Вовкино детство

Из незавершенных воспоминаний Крысанова

В течение всего моего «путешествия» по Карелии и Финляндии я не переставал задаваться вопросом: где же искать первопричины, подвигшие меня на этот побег? Какой след остался от меня на родине? И где моя родина? Таким образом я и размышлял, сидя у костра, до смерти уставший после очередного дневного перехода.

АНТОНОВО

Я родился на Антоновской стройплощадке города Сталинска, который потом стал Новокузнецком, и прожил там почти до четырех лет. В память врезались только отдельные моменты, не связанные между собой, а самый ранний из них всплывает перед глазами очень ярко.

Я помню себя на руках у матери, которая топчется в грязи в большой яме, огороженной досками. Вместе с ней топчется свинья и еще какое-то знакомое мне женское лицо. Еще два знакомых лица рубят топорами солому и бросают ее под ноги матери. Я, конечно, не знал в то время, что это животное называлось свиньей, что рубили солому, а знакомые лица — мои сестры и братья. Точно так же гораздо позже пришло понимание, где это всё происходило. Но само то, что меня держала мать, было понятно каждой клетке моего тела.

Когда позже — мне было лет десять — я рассказывал на семейных посиделках об этом запомнившемся мне эпизоде, все, кроме матери, подняли меня на смех. Они говорили, что это невозможно — мне тогда было всего пять месяцев. Согласно их рассказам, стоял теплый сентябрь 1942 года, и они строили мазанку к зиме, чтобы перебраться из времянки, построенной в прошлом году перед уходом отца на войну. Братья и сестры утверждали, что я просто слышал о строительстве мазанки, а остальное додумал. Но когда я начал рассказывать всю запомнившуюся мне картину в деталях — особенно о том, что я находился на высоте готовой стены мазанки, а выше шли окоренные прутья, что яма была над мазанкой, — мама поверила мне. Таких деталей не могло быть в рассказах братьев и сестер. А эта картина до сих пор стоит перед моими глазами, как фотография.

Уже будучи подростком, из семейных рассказов я узнал, что наша большая семья переехала в Антоново с Пристани Доровских в Алтайском крае весной 1941 года, после неслыханного половодья на Оби, унесшего их дом и все постройки. Кое-что успели спасти, главное — коней и телеги. Поскольку нашу семью в тех краях уже ничто не держало, а найти работу было трудно, решили ехать на телегах на строительство Западно-Сибирского комбината, где работники требовались в большом количестве.

Ехали две недели, но добрались-таки до села Антоново. Жилья там, конечно, никто не предоставлял. Нашей многодетной семье выделили большой участок земли, где отец со старшими братьями наскоро построили временный домик на склоне холма километрах в четырех от Антоново. Строили каркас из горбылей, между ними засыпали шлак, а крышу сделали из тростника, обмазанного глиной. Отец был мастер на все руки, да и семья была работящая.

Только успели вспахать и засадить большой огород и даже посеять четыре сотки проса, как началась война. Лошадей и телеги пришлось продать. Осенью отца увезли воевать, а беременная мать с семью детьми осталась во времянке.

Самая старшая дочь, Евдокия, уже была замужем и вместе со своим мужем Василием Петровичем плавала по Оби на баржах. Он был шкипером, и его на войну не взяли. Меня тогда еще не было на свете, брату Ивану было полтора года, Вале — четыре, Ане — шесть лет, Сене — двенадцать, Пете — четырнадцать, Мише — шестнадцать и Мане — восемнадцать. В маленькой времянке были печь и нары, где все спали вповалку. Мать крутилась как заведенная: кормила и обшивала всех. Маня работала трактористкой. Сеня, Петя и Миша учились в школе в деревне Антоново.

«Картинки» из этого времени вспоминаются мне уже как бы в звуковом оформлении. Впрочем, я не помню, какими словами говорят, помню только — о чем.

Осенью 1943 года, уже полутора лет, я с моими братьями и сестрами был на огороде. Они убирали морковь. День стоял солнечный и теплый. Я крутился у них под ногами и мешал. Они привязали меня веревкой к колу и навалили передо мной ворох морковки с ботвой, чтобы я отрывал ботву, но у меня не хватало силенок, и я отгрызал ее, а они потешались надо мной, приговаривая: «Кролик, кролик!», «Вовка-морковка!». Я запомнил эти слова, но долго еще не знал, что это такое — кролик. В моем сознании он остался связанным с событиями того дня, причем конкретно — с морковкой.

Тогда же я впервые встретился с коровой, которой вначале очень испугался. Впоследствии я любил спать, лежа у нее под боком.

Только несколько лет спустя я узнал, как у нас появилась эта корова. Оказалось, что мою мать Марию Евдокимовну наградили медалью «Материнская слава» за восьмерых детей. Неважно, что, считая меня, детей уже было девять, но девятого пока не учли. Заявление подали после рождения Ивана, который был старше меня на два года, и оно рассматривалось три с лишним года. Мать получила наградные деньги и купила на них корову и сено. Эта корова спасала нас многие годы — во время войны и после. Я ничего этого не знал, но хорошо помню, что лежать под теплым боком и пить парное молоко мне очень нравилось.

Две картинки относятся к зиме — мне тогда еще не было двух лет, — и обе связаны с волками и моим братом Мишей.

Миша в моем представлении относился к числу знакомых лиц и не более. Ему было уже восемнадцать лет, и он изредка появлялся у нас. Позже я узнал, что он учился в Прокопьевском сельскохозяйственном техникуме на агронома.

Этой зимой он должен был появиться у нас на Новый год, но перед его появлением дома была какая-то суматоха. Все ждали Мишу, но его всё не было. Все, кроме Ваньки и меня, куда-то убегали, прибегали закоченевшие и сильно беспокоились — была уже ночь. Рано утром Ванька тоже сбегал на улицу и, прибежав, весь холодный полез ко мне, обсыпал меня снегом, и мы разодрались. Мы почему-то всегда с ним дрались.

Во время нашей драки прибежали Аня и Сеня и закричали: «Миша идет!» Я знал, что они были мои брат и сестра, хотя и намного старше меня и Ваньки. Раз у нас одна и та же мать, то мы братья и сестры. С Мишей же дело было непонятное. И вот вошел Миша, оглядел нас всех и весело крикнул: «Что за шум, и драка есть!» Ванька сразу побежал к нему, бросив колотить меня. Ванька ко мне лез, хотя до этого я как раз укусил его за ухо до крови, и он расплакался. Я же спрятался за сестру Валю — она меня в обиду Ваньке не давала. Валя была моя нянька. Миша быстро восстановил мир между Ванькой и мной, и мы пообещали больше не драться.

Пришли мать с Маней и принесли еды. Маня работала на расчистке дорог в ночную смену, а мать отстояла почти всю новогоднюю ночь в очередях за продуктами. С ними пришел брат Петя, который тоже отстоял многочасовую очередь за хлебом. Они уже откуда-то узнали, что Миша пришел.

Мать приготовила ужин, все сели за стол. Миша рассказывал, как он бежал вчера вечером со станции, так как был сильный мороз, а от станции до нас пять километров, причем не наблюдалось никакого человеческого жилья. Недалеко от нашего поселка, в перелеске рядом с покосом, он услышал вой приближавшихся волков. Там, прямо у леса, стоял зарод сена. Он надергал охапку сена и побежал к лесу, где была огромная куча сухих сучьев, оставшихся от заготовки леса, и разжег костер. Костер горел всю ночь, а волки до утра выли неподалеку. Деревенские собаки, сидевшие ночью в такой мороз по домам, утром подняли лай, и волки исчезли.

Из его рассказа я понял только то, что волки — это опасно и страшно, а также что Миша — тоже мой брат, потому что мать называла его «сынок», как и меня. После сытного, по моим понятиям, новогоднего ужина я всё же спросил его, и он подтвердил, что он мне брат. Я почему-то был доволен, что у меня столько братьев и сестер. Но было немного неуютно, когда все находились дома. В нашей мазанке были только кухня и одна большая комната, поэтому мне не оставалось места, чтобы передвигаться среди этих больших людей. Я всё время путался под ногами. Меня сажали на большую кровать у замерзшего окна, в которое ничего не было видно. Из дома меня не выпускали из-за холода, и зимних картин этого времени у меня в памяти нет, за исключением, пожалуй, одной.

Однажды ночью я проснулся оттого, что все в избе кричали и суетились, наша собака выла и лаяла, корова громко мычала. Я вначале ничего не понимал. Петя выскочил с горящей головешкой за дверь и сразу же вбежал обратно. Валя объяснила мне, что волки лезут во времянку, в которой жили корова с теленком, свинья и собака.

Братья выбегали еще несколько раз с горящими головешками. Миша уверял, что попал головешкой в одного волка. Во всяком случае, мычание стихло, собака успокоилась, хотя периодически всё еще лаяла. Никто не спал — ждали утра. Когда стало светло, все большие пошли смотреть, что с коровой. Я тоже захотел пойти к корове. Миша замотал меня в мамину шаль, вынес из избы и посадил на плечо.

Вначале я задохнулся от холода и начал кашлять. Миша закрыл мне рот шалью, и я смог дышать. Все мы толпились у коровника и рассматривали волчьи следы. Наша мазанка, как и коровник, со стороны холма была заметена снегом по самую крышу, на которой тоже были следы: видно, волки пытались разгрести крышу коровника. Но больше всего меня поразил вид с нашего холма. Всё было белым-бело, насколько хватал глаз. Из труб домов далеко внизу валили столбы дыма. За горой вставало солнце, и снег сверкал яркими искрами.

Никаких других картинок этой зимы в памяти нет. Много позже я узнал, что меня не выводили на улицу, потому что не было ни одежды, ни обуви для зимы. Миша ушел, и я очень скучал по нему. Сеня тоже ушел. Ему исполнилось пятнадцать лет, он начал работать помощником кочегара на паровозе и жил где-то в городе.

Наступило лето 1944 года. Я уже бегал по огороду, но на проходящую рядом дорогу мне выходить одному не разрешалось. Я проводил много времени в огороде вместе со всеми — на прополке, окучивании. Когда начинали прореживать, мне давали тонкие хвостики морковки и редиски, которые я мог поедать в огромных количествах. Потом начали наливаться горох и бобы. Стручки молочного гороха вкуснее сахара. Меня было трудно вытащить из огорода.

Мы ходили часто по воду к роднику. Воды для полива требовалось много, и старшие носили ее в ведрах на коромысле. Мне этот поход казался далеким, хотя всей дороги вряд ли было больше двухсот метров. Я тоже носил воду в котелке и часто расплескивал его почти досуха.

Ходили под гору на речку Щедруха, которая была видна от нашей мазанки. Вернее сказать, виден был мост, а сама речка протекала среди кустов, и ее не было видно, пока не подойдешь к ней вплотную. Даже я мог перейти ее вброд по каменистому перекату. Там мы периодически часто лежали в воде. Возможно, в ней и были глубокие места, но я не помню, чтобы кто-то из моих братьев и сестер плавал. Домой меня несли по очереди на плечах Петя или Аня, так как идти в гору долго я не мог. Но всё-таки моим любимым местом был огород. На речке кусались комары и оводы.

Этим летом иногда приходил домой Сеня. На нем были высокие шнурованные ботинки, которые дома он всегда снимал. Мы-то все ходили босиком от снега до снега. Мне очень хотелось иметь такие же ботинки!

‹…› Теперь у нас в доме было электричество, и всю осень и зиму по вечерам Петя учил меня и Ваньку писать буквы и складывать их в слова. Я научился немного писать, читать по складам и считать. От этой зимы в памяти осталось множество исписанных листов, вырезанных из бумажных мешков и сшитых в тетради, которые я потом бережно хранил несколько лет. Ранней весной 1945 года Петя подарил мне настоящую тетрадь, разлинованную в косую линейку для чистописания. Он тогда уходил в армию добровольцем. Ему еще не было восемнадцати лет.

События этого лета я помню более отчетливо. Все вокруг говорили об окончании войны и ждали возвращения солдат. В поселке несколько дней шла гулянка, но потом все стихло и стало по-старому.

Мать, старшие братья и сестры ждали возвращения отца, но от него пришло письмо, что он отправлен на восстановление Ленинграда и не знает, когда приедет. Что такое «отец», я не понимал. Они пытались объяснить мне, но без толку.

Лучше всего мне запомнились огородные работы и походы на реку Есаулка, которую тоже было видно с нашего холма. До реки было километра два, и я самостоятельно проходил это расстояние туда и обратно. Это была довольно большая река, и из-за сильного течения мне разрешали заходить в воду только в одном месте, да и то привязывали веревкой к колу. На реке было много детей, живших в бараках рядом с рекой. Мы играли на берегу все вместе, при этом многие из них говорили на непонятном мне языке. Оказалось, что это были ссыльные поволжские немцы. За лето я нахватался немецких слов, но из-за того, что я не мог произносить букву «л» и картавил на «р», им было трудно понимать меня. Все учили меня произносить эти буквы, но толку от этого никакого не было. Вместо «ложка» я говорил «вожка».

Этим летом я начал рыбачить. В один из приходов Миша и Сеня сделали удочки. С восходом солнца мы втроем уходили на реку. Миша был заядлый рыбак и за короткое время налавливал много чебаков, окуней и пескарей. У него было длинное удилище, и он мог забрасывать удочку далеко от берега. А Сеня был очень нетерпеливый. Он то и дело вытаскивал и снова забрасывал удочку, поэтому Миша отсылал его подальше от нас. Я же со своим коротеньким удилищем мог ловить только у берега. Мне попадались гольяны, пескари и маленькие чебаки, которых отдавали кошке. Но однажды мой поплавок пошел косо под воду. Я старался тащить удочку и не мог. Подбежал Миша и помог мне вытащить большую рыбину. Миша сказал, что это налим. Он был больше всех рыб, пойманных Мишей и Семеном. Во мне взыграл азарт рыбака. Я ни за что не хотел уходить с реки. Миша и Сеня увели меня силком: им нужно было работать на огороде. Миша объяснил мне, что всё равно клев уже кончился, а рыбачить надо рано утром или вечером на закате. Днем рыба всё равно редко клюет.

В августе Миша ушел в техникум, а Сеня ушел еще до него на свой паровоз и к нам приходил редко. Мне не с кем было ходить на рыбалку, а одного меня не отпускали. В огороде было много работы, но мы всё-таки бегали на реку купаться.

Наш поселок разросся, и рядом с нами появились соседи. Наше хозяйство было самым большим на холме. Моей матери, как орденоносцу, полагалось сорок соток огорода и покос. Теперь у нас были корова, свинья с поросятами и куры. Ане было уже десять лет, и она пасла наших и соседских свиней вдоль Есаулки. Соседи платили ей какие-то деньги, которые она копила на обувь и одежду для школы. Иногда она брала меня с собой. В один из таких дней случилось приключение, которое чуть не закончилось катастрофой.

В начале дня было очень жарко, но к полудню стала наползать огромная черная туча. Аня едва успела загнать свиней в лес над рекой, как всё небо загремело и пошел стегать такой град, что он ломал ветки, а защиты от него не было даже в лесу. Свиньи визжали, и я визжал от боли. Аня схватила меня в охапку и села верхом на соседского большого борова. Боров, а за ним и все свиньи помчались к поселку. Как она удержалась на этом борове, одному богу известно, но до поселка мы доскакали, после чего Аня в изнеможении упала. Град порвал на ней всю одежду, в кровь избил голову и спину, но меня она защитила, хотя и мне досталось немало — руки у меня были все в синяках. Аня боялась, что мать и соседи изругают ее за скачку на борове, но все ее только похвалили за смекалку. К счастью, град не дошел до поселка и не побил наши огороды, а склон холма в двухстах метрах от поселка был как вспаханный. На нем лежали кучи града, которые растаяли только к следующему утру.

В начале сентября строительство металлургического завода на стройплощадке закрыли. Там всё затихло. Маня по-прежнему работала трактористкой, но далеко от нас — в поселке Нахаловка — и дома бывала редко.

В это время мы начали уборку овощей в огороде. Мать с утра уходила на базар в шахтерский поселок километрах в четырех от нас и продавала там молоко, творог, овощи, жареные подсолнечные семечки. Мы, остальные, копали морковь, брюкву, турнепс, картошку и складывали в погреб, закрывали соломой и картофельной ботвой. Резали и выбивали подсолнухи, лущили горох, фасоль, бобы, молотили просо. Это просо мать относила на совхозную крупорушку недалеко от нас, где взамен получала крупу. Работали все, в том числе и я. Сил на беготню уже не оставалось. Вечером мать солила на зиму огурцы, зеленые помидоры, капусту.

Уже начались заморозки. Аня ходила в школу в деревне Антоново за четыре километра от нас вместе с другими ребятишками. Никакого транспорта туда не было. Они бегали пешком в любую погоду.

Однажды под вечер в конце сентября мы все сидели вокруг низко обрезанной железной бочки, которая служила кострищем и таганом, и варили ужин. Летом печку в избе топили только в плохую погоду. На дороге напротив нашего огорода остановилась полуторка, в которой сидели солдаты. Один солдат спрыгнул на землю, принял поданные ему вещи и начал прощаться с другими солдатами. Маму как ветром подхватило. За ней побежали девчонки. Мы с Ванькой вначале остались у костра, а потом тоже медленно поплелись к калитке. Там с незнакомым дядей обнимались, целовались, смеялись и плакали мама и девчонки. Мы так и не дошли до ворот, остановились и смотрели на них. Ванька неуверенно предположил, что это — наш отец. Солдат был коротко подстрижен, с короткой рыжей бородой. У меня он не вызвал никаких положительных эмоций, да и Ванька смотрел исподлобья. Все гурьбой повалили по дорожке к избе, а мы с Ванькой начали отступать обратно к костру. Отца пропустили вперед без вещей, и он направился к нам. Дальше костра я отступать не хотел, Ванька встал рядом. Отец подошел к нам, присел на корточки и сказал:

— Здравствуй, Иван! Иди ко мне!

Ванька неуверенно шагнул вперед, отец подхватил его, подбросил в воздух, поцеловал и поставил на землю. Потом повернулся ко мне.

— Так вот ты какой, Владимир!

— Я не Владимир! — ответил я ему и шагнул на всякий случай подальше.

— А кто ты?

— Вова!

Меня никто раньше Владимиром не называл, все звали Вова или Вовка. Отец попытался взять меня на руки, но я убежал за избу. Мать пришла, взяла меня за руку и привела обратно к костру. Я спрятался за мать, чтобы этот дядя не взял меня на руки.

КАЛТАН

С приездом отца начались перемены. Наступила осень — то с заморозками, то с дождями. На огороде всё было убрано. Я редко выходил из избы. Отец снова исчез и появился, когда начал выпадать снег. Все заговорили о переезде.

Я смутно помню, как мы въехали на новое место — в дом на берегу озера. Этот дом был разделен на две части и имел два крыльца. В одной части поселились мы, а в другой жили старик со старухой. Они были хозяевами дома. Там был сарай, в который поместили нашу корову вместе с коровой хозяев.

Это место называлось Калтан; здесь начиналось строительство ГРЭС. Отец работал на этом строительстве, а Маня — в буровой разведке. Однажды она принесла мне странную обувь с загнутыми носками из толстой черной резины — чуни. Они были мне великоваты, но мать связала мне толстые шерстяные носки. Набив чуни сухой травой, которая называлась у нас загатом, и надев толстые носки, я чувствовал себя на седьмом небе от счастья. Мать сшила мне из старого ватника стеганые куртку и штаны. Теперь мне не был страшен никакой холод.

В ноябре на праздники мы катались на санках с другими мальчишками и девчонками. Но мое счастье длилось недолго — я заболел и проболел почти всю зиму. Я не помню, чем я был болен. Валя и Аня ходили в школу, Ванька убегал на улицу, мать всё время что-то шила, пряла шерсть и присматривала за мной.

Когда я чувствовал себя лучше, моим любимым занятием было чтение. Вначале я читал букварь, а потом Валя стала приносить из библиотеки детские книжки. Одной из первых книжек был «Мойдодыр». Я выучил его наизусть и мог декламировать, даже если бы меня разбудили среди ночи. Всем уже настолько надоел этот «Мойдодыр», что Валя пригрозила, что больше не будет приносить мне книжки, а отец коротко сказал: «Меру нужно знать, Владимир! Выучи что-нибудь новое!» Он всегда называл всех детей полными именами. Какой-либо близости к отцу я так и не почувствовал, но привык к тому, что он есть, и уже не чурался его. Я стал учить «Сказку о рыбаке и рыбке», которую в школе учила Аня. Она мне давалась с трудом, потому что там было много незнакомых слов. Я опять лез ко всем с просьбой объяснить мне эти слова.

Наконец меня выпустили на улицу. Почти весь снег уже стаял, всюду бежали ручейки. Я так ослаб за зиму, что бегать не мог и сидел на солнце в закутке около сарая, где мать бросила охапку соломы. Мне очень нравилось сидеть там. Напротив сарая, на большом дереве, было много птиц. Впервые я услышал скворцов. Может быть, я слышал их и раньше, но только в этом теплом закутке я наблюдал и слушал их подолгу и засыпал под их пение. Ко мне приходил Ванька и сидел со мной. Он-то и рассказал о скворцах и других птицах. После нескольких таких дней снова ударил мороз, и я опять сидел дома. Не знаю, что подействовало в эти солнечные дни с птицами на меня и Ваньку, но мы не дрались и вместе читали книжки. Оказалось, что я читаю лучше. Это сильно расстроило его, и он принялся за чтение с удвоенной силой.

Настали жаркие дни, и грязь на улице просохла. Понемногу я снова начал бегать и встретил по соседству с нами нескольких детей моего возраста или чуть постарше. Только я с ними подружился, как отец сказал, что скоро можно переезжать.

Оказалось, что за зиму отец и Маня срубили дом и поставили крышу. Я увидел его в первый раз в таком виде. Дом состоял из кухни и одной комнаты, но был пустой — стояла только печь. Самой интересной новинкой для меня была загнутая труба с рукояткой. Она проходила сквозь пол на кухне. Если покачать рукоятку, то из трубы лилась вода. Маня гордилась этой трубой, потому что она установила ее вместе с друзьями-бурильщиками. Стены дома внутри, как и снаружи, были бревенчатые, а между бревнами проложен мох. К дому примыкал сарай, а вокруг был небольшой участок, огороженный пряслом из жердей. С того дня мы все приходили к этому дому — кто с утра, кто после обеда. Мама, Валя и Аня копали огород и что-то сажали. Отец после работы делал стол и скамейки, кровати в два яруса. Вскоре мы в этот дом переехали.

У меня и Ваньки появилась новая обязанность — стоять в очередях за хлебом и другими продуктами. Я у него был посыльным. Незадолго до того, как подходила наша очередь, я должен был бежать к матери, и она шла в магазин с карточками, чтобы купить то, что продавали: хлеб, крупу, макароны, жир. Карточки нам не доверяли. Мы могли их потерять, или их могли у нас отобрать большие мальчишки, и тогда была бы беда. Аня и Валя ходили с карточками, но они могли стоять в очереди только после школы.

Когда мы вставали в очередь, всем записывали номер на руке химическим карандашом, и наблюдавшие за очередью милиционеры время от времени проверяли эти номера. В очереди стояли в основном женщины и дети, поэтому драк вначале не было, но ругань стояла всегда. Часто бывало, что в магазине кончались продукты, хотя очередь еще оставалась длиннющая. Вот тогда начинался бунт, приезжала милиция и разгоняла людей. Мы поскорее уносили ноги, чтоб нас не задавили. Потом мы снова вставали в очередь. Часто приходилось подниматься на рассвете и бежать в очередь. Лето стояло настолько жаркое, что нам обжигало босые ноги, когда мы бегали к магазинам, где улица была посыпана гравием.

Нам всё время приходилось поливать огород. И каждый раз мы благодарили Маню за насос. Огородом занимались мать и Валя с Аней. Они также доили корову утром и вечером. Корову отводили рано утром в стадо. Днем доить корову обычно ходила мать, так как девочки были слишком маленькие, чтобы таскать бидон с молоком.

Отец днем работал на строительстве ГРЭС, а вечером уходил косить или убирать сено. Мы получили право на сенокос где-то за рекой Кондома — благодаря ордену «Материнская слава». Идти туда было километра четыре, если не больше, и поэтому отец часто оставался ночевать на покосе, а утром шел прямо на работу. Мы его почти не видели.

Очереди делались всё длинней, а продуктов по карточкам продавали всё меньше. Становилось голодно. Но подоспели огурцы, морковь, помидоры, лук. Начали подкапывать молодую картошку. Наш огород рос хорошо благодаря насосу. На другие огороды на нашей улице было жалко смотреть. До ближайшего озера было около полутора километров, и у людей не оставалось ни времени, ни сил, чтобы таскать воду на полив. До ключа было ближе, но он пересох к середине лета. К августу и наш насос стал давать мало воды. Приходилось долго ждать, пока накачаешь полное ведро. На наши верхние улицы начали доставлять воду пожарными машинами, но наливали только по два ведра на дом — и больше разливали, потому что струя из шланга была слишком сильной. Для огородов толку от этой помощи не было — они уже посохли. Даже у нас картошка уродилась мелкая.

Настала осень, а с ней — уборка огорода. Выкопали картошку, морковь, брюкву, свеклу и убрали всё в подполье. Туда же поставили банки и бочонки с огурцами, капустой. Лук и чеснок развесили в плетях в кухне под потолком. Мать с отцом очень беспокоились, что еды на зиму не хватит, — а здесь еще урезали продукты по карточкам. Они говорили, что вся надежда на корову. Хорошо, что сена отец заготовил достаточно, но его нужно было еще вывезти с покоса, пока не украли. Свиней в этом году мы не держали.

Несколько дней спустя к дому подъехала машина с сеном. Отец сидел в кузове на сене, обвязанном веревками, а из кабины вышли какой-то офицер и шофер. Сено быстро разгрузили у сарая, и машина уехала. У нас в это время была Маня. Они с матерью начали метать стог. К вечеру сделали несколько поездок. Перевезли всё сено, но в стог уложить не успели.

В этот вечер у нас за столом вместе с нами сидели офицер и шофер. Мать поставила на стол всякие соленья, суп с мясом и круглый свежий хлеб, явно не фабричный. Было непонятно, откуда она всё это взяла. Отец разлил бутылку водки по стаканам гостям и себе. Мать и Маня не хотели пить ни в какую.

— Спасибо тебе, Алексей, от всех нас! И тебе, Андрей! Вы так нас выручили, что и слов нет, — сказал отец.

— Что ты говоришь, Васильич! — сказал офицер. — Ты же меня от лагеря спас! Где бы я был, если бы не ты!

Что такое лагерь, я знал — у нас под боком был лагерь на строительстве ГРЭС, но как мой отец спас Алексея от лагеря, я так никогда и не узнал. Нас услали спать. Когда я позже спросил его об этом, отец сказал, что это не мое дело и лучше об этом не спрашивать и никому не говорить.

Зима началась морозами без снега, но на ноябрьские праздники навалило выше моего роста. Мать нашла работу в столовой. Она уходила рано утром, раньше отца, и приходила к вечеру. Каждый день она приносила ведро помоев для коровы. Прежде чем отдавать помои корове, мать процеживала их. Там всегда были картофельные очистки или даже две-три целые картофелины или свекла. Бывала и крупа, завязанная в тряпку. Из картофельных очисток мать делала оладьи. Аня и Валя доили корову перед уходом в школу и загружали кормушку сеном по очереди. Я и Ванька убирали навоз. Ванька очень часто отлынивал под каким-либо предлогом, и мне приходилось чистить стойло одному. Обычные вилы были нам не под силу, поэтому отец сделал для нас легкие деревянные лопатки и грабельки.

Мы по-прежнему ходили в очередь за хлебом каждый день, если хлеб выдавали с утра, когда Аня и Валя были в школе. Теперь мать выдавала Ваньке или мне хлебную карточку и деньги. Другие карточки она отоваривала по месту работы. Большая часть очереди за хлебом стояла на улице, так как хлебный магазин был маленький и вмещал не более десяти человек. Стоять в очереди приходилось по нескольку часов. Те, кому нужно было идти утром на работу, приходили и в четыре часа утра, чтобы наверняка успеть купить хлеб, когда открывался магазин в половине восьмого.

Охраняли и организовывали очередь народные дружинники с красными повязками на рукаве. После двух-трех часов они получали хлеб вне очереди, и на их место вставали другие дружинники. Командовал дружинниками милиционер. В холодные дни ругани в очереди почти не было. Все были молчаливые и приплясывали, чтобы разогреться. Даже мальчишки не очень шумели. Если мы приходили позже, то иногда оставались без хлеба, и Ане с Валей приходилось стоять в послеобеденной очереди. Самым счастливым был момент, когда подходила наша очередь войти в магазин. В давке было теплее, хотя ноги мерзли, как на улице. Это был также опасный момент, потому что в давке могли легко украсть карточку и деньги. Мать пришила на внутренней стороне наших ватников специальные карманы для карточки и денег и сшила полотняный мешок для хлеба, к которому потом пришила еще и лямки для ношения на спине.

Я был слишком мал, чтобы дотянуться до прилавка. Да и Ванька мог передать карточку и деньги, только встав на цыпочки и вытянув руку. Продавцы знали нас и, думаю, никогда не обвешивали. Да и дружинники внимательно следили за взвешиванием. Буханки хлеба были неодинаковые по весу, а разным людям полагалось разное количество хлеба в зависимости от числа работающих и иждивенцев, — и продавцы резали и взвешивали хлеб на весах. Им редко удавалось отрезать точно, а поэтому к большому куску всегда прилагались маленькие довески. Иногда по два-три довеска.

Самый опасный момент наступал после получения хлеба, когда мы шли домой. Обычно мы старались дождаться взрослых с нашей улицы, чтобы идти с ними. Бывало, что на нас нападали другие мальчишки, чтобы отобрать хлеб, но Ванька всегда брал с собой отцовское шило и даже раз ткнул им одного мальчишку так, что тот заорал, как свинья под ножом. Я же ходил с двумя палками, которые сделал мне отец. В концы палок он утопил большие гвозди и залил их варом. Они тоже могли служить оружием, хотя были сделаны в большей степени мне для опоры, так как рифление на подошвах моих чуней сносилось, и они стали очень скользкими. Теперь они были мне почти впору, и я не мог положить много загата для утепления, поэтому ноги всегда мерзли. Ваньке повезло — у него были старые подшитые валенки.

На Новый год Валя и Аня были в школе на елке и получили в подарок по конфете, а мне и Ваньке выдали по одному ржаному прянику. Отец поставил маленькую елку, которую мы украсили гирляндами из разноцветной бумаги, сделанными нами самими.

В зимние месяцы мы получали всё меньше и меньше молока, так как мать морозила его на остаток зимы, когда корова не будет давать молока. Корова была стельная. Продуктов по карточкам выдавали всё меньше, а то и вовсе не выдавали. Всё время хотелось есть. Мы еще были в лучшем положении, чем другие, благодаря тому что летом могли поливать огород, и урожай был неплохой. Но имевшиеся овощи надо было растянуть до следующего лета, поэтому мать и отец добывали как могли дополнительное продовольствие. Однажды удалось обменять замороженное молоко на несколько зайцев. Зайчатина очень понравилась всем нам. Но всё-таки большую часть времени мы ходили голодными.

Однажды мы с Ванькой возвращались с хлебом домой. В котомке была одна буханка с двумя довесками. Один довесок был величиной в два спичечных коробка. Ванька предложил съесть его, но я запротестовал. Ванька уверял меня, что никто не узнает, если мы сами не скажем. Я был против. Я не мог себе представить, как мы можем обмануть остальных. Ванька выругался и съел этот кусочек. Я был потрясен! Я ничего не сказал ни ему, ни дома, но после этого мне расхотелось с ним разговаривать. Та близость, что возникла между нами со времени моей болезни прошлой зимой, исчезла и так никогда и не возобновилась.

НИЖНИЕ КИНЕРКИ

В конце января у меня сильно заболели ухо и горло. Пришел врач и, посветив мне фонариком в уши и рот, прописал какие-то капли. Мать бегала по всему Калтану, но нужного лекарства не нашла.

Мне прикладывали к уху и горлу горячие мешочки с солью, парили над чугунком с горячим отваром какой-то травы, закрыв одеялом, и поили этим же отваром, но стреляющая боль в ухе и боль в горле, из-за чего трудно было есть, продолжались довольно долго, пока не прорвало нарыв в ухе. Всё это время за мной ухаживали по очереди Аня, Валя и Ванька.

У Ваньки к этому времени валенки износились так, что починить их было невозможно, и теперь в очередях за хлебом стояли только Аня и Валя. В магазинах никакой обуви не было, но отцу удалось найти галоши, к которым он пришил обрезанные голенища от Ванькиных валенок, и тот снова отстаивал в очереди по утрам.

В конце февраля неожиданно приехал Петя в военной форме с погонами сержанта и в голубоватой авиационной шинели. Он пробыл у нас несколько дней, но мне с ним так и не удалось поговорить. Говорил он только с отцом и матерью, а нам, малышам, уделял мало внимания. Я так хотел продекламировать ему стихи, которые знал наизусть, но случая для этого не представилось.

Все разговоры за столом шли о трудностях нашей жизни. Отец решил, что нужно переезжать в деревню, так как с таким маленьким огородом нам не прожить, а дополнительные участки выделяют только за несколько километров от нас. Даже если и посадишь что-то, летом без присмотра всё украдут. Петя же считал, что надо оставаться на этой стройке, важной для страны, где со временем всё устроится; кроме того, он посоветовал отцу вступить в партию. Я тогда не понял, о какой партии шла речь. Петя уехал, даже не попрощавшись с нами, малышами.

В начале марта, когда солнце уже припекало так, что можно было снять ватник, отец ушел и отсутствовал несколько дней, а когда вернулся, сообщил, что нашел дом с большим огородом в деревне Нижние Кинерки, в пятнадцати километрах от Калтана, где ему предложили работу пилоправа на тамошнем участке леспромхоза ГРЭС. Там на лесозаготовках работали расконвоированные сибулонцы и вольные. Сибулонцами в наших краях называли заключенных. Это слово происходило от названия «Сибирское Управление Лагерями Особого Назначения». Слово «зеки» у нас в то время не употреблялось.

Мать с отцом решили переезжать в эту деревню. На стене магазина повесили объявление о продаже дома, и от покупателей не было отбоя, так как в то время в Калтане найти жилье было почти невозможно. Люди жили зимой в огромных палатках. Не давали жилья даже инженерно-техническим работникам, поэтому спрос на наш дом был очень большой, особенно из-за водяного насоса. Хорошо ли его продали, я не знаю. Отец, получив задаток, снова ушел в Нижние Кинерки и купил там выбранную им избу.

Настал апрель, и вот-вот должна была вскрыться река Кондома, а моста в Калтане через нее не было. Надо было срочно переезжать. Мать с Валей повели корову через реку по уже сильно подтаявшей ледовой дороге. Им предстояло пройти пешком пятнадцать километров: так как корова была стельной, ее боялись перевозить на грузовике по разбитым дорогам.

Приехал Алексей с шофером на полуторке, в которую они с отцом быстро погрузили нашу мебель, барахло, остатки картошки, овощей и сена, надели цепи на задние колеса и поспешили по ледовой дороге через Кондому. Подъехав к другому берегу, остановились. Там вода уже покрывала лед, а дорога на стыке льда и берега была совершенно разбита. Отец с шофером стали рубить кустарник, росший вдоль реки, и бросать его на этот стык, чтобы машина не провалилась при выезде на берег. Алексей в это время отмывал свою шинель, которую я заблевал, сидя у него на коленях в кабине, куда проникали выхлопные газы от мотора.

Затем все мы, кроме шофера, вышли на берег. Машина отъехала назад, а потом, разогнавшись, с воем выскочила по набросанным кустам на дорогу. После этого отец посадил меня с Аней и Ванькой в кузов и залез туда сам. В кузове бросало так, что нас чуть не выкидывало. Отец держал меня, а Аня — Ваньку.

Мать и Валю мы не догнали — они пошли прямо через горы, где уже пробивалась зелень, чтобы корова могла отдыхать и щипать свежую траву. Мы же ехали круговой дорогой по равнине вдоль Кондомы, а потом вдоль речки Кинерки. Хотя расстояние по дороге было всего двадцать пять километров, ехали мы очень долго. Полуторка то и дело застревала, и приходилось рубить кусты и бросать под колеса.

Приезда в Нижние Кинерки я не помню — видимо, заснул, несмотря на болтанку, и, проснувшись утром, не мог понять, где я есть. Все уже давно встали. Ванька отвел меня в уборную через сарай, который стоял метрах в десяти от избы. Сарай был огромный — больше избы. В одном конце его был коровник, где лежала наша корова, а в другом — стояли козлы для пиления дров и большая поленница, которую оставили старые хозяева. Посередине сарая было сгружено наше сено.

На обратном пути я огляделся. Изба с сараем и покосившейся баней стояли в переднем углу большого огорода и отделялись от улицы двором метров пятнадцать шириной. Изба была срублена в угол из очень толстых сосновых бревен, уже почерневших от времени, но на вид еще крепких. Стены утеплены высокими завалинами. Четырехскатная крыша из деревянных желобов местами поросла мхом. Видно было, что изба очень старая.

Снег уже полностью стаял, и во дворе стояла лужа, в которой, как островки, лежали плоские камни, по которым можно было перебраться на улицу. Посередине улицы проходила дорога, представлявшая собой сплошное месиво из грязи, и лишь по обочинам вдоль оград тянулись полоски сухой травы. Через улицу напротив нашего двора посреди большого луга и огорода стояла небольшая перекошенная избушка с подпорками из бревен. Без подпорок она бы, наверное, давно рухнула. Правее ее во впадинке начиналась большая лужа. Она пересекала дорогу и продолжалась далее к каким-то строениям, видимо скотным дворам, окружая полумесяцем взгорок, на котором был наш двор с избой и сараем. В одном месте через лужу шла бревенчатая гать. Она была в таком виде, что я не мог понять, как вчера мы проехали по ней на машине. За лужей у гати стояли еще две избушки, а дальше на другой стороне дороги — бесконечный луг до самых гор.

На нашей стороне улицы дома и огороды шли до конца деревни, но между нами и следующим за лужей домом был чей-то огород (дом на этом участке не стоял), так что с этой стороны соседей не было. На другой же стороне за нашим огородом стоял небольшой хорошо выглядевший дом с сараем и огородом.

Ванька объявил, что сбегал на речку за скотными дворами и что вода уже течет поверх льда. Однако мне было не до речки. Я со вчерашнего утра ничего не ел, и в животе урчало.

Только мы подошли к крыльцу, как услышали женский голос.

— Ребята! — За забором соседнего огорода стояла женщина и махала нам рукой. Мы тоже помахали ей. — Позовите вашу маму! Пусть подойдет ко мне!

Мы вошли в избу и сказали матери, что соседка зовет ее. Мать пошла к ней через огород.

Теперь я мог осмотреть нашу избу изнутри. Она была почти квадратная, примерно метров семь на шесть с четырьмя окнами: два окна в стене, противоположной входу, и по одному в боковых стенах. Сосновые бревенчатые стены были темные от времени. Справа от входа стояла большая русская печь. К ней спереди примыкала обычная печка, плита которой служила шестком. Русская печь разделяла избу на две неравные части. За печью уже стояла кровать отца и матери. Слева от входа отец собирал нашу маленькую двухъярусную кровать, которую мы привезли из Калтана. В левом дальнем от дверей углу стоял деревянный топчан для Ани и Вали. Правый угол занимал большой стол со скамейками. В простенке напротив входа — шкаф с посудой. К боку русской печи примыкала деревянная лежанка, и под ней стояли ведра и таз. Пол был сделан из широких досок. Под окном между нашей двухъярусной кроватью и топчаном был сделан вырез в полу, закрытый тяжелой крышкой. Это был лаз в подпол. Рядом с входной дверью висел умывальник с деревянной лоханкой под ним. Рядом стояла закрытая крышкой кадка с водой. Две табуретки у топчана завершали меблировку избы.

Вошла улыбающаяся мать с крынкой и караваем хлеба.

— Какие у нас соседи добрые! Увидели, что корова вот-вот отелится, молока у нас нет, и дали простокваши и хлеба на новоселье. Вот и будет чем червячка заморить. Фамилия у них Камзычаковы. Прасковья Тимофеевна и Николай Иванович.

— Я с ними разговаривал, когда эту избу смотрел, — отозвался отец. — Николай-то охотником до войны был, а теперь конюхом в колхозе. Говорит, что земля в наших огородах хорошо родит. Навозу со скотного двора бери бесплатно сколько хошь, и бывшие хозяева не ленились.

— Повезло нам с соседями! Прасковья-то, как и ты, из оренбургских, а Николай — шорец, но по-русски говорит неплохо, — продолжала мать. — Надо их отблагодарить.

— Мать! Ты бы по случаю воскресенья да новоселья приготовила к ужину что-нибудь, да и пригласим соседей, — предложил отец.

— А что я могу сварить? У нас шаром покати — ничего для гостей нет.

— Капуста соленая у нас есть, картошка, лук, морковки немного. Вот и сделай овощной суп, а потом твою картофельную запеканку. Мне Алексей дал американских консервов две банки, так одну в запеканку положи. И чекушка у нас есть где-то. Надо отпраздновать — всё-таки переезд!

— Как скажешь, отец! — ответила мать. — Но для запеканки-то сметана нужна или молоко на худой конец.

У меня от этих разговоров о еде так свело живот, что я даже заскулил.

— Володя-то у нас со вчерашнего утра ничего не ел, а вы о еде разговорились, — сказала Аня сердито.

— И то верно, Аня! Сейчас я вам простокваши дам и хлеба.

Кружка простокваши и два куска хлеба только слегка утихомирили мой голодный живот, но мысль о хорошем ужине согревала. До вечера доживу.

Мать с отцом пошли приглашать соседей и вернулись с куском сушеного мяса для супа, сметаной и керосином.

Электричества в избе не было, но запасливый отец купил в Калтане две десятилинейные керосиновые лампы и фонарь «летучая мышь» для сарая.

Сушеное мясо оказалось конским. Оно было твердое, как дерево. Отец настрогал его топором на тонкие стружки и положил в воду размокать.

Затопили русскую печь. Тяга в ней была хорошая. Девчонки помогали матери, отец плотничал, а мы с Ванькой решили осмотреться и сходить на речку.

Был яркий безветренный весенний день, солнце жарило по-летнему, хотя только закончилась первая неделя апреля. К тому же деревня лежит в долине, окруженной горами и тайгой, и хорошо защищена с севера и запада. Отец говорил, что здесь намного теплее, чем в Калтане.

От угла нашего огорода дорога к речке шла мимо избы, где хранилась конская сбруя, через колхозные скотные дворы. К хомутной нужно было перебираться через ту же лужу, окружавшую наш пригорок и доходившую до нашего огорода. Через лужу для телег и перегона скота была устроена насыпь шириной метров пять из бревен, жердей, кустов и речной гальки вперемежку с землей. Посреди насыпи стояла жидкая грязь, но по краю можно было пройти почти посуху.

Расстояние от хомутной избы до речки было метров сто пятьдесят. Справа стояли большие сенные сараи и конный двор, а слева тянулся низкий длинный коровник под поросшей травой соломенной крышей. Далеко за коровником был свинарник, но свиней не было слышно. Лошадей на дворе было немного, а у коровника, из которого слышалось мычание коров, бродило несколько колхозниц.

Неширокая речка — метров двадцать пять от силы — была покрыта льдом, поверх которого текла вода. Лед местами вздулся. Противоположный крутой берег речки уже местами зазеленел. За ним, на склоне невысокого холма, начинался густой лес. С этого места просматривалась заречная часть деревни, но перейти реку сейчас было невозможно.

Покрутившись у речки, мы побежали к сенным сараям. На южной стороне у стен сараев уже проросла крапива. В одном из гулких сараев сена почти не было, но мы спугнули там двух куриц, которые, недовольно квохча, побежали во двор. Ванька пошел в дальний угол, из которого выскочили курицы.

— Вовка, поди сюда! Здесь гнезда.

Я подбежал — и увидел два гнезда, друг рядом с другом. В них лежало по нескольку яиц. Ванька снял фуражку и сложил в нее все яйца, которые были еще теплыми.

— Это беглые курицы. Отнесем яйца домой, сказал он.

— А может, курицы соседские? — предположил я.

— Ну пойдем, спросим соседей.

Мы бежали домой, радуясь, что придем не с пустыми руками.

Мать выспросила нас о яйцах и пошла к соседям, а мы за ней следом. Сосед был во дворе. Он вынул внутренние окна и обвязывал их мешковиной, прокладывая соломой.

— Не рано ли окна вынул, Николай Иванович? — спросила мать.

— Нет, не рано. Весна в этом году ранняя. Вон уж скворцы прилетели, да и муха пошла. Морозов больше не будет.

Заслышав разговор, из дому вышла соседка с двумя детьми: мальчиком лет десяти и девочкой моих лет.

— А, соседи!

— Еще раз спасибо, Прасковья Тимофеевна да Николай Иванович, за подарки!

— Да зовите меня просто Паша, — сказала соседка.

— А с меня и Николая хватит! — подхватил сосед. — А это наши детки — Надя и Коля. А вас-то как зовут, герои? — обратился он к нам.

— Ваня, — ответил Ванька. — А это Вова.

— Вот и хорошо! А вы нас зовите дядя Коля и тетя Паша. Договорились?

— Хорошо! — сказали мы в один голос.

— Мы к вам вот по какому делу, — сказала мать. — Ребятишки нашли в сенном сарае у конного двора два куриных гнезда с яйцами. Так я подумала, не ваши ли курицы в бега подались.

— Нет, у нас все куры на месте. Мы их еще не выпускали, пока так грязно. Это могут быть чьи угодно, — сказала тетя Паша. — Яйца-то возьмите себе, покуда куры не начали их высиживать. Вот вам и будут яйца на Пасху. Ведь Пасха-то на будущей неделе.

— И то правда! — ответила мать. — Мы с этим переездом счет дням потеряли. Так мы ждем вас к ужину.

Попрощавшись, мы направились домой, и здесь мать вспомнила о крапиве. Она сказала, чтоб мы взяли серп, мешок и вырезали всю крапиву. Если ее хватит, то мать сделает крапивный суп. Хотя я не помнил, чтобы когда-то ел крапивный суп, мы с радостью побежали обратно на конный двор, где лошади от голода грызли жерди ограды.

Обегав всё вокруг сараев и коровника и срезав там всю крапиву, которую нашли, мы отправились по тропинке между речкой и огородами — и там тоже нашли крапиву. Эта тропинка вывела нас к кузнице на высоком берегу речки. Она была закрыта. От кузницы вышли на дорогу, которая шла по переулку между огородами к реке и дальше вверх на заречную сторону. Видимо, здесь был брод.

Обойдя по переулку огород соседей, мы вышли обратно на главную улицу. Здесь стоял большой дом с двумя огромными деревьями, которых ни я, ни Ванька не знали. Отсюда и дальше дома стояли по обе стороны улицы. Нам очень хотелось пойти в ту сторону — посмотреть на остальную часть деревни, но нужно было отнести домой крапиву.

К закату солнца подошли соседи. Дядя Коля принес с собой крынку браги.

— На пробу бражку принес. К Пасхе готовим, но, по-моему, уже пить можно.

— Да мы не ахти какие выпивохи, — сказал отец. — Хотя попробовать не грех.

Все поместились за наш большой стол. Меня и Надю посадили рядом на короткой стороне стола, на табуретках, потому что они были выше скамеек. Остальные расселись вперемежку. Мне очень понравилась Надя, хотя и не помню, о чем мы говорили. Она была старше меня почти на год.

Мать поставила на стол соленую капусту и огурцы на закуску, налила мужчинам по полстакана водки, а себе и тете Паше по стакану браги. Нам же выдали по куску оставшегося соседского хлеба. Взрослые выпили и закусили капустой.

— Какая же у вас хорошая капуста! — сказала тетя Паша. — С чем это вы солили?

— Да это всё последнее с огорода. Здесь и морковка, и немножко брюквы, укроп да чеснок.

После закуски принялись за суп. Тарелок всем не хватило, поэтому мне и Наде налили в кружки. Все ели и нахваливали необычный суп.

— Что-то не пойму, что за зелень в супе, — сказал дядя Коля. — И откуда вы зелень сейчас взяли?

— Ребятишки пошли и крапивы нарезали. Крапива пошла на солнцепеке.

— Крапива? Разве крапиву едят? — спросил дядя Коля.

— Едим же мы и хвалим, — сказал отец. — Раньше-то купцы какие деньги платили за суп из молодой крапивы! У нас в Барнауле во всех трактирах весной крапивный суп подавали, а некоторые так и летом свежую выращивали.

— Вот тебе и на! — сказал дядя Коля. — А мы только ругаем крапиву. Будем знать!

Взрослые выпили еще за хозяйку и ее суп. Мне суп тоже понравился. Скорее всего, в этом была заслуга мяса. Я никогда не ел конского мяса, только конскую колбасу один раз, когда отец делал ставни для каких-то шорцев в Калтане. Они дали ему в придачу к деньгам домашней конской колбасы.

Картофельная запеканка еще больше воодушевила всю нашу компанию. Такого ужина я сроду не ел. Пока зажигали лампы, дядя Коля сбегал домой и принес еще браги.

— Да хватило уж и той, — заметил отец.

— Выпьем еще, Васильич, да покалякаем! — откликнулся дядя Коля. — Не каждый день новые соседи приезжают.

После ужина все дети, кроме меня, улеглись на полу играть в спички. Я же остался за столом — послушать разговор взрослых. Мне всегда нравилось слушать разговоры взрослых. Отец и мать к этому привыкли и не обращали на меня внимания.

В этот вечер я узнал много нового. Разговор зашел о войне, и оказалось, что дядя Коля и отец были в одной дивизии на Волховском фронте. Они вспоминали разных людей и бои. Как оказалось, они и ранены были почти в одно и то же время. Дядя Коля был ранен в бедро, поэтому он хромал. Мой отец был тоже тяжело ранен, к тому же пролежал несколько часов на морозе и отморозил пальцы на правой ноге. Их сразу ампутировали в полевом госпитале, а вот сквозное ранение в грудь потребовало более серьезного лечения, и его едва живым повезли из госпиталя в госпиталь до самой Караганды, где он пролежал полгода. Оказалось, что прострелено легкое. До этого у него было еще три ранения — под Москвой и Сталинградом, — поэтому в Караганде его признали негодным для строевой службы, дали инвалидность второй группы, но из армии почему-то не списали. Узнав, что он в молодости окончил курсы счетоводов, его отправили в Ленинград, который к тому времени освободили, в военный госпиталь — долечиваться и одновременно работать счетоводом. Отец рассказывал о трудной жизни в Ленинграде после снятия блокады. Ему предлагали остаться и выписать туда семью, но Ленинград был не для него. Ему хотелось обратно в Сибирь.

Дядя Коля сказал, что его из армии списали из-за хромоты в начале сорок пятого года, и уже здесь он получил третью группу инвалидности. Охотник из него теперь никакой, потому что нога мешает, вот и пришлось идти конюхом в колхоз.

Разговор оборвался, когда заревела корова. Все выбежали во двор, но мать погнала нас в избу. Отец зажег фонарь, и они вместе с дядей Колей ушли к корове.

— Корова телится, — сказала нам мать. — Ложитесь спать! Теперь не до вас.

Тетя Паша поблагодарила мать, забрала своих детей и пошла домой.

Я лег на нижнюю кровать и сразу уснул. Первый день в Кинерках оказался полным приключений и запомнился мне навсегда.

НА НОВОМ МЕСТЕ

Когда я проснулся, все уже встали, а отец с матерью и не ложились спать этой ночью — провозились с коровой. Но всё кончилось хорошо — корова отелилась, теленок уже стоял на ногах.

Мать подоила корову два раза и сказала, что всё идет нормально, но смотреть за коровой и теленком нужно постоянно. Поэтому она сегодня не сможет повести девочек в школу, а отцу нужно идти на место новой работы и отоварить карточки. Поэтому он решил взять Ваньку и меня с собой, а Аня и Валя остались дома, помогать матери. Отец собирался сегодня только оформиться на работу, оглядеться и закупить что можно по карточкам — у нас не осталось ни хлеба, ни жиров, ни крупы, а есть уже очень хотелось. Перед дорогой мы доели оставшийся с вечера суп, которого каждому досталось понемногу.

Погода была совсем летняя, солнце уже стояло довольно высоко, и лужа во дворе почти высохла. Мне нечего было одеть на ноги, кроме старых чуней. У Ваньки же были почти целые прошлогодние тапочки, сшитые отцом из автомобильных покрышек.

Мать в начале зимы обменяла двадцать кругов творога на небольшой рулон черной саржи и рулон синеватого клетчатого ситца, из чего она сшила всем нам шаровары из саржи и рубашки из ситца. Мне и Ваньке еще осталось на саржевые трусы. Это была вся наша летняя одежда. До этого я носил свои уже истрепавшиеся стеганые штаны и иногда старые заплатанные штаны брата, которые были ему малы. Эти штаны были так истрепаны, что отец велел мне надеть шаровары, чтобы не пугать людей. Мы переоделись. Я чувствовал себя странно в новой одежде в будний день. Ее предполагалось надеть в первый раз только на Пасху.

Мы с трудом перебрались по гати через лужу. Нужно было осторожно балансировать, чтобы не соскользнуть между бревнами. После гати дорога была уже почти сухая. Чтобы не отставать, мне приходилось бежать за отцом и Ванькой вприпрыжку, и чуни то и дело спадали с ног.

— Папа, можно я сниму чуни? — спросил я отца.

— Попробуй! Будет холодно, скажи!

Я снял чуни и отдал их отцу, который положил их в котомку за плечами, и побежал босиком по лугу рядом с дорогой. На лугу уже пробивалась зеленая трава. С непривычки подошвы кололо и щекотало, но было не холодно.

Мы шли вдоль односторонней улицы и через полчаса оказались в конце деревни. Дорога повернула налево вдоль речки и привела нас к подвесному пешеходному мосту на другой берег. Немного выше моста в обрывистом берегу была прокопана дорога, покрытая галькой. Противоположный берег был пологий и галечный. Дорога шла к баракам и палаткам лесозаготовительного участка на том берегу речки, но сейчас машины проехать туда не могли, потому что лед вспучило и он был покрыт водой.

— Папа, а что это там гудит? — спросил я отца, указывая на деревянный сарай с железной крышей на высоком берегу речки ниже моста.

— Дизельная электростанция. Видишь, от нее идут столбы с проводами на другой берег?

— Как в Калтане?

— В Калтане она больше. Там шесть дизелей, а здесь только два.

— А почему у нас нет электричества?

— Не провели еще линию до деревни. Электричество только для лесоучастка.

Мы подошли к мосту, который представлял собой два натянутых между берегами каната, к которым был подвешен настил из досок, провисавший дугой. Мои руки были слишком короткие, чтобы держаться за оба каната, поэтому отец посадил меня на плечи. Длины Ванькиных рук хватало, чтобы держаться за канаты, и он мог идти по настилу самостоятельно. Когда мы шли — впереди Ванька, а за ним отец со мной на плечах, — мост раскачивался, и мне стало страшно. Я видел, что у Ваньки тоже трясутся ноги.

— Иван! Не смотри на воду! Смотри прямо и шагай смело, — подбодрил его отец.

Я тоже стал смотреть на другой берег, и мой страх пропал. Стало даже интересно.

Сойдя с моста, мы вышли на разбитую дорогу от речки к участку. Отец сказал, чтобы я надел чуни. Через несколько минут мы пришли на участок. Первым строением оказался магазин. Дальше шли несколько бараков и большие палатки. Еще три барака были на разных стадиях строительства. Откуда-то справа доносился шум пилорамы.

Люди из очереди в магазин показали нам, где находится контора. Отец оставил нас у кучи ошкуренных бревен и пошел в контору один. Мы сели на бревна и стали рассматривать, что происходит вокруг нас. Людей на участке было немного, все немолодые и одеты кто во что горазд. Из одного барака вышло несколько военных. В очереди у магазина стояли женщины и несколько детей постарше нас. Они тоже были одеты в старье. Наши новые шаровары и рубашки совсем не вписывались в эту картину.

Отец долго не появлялся, и мы решили пойти в контору искать его. Только подошли к дверям барака, как вышел отец с человеком, одетым в военную форму, но без погон. Они направились к лесоскладу, и мы за ними. Здесь было не так грязно — всё засыпано опилками. Лесосклад представлял собой штабеля досок под крышей — стен не было. Сразу за лесоскладом стояла пилорама тоже под крышей, но с двумя продольными стенами. Несколько человек укладывали бревна на тележки, которые катились по рельсам к пилораме, а другие отгружали распиленные доски. Отец что-то сказал человеку в военной форме, и тот пошел к одному из рабочих. Когда очередное бревно распилили, рабочий выключил пилораму. Сразу стало тихо.

Отец подошел к пилораме, начал ощупывать и осматривать пилы, переговариваясь с рабочим.

— Николай Федорович, у вас второй комплект пил есть? — спросил отец военного.

— Был, но его отправили в Калтан для правки, а там сейчас нечем править — вальцовочный станок сломался, а вы здесь. Без станка только вы и умеете править. А что с этими пилами?

— Тупые и побитые зубья, и полотна уже повело, поэтому всё перегревается. На одном полотне наметилась трещина. Можно ожидать аварии в любой момент, тогда и другие полотна могут треснуть.

— А вы можете без станка их отладить?

— Полотна нужно вальцевать. Я могу попробовать выправить их на наковальне, но это займет не меньше двух дней. Зубья неправильно заточены, всё нужно перетачивать. Лес-то сырой, растаявший, поэтому развод нужно увеличить, тогда нагрузка будет меньше, а значит, и вероятность трещин ниже. У вас есть мастерская?

— У трактористов есть кое-что. Пойдем, посмотрим.

Мы пошли за ними. Только теперь Николай Федорович заметил нас.

— Это ваши? — спросил он отца.

— Мои самые младшие.

— А сколько у вас всех-то?

— Девять. Старшие-то уже отошли кто куда, а четверо с нами.

Мастерская оказалась недалеко в сарае. Там было несколько станков, верстаки с тисками и наковальней, а посередине стоял большой чугунный горн с подвешенными рядом мехами и большой наковальней. Два человека что-то ремонтировали. Отец поздоровался с ними.

— Меха-то работают? — спросил отец.

— Работают только вручную, — ответил один из них.

Отец долго осматривал все инструменты.

— Небогато, — сказал он. — Придется мне свой инструмент принести. Здесь даже напильников и молотков подходящих нет, не говоря уж о разводке. Завтра принесу, и начнем.

— А сегодня нельзя начать? — спросил Николай Федорович.

— Сегодня мне надо отоварить карточки. У нас в доме шаром покати, есть нечего, а здесь вон какая очередь. Да и одеться мне во что-то рабочее надо.

— Ну, насчет этого не беспокойтесь! Сейчас всё устроим и спецодежду выдадим. Не завтра, так послезавтра нагрянет начальство, а пилорама, не дай господи, сломается. Шишек не оберешься. У вас карточки с собой? Пошли в магазин!

У магазина всё еще стояла очередь и за время, что мы были здесь, кажется, не сдвинулась.

Отец с Николаем Федоровичем постучались в заднюю дверь магазина, и их впустили. Минут через десять они вышли с нахмуренными лицами. Котомка отца была почти пустая.

— Он у меня еще попляшет, — сказал Николай Федорович. — Третьего дня было завезено много продуктов. Куда всё подевалось? Ты не отчаивайся, — сказал он отцу. — Сейчас что-нибудь получим у охраны, а потом с ними рассчитаемся.

Отец велел нам посидеть на бревнах и подождать, а сам пошел следом за Николаем Федоровичем в сторону барака, где мы видели военных. Через некоторое время они появились снова. На этот раз в котомке что-то лежало. Отец махнул рукой, чтобы мы шли за ним, и направился вместе с Николаем Федоровичем к стоявшему поодаль у реки дому с большой трубой. Около дома сидел на скамейке человек в грязном халате с красным вспотевшим лицом.

— Ну что, Ильич, выпечка готова? — спросил его Николай Федорович.

— Только что разгрузил печь. С сердцем у меня опять неладно. Думал, что не отдышусь. Помощник мне нужен.

— Я пришлю тебе помощника сегодня же.

— Сегодня уже не надо. Вечерней выпечки не будет. Муки хватит только на две завтрашних выпечки. А помощник мне нужен завтра к девяти часам.

— Ждем подвоза муки после обеда. А теперь помоги-ка мне вот в каком деле. Нифон Васильевич мне позарез нужен сегодня на пилораме, а ему нужен хлеб, кормить детей. Будь любезен, выдай ему буханки три, а я распишусь.

Отец протянул пекарю карточки.

— Так вам больше полагается по карточкам — три дня не получали, — сказал пекарь, — но всё я выдать сегодня не могу — народ хай поднимет. Сегодня выдам три, а завтра добирайте остальное. Тогда и карточки подпишу.

— Спасибо большое! — сказал ему отец. — С переездом не смогли отоварить.

Пекарь, отец и Николай Федорович вошли в пекарню и вскоре вышли. Котомка отца была полной. Пекарь нес в руке два кусочка хлеба, которые он протянул мне и брату. Мы взяли хлеб молча.

— А где ваше спасибо? — спросил отец.

— Мы от радости забыли, — сказал за нас Ванька. — Спасибо, дядя пекарь!

Все попрощались с пекарем и пошли к магазину. Там отец протянул руку Николаю Федоровичу.

— Я только ребят отведу да инструмент возьму. А вы распорядитесь, чтобы больше не пилили. Пусть постав остынет. Мне нужно сделать некоторые замеры перед тем, как постав снимать. И брезентовую спецодежду мне нужно, а то пожгу свою-то.

— Всё будет, — ответил Николай Федорович.

По дороге к мосту я спросил отца, кто такой Николай Федорович. Отец ответил, что он начальник участка и они знакомы с Калтана.

На мосту отец показал мне, как можно идти, держась одной рукой за канат и глядя вперед. Я взял в левую руку чуни и пошел впереди отца. Всё оказалось очень просто!

— На мосту никогда не спешите, идите спокойно, — сказал нам отец.

Дорога до дому показалась не такой длинной, да и идти босиком стало привычнее. Я подумал о том, как много отец говорил в последние дни. Обычно от него можно было услышать два-три слова в день.

Мало-помалу я начал отставать, бежать вприпрыжку за отцом не было сил. Он часто останавливался и подбадривал меня. В животе урчало от голода. Когда мы наконец добрели до дому, я сел на завалину в тени дома и попросил хлеба. Отец пошел в дом и вышел с кружкой воды.

— Попей! Скоро есть будем. Где мать-то? — спросил он у подошедшей Вали.

— Огород копают, картошку ищут.

— Позови их!

Отец ушел в дом, а Валя пошла в огород — звать мать и Аню. Ванька вышел из сарая и сказал, что теленок сосет корову. Подошли мать с Аней и Валей. Мать принесла полное ведро картошки. Все пошли в дом. Там отец уже нарезал хлеб.

— Я брюкву с морковкой да картошкой напарила. Картошку-то хозяева, видимо, осенью наспех копали. Мы еще и сотку не вскопали, а полное ведро набралось.

Мать открыла заслонку русской печи и вытащила ухватом чугунок. По избе пошел такой аромат, что у меня еще больше засосало под ложечкой.

— Мне нужно идти обратно сразу же. Ты мне положи в котелок, я там поем. Вернусь поздно, там у них горит с пилорамой.

Отец собрал инструмент, уложил его в котомку, сверху положил кусок хлеба, замотанный в тряпку, взял котелок и ушел.

Мы быстро смели всё, что положила нам мать. В чугунке еще что-то оставалось, но мать сказала, что это отцу, когда с работы вернется. От еды мне захотелось спать. Мать ушла доить корову, а девочки убрали всё со стола и помыли посуду в ведре.

Я пошел из избы, чтобы прилечь на завалину на солнечной стороне, где было тепло. Только я вышел, как кто-то окликнул меня.

— Мальчик! Мама дома? — у калитки стояли две старушки с котомками за плечами и маленькими бидонами в руках.

— Дома. Корову доит, — отвечал я.

— Ты позвал бы ее, — попросила одна из старушек.

— Ну как я ее позову? Корову же она не бросит!

Мне так хотелось спать, что было не до разговоров.

— Я сестер позову, — предложил я и пошел в избу.

В это время вышли Валя, Аня и Ванька.

— Там старушки маму просят позвать, — сказал я им.

— Какие они старушки! — сказала мне Аня. — Они вовсе не старые.

Я пошел за избу на солнышко — пусть сами разбираются со старушками. На завалине было жарко, и я растянулся было там, но земля под боком была прохладная. Мать много раз говорила нам, чтобы не ложились на холодную землю, и я пошел за ватником, чтобы подстелить под себя. Из сарая во двор выходила мать с ведром в руке. Я тоже направился туда и, когда подошел поближе, увидел, что и вправду они выглядели не старше матери — просто исхудалые женщины, каких я много видел в Калтане.

— Хозяюшка! — обратилась одна из женщин к матери. — Не найдется ли у вас чего-нибудь из еды поменять? У нас есть детская одежда, платья, костюм, обувь.

— Эх, бабоньки! Нам самим-то есть нечего. Мы только что сюда переехали. Получаем, что по карточкам дадут, а дают немного, семью не прокормишь. Вы откуда идете?

— Из Сталинска! — ответила женщина.

— Далеконько вы забрели! Пешком всё?

— До Таргая нас подвезли. А там уже ничего не поменяешь. У колхозников всё подчистую подмели. Да и засуха у них на горах была прошлым летом. Нас надоумили сюда идти, здесь в низине урожай был лучше. Давайте хоть на молоко что-нибудь поменяем, — сказала всё та же женщина, а вторая прислонилась к забору и не вмешивалась в разговор.

— Да это молозиво, — ответила мать. — Корова только два дня как отелилась.

— Так это еще лучше! У меня муж больной, кашляет без продыху. Молозиво-то лучше всех лекарств.

— Ну ладно! — сказала мать. — Сядьте хоть отдохнуть да попить.

— Водой-то мы запаслись, а вот отдохнуть бы хорошо, — впервые заговорила вторая женщина. — Меня уже ноги не держат с голодухи, хоть всего десять километров прошли. А обратно как добираться, я просто не знаю.

— Здесь Таргайский Дом Отдыха в трех километрах, а оттуда в Сталинск ходит автобус, да и машины ходят, — сказала мать, — Сама-то я точно не знаю, только слышала от соседей.

Все вошли в избу и расселись по лавкам. Женщины увидели ведро с картошкой и всплеснули руками:

— Какая чистая и крупная! Мы такой давно не видели. Теперь у нас в городе и на базаре никакой не купишь.

— Вас как зовут? — спросила мать.

— А мы обе Маруси.

— Ну, так нас три Маруси будет, — засмеялась мать. — Вот что, бабоньки! Менять, правда, нечего, а поесть немного осталось.

Мать вынула из загнетки чугунок с пареной брюквой.

— Так это папе было оставлено! — закричал Ванька.

Мать строго посмотрела на него, но ничего не сказала и разложила остатки в две миски, которые поставила перед Марусями, и дала им ложки. Миски быстро опустели.

— Спасибо тебе, Маруся! Только я в долгу не хочу оставаться, — сказала старшая из Марусь и начала выкладывать из котомки свои вещи.

— Вот ботиночки! Сын-то у меня этой зимой умер, ему больше не понадобятся, а твой вон босиком ходит, — кивнула она в мою сторону. — За молозиво я ему отдам. Примерь! — сказала она мне.

Я посмотрел на мать, она кивнула головой. Пока я надевал ботинки и зашнуровывал их, другая Маруся разложила свои вещи, но я был занят ботинками. Они были немного велики, и я сказал матери об этом.

— Иван, попробуй ты! — сказала мать.

Ваньке они не налезли, даже когда он расшнуровал их полностью.

— Велики — не страшно, — сказала владелица ботинок. — К осени нога подрастет. Бери да помни меня!

Я не мог поверить, что у меня будут такие же ботинки, как когда-то были у Сени, хоть и не новые.

— Вот у меня два платья крепдешиновых. Они вам подойдут — вы пошире меня. Когда-то и я была полнее. Я отдам платье за ведро картошки. Мне надо две недели протянуть с дочкой да с матерью. Через две недели обещали восстановить на работе.

— У нее муж без вести пропал в сорок пятом году, вот ее и потурили с работы в гороно, а на прошлой неделе пришло сообщение, что он погиб смертью храбрых, так что сейчас решается вопрос о восстановлении в партии и на работе.

— Нет, дорогая! Мне здесь в деревне не до крепдешиновых платьев, — ответила ей мать.

Та взяла в руки мужскую рубаху и стала показывать ее матери.

— Может, вашему мужу подойдет эта рубашка?

Мать примерила ее на себя и сказала:

— Подойдет! Полведра картошки получите. Я своих детей без еды не оставлю.

Затем она налила из ведра молозиво в оба бидончика почти доверху.

— Теперь мы в расчете, — сказала она обеим Марусям. — Больше у нас ничего нет на обмен.

Первая Маруся положила перед матерью три синих майки.

— Дай мне буханку хлеба за эти майки. Они подойдут девочкам, да и старшему. Он у вас такой здоровый.

Мать посмотрела на нее и отдала хлеб.

— Всё! Больше ничего у меня не просите! Вы у наших соседей были?

— Были, но там только дети дома.

— Они оба только что прошли домой на обед. Даст бог, у них что-то найдется. Пойдемте, я вас познакомлю.

— Вы котомку-то донесете? — обратилась мать ко второй Марусе, когда та пересыпала картошку в полотняную сумку, которую вынула из котомки.

— Теперь, когда вы нас покормили, донесу!

Они пожелали нам всего хорошего и вышли из избы вместе с матерью. Девчонки и Ванька стали примерять майки, а я снова надел ботинки. Они болтыхались на ногах. Я нашел свои старые толстые носки. С ними ботинки были почти впору.

Пришла мать и аккуратно сложила майки и рубашку отца. И только тут до меня дошло, что мы все что-то получили, а матери не досталось ничего.

— Мам, а тебе ничего не досталось, — сказал я ей.

— Ничего, в другой раз мне тоже что-нибудь перепадет.

Но матери ничего не перепало. Две Маруси были первыми ласточками среди горожан, пытавшихся обменять одежду на еду. Почти каждый день по деревне ходили женщины и просили пропитания. Нам было не на что менять, мы тоже начали чувствовать недостаток еды. Мать с девочками накопали еще несколько ведер прошлогодней картошки в огороде, которую решили оставить на посадку, а потом стали ходить после обеда на колхозные поля искать картошку, если позволяла погода.

С утра до часу Аня и Валя были школе. Смотреть за теленком приставили Ваньку, но он отказался, потому что корова и теленок бодали его. Мне поручили кормить теленка из бутылки, чтобы он не сосал корову. В первый же раз корова облизала меня и теленка, и всё пошло хорошо. У меня с коровой была давняя дружба. Теленок же оказался бычком и любил бодаться, но я научился успокаивать его, почесав за ушами.

Отец работал с утра до ночи на пилораме и выправил ее так, что удалось увеличить скорость пиления. Привезли второй постав, который он тоже привел в божеский вид. Оставалась проблема обслуживания ручных пил, а их было больше сотни. Кроме того, к зиме предполагалось расширить участок до пятисот лесорубов, потому что темпы стройки Калтанской ГРЭС нарастали и требовалось огромное количество лесоматериалов.

Начальник участка леспромхоза приказал отцу создать бригаду пилоправов, которых нужно было обучить правильной заточке и разводке пил. Отец пропадал на работе с утра до ночи, но за это ему выделили особый паек, который включал говяжий жир, мясные консервы, крупы, макароны и даже муку. Но всё это выдавалось нерегулярно и помалу. Нельзя сказать, чтобы мы очень голодали, но досыта не ели никогда.

Мать сходила в сельсовет с бумагами на всех детей и с медалью «Материнская слава» второй степени, и ей обещали выдать медали первой и третьей степени, которые по ошибке не выдали в сорок четвертом году. Эти медали, помимо единовременного пособия, давали право на увеличение приусадебного участка, За день до Пасхи ударил проливной дождь, который продолжался почти до утра. У нас протекла крыша. Утром снова сияло солнце, а со стороны реки начал раздаваться грохот. К нам прибежали соседские дети Коля и Надя и позвали на реку смотреть ледоход. Река поднялась метра на три, и по ней ползли огромные льдины, которые иногда упирались в берега и поднимались вверх. Мы пошли вдоль реки мимо скотных дворов. За свинарником на повороте образовался затор, и вода начала быстро приближаться к свинарнику, заставив нас отступать. Вдруг затор с треском разорвало, и льдины помчались, кувыркаясь и разбивая берега. В первый раз я видел ледоход, и его сила испугала меня.

Мы пошли обратно домой, так как Коля забеспокоился, что вода отрежет нам дорогу у скотного двора. И правда, там вода и льдины уже подходили к коровнику, у которого толпился народ, обсуждая, надо ли уводить коров. Здесь мы встретили мать, которая несла воду в ведрах на коромысле. Она сказала, чтобы мы далеко не убегали, так как она затопила баню. Она еще несколько раз сходила на реку по воду и наполнила большую кадку в бане, где было очень жарко и дымно, так как баня топилась по-черному. Мы мылись из шаек, наливая горячую воду из железной бочки, вделанной в каменку, и разбавляя холодной водой из кадки. Мыла у нас почти никогда не было, а потому мылись мы щелоком из золы.

Церкви у нас в деревне не было, празднование Пасхи не поощрялось, и, чтобы как-то отвлечь людей, в клубе в центре деревни показывали бесплатно кино с самого полудня. В тот день крутили «Тарзана», «Веселых ребят», «Броненосец „Потемкин“». В клубе были мальчишки и девчонки только с нашей стороны, так как утром вставшая на попа льдина ударила в подвесной мост в центре деревни и разбила настил. Поэтому люди с заречной стороны не могли перейти через реку. Деревню разделило.

В клубе мы познакомились с другими детьми, которые расспрашивали нас, откуда мы приехали. Аня и Валя убежали на луг, где дети постарше и взрослые праздновали Пасху. С погодой повезло, и они катали по доске яйца, играли в ручеек, в лапту, хотя там было еще сыровато после дождя. К вечеру гуляла вся деревня, на улицах много пьяных мужиков, орущих песни, кое-кто с гармошкой или балалайкой. Но драк не было. Ребята объясняли нам это тем, что на нашей стороне не было зареченских.

Отец пришел под вечер с туеском, полным клюквы и колбы, и с двумя буханками хлеба. Клюкву и колбу он набрал в согре недалеко от бараков лагеря. Отец помылся в бане, и мы пошли к соседям, куда нас пригласили еще два дня тому назад. Дядя Коля обещал удивить нас. Мы взяли с собой приготовленную матерью капусту с клюквой и тонко нарезанной колбой и хлеба.

Когда мы пришли к соседям, отец вытащил из кармана бутылку водки.

— Наградил начальник за ударный труд, — сказал он. — Наконец-то выправил эту проклятую пилораму. Как люди могут так изуродовать оборудование!

— Так ведь не свое же, — откликнулся дядя Коля. — У нас коней мордуют до полусмерти, а чего уж о машинах говорить. Давайте забудем на сегодня дурных людей и отпразднуем Пасху. Вы верующие?

— Да теперь уж трудно сказать! — ответила мать. — Мы все крещеные, кроме Вани да Володи.

— Вот и у нас так же! Сами крещеные, а дети нет. Коля-то у нас пионер. А куда денешься? — вздохнула тетя Паша.

Стол был украшен яркими фиолетовыми кандыками в глиняных кружках. На плите стоял большой чугун, из которого поднимался ароматный пар. На столе появились миски и граненые стаканы, крынка с брагой, мамина капуста, соленые помидоры и огурцы. Дядя Коля налил водки себе и отцу, а женщинам браги.

— Вот у нас и снова пир горой! С праздником!

Взрослые выпили и, задумавшись на минуту, стали закусывать помидорами и огурцами, а мы навалились на капусту с хлебом.

— Ох ты! — воскликнул Коля. — С клюквой и колбой! Значит, колба пошла!

Отец сказал, где нашел колбу.

— Пойдемте завтра за колбой, — предложил Коля мне и Ваньке.

— Я знаю где!

— Вы не очень наваливайтесь на капусту! — сказала нам тетя Паша. — А то пожалеете.

Пока взрослые выпивали и закусывали, Коля с Надей показывали нам охотничьи трофеи дяди Коли: медвежью шкуру, рысью шкуру, чучела бурундоков, белок и птиц. Но меня больше всего заинтересовали фигурки, вырезанные дядей Колей. Коля сказал, что это шахматы, и пообещал научить меня играть.

Нас снова позвали за стол. Тетя Паша раскладывала по чашкам пельмени. У нас давно не делали пельмени — то мяса не было, то муки, — и я уже забыл их вкус.

Тетя Паша предупредила нас, что лучше немного подождать, чтобы пельмени малость остыли, а то можно обжечься. Когда я надкусил первый пельмень, брызнул горячий сок, который действительно обжег губы и рот, поэтому я не сразу почувствовал вкус, — но когда наконец разжевал его, то мне показалось, что я ничего вкуснее в жизни не ел. Некоторое время все ели молча.

— Да, Паша! Ну и ублажила ты нас! — сказала мать. — Отродясь таких вкусных пельменей не ела.

— Не того хвалите, — ответила тетя Паша. — Николай всё сделал. Я только помогала лепить да отварила.

— Это вам от голоду показалось вкусно, — сказал дядя Коля. — Ничего особенного в них нет — только капуста, лук да барсучье мясо. Да и барсук-то нежирный, весенний. Я бы не стал его ловить сейчас, да всё мясо у нас кончилось, а на Пасху хотелось что-нибудь мясное. Вы-то, русские, можете и без мяса жить, а нам, шорцам, без мяса нельзя!

— А как ты его поймал? — спросил отец.

— Он хитрый был, но я его перехитрил. Я его выследил еще в марте, когда потеплело, а обычно они только в апреле выходят. Поехал я верхом к пасеке, что недалеко от Верхней Малиновки, где у нас два зарода сена, чтобы посмотреть, как снег сел и можно ли вывезти сено. Зимой-то оттуда не вывезешь, когда снега два метра. И недалеко от зародов увидел следы барсучьи на снегу по направлению к зародам и обратно. Доехал до первого зарода и вижу, что барсук-то в зароде копался, мышей искал. Они там зимуют. Я вижу, что нужно еще две недели подождать с сеном, а за это время решил поймать барсука. Хоть он и весенний, но мышами кормился. Знать, не худой! И вот я начал думать, как его поймать. Летом-то просто подкараулить его — не холодно. А сейчас полежи-ка на рассвете пару часов, так окочуришься!

Я слушал дядю Колю, разинув рот. Он так живо изображал мимикой и движениями, как он сделал двойной рыболовный крючок, как наживлял его слегка протухшим конским мясом и как подвешивал наживку на проволоке у зарода, чтобы мыши не достали, а барсук мог, подпрыгнув, схватить наживку. Причем всё это он делал сидя на коне, чтобы не оставлять своих следов и запаха. В рассказ дяди Коли то и дело вмешивались шорские слова, но его мимика была настолько выразительной, что мне казалось: я каким-то образом понимаю их.

Два дня барсук не приходил, а на рассвете третьего дня дядя Коля, подъезжая к зароду, услышал, как верещал барсук, пойманный на крючок, и пристрелил его. Он показывал, как целился и как упал барсук. И весь он был какой-то другой. Он был охотник!

— Дядя Коля, я тоже хочу охотиться, — сказал я ему, когда он закончил рассказ и превратился в обычного дядю Колю.

— Тогда учиться надо. У каждого зверя свои повадки, и их надо понимать. Меня отец и дедушка учили, когда я был такой же маленький, как ты. Вот и учись, а я тебе помогу. Учись понимать всё живое и тайгу, тогда станешь охотником. Но только охотой здесь уже не проживешь — зверя мало, тайгу вырубают. Вот мой Коля и не хочет быть охотником. Он в инженеры хочет идти.

— А как вы сохранили мясо две недели? — спросила мать.

— А мы погреб забиваем льдом с зимы и засыпаем опилками и соломой. Хватает до середины июля, — ответила тетя Паша.

Остальные дети уже давно вышли из-за стола, и Коля учил их играть в шахматы. Мать и тетя Паша разговаривали на кухне о швейных делах, о валенках на зиму и об огороде.

Я тоже хотел научиться играть в шахматы, но сейчас мне было интересней слушать разговор дяди Коли с отцом о всяких житейских делах. Дядя Коля сказал, что он поедет на следующей неделе на главную усадьбу колхоза «Память Ильича», где есть птицефабрика, и надеется купить цыплят и утят. Уток выгодно держать, потому что они летом сами кормятся в согре и на речке. Только за ними смотреть надо, чтоб ястреб не унес. Младшие детишки могут смотреть. Отец попросил купить цыплят и уток для нас тоже, и я понял, что мне придется пасти утят, так как я был младший.

Уже поздно ночью стали благодарить и прощаться, и только тогда я увидел на тете Паше то крепдешиновое платье, которое показывали две Маруси. Тетя Паша сказала, что они обменяли его у городских на барсучье мясо. Это укрепило мое желание начать охотиться как можно скорее, и я решил начать делать лук и стрелы.

ПЕРВЫЙ ЛУК

Перед тем как разойтись, мы договорились, что пойдем за колбой. Коля предупредил, что предстоит дальний поход, так как перейти через реку около нас нельзя, и придется идти через луг в Сухой лог, где сейчас должна быть колба.

Рано утром корову отправили в стадо пастись. Это был первый день выгона коров на Таргайскую гору, где начала расти трава. Аню оставили смотреть за теленком — он был слишком слаб для выпаса. Поэтому Ванька мог надеть старые Анины чуни. Коля сказал, что через луг к роднику у подножия горы есть тропа, а до родника и дальше до лога лучше идти босиком. А в лес босиком ходить нельзя, можно легко напороться на колючки, да и змеи водятся.

Отец и дядя Коля сделали три котомки — мы с Надей, как самые младшие, шли без котомок. Нам всем наточили ножи. У Коли был настоящий охотничий нож в деревянных ножнах. Я очень завидовал ему, потому что у меня был только обломок кухонного ножа.

Дядя Коля дал указания Коле, и мы отправились через дорогу и соседский огород на луг. На лугу уже росла свежая трава, но земля была влажная и прохладная.

Посреди луга стояли какие-то развалины. Коля объяснил, что здесь недавно был колхозный кирпичный заводик. Мы побежали туда посмотреть. От заводика остались развалины печи с лежащей на земле железной трубой, остатки лестницы и огромный железный чан с осью и лопастями. От оси отходили оглобли. Коля сказал, что крутили ось лошади, которые ходили по кругу. Всё было исковеркано и разбито деревенскими парнями, как сообщил нам Коля, но не мог объяснить, зачем разбивали. Рядом с печью лежал штабель разбитых и целых кирпичей.

Мы пошли дальше и оказались у подножия горы, где было мокро. Здесь начиналась болотина, тянувшаяся вдоль горы. Коля подвел нас к роднику в небольшом распадке. Вода была настолько холодная, что ломило зубы. Коля пояснил, что летом многие ходят сюда за питьевой водой, чтобы не пить воду из реки. Этот родник и был началом маленького ручья, из-за которого образовалась болотина.

Коля повел нас по тропинке вдоль подножия горы, и скоро мы оказались в широком устье лога. По некрутым склонам лога рос редкий лес, а в середине бежал ручей, уходивший в болотину. Коля сказал, что за болотиной он впадает в Кинерку и что в ручье есть рыба. Едва мы завернули в лог, как остановились в изумлении. Обе стороны лога, насколько хватал взгляд, были ярко-фиолетовые, с зелеными островками ближе к ручью. Мы долго стояли и смотрели на эти фиолетовые склоны.

— Это кандыки, — сказал Коля. — А по-русски значит «собачий клык».

Мы дошли до кандыков, которые росли так плотно, что некуда было поставить ногу, не потоптав их. Коля сказал, что надо надеть обувь, чтобы не напороться на сухие сучья. Нам очень не хотелось топтать такую красоту, но Коля успокоил нас: не волнуйтесь, они выправятся через пару часов. Мы пошли вдоль ручья, и зеленые островки в фиолетовом море оказались колбой, но она была еще слишком молодая, и мы пошли дальше к началу лога. Скоро нашлась подходящая колба, и мы резали и связывали ее в пучки лыком, которое Коля содрал с растущих вдоль ручья ив. Через час котомки стали тяжелыми, и мы сели у ручья поесть. У нас было с собой по куску хлеба. Мы ели его с колбой и запивали водой прямо из ручья. Всем хотелось посидеть на солнце и отдохнуть среди этой фиолетовой красоты и птичьего пения. Птичьих голосов было столько, что Коля не мог назвать даже половину птиц.

Я рассказал Коле, что хочу изготовить лук и стрелы, но не знаю, из чего их сделать. Мы пошли вдоль ручья и скоро нашли подходящую тонкую иву, из которой вырезали палку. Коля показал мне, как она гнется, и сказал, что на первое лето мне достаточно лука из ивы, а сухой материал для стрел у него есть дома. Летом нарежем новые побеги тальника для стрел. Их нужно сушить в пучке пару месяцев, чтобы они затвердели. А я должен собирать гусиные перья для оперения и консервные банки для наконечников. Оказалось, что надо хорошо поработать, чтобы сделать лук.

Мы пошли домой той же дорогой, по которой пришли, время от времени оглядываясь назад — посмотреть на поля кандыков. Когда мы вышли из Сухого лога и уже не могли видеть цветы и слышать птичий гомон, у меня возникло чувство, что мы побывали в сказке.

Впереди шли Коля и Валя, которые сегодня держались всё время рядом, а за ними я и Надя. Я нес палку для лука, а у Нади через плечо висели два букета кандыков, связанных лыком. Ванька шел последним и часто отставал.

— Коля, а почему этот лог называется Сухим? — спросил я. — Он же не сухой, там течет ручей.

Коля долго думал.

— Не знаю. Все так называют. И правда — почему Сухой, когда течет ручей? Я доходил до самого начала, где бьет сильный родник. Этот ручей никогда не пересыхает. Спросим у тяти.

Мы дошли до первого родника и снова сели отдохнуть. Мои ноги уже очень устали и заплетались, но я не хотел отставать от Нади, которая, казалось, не знала усталости и бежала, подпрыгивая и напевая.

Когда мы дошли до дому, сил у меня уже не оставалось, и я сказал Коле, что лук будем делать завтра, когда он вернется из школы.

Мать дала нам поесть и засолила колбу, принесенную Валей и Ванькой.

Пока мы ходили за колбой, отец сделал парники для рассады, а Аня с мамой копали огород. Они уже вскопали ту часть, где росла картошка, и нашли еще несколько ведер. Теперь картошки для посадки было достаточно, если резать ее на четыре части. Я спросил отца, почему картошка не померзла зимой в земле.

— Здесь выпало много снегу до больших морозов, а снег — всё равно что одеяло. Сквозь него мороз не проходит в землю, — объяснил мне отец.

Я побродил по двору, поиграл с теленком и не заметил, как уснул в теплом углу за сенями. Проснулся от холода, когда солнце уже не светило в мой угол.

Вечером к нам зашел дядя Коля с подвыпившим колхозным бригадиром — поговорить с отцом о ремонте моста через лужу.

— Нифон Васильевич, Николай говорит, что ты был на войне сапером какое-то время. Так, наверное, знаешь, как строить мосты. Мы этот проклятый мост пять раз ремонтировали, а он всё разваливается. Перегонять скот по нему опасно — ноги поломают, не говоря уж о телегах. Если ты нам поможешь, так мы тебе коней дадим на вспашку огорода и пашни. Да и сенокосные угодья помогли бы выделить.

Отец ответил бригадиру, что мост ремонтировать бессмысленно: его нужно разбирать и строить заново. Но хорошо было бы осушить лужу, прокопав канаву мимо скотного двора к реке. Судя по всему, здесь есть где-то родник, который подпитывает лужу, раз она никогда не просыхает. А насчет моста лучше поговорить с леспромхозом. Они начнут на следующей неделе строить мост около электростанции через ручей из Сухого лога. А наш мост им тоже понадобится, чтобы вывозить лес из Горбуновки, Белоруса, Верхних Кинерков. Мимо него никак не проехать, вот пусть и строят.

Договорились, что отец поговорит с начальником леспромхоза, но колхоз должен, в свою очередь, что-то дать леспромхозу. После долгих разговоров пришли к выводу, что колхоз, кроме молока летом да картошки к зиме, ничего предложить не может. Да и с молоком еще не ясно, потому что нормы сдачи государству увеличились, а падеж скота за эту зиму был большой, и осталась только половина дойных коров.

Утром нас разбудили рано: нам с Ванькой надо было идти с отцом на участок. Мы съели весь хлеб за пасхальные дни, и отец надеялся получить новую порцию в магазине или в пекарне, а мы отнесли бы его домой.

Было хоть и облачно, но сухо. Мы с Ванькой шли босиком и быстро дошли до подвесного моста. Там нас ожидало чудо. К опорам моста был привязан самый настоящий пароходик с трубой, из которой шел дым. Он не мог пройти под мост — вода в реке была высокая.

Отец разговорился с капитаном на буксирном пароходике; тот рассказал, что привезли продовольствие для леспромхоза и решили проверить, можно ли сплавлять лес по реке. Скоро вверху у Малиновки сбросят в реку два больших штабеля, чтобы сплавить их до Кондомы. Буксир будет растаскивать бревна, если образуется затор. Во время разговора подошли шестеро мужиков с баграми и осторожно спустились на буксир.

— Вода-то убывает быстро, — сказал один из них. — Не обмелеть бы нам на Нижнем Камне.

— Бог даст, успеем, — ответил капитан.

Мы пошли в леспромхоз. Магазин был закрыт, и на двери висела картонка с надписью «Переучет». Пошли к пекарне, где пекарь выдал отцу две буханки хлеба и опять дал мне и Ваньке по кусочку. Мы побежали быстро домой, отдали матери хлеб и помчались через скотный двор к реке, чтобы посмотреть, как будут сплавлять лес. Река извивалась и мчалась, как большая змея. Зареченский низкий берег после крутой излучины затопило до самого леса.

Вначале на реке показались отдельные бревна, а потом всё кучнее. Много бревен выбрасывало на низкий затопленный берег, где они застревали в кустах. На наш пологий спуск тоже прибивало бревна, но они не застревали.

Появился дядя Коля с лошадью, запряженной в волокушу. Он зацеплял багром бревна, прибившиеся к нашему берегу, укладывал на волокушу и отвозил к коровнику.

— А зачем вам бревна? — спросил Ванька.

— Мост здесь будем делать через осушительную канаву.

Дядя Коля успел вывезти с десяток бревен, когда на другой стороне появились мужики в бродовых сапогах по грудь. Они пытались сбрасывать баграми застрявшие в кустах бревна, но это им плохо удавалось, потому что плывшие бревна заклинивали застрявшие.

— Немного им удастся сплавить на Кондому, — сказал дядя Коля.

Ниже нас на крутом повороте реки против свинарника начал образовываться затор. Бревна лезли друг на друга, вставали на попа, упираясь в дно реки. Минут через двадцать бревна заполнили весь плес от свинарника до нас. Вода начала быстро прибывать.

— Не снесло бы свинарник, — сказал дядя Коля. — Надо свиней выпустить. Вы со мной не ходите, а то свиньи могут вас порвать. Они сейчас очень голодные.

Едва дядя Коля отошел, как раздался треск и грохот, а бревна снова устремились вниз по реке — затор разорвало. Ванька решил бежать обратно к мосту, чтобы посмотреть еще раз на буксир, а я, вспомнив о луке, пошел домой поесть и найти Колю.

Коля укладывал навоз в парник, который представлял собой короб из жердей длиной метра два с половиной. Коля выгреб старый перегной, начал укладывать в него навоз, мешая его с перегноем, пока не заполнил весь парник. Попутно он объяснял мне, что навоз будет перегнивать и давать тепло, а старый перегной не даст теплу сжечь корни рассады. Закончив с парником, Коля сказал, что его задание от отца на сегодня выполнено и можно заняться луком и стрелами.

Мы залезли на чердак, который освещался только одним небольшим окошком. Чего там только не было! У меня разбегались глаза. Капканы, петли, несколько пар лыж, старые унты и множество другой всякой всячины. В одном углу стояли два лука без тетивы и висели пучки заготовок для стрел. Пучки были туго обмотаны дратвой по всей длине. Коля размотал дратву и отсчитал десять заготовок.

— Тебе на первое время десять стрел хватит, — сказал он. — Вначале без наконечника, а когда научишься, то сделаем наконечники и оперение.

Коля сплел тетиву для моего лука из просмоленной дратвы, и мы пошли вниз, где я оставил палку для моего лука. Коля взял свой лук и настоящие стрелы с наконечниками и оперением. Он показал, как натягивать тетиву и как ее снимать. Лук нельзя держать долго согнутым, пока он сырой.

— Пойдем пробовать твой лук, — сказал Коля.

Он позвал Надю, взял с собой длинную палку, и мы пошли к нашему дому, где к нам присоединились Ванька и Валя. Коля объяснил, что стрелять стрелами без наконечника по стенам нехорошо — конец стрелы может расщепиться. Нужно сделать мишень. Он пошел в сарай, принес пучок соломы, привязал его веревочкой к палке и воткнул палку в огороде, потом взял мой лук и объяснил нам всем, как держать и натягивать его.

— Посмотрим, добьет ли твой лук до мишени.

Он натянул и отпустил мой лук несколько раз, поставил стрелу и, прицелившись, выпустил ее. Стрела летела точно на мишень, но прошла выше.

— Хорошо! — сказал Коля и выпустил вторую стрелу. Она почти попала в мишень.

— Ну а теперь ты попробуй!

Я тоже натянул лук несколько раз и поставил стрелу. У меня едва хватало сил натянуть лук полностью. Стараясь удержать лук, я забыл прицелиться, и стрела полетела далеко в сторону от мишени.

Коля еще раз объяснил, как натягивать лук и целиться одновременно, и моя вторая стрела полетела к мишени, но не долетела шагов десять.

— Молодец! Давай еще одну, только не спеши!

Я выпустил третью стрелу, стараясь делать всё, как сказал Коля, — и она воткнулась в землю недалеко от палки. Я был в восторге и хотел стрелять еще, но Коля сказал, что у меня пойдет хорошо, если я буду тренироваться, а сейчас пусть другие постреляют. Надя отказалась стрелять, а Валя, выпустив две стрелы очень неплохо, сказала, что с нее хватит.

Ванька взял лук и, поставив стрелу, натянул тетиву так сильно, что конец стрелы сошел с кулака, в котором он держал лук, и, когда он отпустил тетиву, стрела ударила в указательный палец и полетела, кувыркаясь, в сторону. Ванька заорал и, бросив лук, замахал рукой. Коля подошел к нему, взял за руку и осмотрел палец.

— Ничего! — сказал он. — Не так страшно, только царапинка, даже крови почти нет.

Ванька выдернул руку и, всё еще подпрыгивая, схватил лук и начал гнуть его, уперши в землю.

— Не ломай! — заорал я.

Ванька был большой и очень сильный для своего возраста и без труда оттолкнул Колю, когда тот попытался остановить его. Лук переломился, и Ванька отбросил его.

Я не знаю, что случилось со мной, но меня всего скрутило внутри, и я даже перестал видеть на короткий миг. Схватив сломанный лук, я ударил Ваньку им по лицу. Он хотел было прыгнуть назад, но споткнулся и упал. Я набросился на него и стал хлестать его дальше. Злоба ослепила и оглушила меня. Всё вокруг было покрыто маревом, и я видел только Ванькину голову, которую тот тщетно пытался закрыть руками. Внезапно я взлетел в воздух, и чья-то сильная рука выхватила лук. Это был отец.

— Я убью его! — кричал я, пытаясь вырваться из отцовских рук, но он сдавил меня так, что я не мог пошевельнуться и только озирался вокруг. Мне было трудно дышать, меня всего трясло.

— Ванька гад, фашист! — кричал я. — Я его убью!

Все остальные столпились вместе и смотрели на меня с ужасом. Ванька поднялся. Его лицо было в крови, и он с плачем бросился к отцу, но отец сказал Вале:

— Отведи и умой его.

Отец всё еще держал меня очень крепко, но постепенно ослаблял хватку. Меня перестало трясти, но стало очень горько, и я заплакал.

Отец расспросил Колю, как всё случилось, и слушал его рассказ, сидя на завалине и удерживая меня на коленях.

— Это я виноват, дядя Нифон, — сказал Коля понурившись. — Зря я сделал лук для Володи. Не было бы лука, так ничего бы и не было.

— Нет, Коля! — ответил отец. — Ты не виноват. Даже и не думай так. Может, Иван случайно сломал лук?

— Нет, не случайно! — сказал я сквозь слезы. — Ванька нарочно сломал его. Он фашист!

— Нет, Володя! Неправда, никакой он не фашист. Он просто дурак. А тебе я скажу вот что. Чтобы с сегодняшнего дня я не слышал никаких кличек. Нельзя называть людей кличками. У всех есть имена. Чтобы я не слышал от тебя «Ванька»! У него есть имя — Иван, так и зови его по имени. Или называй его Ваней. Коля, сделай, пожалуйста, еще один лук Володе.

— Хорошо, дядя Нифон! Я сделаю два, если Ваня тоже захочет. Отец отнес меня в кровать, я тотчас уснул без ужина и спал до утра.

КОЛБА И КРАПИВА

Проснувшись рано утром и выбежав в уборную, я был ослеплен белым инеем, покрывавшим всё вокруг. Было настолько холодно, что вода в кадке у крыльца покрылась толстой коркой льда. Я слышал, что мать доила корову. Вернувшись быстро в избу, я увидел отца и мать за столом. Они что-то обсуждали, но при моем появлении замолчали.

— Ты бы босиком не ходил по инею, а то простудишься, — сказала мне мать. — Аня сейчас парного молока принесет. А тебе сегодня работа будет. Пойдешь с Валей после школы собирать крапиву и лебеду. Ты знаешь, где есть крапива, вот и покажешь ей места.

— А что Иван? — спросил я, чуть было не назвав его снова Ванькой.

— Он со мной пойдет, — сказал отец.

Согнувшись, вошла Аня с ведром молока в обеих руках.

— Почти полное ведро, — сказала Аня, тяжело дыша. — Едва донесла.

— Ты бы нас позвала, а не надрывалась, — ответила мать. — Корова любит, как ты доишь, вот и дала столько молока.

— Она всё норовит поддать ведро ногой. Два раза чуть не опрокинула его, — ответила Аня.

— Значит, мягче нужно доить, — сказала мать. — Она у нас очень чувствительная.

Проснулась Валя и выбежала на улицу. Иван только поднял голову и сказал:

— У меня голова болит.

Лицо у него было опухшее, в синяках и кровоподтеках. Я заерзал и хотел выйти из избы, но мать меня удержала.

— Вставай! — сказал отец Ивану. — Поешь и можешь снова спать. А ты, Володя, пойдешь со мной. Попробуем отоварить карточки. Вчера магазин был закрыт весь день.

Мать разлила по кружкам парное молоко и разложила по мискам пшенную кашу.

— Ешьте! Пшено кончилось, — сказала мать. Она подала отцу котелок и его армейскую фляжку с молоком на обед.

Пока мы завтракали, солнце чуть поднялось, и иней начал таять. Я обулся в чуни и пошел подбирать стрелы, оставленные вчера на огороде. Мне было очень жалко, что всё кончилось так плохо, и я не мог понять, что со мной произошло и как я мог так избить брата. Мне стало снова так грустно, что я чуть не заплакал. Потом я пошел к теленку.

Пока я ходил за стрелами, корову уже выпустили в стадо, и теленок выглядел унылым. Но как только увидел меня, начал подпрыгивать. Он уже окреп и бодался так, что моим бокам было больно. Я почесал его за ушами, и он облизнул меня. Отец позвал меня, и мы отправились в леспромхоз.

Солнце согнало иней, но земля всё еще была очень холодная, и мне пришлось идти в чунях. По дороге я сказал отцу: мне стыдно, что я так избил Ивана.

— Я был такой злой из-за лука и не мог соображать.

— А ты считай до трех, когда злой, — сказал мне отец. — И попроси прощения у Ивана. Он тоже переживает за то, что по дурости сломал твой лук. Помириться надо, вы же братья!

Я снял чуни и положил их в свою котомку. Было холодно, но бежать стало легче. После разговора с отцом я твердо решил извиниться перед Иваном. Когда мы переходили мост, я увидел, что вода была далеко внизу, а по берегу на другой стороне лежали застрявшие бревна.

В леспромхозе магазин был всё еще закрыт. Отец направился к пекарне, но из конторы вышел Николай Федорович и помахал рукой, приглашая к себе. Мы вошли в контору и уселись вокруг стола.

— Васильич, у меня к тебе вопрос, — сказал начальник. — Согласно твоим документам, ты был счетоводом в госпитале.

— Был, — ответил коротко отец. — Я окончил курсы еще в молодости. Работал счетоводом в кооперации, а в конце войны — в госпитале, после ранения.

— Я хлопотал, чтобы тебя назначили прорабом в нашем леспромхозе, но у нас случилась неприятная история с завмагом. Комиссия из ОРСа (отдела рабочего снабжения) уже третий день проверяет. Сегодня или завтра закончат. А завмага уже арестовали.

— Проворовался? — спросил отец, а потом обратился ко мне: — Ты бы, Володя, подождал меня на улице, а то тебе будет скучно.

Я понял, что они хотят говорить без меня.

— Пойди в пекарню и попроси Ильича, чтобы он дал тебе кусок хлеба, — сказал мне Николай Федорович.

Пекарь дал мне не хлеб, а пирог с рыбой, но сам был так занят, что не обращал на меня внимания. Я потихоньку вышел из пекарни и спустился к реке. Пологий галечный берег был занесен грязью, и здесь тоже лежали бревна. Я дошел босиком до самой воды. Здесь намечался перекат, хотя вода была еще глубокая и мутная. Я увидел, как близко к берегу промелькнула довольно крупная рыба. К реке спустился пекарь с наметкой на длинной жерди в руках и пустым ведром.

— Попробуем! — сказал он. — Вчера целое ведро наловил.

Он осторожно опустил наметку в воду, провел ее по течению и поднял. В мотне трепыхалось несколько рыб. Во мне взыграл рыболов. Я вспомнил налима, пойманного мною в Есаулке, и мне так захотелось ловить рыбу, что засосало под ложечкой.

В этот момент меня позвал отец, и я поднялся по берегу, испачкав ноги, но у пекарни стоял таз с водой, где я сполоснул грязь с ног. Мы поднялись по дороге к домику над пекарней. Там лежали две большие кучи мешков и ящиков. За домиком строили большой дом на пологом косогоре. Отец спросил, где найти Михаила Сергеевича Бузицкого.

— Это я, — ответил высокий жилистый человек в гимнастерке и форменной фуражке.

— Я от Николая Федоровича. Моя фамилия Крысанов.

— Слышал о вас. Ну и до чего же вы договорились? — спросил Бузицкий.

— А вы уже знаете о нашем разговоре? — удивился отец.

— Еще бы! Я ведь не только лесничий, но и парторг леспромхоза. А сейчас еще и экспедитор. Вон продовольствие, которое надо развести по участкам, лесорубы голодают. Жду, когда придут трелевочные трактора. Без них сейчас по тайге не проехать. Так вы согласились?

— Согласился, — ответил отец. — Но голодают не только лесорубы. У меня детишки голодают. Вот уж четыре дня, как по карточкам ничего не получали, кроме хлеба. Да и недобор еще с Калтана.

— Я рад, что вы согласились. Сейчас решим и вашу личную проблему.

Мы все пошли в домик. В сенях всё было заставлено мешками и ящиками. В домике оказались приятная на вид женщина и мальчик моего возраста.

— Познакомьтесь! Это моя супруга и сын Юра, — сказал Бузицкий. — А это Нифон Васильевич Крысанов, а имени молодого человека не знаю.

— Володя, — ответил я.

— Юра, займись чем-нибудь с Володей, а то здесь стало тесно, — сказала Юрина мать.

Мы вышли на улицу, и я тотчас рассказал Юре, что пекарь ловит рыбу наметкой, — и мы побежали на берег. Пекарь уже не ловил рыбу. Через раскрытое окно мы видели, что он вытаскивает хлеб из печи и укладывает на покрытый железом стол. Ведро с живой рыбой стояло у двери пекарни, и мы разглядели там окуней, чебаков, ершей и одну щуку.

— А у нас удочки есть, — сказал Юра, — настоящие, бамбуковые. Отец любит ловить рыбу.

— А какие это — бамбуковые? — спросил я.

— Пойдем, покажу! — Юра побежал к домику.

В сенях была лестница на чердак, хотя к ней было трудно пробраться из-за мешков и ящиков. На чердаке висели три длинных удилища.

— Так вот какой бамбук! — воскликнул я. — Я читал о бамбуке, но никогда не видел.

— А ты умеешь читать? — удивился Юра.

— Да, умею читать и писать.

— А тебе сколько лет?

— Пять будет через неделю.

— Мне уже пять, а читать я не умею. Только буквы знаю.

— Давай я тебя научу! — предложил я ему, не подумав, что мы живем далеко друг от друга.

Я всё еще рассматривал удочки и заметил, что крючки настоящие, а не самодельные, как были у нас.

— А где вы нашли такие крючки? — спросил я Юру.

— Это отец из города привез. Да они здесь тоже есть в сельпо.

— В каком сельпо?

— В деревенском магазине.

Тут меня позвал отец.

Когда мы спустились с чердака и вышли на крыльцо, я увидел отца с полной котомкой за плечами, а моя котомка была у него в руках.

— Мы отнесем всё это домой, и я вернусь через час, — сказал отец Бузицкому.

— Да уж поспешите! — ответил тот.

Я попрощался с Юрой и побежал вслед за отцом. Мы остановились в пекарне и получили хлеба. Я нес его в котомке, а чуни в руках. Хлеб сильно оттягивал мне плечи, и я начал отставать. Отец взял мою котомку, и я побежал вровень с ним.

Дома отец опорожнил котомку, наскоро поел, сказал, что вечером всё расскажет, и ушел обратно в леспромхоз. Я рассказал матери что знал, пока дожидался прихода Вали из школы. Ивана дома не было. Вскоре пришла Валя, мы поели и пошли с ней за крапивой. Обошли скотный двор, кузницу, свинарник и нарезали много крапивы и немного лебеды. Лебеда только начала прорастать. Когда мы подходили к дому, Иван сидел на крыльце, но, увидев нас, встал и ушел за избу. Я оставил свою котомку, пошел за ним, нашел его на завалинке и, еще не доходя, сказал:

— Ваня, прости меня! Я не знаю, что со мной было.

Он посмотрел на меня и ничего не ответил. Я подождал, но он молчал, и я пошел обратно. Подходя к углу, я услышал:

— Урод!

У меня исчезло всякое желание с ним говорить, и я ушел не оглянувшись.

Мать была рада принесенным продуктам и приготовила ужин. Отец пришел после заката солнца, когда мы все были голодные. Я очень устал и почти засыпал, но мне хотелось узнать, о чем говорили отец и Николай Федорович после того, как меня попросили уйти, поэтому я крепился.

За ужином отец рассказал, что же произошло сегодня. Оказалось, кто-то в ОРСе заметил, что из этого магазина поступает слишком мало карточек, хотя по деньгам все отчеты сходятся, и прислали ревизию. У заведующего и продавца нашли по мешку денег. Оказалось, что они продавали продукты налево без карточек по высоким ценам, а людям с карточками продуктов всегда не хватало. Все отчеты составлялись в рублях, а на карточный учет не обращали особого внимания. Лишь бы в рублях всё сходилось. Отец думал, что начальник леспромхоза попросил ОРС проверить, сколько поступало карточек, потому что у него с завмагом шла какая-то борьба. Карточек оказалось намного меньше, чем нужно. Завмага и продавца арестовали, а отцу предложили работу завмага, хотя он и не был членом партии, а по неписаным законам такую работу мог получить только член партии.

Тогда отец сказал комиссии, что прежний заведующий был членом партии и жульничал, — так, может, пора попробовать не члена партии? Комиссии высказывание отца не понравилось, но Николай Федорович и Бузицкий были за то, чтобы отца поставили на эту работу, а с партийностью можно разобраться позже. Так что теперь отец будет работать заведующим торговой сетью, в которую входит наш магазин и еще четыре в соседних деревнях, где находятся участки леспромхоза. В первое время он будет и продавцом, пока не подберут кого-нибудь.

Когда отец закончил рассказ, мать сказала ему:

— Ну и хомут же ты себе надел! Там же змеиное логово!

— Ничего! Как-нибудь справлюсь. Зато не будет забот с получением продуктов по карточкам.

Отец сказал, что в этом году будет голод еще похуже прошлогоднего. Прошлый год был неурожайный, а сейчас уже в апреле жара, да и по всем признакам лето будет жаркое, всё посохнет. Огород надо пораньше засадить, чтобы окреп к засухе.

Отец также рассказал, что мост около нас будут перестраивать на следующей неделе. Со сплавом ничего не вышло. До Кондомы дошло меньше половины бревен, да и буксир чуть не утопили. Теперь будут возить лес грузовиками и тракторами. То-то нашу улицу разобьют. Я уже засыпал, когда отец пошел к дяде Коле сказать, что бригадир должен прийти завтра в леспромхоз договариваться о строительстве моста.

Утром перед уходом на работу отец сказал матери, что вчера разговаривал с дядей Колей, который тоже думает, что весна и лето будут жаркими, а значит, надо заняться посадками раньше. Отец договорился с дядей Колей, что завтра будут лошади и плуг — и он вспашет весь огород после работы. Мать отвечала, что она уже замочила луковые и чесночные семена, а сегодня займется парником для огуречной и тыквенной рассады. Ее заботило то, что оставшейся картошки нам хватит только до конца мая, а других овощей и того меньше. Как протянуть июнь без зелени? Они решили, что надо собрать и засолить как можно больше колбы сейчас же — на случай, если не будет дождей в скором времени и колба посохнет.

После ухода отца, Вали и Ани мать сказала мне и Ивану, что надо собирать крапиву. Иван сказал, что пойдет один. Я сказал матери, что в таком случае я тоже пойду один. Когда мы в прошлый раз ходили за колбой, я заметил, что у развалин кирпичного завода начинала пробиваться крапива. Я взял котомку, серп и отправился туда.

Действительно, там крапива была уже довольно высокая. Но я решил добежать до родника и проверить, что делается там. Эти места были мне знакомы, и я не боялся идти один. Сразу над родником в распадке я нашел много крапивы, нарезал почти полную котомку и пошел обратно, чтобы дополнить ее крапивой у развалин. Когда котомка была полная, я не смог забросить ее за плечи, но и выкладывать крапиву не хотелось. Сделав из кирпичей ступеньки, я затащил котомку до самой верхней и тогда смог надеть ее, присев на корточки.

Мать сказала, что к вечеру дядя Коля привезет цыплят и утят — и нужно готовить баланду из крапивы с молоком, чтобы кормить их. Мне придется собирать крапиву почти каждый день. Иван пошел искать крапиву по тем местам, где мы были с ним раньше, но нашел мало, потому что я и Валя там уже всё собрали. Я передохнул и снова пошел к роднику за крапивой.

После обеда все, кроме меня и Нади, пошли собирать колбу за реку. Коля сказал, что мы еще маленькие и не сможем перейти речку вброд, а остальные смогут, если он натянет веревку через реку. Я и Надя решили пойти с ними до реки — посмотреть, как они будут переходить реку. Коля взял с собой маленький топорик, две палки и моток тонкой веревки.

Вода в реке сильно спала, и казалось, будто это совсем другая река. Образовался перекат, но вода бежала очень быстро, и я не верил, что им удастся пересечь реку.

Коля забил одну палку, привязал к ней веревку, разделся догола, сложил одежду в котомку, обвязался веревкой и пошел по перекату, опираясь на палку. Вода была ему чуть не до паха. На другой стороне он забил палку, натянул веревку и завязал ее. Девочки тоже разделись и, визжа от холода, вошли в воду и перебрались на другой берег. Коля сказал Ивану, чтобы он не переходил реку, но Иван снял одежду, уложил ее в котомку и полез в воду. Коля, увидев, как у Ивана дрожали ноги, быстро пошел ему навстречу. Иван, держась одной рукой за веревку, а другой за Колю, перешел, хотя вода была ему выше пояса и свисающая котомка тянула его вниз по течению. Они скакали на другом берегу, чтобы согреться и обсохнуть. Коля сказал, чтобы я отвязал веревку. Он перетянул ее к себе. Вскоре они оделись и пошли в гору по дороге в лес, а мы с Надей возвратились домой.

Дома я прилег, не поев, у парников на солому, которая была приготовлена для того, чтобы закрывать парники на случай заморозка, и сразу заснул. Проснулся, когда приехал дядя Коля с утятами и цыплятами. Он встретил наших собирателей колбы, которые сделали большой круг по тайге, у подвесного моста и довез их котомки, полные колбы. Коля рассказал, какие они обошли места, где было много колбы. Хотя ее было меньше, чем обычно.

Меня колба уже не интересовала, и я пошел в сарай, где мать выгородила место для цыплят и отдельно — для утят. Цыплята были уже довольно большие, а утята — еще желтые. Мать кормила их баландой из крапивы с молоком. Она сказала, что через пару дней их можно выводить на лужу, чтобы они могли плавать и щипать траву, а пока что надо собирать крапиву.

Пришел отец с работы, и после разговора с дядей Колей было решено, что в воскресенье все отправятся в сторону Белоруса за колбой на весь день. Дядя Коля возьмет одну подводу для ребятишек и колбы.

На следующий день я с утра кормил утят и играл с ними. Вначале они все казались одинаковыми, но постепенно я начал различать их. Я сел на солому в загородке для них, и они все собрались вокруг моих ног и уснули. Теленка здесь уже не было. Он был вместе с коровой на пастбище.

После обеда отец пахал огород парой лошадей, а я бегал за плугом и собирал червей для утят и цыплят. Они сразу поняли, что это еда, и искали червей, когда те успевали заползти в солому. Часть червей я складывал в банку с землей, чтобы учить утят бежать ко мне на зов. Через два дня я повел их во двор, где они бегали за мной гуськом, и иногда бросал червей, издавая при этом, как мне думалось, утиный зов. Все эти дни остальные дети ходили после школы за колбой.

В воскресенье мы все переправились у кузницы через обмелевшую реку и поехали в тайгу по заречной улице в сторону Белоруса. Ребятишки сидели на телеге, а взрослые и Коля с луком за спиной шли пешком. Коля то и дело убегал в разные стороны, чтобы проверить, есть ли колба. Она была, но ее собрали зареченские. Не доезжая до Белоруса, мы свернули на заросшую травой дорогу в сторону Горбуновки. Скоро пошел нетронутый глухой лес. Дядя Коля рассказывал, как он охотился здесь до войны на медведей.

Остановились в глубокой долине у речки, где когда-то было шорское поселение, от которого теперь остались только развалины, заросшие бурьяном. Комаров здесь было множество, и приходилось всё время обмахиваться срезанными пихтовыми ветками. Дядя Коля выпряг и стреножил коня и повел нас вдоль речки, а потом по впадавшему в нее ручью. Там в осиннике и березняке было много колбы — целые поляны. Все принялись резать, кроме дяди Коли. Он куда-то исчез. Время от времени кто-нибудь из взрослых собирал пучки в мешок и относил к телеге.

Часа через два мы вернулись к телеге. Там было уже четыре полных мешка колбы. Появился дядя Коля с ведром и объявил, что скоро будет уха. В ведре было много рыбы. Он показал двух больших налимов и сказал, что поймал их руками. Тетя Настя и мать чистили рыбу. Пока отец разводил костер, дядя Коля прошел вдоль реки и вернулся с пучком разных трав. Отец сделал два дымокура, и комары почти исчезли.

Вскоре сварилась уха. Эта была не обычная уха, а скорее суп с рыбой. В нем были картошка, перловка, колба и собранные дядей Колей травы. Суп получился очень ароматным и вкусным. После обеда все снова резали колбу, а я заготовлял крапиву, которой здесь росло много у развалин.

По дороге домой Коля шел впереди подводы с луком наготове. Он вдруг остановился и выпустил стрелу в сторону от дороги. Я следил, куда летит стрела, и увидел птицу, сидевшую на самой вершине невысокого дерева и, как мне показалось, тоже следившую за стрелой. Стрела ударила в птицу, когда та только раскрыла крылья, чтобы улететь. Птица со стрелой стала косо падать вниз.

— Голубь! — закричал Коля и бросился к тому месту, куда падала птица.

Мы все остановились. Коля появился из-за деревьев с птицей в руках. Это был лесной голубь, как объяснил нам дядя Коля. Сам Коля сиял от счастья, да и дядя Коля гордился им. Я решил во что бы то ни стало научиться стрелять, как Коля.

Когда мы приехали домой, я сразу пошел к утятам и цыплятам, взяв ведерко с приготовленной баландой. Они были голодные и бросились ко мне.

Мать засолила колбу в бочке, которую отец принес из магазина накануне. То, что от нас всех пахло колбой за сто метров, нас не беспокоило. Теперь все в деревне ели колбу.

Коля сделал мне лук и стрелы, а Иван так и не захотел стрелять из лука. Я водил утят на лужу и стрелял из лука в мишень, которую поставил в пятидесяти моих шагах, около нашего плетня. Но скоро мне пришлось увести утят на другую лужу между нашим огородом и конным двором, потому что на нашу поляну привезли бревна и начали ремонтировать мост.

Отец пытался доказать бригадиру плотников, что строить мост из кругляка нельзя, потому что скобы не выдержат и он скоро снова развалится, когда по нему пойдут грузовики, — но его не слушали. Отец говорил начальнику леспромхоза, что нужно строить заново из брусьев, однако тот тоже решил, что сойдет и из круглых бревен.

Мост строили три дня, а потом еще зашивали горбылями впадины между бревнами, чтобы скот не ломал ноги. Во время строительства моста я увидел странный гусеничный трактор с лебедкой. Плотники объяснили, что это газогенераторный трактор, который работает на дровах. Позади кабины стоял большой цилиндрический бак, куда загружали деревянные чурки. Я облазил весь трактор и даже прокатился до леспромхоза и обратно. После разговоров с плотниками у меня появилась идея, как лучше сделать наконечники для моих стрел, и я выпросил у них горсть гвоздей.

Наконец строительство моста закончили, и теперь по нему можно было ходить, не опасаясь сломать ноги, — но отец всё твердил, что после того, как по нему пойдут лесовозы, тот долго не простоит.

ЖАРКАЯ ВЕСНА

C утра по небу бежали рваные облака, и дул сильный теплый ветер. Все ждали, что пойдет дождь, но остановившийся у наших ворот дядя Коля объяснил, что дождя не будет, так как ветер дует с юго-востока, а оттуда дождь никогда не приходит. Ветер был настолько сильным, что мать испугалась за утят, которых может унести, и посоветовала мне не водить их на лужу.

Ветер напомнил мне про парусник, который мне давно хотелось сделать, и я спросил у отца, можно ли мне взять обрезок старой доски, который валяется в сарае, и рассказал ему, как я буду делать парусник.

— Попробуй, — сказал отец, — только проверь, чтобы в доске не было гвоздей, а то испортишь ножовку. А отверстие под мачту я просверлю, когда вернусь домой.

— Да я сам просверлю! Ты только вставь сверло в коловорот.

Отец принес коловорот со сверлом и показал мне, как его зажимать и как сверлить. Я всё понял и продемонстрировал ему, что могу сверлить сам.

— Молодец! — сказал отец. — Привыкай к инструменту.

Пилить доску ножовкой оказалось не так легко, как я себе представлял. Ведь раньше я пилил только тонкие палки, и это было нетрудно, а сейчас нужно было косо отпилить по куску доски с обеих ее сторон, чтобы получился острый нос парусника. Ножовка то и дело выскакивала из пропила и норовила попасть по руке, которой я удерживал доску.

— Держи ножовку помягче! — услышал я знакомый голос и поднял голову.

— Миша! — закричал я.

Надо мной возвышался мой старший брат Миша и улыбался. У его ног лежали котомка и мешок с веревочной лямкой. Я не верил своим глазам — ведь он не появлялся с тех пор, как приезжал в Калтан на несколько дней прошлым летом. Я бросил доску и ножовку, а Миша поднял меня и крепко прижал к себе.

— А где остальные? — спросил он.

— Валя и Аня в школе, а мама на огороде. И Иван, наверное, там же. А ты как приехал?

— От Сталинска до Таргайского Дома Отдыха на попутке, а потом пешком.

Мы пошли с ним за избу, на огород. Мать высаживала что-то в парники. Ивана на огороде не было. Наверное, он играл с Надей у соседей.

Мать, увидав Мишу, заахала и обняла его.

— Голодный?

— Всегда голодный! — ответил Миша с улыбкой.

Пока мать готовила Мише поесть, он рассказал, что его отпустили на первомайские праздники, а когда он вернется, пора будет сдавать зачеты и выпускные экзамены.

Миша вышел из избы и вернулся с котомкой и мешком.

— Мама, вот я привез скороспелой картошки для посадки и кое-какие семена.

Оказывается, он только что закончил практику на Асиновской машинотракторной станции к северу от Томска, где будет постоянно работать после получения диплома. Там он и выпросил эту картошку.

Миша начал вынимать из котомки консервы, кулечки крупы, сахара и еще чего-то…

— Мне дали сухой паек, а хлебные карточки я должен сегодня зарегистрировать в сельсовете. У меня есть открепительный талон на две недели.

— Поешь, а потом сходим в сельсовет, — сказала мать.

— А это тебе! — Миша протянул мне перочинный ножик. — У тебя же сегодня день рождения. Пригодится.

— И правда! — воскликнула мать. — Подумать только! Мы все забыли про твой день рождения.

— А я тоже забыл, — сказал я. — А ведь на прошлой неделе помнил!

Пока Миша ел, я рассказывал ему об утятах, о колбе и кандыках в Сухом логу, о лесосплаве… Я был очень рад его приезду. Миша расспрашивал меня о рыбалке, но я ничего не мог рассказать, кроме рыбалки пекаря и дяди Коли. Сам я не рыбачил, потому что у меня не было ни крючков, ни лески.

— Сейчас пойдем в сельсовет, а около него есть сельпо — там и купим крючки и леску, если, конечно, мама даст денег.

— Ну как же на день рождения не дать! — сказала мать. Она пошарила по верхней полке шкафа и протянула Мише деньги.

В этот момент в избу вошел Иван и, увидев Мишу, рассмеялся и бросился к нему. Ивана Миша поднимать не стал — тот был слишком тяжелый.

— А почему ты такой худой? — спросил Иван.

— Мало есть дают, — ответил Миша. — А работать надо много. Иван не пошел с нами в сельсовет, сказав, что он пойдет с Надей за крапивой.

Сельсовет находился через пять домов от нас. Я здесь уже бывал раньше, когда мы на Пасху ходили в клуб смотреть кино. Мама и Миша зашли в сельсовет, а я остался ждать их на поляне, где стояли два амбара на сваях. Под амбарами лежали старые колеса от телег, оглобли и части каких-то машин. За амбарами я увидел избу с вывеской «Изба-читальня». На ее двери висел большой замок. Раньше я на эту избу не обращал внимания.

Миша с мамой вышли из сельсовета, и мы направились к сельпо. Там я еще не был. Сельпо оказался небольшим магазином, на полках которого лежали всякие товары: слева — топоры, лопаты, лучковая пила, веревки, бочки с чем-то; посередине на прилавке стояла маленькая витрина с карамельками, пряниками и какими-то коробочками, а справа — такая же маленькая витрина с разными мелкими товарами, среди которых я сразу увидел рыболовные крючки.

Миша спросил, можно ли получить хлеб по карточкам. На что продавщица ответила, что хлеб будет только после обеда, но очередь нужно занимать заранее. Миша подошел к витрине, где я рассматривал крючки. Их было три вида: маленькие, средние и большие. Миша попросил посмотреть крючки, но продавщица сообщила, что крючки продаются только в обмен на яйца, топленое масло, сухую рябину, стеклянную посуду и еще что-то.

— Сдадите одно куриное яйцо, можете купить два крючка, — сказала она.

— А леска у вас есть? — спросил Миша.

— Есть, но нужно тоже что-то сдать, чтобы ее купить.

— А сметану вы принимаете? — спросила мать.

— Нет, сметану не принимаем, потому что у нас сломался сепаратор. Вот когда его починят, вы можете сами сбить из сметаны масло и сдать его нам.

— А когда его починят? — спросил Миша.

— А кто их знает? С зимы стоит сломанный.

— Понятно, — сказал Миша. — А когда за хлебом прийти?

— Часа через три привезут, но надо очередь занять. Вы новенькие?

— Да, — ответила мать. — Три недели как приехали. А сын — сегодня.

Мы пошли обратно к дому, обсуждая эту систему продажи. И вдруг мне пришла в голову мысль, где искать яйца. Я рассказал Мише, как мы нашли яйца перед Пасхой.

— Обычно если курицы убегают на сторону нестись и высиживать яйца, то они это будут повторять. Это у них в крови, — рассуждал Миша. — Сейчас они где-то снова несутся — и, скорее всего, там же, на конном дворе. Пойдем искать!

И мы с Мишей, прихватив с собой мой котелок, отправились искать яйца. Но там, где мы раньше нашли гнезда, было пусто. Ничего не нашли мы ни в пустой конюшне, ни в сенном сарае, ни в коровнике, ни в свинарнике. Вернувшись на конный двор, мы обнаружили над кормушками, на высоте метра два с половиной, сеновал, который соединялся с сенным сараем. На этот сеновал забрасывали сено из сарая, чтобы распределять его по кормушкам для лошадей. Миша разглядывал сеновал, но залезть туда не мог. И тут я заметил несколько перьев на полу конюшни.

— Если курица дичает, то она начинает летать, — размышлял вслух Миша. — И она вполне может залететь на сеновал… Где-то должна быть лестница.

— А ее дядя Коля отнес к хомутной починять. Я покажу.

Мы нашли лестницу рядом с хомутной. Миша принес ее в конюшню, поставил к сеновалу и поднялся.

— Нашел! — сказал он и спустился за котелком. — Там два гнезда. Хочешь подняться?

— Спускаться страшно, когда перекладины так редко, — ответил я ему.

— А я тебя подстрахую.

Я с трудом поднялся на сеновал. Гнезда были рядом, одно с другим, как и раньше, и я сказал об этом Мише.

— Две подружки, — ответил Миша, собирая яйца. — Но одна — заводила, потому что у нее шесть яиц, а у другой только пять. Мы еще сюда вернемся!

Поставив на место лестницу, мы зашли домой, отдали матери пять яиц, а с шестью отправились обратно в сельпо за хлебом и крючками. По дороге туда мы встретили четырех усталых городских жителей с котомками за плечами, которые остановили нас и начали расспрашивать, у кого можно поменять вещи на еду. Увидев наши яйца, они стали упрашивать поменять их на что-нибудь, но Миша сказал, что мы обязаны сдать их в сельпо, а больше у нас ничего нет.

Сельпо было закрыто. Рядом с ним на завалине сидели две пожилые женщины и старик городского вида с котомками в ногах. Миша разговорился с ними и узнал, что они из Осинников и тоже пришли менять вещи на еду.

— У нас и за деньги сейчас ничего не купишь, — сказал старик. — Может, здесь чего найдем?

Подошла продавщица, оглядела нас и открыла дверь.

— А вы еще рано за хлебом, — сказал она нам и повернулась к городским: — А вы, наверное, из города? У нас нет почти никаких продуктов за деньги. Только ржавая селедка и ржаные пряники.

Мы все вошли в магазин, и, пока продавщица занималась с городскими, мы с Мишей рассматривали крючки.

Старик и женщины купили селедку, от которой сильно воняло, и решили ждать хлеба. В сельпо можно было купить хлеб без карточек, но за двойную цену, если он оставался после того, как его забирали по карточкам рабочие промартели, учителя и работники сельсовета. У колхозников карточек не было, и они могли только покупать хлеб, тоже по двойной цене. Считалось, что колхозники получают зерно за трудодни от колхоза, однако после сдачи колхозом зерна государству им почти ничего не оставалось. А денег у большинства из них и вовсе не было.

Оставшись в сельпо одни, мы отдали продавщице яйца и, доплатив сколько-то рублей, купили десять разных крючков, пятьдесят метров намотанной на деревянную дощечку лески и три поводка. Молодая продавщица всё время очень дружелюбно разговаривала с Мишей, расспрашивала его о техникуме и будущей работе. Все говорили, что наш Миша — красавец. Мне было трудно об этом судить, но продавщица, которая назвалась Полиной, очень старалась ему понравиться. Она сказала, что ему не надо стоять в очереди за хлебом, а лучше прийти попозже: она отложит хлеб для него, — и даже предложила получить хлеб по его карточке на три дня вперед, что составляло полтора килограмма.

Сразу после прихода домой Миша решил пойти в лес за удилищами, а я настолько устал от беготни с самого утра, что мне хотелось только где-нибудь спрятаться от сильного ветра и отдохнуть. Я рассказал Мише, как пройти к густому тальнику в Сухом логу, где мы вырезали палку для моего лука, а сам пошел в сарай и снова принялся за выпиливание моего парусника.

Помня слова Миши, я старался не зажимать ножовку в руке, и она сразу пошла легко. Я быстро выпилил корпус парусника, просверлил отверстие для мачты и, услышав, что пришли из школы Валя и Аня, побежал сообщить им, что приехал Миша. Мне хотелось рассказать им эту новость первым, но оказалось, что кто-то в деревне уже сообщил, что приехал брат.

Из-за избушки около моста показались Иван и Надя с котомками. Они шли к мосту, держась за руки, что мне очень не понравилось. Но, подумав, я решил, что мне гораздо интереснее дружить с Колей, а Иван пусть дружит с кем угодно.

Мать дала всем по миске колбы со сметаной и по кусочку хлеба. Поев, я отправился в сарай и быстро заснул на соломе в окружении своих утят. Видимо, ветер утомил и их.

Меня разбудил голос Миши, и я вышел из сарая. Миша принес три окоренных удилища и хлеб. Он сел на завалинку приготовить удочки, и его окружили все дети и мать. Отец еще не пришел с работы. Миша рассказал, что продавщица Полина пригласила его в субботу в клуб на танцы.

— Там каждую субботу танцуют под гармошку, на которой Гена Прокопьев и Николай Васильев, наш почти сосед, играют по очереди, — сообщила Валя. — А Полина ходит с парнем из Малиновки. Ты, Миша, будь осторожен!

Валя знала о деревне больше всех нас. Как только она успевала всё узнавать? Она была очень любопытная, очень заводная и очень любила крутиться на табуретке перед зеркалом, когда уходила в школу, хотя ей было всего десять лет! И Аня, которая была старше на два года, всё время подгоняла ее, чтобы не опоздать.

Я расспросил Мишу о Сухом логе, кандыках и колбе. Оказалось, что трава там уже чуть ли не по колено, а кандыки уже отцвели. Миша принес немного колбы, но ее стебли были жесткие и почти несъедобные.

Пришел отец с котомкой за плечами и с каким-то свертком в руках.

— Здравствуй, сын! — сказал он, радостно обнимая поднявшегося с завалинки Мишу. — Надолго?

— В воскресенье, четвертого мая, нужно быть на месте. С понедельника начнутся зачеты, а потом экзамены и защита дипломной работы.

— Вот и хорошо! Подсобишь нам с посадкой, а то мы тут совсем закрутились.

Все заговорили, что и где сажать.

Отец подал мне сверток.

— Это тебе на день рождения!

Когда я развернул сверток из коричневой мешочной бумаги, там оказался топорик. Он был такой же, как настоящий топор, но маленький, легкий и очень острый. От счастья я не знал, что сказать, и только замычал от удовольствия.

Отец засмеялся, положил руку мне на плечо и проговорил:

— Обращайся с ним осторожно, не поруби себе ноги. Будешь помогать строить новый дом.

— А когда будем строить? — спросил я.

— Еще не скоро — успеешь научиться! А ты, Миша, на рыбалку собрался?

— Хотел рано утром порыбачить. Возьму с собой Ваню и Володю.

— Ниже подвесного моста, по дороге в леспромхоз, есть хороший омут. Я бы там рыбачил, — посоветовал ему отец. — Завтра нужно посадить картошку, а то земля скоро высохнет.

— Я принес скороспелки для посадки.

— Вот это подарок! — сказал отец. — Скороспелка нас очень выручит. Считай, на месяц раньше будем с картошкой.

Я подумал, что этот день — самый лучший в моей жизни! К этому времени ветер затих и облака полностью исчезли. Завтра будет хорошая погода для рыбалки.

Миша попросил нас с Иваном накопать червей, и мы пошли в огород, где был чернозем. Иван копал землю лопатой, а я собирал червей, разрыхляя комки земли. Некоторые черви были очень большие, но я всё равно брал их, хотя Иван сказал, что у нас нет крючков для таких больших червей. Я ответил, что утятам достанутся. Впервые после драки мы делали что-то вместе.

За ужином, который состоял из перловой каши с молоком, Миша рассказывал о своей практике в Асиново. Он сказал, что озимые принялись очень хорошо, но яровые еще и не думают сеять, несмотря на раннюю весну. Во многих колхозах даже пахать еще не начали. Хотя агрономы советовали сеять в этом году пораньше, но обком партии объявил начало сева только на середину мая. А если дождей не будет, то это всё равно, что выбросить семена. Отец посоветовал Мише не очень раскрывать рот при посторонних насчет обкома. Не дай бог, донесут, и тогда можно забыть о дипломе. И лучше, если Миша закончит дипломную работу к концу лета, чтобы приступить к работе осенью.

— У тебя как со здоровьем? — спросил отец. — Ты что-то уж очень худой.

— Нормально! Только иногда голова болит, но это, наверное, от голода.

— Сдай экзамены и сходи к врачу, поговори с ним как следует. Он может дать справку, чтобы отложить защиту по болезни, а сам приезжай сюда. В этом году много голов полетит, если будет неурожай, поэтому лучше не соваться на работу до осени.

Дядя Коля уже не раз говорил, что зря тянут с посевными при такой жаркой весне, — поэтому я понимал, о чем говорил Миша, но не понимал, почему отец советует ему не защищать диплом сразу и не спешить поступать на работу. Мне было важно лишь то, что Миша может снова приехать к нам. С Мишей жить веселее!

Утром Миша разбудил меня и Ивана еще до восхода солнца.

Позавтракали. Отец с матерью занимались привычными утренними делами. Солнце освещало горы, когда мы подходили к нашему омуту. Миша показывал, как наживлять червяка, велел переговариваться шепотом и указал наши места. В тот день я понял, что надо быть очень внимательным и терпеливым. Рыбу я подсек с четвертого или пятого раза. Я поймал нескольких здоровенных чебаков; вытаскивать и даже поднимать их с земли оказалось весьма сложно. Но в какой-то момент стало ясно, что клев заканчивается.

В это время я увидел высоко над нами отца, следившего с берега за нашей рыбалкой.

— Ну что, рыбаки? С удачей?

— Хороший был клев! — сказал Миша.

Солнце поднялось уже довольно высоко. Я и не заметил, как пролетело время.

— Зайдем ко мне в магазин, и отправляйтесь домой. Соседу Николаю муки отнесете.

Миша бросил наверх удочки, протянул отцу ведро с рыбой, подтолкнул меня и Ивана к отцу, который протянул нам руки, и быстро забрался наверх по обрыву.

— Неплохо порыбачили, — сказал отец. — Ужин будет знатный! Мы все пошли к магазину. Там уже стоял народ и ожидал открытия.

— Через десять минут, — сказал отец ожидавшим людям. — Девяти еще нет.

Мы вошли в магазин, где отец насыпал в полотняный мешочек муки из большого мешка, взвесил его и записал что-то в тетрадь.

— Дяде Коле отдадите, — сказал он мне.

Когда отец открыл дверь, чтобы выпустить нас, мы оказались лицом к лицу с начальником леспромхоза Николаем Федоровичем. Он вошел в магазин, поздоровался с отцом, а потом, узнав меня и Ивана, поздоровался с нами за руку.

— Этот молодец тоже твой? — спросил он отца.

— Мой, Михаил.

Николай Федорович поздоровался с ним тоже.

— Ну как? — спросил отец начальника. — Добились овощей?

— Нет! — ответил тот. — Послали меня куда подальше! Обещали на днях прислать аскорбиновую кислоту. Но это — то ли будет, то ли нет, а у меня уже двадцать человек в лежку здесь и еще больше на участках. Народ на консервах да каше всю зиму сидит, а из овощей только прокисшая капуста да изредка сухой лук. Еще одна такая неделя, и план к чертовой матери, а за это по головке не погладят! Партбилет на стол, и как бы самому не угодить на лесоповал.

Я не сразу понял о партбилете и лесоповале, но, подумав, догадался, что речь идет о лагере, в который может угодить начальник.

— Цинга? — спросил Миша.

— А вы врач?

— Нет, агроном. — ответил Миша. — А вы, видимо, не из Сибири?

— Из Новгорода. А какое это имеет отношение к цинге? — спросил он несколько раздраженно.

— Да здесь у вас под ногами самое лучшее средство против цинги, — сказал Миша.

— Какое?

— Колба, — ответил Миша. — Или иначе называется черемша. Лучше, чем аскорбиновая кислота.

— Правду говорит? — спросил начальник у отца.

— Конечно!

— Теперь припоминаю, что лесничий, Михаил Сергеевич, что-то говорил мне про черемшу перед отъездом.

— А куда он уехал? — спросил отец.

— В район вызвали по лесным делам. Сегодня или завтра должен вернуться. А где же взять эту колбу?

— Теперь уже, пожалуй, поздно. Я вчера нарезал немного, но она уже переросшая, — ответил Миша. — Разве что по северным пологим склонам в тайге еще можно найти.

— Вот что, ребята! Вы идите домой, а мы этот вопрос с Николаем Федоровичем решим. Мне пора открывать магазин. Скажите дяде Коле, чтобы он поскорее шел сюда.

На подходе к нашему мосту мы встретили дядю Колю верхом на лошади. К седлу, как всегда, было приторочено ружье. Он разговаривал с высоким шорцем, лицо которого было покрыто глубокими шрамами.

— Знакомьтесь, сказал дядя Коля. — Это наш главный охотник и кузнец дядя Гриша. Они как раз через дорогу от вас живут.

— Так там никто не живет! — сказал я.

— А мы только пришли с зимовья, — сказал дядя Гриша. — Зимой кузница закрыта.

Мы передали дяде Коле то, что сказал отец. Мешочек с мукой он попросил отдать тете Насте. Мы попрощались с дядей Колей и дядей Гришей и пошли домой. Я увидел, что из трубы дома дяди Гриши вьется дымок, а около дома в огороде щипали траву две лошади.

Миша и Иван пошли в огород к матери, которая уже начала сажать картошку, а я взял удочку, червей и позвал утят. Они тотчас окружили меня, и я отправился с ними на речку. Утята выстроились в цепочку за мной. Я заметил, что у них был всегда один и тот же порядок в цепочке. Мы пришли к свинарнику на речке, где на изгибе был довольно большой омут. Утята сразу посыпались в воду. Я волновался, что они вздумают уплыть по течению, но они держались близко ко мне в осоке и сразу подплывали, когда я звал их моим утиным зовом.

Убедившись, что они никуда не денутся, я закинул удочку и вскоре поймал пескаря, потом другого, но после этого начали клевать только небольшие гольяны, и через некоторое время у меня их оказалось уже больше десятка. Дома было достаточно рыбы для хорошей ухи, поэтому я решил скормить их утятам. На мой зов они вскарабкались на берег, и я начал выдавать им по одной рыбке. Это привело к таким дракам между ними, что я хохотал до упаду. Каждый утенок, получивший рыбку в клюв, старался отбежать, чтобы съесть ее в одиночку, но вся остальная братва набрасывалась на него, и кому-то удавалось выхватить рыбку. Тогда все набрасывались на везунчика. Я изменил тактику, ограждая ногами того, кто получил рыбку, и охранял его, пока не проглотит, а остальных отгонял руками. Так мне удалось навести порядок и никого не обделить. Им хотелось еще, но половить больше не удалось, потому что утята не пошли в воду, а крутились около меня и мешали надевать червяка. Смотав удочку, я пошел с ними домой. Мне стало ясно, что утят можно водить на речку и они никуда не уплывут. На обратной дороге над нами кружился ястреб, но близко не подлетал.

Придя домой, я быстро проглотил оставленную мне кашу и пошел в огород. Аня и Валя уже пришли из школы и сажали картошку вместе с матерью. Иван отправился за крапивой и лебедой для цыплят и утят.

Мать в последние две недели отбирала в подполье прораставшие картофелины и складывала их на сеновале в сарае, чтобы они проросли еще лучше. Там же разложили скороспелку, привезенную Мишей. Вчера отец и Миша решили сажать не целые картофелины, а обрезки с глазками, так как земля уже прогрелась. К тому же у нас оставалось слишком мало картофеля для посадки.

Миша резал картофелины на части и объяснял мне, как нужно резать, чтобы получились хорошие всходы. Те куски, которые не подходили для посадки, он откладывал в ведро с водой на еду.

Потом Миша носил ведрами на коромысле воду из нашей лужи, зачерпывая ее с моста, и поливал уже посаженную картошку и проросшие всходы в парниках. Я присоединился к Вале и Ане и копал маленькой лопаткой гнезда для картошки. Мать укладывала и засыпала землей обрезки картофеля сама, потому что только она знала, как нужно это делать. Когда мы закончили последние ряды, солнце уже склонялось к закату и мычали возвращавшиеся с пастбища коровы. Пришел Иван с котомкой лебеды и крапивы. Он пожаловался, что крапива стала очень жгучая. И правда — все руки у него были в волдырях.

— На сегодня хватит, — сказала мать. — Пора заняться ужином. Валя поможет мне, а ты, Аня, подоишь корову и напоишь теленка.

Свое дело я знал — кормить цыплят и утят.

После их кормежки я хотел продолжить работу с парусником, но в это время к воротам подъехал дядя Коля, слез с лошади и отвязал от седла тяжелый мешок.

— Отец дома? — спросил он меня.

— Нет еще.

Он пошел с мешком к нам, и я за ним. Мне было любопытно: что у него в мешке?

— Здравствуй, Мария! — сказал он, войдя в избу. — Я вам свежатины принес.

Он развязал мешок, выложил на стол несколько пучков колбы, а потом вытянул за шею громадную белую птицу.

Я решил, что это гусь, но оказалось, что дядя Коля принес лебедя. Подранка, как он объяснил, он нашел уже раненым, и пришлось его застрелить, избавив от мучений.

— Там был след от подков, — объяснял он. — Здесь только у лесничего такие патроны и подкованный конь. У нас летом кони некованые.

— А лесничий уехал в район и еще не вернулся, — сказал я дяде Коле.

— Откуда ты знаешь?

— Начальник леспромхоза сегодня сказал.

— Да, действительно, — подтвердил Миша.

— Значит кто-то другой, а я погрешил на лесничего. Ну что, будете есть?

Мать отказалась заниматься птицей, поэтому Михаил забрал лебедя и пошел в сарай. Я хотел идти за ним, но Миша сказал, что он только подвесит его до завтрашнего дня.

— А колба зачем? — спросила мать. — Мы ее наготовили столько, что до осени хватит.

— А ты еще не знаешь о цинготниках в леспромхозе?

— О каких цинготниках?

За дверью послышались голоса, и в избу вошли отец и начальник леспромхоза.

— А нам как раз тебя и надо, Николай Иванович! — сказал отец. — Мать, я гостя привел. Знакомьтесь!

Николай Федорович и мать представились и пожали друг другу руки.

— Ухи хватит на всех? — спросил он у матери.

— Разведем пожиже, так хватит. Но до ухи еще не меньше часа. Николай Иванович, ты зови своих тоже. Только как мы поместимся?

— А мы стол и скамейки принесем, — сказал дядя Коля.

Когда он вышел, Николай Федорович снял с плеч солдатский вещмешок, достал из него и поставил на стол консервные банки, хлеб, две пол-литровые бутылки водки и что-то еще. Вошел Миша с ведром молока, а вслед за ним Аня.

— Николай Федорович не знает, что такое колба, — обратился отец к матери. — Ты бы приготовила немного попробовать.

— Аня приготовит. Она у нас молодец насчет колбы. Лучше меня делает.

— Эту колбу? — спросила Аня неуверенно, показывая на колбу, принесенную дядей Колей.

— Нет, возьми нашу. Эта уже старовата.

Миша взял несколько стеблей колбы из пучка и принялся жевать их.

— Да, старовата, но соку в ней еще достаточно для лечения цинги. Ее нужно мелко нарезать и потолочь. А если еще и с молоком, то за уши не оторвешь — и цинга скорее пройдет.

Пришли дядя Коля и тетя Настя. Их дети, Коля с Надей, остались играть на дворе с Иваном и Валей. Мне же было интереснее с взрослыми. Тетя Настя с матерью занялись приготовлением ужина.

Дядя Коля рассказал, что нашел много колбы, но ее нужно заготовить в течение двух-трех дней, пока она не зацвела и не стала непригодной. Нужно отрядить человек десять, и дядя Коля отведет их на Березовую речку и к Калдае. Отец предложил на первое время поделиться колбой, которую успели заготовить мы и дядя Коля, чтобы можно было начать лечить людей уже завтра с утра. Только нужно раздобыть молока.

— Я с колхозом договорюсь, чтоб литров сорок в день поставляли, — сказал Николай Федорович.

— От колхоза вы ничего не получите, — заметил дядя Коля. — У них план по сдаче молока не выполняется. На прошлой неделе был уполномоченный из райкома и так пригрозил председателю, что тот молоко от своей коровы начал сдавать и колхозников прижучил — все сдают сколько могут. Надо сообщить тем соседям, которые не в колхозе, чтобы продавали вам молоко.

— Ну, мужики, если поможете поставить моих людей на ноги, то я перед вами в долгу не останусь!

Мать поставила перед мужчинами миски с колбой в сметане и стаканы. Николай Федорович разлил водку по стаканам и произнес тост за знакомство. Они выпили и приступили к колбе и рыбным консервам, которые принес Николай Федорович. Миша только чуть пригубил стакан.

Из разговоров за ужином я узнал, что Николай Федорович был танкистом, а его семью разбомбили, поэтому он после войны решил уехать подальше в Сибирь, на Калтанскую стройку, которую объявили всесоюзной. Он рассчитывал работать с техникой, но партия отправила его сюда — поднимать леспромхоз, прежний начальник которого спился. Я уснул, не дождавшись конца ужина.

Миша разбудил меня на рассвете, и мы снова отправились на рыбалку к свинарнику. Иван не захотел вставать так рано. Клев был хороший, и мы поймали довольно много рыбы, хотя ловили не больше часа. Миша спешил домой, чтобы заняться посадками.

Когда мы пришли домой, все уже позавтракали. Отец ушел в магазин — принимать молоко от частников. Мать и тетя Настя отправились в леспромхоз с ведром колбы в парном молоке. Валя с Аней ушли в школу. Мы остались дома втроем, хотя Иван еще не проснулся.

Миша показал мне, как чисть рыбу моим перочинным ножиком, а сам принялся ощипывать лебедя. Когда рыба была очищена, Миша поджарил ее на сковороде, подбросив дров на еще горячие угли в печи. Завтрак из свежей рыбы оказался настолько вкусным и обильным, что меня потянуло в сон, но утята и цыплята были еще не кормлены. Миша дощипывал лебедя, который уже не казался мне таким громадным.

Пришла мать из леспромхоза, и мы весь день высаживали рассаду капусты, готовили лунки для огурцов, тыквы, дыни, арбузов и бог знает чего еще. Миша подробно объяснял мне и показывал шаг за шагом, как нужно сажать тот или иной овощ, как его поливать и как за ним ухаживать. Кое-что откладывалось у меня в голове. Когда Миша увидел, что я уже не слушаю, он стал читать стихи, под которые я незаметно заснул прямо на грядке. Иван же с самого начала решил, что лучше таскать навоз для лунок, чем слушать Мишины наставления и копаться в земле.

Не знаю, как долго я спал, когда Миша разбудил меня.

— Пойдем лесовозы смотреть, — сказал он.

Слышалось гудение моторов. Когда мы подошли к калитке, первый из огромных грузовиков уже был на мосту, а за ним шли еще два. Мой сон как рукой сняло.

— «Студебеккеры», — сказал Миша.

— Что? — переспросил я.

— Американские машины. Ты же ел американские консервы, а это американские грузовики.

— А где эта Америка?

— Далеко, за океаном. Потом расскажу.

Грузовики с множеством колес переехали мост и остановились напротив нас. Из кабин спрыгнули шоферы в комбинезонах как у танкистов, которых я видел в кино. Среди них был лесничий Бузицкий. Все они пошли назад к мосту, и мы присоединились к ним.

Я сосчитал число колес — их оказалось десять у каждого грузовика. До этого я знал только полуторки ГАЗ и трехтонки ЗИС.

— Это только горбыли! — прокричал лесничий.

Некоторые горбыли между бревнами были расщеплены.

— Мост-то узковат, — сказал один из шоферов. — Ладно, как по сухому, а в дождь можно запросто пойти юзом в лужу.

— Я чувствую, что мост слабый, — сказал другой шофер. — Не развалился бы, когда поедем груженые.

— Другой дороги нет, — сказал им лесничий. — Проверьте, чтоб гвозди не торчали.

Один из шоферов пошел за молотком и забил несколько гвоздей. Лесничий взглянул на меня и, узнав, похлопал по плечу.

— Ты заходи к нам поиграть с Юрой. Он сказал, что ты умеешь читать. Вот и поучил бы его.

— Зайду. А это мой брат Миша.

— Николай Федорович говорил о вас, — произнес лесничий. — Хорошо, что вы ему сказали о колбе. Я ему тоже говорил, да он мимо ушей пропустил. Не сибиряк! А отец ваш был прав насчет этого моста. Ну, посмотрим! Всего хорошего!

Машины заревели моторами и двинулись, пыля, дальше по улице. Потом они повернули в переулок между огородами дяди Коли и Юрковых — к броду около кузницы — и вскоре показались на высокой заречной стороне по дороге в Белорус. Я подумал, что они, наверное, не смогут проехать по узкой лесной дороге.

Мать топила печь, чтобы зажарить лебедя целиком. Остаток дня мы занимались огородом, а Иван опять ушел с Надей за лебедой. Коля и тетя Настя тоже работали в своем огороде. Ограда между нашими огородами была всего в три жерди, и я мог переговариваться с Колей, если мы были недалеко друг от друга. Я делал борозды и раскладывал проросшие семена свеклы и брюквы, а потом закрывал их землей. Коля сказал, что очень хочет пойти со мной и с Мишей на рыбалку в воскресенье утром.

На заречной улице опять загудели моторы. Это возвращались лесовозы, нагруженные горами бревен. Мы все побежали к мосту. Даже мать не удержалась и пошла с нами. Лесовозы медленно выползли на нашу улицу и остановились перед мостом. Шофер первой машины остался в кабине, а остальные присоединились к нам. Лесничий махнул рукой, и машина медленно въехала на мост. Когда задние колеса еще были на мосту, а передние его уже переехали, мы заметили, что мост немного просел, но машина благополучно его прошла. Вторая машина ехала немного быстрее, и было видно, как шевелились бревна моста и трескались горбыли под колесами. Лесничий показал третьему шоферу, что надо ехать медленно.

Когда, переехав мост, все машины остановились, шоферы с лесничим осмотрели его. Все скобы, скреплявшие бревна, были погнуты, а горбыли в колее растрескались. Погалдев, шоферы и лесничий пришли к заключению, что, хотя мост еще может выдержать несколько рейсов, его надо укреплять. Все расселись по машинам и уехали, а мы пошли домой.

Вскоре пришел отец, и мы сели ужинать. Лебедь оказался суховат, но корочка была настолько вкусная, что ничего другого и не хотелось. Отец поглядел на меня и положил кусок мяса, а корочку разделил всем поровну. У нас не было свежего мяса с прошлой зимы, если не считать пельменей с барсучьим мясом у дяди Коли, поэтому лебедя с жареной картошкой съели до последней крошки.

За ужином мы рассказали отцу о переезде «студебеккеров» по мосту и о решении лесничего и шоферов перестраивать мост.

— Ей-богу, они все какие-то непутевые! — сказал отец. — Я им говорил, что нужно положить на бревна один слой толстых досок поперек и один — вдоль. Тогда нагрузка будет распределяться равномерно на все бревна, а сейчас вся нагрузка приходится только на бревна, которые под колесами. Выпустить доски по двадцать сантиметров и поставить на них по двум сторонам отбойники из бревен. Это полдня работы для двух человек. Да кузнецу часа два — скобы для отбойников загнуть.

ПЕРВОМАЙ

Проснувшись рано утром, я вышел из избы и увидел на завалинке Мишу с моим парусником. Только теперь парусник выглядел совсем по-другому. Миша обстругал доску маленьким рубанком, скруглил углы, поставил мачту, а сейчас вырезал парус из куска толя.

— Сделаем киль, руль, и корабль будет готов, — сказал он мне и объяснил, что это такое и для чего они нужны.

Конечно, мне было приятно, что Миша помогает мне, но я хотел сделать корабль сам. «Хорошо, — подумал я, — пусть он мне поможет с этим парусником и научит, а следующий я буду делать самостоятельно».

В это время отец мерил рулеткой мост, разговаривая со стоящим рядом крупным мужчиной в гимнастерке, галифе и сапогах. На голове у него была выцветшая военная фуражка. Он опирался на костыль. Все колхозники, шедшие к хомутной на разнарядку, здоровались с ним, а он только махал им в ответ рукой, продолжая разговор с отцом. Поговорив, они распрощались, и отец подошел к нам.

— С огородом закончите сегодня? — спросил он Мишу.

— Нет, нужно подождать еще пару дней, чтобы окрепла рассада в парнике, а то солнце жарит так, что спалит ее, если рано пересадить. Вот скороспелку можно сегодня посадить — она начала проклевываться. К Первомаю всё посадим. Я думаю, где бы большие кадки и насос раздобыть. Закачали бы в них воды на полив из лужи, пока она не высохла.

— Идея хорошая. У нас в магазине бывают бочки из-под селедки. Посмотрю, остались ли какие целые. Мне пора на работу. Поговорю с людьми: кажется, я видел на складе какой-то старый насос.

Девочки позавтракали и ушли в школу. Иван только что проснулся и заявил матери, что больше не пойдет собирать лебеду, так как вокруг они всё уже собрали, а крапива жжется.

Я пошел с утятами на речку ловить рыбу. Утята уже почти полностью оперились и стали походить на уток. Когда я проходил мимо хомутной, там всё еще толпился народ, но дяди Коли не было — он уехал в леспромхоз помогать заготовлять колбу. Теперь он сторожил коней в ночном и днем был свободен. Сторожить коней стало необходимо после двух случаев конокрадства в соседних бригадах. Голодные люди были готовы украсть что угодно. Воров так и не нашли.

Я опять пошел к свинарнику, где ловил рыбу раньше. Заглянув внутрь, я увидел, что помещение пусто. Немногих оставшихся после зимы свиней увезли на центральную усадьбу в Ключи. Там было правление здешнего колхоза «Память Ильича». Утята нашли в свинарнике какую-то еду и были ею очень заняты. В другом конце сооружения находилось подсобное помещение, где смешивали корм для свиней. Там не было ничего, кроме железной печи, стола, двух скамей и железных бочек. Их насчитывалось шесть штук. Они были выше меня, поэтому я пододвинул скамью и залез на нее, чтобы посмотреть, что в бочках. Все они оказались пустыми.

Утята были по-прежнему поглощены своим занятием. Мне было непонятно, что они здесь нашли. Я решил оставить их в свинарнике, а сам, закрыв дверь, побежал домой и рассказал Мише и матери о бочках. Заодно сказал, что утята увлеклись чем-то в свинарнике.

— Они свиной помет едят, — сказала мать.

— Помет? — спросил я.

— Ну да! Помет, то бишь говно, — подтвердила она.

Мы с Мишей нашли бригадира у хомутной. Вокруг него всё еще крутилось несколько колхозников, и нам пришлось подождать в сторонке, пока они закончат свои разговоры. После того как Миша поздоровался с ним, бригадир посмотрел на меня и спросил:

— Вы сыновья Васильича?

— Да, — ответил Миша. — Я только на побывку, а так работаю агрономом в Пушкино.

— И что вам надо? Хотите к нам агрономом?

— Нет, — сказал Миша. — Я хотел спросить, нельзя ли временно взять пустые бочки из свинарника, чтобы воду возить.

— А мне что за это будет? — спросил бригадир, улыбаясь.

— Первомайское спасибо, — весело ответил Миша.

— Берите! Только не заиграйте! Нам они могут пригодиться.

— Вернем по первому слову, — бойко ответил Миша и протянул руку бригадиру.

Мы быстро пошли к свинарнику, пока бригадир не передумал. Когда мы вошли, утята сидели вплотную друг к другу и дремали, но тотчас проснулись и окружили меня. Я повел их на речку, подобрав удочку, червей и ведерко, а Миша занялся бочками. Я обратил внимание, что вдоль обрывистого берега реки густо росла лебеда. Иван просто не знал, где ее искать.

Рыбалка не шла. Утята мешались, и мне пришлось отвести их обратно в свинарник и закрыть. Клев был не очень хороший. Удалось поймать только несколько чебаков, пескарей и гальюнов. Но главное удовольствие доставляло то, что я был один на речке, неспешно текущей в зеленых берегах. Низко в небе вились стрижи, а один раз над самой водой стремительно пронеслась синяя птица величиной с ласточку. Я постепенно перемещался вниз по речке, забрасывая удочку и следуя за поплавком. Так я прошел метров сто пятьдесят до обрывистого участка берега, который нужно было обходить верхом вдоль огородов. Здесь крапивы и лебеды — хоть косой коси! Миновав обрывистую часть, я спустился к воде на травянистый уступ, которым заканчивался большой омут. Дальше шел галечник. На вытоптанной траве была видна рыбная чешуя. Видимо, здесь ловили рыбу. Едва крючок утонул, как поплавок резко нырнул. Я подсек и начал тащить рыбу. Мне с трудом удалось выбросить ее на берег. Это был большой окунь. Крючок сидел глубоко, и мне пришлось вырезать его перочинным ножичком, который, к счастью, оказался в кармане моих трусов.

Мне удалось поймать еще трех небольших окуней и нескольких чебаков, как вдруг в омут упал камень. Я оглянулся вверх и увидел загорелого длинноволосого мальчика в рваных трусах, который был намного крупнее меня.

— Ты чего это в моем омуте ловишь? — спросил он с угрозой.

— Я не знал, что это твой омут. Миша сказал, что можно ловить по всей речке.

— Какой такой Миша?

— Мой старший брат. Он настоящий рыбак. Вон там, видишь, у свинарника.

В это время Миша подходил к свинарнику за очередной бочкой. Я хотел показать мальчику, что у меня есть защита. В это время Миша увидел меня и направился в нашу сторону.

— Лови! — сказал мальчик. — У меня сейчас всё равно крючков нету.

— Давай вместе ловить, — предложил я ему. — Поочередно.

Он спустился по тропинке ко мне.

— Покажи, что поймал! — Он посмотрел в ведерко. — Ух ты!

Знатный окунь! Как ты, такой малявка, вытащил его?

В это время к нам подошел Миша.

— Привет рыбакам! — сказал он весело. — Тебя как зовут?

— Толик. Анатолий Порцев, значит. Я здесь всегда рыбачу. Только сейчас у меня крючков нет, а купить не на что.

— Ты здесь живешь? — спросил Миша.

— Да, с мамкой и сестрой. Это наш огород здесь.

— А отца нет?

— Нет. Он с войны не вернулся. Нас трое, да еще кошка.

— А леска у тебя есть?

— Плохонькая, потому и крючок оборвался.

— Приходи к нам, Толя, получишь пару крючков и леску. Мы живем около моста через лужу.

— Я знаю, вы новенькие. Я видел вас. Ваш отец очень рыжий.

— Точно! Пойдем, Володя! А то утята соскучились по тебе. А рыбу-то отдай Толе. Нам ее на всех всё равно мало, а им на троих хватит. Только ведерко не забудь принести.

— Толя, возьми пока мою удочку, — сказал я Толе.

— Нет, спасибо! Я картошку сажаю. Не до рыбалки сейчас, пришел просто посмотреть, кто ловит на моем месте. А за рыбу — спасибо! Мама придет и уху сделает. У нас кроме картошки да капусты ничего не осталось. Правда, молоко теперь есть, и куры яйца несут, но мать их продает, чтобы хлеба купить.

Я забрал утят, а Миша покатил последнюю бочку. Когда подошли к нашему двору, то увидели у моста кучу толстых обрезных досок, на которых сидели и курили два мужика. Один из них поманил нас рукой.

— Это, наверное, вам, — он указал на лежащие рядом шланги и какой-то темный от старости аппарат с длинной рукояткой. — Отец ваш прислал. Только насос этот давно не работает.

Миша с трудом перенес чугунный насос через мост к луже, потом шланги. Один был из толстой резины, а второй — брезентовый. Он подсоединил резиновый шланг к насосу и попытался качать воду из лужи. Насос скрипел, хрипел и шипел, но воду не качал. Раздосадованному Мише пришлось таскать воду из лужи ведрами и заливать в бочки.

Рабочие принялись укладывать доски на мост. Они сверлили коловоротом отверстия в досках и прибивали их огромными гвоздями. После каждой прибитой доски рабочие отдыхали, поэтому дело продвигалось медленно, но всё-таки через несколько часов мост был покрыт поперечными досками. Оставалось только уложить продольные колеи из четырех досок, но рабочие решили, что день кончился, хотя солнце стояло еще высоко. Они оставили инструмент в нашем сарае и пошли на речку купаться.

Валя и Аня после школы помогали Мише поливать грядки. Иван всё-таки пошел за лебедой и крапивой после того, как Миша провел с ним беседу, которой я не слышал. Он три раза ходил за свинарник и натаскал достаточно лебеды — дня на четыре.

Меня поставили гонять из огорода наших цыплят и чужих кур. Я стрелял в них из лука не целясь, но всё равно чуть не попал в одного цыпленка. Как раз в это время мать наблюдала за моей стрельбой. Она тотчас запретила мне стрелять и позвала цыплят. Те кинулись к ней со всех ног. Мать вывела их на улицу и повела по дороге к хомутной, роняя понемногу крошки хлеба. Так она довела их до конного двора, где разбросала оставшиеся крошки. Цыплята остались выискивать и клевать крошки и всё, что находили. Потом они всегда убегали на конный двор и приходили домой ко времени кормежки.

К мосту подошел отец, как всегда с котомкой, и осмотрел работу плотников. Судя по его лицу, она явно ему не нравилась. Потом он подошел к насосу, всё еще стоявшему у лужи, и попытался качать воду. Вода не шла. В это время подъехал дядя Коля.

— Ну, я закончил с колбой. Теперь пусть сами этим занимаются. Как ты думаешь, перепадет нам что-нибудь от начальника? — спросил он отца.

— Обещал муки подбросить к Первомаю. Посмотрим.

— А ты решил лужу осушить?

— Михаил придумал воду качать из лужи в бочки. Только насосу этому в обед сто лет. Не качает. Видно, диафрагма сгнила. Я думаю, что разбирать бесполезно — запчастей к нему не найдешь.

— Кузнецу надо отдать. Если он не отремонтирует, то можно выбросить. А вон и он — легок на помине! — махнул рукой дядя Коля и слез с лошади.

От реки через конный двор шагал с мешком за плечом широкоплечий дядя Гриша, которого дядя Коля представил мне и Мише третьего дня как главного охотника. За ним вереницей шли две лошади и собака. Когда он подошел к нам, лошади и собака встали как вкопанные. Дядя Гриша возвышался на голову над отцом и дядей Колей. Из-за его изорванного лица трудно было сказать, молодой он или старый, но клочковатая шевелюра была почти седой.

— Здорово, мужики! — сказал дядя Гриша. — О чем толковище?

— Да вот я Васильичу толкую, что если ты не отремонтируешь этот насос, то никто не отремонтирует.

— Старенький! Еще дореволюционный. Принесите завтра в кузню, я посмотрю. А сейчас мне некогда. Старуха захворала. Надо настой делать.

— А что с ней? — спросил дядя Коля.

— Прострел. Да ничего! Я настой сделаю, пропарю ее в бочке, так завтра бегать будет. Прощайте!

Дядя Гриша пошел через дорогу к своей избенке, и за ним потянулись лошади и собака. Дядя Коля рассказал, что дядя Гриша со старухой живут зимой в тайге — охотятся. Там у них есть зимовье и покос. Сено ставят для лошадей и коровы там. Весной возвращаются сюда, продают пушнину государству и работают в кузнице. Он что угодно выкует. Мастер! Кузница от его отца осталась.

— Так он колхозник или единоличник? — спросил отец.

— Как тебе сказать! Официально числится в колхозе, но он инвалид. Нарвался без ружья на медведя-шатуна, и тот его очень сильно порвал. Кости поломал, скальп снял, да и лицо сам видишь какое. Григорий всё-таки убил его ножом, но и сам едва до зимовья дополз. Если бы не его старуха, то не выжил бы. Она у нас колдунья. Она и кожу на голове пришила, и кости срастила. Всякими травами отпаивала. Если какие болезни, то к ней нужно идти, а не к докторам. Только она по-русски мало говорит. Это еще до войны случилось. Вот с тех пор дядя Гриша числится инвалидом, хотя и оглоблю руками в дугу согнет. Попивать начал и лошадей приучил водку пить. И собака водку лакает. Нельзя сказать, чтобы много, но частенько. Хороший мужик!

Нас позвали в баню, и мы распрощались с дядей Колей. Но не успели мы еще дойти до места, как меня окликнули. Пришел Толя с моим ведерком, в котором лежало несколько яиц.

— Мамка вам яиц прислала, — сказал он.

Я обрадовался его приходу, потому что мог повременить с баней. Быть с отцом в бане, даже сидя на полу, было выше моих сил. Он плескал из ковша воду на раскаленную каменку так, что казалось — у меня вспыхнут волосы от жара. А потом начинал париться, отчего становилось еще жарче. Сам он сидел на верхней полке в ушанке и рукавицах и неистово хлестал себя веником. Рубцы от ранений на его теле становились еще заметней. Иногда он норовил парить и меня, но тогда я уже начинал орать во всю глотку и выскакивал пулей из бани, как только мне удавалось вырваться из его рук. Миша тоже не любил такой жары и поэтому остался со мной и с Толей, сказав отцу, что мы скоро придем. Толя получил крючки и четыре метра лески. Мы договорились вместе рыбачить на его омуте рано утром.

После бани и ужина Миша с девчонками стали собираться в клуб. Валя гладила свои и Анины школьные фартуки и пионерские галстуки на понедельник. Аня не очень стремилась в клуб, поэтому Валя делала для нее всё, чтобы пойти вместе на танцы. Одежда у них состояла из тех же саржевых шаровар и ситцевых рубашек, которые мать сшила для всех нас. На ногах тапочки из корда, которые Валя начистила мелом. У Миши был хлопчатобумажный форменный китель, брюки и грубые ботинки.

Я уснул и не слышал, когда они возвратились домой. Должно быть, очень поздно, судя по тому, что мать ворчала о засонях рано утром, когда я проснулся, чтобы бежать на рыбалку. Мишу я добудиться не смог и, выпив стакан молока, побежал на речку навстречу поднимавшемуся за горой солнцу. Была жгучая роса, и мои босые ноги превратились в ледышки, но меня это не смущало. Я еще издалека увидел Толю, забрасывающего удочку, и прибавил скорости через мокрую от росы траву. Когда я добрался до Толи, мои трусы были мокрыми и меня трясло от холода, но Толин омут уже осветило солнце.

— Привет, Толя! — сказал я, стуча зубами.

— Засоня! А где Миша?

— Они поздно из клуба пришли.

— На танцы ходили? Моя сестра тоже поздно пришла и теперь дрыхнет.

— А сколько твоей сестре лет?

— Двенадцать. А тебе сколько?

— Мне пять лет.

— А мне уже семь. В этом году в школу пойду. Ну, хватит болтать! Клюет хорошо. Мне скоро бежать огородом заниматься.

Клев действительно был хорош, и мы то и дело выбрасывали на берег рыбу. Ловились чебаки, окуни, ерши, крупные гольяны, а Толя выволок большого налима, после которого он пошел домой, а я остался еще половить. Но с уходом Толи клев вдруг кончился, и я тоже отправился домой. Наловленной мною рыбы только-только хватило на завтрак, но все были довольны и хвалили меня. Мне было приятно, что я тоже добываю еду для семьи.

Во время завтрака мы увидели, как мимо нашего двора прошел дядя Гриша с лошадьми и собакой, так что отец встал из-за стола и пошел в кузницу с насосом, захватив меня с собой. Шли мы по переулку между огородами дяди Коли и Юрковых. Как мне сказали сестры, Юрков был учителем биологии. Мать и остальные занимались посадками и носили воду.

Кузница была закрыта, и мы повернули домой по заросшей травой дороге между нашим огородом и усадьбой наших соседей Иванюков, огород которых выходил прямо к реке. Там даже ограды не было, потому что этот берег подмывала река и он иногда обрушивался, унося часть их огорода, как случилось и этой весной. Около конного двора мы встретили дядю Гришу без лошадей и собаки.

— А где же лошади? — спросил отец.

— А я их в лесу с собакой оставляю пастись. Собака их приведет, когда я посвищу. Пойдем посмотрим, что с вашим насосом.

Чего только не было в кузнице! Старые обручи от бочек, куски полосовой стали, стальные прутья, сломанные тележные оси, старые конные грабли и конная сенокосилка, а вокруг кузницы стояли телеги и даже четырехколесный прицеп для грузовика, ожидающие ремонта.

— Работы столько, что не знаю, с чего начать. Ну да ладно, начнем с вашего насоса, — сказал дядя Гриша.

Он нашел ключи и пытался вывинтить болты, но они заржавели намертво.

Тогда дядя Гриша положил насос в железную бадью и налил туда керосину из канистры, потом нашел паяльную лампу, зажег ее, разжег угли в горне. Отец, видя, что к нашему насосу он приступит нескоро, пошел домой, а я остался в кузнице. Мне было здесь очень интересно. Я спросил у дяди Гриши, бегает ли его старуха сегодня. На что он ответил, что еще не бегает, но лучше ей стало.

— А правда, что ваша старуха колдунья, как в книжках? — спросил я его прямо, поскольку не мог придумать, как спросить поделикатней. А вопрос этот меня очень интересовал.

— Правда! И даже лучше, чем в книжках.

— А она может дождь наколдовать? Теперь так сухо, что надо всё время поливать огород.

— Я попрошу ее, как только оклемается. Ты прав, нам всем нужен дождь. Мне пахать огород пора, а сейчас так сухо, что не вспашешь.

Дядя Гриша разжег горн и нагревал какую-то железяку, потом ковал ее. Она на глазах превращалась в ось для телеги. Я помогал ему, качая меха, для чего он поставил меня на толстую сосновую чурку. Качать меха — нелегкое дело, и вскоре я покрылся потом. Так прошла пара часов. Всё это время мы разговаривали. Дядя Гриша рассказывал о жизни в тайге на зимовье и о разных зверях, на которых он охотился. Рассказал подробно и о медведе, который покалечил его.

Я никогда не разговаривал со взрослыми так же, как с дядей Гришей. Мне показалось, мы словно стали товарищами. Разговоров с отцом у меня не было: он был человеком молчаливым. Обычно он говорил что-то, даже когда отвечал нам, очень коротко, не вдаваясь в подробности, а потому говорить с ним подолгу было трудно. А дяде Грише я задавал самые разные вопросы, и он охотно отвечал, а если я не понимал и переспрашивал, так же охотно объяснял суть дела. Я спросил его, откуда взялись шорцы. Он ответил, что шорцы были здесь всегда, а русские пришли недавно; что деревня Нижние Кинерки — очень старое шорское поселение. Ему много сотен лет. До революции русских в деревне было только несколько семей. Оказалось, что отец Толи Порцева, моего нового приятеля по рыбалке, родился здесь до революции. Я не мог вообразить такие далекие времена, хотя умел считать до ста без запинки и знал, что отцу сорок четыре года, что он жил до революции, так как у нас дома часто говорили о всяких родственниках и их жизни до Октября.

— А почему сейчас шорцев стало меньше? — спросил я его.

— После революции некоторые ушли на восток — в Хакасию и на Алтай, а некоторые подались в город, потому что с охотой стало плохо, когда сюда пришло много русских. Калтан тоже был большим шорским селом, а теперь там шорцев почти не осталось.

Дядя Гриша по ходу разговоров стал учить меня шорским названиям разных предметов. Про Алтай я знал, потому что наша семья пришла с Алтая и только я родился здесь, в Антоново. Однако я не мог понять, почему наша семья ушла с Алтая, а шорцы, наоборот, туда отправились.

Наконец он вытащил насос из бадьи, протер тряпкой от керосина и снова попробовал отвинтить болт, но он не поддавался. Тогда дядя Гриша нагрел насос паяльной лампой, и болт стал вывинчиваться. Так он вывинтил все болты, разделил насос на две части, постучав по нему молотком, и внимательно изучил внутренности насоса, после чего сказал, что отремонтировать можно, и положил обе половинки обратно в бадью с керосином.

— А теперь пора обедать, — сказал он.

У меня тоже бурчало в животе от голода. Мы пошли по дороге между огородами, и около конного двора дядя Гриша засвистел, вложив пальцы в рот. Свист был очень резкий и громкий. На другой стороне реки раздался лай, и вскоре показались бегущие лошади, а за ними собака. Мы попрощались у нашего двора.

— Ты заходи ко мне в кузню, — сказал дядя Гриша. — Шорскому будешь учиться и мне помогать.

Я был очень рад предложению, о чем сразу же и сообщил старшему товарищу.

Плотники закончили настил моста, но отбойных бревен не было. Кто-то выпустил моих утят на лужу. Я хотел пройти мимо них, но не тут-то было. Они выскочили из лужи, окружили меня и побежали вслед за мною домой. По случаю воскресенья отец был дома. Они с Мишей крыли толем ту часть крыши, которая протекала. Раньше они говорили, что к зиме надо перекрыть всю крышу тесом, но теса не было, поэтому решили покрыть часть крыши толем.

— Где шатался? — спросил меня отец.

— Я не шатался, а был в кузнице с дядей Гришей. Он обещал, что насос отремонтирует.

За обедом отец сказал, что первого и второго мая они с матерью и Мишей пойдут в лес заготовлять дрова на зиму, хоть и поздно уже, да и береза в лист пошла. Лесничий выделил нам участок недалеко от леспромхоза, где было много березы и осины. Возить оттуда будет нетрудно. Конечно, они втроем не смогут за два дня напилить и наколоть дров на всю зиму, поэтому их придется складывать в кряжах, а летом по мере возможности вывозить из леса, чтобы пилить и колоть дома.

— А мы что будем делать? — спросила Аня.

— Вам придется первого идти на демонстрацию и петь в хоре, а потом поливать огород. Иван будет следить в оба глаза, чтобы куры не попортили посадки, а Владимир пусть занимается утятами и цыплятами, для которых мать приготовит еду на два дня.

— А рыбачить мне можно? — спросил я.

— Можно! Мы рыбе всегда рады. Мало поймаешь, так утятам скормишь. А после рыбалки по дороге лебеды нарежешь для корма. Котомочку с собой бери на рыбалку.

— А что куры могут сделать в огороде? Это же не свиньи! — сказал Иван, явно недовольный тем, что ему придется торчать в огороде.

— Разгребут посадки, и растения засохнут. А другой рассады или семян у нас нет, да и поздно будет снова выращивать. Что будешь есть зимой? — сказал ему отец. — Или ты еще мало голодал?

Меня такое распределение устраивало, но хотелось тоже сходить на демонстрацию. В Калтане были демонстрации, но мы не ходили.

После обеда я сбегал к Толе, чтобы договориться о рыбалке назавтра. А у Миши под вечер нашлось время закончить мой парусник, и мы пошли на лужу. Миша настроил руль и парус так, чтобы он шел почти против ветра. Ветер был очень слабый, временами ощущалось легкое дуновение воздуха. Тем не менее парусник шел медленно по курсу, а иногда совсем замирал на месте. Для меня же было чудом, что парусник шел туда, куда его направляли. Миша объяснял мне, как устанавливать парус в зависимости от направления ветра, а руль — в зависимости от силы ветра и пути парусника. Хорошо иметь такого брата, который всему научит!

Наутро мы вышли из дому так рано, что только самые верхушки сосен освещались встающим из-за горы солнцем, а у нас в долине только светало. Опять была холодная роса, но на этот раз я надел мою старую фуфайку, однако ноги были ледяные. Толя пришел одновременно с нами. От реки шел пар. Толя первым поймал крупную сорожку, а потом и у нас пошло. Миша взял с собой Ванину удочку и, поймав хорошего пескаря, решил поставить жерлицу. Он зацепил пескаря за верхний плавник, поднял грузило, воткнул удилище подальше от нас в берег над осокой и забросил живца в воду. Мы продолжали ловить в основном чебаков, пескарей и сорог. Миша поглядывал на вторую удочку. Леска шевелилась — значит, живец еще жил. Когда солнце осветило лес на противоположном берегу, начался клев окуней. В это же время удочка с живцом резко изогнулась вниз, и Миша помчался к ней, оставив свою удочку, поплавок которой тоже нырнул. Я показал Толе на удочку, так как она была слишком тяжелая для меня. Он подсек и вытащил большого окуня, а Миша выбросил на берег щуку. Она была сантиметров тридцать длиной. Мы не могли оторваться от своих удочек, так как рыба клевала бесперебойно. Миша поймал еще одного пескаря и снова поставил на живца. Мне и Толе было не до щук. Мы непрерывно подтаскивали окуней, ершей, сорожек, чебаков и пескарей. Миша вытащил на живца громадного окуня и решил кончать рыбалку, но мне и Толе совсем не хотелось уходить с такого клева. Но Миша был непреклонен: ему сегодня нужно заканчивать посадки в огороде.

— Такой клев означает, что погода испортится, — сказал он. — Поэтому нам нужно всё высадить и нарезать гору пихтовых лап, чтобы закрыть всходы на случай снега.

На небе не было ни облачка, солнце уже начало пригревать и на нашем берегу. Миша взял с собой всю нашу рыбу и сказал, чтобы я не забыл нарезать в котомку лебеды. Сам он тоже резал и складывал в свою котомку крапиву и лебеду по дороге к свинарнику.

Мы с Толей продолжали ловить еще около часа, а клев всё не спадал. Наконец Толя решил, что ему тоже пора в огород. В то утро мы говорили совсем немного, но мне показалось, что Толя стал относиться ко мне не как к малявке, а как к товарищу.

— А Миша не соврал насчет снега? — спросил он.

— Миша никогда не врет. Но мне тоже кажется, что снег не пойдет, ведь уже лето. Хотя в прошлом году в Калтане выпал снег в середине мая.

— Здесь тоже был снег в мае. Я заготовлю на всякий случай солому, чтобы закрыть высаженную рассаду. Картошка у нас еще не взошла, а огурцы, капусту и помидоры уже высадили.

Мы разошлись, довольные рыбалкой. По дороге домой я наполнил свою котомку лебедой, срезая только верхушки, потому что стебли были толстые.

Дома Миша и мать с Иваном поливали огород. Я наскоро съел оставленный мне кусок хлеба и выпил молока. К нам пришел из своего огорода дядя Коля: ему нужно было спросить мать, что говорит отец об обещанной начальником муке.

— Голодно становится, — сказал мрачно дядя Коля. — Ночью пойду на косачей, а то нечего поставить на стол к Первомаю.

Мать сама не могла сказать ничего о муке, но обещала дать вечером буханку хлеба, когда отец придет с работы. Миша рассказал дяде Коле об утреннем необычном клеве, и тот согласился, что это может быть к непогоде. К тому же у него разболелась нога. Миша сказал, что пойдет резать пихтовые лапы.

— Ты, пожалуй, прав. Пойдем к колдунье! Она точно скажет.

— К какой колдунье?

— К нашим соседям через дорогу. Только подожди, я должен взять что-нибудь для нее. Ее нужно задобрить, а то она ничего не скажет.

— У меня есть чай и кусковой сахар. Дайте ей, — сказала мать.

Я пошел вместе с дядей Колей и Мишей. Один я бы ни за что не пошел к колдунье. Дядя Гриша сидел у сарая, чинил хомут. Дядя Коля заговорил с ним по-шорски, и они долго что-то обсуждали. Потом дядя Гриша обратился ко мне:

— Мой аргыш! Когда в кузню придешь?

— Когда ты там будешь! — ответил я с удовольствием, зная, что «аргыш» — это по-шорски «друг».

— Так ты говоришь, что клев был необычно хороший, — обратился он к Мише.

— Никогда такого не видал, — ответил тот.

— А вот мы сейчас старуху спросим. Она мне уже сказала не пахать огород, а ждать дней пять.

Он отрезал дратву у хомута и прокричал что-то по-шорски. Из избы выползла с кривым костылем в руке маленькая старушка и отрывисто заговорила с мужем и дядей Колей. Весь их разговор шел по-шорски. Дядя Коля передал ей чай и кусок сахару, завернутый в мешковую бумагу. Она осмотрела Мишу и меня и сказала по-русски:

— Маме спасибо говорите, — и снова перешла на шорский, обращаясь к дяде Коле.

Они поговорили несколько минут, и она ушла обратно в избу. Дядя Коля пересказал разговор по-русски. Тятя Маня — колдунья — сказала: ночью будет заморозок, а через два дня — дождь, и будет холодно всю неделю. Она похвалила Мишу за то, что он обратил внимание на жадный клев рыбы. Завтра тоже будет хороший клев, и она пойдет рыбачить. Мы собрались уходить, но из избы снова вышла колдунья и протянула Мише красивый берестяной туесок и связку из каких-то отполированных пластинок. Их было штук пять, и они были сделаны из сучков, но выглядели как человеческие зрачки.

— Туесок — маме, — сказала она. — А эти бусы береги, и тогда они тебя уберегут. Тебе нужна защита.

Миша поклонился ей низко и надел бусы через голову на шею. Тетя Маня опять ушла в избу и закрыла дверь. Перед нашим уходом дядя Гриша сказал, чтобы отец сегодня пришел за насосом.

Дядя Коля с Мишей решили запрячь лошадь и ехать за реку рубить пихтовые лапы. Если тетя Маня права и будет заморозок, то нужно закрыть лапником все растения. Я поехал с ними, прихватив свой топорик. За речкой травянистая дорога поднималась сразу вверх, в тайгу. Мы проехали на телеге несколько минут и оказались около густого молодого пихтача, где дядя Коля и Миша начали валить молодые деревья и подносить к телеге, а я обрубал ветви. Нас окружили тучи комаров, которые то и дело кусали меня. Через два часа мы загрузили телегу. За это время я настолько освоился с топориком, что дядя Коля заметил:

— Ну, ты орудуешь этим топориком, как настоящий мужик.

Правда, на правой руке появились мозоли, а левая была серой и липкой от смолы, но я был так доволен, что хотелось побольше похвалы:

— Вы когда-нибудь видели, чтобы пятилетний так орудовал топором?

— Видели, — сказал дядя Коля. — Мой Колька в пять лет вытесал топором свои первые лыжи. Вот и тебе пора подумать о зиме. Их как раз сейчас надо делать, пока древесина хорошо гнется.

— А из какого дерева их делают?

— Из молодой березы, а лучше из рябины. Рябиновые лыжи хорошо гнутся даже в сильный мороз.

Мы поехали под гору, при этом дядя Коля затормозил жердью задние колеса, чтобы телега не наехала на лошадь.

Мы сразу начали закрывать растения лапником, хотя было очень жарко, но к вечеру, когда всё было закрыто, сильно похолодало. Парники мы закрыли остатками соломы и сена из сарая. Утята и цыплята прибежали в сарай и требовали корма, хотя весь день копались вместе на конном дворе. Пришел отец с хлебом и продуктами и отнес одну буханку дяде Коле, а затем отправился в кузницу, прихватив бутылку водки. Из кузницы всё еще доносился звон железа. Я с ним не пошел — наработался так, что едва ноги волочил. Он скоро вернулся и сказал, что дядя Гриша удивительным образом умудрился отремонтировать насос. Мы сели ужинать. Уха была вкусная как никогда, и я от жадности чуть не подавился рыбной косточкой. Рыбы оказалось так много, что мы все отяжелели.

Отец посмеивался над тем, что мы поверили в предсказание погоды колдуньей.

За ужином девочки сообщили матери: пионервожатая требует, чтобы они пришли на Первомай в новых галстуках.

— А где я их вам возьму! В сельпо их нет, — сказала мать. — Если требуются новые галстуки, так пусть пионервожатая и обеспечит их доставку в сельпо или в школу. Так и передайте ей! Конечно, эти обремкались. Так почините, постирайте и подкрасьте. Я вам дам красную краску для материи. Прямо сейчас постирайте и положите в краску, а завтра утром хорошенько прогладьте — и вот вам новые галстуки на Первомай. А там уж лето — и галстуков не надо.

После ужина мы вышли на улицу, и отец сказал:

— А ведь права оказалась ведьма насчет мороза. Слава богу, что вы поверили ей.

Под лунным светом уже поблескивал иней. Я был уверен, что это колдунья наколдовала погоду по моей просьбе. Хотя я просил дядю Гришу, чтобы она наколдовала дождь, а не мороз.

Под утро мы проснулись от холода, несмотря на то, что вечером топили камелек — делать уху — и за ужином в избе было жарко. Когда я вышел в уборную, всё было покрыто толстым слоем инея, который лежал как снег. После завтрака мы обулись и оделись в зимнюю одежду. Даже в сарае было очень холодно, а на луже сверкал лед. Миша и мать решили идти в лес валить деревья на дрова уже сегодня, без отца, которому нужно было на работу. Сегодня легче работать, потому что комаров в лесу не будет из-за холода.

Я подумал о рыбалке, но после вчерашнего ужина трудно было думать о рыбе, да и мысль о холоде заглушала азарт. Я видел в окно, как колдунья тетя Маня с удочкой и горбатой палкой прошла по мосту и направилась в сторону леспромхоза.

Аня вынула галстуки из краски и прополоскала их. Они выглядели лучше. Вскоре Валя раздула угли в утюге и начала осторожно гладить галстуки. Окна в избе запотели, как зимой. Было решено на случай снегопада не убирать пихтовые лапы, закрывавшие растения.

Я хотел было сказать Ивану, что буду смотреть за огородом, как послышался гул мотора. Миша и мы с Иваном вышли на улицу и увидели огромный гусеничный трактор, двигавшийся к мосту со стороны леспромхоза. Я видел несколько раз издали такой трактор в Калтане на строительстве ГРЭС, но так близко к нему никогда не был.

— Это «Натик», — сказал Миша.

Я вспомнил, что моя сестра Маня — трактористка, но мне не верилось, что она могла управлять таким огромным трактором. Я не ожидал, что мост выдержит такую махину, но трактор медленно прополз по мосту, лязгая гусеницами, и остановился около нас. К трактору был прицеплен большой плуг с железными колесами. Из кабины вылез мужик в грязном комбинезоне и громко, чтобы перекричать мотор, спросил, где кузница. Миша вызвался проводить его. Иван остался у нашей калитки, а я побежал с трактором наперегонки и, хотя нестись с такой скоростью в ботинках было неудобно, обогнал его и помчался во всю мочь впереди него к переулку. Миша догнал меня и, схватив за руку, отдернул к ограде и пропустил трактор, махнув ему рукой налево.

— Ты что? Под трактор хочешь попасть? — закричал он мне со злостью. — Я видел одного такого героя, который без ног остался.

— Да я же быстрее трактора бегу!

— Вот и тот герой тоже бежал быстрее, да запнулся. А теперь калекой на всю жизнь остался.

Я никогда раньше не видел Мишу таким растерянным и злым, и мне стало не по себе. Но при мысли о том герое без ног я понял, что Миша перепугался из-за того, что я тоже мог упасть. Мне стало стыдно — стыдно за то, что разозлил Мишу, — и я заплакал.

— Нечего плакать! Думать головой надо. Пошли домой!

— Я в кузницу к дяде Грише хочу! — сказал я сквозь слезы.

— Нечего там толкаться у людей под ногами, когда они дело делают. Мне надо в лес с мамой идти. Пошли!

Он взял меня за руку и повел домой, но я выдернул руку и пошел позади него.

Мать уже ждала Мишу, и они ушли с котомками, пилой и топорами, сказав мне, чтобы я шел в избу. Иван сказал, чтобы я шел караулить огород, так как он не собирается проводить там три дня подряд. Девочки уже отправились в школу, а сидеть в избе с Иваном мне не хотелось. Я пошел в сарай, поиграл с утятами и цыплятами, которые из-за инея никуда не стремились из сарая, взял лук со стрелами и отправился в огород.

Солнце поднялось из-за горы со стороны Калтана уже довольно высоко, иней начал таять, но вдоль долины дул холодный северный ветер. Я поставил пучок соломы у ограды метрах в двадцати от подветренной завалины и стрелял в него из лука, не думая о стрельбе. Мысли крутились вокруг моего бега перед трактором. Большей частью стрелы попадали в цель.

Я не заметил, что Иван наблюдает за моей стрельбой, и был очень удивлен, когда тот вызвался подбирать выпущенные стрелы, а потом попросил лук. Я ему сказал, что лук для него слаб, а поэтому не надо его слишком натягивать, после чего отдал ему лук и, понаблюдав недолго за его стрельбой, решил пойти за лебедой, чтобы заготовить корм впрок.

Вдоль реки тянул такой же холодный ветер, и я быстро двигался, нарезая лебеду короткими обрезками, чтобы больше вошло в котомку. Я перемещался машинально в сторону Толиного омута, не глядя по сторонам, и представил себе мальчика без ног, о котором говорил Миша. В Калтане я видел прошлым летом несколько инвалидов без ног, которые перемещались на самодельных деревянных тележках с подшипниками вместо колес. Зимой они куда-то исчезали. Вот и тот мальчик представился мне на такой самодельной тележке. Надо спросить об этом Мишу. Тот мальчик, как и я, хотел показать, какой он смелый. Теперь, представив себя как бы со стороны — изо всех сил, спотыкаясь, бегущего перед трактором, — я увидел во всей этой похвальбе одну глупость. Я и в самом деле мог упасть в любой момент. Мне стала понятна Мишина злость, и я почувствовал почти физическую боль оттого, что так глупо разрушил чувство братской близости, которое обрел за дни его пребывания здесь. Я был уже готов расплакаться, как услышал голос Толи.

— Чего ты там копаешься? Иди сюда!

Я уныло потащился к нему по холодной мокрой траве. Мне сегодня было не до рыбы. Но когда я подошел вплотную, то увидел, что в его большом ведре было столько рыбы, что для воды не осталось места. Я попробовал поднять ведро, но даже не смог оторвать его от земли.

— Как ты донесешь?

— А ты покарауль, пока я схожу за другим ведром. По полведра я унесу. Можешь порыбачить. У меня осталось несколько червяков. Сегодня рыба хватала даже голый крючок. И она всё время идет вверх против течения.

Действительно, на быстрине ниже омута рыба всё время выскакивала из воды. Я поймал несколько чебаков и одного окуня, пока Толя ходил за ведром, делил рыбу и относил одно ведро домой.

— Бери сколько хочешь, — сказал он мне, когда пришел за другим ведром.

— Мне положить не во что.

— В котомку положим.

Он раскрыл котомку и положил рыбу поверх лебеды.

— А теперь пойдем! Я продрог до костей, — сказал он, хлюпая носом.

Мы пошли по огороду к их избе. Внутри было холодно, почти как на улице.

— Спасибо за рыбу! Я пойду домой, а то очень замерз. Ты завтра пойдешь на собрание в клуб?

— Нет! Там только взрослые будут с речами выступать. Всё равно ничего не поймешь. Да мне и одеться не во что. Всё износилось. Ладно, иди, а я буду печь топить да рыбу чистить.

Я вышел через огород на дорогу и побежал вприпрыжку, чтобы согреться. Было уже около полудня, от инея не осталось и следа, но холод пробирал до костей, несмотря на солнце. Около нашей ограды стояла телега с запряженной лошадью дяди Коли. Из трубы нашей избы шел дым, баня тоже топилась. Я подумал: случилось что-то неладное, потому что Иван не смог бы затопить баню самостоятельно.

Из избы вышел дядя Коля.

— Отец твой заболел, — сказал он, подходя к телеге с пустой бочкой. — Я съезжу за водой, а то у вас почти нет.

Он подумал, пошел снова к избе и воротился еще с одной бочкой и ведром.

— Иди грейся!

Иван сидел у печки, а отец — за столом, облокотившись на локти и обхватив голову руками. Он хрипел и надсадно кашлял. Лицо его было бледным, особенно на фоне рыжей бороды. Он только посмотрел на меня и снова закашлялся. Я не нашелся, что сказать ему, и только промямлил:

— Тебе плохо?

— Плохо, — ответил он коротко и снова закашлялся.

— А я рыбу принес. Толя много наловил и дал нам, — сказал я Ивану. — Пойду почищу. — А это что? — показал я на два тугих мешка у двери.

— Мука, — ответил Иван. — Дядя Коля привез. И папу он же привез.

Пока я чистил рыбу на улице, подъехал дядя Коля, открыл большие ворота и въехал во двор. Он попросил меня подержать лошадь, а сам черпал воду из бочек ведром и носил в баню, а потом в пустую бочку у крыльца. Я заметил, что на телеге под травой лежали такие же два мешка с мукой.

— Я распрягу лошадь и скоро вернусь. Будем лечить отца.

— А может, колдунья вылечит? — сказал я ему.

— Так я к ней и иду.

Я почистил рыбу, бросил потроха утятам и пошел в избу. Теперь я окончательно продрог и прилип к горячему камельку. Отец сидел с закрытыми глазами и всё так же хрипел и кашлял.

Дядя Коля пришел вскоре с тетей Настей и колдуньей тетей Маней. Тетя Маня долго осматривала и ощупывала отца, который безучастно отнесся ко всей процедуре, сказала дяде Коле что-то по-шорски и ушла с тетей Настей. Дядя Коля нашел наш самый большой чугун, который он поставил на конфорку, убрав кольца, наполнил его водой и пошел готовить баню.

Посиневшие от холода Аня и Валя шумно вбежали в избу, но сразу притихли, увидев сгорбленного и кашляющего отца.

— Что случилось, папа? — спросила растерянно Аня. — Ты такой бледный!

— Папа больной, — сказал им Иван. — Сейчас ведьма придет лечить его.

— Сам ты ведьма! — сказала Валя. — Тетя Маня добрая. Она нашу учительницу вылечила.

Тетя Настя и колдунья пришли с туеском и несколькими пучками сухих трав и цветов. Чугун уже закипал.

— У вас есть бадейка? — спросила тетя Настя.

— Есть! — ответила Аня и пошла в баню за бадейкой.

Тетя Маня еще раз ощупала отца, подняла его голову своими высохшими руками и долго разглядывала глаза. Тетя Настя отлила часть кипящей воды из чугуна в принесенную Аней бадейку, поставила чугун на плиту и закрыла конфорку кольцами. Тетя Маня положила пучки травы и цветов в чугун, а из туеска взяла горсть какого-то порошка и бросила в бадейку, бормоча по-шорски и перемешивая воду большой деревянной ложкой. Тетя Настя поставила чугун перед отцом на табуретку и сказала, чтобы он наклонился над чугуном и вдыхал пар. Она закрыла его голову и чугун одеялом. Вначале отец всё время кашлял, но постепенно кашель начал стихать.

Пришел дядя Коля, вытащил стоявшей в русской печи чугунок с едой на вечер и разжег дрова в печи.

— После бани сразу на теплую печь, — сказал он. — Постелите там что-нибудь.

Дядя Коля с тетей Настей унесли чугун и бадейку в баню и увели отца, одетого в старый полушубок дяди Коли. Тетя Маня с туеском пошла к себе домой. Перед уходом она передала через дядю Колю, что отец должен пить горячий настой из чугуна, над которым он парился, сегодня и завтра вместо чая.

Мы все были голодные и решили отварить принесенную мною рыбу. Жарить ее было не на чем: не было ни масла, ни каких-либо жиров, — поэтому оставалось только отварить. Мы поели хлеба с рыбой, оставив две самые большие рыбины отцу, и запили молоком.

На улицу в такой холод не хотелось выходить, а потому все сидели в избе, где наконец стало тепло, и я заснул в своей койке. Меня разбудил приход матери с Мишей. Они продрогли и вымокли под начавшимся дождем. Отец спал на печи, укрытый старым стеганым одеялом. Девочки вполголоса рассказали о болезни отца и настоях тети Мани. Мать решила идти с девочками в баню — помыться и согреться. В это время пригнали коров, хотя до вечера оставалась пара часов. Я неохотно вылез из койки, оделся в ватник и пошел кормить цыплят и утят. Всё небо было затянуто серыми облаками, и порывы ветра бросали в лицо холодную изморось. Миша доил корову, и она у него стояла смирно, не то что у Вали.

Закончив доить, Миша сказал, что надо пойти в баню — погреться. Как раз в это время вернулись из бани мать и девочки.

— Там еще тепло? — спросил Миша.

— Горячо! Еще попариться сможете, — ответила мать.

Иван особой радости по поводу бани не проявлял, но пошел с нами безропотно. В бане без отца было не так жарко, хотя Миша тоже любил париться на верхней полке. Мы прогрелись, помылись, переоделись в чистые трусы и майки, которые мать дала нам с собой.

К нашему приходу на столе стоял ужин. Отец слез с печи, немного поел, спросил, как прошла заготовка дров. Миша рассказал, сколько спилили и раскряжевали берез. Мать заявила, что в такую погоду лучше не ходить в лес, иначе Миша простудится и завалит экзамены. Отец согласился и снова залез на печь, попив настоя. Он всё еще кашлял, но не так надрывно.

После ужина Валя и Аня занялись подготовкой одежды к завтрашнему дню. Они в клубе будут петь в хоре вместе с другими пионерами. В школе им сказали надеть белые рубашки и юбки, но такой одежды у них не было, и они расстроились, что будут выглядеть белыми воронами в своих саржевых шароварах и клетчатых рубашках. Мать ответила, что в таком случае школа должна дать форму всем участникам хора. Купить рубашки и юбки здесь невозможно, да и денег на это нет. Я сказал, что тоже хочу пойти на демонстрацию и посмотреть концерт, когда будут петь Аня и Валя. Мать ничего на это не ответила.

Утром погода была ветреная с низкими рваными облаками, из которых то и дело летел холодный дождь. Мне уже не хотелось идти на демонстрацию. Девочки ушли в школу в старой одежде, закутанные в свои ватники и шали. Шаровары, рубашки и тапочки они завернули и положили в котомку. Иван убежал к соседям, а Михаил залез на сеновал с книгами, чтобы готовиться к экзаменам. Мать замешивала тесто, чтобы напечь хлеба и насушить сухарей для Миши. Отец всё отлеживался на печи.

Я сходил в сарай, покормил утят и цыплят и уже возвращался в избу, когда к калитке подъехал верхом дядя Коля в плащ-палатке. Он расспросил об отце и сообщил, что демонстрацию переносят на час дня из-за дождя.

— А вот и начальство едет, — сказал он, указывая на приближавшуюся со стороны леспромхоза телегу, в которой сидело несколько человек. Они переехали мост, и я узнал Николая Федоровича и Бузицкого, тоже в плащ-палатках. Третьим оказался Юра Бузицкий, закутанный в клеенчатый плащ. Они остановились у нашего сарая и дружно поздоровались. Дядя Коля сообщил им о переносе демонстрации, а потом рассказал о болезни отца.

— Всё лежит? — спросил у меня Николай Федорович.

— Лежит, но ему стало лучше после колдуньи, — ответил я.

— Какая еще колдунья? — спросил Николай Федорович с подозрением.

— Да не колдунья! — сказал дядя Коля. — Это соседка наша. Она травами лечит. В ее роду все женщины лечили травами. Другого-то ничего не было.

— Мы зайдем к Нифону Васильичу на минуту, бумагу подписать надо. И ты, Николай, тоже должен расписаться.

Все пошли в избу, а Юра остался сидеть в телеге. Я поздоровался с ним и спросил, не хочет ли он тоже пойти в избу. Но Юра сказал, что ему не хочется вылезать из-под плаща.

— Ну, посиди, а я сейчас вернусь.

В избе мужики расселись кто куда. Мать уже замесила тесто и поставила в запечник расстаиваться. Отец сидел за столом, укутавшись в одеяло, и пил горячий настой трав. Мать рассказывала про болезнь отца и лечение тети Мани.

— Мы засиживаться не будем, — прервал ее Николай Федорович. — Дадим Васильичу прийти в себя. Нам нужны только подписи Васильича и Николая, подтверждающие получение муки в виде премии за помощь при строительстве моста и организации быта работников леспромхоза. Парторганизация постановила выдать вам по два мешка муки, что и было сделано. А нынче на митинге мы объявим вам благодарность.

— Так я думал, что это за колбу, — нерешительно сказал дядя Коля.

— О колбе мы решили не распространяться, так как могут возникнуть вопросы у начальства, — ответил Бузицкий. — А вам ведь всё равно, за что премию получать. Между прочим, те люди, которые с первого дня ели колбу, уже практически здоровы, а остальные выздоравливают.

— Давайте подпишем, да и делу конец, — коротко сказал отец. — Только вот объявлять на митинге не стоило бы. Записи в протоколе партсобрания вполне достаточно.

— А почему бы и не объявить всем? — спросил Николай Федорович. — Подбодрить народ.

— А потому, что к тому времени, как вы станете объявлять, народ уже будет пьяный и может начаться буза. Зависть-то никуда не делась.

Дядя Коля и отец расписались, и гости стали вставать и прощаться.

— Вы правы, Нифон Васильевич! — сказал Бузицкий. — Лучше о премии не объявлять, тем более что митинг задерживается из-за погоды и пьяных будет много. А вы бы сходили к фельдшерице — может, лекарства какие выпишет.

— Я спрашивал ее вчера, когда вез Васильича домой. У нее ничего нет, кроме аптечки первой помощи. Сказала, чтоб в районную больницу везли, а как его в таком виде можно было везти? Это ведь не рядом, а двадцать пять километров. Вот и решили обратиться к Мане.

— Выздоравливай поскорей, Нифон Васильич, а нам на партсобрание в школу нужно, а потом на митинг, — сказал Николай Федорович. — В леспромхозе будет отдельный вечер с самодеятельностью. Решили сибулонцев с деревенскими не мешать, а то бог знает что может получиться. Из вас никто не пойдет на митинг?

— Я хочу пойти, — твердо сказал я.

— Да куда ты пойдешь? Вымокнешь весь, да и одеть тебе нечего, — запротестовала мать.

— Шаровары и рубашка новые есть. И ботинки.

— А поверх что наденешь?

— Ватник. Он старый, но теплый.

Мать только махнула рукой, а отец ничего не сказал.

— Мы тебя ждем, — сказал Бузицкий. — К Юре под плащ залезешь.

Я быстро переоделся и побежал к телеге. Дядя Коля уже маячил далеко от нас — у дома Логиновых. Дождь кончился, но Юра накрыл меня плащом от ветра, и мы сидели на сене, прижавшись друг к другу. Юра был одет в суконное пальто и вначале подозрительно посмотрел на мой ватник, но ничего не сказал. Скоро мы болтали обо всем, пока ехали в школу, которая была на другом конце деревни. Юра сказал, что мать уехала в город — и поэтому отец взял его с собой. Юра объяснил, что шествие к клубу должно начинаться от школы, а люди будут присоединяться по ходу шествия вдоль деревенской улицы.

У закрытого сельпо толпились мужики с бутылками и фляжками. Некоторые были уже довольно пьяные. Они остановили нашу телегу и начали расспрашивать, когда начнется шествие и митинг в клубе. Николай Федорович объяснил, что шествие может не состояться из-за погоды, но митинг начнется в час, как намечалось. Мы поехали дальше по улице, где я еще не бывал. По обе стороны дороги стояли домишки с огородами за ними. Через некоторое время дома и огороды слева кончились, и открылась широкая луговина между рекой и большим школьным двором за изгородью в три жерди, вдоль которой шла дорога на Малиновку, как мне объяснил Юра.

Школа состояла из пяти изб, вокруг которых бегали ученики, а из одной избы слышалось пение. Поодаль, в углу двора, стоял длинный покосившийся нужник, к которому вела хорошо натоптанная дорога. Бузицкий и Николай Федорович пошли в первую избу, а нам сказали, чтобы мы побегали на улице. Мы почти сразу наткнулись на нашего соседа Колю Камзычакова.

— А вы чего приперлись? — спросил он.

— А мы тоже пойдем на митинг, — ответил я.

— Дураки! Сидели бы дома в такую погоду, — сказал он презрительно. — Ладно, пойдем смотреть наш хор, пока начальство заседает.

Я обрадовался, потому что хотел увидеть Валю и Аню в хоре. Мы вошли в избу, из которой слышалось пение. Она состояла из одной комнаты с большой голландской печью справа от входа. Часть столов и скамеек была сложена в углу, и образовавшееся пространство в передней части комнаты было заполнено рядами учеников и взрослых. В первом ряду стояли самые маленькие. Перед хором стояла молодая девушка в белой рубашке и черной юбке, с пионерским галстуком на шее.

— Наша пионервожатая, — кивнул в ее сторону Коля.

— А ты почему не в хоре? — спросил я его.

— А меня выгнали, потому что я пою не в лад со всеми, — ответил он с довольным видом. — Так всегда было. Немузыкальный!

В хоре было много людей, и одеты они были кто во что горазд. Только у некоторых взрослых — светлые рубашки. Напрасно беспокоились Аня и Валя об одежде. Они выглядели опрятно по сравнению с большинством учеников. Когда мы вошли, хор пел «Байкал», а потом пошли незнакомые мне песни. Ни патефона, ни радио у нас не было, поэтому я знал только те песни, которые пели во время гулянок подвыпившие взрослые.

Коля решил, что мы уже достаточно насмотрелись на хор, и повел нас на улицу. К нам подбежали несколько мальчишек одного возраста с Колей и уставились на Юру в его новом пальто и хромовых сапожках, что придавало ему вид взрослого с детским лицом.

— Откуда такой артист появился? — спросил один из мальчишек. — Давайте поваляем его немного.

— Не трогать! Уши обрежу! — строго сказал Коля. — Это Юра, сын парторга леспромхоза. Ты его поваляешь — и дорога тебе в детскую колонию. А это Володя, мой сосед, брат Вали и Ани.

Я не знал, что такое детская колония. Вероятно, что-то очень нехорошее, потому что у мальчишек задор сразу исчез.

— Да мы так, в шутку, — промямлил один из них.

Из первой избы вышла толпа взрослых, среди которых были Николай Федорович и Бузицкий. Я узнал также нашего почти соседа, который на прошлой неделе разговаривал с отцом около моста. Коля сказал, что это председатель сельсовета Васильев. Бузицкий огляделся и подошел к нам. Он был одет в галифе и полувоенный френч, с расстегнутой плащ-палаткой на плечах.

— Юра, ты поедешь со мной к Васильевым, там останешься и поиграешь с девочками. Володя, ты поедешь с нами.

— Нет, я подожду моих сестер.

Мне не хотелось уходить от Коли. Юра пошел с отцом, оглянулся и сказал:

— Спасибо, Коля!

Коля помахал ему рукой и оглядел остальных мальчишек.

— Вы меня поняли?

— Поняли! — ответили те и стали расходиться.

Один я ничего не понял. В это время из избы, где пел хор, начал валить народ. Вскоре я увидел Валя и Аню. Они подошли к нам.

— Пойдем домой поесть, а потом в клуб к часу, — сказала Валя. Мы все вышли из школьного двора и пошли по обочине дороге, где росла трава, потому что дорога была грязная от недавнего дождя. От сельпо мы направились не прямо вдоль дороги, а к клубу, потом через большую поляну, где была площадка для волейбола, и вдоль реки по тропинке между огородами и рекой — и вышли к кузнице. Дядя Гриша гремел молотом. У кузницы стояли два трактора — гусеничный «Натик» и колесный трактор без кабины. У колесного трактора были громадные задние колеса с шипами. Меня сразу потянуло к трактору, но Валя схватила меня за руку.

— Куда в такой одежде поперся! У тебя и так уже шаровары грязные.

Я посмотрел на шаровары. Они действительно были забрызганы грязью, как и ботинки.

После обеда, состоявшего из пшенной каши с молоком, я раздумывал: идти мне на митинг в клуб или лучше остаться дома? Миша опять взялся за книги. Пришел Коля, чтобы собираться с девочками в клуб. Он сказал, что дождя до вечера не будет, так как стало ветренее. Это решило мой выбор — я пошел вместе с ними. Мы опять свернули на берег реки, чтобы избежать грязи на деревенской улице.

Когда мы пересекли поляну перед клубом, из-за клуба послышались крики и ругань. Как только мы завернули за угол клуба, ко входу, перед нами открылась картина: большая толпа дерущихся мужиков. Мы все остановились у угла в растерянности. В это время позади нас послышался рев. Со стороны сельпо бежала еще толпа мужиков. Некоторые тащили дубины.

— Бежим в клуб! — закричал Коля.

Мы побежали вдоль стены ко входу и уже добежали до крыльца, как оттуда выскочили люди. Мы не успели увернуться от них, и они сбили Аню и меня с ног. Я ударился о стену и заорал от боли. Коля кинулся ко мне и поволок меня обратно, подальше от входа. Валя помогала ему, а Аня отстала. Наконец мы завернули за угол, и меня поставили на ноги. Появилась Аня, закрывая руками лицо. У нее были разбиты нос и губы.

Коля ощупывал меня, чтобы проверить, целы ли мои кости, а Валя занималась Аней. Они решили идти к речке, чтобы Аня могла умыть лицо. Но берег здесь был крутой, и спуститься к речке по мокрой траве оказалось невозможно. К тому же, вопреки предсказанию Коли, вдруг ударил порыв ветра и начался дождь со снегом. Мы поплелись вдоль речки домой. Дядя Гриша всё еще стучал в кузнице, и мы забежали туда, чтобы обогреться, но горн уже погас, и в кузнице было холодно. Дядя Гриша посмотрел на Аню, у которой кровь из носа уже не текла, но губы были окровавлены, вышел за угол кузницы и вернулся с листиками подорожника.

— Приложи листики к губам и держи четверть часа, чтобы остановить кровь. И губы не опухнут, — объяснил он Ане. — Упала, что ли?

Мы рассказали ему о драке у клуба.

— Я видел здесь пьяных зареченских, которые грозились разнести сегодня клуб. По-моему, среди них были мужики с лесоповала.

— Да там все дрались, — сказал Коля, — и мужики с нашей улицы.

— Если приедет милиция и начнет расспрашивать, помалкивайте, — сказал дядя Гриша. — Пусть взрослые разбираются. Это не ваше дело.

Дождь прекратился, и мы побрели домой по мокрой обочине дороги. Мои грязные ботинки промокли насквозь, вся одежда была покрыта грязью. Так закончился мой первый Первомай…