Отец говорит: «Помни о прошлом, живи настоящим, думай о будущем».

Жить настоящим – это я понимаю. Вот я живу, это и есть мое настоящее. Это самое главное, потому что прошлое уже прошло, а будущее еще не наступило.

Помнить о прошлом? Я считаю, что о прошлом надо помнить, только пока ты молод. Оглядываться назад имеет смысл тогда, когда прошлое короче будущего. Да, именно так – когда твое прошлое короче твоего будущего. Никто, конечно, не знает и не может знать, сколько ему предопределено прожить, иной надеется, а сам уже на пороге смерти стоит (как тут не вспомнить соседа Ирада?), но есть какие-то пределы, вот из них и нужно исходить. Смысл в том, что, когда времени впереди еще много, есть смысл тратить его на исправление тех ошибок, которые были совершены раньше. Если же времени мало, то тут уже не до прошлого с его ошибками. Не назад уже надо смотреть, а вперед и только вперед. Смотреть и пытаться все предусмотреть, чтобы не ошибаться более, потому что времени на исправление ошибок может уже не быть. Да и вообще есть нечто скорбное в этих оглядках, возвращениях назад, хождениях по уже хоженым тропам.

Думать о будущем? Зачем о нем думать? Придумаешь одно, а получишь совсем другое. Будущее скрыто мраком. Отца не понять, то он говорит: «Думай о будущем», то говорит: «Благодари Бога за то, что сыт сегодня, а завтра будет видно». Так думать или же будет видно?

Я начал задумываться о будущем, о том, что не прочь разделить это свое будущее с Гишарой. Долго думал о том, как к ней подступиться, чтобы не получить отпора, хотел удивить ее чем-то, но ничего не придумал лучше того, чтобы просто подойти к ней, когда она отправилась на рынок, и сказать, что она мне нравится.

– Нравлюсь – и хорошо, – ответила она и хотела пройти мимо меня, но я пошел рядом с ней.

– Согласилась бы ты, чтобы я взял тебя в жены? – спросил я.

Чего угодно мог ожидать я, но только не того, что она рассмеется мне в ответ. Это было обидно, но смех Гишары приятен для уха, поэтому я не прерывал ее, а шел и ждал, пока она насмеется вдоволь. Люди оборачивались на нас и удивлялись.

– Ты не знаешь, как обольстить меня и думаешь, что я поверю в серьезность твоих намерений, Хам? – спросила она, закончив смеяться. – Когда люди хотят сказать о чем-то, что это никогда не случится, то говорят: «После того, как женится Хам, сын Ноя». Сколько девушек уже попалось на эту твою уловку?

– Ни одна не попалась, – ответил я, улыбаясь, потому что невозможно было не улыбаться, глядя на Гишару. – Иначе бы я был уже женат.

Тут я понял, что сказал не так, и поправился.

– Ни одной из девушек не предлагал я еще стать моей женой, поскольку не имел до сих пор намерения жениться, – сказал я. – Но вот имею и предлагаю. Намерение мое крепко и исходит оно от чистого сердца, поскольку испытываю я приязнь к тебе.

– Велика ли эта приязнь? – спросила Гишара. – Долго ли продлится она? Когда люди хотят сказать о непостоянстве, они говорят: «Непостоянно, как любовь Хама, сына Ноя».

– Что нам до людей, когда речь идет только о нас?! – воскликнул я, сердясь. – Что было, то прошло, зачем вспоминать?!

– Затем, чтобы вдруг про меня не сказал ты такое, – ответила Гишара. – А то скажешь «было и прошло».

– Не скажу! – ответил я, и было в моих словах столько уверенности, что Гишара смягчилась.

– Тогда приходи, как положено, с родителями и объявляй о своем намерении, – сказала она, лукаво глядя на меня и улыбаясь. – Я – сирота, и нет надо мной ничьей власти, кроме моей собственной, потому ответ я дам сразу, ни с кем не советуясь и никого не спрашивая. Но дам его только тогда, когда ты придешь в мой дом с родителями. Это дело не из тех, что решаются на дороге.

Я понял ее слова как согласие, иначе зачем бы ей было приглашать меня и родителей моих прийти. Можно было бы сразу ответить: нет, я не согласна, и на том бы дело закончилось. Оно, конечно бы, не закончилось, потому что я предпринял бы новую попытку, но позже, в другой день, более удачный для меня.

Отец мой говорит, что плохих и хороших, удачных и неудачных дней не бывает, все дни от Бога, все они благоприятны для нас, но иногда мы поступаем не так, как должно, и говорим: «Сегодня был плохой день», а должны говорить: «Сегодня я сделал плохо» или «Сегодня я поступил неправильно». Но я с ним не согласен, потому что случаются иногда такие дни, что, как правильно ни делай, все равно получится неправильно. Взять хотя бы тот день, в который убили нашего соседа Ирада. Что тогда я сделал неправильно? Ничего! А отец мой до сих пор нет-нет, а поглядывает на меня с сомнением. Клятв моих ему не надо, говорит, что достаточно простого слова, но продолжает сомневаться во мне. Или мне уже так кажется, потому что привык я к тому, что он во мне сомневается? Недавно отец сказал, что хорошо бы нам поговорить по душам друг с другом, и брат Иафет чтобы был при этом, но пока не находится времени у него для разговора. Иафет продолжает удивлять. Вижу я, что дух его угнетен, и не только я, все то видят, но по-прежнему не открывает он никому своего сердца. Мать совсем извелась на него глядя, а меня так и разбирает любопытство – что же все-таки с ним случилось? Дошло до того, что невестка Шева жаловалась мне на своего мужа. Бедняжка думает, что он охладел к ней и оттого печалится великой печалью. Ходят оба, глядя себе под ноги, и не улыбнутся, если пошутить с ними и ничему не радуются. Я время от времени спрашиваю Иафета: «Что с тобой, брат?», но спрашиваю без всякой пользы, ибо он мне отвечает: «Со мной все хорошо» или не отвечает ничего. Иафет не чета мне, он знает только работу и дом. Днем он работает, ночью спит дома с женой своей, пирушки его не привлекают, дружбы он ни с кем не водит, на чужих жен не заглядывается. Мать с отцом его хвалят, жена не знает, как ему угодить, даже суровый братец Сим, мягок с ним. Это на меня Сим то и дело поднимает руку, а Иафета он ни разу даже пальцем не тронул. Другой бы радовался такой жизни, а Иафет печалится. Раньше радовался, а теперь печалится. У такой великой печали непременно должна быть своя причина, и подозреваю я, что мучает Иафета совесть. Сделал он что-то такое, чего сильно стыдится, потому и рассказать никому не может.

А что такого постыдного мог сделать Иафет? Думал я о том долго, прикидывал и так и этак, строил предположения и опровергал их. В конце концов пришел я к тому, что Иафет мог совершить прелюбодейство с Хоар и теперь этого стыдится. Больше ничего не пришло мне в голову, а это предположение показалось обоснованным.

Хоар из тех, что соблазняют мужчин походя, одним взглядом, одним движением. Посмотришь на нее – и загораешься желанием, подумаешь о ней – и вожделеешь. Знаю по своему опыту, что если она захочет обольстить кого, то непременно своего добьется. А еще знаю, что Хоар не может вынести, если кто-то остается равнодушен к ее чарам и не соблазняется, когда она соблазняет.

– Всякий, кто пренебрег мною, пожалеет о том великим сожалением, не будь я Хоар, дочь Према! – говорила она мне.

Мы с Хоар встречались недолго. Она хороша, спору нет и искусна в ласках, как никакая другая женщина. Один запах ее сводит с ума, не говоря уже обо всем остальном – о ненасытных губах, об упругих грудях с торчащими вперед сосцами, о тонком стане, о тяжелых бедрах, о жарком лоне, что таит в себе сладость. Хоар из тех любовниц, о которых мечтает каждый, но не каждому они достаются. Но есть у нее одно свойство, которое делает все ее достоинства несущественными, – Хоар сварлива, как сотня старух. А еще она взбалмошна. Подарит наслаждение – и тут же начнет ругаться, обвиняя меня в чем-то, чего я не совершал, и приписывая мне что-то, чего я не думал. Вдруг скажет: «Сегодня ты холоден», хотя я был пылок как никто другой, и примется оскорблять меня, а затем разрыдается. Или же придерется к одному слову из числа сказанных мною, и навыдумывает себе столько, что только удивляешься тому, откуда что взялось. Едва помедлишь лечь с ней на ложе, говорит: «Ты охладел ко мне», а если поторопишься, говорит: «Только одного тебе и надо – утолить похоть твою, а обо мне ты не думаешь». И все со слезами, с упреками, с обидами. А еще может в гневе расцарапать так, что стыдно потом показываться на глаза людям. Вначале я радовался и говорил: «О, сколько же страсти заключено в этой женщине», но скоро обвинения с упреками приелись мне, и сказал я: «Поистине ради капли наслаждения не стоит терпеть целый кувшин обид» – и отдалился от Хоар. Она до сих пор не может простить мне этого, потому что она привыкла оставлять сама, но не привыкла, когда оставляют ее. Мне же нет до ее настроения никакого дела – если она не хочет отвечать на мое приветствие, так не буду и я обращать на нее никакого внимания, только и всего! А для того, чтобы досадить мне или же желая разжечь ревность в сердце моем, Хоар вполне могла соблазнить моего брата Иафета. С нее станется…

Она могла подумать так: «Узнает Хам, что брат его вкусил прелестей моих – и взыграет в нем ревность, и вернется он ко мне, униженный и молящий о прощении». Могла так подумать Хоар? Конечно же, могла! Уверен, что именно так она и подумала! Прошлась перед Иафетом, поигрывая плечами и бедрами, взмахнула призывно ресницами, повела бровью – и потерял разум брат мой, не смог устоять перед искушением. А когда очнулся и понял, что совершил, то начал терзаться угрызениями совести. Иафет не таков, как я, хоть мы и братья, он больше похож в своей правильной праведности на отца нашего, чем брат Сим. Измена жене для него – тягчайший из грехов, ведь он любит Шеву и уважает ее. И как ему быть теперь? Таить в себе и страдать одному или рассказать жене и пусть тогда страдают двое? Трудный это выбор, очень трудный.

Я захотел поддержать Иафета и дать ему знать, что понимаю его печаль. «Что было, то было, брат мой, – сказал я ему. – Любой грех можно искупить, любую вину можно загладить. Мы все – одна семья и должны поддерживать друг друга. Если нужна тебе поддержка или совет, то можешь рассчитывать на меня, как на себя самого, но лучше всего забудь то, что было, и считай, что этого не было.

Так сказал я брату моему Иафету, и слова мои достигли его сердца, хотя раньше не достигали.

– Откуда ты знаешь? – спросил брат мой, меняясь в лице. – Разве ты видел?

– Не видел, но знаю, – ответил я, не вдаваясь в подробности, поскольку не желал смущать Иафета. – Не всегда надо видеть, чтобы знать.

– И ты так спокойно говоришь об этом? – удивился Иафет.

– Если я буду неспокоен, разве это поможет? – спросил я. – Если я буду неспокоен, разве это что-то изменит? Что было, то было, и нет причин у нас для того, чтобы жить прошлым. Забудь – и живи безмятежно!

– Разве все можно забыть? – спросил Иафет. – И как мне быть безмятежным?

– Захочешь – так будешь! – рассердился я на несговорчивость брата моего. – А забыть можно все, что только хочется забыть! Захочешь – так забудешь!

Цели своей я не достиг – Иафет ходит все такой же хмурый, только посматривает на меня с опаской и каким-то странным удивлением, будто у меня вырос хвост или вторая голова. Но пусть смотрит. Я сказал то, что хотел сказать, мне все-таки удалось достучаться до его сердца со своим утешением. К сказанному мне больше нечего добавить. Если же Иафет беспокоится, что я могу поделиться своими догадками с кем-то еще, то беспокоится он напрасно – я не таков, чтобы выдавать чужие тайны. Разве что матери могу намекнуть, что с Иафетом все хорошо, что не стоит ей беспокоиться по его поводу. Время лечит любые раны, залечит и эту, тем более что она – не самая глубокая из ран.

Не знаю, чему мать обрадовалась больше – тому, что с Иафетом все хорошо и нет причин беспокоиться о нем или же тому, что я вознамерился взять себе жену и назвал ее имя, но сегодня она то и дело улыбается и напевает что-то себе под нос, а так она поступает только тогда, когда пребывает не просто в хорошем, а в прекрасном расположении духа. И отец мой сегодня улыбается чаще обычного, хотя он всегда щедр на улыбку. «Нас семеро, а скоро станет восемь», – сказал он за ужином, глядя на меня. «Подожди еще, – подумал я, волнуясь, – а то вдруг Гишара откажет мне. Женское сердце переменчиво, наслушается того, что говорят обо мне, если еще не наслушалась – и передумает. Выставит к принесенному нами угощению свое и придется нам уходить ни с чем. Таков древний обычай – при сватовстве надо приходить в дом к девушке со своим угощением и смотреть, что будет. Если на стол поставят только принесенное угощение и отведают от него, то это означает согласие. Если же вдобавок к принесенному угощению хозяева выставят свое и отведают от своего, но не от принесенного, то сватам придется уходить не с чем. Считается, что отказ, произнесенный вслух, оскорбляет пришедших с добрыми намерениями, а такой вот ясный всем, но бессловесный ответ оскорблением не является, потому и прибегают к нему.

Надеюсь, что Гишара не откажет мне. Надеюсь, что она поверила в серьезность моих намерений. Если же откажет она, то я проявлю настойчивость, потому что если мне суждено войти в Ковчег рука об руку с кем-то, то пусть это будет она. Удивительные свойства имеет сердце человеческое – было время, когда я не думал о Гишаре и нисколько она меня не привлекала, а теперь думаю о ней и утром, и днем, и вечером, а по ночам вижу ее во сне. Иногда эти сны целомудренны, а иногда таковы, что язык не повернется пересказывать их. Вот откуда взялась эта великая приязнь к Гишаре? Таилась ли она в сердце моем давно, ничем не проявляя себя, или пришла недавно? А почему пришла именно сейчас? Нет, скажу так – хорошо, что пришла сейчас, до вхождения в Ковчег!

Гишара знает о Ковчеге, но не знает, зачем он. Вот уж она удивится, когда узнает. Если узнает! Если станет моей женой, то узнает, а если нет… А если нет, то лягу я поперек входа в Ковчег и скажу отцу моему: «Не встану я до тех пор, пока не назовешь ты Гишару своей приемной дочерью и не введешь в Ковчег. Если не суждено ей спастись, будучи женой моей, то пусть спасется она как сестра моя, ибо она достойна спасения!» Вот так скажу я отцу моему, и уверен я, что он меня послушает. Но я бы предпочел иметь Гишару в женах, а не в сестрах. Есть у меня две названные сестры – невестки мои Сана и Шева, и достаточно мне сестер.

Строительство Ковчега близится к завершению. Купим еще дерева – и достроим. Отец с Симом очень беспокоятся по поводу крыши, беспокоятся, удастся ли им сделать ее хорошо. Они говорят, что вода будет литься сверху столь обильно, что крыша должна быть крепче днища. Думаю, что не нужно им беспокоиться – строим мы надежно, добротно, не жалея ни сил, ни дерева, ни гвоздей. Недавно я, желая проверить надежность сделанного, попросил Сима ударить кулаком по стене Ковчега. «Уддрь изо всех сил, брат мой, – сказал ему я, – ударь тем ударом, что валит вола, вышибая из него дух!». Сим ударил – и что же? Доска не шелохнулась и, даже, не скрипнула, вот как крепок наш Ковчег! Желая подзадорить брата, я сказал ему: «Ты ударил вполсилы, Сим. Уддрь же, как должно!». Сим ударил так, что придись этот удар в голову слона, то слон бы пал на колени, а доска не шелохнулась и, даже, не скрипнула! Разве могло быть иначе, если строим мы на совесть? Не могло!

Надо бы помочь отцу с покупкой оставшегося дерева и тайно, чтобы не проведал о том отец, потолковать с Атшаром. Этот мешок жира – трус из трусов, если пригрозить ему как следует, он не только не станет повышать цену на гофер, но и сбросит ее ниже той, что была изначально. Тогда мы сможем и Ковчег достроить, и взять с собой кое-что из припасов. Атшар знает, что я слов на ветер не бросаю, а о моем характере ему должен был рассказать сын его Шалаф, с которым мы побывали в разных переделках, но ни в одной из них я не уронил своего достоинства и не показал себя с плохой стороны. Главное только, чтобы не узнал о том отец, ибо он опечалится, а печаль его ранит меня больнее любого ножа. И Гишара не должна узнать об этом, а то еще начнет плохо думать обо мне… Но я сделаю все тайно, а Атшара предупрежу особо, что если он посмеет сказать отцу моему о нашем с ним разговоре, то я дух из него вытрясу, вот что я с ним сделаю! Пусть то, что будет, останется между нами двумя. Я сознаю, что намерения мои не очень хороши, но разве увещевания и просьбы подействуют на такого плута, как Атшар? Он признает только силу и только силой можно вразумить его.