то что ему, еврею, делать в костеле? В костеле никто его не приютит и не спрячет, рассуждал Нестерович. В шестьдесят третьем местный ксендз не только своих бунтовщиков прятал, но и сам бунтовщиком был, в отличие от нынешнего, нынешний свой человек — Аницетас Иванович.

Пойти на рыночную площадь? В базарный день там яблоку негде упасть: евреи, литовцы, русские и даже цыгане. Цыгане — конокрады, они в вице-губернаторов не стреляют. Хороший конь — вот кто их государь!

А корчма закрыта. Прыщавый Семен и Ешуа сидят дома и по обычаю поминают Хаву.

Не вовремя она умерла, не вовремя.

Ардальон Игнатьич уже договорился было с Семеном, и вдруг на тебе — Хава!

Мысли Нестеровича перекинулись на покойницу.

Это она, Хава, принимала у его Лукерьи Пантелеймоновны Ивана и Катюшу. Лучшей повитухи во всей округе не было.

Если бы не исправник Нуйкин и те страшные его слова, Ардальон Игнатьич всенепременно на похороны пошел бы, проводил бы Хаву в последний путь, но смалодушничал, только издали рукой ей помахал.

Срам-то какой! Здоровый мужичище, а Нуйкина боится даже на расстоянии.

Нестерович еще раньше слышал, будто не то немцы, не то французы придумали такую подзорную трубу, приставишь к глазам и за сорок верст видно. А от Нуйкина до местечка и сорока верст-то нет. Вдруг у него такая подзорная штука.

Ардальон Игнатьич перебрал в памяти места, куда он мог бы пойти, чтобы выполнить свой многотрудный долг, но ничего путного не вспомнил.

У евреев, подумал он, лучше не спрашивать. Кроме прыщавого Семена да ночного сторожа Рахмиэла, никто ему ничего не скажет. Странный народ, разрази его гром! Загадочный, дружный, как лисички в лесу: вроде все врозь и в то же самое время — вместе. С другими легче, другие понятнее, открытей, распалятся и лезут на рожон, кто с дубьем, кто с вилами, а эти щиплют пейсы, сидят, молятся, шу-шу-шу да шу-шу, а что у них в голове, сам черт не поймет. А уж тайну хранят, как могила.

Взять Фрадкина, богач, по-русски шпарит, как какой-нибудь иерей, на словах как будто предан и царю, и престолу, а попробуй что-нибудь из него выжми. Потом обольешься, глаза на лоб вылезут, ничего не выудишь.

Или рабби Ури, ученый, можно сказать, мудрец, божий человек. Заговори с ним — на все вопросы ответит, о Христе тебе расскажет, о Моисее, а случись что, — как крот в землю, не выцарапаешь.

То же самое Ешуа. Он тебе и чарку нальет, и ветчинки из-под стойки вытащит, и обхаживать будет, точно жених, а спроси у него:

— Ешуа, ты случайно не знаешь, кто стрелял в вице-губернатора?

И он тебе ответит:

— Не я, господин урядник, не я.

А ведь у каждого на уме какая-нибудь каверза, черт бы их побрал, и эта каверза, пожалуй, похуже, чем дубье и вилы. Против дубья и вил ружье годится, пушки, а вот против каверзы никакого оружия нет, в подзорную французскую трубу ее не разглядишь.

По правде говоря, и прыщавый Семен, и ночной сторож Рахмиэл не надежны, но старика еще чем-то приманить можно, а второго — только запугать.

Откуда они только взялись?

Этот их рабби говорит:

— Из Испании.

А спроси у него — чего в Испании не остались? — он тут же тебе, неучу, ответит:

— Выгнали. Король издал указ.

Из Испании, видишь ли, выгнали, а отсюда что, нельзя? У нас что, короля нет? Некому указы писать? Была бы только бумага, в два счета и справились бы. А то пустили к себе, пригрели, кров дали и сейчас гоняемся за ними, как гончие, ищем, кто стрелял в его превосходительство вице-губернатора, дай бог ему скорее поправиться!

Он, Ардальон Игнатьич Нестерович, лично к ним ничего не имеет, пусть живут, плодятся, шушукаются, торгуют, шьют, бреют, пожалуйста. Но он же не только Ардальон Игнатьич Нестерович. Он еще урядник. А уряднику, как и каждому чиновному лицу, не безразлично, о чем они шушукаются и кого бреют, чем торгуют и что шьют.

Для него, урядника Ардальона Игнатьича Нестеровича, все равны и все хороши, если не баламутят народ, если подчиняются государю-императору и выполняют его высочайшую волю.

Таких он никогда в обиду не даст, и никакой Нуйкин его не заставит. Где это слыхано, чтобы обижать честных и невинных людей, лучше он, Ардальон Игнатьич, чина лишится! Да вот беда: не он один их честность и невинность устанавливает, есть умы похлеще, глаза позорче. Как гласит пословица, одна голова — хорошо, а две — лучше.

В ельничке, сразу же за базаром, сверкнула, как пирожок, сдобная шляпка гриба. Ардальон Игнатьич сорвал масленок и зашагал в сторону Рахмиэлова овина. Может, сторож ночью кого-нибудь приметил.

Рахмиэла Нестерович застал во дворе. Старик дремал на солнцепеке, привалившись к замшелому срубу своей развалюхи. Из-под ермолки у него торчал клок седых волос, сухих и заскорузлых, как вереск.

Ардальон Игнатьич прошел мимо спящего, заглянул в избу, никого в ней не обнаружил и, все еще держа в руке масленок и жадно, почти сладострастно вдыхая его сыроватый запах, приблизился к Рахмиэлу.

Ну что от такого узнаешь? Он, когда и бодрствует, спит.

Нестерович давно собирался подсказать Нафтали Спиваку, синагогальному старосте, чтобы тот подыскал на место Рахмиэла другого человека, но все откладывал. Урядник испытывал к старику какое-то непонятное чувство. Старый еврей был ужасно похож на его деда — Порфирия Святославовича Нестеровича, потомственного белорусского крестьянина, возившего по Сожу в Гомель бульбу на базар. Бывает же, черт побери, такое сходство. Только тот, Порфирий Святославович, не был колченогим и, конечно же, ермолку не носил. Но в остальном поставь их рядом — не различишь.

Может, потому Ардальон Игнатьич жалел Рахмиэла, даже старался ему помочь.

Как-то свой старый кожух ему отдал — щедрость для урядника неслыханная.

— Носи, — сказал. — Это тебе за верную службу.

Евреи об этом всю зиму в молельне судачили. А Рахмиэл ходил в стужу в кожухе и все время себя ощупывал.

Ардальон Игнатьич и не называл его иначе, как дед.

— Дед, — сказал он и на сей раз, тронув за плечо Рахмиэла.

Сторож встрепенулся, открыл глаза, снова зажмурился.

— Проснись, дед. Разговор есть.

Рахмиэл поднял гнойные веки, уставился спросонок на урядника и тихо сказал:

— Пощадите!

Нестерович стоял и вертел в руке масленок.

— Виноват, виноват, — выпалил Рахмиэл. — Больше я никогда… никому… ни на одну ночь не отдам колотушку… никогда.

— Что ты, дед, мелешь? — притворился равнодушным Ардальон Игнатьич.

Рахмиэл очнулся от сна и страха и понял: урядник ни о чем не знает.

Но Нестерович был стреляный воробей. Он сразу что-то учуял в его бессвязных словах и бойко пустился по следу.

— Сон мне приснился, — промямлил Рахмиэл.

— Не виляй, дед!

Ардальон Игнатьич и не думал упускать добычу.

— Приснился, — пытался спастись враньем ночной сторож. Но как он ни тщился, не мог придумать не только сна, но и жалкого его обрывка. Столько снов снилось ему на веку, а вот сейчас, когда позарез нужен хотя бы какой-нибудь самый пустяковый, самый нелепый, все улетучилось у него из головы. Господи, взмолился про себя Рахмиэл, подскажи мне хоть один сон. Но господь не пришел ему на помощь. И тогда Рахмиэл сказал:

— Мне приснился господь.

— Это ты ему отдал колотушку?

— Ему, — отчаянно произнес Рахмиэл. — Ты, говорит, болен, дай я за тебя постучу… я и дал… Богу ни в чем нельзя отказывать.

— Складно врешь. А ну выкладывай, дед, начистоту. Некогда мне с тобой лясы точить. Кому ты отдал колотушку?

Рахмиэл молчал, и молчание впервые не спасало его, а еще больше губило.

— Кому? — повторил свой вопрос урядник. — Ты терпенье мое зря не испытывай. За правду тебя никто не накажет, ручаюсь. А за вранье… за вранье, дед, поплатишься, еще как поплатишься… Каленым железом признание вырву!

— Арону отдал, — пробормотал Рахмиэл. — То есть, не Арону… Он только назвался Ароном…

— Только назвался? Кто же он, дед, на самом деле?

— Не знаю… Пришел, попросил напиться… Воды, говорю, не жалко, пей… Потом нога у меня разболелась… судорогой свело…

— Ты про ногу погоди, — остановил его урядник. — Давай по порядку. Попросил напиться… А дальше?

— Поел… и исчез… Думал, не вернется… а он к ночи снова объявился… то есть не к ночи… к вечеру… пошел к Спиваку… в долг взял гвозди… залез на крышу…

— А что на крыше делал?

— Сперва гвозди вбивал… потом замахал руками.

— Зачем?

— Взлететь хотел.

— Куда?

— А куда взлетают? К господу, видно. Когда плохо, каждому хочется взлететь. И мне сейчас, господин урядник, хочется, очень даже хочется.

— Ответишь на мои вопросы и взлетай, — осклабился Ардальон Игнатьич.

— Да я вроде бы на все ответил.

— А колотушка зачем ему понадобилась?

— Я же вам говорил: ногу у меня судорогой свело… Вот он и вызвался постучать… я поначалу отказывался… не соглашался… потом уступил… А что — что-нибудь украли?

— Ничего не украли.

— Ну и слава богу.

— Вице-губернатора чуть не убили, — сказал Нестерович.

— У нас? Вице-губернатора?

— Не у нас… В Вильно… По всему краю розыск объявлен… злоумышленника ищут…

— Господин урядник, я виноват… но тот… в ермолке с булавкой… не злоумышленник…

— В ермолке с булавкой?

— Да.

Нестерович вспомнил рассказ прыщавого Семена.

— Он скорей похож на сумасшедшего.

— Какой же нормальный станет в вице-губернатора стрелять? Только сумасшедший, — заметил Ардальон Игнатьич. — А где он сейчас?

— Откуда я знаю? Шатается где-нибудь по округе.

— Он тебе ничего не говорил?

— Про что?

— Куда пойдет, с кем встретится.

— Не помню.

— А ты, дед, вспомни!

— В лес, говорил, пойдет.

— Зачем?

— К лесорубам. Бог, говорит, сердится на них. Скоро, говорит, ни одного дерева не останется, земля превратится в пустыню, и люди будут топить печи людьми… Убирался бы он подобру-поздорову.

Но у Ардальона Игнатьича были на сей счет другие соображения.

— Вот что, дед, — сказал он. — Ежели тот… с булавкой. появится, ты ему о моем приходе ни слова… не то я с тебя шкуру спущу… Понял?

— Понял, господин урядник.

И Нестерович зашагал со двора.

Но сразу на лесосеку Ардальон Игнатьич не пошел, хотя его страх как тянуло в чащу, где Лукерья Пантелеймоновна промышляла вместе с дочерью и сыном.

Урядник решил наведаться в москательно-скобяную лавку и учинить дознание Спиваку.

— Добрый день, господин урядник, — залебезил перед ним Нафтали. — Чем могу служить?

— Да я так зашел… чувства свои высказать, — начал издалека Ардальон Игнатьич. — Хава нам с Лукерьей, почитай, как родня была.

— Нет больше Хавы, — печально произнес Нафтали. — Нет.

— Батюшка Никодим, когда прознал про роды, корил меня: «Чего это ты, Ардальон Игнатьич, еврейку в повитухи зазвал? Православные, что ли, перевелись?» А я ему: «Отец Никодим! Насчет души не скажу, а руки у Хавы православные!».. Отчего она умерла?

— От смерти, — сказал Нафтали. — Все от смерти помирают.

Появление урядника не на шутку встревожило Спивака. Пенсне то и дело съезжало на кончик носа. Нафтали нервно, выдавая свое волнение, водружал их на прежнее место.

— От смерти, говоришь?

— От смерти, от смерти, — повторял как заведенный Спивак, не понимая, чего от него Ардальон Игнатьич хочет. Не пришел же он для того, чтобы выразить свое соболезнование. А если за покупкой, то зачем все эти рассказы про отца Никодима?

Может, у него, у Нестеровича, такие же подозрения, как и у них, у ее братьев. Белый кружевной платочек на Хавиной шее до сих пор не идет у Нафтали из головы. Сестра на здоровье никогда не жаловалась. Она вообще ни на что не жаловалась, хоть и было на что, ой, было, сын — лоботряс и потаскун, муж — хам и сквалыга. Но он, Нафтали, уряднику ничего не скажет— ни про платочек на шее, ни про пудру на лице, ни про спешку, с какой ее похоронили. Нечего выносить сор из избы. Могила на то и могила, чтобы похоронить все: и сор, и сомнения. Нечего оттуда веревку тянуть и живых стреножить.

— Как идет торговля? — осведомился Ардальон Игнатьич, выуживая главное.

— Какая в нашем местечке торговля? Еле концы с концами сводишь.

— Не прибедняйся. Вся деревня у тебя с Хаимом в долгу. И местечко.

— Весь мир, господин урядник, перед нами в долгу,

— Ишь ты! Куда хватил!

— Я имею в виду не только евреев… всех… — пояснил Нафтали, терзая пенсне. — Разве, к примеру, перед вами он не в долгу? Бог каждому из нас что-то недодал.

С ними всегда так, выругался про себя Ардальон Игнатьич, спросишь о каком-нибудь пустяке, а они черт-те что разведут, наплетут с три короба, до самого бога доберутся, затуманят тебе мозги. Но он сдержался и, глядя в прыткие ускользающие глаза Спивака, спросил:

— Проезжим и чужакам в долг-то ты не дашь.

— Не дам, — Нафтали не понимал, куда урядник клонит.

— Даже горсть гвоздей?

— Даже горсть гвоздей, — подтвердил Спивак.

Ардальон Игнатьич был по натуре человеком простодушным, даже доверчивым, сыщицкими способностями не обладал, долгие дознания утомляли его, но он и простаком не был. Врожденная крестьянская сметка никогда не оставляла его, возвышала в собственных глазах и придавала если не силу, то упорство.

— Послушай, Нафтали, — сказал он без обиняков. — К тебе в последние дни никто из чужих не захаживал?

— Нет, — ответил Спивак.

— Так-таки никто?

— Никто, господин урядник.

В ответе Нафтали Нестерович уловил подвох. Если бы Спивак честно признался — так, мол, и так, приходил такой в ермолке, приколотой булавкой к волосам,

Ардальон Игнатьич ничего дурного не заподозрил бы. Теперь же его снедали сомнения. А вдруг между тем, в ермолке, и толстым напыщенным Спиваком существует какая-то иная, негласная, связь. Может, исправник Нуйкин прав, и все евреи одна шайка?

— А ты, Нафтали, подумай, — все-таки явил свое великодушие Нестерович.

Спивак наморщил лоб, словно морщины, как струны балалайки, должны были издать не то прощальный, не то примирительный звук.

— Мошенник какой-то заходил… в ермолке… с булавкой… попросил в долг гвоздей и сказал: «Господь бог воздаст вам и вашему брату Хаиму за каждый гвоздь сторицей».

— Ясно, — выдохнул Ардальон Игнатьич. — Пароль.

— Что?

— Тайное слово. Они всегда так действуют.

— Кто?

— Цареубийцы и те, кто стреляют в вице-губернаторов. Может, скажешь, он просто так… за гвоздями… заходил?..

— Хаим! Хаим! — завопил Нафтали и, когда брат из боковой двери вошел в лавку, воскликнул:

— Поздравляю тебя, Хаим!

— С чем?

— Мы с тобой… цареубийцы… мы с тобой стреляем в вице-губернаторов. Ой, держите меня… Я умру со смеху… Ой, держите меня!

— Как бы плакать не пришлось, — спокойно сказал Нестерович и откланялся.

Смех Нафтали смешал, спутал, разогнал ветром мысли Ардальона Игнатьича, казавшиеся ему еще минуту назад в лавке такими спокойными и неопровержимыми. Ну чего этот толстяк, этот мошенник в ермолке без булавки гвалт поднял? Разве кто-нибудь его обвиняет? Ему-то, Спиваку, зачем стрелять в вице-губернаторов? Живет, не тужит, денежки откладывает. Мое дело расспросить, проверить и доложить Нуйкину. Для этого я и поставлен здесь, и властью облечен.

Ардальон Игнатьич прошел мимо корчмы и еще раз пожалел, что она на замке. Не мешало бы горло смочить. Пропустишь стаканчик, и все на свете ясней, мука смотреть на мир трезвым, мука.

Хоть бы Морта на миг выглянула.

Никого.

А самому туда переться в поминальные дни, стучать в окно — неохота.

Лукерья Пантелеймоновна с Иваном и Катюшей, небось, уже полные лукошки насобирали.

Три таких похода, и готова царская кадка.

Может, государь нынешней осенью пожалует. В этих краях еще ни разу не был.

Есть же такие медвежьи углы, где ни бога, ни царя… только Нуйкин… только лукавые евреи да обросшие молчанием литовцы.

Ардальон Игнатьич вдруг вспомнил, как Лукерья Пантелеймоновна уговаривала его перебраться куда-нибудь на Дон или на худой конец под Рязань, или Вологду, там, дескать, все свои, ни одного чужого, да он все отнекивался и отнекивался. Легко сказать — перебраться. А как же изба? Сад? Огород? Скотина? И потом разве он, Нестерович, себе принадлежит? Он принадлежит Нуйкину. Нуйкин прикажет на Дон — поедем на Дон, прикажет под Вологду — научимся окать.

До лесосеки было далеко и, пока Ардальон Игнатьич шел туда, перед его глазами проносилась вся его нелегкая и сумбурная жизнь: детство на берегу Сожа, солдатчина, Кавказ. Он думал о ней беззлобно, снисходительно и, как ни старался, не мог из нее, как из-под пепла, выхватить хотя бы один горящий уголек.

Единственное, что он всегда вспоминал с радостью, было ночное, куда его брал дед Порфирий Святославович. Дед подсаживал его на лошадь, и та уносила его, маленького, дрожащего, в ночь, кружила по лугу, и луг казался бесконечным, как его счастье. Ту лошадь он узнал бы среди тысячи других, гривастую, с лоснящимся бархатным крупом, со стройными упругими ногами, подкованными не подковами, а его искрящимися в темноте мыслями, только прикажи, и они тебя куда угодно перенесут.

Долго еще конское ржание, цокот копыт наполняли его душу луговой свежестью и ощущением слитности с тем, что навеки осталось там, на берегу Сожа, в родной Белоруссии.

Из леса доносился недружный стук топоров, и Ардальон Игнатьич ускорил шаг.

Нестерович обвел взглядом лесосеку и сразу же увидел две ермолки. Поскольку среди лесорубов, кроме Ицика, больше евреев не было, Ардальон Игнатьич понял: он.

Первое чувство, которое урядник испытал, было удивленное разочарование. Тот, в ермолке с булавкой, совсем не смахивал на государственного преступника. Был он какой-то щуплый, мелкий, не по возрасту старый; рваный, видно, с чужого плеча, короткополый балахон коробился на нем, отчего пришелец казался горбатым, а может, он и впрямь был горбат, бечевки, которыми завязывал башмаки, волочились по земле, жидкая бородка отливала давно не чищенным серебром. От него даже здесь, в лесу, веяло бедой и неуютом. Чужак о чем-то громко толковал с Ициком, и до слуха Ардальона Игнатьича, как щепки, долетали мудреные древнееврейские слова. Больше всего, однако, Нестеровича поразили руки чужака — длинные, как весла, он как бы загребал ими воздух или пытался удержаться на плаву.

— Бог в помощь, — бросил Нестерович, когда старший Андронов — Афиноген — заметил его.

— Спасибо, Ардальон Игнатьич, — степенно произнес Афиноген. — За грибками али дело какое?

— Какое ж в лесу дело? — схитрил урядник.

— Да мало ли какое, — сказал Афиноген и всадил в дерево топор. — Перекурим, братцы! — крикнул он на весь лес. — Милости просим, Ардальон Игнатьич, к нашему шалашу!

Так оно даже лучше, подумал Нестерович и подошел к Андронову.

Афиноген сел на пень, раскрыл кисет, достал из него махорку, угостил Ардальона Игнатьича. Каждый свернул по козьей ножке и задымил.

Присел к ним и Гурий.

Только литовцы — старик Ряуба и верзила Анзельмас — держались в сторонке. Чем дальше от властей, тем лучше. Выкуришь с властями самокрутку, а потом пожалеешь. Как бы кровью харкать не пришлось.

А Ицик и тот, в ермолке, как и водится у евреев, спорили до самозабвения. Что им он, Ардальон Игнатьич Нестерович? Они, видать, сейчас в небесах витают, разговаривают со своим Саваофом или бредут по синайской пустыне из египетского плена и от жары друг друга руками обмахивают.

Ардальон Игнатьич потягивал козью ножку, не упуская их из виду.

Зря день потратил. Зря. Исправнику Нуйкину нужен не этот… в ермолке с булавкой… ему нужен другой. Но где же он, Нестерович, выкопает для него другого? Даже в этом ему не везет. За всю свою долгую службу ни разу еще не поймал ни одной крупной рыбины… все уклейки да уклейки… А за уклейку награды не жди… От уклейки какой навар? Только раз в жизни, и то во сне, заарканил он настоящего злодея… абрага… подстерег ночью… повалил голубчика… связал намертво и — прямо во дворец к наместнику. Комнат во дворце видимо-невидимо… два дня на себе абрага тащил, весь потом изошел, чуть грыжу не нажил, пока приволок через все залы в кабинет его сиятельства… Его сиятельство открыл золотой ларь, вынул Георгиевский крест, повесил ему на грудь и сказал:

— Молодец, Нестерович! Пришел сюда солдатом, уйдешь ротмистром!

— Рад стараться, ваше сиятельство!

Наместник встал из-за стола, ввел его в какую-то комнату, а там мундиров. в глазах рябит… генеральские… полковничьи… ротмистровские… всякие.

Выбрал он себе мундир по мерке, подошел к дворцовому зеркалу и… проснулся.

Господи, подумал Ардальон Игнатьич, пуская колечки сизого дыма, ежели ты царя не можешь сюда заманить, чтобы он моих грибочков отведал, даруй мне хоть… ну, хотя бы того… настоящего, который в вице-губернатора стрелял.

— А у вас, я вижу, новенький, — сказал Ардальон Игнатьич, сплевывая махру.

— Вы о ком? — не сразу догадался Афиноген.

— О том… — И Нестерович простер руку в сторону Ицика и пришельца.

— А! — зевнул Афиноген. — Он не лесоруб… Он странник… малость того, — и старший Андронов повертел пожелтевшим от курева пальцем вокруг седого виска.

— Чего?

— У него, Ардальон Игнатьич, мозги набекрень.

— А он часом не прикидывается? — выдал себя урядник.

— Нет… Сами посудите: приходит и просит, чтобы ему лестницу сделали…

— Какую лестницу? — спросил Нестерович.

— До неба, — нарушил молчание Гурий.

— Ишь ты! — Ардальон Игнатьич погасил о сапог самокрутку.

— А ты, говорю, хоть знаешь, сколько на такую лестницу леса надобно, — продолжал Афиноген.

— Знаю, говорит, одно дерево, — перебил брата Гурий.

— Да вы не хором… кто-нибудь один, — попросил заинтригованный урядник.

— Рассказывай, — уступил брату Афиноген. — Ты же вроде обещал ему.

— Одного, говорю, дерева мало. Из одного, говорю, только до крыши можно…

— А он? — подстегнул рассказчика Ардальон Игнатьич.

— Я, говорит, покажу тебе такое дерево. И что вы думаете: подводит меня к пню, тычет в него рукой и говорит: «Это». Но это ж, говорю, пень, обыкновенный пень… А он: «Это! Это!» Смех и грех.

— А лестница-то ему зачем? — исподлобья следя за пришельцем, поинтересовался Ардальон Игнатьич.

— Я, говорит, к богу по ней поднимусь, — хихикнул Гурий. — В судный день… с докладом… И что ты, спрашиваю, ему о нас расскажешь. О вас, говорит, ничего… Я ему, говорит, только про евреев рассказываю. А вы, говорит, своего посланца ждите. Ну раз, говорю, о нас богу ничего хорошего не расскажешь, проси у своих… у Ицика… Видать, он его сейчас и уговаривает. Занятно с ним, весело. Послушаешь, и сам как будто одной ногой там…

— Где? — спросил Ардальон Игнатьич.

— На небе. Все время топором махать надоедает. Жаль только: корчмы там нет. — И Гурий снова захихикал. — Кому что, Ардальон Игнатьич, видать, корчма, она и есть наше небо.

— Уж ты, Гурий, скажешь, — одернул его Афиноген.

Они встали и снова взялись за топоры.

Поднялся и Нестерович. С минуту он размышлял, что делать: повернуть назад или подойти к тому, в ермолке с булавкой, и решил — день-то все равно коту под хвост — поговорить с пришельцем.

— Добрый день, — сухо поздоровался он с Ициком.

— Здравствуйте, — ответил тот.

— О чем люди добрые толкуют?

— О разном, — неохотно процедил Ицик.

Пришелец смотрел на Ардальона Игнатьича равнодушно, без всякого интереса и боязни, словно перед ним был не живой человек, а замшелое, не годящееся в никакие лестницы дерево.

— По-русски понимаешь? — обратился к пришельцу урядник просто и без предвзятости.

— Да, — сказал человек в ермолке. — Я говорю на всех языках.

— Так-таки на всех? — удивился Ардальон Игнатьич-

— На всех… Разве с людьми иначе договоришься?

— Верно, — буркнул ошарашенный Нестерович. — С людьми надо по-людски… Я уже тоже по-еврейски немножко калякаю… А ты издалека путь держишь?

— Смотря чем его мерить.

— Верстами, — сказал урядник.

— Я никогда не мерил свои пути верстами.

— А чем?

— Расстоянием от бога и до бога…

— Это Ардальон Игнатьич, наш урядник, — представил Нестеровича Ицик.

— Я так и думал, — сказал человек в ермолке, — Все урядники задают одни и те же вопросы.

— А ты кто? — сделав вид, что он не заметил ехидства, осведомился Ардальон Игнатьич.

— Разве урядникам важно, кто мы?

Ардальон Игнатьич остолбенел.

— А что же им, по-твоему, важно? — выдавил он.

— Где мы? С кем мы? За что мы? — вежливо объяснил человек в ермолке.

— Где вы, положим, ясно… на лесосеке у Фрадкина… С кем вы — тоже… в сей момент с Ициком… Остается узнать, за что вы…

— Но сказав, за что я, я отвечу, кто я…

— Вот именно, — ухватился за его ответ Ардальон Игнатьич.

— Но я и сам не знаю, кто я…

— Как же так? — скривился Нестерович.

— Пока мы живы, никто из нас не знает, кто мы… Только червь до самой смерти знает, что он червь. Только корова знает, что корова.

— А человек?

— Человек не знает. Полжизни был человеком и превратился в червя, полжизни был червем, а в конце стал человеком. И тот, кто говорит, что так не бывает, никогда не войдет в царство божье, — закончил пришелец.

Нет, нет, он совсем не похож на помешанного, подумал Ардальон Игнатьич с обидой, но и на разумного тоже не похож. Так кто же он? Кто?

— Кто ты? — терпение Нестеровича было на пределе.

— Кто? — пришелец на мгновение задумался, посмотрел на Ицика, на лесорубов, размахивавших тяжелыми острыми топорами, как будто среди них искал ответа, и вдруг заговорил по-древнееврейски — Я облекаюсь в правду, и суд мой одевает меня, как мантия и увясло. Я глаза слепому и ноги хромому, отец для нищих, и тяжбу, которой я не знал, разбираю внимательно. Сокрушаю я беззаконному челюсти и из зубов исторгаю похищенное.

— Что он намолол? — повернулся Ардальон Игнатьич к Ицику. — Переведи. По-тьмутаракански я не понимаю.

— Он сказал о себе словами Иова.

— Какого еще Иова? — сердясь на свою беспомощность, спросил урядник.

— Которого господь поразил проказою от подошвы ноги его по самое темя.

— Вы мне голову не морочьте!.. Пусть ответит по-простому, по-нашему.

Но человек в ермолке молчал.

— Документ у тебя имеется? — обратился Ардальон Игнатьич к пришельцу.

— Нет, — сказал пришелец.

— Придется тебя под стражу взять… До выяснения личности. Понял?

— Понял, — кивнул человек в ермолке. — Но нет для меня оков и тюрьмы, из которой я бы не вышел.

— Поживем — увидим, — бросил Ардальон Игнатьич и приказал — Иди!

— Отпустите его, — заступился за человека в ермолке Ицик. — Хватит с него и тех оков, которыми сковал его всевышний.

— Всевышний всевышним, а порядок должен быть, — отрезал Нестерович и подтолкнул пришельца в спину.

Пришелец лениво брел по лесу, то и дело наступал на развязавшиеся, волочившиеся по земле бечевки, спотыкался, поглядывал на синее, опрокинутое над ним небо и беззвучно шевелил губами, как выброшенная на берег рыба. Ардальон Нестерович семенил за ним, волочившиеся по земле бечевки раздражали его, змеились по мху, а из мха как назло, дразня и приковывая взгляд, торчали моховички и лисички, и даже боровик-полковник безнаказанно нежился под солнцем. Кузовок бы — сейчас, мелькнуло у Нестеровича, сколько бы он по пути собрал! И вдруг Ардальона Игнатьича осенило: в балахон, в балахон! Завязать бечевками рукава и сыпь, сколько влезет.

— Стой, — прикрикнул он на пришельца. — Снимай свою хламиду!

Пришелец вздрогнул, недоуменно уставился на своего конвоира и медленно, как бы сдирая с себя кожу, снял одежду.

— И бечевки давай!

Человек в ермолке нагнулся и вытащил из башмаков расползшиеся волокнами шнурки.

Ардальон Игнатьич перевязал ими рукава балахона, сделал из него что-то вроде мешка и, ежеминутно нагибаясь, стал бросать туда добычу.

— А ты чего? — ровно и радостно дыша, обратился он к пришельцу.

Человек в ермолке смотрел на урядника, и в его печальных, озаренных нездешним светом глазах сверкали неуловимые искорки насмешливого, но восхищенного согласия.

— Собирай!

Пришелец затравленно огляделся, отыскал взглядом гриб, шагнул к нему, подсек и, держа его, как налитую доверху чарку, понес к Ардальону Игнатьичу.

— Это мухомор… поганый гриб… ядовитый, — беззлобно сказал урядник. — Собирай вон те… лисички… дед мой Порфирий их еврейскими называл… потому как никогда не червивеют… Только с корнем не вырывай!

Человек в ермолке, не привыкший к такой работе, вскоре устал, опустился на колени и стал переползать от одной стайки грибов к другой.

Когда балахон был набит битком, Ардальон Игнатьич сказал:

— Лукерья Пантелеймоновна суп грибной сварит, угостит тебя… А потом… потом, — Нестерович не знал, что потом с пришельцем делать. — Эх-ма! — вздохнул урядник. — Выбрал бы ты, приятель, другой уезд!..

— От каждого урядника только это и слышу: «Выбрал бы ты, приятель, другой уезд!» Но где он на земле, этот другой уезд? Где?.. Вся земля, от края до края, один уезд!.. один и неделимый, где у бога документ требуют, с гербовой печатью. А печать эта самая — у дьявола.

Сбитый с толку Нестерович пригнал пришельца в местечко и, снедаемый дурными предчувствиями, запер его в хлеву вместе с буренкой и свиньями.

 

XIII

Даже смерть матери не примирила прыщавого Семена с отцом.

Поминальные дни — шиве — полагалось бы вроде отсидеть вместе, а они горевали врозь, каждый в своей комнате, и Морта металась между ними, не зная, кому больше угодить.

Стряпала она на двоих, но еду каждому приносила в отдельности, не задерживаясь, стараясь заняться чем попало, опасаясь лишних вопросов.

Семен, обросший, почерневший, все время угрюмо молчал, ничем не интересовался, ел наспех, без прежней жадности, долго мешал ложкой суп, как будто намеревался что-то выудить из миски, и правая рука его напоминала клешню рака, страшную в своей неугомонности.

Впервые за долгие годы он избегал взглядов Морты, словно они, эти взгляды, могли выжечь у него на лбу какое-то позорное клеймо или обнажить то, чего ему даже наедине с ней не хотелось показывать. Он переживал что-то большее, чем смерть матери, но что именно, Морта не могла понять.

У него вдруг появилась странная привычка гладить себя по шее, щупать кадык, сжимать его двумя пальцами до удушья. Когда Морта входила в его комнату, прыщавый Семен быстро отдергивал руку и прятал ее в карман или за пазуху.

Он и спал, сидя, откинув голову к стене, у которой при жизни Хавы изредка молился.

Морта и не пыталась с ним заговорить, не столько боясь его гнева, сколько заботясь о достойной памяти хозяйки.

Только один-единственный раз прыщавый Семен нарушил молчание, но и того раза хватило, чтобы она вся съежилась и застыла.

— Ты не знаешь, где отец ружье держит? — спросил он, не поднимая головы.

— Не знаю, Симонай.

— Не ври. Ты все в доме знаешь.

— А зачем оно тебе… зачем?

— Надо.

И больше он не проронил ни слова.

С того вечера, входя к нему, Морта с ужасом и содроганием ждала дальнейших расспросов, но он ни о чем ее не расспрашивал, как будто все ей привиделось во сне и никакого ружья никогда не было.

Корчмарь Ешуа, напротив, был словоохотлив с ней, даже ласков. Стоило ей войти в комнату, как он оживлялся, разглаживал черную бороду, по-кавалерски поправлял ермолку и весь подавался вперед не навстречу еде, а ей, своей служанке.

— Морта, Морта, — цедил он, возвращая ей пустую миску. — Что бы мы без тебя делали? За что нам, грешным, господь такого ангела послал?

— Да я, господин, не ангел.

— Ангел, ангел, — твердил Ешуа, выдергивая из бороды застрявшие крошки. — Сын — чужой, а ты, Морта, своя.

— Сын всегда свой… А я, господин, чужая..

— Своя, своя…

Морту пугали такие разговоры. А еще больше пугали ее глаза Ешуа, цепкие, въедливые. Посмотрит, и по спине мурашки бегут.

Он однажды уже на нее так смотрел. Дело было лет пять назад. Поехали они вместе в город, кажется, в Ковно. Уже вечерело, когда сломалась ступица, и Ешуа, ведя на поводу лошадь, отправился с Мортой в ближайшую деревню колесо менять.

Они шли по лесу наугад и заплутали в темноте.

Идти дальше было бессмысленно, да и не безопасно, того и гляди; голодный волк задерет, и Ешуа решил заночевать в чаще. Они примостились рядом, под мохнатой елью, привязали гнедую, и стали ждать утра.

— Спи, — сказал Ешуа. — Спи.

— И вы, господин, спите.

— Сплю, сплю.

Но они оба не смыкали глаз. Спал только лес — ветка, и та не шевелилась, и эта тишина засасывала, как омут.

— Ты… ты не боишься, Морта? — спросит Ешуа.

— Нет, — солгала она. — А вы?

— И я не боюсь… ничего не боюсь… — Шепот его падал в тишину, как дождь, и корчмарь был весь мокрый.

Он придвинулся к Морте, засучил ногами и вдруг, как ужаленный, вскочил, бросился в малинник и, ободрав в кровь лицо и напугав гнедую, стал молиться — до стона, до крика, до исступления.

Он молился до самого утра и, когда рассвело, Морта увидела его измученное лицо в пятнах запекшейся крови.

— У вас, господин, кровь на щеках, — сказала Морта.

— Ничего, ничего, — ответил он. — Бог смилостивился надо мной. Обагрил только щеки, а не душу.

Обычные дни летели быстро, оголтело, с присвистом, а эти, поминальные, ползли улитками: пока дождешься вечера, кажется, мхом обрастешь. Одна только радость — корчма на замке. Хозяину, конечно, убыток, а ей, Морте, роздых.

Правда, ко всем ее хлопотам пес добавился… тот, пегий, с отвислыми, как картофельная ботва, ушами, подобранный по дороге на кладбище.

Морта искупала его в Немане, расчесала скребком, посадила на цепь.

Но пес был странный, безголосый, совсем не лаял, только вилял обрубком хвоста и ловил блох, слизывая их длинным, как бы ошпаренным языком.

— Тот, кто побирается, не лает, — сказал Морте Ешуа. — Поживет у нас и научится. А что вообще слыхать в местечке?

— Ничего.

— А Семен? — допытывался корчмарь.

— Молчит.

Ешуа не поверил.

— Молчит и думает, — сказала Морта.

— Пусть думает. Ему есть о чем подумать.

— Всем есть о чем подумать, — желая сократить пропасть между хозяином и сыном, промолвила Морта, — Пора вам, господин, на мировую…

— А с ним в мире нельзя.

— Почему?

— Не любит он никого, вот что.

— Любит, — уверяла корчмаря Морта.

— Тебя, что ли? — Не сдержался Ешуа.

— Вас, — проглотила обиду Морта. — И мать-покойницу… Хаву… любил…

— Ха!.. От него она и…

— Нет, нет, — запротестовала Морта.

Ешуа обвиняет не только Семена, но и меня, пронзило ее. Если бы он на ком-нибудь женился, Хава никогда бы не полезла в петлю, няньчила бы внуков и состарилась бы в тепле и достатке. Только бог знает, кто из них бесплоден — она, Хава, или он? Может, у Хавы никаких внуков не было бы и от еврейки. Бывают, конечно, сыновья поласковей и поверней, но не только из-за Семена Хава ни свет ни заря потопала в хлев и наложила на себя руки. Не только. Кому, кому, а корчмарю Ешуа это лучше известно, чем кому-либо другому. Морта сколько живет в доме, а спроси ее, помнит ли она хоть раз, чтобы Ешуа по-людски говорил с Хавой, и не припомнит такого случая. Правда, корчмарь никогда не ругал жену, не кричал на нее, не поносил, хоть тихоней не был.

— Мортяле, — не раз говорил он при жене. — Погляди-ка, много ли у нас в чулане белой осталось?

И уменьшительное «Мортяле» он произносил с нескрываемой, не приглушенной никакими приличиями нежностью.

— Поедем со мной, Мортяле, на ярмарку в Вилькию.

— Что-то я простыл, Мортяле? Ты поставишь мне на ночь банки?

И от этого «Мортяле» у Хавы темнело в глазах, а у нее, служанки, кружилась голова, как от хмеля.

— Ты перестанешь при людях называть девку Мортяле? — ревновал к нему прыщавый Семен.

— А что? — хорохорился Ешуа.

— А то, — злился сын.

— Должен же кто-то называть ее по-отцовски.

И назло прыщавому Семену и, может, Хаве с утра до вечера сыпал «Мортяле, Мортяле, Мортяле», как будто с руки горлицу пшеном кормил.

В отличие от Семена, не поднимавшего на нее даже глаз, Ешуа подолгу не отпускал Морту, хотя обычай и запрещал чрезмерную болтовню и общение с иноверцами.

Корчмарь трещал, как баба, и Морте становилось невмоготу от его не вязавшейся с постигшим их несчастьем трескотни.

Ей казалось: Семен слышит за стеной каждое их слово и, когда поминальные дни минуют, выместит на ней всю свою злобу, выльет всю свою желчь, обзовет бог весть как и, может, даже ударит. Но она не смела ослушаться корчмаря Ешуа, своего хозяина и благодетеля. Ведь это он, а не Семен, приютил ее, когда разорили их гнездо и родителей угнали в Сибирь. Бог свидетель, она для Ешуа немало делает — моет, стирает, стряпает, торгует, стережет. Но иногда человеку совсем другое нужно… особенно, если ему, человеку, худо. А Ешуа сейчас худо, очень худо. Пусть не любил он Хаву, но они все-таки прожили вместе тридцать пять лет, за тридцать пять лет камень и тот один раз расцветает, подойдешь, а на нем травка какая-нибудь, завязь. Каким бы каменным ни было сердце Ешуа, но и на нем за столько лет, видно, распустилась, принялась одна былиночка, и кто-то должен сейчас заслонить ее от ветра. Ну какой из Семена заслон? Семен сам ветер. А она — Морта?.. Заслонит от ветра чужую былинку, а он продует насквозь, заморозит, потом никак не отогреешься.

— Ты чего все время оглядываешься, будто за тобой следят? — как бы отгадав ее мысли, спросил корчмарь Ешуа.

— Я не оглядываюсь, — пробормотала она.

— Напрасно ты жалеешь его.

— Кого?

— Моего сыночка, — сказал Ешуа. — Он и мизинца твоего не стоит.

— Как вы можете?..

— Да ему все равно с кем… с тобой или…

— Не надо, — взмолилась Морта.

— Ты слушай и не перебивай… Зла я тебе не желаю… Я никому не желаю зла… даже ему, бездельнику…

Зачем он меня мучает? Побыл бы до конца поминальных дней с Хавой… Попросил бы у нее прощения… Может, она и простила бы его.

Но корчмарю Ешуа не хотелось, видно, оставаться с Хавой. Он не нуждался в ее прощении.

— Садись и слушай, — повторил он, и Морта обреченно опустилась на стул.

— Ой! — вскрикнула она и быстро поднялась. — Я села на Хавино мест… Хава никому не разрешала садиться на ее место.

— Сиди, сиди, — успокоил ее корчмарь. — Хава никогда не сидела на этом стуле.

— Как не сидела? — выпучила глаза Морта.

— А вот так… Ты еще молода… ты еще всего не знаешь…

— Чего не знаю?

— Не знаешь, например, что Хава на этом стуле никогда не сидела.

— Но я видела собственными глазами… И Семен видел… И Нафтали… и Хаим… Хава сидела здесь, — Морта ткнула в стул. — А вы… вы, господин, напротив…

— Хава напротив меня не сидела.

— А кто же?

— Да разве всех перечислишь? — Ешуа помолчал и добавил — Кто же, Мортяле, сажает напротив себя несчастье. Всегда сажаешь тех, с кем бы ты был счастлив… И так бывает не только за столом… Так бывает, Мортяле, и в постели.

Уши пылали у нее от его слов, и сердце колотилось похлеще, чем от мытья полов или стирки.

— Разве ты спишь с Семеном? — спросил корчмарь. — Никогда не поверю… Никогда… Ты спишь, Мортяле, с Антанасом… с Юозасом… с Йонасом… но только не с моим сыном… Просто тех… твоих… либо в Сибирь угнали, либо они, дурни, с другими спят. Чего ты стоишь? Садись, садись, не стесняйся.

— Я постою, господин.

— Постой… Только ради бога, перестань меня называть господином.

— Хорошо, хозяин.

— И хозяином не называй…

— Хорошо.

Она была согласна на все, лишь бы скорей уйти. Прежнее ласковое «Мортяле, Мортяле» хлестало ее, как кнутом, а намеки на Семенову постель не смолкали в мозгу ни на минуту. Ощущение было такое, будто ее всю с ног до головы измазали дегтем, и вот он, этот деготь, каплет на пол с ее подола, стекает по ногам и намертво приваривает их, к половицам.

— Я пойду, — сказала Морта.

— А куда тебе спешить? — остановил ее Ешуа.

Какую причину ни придумаешь, он все равно меня не отпустит, мелькнуло у Морты. Скотина подождет, в корчме ни души, а про Семена лучше не заикаться.

И вдруг ее осенило.

Превозмогая стыд, она выпалила:

— Мне… по нужде…

— Ладно, — сдался Ешуа. — Иди.

И Морта вылетела из комнаты.

Корчмарь Ешуа встал со скамейки, подошел к окну и уставился во двор.

У конуры цепью играла собака.

Старая гусыня чистила клювом перья.

Ободранный петух покрыл курицу и, скакнув наземь и расправив крылья, победоносно закукарекал.

Морты нигде не было видно. Нужник снаружи был закрыт щепкой, и Ешуа отошел от окна.

Пока Ешуа и Семен, поминая Хаву, сиднем сидели дома, Морта сбегала к ксендзу на исповедь — перед кем-то надо было излить наболевшую душу.

Ксендз Аницетас рассеянно слушал ее, шелестел в исповедальне сутаной, прикладывал к окошечку свое большое розовое ухо, и Мортины слова как бы отскакивали от него, как от створки ракушки, возвращались к ней и жалили, больней, чем прежде. Самое большое ухо на свете, и то, наверно, не вместило бы ее боль и смятение, ее бессвязную и бесхитростную исповедь с неизбежными вздохами и умолчаниями — разве признаешься отцу святому во всех своих грехах — сущих и не сущих?

— Терпи, дочь моя, — сказал ей ксендз. — Христос за нас и не такие муки принял.

Христос, Христос! За кого он свои муки принимал, Морта еще понимала: за весь род людской, за богатых и бедных, здоровых и увечных, за добрых и злых. И все они для него были на одно лицо, ни у кого из них не было глаз корчмаря Ешуа и носа прыщавого Семена. Христос ни у кого не спрашивал ни имени, ни звания. Он принимал свои муки за всех и ни за кого. А у ее, Мортиной, муки есть и лицо, и имя.

И потом, почему одни не морочат себе никакими муками голову, а другие страдают со дня рождения и до гроба? Почему эти муки нельзя поделить между всеми поровну?

Разве корчмарь Ешуа снарядил свою жену Хаву в последний путь, разве он, содрогаясь от ужаса, обмыл ее груди, давшие жизнь его сыну и дочери? Он эту муку на нее, на Морту, взвалил.

И за что? За похлебку? За раздрызганный топчан в чулане? За золотой на престольный праздник?

Какой муки они еще от нее потребуют?

Какого ружья?

Каких ласк?

В последнее время Морту не покидало предощущение беды, перед которой самоубийство Хавы казалось не самым страшным.

И Морта была бессильна отвратить ее, отодвинуть, отпугнуть.

Можно было бы все послать к черту: и этих двух опостылевших евреев, и эту корчму, провонявшую спиртным, и это проклятое местечко, и пуститься куда глаза глядят, хоть к немцам, хоть в Сибирь.

Но не загрызет ли ее совесть, если в ее отсутствие что-нибудь случится?

А вдруг все еще образуется, устроится, и они все заживут дружно, в согласии, как и велит господь.

Нет, она должна свой крест нести дальше и ни о каком бегстве не помышлять. Может, ксендз прав. Может, бог привел ее сюда, в эту корчму, чтобы она, Морта, приняла за них, за нехристей, все муки и своим страданием, своим терпением явила им высшую милость, наставила на путь истинный, ублажила их души.

Что будет с ними, если она их бросит?

Господь дал терпение, господь даст и силы, думала она и верила, что жертва ее не пропадет даром, откликнется где-нибудь за тридевять земель, в Сибири, где среди бесконечных, как ее терпение, снегов затерялись родители и братья-близнецы Пятрас и Повилас. Откликнется и прольется на них благодатью, и растопит снега, и приблизит их друг к другу, и, может быть, сведет воедино, исстрадавшихся, но счастливых.

Первым делом надо спрятать от Семена ружье. Но она и сама не знала, где Ешуа его держит.

Корчмарь, бывало, вернется из Ковно или из какого-нибудь другого города, и сразу же его куда-нибудь от глаз подальше. Не станешь же обыскивать дом.

Да вряд ли оно, это ружье, в доме. У Ешуа, видно, тайник. А вот где — сроду не догадаешься.

Семен как-то пробовал выследить его, но корчмарь схватил сына за грудки и, глядя в упор, сказал:

— Ты что это, паршивец, за родным отцом следишь?

— А ты что от родного сына прячешь?

— Ружье, — спокойно сказал Ешуа. — Но прячу я его не от родного сына, а от себя.

— От себя?

— Если бы ты только знал, сколько раз на дню выстрелить хочется!

— Думаешь, тебе одному хочется? Всем, отец, хочется. И мне, и маме… и даже ей, — и Семен кивнул в сторону Морты.

— Мне, Симонай, не хочется.

— Ну ты же блаженная!

Так Семен ничего и не узнал. Но Морта запомнила слова хозяина: «Сколько раз на дню выстрелить хочется». В кого же, интересно? В забулдыгу, не заплатившего за белую? В верзилу Ряубу, обвинявшего во всех бедах евреев? В урядника Нестеровича, бравшего водку взаймы до понедельника и никогда, ни в какой понедельник не возвращавшего долг? В кого же, гадала она?

До смерти матери Семен и не вспоминал о ружье, и вдруг оно понадобилось ему.

Зачем?

Неужели тот, безродный в ермолке, приколотой булавкой к волосам, так взбесил его? Глупый служка развел свару, наплел, нагородил что-то несусветное про вонючие слезы Ешуа, а все для того, чтобы выслужиться, заработать целковый. И Семен ему поверил. Кому поверил?

Да тот, в ермолке, безобидный бродяга — сколько их, таких, проходит за год через местечко. Морта никогда не гонит их со двора, всегда чем нибудь попотчует, обноски какие-нибудь подарит, краюху на дорогу сунет, пусть жуют и радуются.

Не может быть, чтобы Семен для такого ружье искал. Ну ляпнул человек сгоряча, не сдержался, так для того у него и основание есть — голоден, сир, неприкаян, ни гроша за душой. От хорошей жизни злым не будешь. Да они и незлые вовсе. И говорят всегда занятно, редко от них услышишь про деньги, про выгоду, а больше про всякие чудеса. И этот, в ермолке с булавкой, вроде такой. Зельда сказывала, будто он от господа лестницы ждет и, как только дождется, поднимется по ней на небо.

Эх, если бы и впрямь господь спустил такую лестницу. И она, Морта, поднялась бы по ней туда, сняла бы башмаки и отправилась бы по облакам в Сибирь, к родителям и братьям Пятрасу и Повиласу, а когда бы устала, прилегла бы на какую-нибудь тучку, и эта тучка, гонимая ветром, понесла бы ее к ним за тридевять земель, за семь морей, через города и местечки, через леса и горы. Вот только как бы она спустилась с небосвода на землю? Вдруг бы господь убрал свою лестницу, и она, Морта, повисла бы над Сибирью, над той самой деревней, где живут ее близкие? Тогда бы она разворошила облако и высунулась в прореху, как в окно, и крикнула:

— Отец!.. Мама! Пятрас! Повилас!

И они увидели бы ее и замахали бы руками:

— Морта! Морта!

Хоть бы с неба их увидеть… хоть бы с неба… на один миг… словечко сказать…

Предощущение беды еще больше усилилось у Морты, когда она, придя из костела домой, не застала Семена в его комнате. Не было его ни во дворе, ни в хлеву, ни в чулане. И нужник был по-прежнему заперт снаружи щепкой.

Морта всполошилась не на шутку.

Ружье ищет, подумала она.

Чтобы как-то укротить тревогу, Морта против своей воли тихо вошла в комнату Ешуа и остановилась на пороге, не зная, о чем с ним говорить и что делать.

Корчмарь дремал. Голова его поникла, ермолка сползла с макушки и упала, как кленовый лист, на пол.

Среди черных, тронутых робкой проседью, волос опрокинутым блюдцем светилась плешь.

Раздвинутые ноги Ешуа, смыкавшиеся только где-то у носков, смахивали на конский хомут и чуть дрожали в коленях.

Морта подошла к стулу, нагнулась, подняла с пола ермолку, подержала в руке и осторожно, чтобы не разбудить хозяина, надела ему на голову.

Ешуа вздрогнул, открыл глаза.

— Вы уронили ермолку, — сказала Морта.

— Да, да, — невнятно пробормотал он, помолчал, поправил ермолку, спросил — тебе что, Морта?

— Ничего, — прошептала она.

— Ты без дела никогда не приходишь.

— Я подумала: может, вам чего надо?

Ешуа заметил ее смятение, но не торопил ее, ждал, когда сама скажет, зачем пришла. Не за тем же, чтобы поднять с пола ермолку и чтобы спросить, надо ли ему чего. Морта понимала его с полуслова. Иногда достаточно было только взгляда, только жеста, только вздоха или покашливания, и она бросалась выполнять его желание. Но сама она никогда не напрашивалась, не старалась ни угодить, ни подольститься. Что же с ней произошло?

— Мне надо, Мортяле, чтобы ты правду сказала, — пробормотал Ешуа.

Правду? Но Морта и сама ее не знает. Не застала Семена на месте — ну и что? Скажешь хозяину, а он возьмет и все истолкует превратно, подумает, будто она без его сынка и часу обойтись не может, только душу Ешуа растравит. Морта вообще никогда ни корчмарю, ни Хаве, ни Семену ничего не рассказывала, хотя они частенько приставали к ней с расспросами. И за порог ничего не выносила. Не ее дело, считала. Сами, мол, поссорились, сами помирятся, нечего лезть ни в судьи, ни в посредники. Всяк сверчок знай свой шесток. И ценили они ее больше всего не за трудолюбие и непритязательность, а за упрямую, бесившую их порой беспристрастность.

И сейчас ей не хотелось отступать от своих правил. Тем более, что касалось это самого близкого ей человека — Семена.

Но страх потерять его опрокидывал прежние привычки. Убьет кого-нибудь, нагрянут жандармы, схватят его, увезут на каторгу, и останется она одна на белом свете. Этот страх и сковывал, и развязывал язык, побуждал к осторожности и к непреклонному, никогда не подводившему ее молчанию.

— Ну? Долго будем играть в молчанку? — подстегнул ее корчмарь Ешуа.

И Морта решилась.

— Господин, — сказала она.

— Называй меня: Ешуа!

— Нет, нет.

— Не хочешь — Ешуа, называй — отец.

— У меня есть отец… и ксендз — отец… Нет, нет.

Начало не сулило ничего доброго. Как бы чувствуя ее растерянность, корчмарь запутывал Морту намеками, короткими, но тягучими фразами. А ловчить она не умела, хитрость давалась ей с трудом, натужно — лучше весь день дрова колоть или обслуживать в корчме прилипчивых пьяниц.

— Лиса к нам повадилась, — сказала она, пытаясь поймать ускользающую нить мыслей. — Всех кур передушила.

— Всех кур, говоришь? — равнодушно, но как бы посмеиваясь в душе, спросил Ешуа.

— Только петух остался… Вот я и подумала: что если ее из вашего ружья…

Сказав это, Морта почувствовала не то облегчение, не то уверенность. Она исподлобья глянула на Ешуа, какое впечатление произвели на него ее слова, но хозяин не выказал ни удивления, ни понимания.

— Шапку бы вам на зиму сшили… лисья шапка вам бы очень подошла.

Морту просто несло по течению, и она не очень задумывалась над тем, куда ее прибьет.

— Говоришь, подошла бы?

— Да, да.

— Что ж, — пробормотал Ешуа. — Поеду в Вилькию и куплю у скорняка.

— Зачем лишние деньги тратить? — чуть ли не возмутилась Морта. — Когда ваша шапка по двору бегает.

Ешуа вскинул брови, и из-под густых черных щеток недоверием сверкнули его безжалостные глаза.

— Вы что, не верите мне?

— Верю… За всю жизнь только тебе и верил. Все обманывали, а ты — никогда. Но чего ты вдруг о шапке забеспокоилась?

— Скоро зима, — выпалила Морта. — А у вас ни одной приличной… У Спиваков есть, у Фрадкина. — Морта засыпала его фамилиями.

— Говоришь, один петух остался… А я из окна видел, как он курочку…

— Курица соседская… забрела во двор, вот он ее и… Ну вы же сами видели…

— Видел, видел, — буркнул сбитый с толку Ешуа. — Что ж, кончатся поминки, я твою лису сам прихлопну…

Вот и все, мелькнуло у Морты. Надул меня старый хрыч, обвел вокруг пальца, обставил.

— Я хочу вам сделать подарок, — сказала она, и ни один мускул не дрогнул у нее на лице.

— Мортяле! — расцвел корчмарь.

Ей было все равно — только бы спасти от каторги Семена. Только заполучить бы ружье, а уж там она не оплошает, пойдет в полночь к Неману и потопит его. Пусть ее потом корчмарь выгонит.

— А ты не промахнешься? — прищурился Ешуа.

— Не промахнусь.

Нет, она не промахнется, потопит ружье на веки вечные и еще богу свечку в костеле поставит.

Корчмарь Ешуа был всегда осторожен в своих решениях, никогда не спешил их принимать, дабы не прогадать, но, когда принимал их, действовал решительно и бесповоротно. Было что-то в Мортиных словах настораживающее и смутное, заставляющее Ешуа медлить, тянуть, прикидывать. На кой черт ему лисья шапка, перед кем ему в ней зимой щеголять, сойдет и простая теплая, верная, любой мороз ударь, любой ветер задуй — голову не простудишь. И все же просьба Морты затронула в его душе какие-то умолкшие было струны, и от их ожившего звона по телу, давно истосковавшемуся по женской ласке, разливалось бодрящее греховное тепло, от которого даже в поминальный день нет-нет да заерзаешь на стуле и почувствуешь легкое, туманящее мозг зудение. Если бы ружье понадобилось Семену, Морта никогда не стала бы за него просить, размышлял Ешуа, успокаиваясь и укрепляясь в своем решении. Семену и дубину нельзя в руки дать, обязательно что-нибудь натворит, кому-нибудь размозжит череп, потом отдувайся, выкручивайся, умасливай Нестеровича. Откуда в нем, в его сыне, столько жестокости, столько клокочущего, ищущего выхода, зла? Не волчица же его вскормила, а тихая и безропотная Хава.

— Ружье в хлеву… за стрехой… там, где ласточкины гнезда… в старую попону завернуто…

Морта не поверила, но благодарно кивнула.

Ешуа пристально смотрел на нее, и взгляд его, утяжеленный густыми черными бровями, был обжигающ и непроницаем.

— Я пойду, — сказала она после долгой паузы.

— А мерки не снимешь?

— Какой мерки?

— Без мерки шапки не сошьешь…

— Зимой, — сказала она, волнуясь, — когда шкурка высохнет.

— До зимы далеко, — буркнул Ешуа. — В комоде Хавин аршин. Зачем откладывать?

Чтобы окончательно рассеять его сомнения и придать своей просьбе о ружье убедительность, Морта медленно направилась к комоду, открыла дверцу, порылась в нем, достала замусоленный аршин и вернулась обратно.

— Мерь, — сказал Ешуа и наклонил голочу, и в этом наклоне было что-то такое, от чего Морта вздрогнула. Семен! Семен! Постаревший на тридцать лег Семен! С плешью и похотливо раздвинутыми ногами… Сейчас он набросит на нее свой хомут, сейчас набросит…

Она быстро смерила его голову и выдохнула:

— Двенадцать вершков.

— Не может быть.

— Двенадцать, — повторила она.

— У меня всегда было двенадцать с половиной, — прошептал корчмарь, — Неужто голова усохла? Смерь еще раз!

И она снова прикоснулась к его лбу и вискам, заросшим густыми кудрявыми, как у Семена, пейсами.

— Двенадцать с половиной, — сказала она, не глядя на аршин. — Двенадцать с половиной.

— То-то, — просиял корчмарь.

Морта держала аршин так, как, видимо, Хава держала в хлеву вожжи. Рука дрожала, и зуб не попадал на зуб.

— Будь осторожна, — напутствовал ее Ешуа. — С ружьем шутки плохи.

— Буду.

— Смотри, не наделай беды.

— Не наделаю, — сказала Морта и выскользнула из комнаты.

Она все еще держала в руке аршин и не знала, куда его деть. Наконец, сунула в вырез платья, наткнулась на тугую беспокойную грудь и сломя голову бросилась к хлеву.

Она обыскала каждую щель, но из-под стрехи вылетали только напуганные ласточки.

Нигде не было ни ружья, ни попоны.

Обманул?

Или опоздала?

Ласточки стригли крыльями воздух, носились над ней, и в их прощальном предотлетном кружении Морте чудилось какое-то недоброе и неотвратимое предзнаменование.

Опоздала, опоздала!.. Семен первым побывал в хлеву… и забрал ружье…

Эх, Ешуа, Ешуа! Нашел где прятать!..

Теперь у Семена его не получишь. Семен так его спрячет, что сам господь не сыщет.

Морта вышла из хлева и понуро побрела в корчму.

Ее так и подмывало ворваться к Семену, пристыдить, упасть перед ним, как перед Христом Спасителем, на колени, взывать к его совести и благоразумию, но она сдержалась и принялась готовить обед.

Стряпня успокоила ее. Она разомлела у огня, разрумянилась. Запах тушеной картошки с мясом приятно щекотал ноздри, и чувство голода мало-помалу вытеснило страх.

Может, зря переполох подняла, утешала себя Морта, пробуя жаркое. Семен крут, но отходчив. Покипит, покипит и остынет.

Мыслимое ли дело, чтобы просто так, за здорово живешь, убили человека. Всегда можно найти кого-нибудь виновного в своих несчастьях. Найдешь и полегчает вроде, улучишь удобный случай и рассчитаешься с ним, морду набьешь, расквасишь в кровь, прижмешь к стенке. Но разве бог дал нам разум для мести, для кровавой сдачи? Ксендз на каждой мессе твердит: любите, братья и сестры, врагов своих, благословляйте проклинающих вас, молитесь за обижающих и гонящих вас! Ксендз простирает к небу руки и вопрошает у каждого и у нее, у Морты: «Если будете любить любящих, какая вам награда?»

Жалко, Семен в костел не ходит, сам бы услышал: «Любите ваших врагов!» А этот безродный бродяга и не враг ему вовсе! Приблудился, как бездомная собака. Пришел — ушел! Зачем с ним связываться? Морта так и скажет Семену: зачем с ним связываться?

Злом зла не истребишь, скажет она. Из злого семени добро не уродится. Сколько таких семян Морта спалила в себе, хоть они, кажется, сквозь кожу прорастали. И ты, Симонай, спали свои злые семена, скажет она, разве можно собственное несчастье спускать с цепи и науськивать на невинных, разве можно в руки собственному несчастью вкладывать ружье?

Если бы все несчастные кинулись за ружьями, кто бы, Симонай, землю пахал, детей рожал, обед варил?

Несчастные, Симонай, для того и существуют на свете, чтобы дело делать, а не множить свои невзгоды. На несчастных, если хорошенько подумать — весь мир держится. Пусть, Симонай, счастливые друг в друга из ружей пуляют!

— Ты куда, Симонай, ходил? — спросила она, когда внесла в Семенову комнату на подносе еду.

— В нужник, — ответил он.

— Не было тебя в нужнике, не было, — промолвила Морта и поставила на стол поднос.

— А ты что, бегала ремень мне расстегивать? — поддел он ее, отправляя большими кусками еду в прорубь рта.

Морта стояла напротив него, оглушенная его неприязнью, растеряв все слова о любви к врагам, о благословении проклинающих, о злых семенах, и не знала, за что уцепиться, как убедить его и оберечь от рокового шага.

— Отдай, Симонай, ружье, — просто, без всяких ухищрений сказала она.

Прыщавый Семен молча и безвкусно ел. Морта смотрела на его желваки, на его тяжелые, как жернова, челюсти, на его заросший ряской рыжеватых волос рот, и слезы против воли навертывались на глаза.

— Если ты хоть капельку… хоть столечко меня.. — заикаясь, сказала Морта, но прыщавый Семен перебил ее.

— Ступай, Морта, ступай! О любви поговорим потом. Кто же о ней за обедом говорит?

И по-дурацки рассмеялся.

— Если с тобой, Симонай, что-нибудь случится, то я… то мне… один ты у меня остался, один… Христом богом прошу — отдай ружье!

— Слушай, — сказал он, всадив вилку в картофелину. — Что ты ко мне привязалась? Уходи!

Больше всего ее поразили не его слова, а какая-то не свойственная ему отрешенность. Прыщавый Семен глядел куда-то поверх ее головы, поверх ее мольбы, казавшейся ему такой никчемной и невыполнимой.

— Давай уедем отсюда, — отчаявшись, прошептала она.

— Да ты совсем спятила, — бросил он. — Уехать? С тобой? Да кому ты… дура… нужна?

Морта стиснула зубы, чтобы не закричать. Пусть! Пусть! Она вся сейчас как бы состояла не из костей и сухожилий, а из этого короткого, этого уничиженного, этого хрупкого, но всемогущего слова, творящего с мужиками чудеса — пусть.

— Богородицу из себя корчишь… пресвятую деву Марию, — прохрипел прыщавый Семен. — Может, ты и богородица, может, и Мария, но я не Христос… Я — Семен Мандель, греховодник, нахлебник, нищий…

— Что ты, — встрепенулась Морта, обрадовавшись неожиданному порыву откровенности. — Ты… ты самый лучший… ты самый добрый…

— Самый-самый, — передразнил ее прыщавый Семен.

— Да, да, — прошептала она, — ты самый-самый… только никто, кроме меня, не знает об этом… Но все узнают, Симонай, обязательно узнают!

— Дура, — тихо промолвил он. — Хватаешься за меня, как за соломинку… А я не соломинка… я камень…

— А мне и камень мил.

— Нет у меня ружья, нет, — сказал прыщавый Семен.

— Поклянись!

— А мне нечем клясться. Ничего у меня в жизни дорогого нет: ни матери, ни отца, ни… — и он поперхнулся бранью.

— Я обещала хозяину… твоему отцу лисью шапку сшить… Что же мне делать?

— Сошьешь, — обронил прыщавый Семен.

— Как же сошьешь, если ни ружья, ни лисы… только беда по двору ходит, заглядывает в окна?

Морта собрала миски и двинулась к выходу.

— Морта! — окликнул ее прыщавый Семен.

— Что?

— Приходи… когда стемнеет.

— Нет, — сказала она.

— Приходи.

— Нет, Симонай, нет.

— Да что ты заладила, как попугай? Сама же говоришь: один я у тебя остался.

— В Литве — один.

— Ну, а до Сибири, как до бога.

— До Сибири далеко, а до бога рукой подать.

— Приходи!

— Нет, — отрезала Морта.

— Но почему?

— Он должен уйти живой и здоровый.

— Кто?

— Сам знаешь.

— И ты поверила, что этот бродяга послан богом?

— Разве важно, кто его послал?

— А что важно?

— Важно, чтобы он вернулся… Каждый должен вернуться домой от нас ли… из Сибири ли… Он честный человек. Он не мог накликать беду.

— А большей беды, чем честный человек, нет, — сказал прыщавый Семен и угрюмо добавил — Приходи, будем ночью кудахтать, будем хлопать крыльями, пока лис не подоспел… Приходи!

 

XIV

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го!

Хрюканье, мычание, ржание!.. А через щель в стене хлева виден Неман, струящийся неторопливо, полновесно, как зерно сквозь растопыренные пальцы. Если плыть по Неману вверх, то к вечеру, пожалуй, можно добраться до местечка, откуда он, арестант, ежегодно, перед судным днем, пускается в свои богоугодные странствия и где у него остались жена Ципора и дети — Гершен, Хацкл и меньшой — Мордехай. Был еще четвертый, Исроэл, но утонул, негодник.

С него, с Исроэла, все и началось. Если бы не Исроэл, не мотался бы человек в ермолке, приколотой булавкой к волосам, по миру, сидел бы дома, за верстаком, с полным ртом гвоздей, сучил бы свою сапожничью дратву, не помышлял бы ни о боге, ни о дьяволе и было бы для него единственной лестницей в небо невысокое, выщербленное крыльцо местечковой синагоги. С гибелью первенца что-то в нем оборвалось, и как он ни пытался соединить оба конца нити, разрыв между ними только увеличивался. Неведомой силой сдуло несчастного отца с низенькой скамеечки, вырвало у него из рук шило, погрузило в изнурительное безделье, бездонное, как отчаяние.

Первое время человек в ермолке с утра до вечера пропадал у реки. Разденется, бывало, догола, залезет в воду и шарит руками. Шарит, шарит и приговаривает:

— Господи! Верни мне моего сына!.. Безногим… припадочным… слепым… только верни.

Зажмурится, нырнет и, сколько хватает духу, плывет под водой с открытыми глазами — ищет.

Выудил однажды со дна Немана холщовую тряпку, высушил, подозвал Ципору и сказал:

— Ты во всем виновата.

— В чем же моя вина? В чем?

— Исроэл вечно ходил в грязной рубахе. Вот ее Неман и выстирал!

— Сумасшедший! — сказала Ципора и заплакала.

Тогда он не то чтобы рехнулся, а как бы переселился с суши в воду. Все местечко вдруг утянуло туда со всеми избами, с обшарпанными лавками и синагогой, люди в воде торговали, молились, переругивались, плавали, как рыбы, и вместе с ними, живой и невредимый, плавал его сын Исроэл.

— Ты чего не работаешь? — укоряла его Ципора.

— А кто же в воде работает? — отбивался он. — В воде башмаки не нужны.

— Сумасшедший! — испепеляла его любовным презрением Ципора. — Ты все равно Исроэла не вернешь.

— Верну!

— Сумасшедший!

С ее легкой руки так его стали называть все. Но он ни на кого не обижался. В воде между людьми были другие отношения, простые и безобидные.

Через год местечко, погруженное его горячечным воображением в воду, снова вернулось на сушу. За прилавком, как и прежде, стояли сухие лавочники, в синагоге витийствовал сухой раввин, дома крутила бедрами сухая Ципора.

Только он, человек в ермолке, приколотой булавкой к волосам, не мог до конца обсохнуть.

Бог не сжалился над ним, не вернул ему сына — ни живого, ни мертвого.

— Божью милость надо заслужить, — объяснил местечковый раввин, когда он пришел к нему за советом.

— Чем?

Пока местечковый раввин искал ответ, Ципора родила еще троих сыновей, но так и не привязала его к дому.

— Сумасшедший! — кричала она, обливаясь слезами всякий раз, когда он отправлялся в дорогу. — Тебе троих мало?

Ему было мало троих.

— Может, ты завел другую?

Нет, у него не было другой.

Раз Исроэла нельзя вернуть из воды и с суши, он решил поискать его в небе.

Скверный муж, несчастный отец, бывший сапожник, он вознамерился попасть туда живым, встретиться с создателем, поговорить с ним с глазу на глаз и попросить, чтобы он вернул ему, не обсохшему от горя, сына Исроэла и заодно, если господь будет покладист, и мать Мириам, и сестер, и братьев, погибших при погроме. Просить с земли вседержителя нет никакого смысла: до ушей его долетает не каждый голос, иначе и он сошел бы с ума.

Но как же к нему попасть?

Он долго ломал над этим голову, пока не вспомнил о праотце Иакове. Вседержитель спустит ему, как праотцу Иакову, лестницу, и он поднимется по ней. Что же господу принести, чтобы не отказал в просьбе? Всевышний не станет из-за мелочи спускать на землю лестницу. Может, обойти всех евреев округи и собрать их добродетели? Но кого чужими добродетелями задобришь? Не лучше ли стать соглядатаем чужих грехов? Грехов больше, чем добродетелей. Всевышний оценит его рвение и воздаст ему и грешникам по заслугам, кликнет архангела и скажет: «Он помог мне сокрушить зло. Позови-ка сюда его сына Исроэла!» — «И мать Мириам!», взмолится он. — «Какую Мириам?», спросит архангел. — «Мириам из Бобрина», ответит создатель. И приведет архангел его сына Исроэла, негодника, утонувшего в Немане, и его мать из Бобрина, а, если всевышний будет покладист, то и сестер его и братьев, и человек в ермолке бросится каждому из них на шею, поцелует мать, щелкнет по лбу свое чадо, прижмет к груди братьев и сестер, и все, по очереди, спустятся по лестнице вниз, на землю, где по-прежнему бушуют погромы, водоворотит Неман и где их всех разлучит только следующая смерть.

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го!

Ну чего всполошились, бедолаги, чего тревогу подняли? Чужака почуяли? Или после стылой ночи во двор захотелось, на волю, под лучи осеннего солнца?

Человек в ермолке лежал в хлеву на мягком, как облака, сене, смотрел через щель на зеркальную полоску Немана, когда-то отнявшего у него сына, слушал нетерпеливый крик животины и сам себя чувствовал животиной, только безголосой, не удостоившейся такой милости, как «и-го-го» или «м-у-у».

Что, думал он, наша речь по сравнению с протяжным ржанием лошади на рассвете или с мычанием коровы, трущейся рогами о плетень? Зачем бог вложил в наши уста не рык, не хрюканье, не гоготанье, а слова? Разве от этого мы приблизились к нему? Разве научились лучше понимать друг друга? Разве прибавилось от них на белом свете любви?

Слова! Слова! Постояльцы на постоялом дворе корысти!.. Шлюхи в постели сильных мира сего!.. Нищие у храма мудрости, выпрашивающие милостыню! Сколько их было посеяно, а что взошло, что уродилось?

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го!

Уймитесь, твари! Придет хозяйка, накормит вас. Кого приласкает, кому холку расчешет.

Неволя, казалось, не тяготила его. Он с удовольствием вдыхал дурманящий запах сена, и то ли от удивительного аромата, то ли от соседства теплой и не назойливой, как псалом, скотины, в голове у него вдруг прояснилось, и перед ним открылся невиданный дотоле простор, в котором, как ласточки, носились его мысли. И каждая из них соединяла то, что когда-то оборвалось: прошлое и будущее, землю и небо, жизнь и смерть.

Ему было хорошо в хлеву. Он чувствовал себя на библейском пастбище, взгляд его скользил не по столбам вешал, не по опорам стойла, а по оливковым рощам Галилеи, и в стенной щели сверкала не полоска Немана, а Иордан.

У него была поразительная способность видоизменять все вокруг, населять каждый уголок диковинными людьми и животными, переноситься за тридевять земель и привозить оттуда в местечко маслины и финики.

Какой-нибудь облезлый брандмауэр в мгновение ока становился Стеной плача, и он молился возле него, задыхаясь от астмы, как от счастья. Ему ничего не стоило превратить действительность в сон и сон — в действительность, и эти превращения насыщали его, как хлеб.

Только Ципора не поддавалась никаким превращениям. Она всегда оставалась Ципорой.

Странная она была женщина. Когда муж был рядом, сидел до полуночи за верстаком, сверлил шилом дырку на чьем-нибудь башмаке, она его словно не замечала. Но стоило ему приколоть булавкой ермолку к волосам и уйти из дому, как Ципора бросала на кого-нибудь детей и, проклиная лестницу в небо, отправлялась на поиски. В округе ее знали лучше, чем его, потому что она рыскала повсюду, даже в тех местах, где он и не показывался.

— Мужа моего не видели? — приставала она к почтенным людям.

— А муж ваш кто? — недоумевали они.

— Сумасшедший, — всерьез отвечала.

Как она торжествовала, когда — оборванного, избитого, в синяках и ссадинах — привозила его домой и, как нашкодившего ребенка, укладывала рядом с собой в постель!

Пока он, постанывая или почитывая пророков, отлеживался, Ципора садилась за верстак, брала в руки молоток и, сплевывая, как гвозди, ругательства, чинила башмаки. Евреи жалели ее и приносили ей в починку обувь охотнее, чем сапожникам-мужчинам. Иногда, в отсутствие отца, ей помогал старший сын Гершен, рыжий малый, усыпанный веснушками, как булочка корицей.

— Почему ты прячешь свою лестницу от жены и от детей? — не раз донимала его Ципора. — Может, и мне к богу хочется?

— А что ты ему скажешь? Что? Что муж у тебя сумасшедший? Что лавочник Зак тебя обвешивает? Что у твоего Мордехая понос от зеленых яблок? Что? — вопрошал он, отрываясь от чтения или поворачиваясь, как Левиафан, на другой бок.

— А ты, мудрец, что ты ему скажешь? — отбивалась стойкая Ципора.

— То, что я ему скажу, ни одна душа на свете не скажет, — уклончиво отвечал он, ежась от ее вопросов.

Лежа в жесткой раздрызганной постели и прислушиваясь к веселому стуку молотка в руке Ципоры, он шепотом репетировал свои разговоры с господом:

— Всемогущий господи, доколе будет твориться беззаконие? Как ты можешь терпеть наши унижения? Почему всем принадлежит мир, а нам, твоим сынам и дщерям, только загон, только черта оседлости? Почему на свете рабства больше, чем свободы, и ненависти больше, чем любви?

Почему, почему, почему?

Кто ты, господи — ответ или вопрос? Месть или поддержка? Если месть, то когда же ты утолишь ее, если поддержка, то скоро ли мы ее дождемся?

Ципора стучала молотком, Гершен колол во дворе дрова, а он, натянув на голову, на свои синяки и ссадины, на свою больную душу замызганное одеяло, шушукался с богом. Иногда он распалялся, размахивал руками, доказывал, убеждал, кричал, обзывал господа, и сердобольная Ципора прикладывала мокрую тряпку к пылающему лбу мужа, пытаясь остудить его безумие.

Однажды она собрала все книги и, зевая от тепла, сунула в печку.

От пророков остался только пепел.

— Что ты наделала, Ципора? — обрушился он на нее. — Знаешь ли ты, что сожгла?

— Твою хворь, — не растерялась Ципора.

Человек в ермолке, приколотой булавкой к волосам, сунул руку в печку, достал оттуда горсть золы, поднес к глазам жены и тихо, но яростно сказал:

— Посыпь главу, Ципора!

— Я пока еще, слава богу, в своем уме.

— Посыпь главу, Ципора, — повторил он с той же яростью, заскрежетав зубами.

— Сумасшедший! Бездельник! Шут гороховый! Наделал детей и паясничаешь!..

Он посмотрел на жену с жалостливым удивлением, посыпал пеплом свою голову и, когда Ципора хохотнула, ударил ее хлестко, наотмашь.

— Больно? — спросил он у нее.

— Больно, больно! Чтоб у тебя руки отсохли! — завопила Ципора.

— А мне не больно? А им, думаешь, не больно? Аврааму… И Исааку… И Эсфири… И Юдифи… И рабыне Агари.

— Господи! За что мне такое горе — всю жизнь с придурком маяться?

Что правда, то правда: она маялась с ним.

Наверно, и сейчас мается, ищет его, несчастного, и мается.

А какой же он несчастный? Лежит себе на сене, дышит легко, и в голове, как и на небе, солнце всходит.

И — только бы не сглазить — ни синяков, ни ссадин.

Но не побои, не розги страшили его.

Больше всего его угнетала медлительность господа… Который год поднимается он к нему по лестнице с чужими грехами, который год сидит с ним на облаке, как на сене, толкует с ним о том, о сем, о черте оседлости, о погромах, о пороках, о равенстве и свободе, но всевышний ничего не спешит менять, устанавливать, переделывать, а главное — не спешит архангела своего звать, чтобы тот привел сюда Мириам из Бобрина и ее внука Исроэла, негодника, утонувшего в Немане.

Другой обиделся бы на господа и перестал бы иметь с ним дело, другой сел бы за верстак, взял бы в руки молоток и шило и тачал бы до смерти сапоги или подбивал бы набойки. Другой, но не он. Можно предать ремесло, но не бога. Ремесло кормит, бог возвышает.

Когда всевышний смилостивится и архангел приведет Исроэла, он, отец, наверно, и не узнает его. Шутка ли — утонул мальчиком, а сейчас, небось, стал мужчиной… Или, может, люди там, наверху, не растут и не старятся, как не старятся ангелы. Ангелы вечно молоды. Может, и Исроэл — вечный мальчик? И мама не дряхлая старуха, а вечно молодая женщина с черными, тяжелыми, как две связки лука, косами? Он подойдет к ней, сорокалетний бродяга, седой оборванец, и скажет:

— Мама!

А она только вытаращит на него свои карие глаза и, как чужого, спросит:

— Ты кто такой?

— Кто такой? Я твой сын, мама!

— Цви? — удивится она и вскинет густые брови.

— Цви, — ответит он.

— Как ты поживаешь, мой олень?

— Хорошо, мама… Все олени в наших краях живут хорошо.

— Но почему ты такой седой и несчастливый?

— Потому что все олени в наших краях седы, и даже те, кто живет хорошо, несчастливы…

Мама возьмет булавку, положит ее, как молнию, на ладонь, и вокруг станет так светло, так светло, как бывает не в канун судного дня, а ранней весной, когда голубизны и света столько, что даже немножко страшно.

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го! — требовали чего-то от него, но чего именно, он не мог понять.

— И-го-го! — вдруг заливисто, во весь голос заржал человек в ермолке.

Он залился, как заправский конь, и разрывавшее гортань ржание было не столько звуком, сколько иносказанием, заключавшим в себе более высокий смысл, чем вызов или приветствие.

Лошадь урядника втянула ноздрями сыроватый заревой воздух, заметалась в стойле, повернула голову и залилась ответным и благодарным ржанием.

— И-го-го! — донеслось из стойла.

— Ардаша! Ардаша! — растормошила спящего Нестеровича испуганная Лукерья Пантелеймоновна.

— Что? — спросонья, как с похмелья, спросил урядник.

— Ты ничего не слышишь?

— Не, — бросил Ардальон Игнатьич и прислушался.

— И-го-го!

— И-го-го!

Ликующее ржание сотрясало хлев.

— Кузя ржет, — установил урядник. — Жеребца требует.

— Только ли кузя? — неуверенно процедила Лукерья Пантелеймоновна, прикрывая краем платка большой, как полумесяц, рот.

Ардальон Игнатьич замер и для вящей убедительности отогнул шершавой ладонью замороченное дремотой ухо.

— Иисусе сладчайший! — пропел он. — Откуда у нас взялась вторая?

— Не знаю, — ответила Лукерья Пантелеймоновна, и испуг раздавленной земляникой пометил ее серое неподвижное, как икона, лицо, — И корова мычит… до сих пор не доена… Боюсь, Ардаша, боюсь, — честно призналась она.

— Ты чего — лошади испугалась?

— Дак их же две, — пробормотала Лукерья Пантелеймоновна. — Пойдем, Ардаша, вместе… боязно мне одной…

Нестерович неохотно встал, медленно, с какой-то ленивой торжественностью натянул портки, распушил пшеничные, закрученные на манер государя-императора усы, вынул из ножен шашку, несколько раз рубанул в горнице воздух, покровительственно глянул на жену и двинулся к двери.

— Отпустил бы ты его, Ардаша, — сказала Лукерья Пантелеймоновна, когда они вышли во двор.

— Нуйкин опять скажет: жида пожалел… преступника…

— Какой же он, Ардаша, преступник? Нешто сам не видишь?

— Мало ли чего я, мать, вижу, — огрызнулся Ардальон Игнатьич. — Своего же блага ради иногда глаза-то и прикрыть можно.

Ардальон Игнатьич уже сам почти жалел, что взял бродягу под стражу и запер в хлев. Но два соображения останавливали его. Во-первых, он не хотел в глазах жены ронять свое начальственное достоинство, а во-вторых — не привык отпускать даром. Достоинства, положим, не убудет, но и доходу не набежит. У бродяги ни гроша за душой нет. И никто за него в местечке не заплатит. Как ни дружны евреи, а деньги считают врозь…

Уступая напору Лукерьи Пантелеймоновны и заранее смирясь с убытком, Нестерович решил еще раз допросить бродягу и, ежели ничего нового на поверхность не всплывет, отпустить его с миром, нечего три раза на дню дармоеда кормить.

Сквозь щель в хлев сочились лучи солнца, и пыль, клубившаяся в воздухе, казалась живой мошкарой.

Ардальон Игнатьич поправил на боку шашку и, стараясь придать своему голосу не свойственную ему доверительность, сказал:

— Доброе утро, почтенные.

Не поприветствуешь же одного арестанта: еще нос задерет, подумает бог весть что. А заодно со скотиной, оно и вежливо, и благонадежно.

— М-у-у! — отозвалась корова.

— Хрю-хрю, — засуетились подсвинки.

— И-го-го, — протянул арестант.

— Ты чего дурака валяешь? — приструнил его урядник. — А ну-ка, слазь.

Человек в ермолке неохотно съехал с кладки. Он был весь облеплен сеном. Былинки торчали у него из ушей, и брови были в колючках.

Лукерья Пантелеймоновна поставила подойник, растерла руки и принялась оттягивать пухлые коровьи соски, свисавшие, как мартовские сосульки.

Сосульки растаяли, и человек в ермолке услышал, как на дне подойника зазвенели струйки.

— Как спалось? — глядя на бродягу, как на поросший репейником пустырь, осведомился Ардальон Игнатьич.

— И-го-го, — раззявил рот пришелец.

— Хочешь, чтобы я тебя к Нуйкину отправил? — пригрозил урядник. — Он не посмотрит, что ты того. — Нестерович сделал рукой неопределенный вращательный жест. — Для него все враги отечества — того… Объявит тебя врагом, и пойдешь в Сибирь как миленький… Будет тебе тогда «и-го-го». Пошли! — предложил он, не скрывая раздражения.

Пришелец почтительно кивнул головой.

— Покурим, — сказал Ардальон Игнатьич, когда они вышли из хлева.

Нестерович запустил руку в глубокий, до самой коленной чашечки, карман, извлек оттуда кисет, набрал щепоть махры, протянул арестанту, но тот отказался.

— Некогда мне, братец, с тобой возиться. Работы невпроворот. Покажи документ! Честь по чести… Как положено!.. Черным по белому!..

Ардальон Игнатьич свернул козью ножку, зажег ее, затянулся, задохнулся дымом, прослезился от кашля, вытер рукавом глаза и буркнул:

— Давай начистоту! Без всяких Иовов и увясел. Имя, фамилия, звание?

Человек смотрел на огонек козьей ножки и молчал.

— Не гневай ты меня, — предупредил его Ардальон Игнатьич. — Передам Нуйкину, он из тебя душу вышибет.

— Разве у лошади спрашивают имя? Или у коровы? Или у свиньи? — пригасшим голосом сказал бродяга.

— Но ты же не лошадь!.. Ты же не свинья! Че-ло-век!

— А что значит имя одного человека… мое… ваше… когда имя целого племени — пустой звук?

— Опять выкручиваешься!

— Нынче время кличек, а не имен… Моя кличка — Сумасшедший… Так зовет меня жена… Так зовут меня дети… Так зовет меня каждый… даже раввин. И все довольны… и все просто и легко… Сумасшедшего можно не слушать. Что из того, что он пророк? Что из того, что он один плачет, когда все пируют за чумным столом? Сумасшедшего можно объявить врагом отечества, когда он его единственный друг. Сумасшедшего можно в конце концов объявить нормальным, если для назидания толпы его надо вздернуть.

— Послушай, — почти взмолился урядник. — Уж больно ты мудрено говоришь. Нельзя ли попроще: я Сидоров, Петров, Коган, Файнштейн!

— Можно и попроще, — неожиданно согласился человек в ермолке. — Меня зовут Цви.

— Это что — фамилия или имя?

— Имя. Оно означает — олень.

— Так.

— Фамилия — Ашкенази… Цви Ашкенази…

— Красиво!.. Не то что Нестерович!.. Цви Ашкенази!..

Ардальон Игнатьич перекатывал во рту чужое имя, посасывал его, как леденец, пробовал на зуб, и человек в ермолке смотрел на него и думал, как мало нужно, чтобы насытить любопытство урядников. Назовись кем угодно — только назовись. Безымянность подозрительна, опасна, все должно быть поименовано, перечислено, внесено в реестр, подшито и разложено по полкам, налево — полка с бродягами, направо — с оседлыми, вверху — с евреями, внизу — с русскими или литовцами. В империи должен быть порядок: от хлева до царствующего дома. Порядок, порядок!.. Тысяча раз порядок!..

— Мещанин? — допытывался у арестанта урядник.

— Мещанин.

— Год рождения?

— Одна тысяча восемьсот сорок первый.

— Место?

— Местечко Бобрино.

— А почему раньше скрывал?

— А признание что изменило бы?.. Для того чтобы запереть человека в хлев или сослать на каторгу, не нужны ни имя, ни год рождения, ни документ.

— А что же нужно? — опешил Ардальон Игнатьич.

— Власть и желание, — ответил человек в ермолке.

— И вина, — пробормотал Нестерович.

— Власть всегда может превратить свое желание в чью-то вину.

Ардальон Игнатьич бросил козью ножку, затоптал ее носком сапога, отстегнул ворот рубахи, почесал костяшками пальцев кадык и с почтительным пренебрежением спросил:

— Где это ты, Цви Ашкенази, всего этого нахватался?

— За верстаком, — просто сказал человек в ермолке. — Тыкаешь шилом в подошву и думаешь. За четверть века всякое можно придумать. А порой и дня хватает… Садишься поутру сапожником, а вечером встаешь со стульчика посланцем бога…

— Так ты, выходит, сапожник? — обрадовался Нестерович. — Чеботарь? Это хорошо. Это очень хорошо. Посланец бога — не ремесло. И урядник — не ремесло, — задумчиво сказал Нестерович. — Ремесло — не служба, мастера в рядовые не разжалуешь.

В голове Ардальона Игнатьича вдруг проклюнулась мысль и, как взъерошенный цыпленок, вылезла из скорлупы. Нестерович уже не сомневался, что отпустит этого Ашкенази — никакой он не преступник, просто болтун, доморощенный мудрец, свихнувшийся маленько, но прежде, чем отпустить его, он усадит бродягу где-нибудь в саду, под яблоней, притащит мешок всякой обуви — своей, Лукерьиной, детишек — и пусть все задарма починит и перелатает. А когда починит, пусть катится отсюда к чертовой матери да еще спасибо скажет: за такие речи под яблоню не сажают. Нуйкин цацкаться с ним не станет. У Нуйкина обувь в порядке, из лучших лавок Вильно. Нуйкин в них по грязи не шлепает.

Бесшумно подошла Лукерья Пантелеймоновна.

— Познакомься, мать, — сказал Ардальон Игнатьич. — Цви Ашкенази. Сапожник. Лукерья Пантелеймоновна, супруга.

— Да мы уже знакомы… Нешто забыл, Ардаша?

Человек в ермолке чуть заметно поклонился.

— Цви твои туфли починит… И мои сапоги… те, которые, помнишь, на масленицу купили… У Ванюши каблук отлетел… полгода не проносил, и отлетел… я его на огороде нашел… среди огурцов… новенький совсем. И Катюша жалуется: башмак трет, стелька отвалилась.

— Очень приятно, очень приятно, — журчала, как речка, Лукерья Пантелеймоновна. — Милости просим в избу. Парное отведаете.

Она, казалось, больше всех радовалась его освобождению.

— Спасибо, — сказал пришелец. — Но у меня ничего нет.

— Чего ничего? — насупился урядник.

— Ни колодки, ни дратвы, ни кожи.

— Колодку найдем… И кожу… Найдем, мать?

— Найдем, Ардаша, найдем. Все найдем.

— А за гвоздями и дратвой Ванюша в местечко сбегает. Он у нас шустрый..

— А нож? А воск? — воспротивился было арестант, но взгляд урядника подавил его сопротивление.

— Будет тебе и нож, и воск, — ощетинился Нестерович. Может, этот бродяга облапошил его, провел, как мальца на мякине? Может, он вовсе не Цви и не Ашкенази? Откуда у еврея грузинская фамилия? Объегорил, обставил, каналья! А он, старый дурак, дубина стоеросовая, олух царя небесного, взял да поверил!..

Ардальон Игнатьич готов был простить все: крамольные речи, мнимое сумасшествие, самозванство, убийство вице-губернатора, бегство с каторги или из рекрутов, все возможные и невозможные грехи, но примириться с тем, что он не сапожник, не желал. Он должен быть сапожником. Обязан. Без всяких разговоров…

— Ну? — подстегнул его Нестерович. — Нуйкин или?..

— Или, — утвердительно сказал человек в ермолке, зашагал к избе, и печальная улыбка освещала его путь до самого крыльца.

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го! — неслось ему вслед.

Лукерья Пантелеймоновна напоила его парным молоком, достала откуда-то свой старый ситцевый фартук в крупную горошину — что это за сапожник без фартука? — принесла острый, для шинкования капусты, нож с почерневшей ручкой, теплого пчелиного воску (под окнами голубели пять ульев), тупоносый молоток, шило, и человек в ермолке устроился со всеми причиндалами в саду, под голой и кривой яблоней, на которой, как осиротевшие птицы, висели истерзанные червями плоды. Серые, похожие на обуглившиеся молнии, ветки не шевелились, и в их неподвижности было больше печали, чем в их наготе.

На низеньком, с подпиленными ножками табурете, в бабьем фартуке в крупную горошину, с тупоносым молотком в руке, в поношенной ермолке, приколотой булавкой к волосам, пришелец выглядел, как огромная переносная кукла, какими, потешая честной народ, пользуются бродячие скоморохи и ряженые в самый веселый еврейский праздник — пурим.

Ардальона Игнатьича в саду не было. Он, видно, где мог собирал обувь.

Визжали подсвинки.

Мычала корова.

Ржала лошадь.

Но теперь человек в ермолке слышал в их дружном и горестном хоре не алчный призыв, а некий, как бы поданный свыше знак, и знак этот, беспомощный и предупредительный, выворачивал наизнанку душу.

Дожидаясь Ардальона Игнатьича, щуря глаза от необыкновенно яркого сентябрьского солнца, человек в ермолке вспомнил вдруг старого нищего-еврея, такого же бродягу, как и он, его слова, сказанные в позапрошлом году в закутке Меркинской синагоги, где они оба, усталые и избитые, расположились на ночлег, о том, что животные — куры, гуси, коровы, лошади и особенно кошки — первыми чуют нашу смерть. Перед смертью его матери кошка якобы мяукала двое суток подряд, и ничем ее нельзя было унять: ни молоком, ни лаской, ни бранью. А за неделю до кончины его брата-балагулы гнедая всю ночь неистово била копытом и ржала, как в первый день творения.

Человеку в ермолке не хотелось думать о смерти, но как он ни пытался отвлечься, занять свой мозг другим, она крутилась рядом, и некуда было от нее деться.

Пришелец оглядывался то на избу, то на хлев, словно кроме Ардальона Игнатьича в саду должен был появиться еще кто-то, и от появления того, неизвестного, безликого, зависела не только его жизнь, а судьба этой яблони, этого вымытого голубизной и молитвами неба, этой осенней, остывающей от страсти всходов и цветения земли.

Никогда еще за все его странствия тревога, закравшаяся в сердите, не была такой неоглядной и беспричинной. И в этой беспричинности тоже был некий предупредительный знак.

Первый раз за столько лет приручили его, странника, заставили взять в руки молоток, надеть дурацкий фартук и чинить не мир, а чьи-то вонючие башмаки и туфли. И кто заставил?! Не праведник, не почтенный и мудрый муж, а обыкновенный урядник!..

Конец света, и только.

Для того ли он бросил свою жену Ципору и детей, чтобы под этой кривой и голой, как его душа, яблоней забивать в прогнившую подошву гвозди?

Для того ли отправился из дому, чтобы собирать не чужие грехи, а грибы?

Для того ли он каждый год терпит лишения, сносит побои, чтобы в горнице пить парное молоко и отвешивать жене урядника поклоны?

Разве такому, как он, господь спустит лестницу?

Нет и еще раз нет.

Что он, проявляющий постыдное малодушие, испугавшийся какого-то уездного исправника Нуйкина, принесет господу в горсти и душе?

Что?

Лисички?

Ломоть ржаного хлеба?

Прогнившее яблоко?

Благословение жандарма?

Так вот почему в хлеву ревела скотина! Она чуяла не его смерть, а падение.

Он не умер. Он просто упал с лестницы… С первой ее ступеньки.

Но он встанет… Он сейчас встанет!..

— Ты куда? — спросил у него Нестерович, опуская на землю тяжелый мешок, битком набитый обувью.

Человек в ермолке вздрогнул. Он и не почувствовал, как Ардальон Игнатьич вырос у него за спиной.

— В хлев, — сказал он.

— Куда-куда?

— В хлев, — повторил человек в ермолке. — Обратно в хлев.

Он снял с себя ситцевый фартук Лукерьи Пантелеймоновны и повесил его на яблоневую ветку.

Ардальон Игнатьич посмотрел на яблоню, потом на пришельца, приблизился к нему, взял за грудки, заглянул в его большие, залитые исступленным страданием глаза и, сам страдая от своей зависимости, пробормотал:

— Нет уж.

— Я вам всю обувь починю… только после судного дня… когда я вернусь оттуда…

— Из хлева? — фыркнул Ардальон Игнатьич.

— Господь свидетель, — человек в ермолке поднял вверх глаза, — я вам ее всю починю и, если кожу добудете, новую обувь сошью… вам… и Лукерье Пантелеймоновне… и вашим детям…

Его искренность смутила Ардальона Игнатьича, сбила с панталыку. Особенно поразило урядника, как бродяга звонко и уважительно произнес имя-отчество его жены. Нестерович отпустил руку, оттолкнул человека в ермолке, но без отвращения, даже с какой-то грубоватой жалостью и пониманием. От прежней решимости Ардальона Игнатьича — в случае отказа передать арестанта Нуйкину — и следа не осталось. Передашь и вдруг сам осрамишься.

— Зачем же я Ванюшку в местечко сгонял?

— После судного дня все пригодится… И дратва, и гвозди…

— А до судного — нельзя?

— Нельзя.

— Почему?

— Раньше бог лестницу не спустит.

— А в судный день спустит?

— Спустит, — твердо сказал человек в ермолке.

— А он что, спускает ее каждому или только таким, как ты? — забавляясь, съязвил урядник.

— Тому, кто сокрушает зло.

— Но каждый видит зло в ином. Нуйкин, скажем, в вас, в евреях, вы — в Нуйкине. А лестница-то одна.

— Одна, — согласился пришелец.

— А что, ежели там, в небесах, все, как на земле: и черта оседлости, и Нуйкин, и кабаки, и хлев.

— Там все по-другому, — возразил пришелец.

— По-другому, говоришь?

— По-другому.

— Но не для живых. Живые без зла не могут. Как пораскинешь мозгами — кто он, твой бог, сокрушающий чужими руками зло? Нуйкин! Только под началом у него не уезд, не губерния, а целый мир. Одно зло сокрушает, другое творит… Выходит, если я тебя отпущу, то все равно отправлю к Нуйкину.

Ардальон Игнатьич рассмеялся. Ему понравилось собственное остроумие. Но на пришельца от его слов снова повеяло стылым дыханием смерти.

— Иди, — сказал Нестерович. — Обувь Нехамкин починит. Он ее круглый год чинит, тыкает шилом в подошву и ни о чем не думает… Хорошо тому, кто не думает… или думает, как все… Иди!.. Если господь спустит тебе лестницу и ты живой поднимешься по ней, ты ему вот что скажи. Есть в Российской империи такой Ардальон Игнатьич Нестерович… И жена его Лукерья Пантелеймоновна… И дети — Иван да Катерина… Пил я у них в горнице парное молоко с ржаным хлебом… ел грибной суп с картошкой… сидел в саду под яблоней без документа… и мог бы меня оный Ардальон Нестерович не отпустить, но отпустил, потому что иногда… во искупление своих грехов и токмо для очистки совести… втихомолку, когда вокруг ни души, поступает и думает не так, как урядник. Скажешь?

— Скажу, — ответил человек в ермолке.

— Ну и ладно, — пробормотал Ардальон Игнатьич, подтянул штаны, крякнул и добавил — И еще у меня просьба. Правда, не к вашему богу, а к нашему… они, наверно, там встречаются наверху?

— Встречаются, — подтвердил пришелец.

— Пусть шепнет при встрече нашему, чтобы государь-император наконец-то в гости к кайзеру собрался и остановился по дороге у нас на денек, уважил Лукерью Пантелеймоновну, грибков из царской кадки отведал… А то солим, солим, а он все не едет и не едет.

Ардальон Игнатьич смутился, прыснул, прикрыл рукой рот и сказал:

— Кажись, и я маленько того… С кем поведешься, от того и наберешься… Прощай, Цви Ашкенази!

Нестерович проводил его взглядом до проселка и, одинокий, сгорбленный, с кавказской шашкой на боку, поплелся в избу.

 

XVII

После Хавиных поминок снова открылись двери корчмы, и она зашумела, загудела, заулюлюкала.

Корчмарь Ешуа стоял за стойкой, сияющий, подтянутый, в новой шелковой рубахе и новом жилете из дорогого английского сукна, купленного впрок в галантерейном магазине «Розенцвейг и сын» в Ковно. Рыжая строптивая борода была аккуратно подстрижена: парикмахер Берштанский колдовал над ней долго, словно Ешуа собирался не в корчму, а под венец. Начищенные до блеска хромовые сапоги с высокими голенищами скрипели при каждом движении, и скрип их, как хруст мацы на пасху, услаждал слух и наполнял душу Ешуа невыразимым чувством прочности и незыблемости всего земного, не поколебленным даже самоубийством Хавы. Что Хава? Была — ушла. Не век же горевать и лить над могилой слезы. Недаром в писании сказано: «Зарой и забудь!» А что сказано в писании, сказано навеки. «Зарой и забудь!» Нельзя же, в самом деле, чтобы память непосильной ношей горбила спину. Приходит день, и сбрасываешь с себя бремя, если не хочешь быть погребенным под ним. Таков круговорот! Таков извечный порядок. Хвала мертвым, здравица живым.

— Ешуа! Кружку пива!

— Бутылку белой… две селедки… щей!..

— Рыбу и штоф!

Господи, да здравствуют живые — пьющие, чавкающие, улюлюкающие, смердящие, рыгающие, блюющие!

Да здравствуют живые, думал Ешуа. В такие минуты он переживал необыкновенный подъем духа. Дух как бы отлетал от плоти и возносился над стойкой, над корчмой, над землей.

В такие минуты Ешуа чувствовал себя капитаном старого и верного судна: вокруг ревет, бушует чужое и неведомое море, в трюме — пьяные матросы, такие же чужие и неведомые, как оно, с утра до вечера жрут водку, горланят песни, матерят бога, а он, Ешуа, подтянутый, в новом жилете из дорогого сукна, купленного в магазине «Розенцвейг и сын» в Ковно, стоит на мостике, смотрит на беснующиеся волны, на вздымающиеся валы, швыряющие суденышко с гребня на гребень, и уверенно держит руль. Он не выпускает его из цепких и безжалостных рук даже тогда, когда перед ним из пучины, как огромные рыбы, всплывают и снова погружаются тела мертвых — жены Хавы и дочери Ханы, не прожившей и девяти лет.

Зарой и забудь, бормочет он и еще крепче сжимает руль.

И нет у него никого и ничего, кроме руля.

Никого.

Сын — Семен — ненавидит отцовское судно. И море. И матросов.

Суденышко несется по волнам, Ешуа стоит на мостике, вглядывается вдаль, и ему все равно, куда его занесет, в какой порт, в какие пределы.

Главное — плыть и взимать с этого чужого и бушующего моря дань.

Дань, дань, дань, звучит у него в голове, как судовой колокол.

Зачем ему столько?

Ешуа и сам не знает.

Знать-то знает, но пока предпочитает не называть по имени.

А ведь всему есть имя, гласное, негласное. Всему.

Морта!

При мысли о Морте корчмарь осклабился, напружинил ноги, еще больше подтянулся, одернул жилет, достал из кармана брелок, приложил часы к неверному уху, прислушался к их тиканью. В гуде, в шуме, в гомоне корчмы тикало ее имя:

— Морта!

— Эй! — услышал вдруг Ешуа другой голос.

В самом углу корчмы за деревянным столом в выцветшем пальто с лацканами, подбитыми бархатом, какие обычно носят акцизные чиновники или недоучившиеся студенты, сидел проезжий. На сизом носу мотыльком застыло пенсне, а рядом с миской опрокинутым бумажным корабликом серела поношенная летняя шляпа.

— Что угодно? — подойдя, вежливо осведомился Ешуа.

— Понюхай! — сказал господин и коротким, изогнутым, как курок, пальцем ткнул в миску. — Чем ты честной народ кормишь? В острог захотел? На каторгу?

— Рыба, господин, свежая… Вчера из реки…

— А ты, пархатый, понюхай! Тебя за такое вздернуть мало! — кипятился незнакомец.

Ешуа нагнулся, обнюхал миску, осторожно поднял голову, как бы оберегая ее от удара, и сказал:

— Не извольте беспокоиться… Рыба свежая!.. Чтобы я так жил… Если не верите, давайте кого-нибудь позовем. Моркунас! Гурий!

Но приезжему третейский суд был не нужен. Он быстро встал, сгреб со стола свою задрипанную шляпу, сверкнул из-под пенсне глазами на Ешуа, потом на честной народ, о коем только что пекся, и широким шагом двинулся к выходу.

— Что случилось, Ешуа? — поинтересовался Гурий Андронов.

— Разве я знаю? — пожал плечами корчмарь. — Я знаю только одно: так начинаются погромы.

— Как?

— Сидит человек у тебя дома, ест мацу, запивает пасхальным вином, пальчики облизывает, потом выходит на улицу и говорит: «Маца-то с христианской кровью..»

— Подумаешь — даром поел, не заплатил, а ты вон что развел, — с хмельным великодушием пожурил корчмаря Гурий. — Сколько он тебе задолжал?

— Да разве в деньгах дело? — прохрипел Ешуа.

— А в чем же?

— А в том, что мы заранее во всем виноваты… Мы еще не родились, а уже виноваты. Если кошка — хозяйка, то виноваты мыши. Если мыши — хозяева, то виновата кошка… А мы… мы кошки и мыши в чужом доме..

Ешуа снова вернулся за стойку, но прежнего сияния уже не было.

Накатила волна и чуть не смыла с мостика.

Корчму застилало дымом дешевого табака, едкого самосада. Дым отслаивался от столов и вперемешку с перегаром поднимался к потолку, к прокопченным балкам.

Из дыма, из застольного гомона и хлопанья дверей вдруг возник прыщавый Семен. В отличие от отца он был одет небрежно: рубаха вылезла из штанов, штаны топорщились, как будто он только встал с постели, борода чернела, как отрепье, клоками, подбиралась к глазам, к носу, на голове едва держалась смятая ермолка, а на ногах болтались привезенные когда-то с ярмарки деревянные башмаки-клумпы, в каких евреи сроду не ходили. Но Семен заартачился: куплю, ему что, отцовских денег не жалко, на любую блажь потратит.

— Налей мне полстакана, — попросил сын.

— Евреи в будни не пьют, — пробормотал Ешуа. — Только на праздники.

— А у меня сегодня праздник.

— Какой?

— Мне сегодня как никогда плохо.

— Разве, когда плохо, праздник?

— Налей.

— Натан Мандель, царствие ему небесное, старейшина нашего роду, разливший по стаканам океаны водки, говорил: «Еврей-пьяница — как еврей-губернатор».

— Будут у нас и пьяницы, и губернаторы… только счастья у нас не будет.

— Что с тобой, Семен? — смягчился Ешуа. — Давно я тебя таким не видел.

— А разве, глядя на людей, ты, кроме их кошельков, еще что-нибудь видишь?

Ешуа молча проглотил обиду. Сколько раз хотелось ему плюнуть Семену в лицо, выгнать взашей, но то, бывало, мать заступится, то он сам, Ешуа, остынет и простит бесстыднику его дерзость. Всякий раз после такой сшибки, когда глаза заливало незаслуженным отчаянием или бесплодным сожалением о неудавшейся жизни, Ешуа пытался дознаться, откуда она, эта яростная и неизменная нелюбовь сына. Кто, кто, а Семен мог бы, кажется, и не сетовать на судьбу. До поры до времени Ешуа ни в чем ему не отказывал: хочешь в Вильно — поезжай в Вильно, хочешь в Ковно — на тебе на дорогу, учись, торгуй, пробивайся. Корчмарь надеялся, терпеливо ждал и оплачивал свои ожидания чистоганом. Но дети подобны полю, а родители — лемеху. Пока поле плодоносит — лемех вгрызается в почву, перестало — лемех, глядишь, и заржавел.

Заржавел Ешуа, заржавел.

Разве его вина, что из Семена ни черта не вышло; ни купца, ни корчмаря, ни раввина?

Разве его вина, что он только корчмарь Ешуа, а не Муравьев и даже не Маркус Фрадкин? Отца и мать не выбирают: уж кого бог пошлет.

— Почему ты меня так не любишь, Семен? — выдавил корчмарь, наливая в стакан водку.

— Потому что ты не Моисей. Долей чуть-чуть. Вот досюда!..

— Хватит, — сказал Ешуа. — Какой Моисей?

— Который сорок лет кружил по пустыне, чтобы все рабы вымерли, прежде чем он приведет свой народ на землю ханаанскую.

Прыщавый Семен не спеша, с каким-то тайным, почти роковым значением поднес стакан ко рту, согрел губами стекло, потер об него бороду, в упор посмотрел на отца, выпил до дна, и Ешуа стало больно, словно в водку была подлита смертельная отрава.

— А ты кружишь дольше… — промолвил прыщавый Семен. — И рабы твои не вымирают, а вешаются!..

— Что ты городишь? Лучше бы занялся чем-нибудь, — посоветовал Ешуа, все больше волнуясь.

— Чем?

— Меня подменил бы… за стойкой бы постоял… — пробормотал корчмарь.

— А ты будешь с Мортой шапку строчить?

— Перестань! Люди услышат.

— Ну и пусть слышат. Налей еще!.. Выпью и пойду… Неохота мне с тобой по пустыне кружить… Ноги заныли… Вот она, наша земля ханаанская! — прохрипел прыщавый Семен и осоловелым взглядом окинул корчму. — Вот они, наши горы галаадские… Гурий Андронов сидит на них и жует селедку… Вот она, наша Стена плача… лесоруб Анзельмас стоит возле нее и отрыгивает твоим гороховым супом за три копейки… Только ради бога: не говори, что я болен… Я здоров… Я молод… Я счастлив… Я самый счастливый раб на свете!

— Ешуа!

— Штоф белой!

— Кружок колбасы!

— Белой! Белой! Белой!

— Ешуа! Когда ты нужник почистишь? — галдели завсегдатаи.

— Вот они, наши ангелы, — отрезвев, произнес Семен. — Вот они, наши херувимы!..

Он зашел за стойку, взял бутылку, налил из нее в стакан и сказал:

— За наших ангелов, отец!..

— Не надо, — скривился Ешуа. Казалось, еще миг, еще капля, и он заплачет. — Я позову Морту.

— А что Морта? Мать? — он опрокинул стакан, поставил бутылку на прилавок и, сверля недобрым завистливым взглядом отца, добавил — Морта — курва!..

— Как ты смеешь! Она… она… — запнулся корчмарь, борясь с удушьем.

— Что? Может, уже прострочили шапку?

— Господи, господи! — беспомощно повторял Ешуа, обхватив бутылку.

— Ну, как она в постели, — как в корчме? Не ленится?

— Замолчи! — сказал Ешуа, и голос его неожиданно сел. — Замолчи! — И он замахнулся бутылкой.

— Ведь не ударишь, не ударишь… Не потому, что жалеешь, а потому, что даром водку не прольешь.

— Уходи!

— Не нравлюсь тебе!.. Ай-ай-ай! Я, конечно, не Зелик Фрадкин, но и ты не Моисей… Ты такой же раб, как я… А от раба раб и родится.

Прыщавый Семен обмяк, сгорбился, потрогал кадык и, стуча клумпами по щербатому истоптанному полу, вышел.

Через распахнутое окно Ешуа видел, как сын подошел к колодцу, ухватился за иссохший крючковатый багор, потопил бадью, зачерпнул воды и окатил себя, как в парной бане, снова погрузил ведро, вытащил и снова вылил себе на голову. Ешуа слышал, как Семен зло и непристойно фыркал, брезгливо мотал головой, словно хотел от нее избавиться или боролся с дьявольским, испепелявшим его искушением, и от этого повторяющегося омовения, от этой простодушной и бессмысленной борьбы с самим собой отцу вдруг стало страшно, страшней, чем от воспаленных непочтительных Семеновых речей, от его возмутительной и пагубной тяги к водке.

Страх Ешуа был еще приумножен тем, что сын равнодушно, без всяких сожалений, чуть ли не с презрительным великодушием, как какую-нибудь шлюху на Сафьянке, уступил ему Морту.

— Ешуа! Чего ворон считаешь?

— Сколько можно ждать?

Подождут, никуда не денутся.

Он не обращал внимания на гуляк, на их нетерпеливые просьбы и пьяные клики. Он был весь там, у колодца, с сыном. Но не знал ни как помочь ему, ни как спасти. Колодезной водой или стаканом белой поутру угли не зальешь.

Что же это у него за угли?

Надоумь, господи! Нельзя же, чтобы и сын погиб… Мало тебе моей Ханы и моей жены Хавы?

Почему ты за мои грехи караешь всех, кроме меня?

Или это и есть твоя самая страшная кара — смотреть и мучиться, и не знать, как помочь? А ведь смотрящие более несчастны, чем погибающие!..

Не отнимай у меня больше никого!.. Смилуйся надо мной и не спеши ко мне еще с одной чашей. Я уже пьян от горя… А чем от него опохмелиться? Чем? От тебя, господи, ничего не утаишь… в могилу не унесешь… Это только добродетели умирают, а грехи наши бессмертны… Но разве жениться по расчету грех?.. Разве грех, когда от тебя и не требуют любви, как не требуют ее от быка, когда к нему на случку приводят корову? Иегуда Спивак привел меня к себе, показал захиревший саженец и сказал: «Посади его, Ешуа, и поливай…» И дал мне деньги на землю и на воду… И я посадил его и поливал, и дважды на нем плоды созрели — Хана, царствие ей небесное, и Семен, храни его и помилуй!.. Но саженец не стал цветущим деревом: каким захиревшим был, таким и остался, ибо все на свете вырастает не из земли, а из любви. Земля мала, а любовь — необъятна… Я жил… терпел… поливал захиревший саженец, и что получил в награду? Корчму!.. В конце концов что наша жизнь, если не корчма у дороги, которую даже на ночь не запрешь — все равно кто-нибудь забарабанит руками в дверь и ввалится — корчма, которая для всех открыта и в которой все чужие… чужие… до гробовой доски?

— Да ты что, оглох, Ешуа?

— Пью, пью и ни в одном глазу!.. Ты часом, старый хрен, водицы в белую не подлил?

— Ха-ха-ха!

— Послушай, Ешуа! Это правда, что о тебе и твоем сыне говорят?

— А что говорят? — спросил плюгавый мужичонка.

— Говорят, будто они по очереди с Мортой: сынок в четные дни и в субботу, а Ешуа… только по нечетным!..

— Ха-ха-ха!

— Свиньи! — бросил корчмарь. — Пьяницы проклятые! Дерьмо собачье!

— Полегче, старый, полегче!

— Ублюдки поганые! — гремел Ешуа, вымещая на завсегдатаях корчмы свою злость и горечь.

— Да он, мужики, не может, — пропищал плюгавый мужичонка.

— Ха-ха-ха!

— Может, братцы, но по четным, когда Семен с Мортой валяется!

— Хо-хо-хо!

— Вон! Вон! Вы у меня больше ни капли не получите! Клянусь богом! Ни капельки… Даже за золото!

Ешуа бросился к столам и, задыхаясь от злости, стал собирать кружки, миски, стаканы.

— Зря ты, Ешуа, взбеленился, — попытался спасти положение Гурий Андронов. — Люди шутят…

— Убирайтесь к чертовой матери!

— Допьем и уберемся, — рассудительно сказал Гурий.

— Я закрываю корчму, — стоял на своем Ешуа. — Можете не платить.

— Не кипятись, Ешуа. Ну спорол человек глупость… так за нее всех наказывать?.. Эй ты, — обратился Андронов-младший к тому, кто ляпнул про Морту и очередь. — Проси у хозяина прощенья.

— А ты кто такой, чтоб приказывать? — набычился зачинщик. — Буду я еще за свои деньги у жида прощенья просить, — рокотал он.

Он встал и, запахивая на ходу овчину, зашагал к двери.

За ним устремились другие.

Только Гурий сидел, как прикованный.

— А ты чего? — спросил Ешуа, и Андронов-младший почувствовал в его голосе смертельную усталость.

— Привычка…

— Какая привычка? — потерянно произнес корчмарь.

— Допивать.

Гурий опрокинул стакан, закусил ломтиком соленого огурца, вытер пухлые, застывшие, как кокон, губы, многозначительно шмыгнул хрящеватым носом и сказал:

— Зря, батя, расшумелся… По мне: если от обиды весело, пусть меня обижают… слова не скажу… А ты: «вон!.. убирайтесь!»

Андронов-младший поднялся, небрежно бросил на стол монеты, угодил в миску, покаянно хмыкнул и удалился.

Ешуа выгреб ложкой брошенные Гурием в миску медяки, брезгливо обтер их коротким, всегда висевшим над стойкой полотенцем, отправил в ящик для выручки, маленький, темный, как логово, выдвигавшийся со скрежетом, и мысли корчмаря снова вернулись к Семену, к его дремучим словам, таившим непонятную угрозу, и странным безоглядным действиям, как бы подтверждавшим ее неотвратимость. Ешуа не столько ранили намеки на его возможную связь с Мортой (они даже льстили ему!), сколько угрюмая решимость сына совершить что-то такое, чего он, Ешуа, не мог постичь своим цепким и недюжинным умом. Все, что совершается в мире, полагал он, должно иметь свое объяснение. Все должно быть постижимо. Даже самое ужасное. Самоубийство Хавы пришибло его, но, если вникнуть, она ушла из жизни еще раньше — еще при жизни… Но Семен, Семен?.. Он меньше всего походил на ревнивца или мстителя. Как он ни привязан к Морте, а из-за нее поутру не станет водку хлестать или обливаться студеной водой из колодца. Да и за мать он мстить не будет, потому что в ее смерти есть и его вина. Вина — не селедка, на весах ее не взвесишь: чья больше?

Господи, не для Семена ли просила Морта ружье, а он, старый пентюх, готовый во всем потрафить девке, попался на удочку?

— Морта! Морта! — закричал Ешуа, ежась от догадки. Голос его отдавался в корчме, как в пустой бочке— глухо и гулко.

— Морта!

Он заметался, распахнул двери.

— Да здесь я… здесь, — сказала она. — В погреб ходила. Огурцы кончились.

Морта стояла перед Ешуа, прижав, как ребенка к груди, макитру с солеными огурцами.

Ешуа решил озадачить ее, не дать опомниться:

— Тебе зачем ружье понадобилось?

— Я ж говорила.

— Не ври.

— Чтоб лису убить, — пробормотала Морта, но ее бормотание только подлило масла в огонь. Теперь у Ешуа не оставалось никаких сомнений: сговор!

— Ты выцыганила у меня ружье по его наущению?

— Нет.

Корчмарь подошел вплотную, сжал ее запястье, да так, что Морта вскрикнула, выронила от испуга макитру, и та грохнулась об пол, разбилась и рассол заструился ручейком и потек к ногам Ешуа.

— Откуда он про шапку знает?

— А что — разве шапка тайна? — Морта нагнулась и стала собирать огурцы.

Ешуа смотрел на ее шею, на завиток волос, торчавший, как наживка для форели, на упругую спину с резко обозначенным желобком и пытался обуздать свою злобу. Но ни страсть, ни вожделение не умерили его тревоги. Она набухала, как волдырь, и Ешуа снова стало страшно.

— Послушай, Морта. Не серди меня, — проворчал корчмарь, не спуская глаз с ее согнутой спины.

Морта не откликалась.

— Выгораживаешь, а он — знаешь что о тебе говорит?

— Знаю.

Ей не хотелось разгибаться.

— Ни черта ты не знаешь! — вскинулся Ешуа. — Он говорит, что ты… курва!..

— Правильно говорит. Я и есть курва, для тех, кто меня не знает, — прохрипела она.

Ах, если бы корчма была бесконечной, и огурцов достало бы на всю жизнь! Только бы не разгибаться, только бы не смотреть в подожженные злостью глаза хозяина!

— Не было вашего ружья под стрехой, — промолвила Морта, собирая теперь черепки.

Ешуа остолбенел.

— И попоны не было… Ничего не было, — пропела она, как бы дразня его. — Если было бы, я потопила бы его.

— Потопила бы?.. Да соберу я твои черепки!.. Соберу! — воскликнул Ешуа. — Буду пол вылизывать, на коленях ползать… только правду скажи!..

Ешуа стоял в рассоле и обалдело смотрел на нее. Вдруг он привлек ее к себе, ошпарил бородой, впился губами в ее сочные чувственные губы и зашептал:

— Не обманывай! Не обманывай!

И снова уткнулся в ее лицо.

— Побойтесь бога, хозяин, — оттолкнула она его.

Он отпрянул от нее, и, стоя в рассоле, растерянно и убежденно сказал:

— Вы хотите меня пиф-паф? Завладеть деньгами хотите… корчмой?.. Ведь так?

Морта молчала.

— Ведь так? Ты чего молчишь?

— Разве мертвого можно убить? — вдруг заговорила Морта.

— Ты о чем?

Облизывая губы, словно пытаясь слизнуть с них чужую похоть, Морта испытывала к Ешуа смешанное чувство отвращения и жалости. Пресвятая дева Мария, как он похотливо сопел, как непотребно суетился, как тыкался своей тяжелой, начиненной бесстыдством головой в ее лицо, пока она не оттолкнула его от себя, растерянной, беспомощно удивленной. О, жестоковыйное необузданное племя! Загадочное и манящее, как его язык и молитвы!..

— Ни о чем, — сказала она.

— Обиделась? — снизошел Ешуа.

— Нет, — сказала Морта — Кто же обижается на мертвых?

Она старалась уязвить его побольней, в самое сердце, унизить, чтобы он больше не смел, не помышлял даже к ней прикасаться. А ведь я и порешить могу, мелькнуло у нее, но она никак не могла представить себя в крови и кандалах.

— Морта! Мортяле! — пролопотал Ешуа.

— Не надо, хозяин… Спасибо за хлеб, за кров… но лучше Сибирь, чем ваши…

Она не договорила, но эта недоговоренность совсем пришибла Ешуа.

— Никуда я тебя не пущу… Никуда, — упавшим голосом сказал он.

— Курвы свободны, хозяин..

— Нет, нет, — зачастил корчмарь. — Увидишь — мы еще заживем!

— Мы?

— Я… ты… Семен… Порой кажется: все, как макитра, вдребезги… и никакого просвета… никакой щелочки… но потом… потом прилетает ангел.

— В корчму ангел?

Насмешливая жалость сменила отвращение, и чуткое ухо Ешуа уловило перемену.

— Потом прилетает ангел, — все больше возбуждаясь, повторил корчмарь, — садится на плечо… вот сюда или сюда… и шепчет на ухо…

— «Ешуа! Штоф белой!.. Соленых огурцов!» И напивается в стельку, и матерится, и блюет на пол, и Ешуа вместе с Мортой хватают его под мышки, выносят из корчмы и швыряют в репейник! — подтрунила она.

— Нет! «Не отчаивайся, Ешуа, — шепчет ангел, — я залетел в корчму не для того, чтобы напиться, а чтобы сказать тебе: будут у тебя еще, Ешуа, и любовь, и любящие… бог карает и вознаграждает… кончилась твоя жизнь-кара, начинается твоя жизнь-награда». А голос у ангела знаешь, чей?

Морта вся сжалась.

— Хавы? — глуша волнение, выдавила она.

— Сроду не догадаешься! — сверкая цыганскими глазами, подзадорил ее корчмарь. — Твой у него голос, — сказал он, упиваясь ее смущением, как своей победой.

— Мой?

— Твой!

Воздух уплотнился, слова обрели плоть, соприкасались, как губы, искали друг друга.

— Ха! У ангела голос курвы… — промолвила Морта.

— Прости, — повинился Ешуа. — Прости. И я тебя прощаю… Грех живого называть мертвым. Грех… У меня еще силенок на две жизни хватит… Если я о чем-то и молю всевышнего, то только об одном — чтобы порядок не перепутал.

— Какой порядок?

— Даровал мне теперь сперва жизнь-награду, а уж потом жизнь-кару.

— Все равно перепутает, — сказала Морта, поражаясь той страсти и неистовости, с какой говорил Ешуа.

— Не говори так!.. Не говори! — проворчал Ешуа. — Мы дождемся…

И ее опять поразило это короткое, это неопределенное, это безысходное: «мы».

— Как никогда хочется жить. Не из-за корчмы… пропади она пропадом… не из-за лишнего гроша… всех денег все равно не заработаешь, черт с ними, с деньгами, все отпишу Семену, пусть только займется каким-нибудь делом… еврей без дела — что воз без колес.

— А вы?

— А я?.. А я буду, как курва: сегодня здесь, завтра там… буду свободен и, может, кто-нибудь не отпрянет от моей бороды… и мы отложим в ней яичко… и выведем птенца… и будет он любить нас до последнего нашего вздоха…

У Ешуа задрожали ресницы.

Но он совладал с собой, улыбнулся, глянул на Морту и сплющился, словно вынули у него кишки. Жизнь-награда отчалила от пристани, ангел нагадил на плече и выпорхнул в окно, и снова в корчме, как и на всей земле, хозяйничала жизнь-кара, неприметная, мутная, как рассол, и вся в разрывах, как макитра.

— Куда ж оно девалось? — выплыло из сумрака сознания ружье и обволокло Ешуа тревогой. — Неужели Семен?

— Я пойду, хозяин, — сказала Морта. — Огурцы помою. — И показала на сложенную на столе горку.

— Просил он у тебя ружье? — наседал на нее корчмарь. — Если вы не меня «пиф-паф», то кого?.. Кого?

— Никого.

— Так я тебе и поверил!

— Никого!.. — выкрикнула Морта и, оставив на столе горку огурцов, выбежала из корчмы.

Ешуа остался один.

С минуту он стоял неподвижно, как на похоронах, когда каждое движение причиняет боль, стоял, засунув в карманы жилета руки, тяжелые, как бы подкованные местечковым кузнецом — от греха он их, что ли, прятал? — и печаль безмерная, обескураживающая печаль морщила его чело и душу. Ну зачем он выгнал всех из корчмы? Всю жизнь не бунтовал и вдруг взбунтовался! Против кого? Против жалкого задрипанного мужичишки! Какой прок бунтовать против слабого?.. Как не хватало сейчас Ешуа для успокоения души их скабрезных шуток, и пакостного рокота, их косноязычного и удалого пения, когда они нестройно выводят про какую-нибудь рябину, или батюшку-Неман, или про дорогу и ямщика.

Бог создал всех трезвыми, но жить бок о бок надо не с ними, а с пьяными; каждый от чего-нибудь пьян: кто от водки, кто от корысти, кто от ненависти или гордыни.

Как посмотришь вокруг, как оглянешься — несть числа пьяным от смирения, их больше всех. Их тысячи тысяч… их миллионы… Он, Ешуа, — один из них, но, видит бог, не жалеет… даже радуется… Кто пьян от смирения, тот не прогадает, того от веры не отлучат, на каторгу не упекут… такой всегда добудет свой кусок хлеба… пусть в поте лица… пусть с ломотой в спине… Пей смирение с утра до вечера и детям наливай… и внукам… с колыбели… с пеленок… всасывай с молоком матери молоко смирения…

Если жизнь Ешуа не стала до сих пор наградой, то только потому, что он нет-нет да примешивал к смирению ненависть и бунтарство.

Разве не наливал он смирение Семену?

Наливал! Наливал!.. Полными кружками! Каждый божий день! По три раза, как лекарство.

Но Семен тайком выливал его под люльку, под кровать, под стол и вливал в кружку гордыню!..

А от гордыни не должно пьянеть, как не должно пьянеть от ненависти. Гордыня и ненависть — родные сестры, и жених у них один — зло.

Семен пьян от гордыни, пьян!.. Ему, видишь ли, стыдно стоять за стойкой в корчме, зазорно кого-то обносить и обхаживать, тошно кланяться и благодарить за гроши.

А ему, Ешуа, разве не тошно?

Тошно, тошно… Кто пьет, того и тошнит… Вся разница — от чего тошнит? Чем отрыгается?

Уж лучше смирением, чем ненавистью и гордыней.

В кого же метит его гордыня? В кого выстрелит?

Расспрашивать Семена было бесполезно. Он все равно ничего ему не скажет, только еще больше озлобится. А если про ружье заикнешься, то и вовсе взбесится. Ну, а трубить по всему местечку, звать кого-нибудь на помощь — глупо. Вдруг все уладится, вдруг Семен в ворону выстрелит или бабахнет на рыночной площади, чтобы все врассыпную… Всякое с ним бывало. Нет, лучше не трогать его. В конце концов чему бывать, того не миновать. Нельзя всю жизнь нянчиться с ним, как с маленьким… У него своя голова на плечах… Охота ее свернуть — пусть сворачивает…

Если Семен попадется, он за него заступаться не станет. Провинился — получай по заслугам. Не научил отец — снега сибирские научат… И останется он, Ешуа, вдвоем с Мортой… Вдвоем!.. Господи, на все твоя воля!

Лицо его передернулось, и довольная ухмылка застряла в бороде, как соломинка.

Ешуа решил закрыть корчму и сходить в синагогу. Молящийся всегда у бога на попечении… Он встанет у восточной стены и будет весь день, весь вечер, всю ночь молиться… у него есть, за кого молиться… за Хаву и за Хану… за отца и мать, порубленных казаками… А утром он кликнет рабби Гилеля и пожертвует на синагогу один бумажный рубль и один серебряный. Помолится и выйдет посмотреть на небо, и обернется там, на небе, бумажный рубль перистым облачком, легким и безмятежным, а серебряный сверкнет молодым месяцем…

— Здравствуйте! — услышал Ешуа женский голос и обернулся.

На пороге корчмы стояла баба, закутанная в дырявую, ячеистую, как невод, шаль. Облезлый плисовый салоп, бог весть кем подаренный, коробился и желтушно лоснился. Была она какая-то безвозрастная: ей можно было дать сорок, а, если приглядеться, то и все сорок пять. Старила ее и юбка, длинная, до самых пят, до видавших виды башмаков, залепленных осенней грязью. Баба держала в руке пузатый сундучок из дубового дерева, ладно сколоченный и чем-то, видно, набитый.

— Здравствуйте, — ответил корчмарь, не скрывая своего удивления.

Кто, кто, а еврейки в корчму не заглядывали. Фуй!.. И вдруг на тебе, что ни на есть настоящая еврейка, нищая или божья странница. Сейчас начнет клянчить, вымаливать, рыдать, рисовать перед Ешуа ужасные картины голода и несправедливости, и он вынужден будет ее слушать: выгонишь убогонькую, осыплет тебя проклятьями, надолго ее запомнишь.

— Чтобы я так жила, как вы на моего мужа похожи, — пробасила она.

— На вашего мужа?

— Чтобы я так жила, такой же, как вы… высокий… лобастый… без ермолки, скажу вам, прямо вылитый… Только — не про вас да будет сказано — с волчком в голове..

— С чем? С чем?

— С волчком. Как завертится, как закружится перед судным днем!

Баба поставила свой сундучок на лавку, поправила сползшую на плечи шаль и вздохнула:

— А сапожник какой!.. Золотые руки!..

— Он у вас сапожник? — спросил для приличия Ешуа, надеясь лаской отделаться от нее скорее, чем неприязнью.

— Сапожник! У нас все сапожники… И муж, и дети, и я… — баба постучала костяшками пальцев по сундучку. — Пока гоняюсь за ним по свету, кому подметки прибью, кому — набойки… Могу и вам…

— Спасибо, — холодно ответил корчмарь. — У нас есть сапожник. Нехамкин.

— Нехамкин, Нехамкин, — повторила гостья. — Что-то я про такого не слыхала. Могильщик такой — Нехамкин — есть. Но могильщик, не про нас с вами да будет сказано, только землю латает… положит глиняную заплату и, как у нас в местечке говорят, ложку в сторону!..

Ешуа не мог взять в толк, чего ей от него надо, но и как ее выпроводить, не знал.

— Все моего знают, — верещала баба. — Небось, и в корчму заходил?

— Пьет?

— Только в судный день.

— В судный день? — Ешуа что-то высек кресалом памяти и пристально посмотрел на бабу.

— Когда он по своей лестнице вниз спускается… В позапрошлом году в Меркине спустился. Смотрю, едва на ногах держится… а уж воняет от него, как от смерти… «Цви, — спрашиваю, — с кем ты так нализался?»— «Меня, — говорит, — Ципора, бог самогоном угостил… налил полную чашу и сказал: лехаим!» Чтобы мои враги так пили «лехаим!» Раньше я сердилась на него… словами всякими обзывала… а сейчас не сержусь. Каждому человеку, если он человек, раз в году хочется сойти с ума… А вам? Вам не хочется?

— У вашего мужа ермолка с булавкой? — процедил Ешуа и ушел от ответа, как от погони.

— Да, — сказала баба. — Где он?

 

XVIII

Избу ночного сторожа Рахмиэла как будто свежим ветром продуло, солнцем просквозило. В кои-то веки мыли в ней пол, а сейчас покатые половицы сверкали чуть ли не по-пасхальному, а на двух вымытых окнах колыхались занавески, припрятанные Рахмиэлом на тот случай, когда приведет он в свою развалюху третью жену. Но поскольку господь бог третьей жены не послал — хватит, мол, Рахмиэл, и двух, — пылились занавески в сундуке вместе с другими, совершенно не нужными хозяину вещами: длинной ночной сорочкой первой жены, большой, пожелтевшей от времени картой Российской империи со всеми ее владениями, только еще без ковенского тракта (как она попала к нему, Рахмиэл и сам толком не знал), верхним пологом свадебного балдахина, расписанного причудливыми узорами, разукрашенного диковинными животными: не то молчащими львами, не то рычащими рыбами (недосуг было его разглядывать!), маленьким оловянным рожком, в какие во все легкие дуют на праздник симхес-тойры. Иногда Рахмиэл вытаскивал рожок, прикладывал к запекшимся от старости губам и невнятно и буднично трубил в избе от скуки и одиночества. Трубил и вспоминал своих детей, вымерших от неведомой хвори, и град леденцов в молельне, когда он сам был маленький, и молодого рабби Ури со свитком в руках, как с облаком.

В кои-то веки мыли в избе пол и в кои-то веки хлопотала в ней женщина! Пусть чужая, пусть чудная (слыханное ли дело, чтобы баба сапожничала!), но женщина.

Правда, что-то мешало Рахмиэловой радости.

Чистота и порядок, преобразившие избу, сопрягались в намаявшемся мозгу Рахмиэла с чем-то неминуемым и неумолимым. Жизнь захламляет, смерть прибирает, думал он, глядя на женщину, на ее крепкие руки, на ее огромные колени, зажавшие верх башмака, на сосредоточенное, изуродованное бородавками лицо. Это смерть помыла пол, чтобы он, Рахмиэл, лег не в грязь, не в вонь, не в плесень, это смерть занавесила окна, чтобы зеваки не заглядывали в избу. Но почему смерть чинит его башмаки, ночной сторож не понимал.

— Чего он не идет? — пробасила Ципора, приколачивая к левому башмаку Рахмиэла подметку. Ну зачем он ему, левый башмак? Зачем? Нога все равно не образумилась, болит, мочи нет.

— Придет, — отрешенно ответил он.

— Укокошат его когда-нибудь, — сказала Ципора.

Она зажала между огромных колен другой, правый, башмак и принялась прибивать набойку.

— А его… мужа твоего… как зовут? — осторожно спросил Рахмиэл, прислушиваясь к стуку молотка и постепенно успокаиваясь.

— Цви, — сказала Ципора.

— Цви? — разочарованно выдохнул Рахмиэл.

— А разве он назвался по-другому?

— Он сказал: Арон!..

— Слушайте вы его! — отмахнулась Ципора.

— Может, все-таки Арон?

— Какой еще Арон?

— Который в рекрутах был, — промямлил ночной сторож, и изношенное, как башмак, сердце заколотилось неприлично громко.

— Цви в рекрутах никогда не был, — поплевывая гвоздочками, ответила Ципора. — А вам говорил: был?..

— Да.

— И вы поверили?

— Да.

Напрасно она ухмыляется. Если бы только знала, как ему сейчас хочется, чтобы звали его не Цви, а Арон, и чтобы он был в рекрутах! Был и вернулся обратно, и простил его, и проводил в последний путь, туда, где лежит весь Рахмиэлов выводок, две уточки и пять селезней… Рахмиэл слушал сапожничиху, и что-то в нем беззвучно рушилось, и ему было жалко того, чего никогда не было, но вошло в его душу, как звук рожка на празднике симхес-тойры, как град леденцов, сыпавшихся в незапамятные времена на его кудрявую русую голову.

— Только дураки ему и верят, — сказала Ципора и спохватилась. — Я не про вас…

— Почему же?.. И про меня… Но что делать, если дуракам ничего другого не остается?

— Чего не остается?

— Ничего другого…

Разве ей объяснишь?

— Страшно, — сказал Рахмиэл, — когда у тебя все отнимают дважды: сначала то, что у тебя есть, потом то, чего нет, но во что ты веришь.

Ципора вытаращилась на него и по-птичьи, на плечо, как на крыло, наклонила голову. Ах, эти евреи, чтобы они живы и здоровы были, путаники, мудрецы засранные, краснобаи докучливые!.. Хлебом их не корми, только дай посудачить, порассуждать, навести тень на плетень, но ей, ей-то какое дело до их выдумок, до их блажи, до их бредней?! Скоро заметет, завьюжит, запуржит, и, если не пригнать его вовремя домой, пророк ее, горе ее, отец ее детей протянет где-нибудь… в такой вот развалюхе… в придорожной корчме… в закутке молельни… в чистом поле ноги… или прихлопнут его за все пророчества… будет ему тогда и лестница в небо… будет и судный день!..

— До вечера подожду и, если не объявится, двинусь дальше, — предупредила она, и было в ее предупреждении тоски больше, чем решительности.

Рахмиэл не отважился ее второй раз утешить. И про урядника, нагрянувшего к нему с допросом, он рассказывать не стал. Что толку от рассказов? Уж если Ардальон Игнатьич схватил его и запер в хлев, никакая Ципора его оттуда не вызволит. Прыщавый Семен, понаторевший в мирских делах, называет хлев урядника «нашей Петропавловской крепостью». Крепость не крепость, но лучше туда не попадать. В шестьдесят третьем, когда Нестеровича в этих краях еще не было, держали там литовцев-бунтовщиков: пригонят, запрут в хлев, поставят охрану. Солдаты ходят вокруг, ружья — наперевес, а литовцы в хлеву свои песни поют, с родиной, стало быть, прощаются. Поют, а он, Рахмиэл, стучит до зари колотушкой, как будто подбадривает несчастных. Сколько их тогда через этот хлев прошло, и не сосчитать.

Видно, и ему, этому Цви (или не Цви?) в ермолке с булавкой, приколотой к волосам, суждено через этот хлев пройти и спеть в нем свою прощальную песню. Споет и как в воду канет, и сменит ермолку на каторжный башлык.

Видит бог, он, Рахмиэл, не виноват перед ним: приютил, чем мог поделился — картошкой и молоком, — прыщавому Семену не выдал, урядника умасливал: «Не злоумышленник он, Ардальон Игнатьич!» А то что сумасшедшим обозвал, не беда. Пусть в безумцах походит, только бы на каторгу не загремел, только бы к своей жене Ципоре и к своим малюткам вернулся.

Как ни намекал раньше пришелец на его предательство, он, Рахмиэл, покуда никого не предал: ни пасынка своего Арона, ни сына, ни брата, ни чужака. Зачем же слабому его слабость в вину вменять? Если бессилие перед злом — предательство, то сколько их, предателей, на свете? Ткни в каждого второго и не ошибешься. Весь мир для слабого — Петропавловская крепость, даже если он, слабый, и на свободе… И разве не в слабости сила господа? Потому-то и похож он на каждого второго… потому-то каждый второй молится ему и не сердится на него, ибо что он может? Вот когда всесильный перед злом пасует, он воистину предатель. Не бессилие — вина, а сила, загоняющая в хлев, как в рай…

Господи, сколько лет Рахмиэл прожил, не думая, и вот на закате, в предзимье, в преддверии неминуемого обрушились на него думы, как недуг.

В избу неслышно вошел Казимерас, поманил рукой Рахмиэла и, когда тот приблизился, сказал:

— Беда.

— Стряслось что? — похолодев, спросил Рахмиэл.

— Сын Ешуа исчез.

— Семен? Как исчез?

— Взял ружье и ушел из дому.

— Что вы там шепчетесь? — не церемонясь, по-хозяйски воскликнула Ципора.

— Казимерас спрашивает… он спрашивает… можно ли ему свои сапоги принести? — солгал Рахмиэл, и липкая испарина — предвестница натужного кашля и волнения — покрыла его корявый лоб.

— Можно, — сказала Ципора. — Муженька моего разлюбезного не видел? Не про него ли шепчетесь?

— Не видел, не видел, — почему-то утвердительно закивал головой Казимерас.

— Не видел, а киваешь? — уличила его Ципора. Неожиданный приход литовца посеял смуту и в ее душе.

— Не видел, — по-гусиному вытянув голову, сказал Казимерас и, понизив до мышиного писка голос, обратился к Рахмиэлу — Разве она не была?

— Кто?

— Морта.

— А причем здесь Морта? — совершенно запутался Рахмиэл.

— Бегает и ищет.

— Семена?

— Обоих… Семена… и того… в ермолке… мужа ее… Но пока ни того, ни другого.

— Слушайте, — рассердилась Ципора. — Не терплю, когда мужики шушукаются… Господь шепот для баб придумал, чтобы их в постель поскорей заманить… Вы что-то знаете?

— Ничего не знаем, — неестественно бодро произнес Рахмиэл.

— А я ко всему привычна, — обронила Ципора. — Как поле.

— Как что? — поперхнулся Рахмиэл.

— Как поле… Вот ваши башмаки, — сказала Ципора, встала со скамеечки для поминовения мертвых, подошла к окну, раздвинула занавеску. — Скорей бы вечер, — выдохнула она. — Скорей бы ночь.

— Будет и вечер, будет и ночь, — не то себе, не то Ципоре сказал Рахмиэл, и никто в избе не понял, какой смысл вкладывает он в эти слова.

Ципора постояла у окна, задернула занавеску, как будто что-то стерла в памяти или на небе, и выскользнула в сени.

— А Ешуа? — обмакнул ладонь в испарину Рахмиэл.

— Что Ешуа?

— Он-то что делает?

— Молится.

— Молится?

— Выгнал всех из корчмы и — в синагогу.

— Быть беде, — буркнул Рахмиэл. — Быть беде, если Ешуа народ из корчмы гонит… — И без всякой связи с предыдущим добавил — Всегда мы так…

— Как?

— Молимся, когда убивают кого-то… Господи, хоть бы он уцелел… хоть бы живой вернулся!. Просвети Семену несчастному разум!.. — Рахмиэл почесал затылок, повернулся к Казимерасу — Сам знаешь, какой из меня нынче ходок… Но я пойду… На развилку… Или к Неману… А ты… на лесосеку ступай, а потом на мельницу… Морта обойдет избы… Может, он у кого-нибудь засиделся? И с Ициком я договорюсь… Неужели столько дураков одного дурака от пули не уберегут? А?

«А?» повисло в воздухе, как осенняя паутина.

— Она плачет, — прошептал Казимерас.

— Кто?

— Сапожничиха. Вы, что, не слышите?

Рахмиэл обул починенные Ципорой башмаки, натянул сермягу, подбитую клочковатым войлоком, взял колотушку и, припадая на левую, увечную, поплелся к выходу.

За ним молча последовал Казимерас, озадаченный его затеей. Не дело это — попусту шляться и чокнутого искать.

— Куда вы? — спросила в сенях Ципора, пряча глаза.

Тоже чокнутая, подумал Казимерас. Где это слыхано, чтобы баба хозяйство бросила, детей и пустилась, как гончая, по мужнину следу. Он, Казимерас, такую бы в два счета выставил.

— За сапогами, — пояснил Рахмиэл.

— Вдвоем за сапогами? Он, — Ципора показала на Казимераса, — один дорогу не знает?

— Мы скоро вернемся, — пообещал ночной сторож.

— А колотушка зачем?

— Как зачем? Стучать!

— Среди бела дня?

— А что? Белый день порой ночи черней.

— Это уж точно, — поддержала его Ципора.

— Жди, — бросил Рахмиэл.

И они вышли из избы.

Рахмиэл то и дело останавливался, ловил ртом воздух, долго и надсадно отхаркивал, стуча себе в грудь колотушкой. Казимерас косился на него, но не торопил: харкай, стучи, с кем не бывает.

— Рабби Ури сказал, что колотушка для того, чтобы будить смерть, — почему-то вспомнил Рахмиэл. — Ерунда!.. Колотушка — благовест, а не панихида…

— Колокол лучше, — сказал Казимерас. — И когда беда, и когда праздник.

— У каждого свой колокол, — возразил Рахмиэл, — у меня колотушка, у тебя ветер в легких, у рабби Ури голова…

Рахмиэл снова отдышался, и Казимерас сквозь фырканье, хрюканье, сморкание услышал:

— Ты — на лесосеку, я — на развилку…

— А сапоги?

— Починит она твои сапоги, если он живой вернется… Сядут оба и вмиг починят… Он — левый сапог, она — правый… А если Семен его… — Рахмиэл сглотнул слюну, — то ходить нам с тобой, Казимерас, в дырах, и никакой сапожник их не залатает.

— В дырах?

— Когда все мои после той трижды проклятой свадьбы… вымерли… когда я один остался… сейчас, сейчас, дай только отдышусь… пришел я в избу… добрел до зеркала, чтобы завесить его одеялом, и увидел себя… увидел и обомлел: весь, как решето… места живого нет… дырка на дырке… и сквозь каждую ветер свищет… и сквозь каждую мои деточки… две уточки и пять селезней… крякают… кря-кря…

Они собрались было разойтись в разные стороны, Казимерас — на лесосеку, Рахмиэл — на развилку, как вдруг над местечком в небо взметнулся огромный столб дыма. Он клубился, разрастался, как чудовищный гриб, медленно и тяжко поднимался вверх, и пламя багровым ведьминым хвостом подметало чью-то крышу.

— Что-то горит, — сказал Казимерас. — Железом… горелым железом пахнет.

— Спиваки?

— Похоже, Спиваки, — вздохнул Казимерас, и от его вздоха пламя разгорелось пуще прежнего.

— Как бы все местечко не слизало! — опечалился Рахмиэл. — Ветер-то какой!. Огонь на корчму перекинется… потом к Фрадкиным… потом на костел…

Он впился глазами в угорелую даль, но взгляд его не был в состоянии ни погасить пламя, ни рассеять темно-серые клубы дыма.

Казимерас яро перекрестился, словно крестным знамением хотел защитить от пожара не столько себя, сколько деревянный костелишко.

— Пламя костел не тронет.

— Почему?

— Заклятья ваши на нас не действуют, — объяснил Казимерас.

— Какие еще наши заклятья?.. Что ты, Казимерас, мелешь?

— Может, говорю, тот… в ермолке с булавкой… который Ароном назвался… колдун?.. А баба его — ведьма?.. Где это слыхано, чтобы баба сапожничала?

Рахмиэл уставился на Казимераса, как на пожар.

— Тогда… когда он сидел на крыше… я своими ушами слышал: «Господь бог воздаст за каждый гвоздь.»

— И я слышал, — сказал Рахмиэл. — Ну и что из этого? От слов еще ничего на свете не вспыхнуло и не погасло?..

— Это от простых слов, — промолвил Казимерас. — А от колдовских… и реки горят… Может, говорю, не стоит связываться с нечистой силой из-за пары подметок?..

— А вдруг он все-таки — Арон?

— Да вы что — пасынка не узнали бы?..

— Столько лет прошло!..

— А родинка на правом плече?..

— Не было у него никакой родинки… В том-то и дело… Придумал я ее…

— Придумали? Зачем?

— Чтобы вспомнить что-то…

— А разве можно вспомнить то, чего не было?

— Можно… Только для этого надо все забыть…

— А забывать зачем?

— Чтобы память не удавила… Вот я и выкинул ее — веревку. А человек без такой веревки, оказывается, не может… то ее затянет, то отпустит…

— Все сейчас на пожаре, — сказал Казимерас. — Чем по лесам рыскать, лучше там его поискать!..

— Пока доберемся, все и сгорит, — ответил Рахмиэл, снимая башмаки.

— Такой дом, как Спиваков, огонь не скоро одолеет, — резонно заметил Казимерас. — Даже если гасить… часок еще поработает!..

— Босиком пойду. Так легче. — Рахмиэл связал оба башмака шнурком, перекинул через плечо и, прячась за спину Казимераса от боли и от памяти-веревки, зашагал по проселку к местечку.

Дыму над Спиваковой крышей поубавилось, столб утончился, из темно-серого превратился в сизый, просвечивающийся, но сполохи огня, как летние зарницы, по-прежнему крестили небо.

Рахмиэл шел не спеша, башмаки постукивали его по спине, и это постукивание, как давно забытое похлопывание матери, успокаивало и умиротворяло. Все мы погорельцы, думал он, и те, у кого крыша, и те, у кого ее нет, каждый день что-то сгорает в нас, и над нами, и вокруг, но разве теплеет от этого в мире, разве светлеет?

— Что это у вас за свеча, которая не гаснет? — спросил Казимерас и обернулся. — Столько лет гашу свечи и никогда о ней не слышал.

Ночной сторож пожал плечами.

— Здесь она вроде бы… — И Казимерас двумя пальцами, как щепоть табака, нащупал сердце. — Так говорил тот… в ермолке. — Он не знал, как его называть: колдуном, Ароном, бродягой, чтобы Рахмиэл не обиделся. — Она вроде бы и после смерти горит… Что это за свеча? — донимал его литовец.

Казалось, кроме этой свечи, Казимераса ничего не интересовало: ни сполохи над Спиваковой крышей, ни пришелец, пропавший без вести, ни Рахмиэл.

— Свеча надежды, видать, — сказал ночной сторож. — Только ее не задуешь.

— Почему?

— Потому что даже тогда, когда ты весь, как решето… когда через дыры ветер свищет… кто-то подносит к ней головешку, и она снова вспыхивает, и снова горит…

— А если нет головешки? — серьезно спросил Казимерас. — Что тогда?

— Тогда от солнца… от пера синицы… от доброго взгляда… от свитка в молельне… Да от чего только евреи не зажигают свечу надежды…

— А мы?

— И вы, и русские, и соседи наши — немцы, и турки…

С пожарища долетели крики:

— Куда прешь с пустым ведром?

— Слева заходи! Слева!

— Сейчас рухнет!

— Пошевеливайся!.. Стоишь, как у жениха на свадьбе…

— Лопаты! Лопаты берите! Ров копайте!

— Хаим! Хаим! Я умру со смеху!.. Мы горим!..

— Отведи его в корчму!

— Нет, Ешуа… Только не в корчму!..

— Глубже копайте! Глубже!

— Честное слово Нафтали Спивака. Всех, всех одарю!

— Пеплом?

— Заткнись!

— Подмога пришла!

— Да какая Рахмиэл подмога?

— А Казимерас?.. Дунет и погасит.

— Сегодня не суббота!..

Позвякивали все новые, рассчитанные на продажу ведра москательно-скобяной лавки братьев Спиваков, скрипели все лопаты, стоявшие еще вчера в ожидании покупателей и сверкавшие своими свежеобструганными черенками, а все вилы, предназначенные для скирдования соломы, для погрузки и разбрасывания навоза, выгребали из огня обгорелое, накопленное за долгие и смутные годы добро.

Плеск воды перемешивался с глухим падением балок, с потрескиванием и гусиным шипением головешек, с мяуканьем кошки, оплакивавшей своих котят, с могильным шорохом глины во дворе, и разве что ров мог остановить настырное и любопытное пламя, стелившееся по земле.

Чуть поодаль от москательно-скобяной лавки, в перекопанном дворе, высилась груда всякой всячины: начиная от граблей и конской сбруи, плоских борон и непроданного за лето дегтя до роскошной собольей шубы Хаима Спивака на блестящей шелковой подкладке (о, если бы путь евреев был так гладок и блестящ!) и пухового одеяла малинового цвета.

Нафтали Спивак расхаживал вокруг этой груды, как солдат вокруг ружейного склада, и время от времени оглашал двор не то криком, не то певучим плачем:

— Ой, я умру со смеху!..

— Пожар, Нафтали, не смерть, — успокаивал его корчмарь Ешуа, примчавшийся из молельни в праздничной ермолке и талесе. — Отстроитесь!

— Отстроимся, Ешуа, отстроимся!.. Ты мне лучше вот что скажи: почему Хава… сестра моя… повесилась?

— Бог с тобой, Нафтали!.. Совсем ополоумел от горя!..

— Почему?

— Нечего на пожаре счеты сводить, — прохрипел Ешуа, — и виноватых искать… Среди живых, Нафтали, нету невинных!.. Раз живешь, значит, виноват…

К груде спасенного от огня барахла и товаров то и дело подходили люди, сваливали то, что удалось вынести из лавки и из дому, смотрели исподлобья на расхаживавшего Нафтали, на празднично одетого корчмаря и спешили назад, туда, где позвякивали ведра и над пожарищем плыла гарь, смешанная с густым паром.

Командовал пожарниками-доброхотами Хаим, весь перепачканный сажей, в обгорелой ермолке и разодранном черном сюртуке, полы которого были распахнуты и оголяли небольшое, как птичье яйцо, брюшко и тонкие серповидные ноги. Изредка Хаим громко и как-то жалобно вскрикивал:

— Осторожно! Осторожно!.. Только без спешки!.. Такого зеркала нигде не достать.

Видно, отражалось в том зеркале не только пожарище, не только перепачканное сажей лицо, а что-то такое, от чего Хаим вздрагивал. Он смотрелся в него, как в свое безмятежное детство, как в свою беспечную юность, когда все на свете совпадало: предмет и отражение, мысль и ее отблеск, сегодня и завтра.

Цепь от москательно-скобяной лавки до колодца редела, и добровольцы, передававшие друг другу воду в новехоньких Спиваковых ведрах, стали расходиться кто куда. Безрадостная толока подходила к концу.

— Спасибо, — глухо, глотая, как застрявшие рыбьи кости, комки и раздирая похоронной благодарностью горло, говорил Хаим. — Спасибо! Эти ведра… эти вилы… эти лопаты — ваши!.. Навсегда!.. Кончилась москательно-скобяная торговля братьев Спиваков.

Добровольцы мешкали, мялись, переглядывались, ждали, кто первый понесет даровщинку домой, колебались: а вдруг Хаим опомнится и еще сдерет с них втридорога.

— Берите, — сказал Казимерас Рахмиэлу и протянул ему ведро со сверкающей дужкой. — Не бойтесь! Не отнимет!.. Я в нем полколодца перетаскал!

— Нет, — заупрямился Рахмиэл. — Кто за добро себе плату требует, тот не творит его, а торгует им. Смотри, смотри! — зачастил он. — Господи! Арон!.. Но почему без ермолки?

К дотлевающей москательно-скобяной лавке братьев Спиваков, неся на сдвинутых ладонях ермолку, как миску, семенил тот, кто назвал себя пасынком.

— Что это он несет? — забыв про вилы и лопату, полюбопытствовал Казимерас.

— Ума не приложу.

Пришельца заметил и Нафтали Спивак:

— Хаим! Хаим! Ты только посмотри, кто к нам идет! Ой, я умру со смеху!.. Это же тот, который у меня гвоздей на сорок копеек в долг взял… тот, который… Что это у него в руках?.. Сторица господа?..

— Какая сторица?

— Господь бог, сказал он, воздаст вам сторицей! — бушевал Нафтали.

— Не он ли лавку подпалил?

— Может, и он, — посеял дьявольское семя Нафтали.

— Ату его! Ату!

— Уряднику сдать!

— Нечистый!

Пришелец приближался к пожарищу. Шагов сто отделяло его от руин москательно-скобяной лавки, зиявшей уродливыми глазницами окон и обугленными провалами дверей.

— Вон!

— Пинком его в зад!

— Собак на него спустить! Собак!

Толпа искрилась ненавистью, гикала, шумела. Она вдруг лишилась глаз и превратилась в одну дремучую бороду, в один разинутый рот, изрыгающий проклятья. Праздник мести и безнаказанности захлестнул ее, как паводок, и расправа стала лакомством, таким же желанным, как пирог с изюмом и корицей.

Осанна им, осанна долгожданному суду и возмездию! Осанна погрому!.. И не важно, над кем его учинят — над колдуном или бродягой, над посланцем неба или ада, над христианином или евреем. Пинков! Крови! Стонов! Униженная, трепещущая весь год, всю жизнь перед каким-нибудь уездным Нуйкиным, склоняющая с утра до вечера перед каким-нибудь местечковым урядником или лесоторговцем выю, толпа получила наконец сладостную, ни с чем не сравнимую возможность возвыситься над собственным трепетом, над собственным дерьмом, над собственным трусливым унижением. Сейчас каждый из толпы, пусть он и сам трижды несчастен, покажет, на что он горазд: будет пинать каналью, спускать на него собак, будет бить, топтать, рвать в клочья и обвинять колдуна во всех смертных грехах — в пожарах и самоубийствах, в своей бедности и тупости, в крушениях и несбывшихся мечтаниях. Ей, толпе, нужны сейчас не вилы, не лопаты, не хлеб, не соль, не ложь, не правда, а виновный!.. Осанна виновному, осанна!

— Намять ему бока!

— Вон из местечка!

С весело позвякивающими ведрами, с новехонькими вилами и лопатами, отданными ей сердобольными погорельцами, толпа двинулась навстречу пришельцу, несшему на сдвинутых ладонях ермолку, как миску.

— На вилы его!

— В деготь!

— В Неман!

До пожарища и двадцати пяти шагов не было.

— Стойте! — вдруг закричал ночной сторож Рахмиэл. — Назад! Что вы делаете, евреи? Он — мой сын… Арон!.. Он вернулся из рекрутов… Реб Ешуа, — обратился он к корчмарю. — Скажите им, пока не поздно. Реб Хаим! Вы же помните моего мальца!.. В картузе таком… с козыречком!.. Остановите их! Реб Нафтали!

Нафтали Спивак повернул на крик голову и зашагал вокруг своей груды — ать-два, ать-два, и не было на свете рекрутчины тяжелей, чем эта.

— Казимерас, — поглядывая то на приближающегося пришельца, то на толпу, бредущую ему навстречу, взмолился Рахмиэл. — Ты почему молчишь?

— Сын, — прошептал литовец.

— Но почему шепотом? Почему шепотом? Доколе же мы будем правду шепотом говорить?

— Но это ж неправда, — возразил Казимерас.

— Правда, — отрубил Рахмиэл. — То, что спасает человека, правда, то, что губит — ложь.

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи-хи!

— Ой! — застонала вдруг толпа от хохота. — Ой, умора!

Она обступила пришельца, как скомороха в праздник-пурим, и, стуча о днища дармовых ведер, как о натянутые шкуры барабанов, по-капельмейстерски размахивая вилами, вскинув лопаты, как мушкеты, зашагала назад, к пожарищу.

— Ха-ха-ха!

— Мамочка дорогая!.. Такого олуха свет не видывал!

— Потеха!

Пришелец, казалось, не замечал толпы. Он был занят одним — во что бы то ни стало донести до тлеющей лавки то, над чем все вокруг смеялись. Собственная жизнь как будто не интересовала его, а если и интересовала, то только в той мере, в какой была связана с тем, что он нес.

— Реб Хаим!

— Реб Нафтали!

— Реб Ешуа!..

— Сюда! Сюда! Вы только посмотрите! Получите миллион удовольствий!..

— Что вы ржете, как лошади? — возмутился Хаим.

— Что там у него в ермолке? — настороженно спросил Ешуа.

— Вода!

— Обыкновенная вода!

— Из Немана!

— Черта с два! Из лужи!

— От нее за версту лягушками разит!

— А он, олух, твердит: волшебная… из Иордана…

— Богохульник!

— Мыши у него в голове совокупляются!

— Гнать его взашей, и вся недолга!

— Явился к шапочному разбору!..

— Кому нужны его вонючие капли? — наперебой орали бородатые евреи.

— Ша! Ша! — рявкнул Хаим Спивак. — Если человек пришел хотя бы с одной каплей, грех его гнать с пожара.

— Но он же сам лавку поджег!

— Так говорил реб Нафтали!

— Придуривается мерзавец!

— Это Арон…

— Какой еще Арон?

— Которого Фрадкин вместо своего Зелика сдал!

— Нашелся заступник!

— Ша! Ша! — снова рявкнул Спивак. — Пусть он подойдет. Расступитесь!

Толпа расступилась, и пришелец с ермолкой на сдвинутых ладонях шагнул к сгоревшей лавке.

Нафтали Спивак, расхаживавший вокруг своей груды, не сводил с него глаз и машинально, беспамятливо приговаривал:

— Ой, я умру со смеху!..

Неведомо откуда, видно, с соседнего двора, через канаву на пепелище забрела коза с козленочком. Она трясла бородой, поворачивала мудрую материнскую голову, назидательно мекала, а козленок, легкий, прыгучий как мячик пялился на мир своими простодушными счастливыми глазами и все ему вокруг нравилось: и люди, и пепел, и небо, и конечно же, мать с седой бородой и сморщенным выменем.

Понравился ему и звук, короткий, трескучий, как хворост, но облачка порохового дыма, повисшего гусиным пером в воздухе, козленок не увидел.

Когда пришелец поднял его на руки, козленок был мертв.

Только глаза его были такими же простодушными и счастливыми, как прежде.

— Господи! — воскликнул корчмарь Ешуа и бросился домой.

Коза-мать ничего не поняла, тыкалась мудрой головой в пепел, пощипывала травку и изредка поглядывала на своего козленочка, парившего на чужих руках в небе. Для коз небо начинается с бедра человеческого.

Между первым и вторым звуком был крохотный и скорбный промежуток.

Пришелец подпрыгнул, словно взмыл ввысь, согнулся, прижал козленка к простреленному животу и, не выпуская белый ворсистый кожушок из рук, грохнулся на землю рядом с оброненной ермолкой.

— Убили!..

— Не может быть!..

— Кто стрелял?

— Откуда?

Толпа хлынула к нему, и вместе со всеми, сбросив перекинутые через плечо башмаки, пятьдесят лет безрадостной и беспросветной жизни, ковенский тракт, чужие свадьбы и свои могилы, бежал ночной сторож Рахмиэл, и в целом мире не было таких здоровых, таких крепких, таких быстрых ног, как у него, даже у лани… даже у шакала…

— Арон! Арон!

Кто-то, оттерев Рахмиэла, наклонился над пришельцем, приложил к дорожному балахону ухо и, давясь неверной искупительной радостью, прошептал:

— Жив! Кажется, жив!

— Жив! — загромыхала толпа.

— Жив!

Кровь, обагрившая балахон чужака, запятнавшая белую шерсть козленка, была не та кровь, которую она, толпа, только что, полчаса назад, два выстрела назад, жаждала, обезумев от собственной низости.

Никто не отважился разъединить их: пришельца и козленка.

— В корчму, — сказал кто-то. — Она ближе всего… В корчму, пока он кровью не истек.

— Наденьте ему на голову ермолку, — сказал погорелец Хаим Спивак.

Рахмиэл поднял ее с земли, влажную от речной или родниковой воды, пришелец открыл глаза, и тогда, в этот первый или последний миг, откуда-то из небытия, из беспредельной его тоски или любви, из старой, стершейся по краям ермолки вытекла речка, в которой полоскала белье его красивая высокогрудая мать, шевелила плавниками счастливая рыба и, как в зеркале, уцелевшем на пожаре, отражалось все. Только без огня и крови, без гари и копоти, с облаками и козлятами, с люлькой и с лестницей на голубятню, как в небо. И текла эта речка по его лицу и по шерсти козленка, смывая с них кровавые пятна, а с лица и шерсти водопадом падала вниз, на разоренный двор некогда могущественных братьев Спиваков, на пепел, на единственную улицу забытого богом местечка, а с улицы струилась дальше и дальше — по всему уезду, по всему Северо-Западному краю, по всей черте оседлости, по всем городам и столицам, по всей земле, унося все беды и распри, возвращая каждому то, что у него отняли или он потерял…

Вот, отдуваясь, плывет его сын Исроэл, негодник, вот машут руками его сестры и братья, погибшие на погроме, вот на лодке пробирается по ней домой пасынок Рахмиэла рекрут Арон, вот выныривает из воды, как из петли, жена корчмаря Ешуа Хава, а жена рабби Ури Рахель переправляется на пароме на другой счастливый берег, вот…

Вода вдруг сменила окраску: из зеленой стала оранжевой, а из оранжевой — багрово-красной, словно глаза залило помидорным соком. Но речка все еще текла, не зеленая, багровая, и в ее багровости все смутней и неразличимей проступал профиль его красивой, высокогрудой матери, и рыба шевелила не плавниками, а малиновыми жабрами.

Зеваки повалили в корчму.

Во дворе остались только двое: Нафтали Спивак и коза.

Нафтали описывал ястребиные круги вокруг своей груды и что-то объяснял козе.

Но коза не слушала. Она озиралась по сторонам, искала своего козленочка и возмущенно мекала.

— Ты еще совсем молодая, — утешил ее Нафтали. — Родишь еще одного козленочка… А вот мы с братом… вторую лавку не родим… все, что нам остается, это умирать со смеху!..

Морта совсем сбилась с ног. Чего только она не делала, чтобы пришелец очнулся: прикладывала к ране листья подорожника и тысячелистника, разодрала свежую, хрустевшую, как сахар, простыню, не постеснялась на людях снять с чужака задубевшие, бог весть когда стиранные штаны и обвязать залитый кровью живот.

— Жена его ждет, — сказал Рахмиэл, и голос его, как комариный писк, просверлил каторжную тишину.

— Скоро, скоро, — пробурчал Ешуа. Как ему ни хотелось избавиться от пришельца, он делал вид, будто взволнован, по-отечески озабочен, даже предложил перенести раненого из корчмы в дом, к нему в спальню, но Хаим Спивак посоветовал не перетаскивать чужака без дела, пока не удастся остановить обильное, как у бабы, кровотечение.

— Ну как? — спросил корчмарь у Морты.

Морта села на край лавки, где лежал пришелец, взяла его руку, долго держала в своей, подула на нее губами и, словно выдирая самой себе зуб, сказала:

— Застыл!..

— Честь его памяти! — промурлыкал Ешуа. — Бог свидетель, мы сделали все, что могли.

Все подавленно молчали.

— Честь его памяти! — снова возвестил корчмарь и обратился к Рахмиэлу — Где хоронить будем?

— Жена решит, — ответил Рахмиэл, прижимая к животу колотушку, словно у него самого вот-вот хлынет кровь.

Вошел прыщавый Семен, обвел всех взглядом, увидел покойника, скрюченного, жалкого, белую простыню в крупных кляксах крови, добрел до него, заглянул в мертвые глаза, сгорбился и по-вдовьи внятно и безутешно произнес:

— Бедняга!.. Упал с лестницы… Разбился насмерть. Бедняга!.. Выше крыши лестниц нет… ни для праведника, ни для грешника… никогда!..

Не было в его словах ни злорадства, ни скрытой издевки, ни раскаяния, а только не свойственная ему неизбывная, чрезмерная и ненарочитая печаль, хлеставшая, как кровь из раны, и никаким подорожником, никаким тысячелистником нельзя было ее остановить.

— Отец! — сказал прыщавый Семен. — Можно я булавку сниму?

— Какую булавку?

— С ермолки.

— Зачем тебе чужая булавка? Что, у нас булавок нет? Попроси у Морты — она тебе дюжину сыщет!

— Прошу тебя!

Они старались не глядеть друг на друга.

— Снимай! Ему она больше не понадобится.

— Спасибо, отец, спасибо…

Он подошел к мертвому, снял булавку, пристегнул к своей ермолке, и слезы оросили его бороду.

— Спасибо, — повторил прыщавый Семен, и от его ласковости и послушания все оторопели. — И Ошеровой вдове заплатить не забудьте… Голде…

— За что? — остолбенел Ешуа.

— За козленочка… жалко козленочка, — прошептал прыщавый Семен, нагнулся, поднял с пола мертвого козленка и принялся качать его, как младенца:

— Идите домой! Идите! — выталкивал зевак из корчмы Ешуа. — Без вас… справимся!.. Морта, запрягай гнедую… Семен… сынок!.. Положи козленка и помоги дяде Хаиму перенести к нам с пожарища пожитки..

— Страшно… страшно одному без козленочка, — сказал прыщавый Семен и, бормоча себе под нос не то песню, не то заклинание, поплелся к двери. На пороге он обернулся и, вытаращив печальные, почти безумные глаза на Морту, сказал — Ты искала ружье… Оно в хлеву… под стрехой… в попону завернуто…

— Симонай!

— Строчите свою шапку… строчите!..

И прыщавый Семен вышел.

Морта закрыла лицо руками и бросилась ему вдогонку.

Но безумие, как и смерть, не догонишь.

Чужак лежал в телеге, прикрытый дерюгой, Морта правила лошадью, а сапожничиха Ципора, ночной сторож Рахмиэл и гаситель свечей Казимерас плелись по проселку, бежавшему быстрей, чем гнедая Ешуа к Мишкине, туда, где во весь горизонт чернел далекий и дремучий лес.

— Теперь уж он от нас не уйдет, — причитала Ципора. — Теперь уж он будет вместе с нами… Утром все сядем за верстак, а вечером похлебаем щи и ляжем спать… Когда он спит, он такой нормальный… как вы… как я… как эта лошадь…

— Сынок!.. — шептал Рахмиэл. — Арон!..

— Он не Арон, он — Цви, — поправляла старика Ципора. — Олень!.. А я… его олениха… А Гершен, Хацкл и Мордехай — его оленята… Мой олень, мой олень! — сквозь слезы говорила она.

Морта до боли сжимала вожжи.

Казимерас вздыхал, и от его вздохов солнце затянуло тучами, и разверзлись хляби небесные.

Такого дождя не было, кажется, со времен Ноя.

— Эй, ты не плачь! — воскликнула Ципора, запрокинув голову. — Ты же такой всемогущий!.. По ком ты, господи, плачешь? По ком?..

Зельда Фрадкина укладывала чемоданы.

Лукерья Пантелеймоновна и Ардальон Игнатьич ставили царскую кадку грибов.

Из дешевой материи шила пеленки праведнику Ошерова вдова — Голда.

Лесоруб Ицик расчищал от леса горизонт.

Рабби Ури смотрел в окно и ждал, когда с базара или из мясной лавки вернется домой муха-Рахель.

На пепелище вокруг своей груды вышагивал рекрут Нафтали Спивак.

Прыщавый Семен в ермолке, приколотой булавкой к волосам, раскачивал на кровати мертвого козленка.

Только дураки носили в ермолках воду на пожар, брели по этапу на каторгу, карабкались по лестнице в небо, умирали за чужие грехи, и возы с мертвыми дураками, землянами и небожителями, тарахтели по проселкам, по дорогам, по всей земле, от моря и до моря, от края и до края, и скрип тележных колес отдавался во Вселенной, как стон и предвестие.

 

XIX

Лупил дождь, и умные сидели дома.

— Хрю-хрю!

— М-у-у!

— И-го-го!