КРЫСАНОВ
Но нужно было что-то делать! Как бывший советский гражданин, чей менталитет еще не совсем растворился в североевропейском воздухе, я не мог понять: как это возможно — ничего не делать и получать деньги?
Для начала я окончил четырехмесячные языковые курсы и стал вполне прилично говорить по-шведски. Мой английский за это время тоже значительно улучшился; поначалу здесь он был моим основным языком.
Мечта устроиться на работу в астрономическую обсерваторию Мауна-Кеа на Гавайях не оставляла меня. Но для ее осуществления нужно было сначала как-то попасть в Америку! И вот, получив через полгода шведский паспорт, я пошел в посольство США в Стокгольме, чтобы узнать о процедуре получения американской визы.
Выяснив, что я русский, меня попросили прийти через два дня и, когда я явился, направили к сотруднику посольства, говорящему по-русски.
В кабинете, куда меня провел охранник, сидел человек с классической семитской внешностью. Я подумал, что его портрет отлично подошел бы для иллюстраций к еврейским анекдотам, которые были так популярны у меня на родине. Видимо, он или его предки эмигрировали в свое время из России. Однако вел он себя как типичный американец. Развалившись в кресле и дымя сигарой, он несколько минут, прищурившись, разглядывал меня и затем, сразу перейдя на «ты», начал задавать вопросы. Вначале — те же, на которые я отвечал в полицейском управлении. Наверняка он предварительно ознакомился там с моим досье. По его поведению было видно, что объяснениям о причинах побега он нисколько не верит и, вероятно, считает меня засланным агентом КГБ, который таким образом пытается осесть в США. При этом он вел разговор в такой подчеркнуто ироничной манере, используя типично еврейские местечковые интонации, что меня это начало просто бесить!
Стараясь держать себя в руках, я объяснил ему, что окончил Московский университет по специальности «геофизика» и хочу попасть в США, чтобы устроиться работать в обсерваторию Мауна-Кеа на Гавайях. Я рассказал, что целый год работал на практике в астрономическом институте имени Штернберга и даже участвовал в исследовательской экспедиции на подводной лодке…
В этот момент в его глазах появился некоторый интерес, и он перешел к вопросам несколько иного характера. Его интересовали подробности моей работы в ГАИШ, характер исследований, которые мы проводили на подводной лодке, сведения о нашем маршруте и самой лодке, а также о военно-морской базе, из которой мы отправлялись в экспедицию.
Я объяснил, что мы проводили гравиметрические измерения, совершенно не связанные с военной тематикой. Находились мы на лодке только в выделенных для нас отсеках, поэтому о ее конструкции и оборудовании я ничего не знал, как и о военно-морской базе, через которую нас провезли в закрытой машине до причала.
Видимо осознав, что никакой «полезной» информации от меня не получить, он опять утратил ко мне интерес и перешел к откровенным издевательствам.
— Значит, ты хочешь на Гавайи, работать в обсерватории! А ты знаешь, что на Гавайях крупнейшая база американского флота? Может, ты туда хочешь? И потом, откуда видно, что ты окончил МГУ? У тебя есть диплом?
— Диплома у меня нет, так как его должны были выдать только через три года работы в Тюмени, на нефтеразработках. Я это уже объяснял в полицейском управлении.
— Так почему же мы должны тебе верить? Может, ты окончил не МГУ, а школу КГБ? И вообще, какие у тебя есть доказательства, что ты действительно убежал из СССР? Может, ты просто заслан сюда, в Швецию, с такой легендой?
— Доказательства? Ну что ж, если вам нужны доказательства, то могу показать участок финской границы, через который я ушел из СССР, а также место недалеко от границы, где я закопал свое охотничье ружье. Кроме того, вы можете навести обо мне справки в МГУ и справиться о реакции на мой побег. Ведь сообщение о нем передала радиостанция «Свобода» сразу после моей пресс-конференции. К тому же, наверное, и местное пограничное начальство пострадало за ротозейство — это тоже можно выяснить, если будет такое желание.
— О’кей! Единственное, что мы можем проверить, — место, где ты якобы закопал ружье. Хотя это тоже ничего не доказывает! Тебя могли просто привезти туда и инсценировать переход границы. Хотя для такой операции нужны очень веские причины! А ты не больно-то похож на крупную шишку. Оставь свои координаты, мы подумаем, что с тобой делать. Лично я тебе не верю!
Выйдя из здания американского посольства в гадком настроении, я брел по набережной и размышлял о том, что ведь и правда, никакого диплома МГУ, подтверждающего специальность «геофизика», у меня нет. И заполучить его теперь уж совершенно невозможно, даже через три года. Значит, меня и в обсерваторию работать не возьмут, даже если я и окажусь каким-то образом на Гавайях. Что же делать? Значит, нужно получить подтверждение моего образования в каком-нибудь шведском университете, где есть соответствующая специальность. Это нужно как-то выяснить…
И вдруг мне ясно послышалась русская речь. Оторвавшись от своих мыслей, я увидел, что оказался у причала, где пришвартованы парусные лодки. В одной из лодок, с виду старой, но явно очень крепкой, сидели и разговаривали друг с другом на чистом русском языке мужчина и женщина средних лет, по одежде и виду — местные.
Я так обрадовался, что, не задумываясь, тотчас подскочил к ним:
— Здравствуйте! Извините, но я услышал, что вы говорите по-русски, а я — русский и недавно здесь. Соскучился по общению на родном языке. Вы русские?
Крепкий, коренастый мужчина лет шестидесяти ловко вылез из лодки на причал и протянул мне руку.
— Будем знакомы, Георгий… Владимирович.
— Очень приятно! Володя Крысанов.
— А-а-а… я что-то слышал про тебя; кажется, читал в газете. Ты убежал из СССР!
— Да, это про меня. Но я не виноват, что журналисты здесь устроили такой ажиотаж.
— Ничего-ничего, страна должна знать таких героев! Нина, иди сюда… Познакомься, это моя жена Нина Нильсовна, — представил он миловидную женщину лет пятидесяти на вид. — А где ты живешь?
— Здесь, в Стокгольме, мне дали квартиру.
— Один или…?
— Один.
— Значит, холостяк! Ну, тогда пошли к нам обедать. Там и поговорим. Узнаем о сегодняшней России, так сказать, из первых рук!
— Спасибо за приглашение, я с удовольствием! Только на минутку отойду, куплю что-нибудь к обеду. А то неудобно как-то с пустыми руками.
— Да ладно, оставь! Что, у нас в доме выпить не найдется?
Мои новые знакомые жили в красивом доме — постройки, видимо, еще прошлого века, — расположенном на холме у входа в бухту.
За обедом мы с Георгием Владимировичем выпили, и я, расчувствовавшись, подробно рассказал им всю свою историю с самого начала.
Эти двое пожилых людей с таким интересом и сочувствием слушали меня, так искренне переживали мои приключения, что у меня возникло ощущение, будто я нахожусь среди родных.
Кроме того, их очень интересовала теперешняя жизнь в СССР, где Георгий Владимирович, оказывается, не был с начала войны, а Нина Нильсовна — вообще никогда. Она родилась в Швеции. Отец ее был швед, а мать — дочь русских эмигрантов.
Я обрисовал им жизнь в советской стране, как я ее видел, — ничего не приукрашивая и не очерняя.
— Конечно, сейчас там дышится, наверное, свободней, чем при Сталине, но общие принципы те же: партия — наш рулевой! — закончил я свой рассказ.
Потом я поинтересовался, как здесь оказался Георгий Владимирович, и он поведал мне поистине трагическую историю своей вынужденной эмиграции.
ГЕОРГИЙ ВЛАДИМИРОВИЧ ИВАНОВ
После окончания Ленинградской мореходки я служил штурманом дальнего плавания, ходил в загранку, знал языки, но перед самой войной меня мобилизовали, и я, получив звание старшего лейтенанта, был направлен на Балтийский флот в качестве капитана небольшого минного тральщика, переделанного из морского буксира. Базировались мы на острове Даго, Моонзундского архипелага. Там война нас и застала.
Волны атак немецких бомбардировщиков накатывали на Эзель, Даго и десятки других мелких островов. В портах горели взорванные транспорты и эсминцы, толпы моряков, спасшихся с подбитых кораблей, теснились на причалах, ожидая эвакуации… но чуда не случилось. Балтийский флот еще в августе ушел из Таллина в Кронштадт, вся Прибалтика была занята врагом, и бои шли уже далеко на востоке. Архипелаг оказался глубоко в немецком тылу, и единственная пуповина, связывавшая его с родиной, — Финский залив, была перетянута плотным заслоном немцев и финнов. Еще сражался гарнизон острова Ханко, но его радиостанция передавала, что положение отчаянное.
К концу сентября 1941 года сопротивление защитников островов Моонзундского архипелага было фактически сломлено. Оставалось либо прорываться к обреченному Ханко, либо уходить на запад, в Швецию. Только такая альтернатива была у уцелевших защитников островов, сумевших добраться до каких-то плавсредств: рыбачьих баркасов, выброшенных на берег шлюпок или немногих остававшихся на плаву кораблей Балтийского флота.
Среди уцелевших судов-«счастливчиков» оказались и два допотопных тихоходных буксира, едва выжимавшие девять узлов, переоборудованные в тральщики и пережившие почти трехмесячный ад, в огне которого были уничтожены десятки куда более подготовленных к современной войне кораблей. Одним из этих буксиров-тральщиков я и командовал. Мы пришли на острова Моонзундского архипелага еще летом из Ораниенбаума и всё это время работали в паре — сцепленные тралы делали работу эффективнее.
Около десяти вечера 20 сентября оба тральщика, уцелев после очередного авианалета, покинули агонизирующий Даго и взяли курс в открытое море. Никто мне не задавал вопросов: «Куда мы идем?» — матросы мечтали лишь вырваться из ада. У всех в памяти была красная от крови вода нашей гавани, когда немцы поливали стальным дождем остатки гарнизона острова.
Утро выдалось спокойным и ясным. Тральщики встали на якорь. Вдалеке едва различалась полоска земли.
— Это Ханко? — спросил заступивший на вахту матрос, опустив бинокль.
— Это Швеция! — ответил я, наконец-то раскрыв перед подчиненными тайну ночного перехода.
Шестьдесят человек наших двух экипажей знали о Швеции из учебников географии лишь то, что это капиталистическая страна! А советский человек, как известно, должен жить и умереть на своей родине.
На мачтах тральщиков уже полоскались флажки, означавшие «мы интернируемся», дополняя иссеченные осколками советские военно-морские флаги за кормой.
Вскоре прилетел шведский гидросамолет, затеяв бесконечный обмен цветными ракетами с берегом. Может быть, шведы не понимают флажковой азбуки? Тогда на мачты кораблей были подняты наиболее очевидные знаки миролюбивых намерений — белые простыни.
Наконец часа через два на горизонте появился большой военный корабль, а к тральщикам подошли два шведских пограничных катера. Объясняться со шведами пришлось мне, так как я был единственным, кто говорил по-немецки и по-английски.
Шведский офицер-пограничник отдал распоряжения: «Стволы носовых пушек-сорокапяток и кормовых пулеметов задрать вверх, боеприпасы и личное оружие сдать. Экипажам с вещмешками погрузиться на катера. Тральщики будут взяты под охрану шведскими часовыми».
Катера отвезли наших моряков на борт эсминца «Ремус», купленного шведами в Италии, который доставил интернированные экипажи в городок Нюнесхамн, где доброжелательных шведских моряков сменили солдаты с каменными лицами, не желавшие вступать в контакт с пришельцами с востока.
Под плотной охраной нас повели в баню. Помывшись, мы обнаружили, что форма исчезла.
— Господа, ваше обмундирование направлено на химобработку, вам предлагают переодеться в шведскую одежду, — сообщил переводчик.
В углу лежала груда тряпья, видимо извлеченного с мобилизационных складов: шинели из двухцветного сукна, с синими воротниками и обшлагами, высокие башмаки с коваными подошвами, серые шерстяные штаны. Всё чиненое, с заплатами и штопкой, но чистое.
«Смотри, форму времен Карла XII дали!» — шутили моряки, облачаясь.
На ночлег нас определили в пустой деревянной гостинице. Кроватей там не было, зато посты выставили повсюду. Солдат с винтовкой стоял даже на козырьке над главным входом. Но бежать никто и не собирался: матросы заснули как убитые, расположившись вповалку на полу, на выданных шведами матрасах.
С утра к гостинице началось паломничество. По радио передали, что в Нюнесхамн привезли интернированных русских, и местные жители целыми семьями приезжали посмотреть на экзотических гостей.
Вскоре подогнали автобусы, и нас повезли в постоянный лагерь. Путешествие закончилось в глухом лесу, поблизости от местечка Бюринге. Одного взгляда на открывшуюся картину было достаточно, чтобы понять — шведские власти не собираются церемониться с «красными», которых вот-вот разгромит победоносный вермахт: забор из колючей проволоки в три ряда, сторожевые вышки по углам, щитовые деревянные бараки, охранники с немецкими овчарками…
Лагерь пополнялся до начала ноября 1941 года. Сюда стекались немногие, кто уцелел в жерновах немецкой военной машины: летчики, моряки, пехотинцы, политруки.
О положении на фронтах никто из них ничего не знал: это были последние защитники островов Моонзундского архипелага, спасавшиеся кто как мог. Одним удалось угнать эстонский рыбачий баркас, у других были припрятаны посыльные катера, третьи пришли на весельных лодках — их ладони были похожи на куски окровавленного мяса, кожа свисала клочьями.
Среди последних был и капитан-лейтенант Барсуков, командовавший на Эзеле флотилией из двадцати пяти «морских охотников». Все его корабли были потоплены в боях, и Барсуков с четырнадцатью оставшимися в живых моряками своей флотилии сражался до конца сентября на Эзеле, где пульсировал последний очаг советской обороны.
Как оказалось, второго октября генерал-лейтенант Елисеев, командовавший гарнизонами Эзеля и Даго, со всем своим штабом на торпедных катерах эвакуировался на остров Ханко, бросив подчиненных на произвол судьбы. Они не получили даже приказа о дальнейших действиях, а лишь совет «попытаться пробиться на Ханко или присоединиться к эстонским партизанам».
«Как пробиться? Идти пешком по морю?» — слышались вопросы. В винтовках и наганах оставалось всего по нескольку патронов — держать оборону было нечем!
Тогда Барсуков предложил разыскать лодки и плыть в Швецию: до Готланда было относительно недалеко, ветер дул с востока, но главное — немецкая блокада островов с запада была наименее плотной. Так и решили! Разыскали шесть брошенных на берегу рыбацких лодок и поздно вечером третьего октября пустились в путь. Но шторм разбросал маленькую флотилию, и на следующие сутки к Готланду пришла лишь одна-единственная лодка — с Барсуковым и еще четырьмя моряками.
В начале 1942 года в лагерь прибыли представители советского посольства. Раздали подарки — конфеты, носовые платки, книги. Привезли газеты.
«Ребята, — сказали они, — война идет страшная, но мы победим! Сохраняйте силы, будем вместе строить нашу родину после победы». А 23 февраля 1942 года к нам в Бюринге пожаловала даже сама Александра Коллонтай, посол СССР в Швеции.
Подарки и слова поддержки были, безусловно, приятны и, главное, развеяли наши страхи — родина не считает нас предателями, а наше бегство в Швецию признано правильным поступком в сложившейся ситуации.
Посольство сообщило, что пребывание интернированных в Швеции оплачивается Советским Союзом, и нам даже начали выдавать карманные деньги. Командиры получали по 60 крон в месяц, а рядовые — по 45 крон. Это были хорошие деньги: превосходный подержанный велосипед стоил всего 30 крон!
Вскоре удалось добиться и права на работу, позволявшую получать еще по 20–30 крон в месяц, но главное — возможность вырываться за пределы лагеря. Образовались бригады лесорубов и дорожных рабочих, которые под охраной солдат ежедневно выходили за лагерные ворота.
Контроль над интернированными был прост, но эффективен. Вышел наружу — получи на вахте бронзовый значок с личным номером. Явился — сдай назад.
Чтобы русских было видно издалека, на левый рукав нам нашили большие красные звезды. Мы тогда еще не знали, что получили своеобразную весточку из еврейских гетто, разбросанных по всей Европе, — шведы скопировали опыт немцев, обязавших евреев носить на рукавах повязки со звездой Давида.
О том, что 164 русских из Бюринге «разбогатели», прослышали торговцы и стали регулярно привозить в наш лагерь всякий хлам, не находивший спроса у шведов. Вскоре временные жители Бюринге «обросли бытом». У многих появились костюмы, фотоаппараты, велосипеды, груды часов. Нельзя было купить лишь самого необходимого — продуктов, свободная продажа которых — как и спиртного — была в Швеции запрещена.
Сначала мы приспособились было варить бражку на лагерной кухне, но потом открыли для себя настоящую пещеру Али-Бабы — в виде скромной станционной лавочки. Там без всяких норм и карточек продавались флаконы превосходных на вкус лосьонов для волос! Лавочник не успевал завозить товар из Стокгольма, удивляясь тому, как много жидкости впитывают стриженые головы русских. С этим шведским лосьоном можно было продержаться и до победы!
Казалось бы — живи и радуйся, что уцелел в мясорубке, да еще и заграницу повидал. Но тут некоторые политруки и комиссары, сами чудом спасшиеся из Моонзундского котла, занялись привычным делом — поиском «контры» среди обитателей Бюринге: «Как бежал? Почему бежал? Если не изменник Родины, укажи на изменников!»
Однако «выстроить всех в шеренгу» вдали от родины им не удалось. Некоторые огрызались, поминая имена Сталина и Берии совсем не в том контексте, как диктовали передовицы «Правды», доставлявшейся нам из посольства. Дело дошло до драк. Уже к концу 1942 года лагерь Бюринге разделился на «красных» и «белых». Последние договорились между собой не возвращаться в СССР.
Шведские власти, обнаружив, что наша «холодная» гражданская война в любой момент может перейти в кровавую схватку, объявили об образовании двух лагерей. Те, кто собирался вернуться в Советский Союз, были помещены в лагерь «А», а тридцать четыре «невозвращенца», среди которых был и я, перешли в лагерь «В», отделенный от остальной территории колючей проволокой. Начальником «красных» был назначен подполковник Анисимов, а мы, «белые», выбрали себе в командиры капитан-лейтенанта Барсукова.
В отличие от лагеря «А», у нас царила тревожная атмосфера неопределенности. Страх за свое будущее рядовые и командиры заглушали лосьоном для волос. Барсуков был наиболее твердым противником советского режима среди всех нас, находившихся в лагере «В». Он вступил в партию лишь из чувства самосохранения в первые годы после революции, отнявшей у него многих близких.
Я был в лагере правой рукой Барсукова, во всем поддерживая его. Ведь я уже бывал за границей, поэтому мог сравнить жизнь там и у нас.
В лагере я научился делать под заказ модели судов, а все заработанные деньги — довольно большие — прогуливал в Стокгольме. Моя жена и сынишка погибли в блокадном Ленинграде, так что я остался совсем один. Во время очередного посещения Стокгольма я и познакомился с Ниной.
Затем, 19 сентября 1944 года, Финляндия вышла из войны, и открылся путь для возвращения домой интернированных в Швеции советских военнослужащих. Они были разбросаны по разным шведским лагерям, и везде — как и в Бюринге — произошел раскол.
Многие не хотели уезжать из Швеции. Кому-то удалось бежать и перейти на нелегальное положение, кто-то сумел жениться или устроиться на работу, получив таким образом разрешение поселиться за пределами лагерей. Но тех, кто еще находился за колючей проволокой, шведское правительство решило депортировать к октябрю 1944 года.
В закрытых снаружи вагонах, чтобы пассажиры не вздумали бежать, их повезли в порт Евле, откуда 10 октября 1944 года в Финляндию отправился первый пароход с девятьюстами интернированными. При этом газетам было запрещено писать о депортациях: жителям страны не следовало знать о том, что русским в Швеции отказали в праве на убежище.
«Момент истины» для нас, обитателей лагеря в Бюринге, наступил 1 октября 1944 года.
В тот день стояла теплая солнечная погода. Шведы приказали всем нам, находившимся в лагере «В», перейти в лагерь «А» для общего построения. Нас выстроили в одну шеренгу, и перед нами держал речь какой-то подполковник из посольства, стоявший в окружении шведских генералов.
Шведы объявили, что те, кто хочет остаться в лагере и не ехать в СССР, должны выйти из строя.
Все стояли, боясь шагнуть первыми. Я глаза опустил, вижу: у кого-то нога шевельнулась, и этот человек вышел из строя. В результате все тридцать четыре наших — вышли.
Тогда подполковник рассвирепел: «Нет, так не пойдет! Я с каждым в отдельности буду разговаривать!» И нас стали вызывать по одному в барак.
Главная атака пришлась на капитан-лейтенанта Барсукова. Во время разговора с ним представители посольства так орали, что их вопли разносились по всему лагерю. Лишь присутствие шведского охранника помешало им броситься на Барсукова с кулаками.
Вскоре лагерь «А» стал сворачиваться. Подогнали грузовики, которые заполнялись заработанным в Швеции добром: в кузов летели тюки материи, велосипеды, швейные машинки. Возвращающиеся, одетые в новые гражданские костюмы, прощались с нами, своими товарищами из лагеря «В». Недавние ссоры были забыты…
Вдруг, в марте 1946 года, меня и еще четверых оставшихся в Швеции советских военных моряков — капитан-лейтенанта Николая Барсукова, военврача Петра Фигурнова, матросов Николая Овчинникова и Алексея Зиновьева — арестовывают и помещают в следственный изолятор Нючепинга. Оказалось, что Москва обвинила нас в убийстве двух политруков в сентябре 1941 года и требовала выдачи преступников. Обвинение выглядело так:
«Как следует из тщательного расследования, обвиняемые не выполнили приказа вышестоящего командования о переходе тральщиков с Эзеля и Даго в Ленинград, убили своих политруков и дезертировали в Швецию. Этих лиц следует рассматривать как уголовных преступников, совершивших убийство советских граждан, а посему их надлежит выдать советским властям для суда в Советском Союзе».
Однако руководству Швеции была понятна дальнейшая судьба обвиняемых. Обвинение подобного рода влекло за собой расстрел. Поэтому судебное разбирательство было назначено в Швеции. Нам дали адвокатов, а суд затребовал из Москвы материалы дела.
Советская сторона утверждала, что политруки Яковлев и Акулов раскрыли планы заговорщиков дезертировать в Швецию и, когда обратились к ним с предложением одуматься, были застрелены из револьверов на палубе одного из тральщиков.
Их одежду и документы сожгли в корабельной топке, а в качестве дополнительной уловки, призванной убедить всех, что офицеры сами покинули тральщик и вернулись на Даго, в воду была сброшена шлюпка.
Дело, однако, стало рассыпаться при самом поверхностном рассмотрении. Как мог Барсуков оказаться на борту тральщика, если он прибыл в Швецию только спустя две недели?
«То, что Барсукова втянули в эту историю, доказывает фальшь всех обвинений! — заявил адвокат в одном из своих первых выступлений. — Его верность воинскому долгу подтверждается свидетельскими показаниями капитан-лейтенанта Мишарина. Он сообщил, что Барсуков после гибели своих катеров добровольно пошел сражаться на суше, поклявшись биться до последнего. Доказано, что он был в числе последних защитников острова Даго. Если он состоял в заговоре, что мешало ему уплыть в Швецию на тральщиках?»
Следом стали рассыпаться все остальные свидетельства обвинения. Свидетели уверяли, что политруки остались на Даго, когда тральщики уходили в море. Один из них, Яковлев, говорил, что «в капиталистической Швеции нас наверняка расстреляют, и потому лучше пробиваться к эстонским партизанам».
Летом 1946 года последовал окончательный приговор. Мы были признаны невиновными по всем пунктам обвинения.
После этого, в знак благодарности Швеции за нашу защиту, под моим руководством была изготовлена модель фрегата с названием «Рэттвиса» («Справедливость»), которую мы преподнесли в дар шведскому королю.
Справедливость восторжествовала, но одна из целей процесса всё же была достигнута: мы, советские граждане, рискнувшие ослушаться приказа вернуться на родину, получили заряд страха на всю оставшуюся жизнь!
КРЫСАНОВ
Я был восхищен мужеством этого тихого и спокойного человека, совершенно не похожего на героя, прошедшего столь ужасные испытания.
После этой встречи мы подружились. Я часто бывал у них дома. Они с Ниной Нильсовной были одинокими людьми, и я стал им вместо сына.
Георгий Владимирович был очень образованным и эрудированным человеком и обладал удивительной памятью. Стены их квартиры были уставлены стеллажами с книгами. Он всегда мог взять с полки нужную книгу и указать страницу, где было изложено то, на что он ссылался, и зачитывал абзац. Меня это поражало! Он прекрасно знал историю русской армии и искусно изготовлял оловянных солдатиков, раскрашивая их в цвета разных родов войск.
У Георгия Владимировича была старая 38-футовая парусная лодка постройки 1896 года. Называлась она «Эрдер» (по-русски — «Буревестник»). Лодка была очень простая, но устойчивая и удобная. Когда-то она использовалась в качестве лоцманской. Мы часто выходили с ним на этой лодке в море, где он профессионально обучал меня морскому делу. Вскоре я уже умел обращаться с парусами, выдерживать нужный курс при любом направлении ветра, швартоваться…
Через некоторое время я окончил специальные курсы и получил официальное разрешение на управление парусными судами. После этого Георгий Владимирович стал доверять мне выходить в море на его лодке самостоятельно, чем мы с друзьями часто пользовались, отправляясь с девушками в романтичные путешествия на многочисленные острова, окружающие Стокгольм.
Месяца через два после посещения посольства США, когда я уже перестал надеяться на получение американской визы, мне вдруг пришло письмо с приглашением явиться для повторной беседы.
Встретил меня тот же русскоговорящий американский еврей, который с уже знакомым мне насмешливым видом сообщил, что в Москве были проведены некоторые проверочные действия и сомнения в моей искренности почти исчезли. Но для окончательного решения я должен был продемонстрировать им свое ружье, закопанное, по моим словам, в лесу около Куусамо — городка, расположенного недалеко от советско-финской границы.
Оказалось, что там есть аэродром, и мне предложили завтра же вылететь туда с их сотрудниками, чтобы я указал место, где закопано ружье.
На следующий день мы с двумя американцами, среди которых, слава богу, не было моего ехидного собеседника, сели в небольшой пассажирский самолет и через два часа приземлились в Куусамо. На аэродроме нас ждала машина, и мы сразу поехали туда, где я полгода назад устраивал себе в лесу ночлег. Хотя у меня в кармане уже лежал шведский паспорт, я очень нервничал — черт его знает, что эти америкашки могут выкинуть. Ведь советская граница совсем рядом!
Место, где я ночевал, было приблизительно в двух километрах по шоссе на запад от последнего городского дома. Это я хорошо помнил, так как научился достаточно точно определять расстояние, которое прошел. По моему сигналу мы остановились, вынули из багажника лопаты и углубились в лес. Вскоре я узнал знакомую полянку и большое дерево, под которым ночевал, а еще через десять минут американцы на указанном мною месте вырыли небольшую яму, из которой извлекли мое ружье и патроны. Весь процесс этой «эксгумации» ружья они фотографировали.
После завершения операции нас отвезли на аэродром, и уже концу дня мы были опять в Стокгольме. Слава богу, мои страхи оказались напрасными! Затем меня отвезли домой, сказав на прощанье, что со мной свяжутся.
Мне подумалось: ну что ж, если они всё же решили дать мне визу, то самое время заняться подтверждением диплома! Я засел за телефон и, обзвонив с десяток шведских университетов, выяснил, что наиболее подходит мне университет в городе Упсала, что в семидесяти километрах от Стокгольма: там есть специальность «геофизика» и даже лаборатория гравиметрии. Но как попасть в этот университет? Во-первых, обучение там наверняка платное, и моего пособия для этого вряд ли хватит. Во-вторых, не учиться же там все пять лет, ведь нужно только получить подтверждение моей квалификации. Хорошо бы выйти как-то на специалистов из лаборатории гравиметрии — с ними бы я наверняка нашел общий язык.
Помог мне Стефан. Оказалось, что его приятель окончил университет именно в Упсале и сейчас работает там преподавателем. Он согласился познакомить меня с руководителем кафедры геофизики.
Упсала оказалась чудесным старинным городком, а ее воздух был как будто наполнен спокойствием и неизменностью всего вокруг. Да и само здание университета напоминало памятник средневекового зодчества.
Начальника кафедры на месте не оказалось, и я, слоняясь по коридорам университета, совершенно случайно обнаружил дверь с табличкой на шведском языке — «Лаборатория гравитации». Для того чтобы это прочесть, моего знания шведского языка к тому времени было уже достаточно.
Я постучался и вошел. В просторной светлой комнате стояло несколько рабочих столов, но занят был только один из них. Среди груды папок и каких-то бумаг за ним в большом кресле сидел сухонький седой старичок, на вид лет семидесяти. Он удивленно посмотрел на меня и, выбравшись из кресла, пошел мне навстречу. Я поздоровался и первым делом спросил, говорит ли он по-английски. Всё-таки этим языком я владел пока еще лучше, чем шведским. Старичок ответил утвердительно, протянул мне руку и на хорошем английском языке представился:
— Я руководитель лаборатории гравитации, профессор Оль-сен, — после чего предложил мне стул и, усевшись опять за свой заваленный бумагами стол, спросил: — Чем могу быть полезен?
Я насколько мог подробно начал объяснять ему, что окончил Московский университет по специальности «геофизика», что темой моей дипломной работы были гравиметрические измерения, а работал я над дипломом в ГАИШ под руководством профессора Строева…
— Вы работали с Полом Строевым? — прервал меня старичок с радостной улыбкой. — Я с ним хорошо знаком! Мы несколько раз встречались на международных конференциях. — И уже заинтересованно спросил: — Так какая у вас проблема?
После того как я обрисовал свою ситуацию, не забыв рассказать и про мечту работать в обсерватории на Гавайях, старичок несколько минут задумчиво молчал, видимо переваривая полученную информацию.
— Ну что я могу вам сказать? Задача, конечно, непростая, но решаемая! После предоставления письменной работы по специальности, собеседования и моей рекомендации вас, вполне возможно, примут сразу в магистратуру. Обучение, как для гражданина Швеции, будет бесплатным. Через два года вы получите диплом нашего университета. Потом, если захотите, сможете подать документы и в докторантуру. Ну а за время учебы мы постараемся связаться с обсерваторией Мауна-Кеа, и там, может быть, найдется для вас место.
Радости моей не было предела! У меня на лице, видно, появилась такая глупая, счастливая улыбка, что старичок тоже заулыбался.
— Позвоните через пару дней, я постараюсь поговорить о вас с ректором и, если он будет не против, сообщу, когда нужно явиться для обсуждения всех деталей. Вот мой телефон. — Он написал на клочке бумаги номер и протянул его мне.
Прощаясь, я долго тряс его маленькую сухую ручку, бормоча при этом все слова благодарности, которые мог воспроизвести на своем плохом английском.
Вот это удача! Видно, сама судьба подвела меня к его двери! Ну что ж, как говорится — жизнь налаживается! Теперь всё зависит от американского посольства…
Мистер Ольсен, которому я позвонил через два дня, сообщил, что он встречался с ректором университета и тот дал принципиальное согласие на прием меня в магистратуру на основании его рекомендации и при наличии убедительно написанной письменной работы по специальности. Сам Ольсен ждет меня в ближайшее время для обсуждения темы моей работы. Я просто прыгал от радости!
На следующий день мне по почте пришло приглашение в посольство США. Я почему-то решил, что попал в полосу удач, и даже не сомневался, что вопрос с визой будет решен положительно.
Но всё обстояло совсем не так, как я себе представлял. В посольстве со мной опять разговаривал тот же ехидный тип и, вопреки моим ожиданиям, на этот раз вел себя еще более по-хамски.
Всё так же развалясь в кресле и дымя сигарой, он в открытую предложил мне поработать на ЦРУ. О том, что он сам — представитель этой организации, я догадался еще при нашей первой встрече.
Моя работа должна была заключаться в том, чтобы я встречался по их указаниям с перебежчиками из СССР в страны Западной Европы, входил к ним в доверие и выяснял их дальнейшие планы. Возможно, таким образом удастся обнаружить у кого-то из них связи с КГБ. То есть выполнять функцию «наседки» — на тюремном сленге.
— А если я откажусь? — спросил я.
— Тогда про американскую визу и свою… гавайскую мечту можешь забыть! — покачал он головой, и на его лице появилось выражение притворного сочувствия.
Не знаю, что со мной произошло в тот момент. Я был настолько взбешен, что плохо соображал. Я подскочил к столу, за которым он сидел, и изо всех сил двинул кулаком в его ехидную, улыбающуюся рожу! Он грохнулся на пол вместе с креслом, причем его ноги смешно задрались вверх, а дымящаяся сигара, вылетев изо рта, как в замедленной съемке описала дугу в воздухе и покатилась по столу.
В следующий момент я подскочил к нему, схватил за лацканы пиджака, рывком поставил на ноги и заорал ему в лицо:
— У меня очень много друзей-евреев, но среди них я никогда не встречал такого мерзавца, как ты!
Видно было, что он очень испугался, так как явно не ожидал от меня столь бурной вспышки ярости.
* * *
Подобное случилось со мной только раз в жизни, да и то в далеком детстве, в пятилетнем возрасте. Сын наших соседей Коля сделал мне давно обещанный лук с тетивой из просмоленной дратвы.
В качестве мишени он воткнул в огороде палку с привязанным к ней пучком соломы, вставил в лук стрелу и, прицелившись, выпустил ее. Она почти попала в мишень.
— Ну а теперь ты попробуй! — протянул он мне лук.
Но у меня едва хватило сил натянуть его полностью, и стрела не долетела до мишени шагов десять.
— Ничего, ничего! Давай еще одну, только не спеши!
Я выпустил вторую стрелу, и она воткнулась в землю совсем недалеко от палки. Я был в восторге и хотел стрелять еще, но Коля сказал — пусть теперь и другие постреляют.
Мой брат Ванька, который был на два года старше меня, взял лук и, вставив в него стрелу, натянул тетиву так сильно, что конец стрелы сошел с кулака, а когда он отпустил тетиву, стрела ударила ему в указательный палец и полетела, кувыркаясь, в сторону. Ванька заорал от боли и, бросив лук, замахал рукой.
Потом он вдруг схватил лук и стал со злостью гнуть его, уперши в землю.
— Не ломай! — заорал я.
Ванька был большой и очень сильный для своего возраста. Лук переломился, и Ванька отбросил его.
И вот тогда со мной случилось примерно то же, что и сейчас, — меня всего скрутило внутри, и на короткий миг я даже перестал видеть. Схватив сломанный лук, я ударил им, как копьем, со всей силы Ваньке в лицо. Ванька хотел отскочить назад, но зацепился за что-то и упал на землю. И тогда я стал хлестать его луком по голове. От злости я ничего не слышал и не видел, кроме Ванькиной головы, которую он пытался закрыть руками. Внезапно я взлетел в воздух, и чья-то сильная рука выхватила у меня лук. Это был отец…
* * *
После того как я отпустил его пиджак, он, вытаращив глаза, завизжал:
— Вон отсюда, негодяй! И можешь забыть про Америку! Счастье твое, что мы были одни, а то бы ты попал не на Гавайи, а совсем в другое место!
Когда я выскочил из комнаты, меня всего трясло от злости и безысходности. Только бы не арестовали здесь, в посольстве, — это была бы катастрофа! Но, к удивлению, меня никто не остановил, и я беспрепятственно, мимо охранника, вышел на улицу, после чего завернул за угол и побежал что было сил.
«Теперь мне уж точно не дадут визу. Ну и черт с ней! Всё, что ни делается, — к лучшему! Окончу университет, а там посмотрим…»