ЧТО СЛЕДУЕТ ЗНАТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ПРИСТУПАТЬ К ИЗУЧЕНИЮ АНТИЧНОЙ МЫСЛИ

История греческой философии, представленная нами в этом сборнике, со всей ясностью обнаруживает целый ряд требований, предъявляемых к ее исследователям. Эта история непрестанно напоминает нам о том, что она связана с текстами, написанными на таких носителях, материальные характеристики которых нельзя не принимать во внимание. С другой стороны, эти тексты не могут составлять лишь объект непосредственного чтения (как если бы они заключали в себе исчерпывающую полноту своего собственного смысла): чтение должно подпитываться знанием их теоретического, а также исторического, идеологического, политического, социального и экономического контекста. Тексты, изучаемые в рамках античной философии, никогда не могут рассматриваться с какой-то одной точки зрения. Вместе с тем многообразие интерпретаций, обусловленное различием точек зрения, не бесконечно, так как тексты эти соотносятся с совокупностью референтов, или объектов (исторических, культурных и философских), позволяющих делать разумный и научно обоснованный выбор между всеми этими интерпретациями. Такая соотнесенность с объектами составляет, в сущности, единственный инструмент "верификации", если она вообще возможна в области классических исследований.

Мыслимое таким образом, изучение греческой философии требует определенных базовых свойств: это критический в целом склад ума, это решимость противиться любому стереотипу, любой банальной условности касательно того или иного автора, касательно любого философского течения и его ответвлений; это отказ от использования какого бы то ни было текста (фрагмента или свидетельства), в отношении которого неизвестно, каково его происхождение, с какой целью он был написан, какими путями до нас дошел, - иными словами, отказ от использования текстового материала, источник, передача и интерпретация которого не проверены.

 

ПРОБЛЕМЫ

Тексты, составляющие корпус древней философии, никогда не могут быть объектом непосредственного чтения по нескольким причинам. Прежде всего, эти тексты - а здесь мы будем говорить только о греческих текстах - написаны на языке, относительно которого никто не обладает полноценной лингвистической компетентностью. Весь корпус состоит исключительно из текстов, понимание и интерпретация которых всецело зависят от других текстовых источников. Чтобы прояснить значение греческого слова, мы не обращаемся к носителю языка, а прибегаем к словарю или к грамматике, составленным, в свою очередь, на основании письменных текстов. Далее, эти тексты являются артефактами, т. е. памятниками письменности, реконструированными, в большей или меньшей степени, издателями, взявшими на себя труд их установления и передачи. Для того чтобы этот определяющий момент стал понятен, необходимо сразу же дать некоторые сведения о материальной стороне написания текстов в Античности.

Первыми носителями, употреблявшимися для переписывания философских текстов, были камень и папирус.

До наших дней дошло очень мало философских текстов, высеченных на камне (правда, надо заметить, что многочисленные надгробные надписи эллинистической и римской эпох стали объектом новейших исследований относительно философского представления о смерти и что тысячи надгробных надписей, содержащих слова: "Я, философ такой-то...", послужили к созданию просопографии - или описанию личностей - античных философов). Со времен Платона (конец V в. - начало IV в.) ни один философ не прибегал более к "каменному носителю". Сомнительно даже то, что философы-доплатоники высекали свои мысли на камне. Но зато они вполне могли писать черновики или предварительные заметки на тонком слое воска, нанесенного на поверхность деревянной дощечки; затем воск раздавливали и подготавливали к новому употреблению.

При этом все же следует упомянуть о чрезвычайно интересном исключении, хотя оно и является достоянием более поздней эпохи. В 1884 г. в городе Эноанде (в Киликии) была обнаружена весьма пространная надпись, высеченная на высокой стене, на агоре, по распоряжению некоего Диогена (известного как Диоген из Эноанды, представителя поздней эпикурейской школы), жившего во II в. по P. X. Чувствуя приближение смерти, этот философ распорядился сделать на камне назидательную надпись, дабы ознакомить "своих сограждан и всех иноземцев, которые будут проездом в Эноанде" с единственным учением, способным, по его мнению, избавить людей от страха смерти.

Итак, даже ранее эпохи Платона использование папируса было очень широко распространено в среде философов. Текст писали параллельными колонками, причем пользовались крупными буквами без знаков акцентуации (от 15 до 25 в каждой строке, хотя термин, служащий для обозначения таких букв, - "унциалы" - значит буквально следующее: "буква, которая составляет 12-ю часть строки из 12 букв"); буквы эти имели довольно ярко выраженную геометрическую конфигурацию (см. иллюстрацию на с. 869). Было бы ошибочным уподоблять унциалы заглавным буквам, поскольку они не соответствуют заглавным греческим буквам, которые нам известны, не говоря уже о том, что тогда не проводилось никакого различия между буквами заглавными и строчными. Если это позволяли плотность и качество папирусов, текст писали на обеих сторонах (как, например, в папирусах из Index Academicorum). Слова, написанные на папирусе, не были отделены друг от друга, и, естественно, не проставлялось никаких знаков пунктуации. Полосы папируса, шириной от 18 до 20 см и длиной от 12 до 15 м затем свертывались; таким образом, трудно было прочесть несколько строк текста, не развернув папирус полностью, если только не существовало технического средства, которое позволяло бы разворачивать папирус как с одного, так и с другого края. Знакомство с отдельными этапами истории философии зависит от возможности прочитать записанное на таком исключительно хрупком материале, как папирус. Наиболее известное подтверждение тому - следующее. Около 1750 г. при раскопках так называемой виллы Пизонов, погребенной под застывшей лавой во время извержения Везувия 24 августа 79 г. н. э., было обнаружено примерно 800 свитков папирусов. Это капитальное открытие дало возможность ознакомиться с неизвестными прежде произведениями Эпикура и, кроме того, извлекло из небытия весьма значимое философское наследие Филодема из Гадар, который был в Афинах учеником эпикурейца Зенона Сидонского и являлся "духовным отцом" Луция Кальпурния Пизона Цезонина, владельца вышеупомянутой виллы. Извлечение папирусов было в XVIII в. делом технически сложным, так как для того, чтобы получить доступ к свиткам, археологам приходилось прокапывать галереи, воздух внутри которых был тлетворным из-за скопившихся там газов. Но особенно тонких технических приемов требовал сам процесс развертывания папирусных свитков; процесс этот осуществлялся медленно: папирусы на многие месяцы погружались в резервуары с химическими субстанциями, и только после этого можно было приступать к их разворачиванию; в наше время достаточно погружения на несколько минут. Затем, надо учитывать и то, что само чтение - процедура медленная и тонкая: буквы иногда трудно распознать, слова часто написаны не раздельно, отсутствует, так сказать, даже намек на пунктуацию, хотя папирусы местами содержат диакритические знаки, которые служат для аннотирования текста (как о том упоминает Диоген Лаэртский по поводу Платона: III, 65-66). Кроме того, папирусы найдены почерневшими, обуглившимися от жара, иногда прорванными; однако написанное все же можно прочитать при очень сильном освещении, а применяемый для этого с недавних пор бинокулярный микроскоп намного упростил процесс чтения. Разумеется, указанные исходные трудности воспрепятствовали быстрому освоению этого исключительно важного собрания. Но несколько лет назад процесс этот был ускорен благодаря инициативности Марчелло Джиганте, профессора Неаполитанского университета, и преданному служению науке молодых итальянских, норвежских, английских и французских исследователей.

Ссылаясь на текст, помещенный на папирусе, принято указывать папирус в целом, обозначив его происхождение (эта информация предваряется буквой Р), его инвентарный номер и в случае необходимости - конкретные строки. Например, обозначение РОху. 2102 отсылает нас к Оксиринхскому папирусу № 2102 (II в. по P. X.).

Свиток папируса был до II в. по P. X., т. е. в течение более чем восьми веков, основным носителем художественных и философских греческих текстов. Начиная с этого времени применяется новая технология. Листья папируса больше не свертывают, а режут и складывают в тетрадь до того, как покрывают материал письменами. Эти тетради являются чаще всего кватернионами - листами, сложенными вдвое. С другой стороны, пергамент, изготавливаемый из козьей кожи (им пользовались с давних времен, о чем свидетельствует Геродот, V, 58), на переломе II и III вв. по P. X. применяется все шире и с IV в. окончательно вытесняет папирус, даже в Египте. Слово "пергамент" происходит от искаженного "Pergamon" - названия города, особенно прославившегося производством этого материала. Кожа, в своем естественном виде непригодная для письма, подвергалась специальной обработке; чтобы уменьшить толщину кожи, ее скребли пемзой. В результате она становилась тонкой и белой; затем ее еще отбеливали с помощью мела. Почти во всех случаях можно было писать на обеих сторонах кожи, и, хотя пергамент стоил дороже, чем папирус, он был и более долговечным материалом. Замена папируса пергаментом, почти совпавшая по времени с началом оформления папируса в виде тетрадей, довольно скоро повлекла за собой отказ от свитка: использование пергаментных свитков оказалось неудобным. Сочли предпочтительным соединять перга-менты в кодекс, т. е. своего рода книгу, иногда снабжаемую деревянной обложкой. Кодекс можно было открыть на нужной странице, что значительно упрощало доступ к тексту. В IV в. употребление кодекса было преобладающим, как для папируса, так и для пергамента.

Любая рукопись, содержащая философский текст, переписывалась обычно читателем, который мог быть членом какой-либо школы или не быть таковым. Критики и эрудиты, трудившиеся в Александрии в конце IV в. по P. X., исправили, более или менее удачно, большое количество философских текстов, подчас придавая этим текстам новый вид. В регионе Средиземноморья существовали также, территориально достаточно равномерно распределенные, библиотеки - как публичные, так и частные, представляющие собой либо собрания папирусов (как библиотеки городов Оксиринх и Геркуланум), либо собрания пергаментов. В первые века нашей эры библиотека Памфила, которой пользовался Евсевий Кесарийский, и Папская библиотека в Риме убедительно свидетельствуют о наличии библиотек в христианском мире. Подавляющее число манускриптов греческих текстов, дошедших до наших дней, оказались переписаны (или изготовлены) и сохранены в Византийской империи. Подробнее об этом см.: Nigel Wilson. Scholars in Byzantium. London, Duckworth, 1983; A. Dain. Les Manuscrits (1964), 3-е изд., пересмотренное и дополненное, Paris, Les Belles Lettres, 1975; R. Devreesse. Introduction à l'étude des manuscrits grecs. Paris, Kincksieck, 1954; C. H. Roberts and T. C. Skeat. The Birth of Codex. Cambridge University Press, 1983; E. G. Turner. Greek Papyri. An Introduction. Oxford, Clarendon Press, 1968, a также Greek Manuscripts of the Ancient World, 2-е изд., пересмотренное и дополненное, изд. P. J. Persons, BS 46, 1987. Два замечательных примера анализа манускриптов Платона и Аристотеля можно найти в учебном курсе, прочитанном Жаном Иригуэном (Irigoin) по данному предмету. Он опубликован в виде резюме в Annuaire du College de France, 1986 (1985/1986 учебный год; исследование ряда манускриптов Платона) и 1987 (1986/1987 учебный год: исследование манускриптов аристотелевской Поэтики.

Спустя несколько столетий (приблизительно в IX в.) изменились правила транскрипции античных сочинений. Тексты, изначально написанные унциальным письмом, были переведены в минускульное письмо, слова были разделены, стали применяться (в некоторых случаях) знаки акцентуации и (иногда) знаки пунктуации (см. иллюстрацию на с. 872). Разделение слов и неудачное использование знаков акцентуации и пунктуации стали источником многочисленных ошибок и двусмысленностей. Кроме того, некоторые трудноразличимые унциалы (как Α, Δ, Λ, альфа, дельта, ламбда) были транслитерированы с неточностями. И, наконец, изменение системы произношения и особенно явление итацизма, т. е. редукция к звуку i гласных Ε, Η, Υ (эпсилон, эта, ипсилон) и дифтонгов ai, ei и в некоторых случаях oi, также создала проблемы: physin ("природу") и phēsin ("он сказал") произносились одинаково (phisin); heteron ("другое", "другого") и hetairon ("товарища") звучали как hitiron. Все это объясняет тот факт, что в большинстве случаев работа копиистов отмечена характерными ошибками. Но, с другой стороны, транслитерация унциального письма в минускульное письмо способствовала трудам по подготовке подлинно критического издания; так, транслитерированные экземпляры, оригиналы которых утрачены, иногда доброкачественнее, чем самые древние папирусы.

Приведем в качестве примера затруднение, хорошо известное исследователям творчества Платона. В одном пассаже VI книги Государства, 509 d 7, Платон сравнивает отношение между миром чувственных объектов и миром умопостигаемых реальностей с делением линии. В той версии, которой придерживается большинство издателей, текст гласит: "Если взять линию, разделенную на два неравных отрезка..." (grammēn dikha tetmēmenēn labōn anisa tmēmata / γραμμήν δίχα τετμημένην λαβών άνισα τμήματα). Трудность сопряжена со словами tetmēmenēn labōn anisa (буквально: "Если взять [линию,] разделенную на неравные [отрезки]", при том что anisa является винительным падежом множественного числа среднего рода от anisos ("неравный") и зависит от tetmēmenēn ("[линию,] разделенную")). Наилучший манускрипт (А = Pansinus 1807) содержит anisa, но другой, превосходный, манускрипт (F = Vindobonensis 55) содержит an isa (от isos, "равный"). Ставка в этой смысловой "игре" велика: если принять anisa, это значит, что отрезки линии, описываемой Платоном в его знаменитой аллегории, неравны; если же исходить из чтения an isa, те же самые отрезки оказываются равными. Интерпретация онтологии и эпистемологии Платона отчасти может зависеть от нашего выбора. Мы имеем дело с неразрешимой проблемой, коль скоро мы понимаем, что унциальный текст в целом выглядел следующим образом: ΛΑΒΟΝΑΝΙΣΑ. Откуда копиистам было знать, где провести разделение в этой череде букв? Деление можно осуществить так: ΛΑΒΟΝ ΑΝ ΙΣΑ, - что означает: "если взять равные [отрезки]". А можно разделить буквы и так: ΛΑΒΟΝ ΑΝΙΣΑ, - "если взять неравные [отрезки]". Таким образом, невозможно расчленить текст, руководствуясь строго филологическими соображениями (относительно всего этого см.: Y. Lafrance. Pour interpréter Platon. La ligne en République VI 509 d - 511 e, t. I: Bilan analytique des études 1804-1984. Montréal, Bellarmin - Paris, Les Belles Lettres, 1986; t. II: Le texte et son histoire. Montréal, Bellarmin, 1994).

Если все древние тексты в определенном смысле слова являются артефактами, то всё же в разной мере. Действительно, следует различать тексты двух типов. Есть тексты, которые можно расценивать как полные (или почти полные), и есть фрагменты, сохраненные другими авторами, часто очень поздними (по отношению к предполагаемому времени написания фрагмента), и в целом внушающие мало доверия.

1. Рассмотрим сначала первый случай, лучший из всех возможных: когда мы располагаем полными произведениями, даже если они принадлежат к наследию какого-либо автора, дошедшему до нас лишь частично. Это касается, в сущности, очень малого числа греческих авторов - прежде всего, Платона, Аристотеля, Эпиктета, Марка Аврелия и Плотина. Их произведения еще со времен Античности стали предметом вполне приемлемого издания. Но, с учетом сказанного, было бы заблуждением придавать термину "издание" современный смысл. Ни один из названных пяти авторов, чьи сочинения дошли до нас без особых потерь, не вверял рукописи своих текстов издателю, который взял бы под контроль их копирование и распространение. В Античности "издание" текста сводилось к тому, чтобы предоставить в распоряжение возможных любителей "эталонную" копию, которая затем в течение многих веков переписывалась читателями совершенно бесконтрольно. Когда в XIX в. и начале XX в. были осуществлены первые подлинные издания античных трудов - подлинные в том смысле, что они предполагают более или менее четкое установление "эталонного" текста, - такой текст мог быть лишь "составлен" по материалам папирусов, манускриптов (разнородных, разновременных и написанных разным письмом), а также различных свидетельств.

Специалист, предпринимающий в наши дни издание древнего текста, берется за многотрудное дело. Сначала он должен проследить историю рукописной традиции: отыскать рукописи текста, восстановить их хронологию, которая простирается иногда на десять веков, и воссоздать их филиацию. Чтобы ясно отобразить эту историю, он пользуется стеммой, т. е. схемой, указывающей на отношения хронологического первенства и родства между рукописями. Для примера обратимся еще раз к сочинениям Платона, в целом достаточно хорошо изданным. Два самых древних манускрипта Платона - это пергаменты, датируемые IX в. по P. X. Стало быть, более тринадцати веков отделяют их от того времени, когда Платон написал свои диалоги. Это значит, что в течение более чем тысячи лет тексты Платона переписывались - и невозможно установить меру точности копий. Этим объясняются расхождения между рукописями, как правило, отражаемые в критическом аппарате лучших изданий; конкретный пример мы рассмотрим в разделе, посвященном проблемам чтения и интерпретации древних текстов (см. ниже, с. 894-895).

Иногда бывает и так, что мы находим цитации в текстах, более ранних, чем манускрипты, которыми мы располагаем, - либо в папирусах, либо (что, прежде всего, касается творчества Аристотеля) в древних комментариях, где сначала дословно приводят текст, а затем подвергают его анализу. Некоторые греческие тексты полностью или частично сохранились на языке ином, нежели язык оригинала. Бывает также, что перевод какого-либо греческого текста на другой язык является более ранним, чем самый древний манускрипт. Например, древнейшие арабские переводы Метафизики Аристотеля, часто связанные с сирийской версией, являются в большинстве своем более ранними по отношению к самым древним греческим манускриптам этого текста (так, перевод Метафизики, выполненный Астатом для Ал-Кинди в IX в., - более ранний и по отношению к Parisinus 1853, датируемому X в., и по отношению к Laurentianus 8712 с, который датируется XII в.). В течение последних десятилетий стали все чаще использовать переводы на арабский, сирийский и армянский языки трудов Аристотеля, Порфирия и Прокла, чтобы осуществить современные издания, обеспечивающие более надежное воспроизведение текстов. Эти переводы были сделаны на основе манускриптов, принадлежащих к другим "семействам", которые современные специалисты не могут не добавлять к стеммам издателей XIX в.

2. Второй случай, наихудший из всех возможных, - тот, когда мы располагаем не полными текстами, а текстами, существующими, с одной стороны, в виде фрагментов, дословных цитат, приведенных и таким образом сохраненных авторами разных эпох и разных направлений, нередко склонными к манипулированию этими текстами и к их адаптации, а с другой стороны, в виде свидетельств, сохранившихся в большом количестве доксографических текстов, которыми, однако, трудно пользоваться. Тексты этих двух типов иногда даны вперемешку, как в Приготовлении к Евангелию Евсевия Кесарийского.

Прежде всего - чтобы связать этот случай с предыдущим, - надо сказать, что некоторые из фрагментов приводятся авторами, упомянутыми выше. И, значит, проблемы установления и интерпретации, относящиеся к полным текстам этих авторов-источников, a fortiori переходят на те места, где они цитируют других авторов. Далее, надо всегда принимать во внимание и контекст, в каком цитируются тексты, и намерения автора, предопределяющее эти цитации. Наконец, серьезнейшая проблема, связанная с текстами, дошедшими до нас только в виде фрагментов, состоит в том, что один и тот же фрагмент может быть сохранен разными авторами, и при этом с различиями, даже если смысл его оказывается почти одинаковым.

Самый яркий пример - фрагменты некоторых софистов, известные нам в основном по текстам Платона, который приводит их, как правило, в критическом контексте. В особенности это касается Протагора. В высшей степени показательны и другие примеры - взятые из поэмы Парменида.

В своем издании поэмы (Etudes sur Parménide, t. I: Le poème de Parménide. Texte, traduction, essai cntique, изд. Denis O'Brien и Jean Frère. Paris, Vrin, 1987) Денис О́Брайен приводит, среди прочих, два характерных случая (на с. 7 и на с. 34).

a) Первый случай - 29-я строка 1-го фрагмента. Мы даем перевод всего этого места, выделяя спорное слово: "Ты должен узнать все - и бестрепетное сердце убедительной истины (Alētheiēs eypeitheos / Άληθείης εύπειθέος), и мнения смертных, в которых нет непреложной достоверности". Четыре автора, писавшие в I-III вв. н. э., - Плутарх из Херонеи, Секст Эмпирик, Климент Александрийский и Диоген Лаэртский - единодушны в своем утверждении, что богиня изложит истину "убедительную" (букв, "благоубедительную", eypeitheos). Для Прокла (410?-485) истина является "ярко сияющей" ("благо-освещенной", eypheggeos), тогда как для Симпликия (VI в.) она - "кругловидная" ("благоокругленная", eykykleos). Понятно, что ни о какой достоверности здесь речи быть не может, так как эти авторы писали спустя много веков после создания поэмы, но все же наиболее удовлетворительным представляется первое из предложенных чтений. Что касается двух последних вариантов, то, по всей вероятности, они объясняются тем, что неоплатоникам Проклу и Симпликию трудно было допустить сопряженность в одном выражении "истины" и "убеждения" - понятий, столь четко разведенных Платоном, в частности в Тимее, 29 с 3.

b) Еще одно интересное затруднение содержится в 4-й строке 8-го фрагмента. Приведем это место: "[То, что есть, есть] Единственное, цельное в своем составе (oylomeles/ούλομελές), недвижное и завершенное". Согласно Плутарху и Проклу, Сущее названо "цельным в своем составе" (oylomeles), в то время как Симпликий, Климент Александрийский, Евсевий, Феодорит и Филопон утверждают, что оно "единственное в своем роде" ("единородное", moynogenes). И здесь первое прочтение по смыслу более удовлетворительно, тогда как второе прочтение, по сути, отсылающее к Тимею, 31 b 3, было принято, вероятно, чтобы нейтрализовать плюрализирующую коннотацию, связанную с выражением "цельное в своем составе" (oylomeles), - коннотацию, которая могла бы неприятно удивить читателя Софиста, где Парменид предстает как поборник идеи единства сущего.

Оба примера недвусмысленно свидетельствуют о том, что авторы, цитирующие эти два места из поэмы Парменида, не могут избавиться от своего рода "платонической ортодоксии".

Вторая причина, делающая интерпретацию фрагментов весьма и весьма рискованной, связана с тем, что тексты эти были переданы нам авторами, жившими намного позже Парменида. Парменид, автор V в. до P. X., известен нам, в первую очередь, через Симпликия, написавшего свои комментарии в VI в. по P. X. И есть все основания опасаться, что текст поэмы Парменида мог претерпевать изменения на протяжении десяти веков, отделяющих эпоху, в которую жил этот философ, от эпохи, когда Симпликий цитировал главные фрагменты поэмы. Надо думать, что в культурной и философской атмосфере этих двух эпох были существенные различия. Еще один пример. Тезисы скептиков, отстаиваемые авторами I в. до P. X. (такими как Энесидем) или другими, более поздними авторами (Агриппа), доступны нам в основном через их изложение у Секста Эмпирика, автора начала III в. по P. X. Невозможно обойтись и без сочинения Диогена Лаэртского О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, на которое всякий исследователь вынужден непрестанно ссылаться, так как это единственное древнее сочинение, излагающее историю философии начиная с досократиков. Однако эта "история философии" не может быть датирована более ранним временем, чем III в. по P. X. (поскольку Диоген Лаэртский упоминает Секста Эмпирика (IX, 116), но, по-видимому, не знает о существовании авторов-неоплатоников).

Третья причина затруднений сопряжена с тем, что наше знакомство с фрагментами зависит не только от случайностей их передачи, как мы уже видели, иногда растягивающейся более чем на десять веков, но и от деформаций или адаптаций, порой сознательных, а порой спонтанных. И действительно, во всей Античности трудно найти среди доксографов хотя бы одного "историка философии", который заботился бы о том, чтобы восстановить точно и непредвзято воззрения цитируемых им авторов. При цитировании какого-либо автора "историк" нередко занимает позицию "за" или "против". Но тут есть нюансы. Так, Диоген Лаэртский претендует на более или менее "нейтральное" изложение текстов большинства авторов, о которых ведет речь. Симпликий стремится представить доксографию досократиков, сколь возможно аутентичную и основанную на текстах. Ипполит становится пристрастным только в отношении опровергаемых им христианских еретиков. У тех древних авторов, которые, напротив, в высшей степени пристрастны, главная причина предвзятости в том, что они мыслят философию не как корпус доктрин, а как некий образ жизни, и его-то они ревностно стремятся оправдать и защитить перед лицом соперников или врагов. Но здесь тоже надо проводить различия. Те философии, которые проповедуют определенный образ жизни, - как, например, эпикуреизм - полностью основываются на корпусе доктрин и ищут в нем оправдания своей истинности; впрочем, именно под этим углом зрения они и предстают в большинстве доксографий. А с другой стороны, некоторые доктрины - возьмем тот же аристотелизм - никогда не представляются в качестве некоего образа жизни. Однако есть еще одна, более существенная, причина необъективности античного "историка". Он считает своей главной задачей восстановление филиаций между великими философскими школами, чтобы "одарить" их знаменитыми предшественниками, чтобы сделать более внятными разработанные ими доктрины путем редукции этих доктрин к более распространенным и более привычным мыслям, а порой и затем, чтобы облегчить их опровержение.

Обратимся опять-таки к известному примеру: к предполагаемому пифагореизму Платона. Этот пифагореизм впервые упоминается Аристотелем, который видит в Пифагоре предтечу платоновского учения об идеях, что, с точки зрения Аристотеля, облегчает опровержение подобной доктрины. Несколько веков спустя, в начале христианской веры, интерпретация Платона в духе пифагореизма снова получает распространение; она отвечает желанию особо отметить эзотеричность творчества Платона, связав его с Таинствами (наложив на него печать "загадочности"), и, кроме того, объяснить интерес, проявляемый этим философом к современным ему математикам. Но совершенно ясно, что как в первом, так и во втором случае "пифагореизм" Платона есть, прежде всего, предмет интерпретационного конструирования, из которого невозможно извлечь никакой достоверной информации касательно реального влияния Пифагора или пифагорейцев на Платона.

Наконец, следует подчеркнуть, что наше понимание греческого философского мира в какой-то мере зависит от переводов. Оно зависит, в первую очередь, от перевода греческой философской лексики на латинский язык. Определенные эпохи истории греческой философии известны нам только через свидетельство латинских авторов (например, наш основной информатор относительно истории Академии - Цицерон); предлагаемый ими перевод греческих терминов часто вызывает сомнения, но именно его нам пришлось усвоить: так, physis переводится как natura, что по-французски мы тоже передаем словом "nature"; enargeia - как evidentia (французское "évidence"); eylogos - как probabilis (французское "probable"), хотя буквальный перевод скорее должен был бы закрепить за eylogos значение "разумный", "обоснованный". В целом, ни один из этих латинских переводов не сохраняет этимологическую подоснову переводимого греческого термина. И, наконец, сегодняшние читатели в подавляющем большинстве зависят при чтении древних текстов от их переводов на тот или иной современный язык. А переводы эти сталкиваются с целым рядом специфических проблем, вплоть до невозможности перевода некоторых терминов, передачи отдельных случаев игры слов и отражения важных стилистических моментов.

Итак, причины, делающие невозможным непосредственный контакт с греческим текстом, связаны с материальными параметрами текста (его носитель и язык) и с историей его передачи. Этими причинами объясняется тот факт, что мы почти лишены возможности, не подвергаясь огромному риску, некритично принимать текст таким, каков он есть, или таким, каким он представляется. Сомнения относительно природы текста влияют, вызывая как бы цепную реакцию, и на само наше понятие об античном "авторе", и на нашу концепцию развития древней философии. Действительно, проблемы, сопряженные с критикой источников, вводят нас в область двух категорий серьезнейших трудностей, касающихся: а) подлинности произведений и фрагментов и b) хронологии древних авторов, а также соответствующей хронологии их произведений.

а) Кем что написано, кто именно является автором того или другого произведения - вопрос, неизменно актуальный в отношении античной традиции. Поскольку не существует прямой связи между автором и его произведением, мы всегда можем задуматься о подлинности текста. Сомнение не снято даже с ряда известных произведений тех авторов, которые в целом достаточно убедительно идентифицированы: если говорить о Платоне, это Алкивиад II и Послезаконие; если говорить об Аристотеле, это некоторые части Метафизики, например книга К. Бывает, что автор вообще остается неизвестным. Например, тот факт, что Диоген Лаэртский приводит список одноименных лиц в конце каждого раздела, посвященного какому-либо философу, показывает, что идентификация автора была во времена Античности делом непростым для "историка" философии. Такая неопределенность в вопросе о личности некоторых философов греческого корпуса частично объясняется тем, что библиотекари или составители каталогов античных библиотек приписывали знаменитым авторам (чтобы повысить собственный престиж, чтобы придать большую ценность своему собранию или даже из корыстных побуждений) многочисленные сочинения, относительно которых позднее было установлено, что они не могли быть написаны данными авторами. Эти апокрифические тексты часто тем многочисленнее, чем более знаменит автор, которому они приписываются. Не зная личности автора, многие тексты приписывали знаменитым философам потому лишь, что не составляло трудности апеллировать к известному имени - будь то Платон, Аристотель или Архит. Проблемы аутентичности или неправомерной атрибуции становятся еще более сложными, когда речь идет о фрагментах и о неполных произведениях. В некоторых случаях мы не знаем ни того, был ли фрагмент написан тем или иным автором (есть сомнение в подлинности), ни того, имеем ли мы дело с дословной цитацией того или иного автора или же с таким свидетельством, которое резюмирует доктрину этого автора в выражениях, принадлежащих цитирующему лицу.

Неуверенность в подлинности произведения идет рука об руку с неуверенностью относительно личности автора. В знаменитом издании досократиков филолог конца XIX в. Герман Дильс приписывает Демокриту из Абдер (философу V в. до P. X.) фрагмент (№ 142 = Damascius. In Phileb., 24, p. 15 Westerink), по мнению современных специалистов, принадлежащий платонику, личность которого не установлена, но который в любом случае не мог писать ранее III в. н. э. (т. е. более чем на семь веков позднее того времени, когда жил Демокрит). Основанием для отрицания принадлежности фрагмента № 142 Демокриту стало следующее: Демокрит заявляет здесь по поводу Кратила Платона, что он поддерживает тезис Кратила (отстаивающего естественный характер наименований), а это противоречит содержанию другого фрагмента, приписываемого с относительной достоверностью Демокриту (№ 26 = Proclus. In Crat., 6. 20 сл. Pasquali), где этот философ - не будем забывать, современник Сократа - выражает согласие с тезисом Гермогена (доказывающего условно-договорное происхождение имен).

Наконец, бывает и так, что неуверенность относительно личности автора какого-либо текста приводит специалиста в области античной философии к сомнению в существовании того или иного автора. Самый впечатляющий пример - апокрифические сочинения, созданные в эллинистическую эпоху и приписываемые пифагорейцам, имена которых упоминаются более ранними авторами: мы не знаем с достоверностью, существовали ли эти лица в реальности или же это всего лишь имена.

b) Неуверенность касательно отношения между автором и произведением затрудняет также установление того, в какой период творчества автора было написано какое-либо конкретное произведение. Эта неопределенность порождает ряд вопросов, связанных с интерпретацией воззрений данного автора. Так, интерпретация платоновской концепции умопостигаемого будет существенно различаться в зависимости от того, был ли Тимей написан Платоном раньше или позже Парменида. Действительно, если Тимей написан позже Парменида, можно заключить, что критические соображения, сформулированные по поводу теории идей в Пармениде, не повлекли за собой отказ от этой теории, в противном же случае к такому выводу прийти невозможно. Другой трудный случай - датировка тех сочинений Аристотеля, в которых заметно влияние платонизма. Ни один показатель не обеспечивает их твердую датировку, так как мы, по существу, не знаем, насколько длительным и устойчивым было это влияние. Таким образом, нет никаких оснований утверждать, - если только не считать вопрос закрытым, - что "платонические" сочинения Аристотеля написаны в начале его литературной деятельности.

Способов, позволяющих хотя бы приблизительно установить относительное (по отношению к другим произведениям) время написания автором какого-либо конкретного произведения, в сущности, совсем немного. Первое, что надо сделать, - это составить список свидетельств, где содержится упоминание о внешних событиях, особенно исторических, поддающихся датировке и указывающих время, ранее которого не могло быть написано интересующее нас философское сочинение. Далее, надо отметить у нашего автора все места, где есть отсылки к другим текстам из его наследия; такие отсылки нередко встречаются у Аристотеля, а также у Платона. Наконец, надо прибегнуть к сравнительному изучению стилистических приемов, употребляемых как обдуманно, так и безотчетно (использование той или иной частицы, того или иного союза, той или иной формулировки и т. д.). Применение информатики в течение последних десятилетий дало новый импульс такого рода исследованиям. Но обращение к какому-либо из этих способов не позволяет во всех случаях получить абсолютно убедительные результаты, даже если хронология творчества Цицерона точно установлена, а хронология творчества Эпикура расценивается как почти достоверная. Автор мог умышленно прибегнуть к анахронизму, а выбор определяющих стилистических признаков остается нередко произвольным и не является решающим фактором. В случае Платона можно с достаточной уверенностью разбить диалоги на три или четыре группы, однако невозможно в точности установить порядок написания диалогов внутри каждой из групп.

Хронологическая последовательность трудов какого-либо автора приобретает особое значение, если совокупность этих трудов подверглась в прямом смысле слова рекомпозиции ради осуществления их научного издания. В этом плане большой интерес представляют Эннеады. Порфирий сообщает нам, что к тому времени, когда он был допущен в школу Плотина, в 263 г., его учителем уже был написан 21 трактат. В течение пяти лет его пребывания в школе, до 268 г., добавляет Порфирий, Плотин сочинил еще 24 трактата. Наконец, в последние два года жизни, до 270 г., Плотин, удалившись в Кампанию, переслал еще девять трактатов (пять - в 269 г. и четыре - в 270 г.) Порфирию, который находился в Лилибее, в Сицилии. В 5-й и 6-й главах своей Жизни Плотина Порфирий снабжает нас в высшей степени полезной информацией, уточняя хронологическую последовательность создания этих трактатов. Порфирий также указывает на то, что рукописи Плотина, которыми он располагал, были плохо написаны и пестрели орфографическими и стилистическими ошибками, так как Плотин из-за серьезных проблем со зрением не перечитывал написанного (Жизнь Плотина, 8.1-6). Кроме того, ни один из трактатов не был озаглавлен (Жизнь Плотина, 4.17-18); каждый трактат идентифицировался по первым словам и обозначался номером, соответствовавшим времени его написания. Таким образом, трактаты Плотина наличествовали сначала в виде издания, которое можно назвать школьным, но не научным. И, быть может, именно к этому изданию обращается Евсевий Кесарийский в 312 г., когда пишет Приготовление к Евангелию. В 300 г., спустя 30 лет после смерти Плотина, Порфирий предпринимает первое научное издание творений своего учителя. Он выправляет рукописи, не сообщая нам, какого рода правку вносит и в каком количестве; он дает название каждому трактату и, главное, он распределяет 54 трактата Плотина на шесть групп по девять трактатов, так что каждая из них образует Эннеаду (т. е. группу из девяти трактатов). Кроме того, Порфирий разделяет шесть Эннеад на три тома. Первый том включает Эннеады I (вопросы этики), II (вопросы физики) и III (об универсуме). Второй том включает две Эннеады: IV (о душе) и V (об уме). Третий том содержит одну Эннеаду VI (посвященную Единому). Нет нужды доказывать важность и достоинства этого научного издательского труда, осуществленного, повторяем, через несколько десятилетий после смерти Плотина. Но тем не менее корпус сочинений Плотина в издании Порфирия весьма отличен - и в том, как он представлен, и в том, как он композиционно оформлен, - от совокупности произведений, написанных Плотином. В этом можно сразу убедиться, рассмотрев, каким образом Евсевий Кесарийский, который незнаком с изданием Порфирия, цитирует трактаты Плотина, - обозначая их только хронологически, без соотнесения с той или иной Эннеадой (в Приготовлении к Евангелию XV, 10 и 22 отрывок, соответствующий Эннеаде IV, 7, разделен не так, как в издании Порфирия, и Евсевий приводит пассаж о душе, отсутствующий в трактате, изданном Порфирием). К тому же Порфирий - единственный, кто сообщает нам, что число трактатов Плотина было равно 54; и вполне возможно, что Порфирий сам разбил написанное Плотином на 54 трактата: число 54 обладало исключительной значимостью в построениях пифагорейцев, к которым питал склонность Порфирий, поскольку это результат умножения шестерки на девятку (шестерка же есть результат умножения первого нечетного числа на первое четное число, а девятка получается умножением первого нечетного числа на само это число). В наши дни принято постоянно подчеркивать, что так называемые Эннеады Плотина - следствие реконструкции текстов Плотина Порфирием. Таким образом, цитируя текст Плотина, необходимо не только ссылаться на Эннеады в издании Порфирия, но и указывать номер трактата, соответствующий хронологическому порядку его написания. Расхождения между этими двумя системами отсылок могут быть совершенно очевидными: так, последний трактат шестой Эннеады (обозначаемый как Enn. VI, 9 [9]), заключительный в систематическом порядке, задуманном Порфирием, на самом деле, как на то указывает № 9, был написан Плотином в начале его литературного поприща. В наши дни такой переводчик Плотина, как Пьер Адо, для идентификации того или иного трактата приводит номер, соответствующий порядку написания, и первые слова трактата. Например: Трактат 38 [Enn. VI, 7] ("Когда Бог или один из богов посылал души в рождение, он поместил на лице "светоносные глаза"..."), Paris, Cerf, 1988. Или: Трактату [Enn. VI, 9] ("Все сущие суть сущие благодаря Единому..."), Paris, Cerf, 1994.

Некоторых авторов очень трудно позиционировать во времени по отношению к другим авторам или же безотносительно к ним. В случае мыслителей-досократиков существуют сложнейшие проблемы, касающиеся абсолютной и соотносительной хронологии. Часто бывает, что вместо дат рождения и смерти философа указывается дата его акме, причем она связывается с Олимпиадой - четырехгодичным периодом, начинающимся и заканчивающимся в августе. Термин "акме" практически не поддается переводу: речь идет о периоде наибольшей активности философа, о вершине, о зените его карьеры, который приходится примерно на его сорокалетие. Но поскольку период акме у разных авторов может быть различным и поскольку он может соответствовать весьма различным реальностям - либо философы достигают своей акме раньше или позже, либо доксографы условно соединяют время акме с другим возрастом, а не с сорокалетием, - такой хронологический ориентир остается очень расплывчатым. Обратимся к примеру Анаксимена из Милета. Аполлодор Александрийский (II в. до P. X.) относит акме Анаксимена, по свидетельству Диогена Лаэртского, ко времени взятия Сард; Диоген добавляет, что умер Анаксимен в шестьдесят третью Олимпиаду (528-525 до P. X.), во всяком случае, если принять поправку Дильса, так как в рукописях есть путаница, что делает сообщаемую ими хронологическую информацию совершенно невнятной. Коль скоро взятие Сард Киром падает на 544-543 или 546-545 г. до P. X., Анаксимен должен был бы родиться около 586 г., а умереть в возрасте, приближающемся к 6о годам, около 528 г. Множество гипотез, необходимых для того, чтобы установить такую дату, приводит при любой попытке к результатам, исключительно малодостоверным. Подобные недостоверности, усугубляемые тем, что искомая дата чаще всего устанавливается с помощью другой даты, столь же сомнительной, довольно часты в отношении доплатоновской эпохи; однако они становятся гораздо более редким явлением начиная с Платона.

Из наших замечаний и из приведенных нами сведений вытекает рекомендация общего характера. Никакая осторожность не будет излишней при чтении, цитировании, интерпретации или использовании античного текста. Средства из области филологии и истории, позволяющие выработать такую позицию крайней осторожности, вполне реальны. Мы постараемся их описать. Главное из них состоит в том, чтобы серьезно и осмотрительно относиться к критике источников; далее мы покажем, в чем конкретно это выражается. Еще один важнейший ресурс - умение воспользоваться той внутренней информацией, которая содержится в наследии какого-либо автора или в древней философии, понимаемой как некое целое. Наконец, самое действенное средство оградить себя от ошибок - овладение различными источниками информации об античном мире, имеющимися в нашем распоряжении. Об этом мы и поговорим в первую очередь.

 

НЕКОТОРЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ РЕШЕНИЯ ПРОБЛЕМ

Греческий мир — это мир, история и культура которого, к счастью, достаточно хорошо известны. Поэтому поиск информации о том или ином событии, том или ином лице или топониме, упоминаемых в античном философском тексте, — дело не безнадежное. Стремление установить связь между философией, историей и культурой соответствует такой исследовательской позиции, когда философия — разумеется, несводимая только к этому ее аспекту — рассматривается как культурный объект, созданный в определенный момент истории. Греческие философы сами побуждают к такому подходу к философии, поскольку их сочинения изобилуют аллюзиями исторического и культурного порядка. К тому же иные из них даже хотели в некоторых случаях — особенно ярким примером здесь могут послужить Платон, Аристотель и стоики — оказывать прямое воздействие на историю и духовную жизнь своей эпохи.

 

ЧАСТЬ ПРИЛОЖЕНИЯ ОТСУТСТВУЕТ

<...>