Бедная моя посуда! Уж и досталось ей вчера! После разговора с мужем я терла-терла ее, терла-терла и все никак не могла остановиться. Когда сердце готово разорваться от боли, надо делать какую-нибудь работу. Какую – неважно, главное – делать, делать так, чтобы в этом мире остались только ты и твоя работа. Тогда боль обидится, что на нее не обращают внимания, и уйдет. Боль обидчива и не может без внимания. Уходит она не сразу, медленно, мелкими-мелкими шажками, но уходит. Если не вспоминать о ней, то она больше не придет, но разве получится не вспоминать? Нет-нет, а вспомнишь, и боль вот она, стоит на пороге и протягивает к тебе руки свои. Приходится снова браться за работу.

Хорошо, что в работе никогда не было у нас недостатка, а как начали строить Ковчег – и подавно. Трудами добываем мы пропитание наше и трудами надеемся добыть спасение. В чем достоинство человека? В трудах его. У лодырей нет достоинства, и у тех, кто живет трудами других, его тоже нет, как бы высоко они ни возносились над прочими. Да, я говорю о правителе Явале и его слугах! Правитель, если он настоящий правитель, должен быть отцом своему народу и денно и нощно заботиться о подданных своих. Вот что такое настоящий правитель! Но где настоящий правитель и где презренный тиран Явал? Между ним и настоящим правителем такая же разница, как между восходом и заходом солнца! Он только и может, что обирать свой народ, тиранить его и сеять в нем злое. Добра в Я вале нет нисколько, так как же он может сеять добро?

Но не Явал сейчас занимает мои помыслы, хоть я никогда о нем не забываю, потому что остерегаюсь от него зла для моего мужа и нашей семьи. На хорошее Явал не способен, но плохое он сеет щедро.

Сейчас я думаю только о сыне моем Хаме. Свершилось – муж мой заподозрил его в убийстве нашего соседа Ирада. Положа руку на сердце скажу, что если уж и заподозрить кого из троих сыновей моих в убийстве, так это Хама, потому что он немного беспутен, а Сим и Иафет – достойнейшие из людей, те, кто служит остальным примером для подражания. Им сейчас никто не подражает, но сейчас подражают только недостойным. Подражали бы люди тем, кому следовало бы подражать, не ждали бы мы потопа и не строили бы Ковчег! Это очень важно – подражать тому, кто на самом деле достоин подражания.

Хам… Раньше я боялась, что убийца Ирада может из ревности сделать зло ему, ведь Хам и Хоар, жена Ирада, были любовниками. Теперь же душа моя неспокойна еще сильнее… Как я могу успокоиться? Как могу убедить мужа в том, что Хам не убивал Ирада? Есть только один способ – надо найти настоящего убийцу. Если убийца будет найден и воздастся ему по делам его… Ох, скоро всем воздастся! Как подумаю об этом, так сердце сжимается и проваливается куда-то вниз.

Если бы убили медника Савтеха, который задирает всех, кто только подвернется ему под руку, и имеет привычку обсчитывать покупателей, подозревать можно было бы многих… Если бы убили Ераха, сына мельника Ирада (одно имя с нашим покойным соседом, но какие разные люди!), который груб, чванлив и скор на рукоприкладство, то подумать можно было бы на сотню человек… Что там на сотню? На две, на три сотни, если не на все пять! Нет, наверное, человека на десять тысяч локтей вокруг, который не претерпел бы большую или малую обиду от Ераха, не был бы им оскорблен или унижен! Как только сын мой Хам не гнушается водить знакомство с этим негодяем! Но сын мой Хам молод и добр, он не видит всего, что замечаю я. Поведение Ераха он объясняет его вспыльчивостью, так и говорит про других: «вспыльчив, как Ерах», а не гнусностью его натуры. Я удивляюсь, как этого проклятого Ераха еще не убили!

Но сосед наш Ирад был добр и мягкосердечен. Если кто-то обижал его, он говорил: «Прощаю», если бы он узнал о ком-то что-либо плохое, то никогда бы не рассказал другим… Ирад не мог украсть и не мог прелюбодействовать. Мстить Ираду? За что? Завидовать? А вот завидовать было чему. Как не позавидовать обладателю столь красивой жены! То-то так сильно убивалась Хоар над телом мужа. Чувствовала она, понимала, что сама отчасти виновата в его гибели, и это обстоятельство умножало ее скорбь. Если бы она знала, чем закончится ее недолгое супружество, то вела бы себя иначе, я уверена в этом. «Иначе» не означает, что она смогла бы обуздать свои желания. Желания часто невозможно обуздать. Вот я хочу предостеречь Хама, чтобы он образумился. Я говорила это ему не раз и знаю, что он поспешит заговорить о чем-то ином, не давая мне выговориться. Я знаю, что мои слова отскочат от него, как отскакивают бобы, брошенные в котел. Но стенки котла высоки и бобам некуда деться, в отличие от слов. Слова отскочили – и пропали. Но я все равно завожу этот разговор, потому что таково мое желание. Желание матери. Эх, если бы у Хоар были дети, то это, вне всяких сомнений, образумило бы ее. Но Господь не послал им детей, или же Хоар могла прибегать к ухищрениям, не желая детей ни от Ирада, ни от кого-то из любовников своих. Бывают женщины, язык мой не поворачивается назвать их «женщинами», а как по-другому назвать, я не знаю, так вот, бывают женщины, которым дети в тягость, которые смотрят на них, как на обузу. Такова Парав, жена зверолова Кашры. Муж ее вечно бродит по лесам в поисках добычи, а Парав предается праздности и говорит вслух, не стесняясь: «Хорошо, что у нас нет детей!». Однажды была у меня нужда до нее и пришлось войти в их дом! Господь милосердный, не видела я таких жилищ! Где не было паутины на стенах, там была плесень! Где не валялся сор, лежали обглоданные кости. Мне приходилось прежде выбирать место, а потом уже ставить ногу, подобно тому, как ходят в горах! И запах! Соберите объедки, не зарывайте их, как положено в землю, а выложите на солнце и, спустя три дня испражнитесь на них, и вы поймете, как пахло у Парав! Едва сказав то, что мне надо было сказать, я бежала оттуда, а Парав удивлялась и даже предлагала мне угощение. Какое может быть угощение? Не до угощения было мне, а до того, как бы удержать внутри то, что съела я перед выходом из дома.

Времена такие – редко кого награждает детьми Господь. Вот и я никак не могу дождаться внуков, хотя знаю точно, что невестки мои не прибегают к уловкам, предохраняющим от беременности. Не дает Господь, но я верю, что после – даст! Спасение обещано нам для того, чтобы род человеческий не пресекся, значит, потомство наше будет обильным. Всему свой срок…

Но то будет потом, после. А сейчас мне надо восстановить мир и покой в доме нашем, чтобы отец не подозревал сына, а сын, чувствуя это, не отдалялся бы от отца.

Утром, проводив мужа, сыновей и невестку Сану строить ковчег, я помогла Шеве по хозяйству – зарезала кур, предназначенных на обед, ведь Шева по великой доброте своей не может этого сделать, – а затем поспешила на рынок.

Обычно, если мне надо на рынок, я иду к самому открытию, когда торговцы только-только начинают раскладывать свой товар. Тем преследую я сразу две выгоды – отбираю самое лучшее из лучшего и наисвежайшее из свежего, да получаю уступку в цене, положенную первому покупателю. Все торговцы знают, что, если пожадничать и не сбросить цену для первого покупателя, удача отвернется на весь день. Уддча не любит жадных. А кто их любит? Разве только те, кто наследует их имущество, могут сказать: «Его жадность пошла мне на благо – вот сколько добра унаследовал».

Но сегодня я пришла в самый разгар торговли, и это сразу же было замечено. Замечено и истолковано, может быть, где-то могут заметить, не делая выводов, но только не у нас. «Эмзара! – кричали мне. – Ты начала ходить на рынок к закрытию?! Экономишь, чтобы покупать дерево для Ковчега?!». Как будто я на самом деле пришла к закрытию, когда на то, что начало портиться, цену определяет не продающий, а покупающий. Говорит: «Дам столько-то!» и берет товар. Торговцы не возражают, лучше получить хоть что-то, хоть двадцатую часть изначальной цены, чем выбросить. Но я-то пришла еще до полудня! Поистине люди испортились настолько, что вместо благопожеланий говорят гадости.

В другое время я подняла бы голову повыше, сплюнула бы и прошла мимо – пусть говорят и думают что хотят. Сказано же – собачий лай не может остановить ни верблюда, ни вола. Но сегодня мне нужны были новости, мне нужны были сведения, поэтому я останавливалась возле каждой сплетницы и заводила с ней разговор. Сама тоже не оставалась в долгу – рассказывала о том, как мы строим Ковчег и как проклятый торговец Атшар знай себе все поднимает да поднимает цену на гофер. Чтобы в день потопа он сидел бы на непроданном дереве своем и горько плакал, понимая, что всему пришел конец! Муж мой иногда пеняет мне за мою строгость, но что можно думать о таких, как Атшар, Элон, мельник Ирад, староста Сех и хозяин его, наш правитель Явал? Что можно сказать о них, кроме как не пожелать им скорее избавить мир от своего присутствия! «Ты не должна быть строга к ним, они ведь тоже люди», – говорит мне муж мой. Странный человек, сколько живу с ним, но понять его так и не могу. Я не должна быть строга к этим выродкам, а он может подозревать в убийстве нашего сына? Как это понимать?

Большинство из услышанного я забывала тут же, не желая засорять свою память ненужным хламом, но кое-что, заслуживающее запоминания, запоминала, чтобы обдумать после и обсудить с мужем. Увести разговор в нужное русло всякий раз было легко – Хоар из тех, про кого много судачат. Достаточно упомянуть ее и остается только слушать да слушать. Я остаюсь при своем мнении – только один из любовников Хоар мог убить несчастного Ирада, больше некому и незачем было его убивать. Но кто этот человек?

Одноглазая Малка, замечающая все, что творится вокруг лучше многих, имеющих оба глаза, сказала мне, что Хоар «живет очень неровно», то есть в один день приходит и покупает много из дорогого, а в другой день ограничивается малым из того, что подешевле. Это меня насторожило. Стало быть, Хоар имеет источник доходов, не отличающийся регулярностью. Это не деньги, оставшиеся ей от покойного мужа, ибо их она расходовала бы равномерно, а какой-то заработок, который в один день есть, а в другой нет. Не желая сразу подозревать плохое, я спросила у Малки, не видела ли она на рынке Хоар, продающую что-то из запасов своих, но Малка рассмеялась мне в лицо и сказала, что торговля у Хоар особая, такая, что не любит свидетелей, и такая, от которой не убывает, а только прибывает. И еще рассказала, припав к моему уху и прикрывая рот рукой, словно поверяла великую тайну, что старосту нашего не раз видели разговаривающим с Хоар в ее саду, причем видели разные люди. Малка права, это неспроста, ведь старосте, будь у него какое-либо дело к Хоар, никто не мешает посещать ее открыто и вести разговор в доме, а не в саду или еще где-то вне дома. В саду он мог бы разговаривать с ней лишь в том случае, если бы намеревался купить этот сад, но всем известно, что старосту нашего сады и поля не интересуют. Он давно отвык от крестьянского труда, а покупать, чтобы сдавать в аренду нынче невыгодно, ибо усердных работников с каждым днем становится все меньше и меньше. Воровать и разбойничать выгоднее, чем выращивать урожаи, а выгода – это та мера, которой в наши дни все меряют всё. Сех ни за что не купит ни поля, ни сада, ни пустого клочка земли, который можно употребить с пользой. Его может интересовать только Хоар. Ради блуда в ворота входить неудобно, а перелезать через плетень чванливый староста не станет, сочтет, что это зазорно. Другое дело – пройти окольным путем в сад и получить желаемое прямо там. Усердный в труде Ирад разбил большой сад и укромных уголков там много.

Горбунья Нара, нос у которой больше горба, а язык еще длиннее носа, рассказала, что двумя днями раньше видела, как Хоар разговаривала у Трех родников с каким-то богато одетым незнакомцем, по виду и манере поведения – столичным жителем. И не просто разговаривала, но смеялась, запрокидывая голову и потряхивая рассыпавшимися по плечам волосами, словно кобыла, приманивающая жеребца. Дело было на закате, рядом никого не было, вот Хоар и позволила себе такое. Вдова, которой положено в течение семи седмиц после смерти мужа пребывать в скорби по нему, не должна в это время смеяться совсем! Тем более – на людях! Тем более – разговаривая с другим мужчиной! О том, что вдовы, как и замужние женщины, должны появляться на людях с покрытой головой, я и упоминать не стану! Распустить волосы по плечам – это все равно что выставить обнаженную грудь на всеобщее обозрение. Стыдно! Стыдно!

То было тайное свидание, хоть Хоар и взяла для отвода глаз с собой кувшин. Кто ходит по воду на закате? Зачем идти за водой к Трем родникам, если воду можно взять втрое ближе к дому? Нара, несмотря на кажущуюся свою неуклюжесть, ходит неслышно, даже не ходит, а скользит словно тень. Пока ее заметили, она успела услышать, как мужчина говорил о том, что он не имеет склонности делиться своим с кем-либо, а Хоар, продолжая смеяться, отвечала ему, что она никому не принадлежит, кроме себя самой. Нара сказала, что мужчина весь дрожал, не то от страсти, не то от ярости, лицо его было багровым, а крылья носа раздувались.

Вот он – столичный любовник. Он приезжает не каждый день, и оттого не каждый день у Хоар есть деньги. Видимо, он из тех, что не дает сразу много. Скупец или дальновидный хитрец, не желающий ослаблять петлю зависимости. Эх, еще бы узнать, кто это был! Я пыталась расспросить Нару поподробнее, но она запомнила только густую черную бороду и красный плащ. Хороши приметы! В красных плащах ходит половина столичных богачей, если не две трети, а бороду можно не только отрастить, но и приклеить, если желаешь остаться неузнанным. Коня рядом Нара не видела, а также не слышала ни ржания, ни стука копыт… но коня можно привязать в роще неподалеку, а можно оставить на постоялом дворе Узала и прийти к трем родникам пешком. Ах, Хоар, Хоар, это так ты скорбишь по умершему мужу своему?! Несчастный Ирад, представляю, как больно ему смотреть оттуда, где он сейчас, на такое.

Нигде не сказано, что всю оставшуюся жизнь вдова только и должна скорбеть по покойному мужу своему, но из уважения к памяти покойного, семь седмиц должно быть ей в трауре. Семь седмиц – не семь раз по семь лет, это разумный срок. Срок этот установлен не нами, а тот, кто его устанавливал, знал, что делает. Ирад отдавал своей жене все, что у него было, и оставил ей все, что имел, так разве он не заслужил от нее соблюдения приличий в эти семь седмиц?

Но самое интересное мне поведала Авша, жена каменотеса Седона. Оказывается, ее непутевый муж тоже вожделел Хоар и предпринимал попытки к сближению с ней. Авша уверенно говорит об этом, потому что знает – Седон сам рассказал ей все, когда просил прощения за свое беспутство. Однажды он не ночевал дома, а вернулся на заре, побитый и грязный. Пока Авша обмывала его, он проклинал Хоар и еще больше проклинал какого-то ревнивца, избившего его до потери сознания. Имени ревнивца он так и не назвал, мужчине стыдно сказать – «вот тот, кто побил меня», но все остальное поведал. Заработав немного денег, Седон купил на них сладостей и отправился к Хоар. Он не успел войти в ее дом, как появился мужчина, который набросился на него, швырнул наземь и бил руками и ногами до тех пор, пока Седон не лишился чувств. Пришел он в себя на дороге оттого, что какой-то бродячий пес стал мочиться на него. Сладостей, на которые он истратил весь свой заработок, при нем не было, одежда была разорвана и в пыли, тело болело от побоев. Про такое говорят: «никакой прибыли, один убыток». Приведя мужа в порядок, Авша сделала ему внушение (и это правильно – сначала приведи в порядок, а уже после внушай!) и рассказала о случившемся кому-то из соседок. Она – ей, та – другой, так и дошло до меня.

Получается, что я была права! Получается, что есть у Хоар ревнивый любовник, пытающийся отвратить от нее остальных! Он настолько ревнив, что караулит на подходе к дому ее и бьет, не спрашивая! Не дух же покойного Ирада напал на Седона! Ирад и при жизни не был таким, да и не может дух побить, ибо он бесплотен. Это человек, и злой человек. Скорее всего, это тот якобы работник, которого Хоар якобы наняла и поселила у себя.

Мне вдруг захотелось поговорить с Хоар. Разве не могу я, как велят законы добрососедства, навестить соседку свою и поинтересоваться ее делами? Кому, как не мне, утешавшей Хоар в день смерти ее мужа и оплатившей его погребение, сделать это? Купив немного фиников, ибо финики – это то угощение, которое дозволено во время траура, я отправилась к Хоар.

Слышала, как кричали мне вслед: «Эмзара, неужели дела ваши столь плохи, что горсточка фиников – весь ваш обед?!», но не стала оборачиваться и вступать в спор. А еще кричали: «Пора тебе сменить свой пояс на веревку, по примеру мужа твоего!». И еще кричали мне: «Эмзара, покрывало твое дырявое и ветхое!». Бесполезно спорить с такими крикунами. Скажу: «Нет, вы неправы», – подумают: «Мы правы, но Эмзара не может признать этого», – и начнут рассказывать, что жена праведного Ноя стесняется своей бедности. Скажу: «Покупаю, что хочу», – скажут то же самое и добавят, что нужда сделала меня злой и грубой. Скажу: «Подите вы прочь, злоязычные твари! Где вы увидели дыры на покрывале моем?!» – посмеются и скажут: «Нужда окончательно доконала Эмзару». Лучше уйти молча, не подливая масла в огонь и оставляя сказанное на совести сказавших.

Хоар я застала за уборкой. Хоар – не Парав, жена Кашры, дома у нее чисто, и сама она всегда чиста, свежа и опрятна. Выйдет из птичника – а на одежде не будет ни перышка, выйдет из хлева, а на одежде не будет ни соломинки. Я давно заметила, что все хорошее имеет свою плохую сторону. Вот я постоянно думаю о муже моем, сыновьях моих и их женах. Душа моя пребывает в вечном смятении и вечном беспокойстве, и оттого я могу быть немного назойливой. Но это же из добрых побуждений, не из злых. А у великой аккуратности есть своя изнанка – такие люди, случись им делать нечто тайное, так упрячут концы в воду, что не найдет их никто. Это я про Хоар, аккуратнейшую из аккуратных. Я пришла к ней внезапно, без предупреждения, но можно было подумать, что меня здесь ждали – так все сияло вокруг. В медный поднос, на котором Хоар принесла мытые финики (вот еще одна ее привычка – омывать все плоды), можно было глядеться, как в зеркало! Я сама люблю надраенную медь, но до такого блеска ее не начищаю. Впрочем, у нас много медной посуды, а у Ирада с Хоар был и есть один этот поднос, больше ничего медного я в их доме не видела.

При моем появлении Хоар выказала радость – улыбнулась, всплеснула руками и сказала, что рада гостям, потому что после смерти Ирада чувствует себя одинокой.

Я притворилась, что приняла ее слова за правду и сказала приличествующие слова утешения. Но во взгляде Хоар читались настороженность и недружелюбие. На устах ее была приветливая улыбка, но глаза спрашивали: «Зачем ты пришла, если тебя не звали? Чего тебе надо?». Я предпочла не подавать вида, что заметила это.

К принесенным мною финикам Хоар добавила сушеные плоды, смешанные с орехами и медом – дорогое лакомство, которое мы раньше ели только по особым дням, а теперь, до окончания строительства Ковчега, вряд ли сподобимся есть. Хорошо живет вдова Ирада, справно.

Разговор я начала издалека. Как и положено, вначале вспомнила Ирада и похвалила его, сказав, что лучшего соседа и желать было нельзя. Хоар потупила взор и ответила, что лучшего мужа тоже нельзя было желать. Потом я спросила, не нуждается ли Хоар в помощи. Хоар поблагодарила меня и ответила, что прекрасно справляется сама и вообще не хочет быть никому в тягость. Мужа у нее нет, но есть силы, есть крыша над головой, есть немного плодоносящей земли. Слава Господу нашему! Чего же еще можно желать?

Я спросила, довольна ли Хоар работником, которого она наняла и поинтересовалась, почему я его не вижу. Хоар ответила, что довольна, а не вижу я его, потому что он работает в поле. Ах, я забыла сказать, что Хоар вывела меня из дома и усадила под навесом у входа (там мы и беседовали на прохладном ветерке) и что я слышала звук, похожий на тихое похрапывание, который доносился до моих ушей откуда-то из глубины дома. Пока Хоар ходила мыть финики, я подергала себя за мочки ушей, чтобы прогнать наваждение, но звук никуда не исчез, стало быть то было не наваждение – в доме кто-то спал. Среди дня кто-то спал в доме одинокой вдовы, и вдова ни словом не упомянула о том, кто это мог быть. Пусть то спала приехавшая издалека родственница (мужской храп громче женского, но не всегда различишь на слух, кто храпит, а этот храп был тихим), но почему бы тогда не упомянуть о ее приезде, когда я интересовалась новостями. Если, например, к нам приедет гость, то его приезд станет первой из новостей, что я сообщу людям. Хоар же предпочла этого не делать, хранила тайну, а все тайное вызывает подозрение и наводит на размышления.

Хоар сказала, что работник трудится в поле, значит, то был не работник? А кто же? Тот бородач в красном плаще, которого видела Нара? Или кто-то еще?

Любопытство и нетерпение настолько овладели мною, что я допустила оплошность. Взяла и спросила:

– Скажи, Хоар, а кто был тот статный красавец, с которым я видела тебя у Трех родников?

Спросила и тут же пожалела об этом. Хоар мгновенно переменилась в лице. Глаза ее сузились, подобно тому, как сужаются глаза кошки перед броском, щеки и уши покраснели, крылья носа затрепетали, а взгляд из настороженного стал яростным.

– А, вот зачем ты пришла, соседка! – вскричала она. – Я-то приняла твой приход за участие, а оказалось, что это любопытство! Какое дело тебе до меня и до того, с кем разговаривала я у Трех родников или у какого другого родника?! Я же не разговаривала ни с твоим праведным мужем, который умом равен ребенку, ни с твоими сыновьями, из которых один так себе, другой ни то ни се, а о третьем и упоминать не хочется! Уходи и не приходи сюда больше!

Нрав у меня спокойный, что бы там ни рассказывали те, кто любит посплетничать. Но стоит только кому-то сказать плохое о муже моем или о детях моих, и ему несдобровать! Праведный гнев вскипает в душе моей, и я не знаю удержу! Это муж мой, умнейший из умных и достойнейший из достойных, умом равен ребенку? Это дети мои таковы, что один из них так себе, другой ни то ни се, а о третьем ей и упоминать не хочется?

– Ах ты, похотливая тварь, погрязшая в разнузданном блуде! – сказала я, вскакивая на ноги и глядя прямо в бесстыжие (откуда тут взяться стыду?) глаза Хоар. – Как только твой черный язык повернулся сказать такое?! Как только в твоей дурной голове родились такие слова?! Чем не угодил тебе муж мой, достойнейший из достойных?! Уж не тем ли, что не обращает никакого внимания на то, как ты призывно истекаешь похотью?! Так знай же, что муж мой не распутник! И кто из моих достойных сыновей так себе?! Кто ни то ни се?! И о ком это тебе, дочери гнусности и порока, даже упоминать не хочется?! Что позволяешь ты себе и кто дал тебе право так разговаривать со мной?!

И много чего еще сказала я, и много чего услышала в ответ от Хоар. Не хочу пачкать язык, передавая то, что мы сгоряча наговорили друг другу. Скажу только то, что, услышь нашу перебранку стражник Хегам, сквернослов из сквернословов, то покраснел бы он со стыда и ушел бы прочь. Но тот, кто спал в доме, так и продолжал спать, храп не прекращался. Закончилось тем, что я плюнула на порог дома Хоар, давая понять, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах нога моя не переступит через него, и ушла. Был великий соблазн ударить по столу, чтобы опрокинуть наземь все угощение Хоар (как известно, нет для хозяйки страшнее оскорбления), но я сдержалась. Довольно и того, что я плюнула на порог.

Придя домой, я упала на колени и долго молила Господа простить мне мою несдержанность. А затем обратилась к покойному Ираду и попросила прощения у него за то, что вела себя так в доме, из которого еще не выветрилось его дыхание. «Это все Хоар виновата, – сказала я. – Незачем было ей нападать на мужчин моих».

Гнев мой был справедлив, и причина для возмущения была у меня, но, тем не менее, я стыдилась своего поведения. Было бы у меня столько ума, сколько у мужа моего или хотя бы половина от этого, я встала бы и ушла молча. «Тот, кто пожалел слова, оскорбил сильнее всего», – говорится у нас. А еще говорят, что умный не должен опускаться до споров с глупым. Нехорошо я поступила, уронила себя, запятнала честь семьи этой перебранкой… И добро бы бранилась я с кем-то из достойных, а то с Хоар, похотливой блудницей, снедаемой неутолимым внутренним жаром… вот снова начинаю я говорить плохое о Хоар. Не буду больше, не буду.

Все, что узнала, я рассказала мужу. Все, что произошло между мной и Хоар, рассказала тоже. Муж мой повел себя достойно – смеялся и говорил: «Отрадно мне слышать, что умом я равен ребенку, ведь детский ум – самый острый и самый пытливый! Отрадно знать, что из троих сыновей моих, хоть об одном говорят «он так себе»! Но отрадней всего знать, что любимая жена моя не даст меня в обиду! Я могу жить спокойно!»

Мне бы научиться вот так, с улыбкой да шуткой, принимать неприятное. Но для этого надо иметь такой характер, какой у моего мужа. Мне повезло – неизвестно за какие достоинства Господь послал мне умного мужа. А вот мужу моему досталась глупая жена. Будь я умной, не стала бы спрашивать Хоар о том, с кем она встречалась у Трех родников, прямо. Можно было бы прибегнуть к хитрости, спросить, нет ли у нее влиятельных знакомых в столице. Для чего мне они? А хотя бы для Иафета! Я могла бы солгать, что Иафет собирается перебраться в столицу и заняться там торговлей, а для этого ищет людей, которые могли бы быть ему полезны. Или еще что-то можно было бы придумать. Ложь, пусть даже и неуклюжая, не ввергла бы Хоар в такой гнев, как прямой мой вопрос.

А потом мне надо было бы распрощаться и поспешить на поле Хоар, чтобы увидеть, там ли нанятый ею работник. Это помогло бы мне понять, кто именно спал в доме, или хотя бы направило мои мысли в нужное русло. А я ничего не сделала, ничего не узнала, только крепко поссорилась с соседкой. Ах, Эмзара, Эмзара, чье имя означает «дочь изобилия»! Потомство твое необильно – всего три сына, когда у многих по семь, а то и больше, богатства у тебя нет, да и умом тебя обделил Господь! В чем же твое обилие, Эмзара? В сомнениях и беспокойстве?

В настойчивости моей изобилие мое! Если уж я взялась за дело, то не брошу его на середине! Я вызнаю все, что скрывает Хоар, я узнаю, кто убил Ирада! И горе Хоар, если окажется, что она покрывала убийцу, зная, что он совершил!

Горе ей? Скоро будет горе всем, кто не войдет в Ковчег! Не возмездия ради стараюсь я, ибо любое зло вскоре будет покарано самой страшной карой – гневом Господним! Стараюсь я ради мужа моего Ноя и сына нашего Хама, ради того, чтобы не было и тени подозрения между отцом и сыном, стараюсь я.

Я знаю, потому что чувствую, а Ною нужны доказательства невиновности Хама, доказательства его непричастности к убийству Ирада, нашего доброго соседа.

И он их получит, не будь я Эмзара, Дочь Изобилия!