«Шесть дней осталось» – сказал себе Ной, проснувшись.

Он знал, что теперь долго будет отсчитывать по утрам дни. Сначала – сколько осталось до потопа, потом – дни потопа, потом – дни схода воды. И дням новой жизни придется вести счет, потому что, кроме него и сыновей его, некому это будет делать.

«Еще Ковчег не достроен, а я уже думаю, как будем считать дни по завершении потопа! – выговорил самому себе Ной и подытожил: – Нехорошо!»

Он встал, оделся, помолился в своей молельне и вышел на кухню, где Эмзара варила кашу из дробленого пшеничного зерна для утренней трапезы.

– Дети не спали, – сказала она, зевая и помешивая половником в котле, – и я не спала, дожидаясь, пока они лягут. Сначала судили и рядили обо всем во дворе, потом пошли пересчитывать найденные монеты и делить их на части…

– Так ведь делили уже, – удивился Ной. – Две трети на покупку гофер, одна часть на покупку припасов. Дерево покупаем сегодня, а припасы – как только Ковчег будет готов.

– Иафет считал и сказал, что лучше взять с собой больше припасов и кормов для животных, а дерево он рассчитал так, чтобы не покупать ничего лишнего. Так и сказал – ни одной лишней балки не останется, но ничего не будет недоставать. В итоге они поделили деньги пополам. Половина пойдет на покупку дерева, половина на припасы. А на оставшееся внутреннее устройство Ковчега пойдет дерево от наших построек. Если сделать так, тогда запасов с лихвой хватит нам по окончании потопа до сбора первого урожая и первого приплода у скотины. Так сказал Иафет, а он считал и знает.

– Если он сказал, то знает, – сказал Ной. – Иафет не говорит зря.

– Лучше бы иногда говорил, – проворчала себе под нос Эмзара, намекая на то, что скрывал до вчерашнего вечера их младший сын. – Я спросила его: «Скажи, сын мой, зачем тебе понадобилось посыпать землю золой, разве не видел ты, что в яме, куда мы выбрасываем ненужную золу из очага никогда ничего не растет?». А он мне на это ответил: «В яме не растет. Но от порога до нее, там, где часто просыпается зола, трава и гуще, и выше, и сочнее. Стало быть, дело не в золе, а в ее количестве. В избытке она подавляет ростки, а в небольшом количестве, способствует их росту». Есть ли у кого еще такой умный сын?

– Нет, – улыбнулся Ной.

– Я положила в котел меда, а на стол подам еще сушеных фиников и других плодов, а также немного вяленого мяса из того, что мы отложили на припасы, – продолжала Эмзара. – Это будет первая трапеза для новой невестки в нашем доме, пусть она будет сладкой и обильной. А ужин устроим, как решили…

– Но до того нам придется поработать как следует! – сказал Ной. – Пока Сим и Хам привезут к Ковчегу дерево, нам с Иафетом надо будет установить опорные балки для крыши, да подвести их так, чтобы было ровно.

– А если будет неровно – что с того?! – фыркнула Эмзара, извлекая половник и закрывая котел крышкой. – Главное, чтобы сверху не лилась вода! Не дворец же строим!

– «Ровно» означает не только «красиво», но и «крепко», – пояснил Ной. – И если уж делать, то делать как следует. Я тоже могу сказать: «зачем так долго и тщательно мешать кашу, ведь сойдет и так!».

– Сойдет, – проворчала Эмзара. – Волам сойдет, они все съедят, а нам не сойдет. Если плохо мешать, то снизу пригорит, а сверху останется сырым, да и мед не распространится равномерно и оттого с одного боку будет сладко, а с другого не очень! И что ты лезешь ко мне с советами? Разве учу я тебя, как надо строить Ковчег?! Иди умойся, расчеши волосы и бороду, ведь скоро будем встречать нашу новую невестку!

Ной улыбнулся и хотел выйти, но у порога столкнулся с Шевой. Шева выглядела расстроенной, даже поникшей.

– Поистине мой удел приносить вам дурные вести! – сказала она, качая головой, с которой сполз платок. – Услышала я, что убили кузнеца Гидвона, с которым вчера разговаривал отец наш, и пришла сказать о том…

Своего отца, который уже умер, Шева называла «отец мой», а про Ноя говорила «отец наш», подразумевая, что он отец ей и ее мужу или же просто «отец».

– Повитуха Седа шла мимо наших ворот и кричала, что Гидвона загрызла лиса-оборотень! – добавила Шева.

– Лиса-оборотень? – удивился Ной. – Она что – видела лису своими глазами?!

– Не знаю, – Шева виновато потупила взор, хотя за ней не было никакой вины. – Она не сказала, что видела своими глазами. Просто кричала: «лиса-оборотень загрызла кузнеца Гидвона!». Должно быть видела…

– Седа и не увидит, а расскажет, – заметила Эмзара. – Ее язык не отличает придуманное от увиденного…

– Встреть Гишару сама! – сказал ей Ной и вышел во двор.

Там он побрызгал в лицо водой, что должно было изображать умывание, наскоро пригладил ладонями волосы и бороду, и, сочтя, что так можно появляться на людях, вышел на улицу и быстрым шагом, едва ли не бегом, пошел к кузнице Гидвона.

– Разве твой Ковчег уплыл, Ной, что ты разгуливаешь с утра без дела?! – крикнули ему, насмехаясь, но Ной не стал обращать внимания.

На стражников, ссорившихся из-за бурдюка с брагой, он тоже не обратил внимания, а вот возле распростершейся на дороге женщины остановился и склонился к ней. Женщина была одета в рубище, в спутанных седых волосах видны репьи. Бродячая нищенка. Ной тронул женщину за плечо, но она не пошевелилась. Тогда Ной перевернул женщину с живота на спину и увидел, что она мертва. Тело еще не успело остыть и окоченеть, значит, умерла она совсем недавно. Кто-то унес ее суму, ведь нищенки без сумы не ходят. «Мог бы хотя бы оттащить тело с дороги, раз уж забрал суму», – подумал Ной. Он отнес легкую (кожа да кости) покойницу в сторону, положил у приметной старой смоковницы и покрыл ее лицо ее же платком. Ной собирался потом вернуться с мотыгой и похоронить несчастную. Погребение – последняя дань уважения, которую мы можем отдать ближнему своему. Бродячих собак не оставляют без погребения, как можно оставить человека?

Покойник на твоем пути – это плохой знак, дурное предзнаменование. Ной не верил в предзнаменования такого рода, ибо считал, что женщина умерла, потому что пришел ее черед умереть, а не для того, чтобы накликать ему что-то плохое. Но тревога в сердце усилилась, и боязнь того, что Гидвона и впрямь убили, превратилась в уверенность – мертв кузнец, нет больше его среди живых.

Неисповедимы пути Господни, и переплетены они непостижимо, но Ной был уверен в том, что если кузнец умер не сам по себе, а от чьей-то руки, то убила его та же самая рука, которая убила и Ирада. Некто, кого Ной видит каждый день… Или некто, кого он должен был видеть, по мнению кузнеца…

Но не кто-то из домашних, теперь уже нет в этом сомнений.

Кто же?

Соседка Хоар, вдова Ирада? Зачем ей рядиться в мужские одежды, подпоясываться веревкой и приклеивать себе бороду, чтобы убить собственного мужа? Жене проще подмешать яд в еду или питье… Ирад был не стар, но уже и не так молод, чтобы смерть его вызвала удивление. Известно же, что крепкие полнокровные мужчины могут умереть от того, что кровь ударит им в голову. Можно тайком сгноить горсть зерна, чтобы оно поросло черной плесенью, а затем смолоть, смешать с соком дурной ягоды и добавить в еду мужу. У покойника будет такой же багровый цвет лица, который бывает при ударе крови в голову. Никто ничего не заподозрит, а и кого сейчас волну подобное? Старосту Сеха, который должен надзирать за порядком и творить суд праведный? Где Сех и где порядок? Где Сех и где праведный суд? У Сеха один порядок – кто принесет мзду, тот будет оправдан, вне зависимости от того, что он натворил, а кто не принесет мзды, тот будет осужден, даже если не сделал ничего дурного.

Хоар не подходит… Кто еще? Стражник Хегам, который вечно слоняется то возле дома, то возле Ковчега? Явно Сех поручил Хегаму следить за Ноем, вот он и следит. Хегама можно заподозрить, ведь он стражник, находящийся в подчинении у старости Сеха и праведности в нем нет ни капли. Такой и убьет по приказу своего хозяина, и следить станет, и любую мерзость сотворит. Уддль свою и силу свою Хегам давно утопил в браге, но ударить ножом в спину он сможет. Ударить ножом безоружного, да еще в спину, исподтишка, это не в честном бою сойтись с умелым противником. Для такого не нужно ни удали, ни силы, нужна только подлость, а уж этого у Хегама в избытке и все прибывает, да прибывает.

Кто еще каждый день попадается ему на глаза, Ной додумать не успел, потому что дошел до кузницы и еще на подходе к ней понял, что с Гидвоном действительно случилась беда, и беда большая. Из отверстия в крыше, сделанного над печью кузнеца, не поднимался кверху дым, ни то, что дым, даже легкого дымка не было. Небывалое дело, казалось, что кузница умерла.

И Гидвон тоже умер – он лежал в углу, на ложе из овечьих шкур и не было на нем ничего из одежды, а горло пересекал разрез. Кто-то ударил так ловко, что отхватил часть бороды, которая валялась на овчине у могучего бугристого плеча кузнеца. Гидвон лежал на спине, широко расставив ноги и чуть согнув их в коленях. Левая рука его была откинута в сторону, а правая ладонь лежала на груди, как будто Гидвон собирался закрыть ладонью рану на шее, да не успел – умер. Крови вокруг было очень много, и на стенах была кровь, и шкуры были пропитаны ею, и по земляному полу растеклась она. На полу кровь местами впиталась, а кое-где стояла лужицами. Пахло в кузнице нехорошо, пахло кровью и смертью. На этот запах слетелось столько мух, что Ною приходилось то и дело отмахиваться от них. И люди приходили, привлеченные известием о смерти кузнеца. Одни опасливо заглядывали в распахнутую дверь или в окна, другие входили внутрь, чтобы рассмотреть убитого поближе. Люди переглядывались, перешептывались, но в целом вели себя сдержанно, даже боязливо. Боязливость эта проявлялась и в том, что никто ничего не брал и не уносил, несмотря на то, что в кузнице было чем поживиться – инструменты, кое-что из посуды и утвари.

Ной не обращал внимания на зевак, ему не было до них никакого дела. На него тоже никто не обратил внимания или притворились, что не обратили.

Странная смерть, волей-неволей подумаешь об оборотне или еще о чем-то таком загадочном. Ной обвел глазами кузницу, ища одежду кузнеца и недоумевая, куда мог деться его глухонемой помощник. Или это он убил своего хозяина и сбежал? Причин для убийства могло быть сразу две – месть и корысть. Гидвон был невоздержан на язык и скор на руку, отчего работнику доставалось и брани, и тумаков. Если брань до него, глухого, не доходила, то тумаки могли вызвать желание отомстить. Ну и деньги у кузнеца водились, определенно должны были водиться, потому что работал он много, ремесло свое знал хорошо и работу свою ценил высоко.

Одежду – фартук и портки – Ной увидел лежащими на наковальне. Истертые постолы Гидвона валялись возле наковальни, один подле другого. Отмахиваясь от мух, становившихся все назойливее и умножавшихся числом, Ной подошел к порогу и оттуда оглянулся, пытаясь представить себе, как все произошло.

Скорее всего, вот так – Гидвон остановился у наковальни, снял фартук, положил его на наковальню, затем сбросил с ног постолы, снял портки и тоже положил на наковальню, поверх фартука. Затем он прошел в угол, улегся на шкуры… Гидвон любил спать нагишом? И даже не укрывался одеялом? Спал прямо в кузнице, а не в доме своем, который стоял за кузницей, в пяти шагах от нее? В доме спать удобнее…

Заходить в дом кузнеца Ной не стал – и так все ясно. Разделся Гидвон для того, чтобы лечь на шкуры с какой-то женщиной, она-то его и убила. Он лег на спину, она оседлала его, словно всадница, могла и впустить в себя, чтобы он расслабился и не ждал подвоха, а потом полоснула по горлу ножом. Ножа рядом с телом не было – значит, женщина унесла его с собой, машинально или намеренно. Если намеренно, то для того, чтобы создать превратное впечатление о том, кто убил кузнеца. В самом деле – лежит он обнаженный, на шее зияющий разрез, крови натекло много – как тут не подумать про лису-оборотня? Можно еще что-нибудь придумать… Кто бы ни была эта женщина, она решительна, коварна и предусмотрительна. Она не блюдет себя в строгости, иначе бы не стала совокупляться с кузнецом, да вдобавок прямо в кузнице… Хоар? Она, вне всякого сомнения, это она! Но откуда она узнала, что кузнец имел намерение выдать ее? И зачем ей понадобилось принимать облик Ноя? И как она это сделала, ведь рост и стать у нее другие, она высокого роста, но все равно на полголовы ниже Ноя, а в плечах втрое уже…

Работника Ной увидел в дальнем углу двора, размеренно взмахивая мотыгой, тот копал яму – могилу для своего хозяина. Успел выкопать изрядно, углубился в землю на два с лишним локтя. Судя по всему, копал он давно, просто Ной не обратил на него внимания, когда пришел, потому что помыслы его были заняты кузнецом и устремился он сразу в кузню, не глядя по сторонам.

Возле работника никто не стоял – кому охота смотреть, как копают яму, эка невидаль. Ной подошел поближе. Когда его тень пала на яму, работник обернулся. Ной подумал о том, как можно жестами спросить его о том, что произошло ночью, но работник опередил его, не иначе как прочел вопрос во взгляде. Он выпрямился, опустил мотыгу к ногам, сжал правую ладонь в кулак и ударил себя ею в грудь. Затем указал левой рукой на дом, закрыл глаза, открыл их и отрицательно помотал головой. «Я был в доме, спал, ничего и никого не видел», – перевел Ной.

Работник указал левой рукой на кузницу и сделал непристойный жест, затем снова ударил себя кулаком в грудь и указал левой рукой на дом. «Когда хозяин ложился с женщиной, я уходил в дом», – догадался Ной.

– Кто приходил ночью к Гидвону? – машинально спросил Ной. – Кто была эта женщина?

Спохватившись, он указал рукой на кузницу, затем очертил ладонями в воздухе нечто, похожее, по его мнению, на очертания женского тела и вопрошающе посмотрел на работника. Тот понял, а может, он умел читать по губам. Помотал головой, как будто говорил «нет», а затем поднял ладони и закрыл ими свое лицо так, чтобы не закрытыми остались только глаза. Ной понял, что женщина закрывала лицо свое и потому работник не знает, кто она.

– Я знаю, – сказал он работнику и ушел. «Столько дел еще предстоит, – думал Ной, – всего шесть дней осталось, а я теряю драгоценное время на то, на что предпочел бы не терять его совсем. Сим с Хамом скоро привезут дерево, Иафет уже работает, а я…»

Солнце поднималось по небу все выше и выше, но Ною казалось, что сейчас сумерки. Он шел, не обращая никакого внимания на то, что происходит вокруг, только в том месте, где оставил тело умершей нищенки остановился, но тела там уже не увидел и решил, что кто-то, в ком еще осталась жалость и сострадание, похоронил ее. Сразу же подумал о том, что в чьих-то душах еще могло остаться добро, что кто-то еще успеет раскаяться и решил, что возьмет с собой тех, кто в последний день придет к Ковчегу и попросит об этом. И тех, кто придет раньше тоже возьмет, благо место найдется, а припасов теперь можно купить достаточно. Если эти люди придут к Ковчегу и пожелают войти в него, значит, так угодно Господу…

«Я покончу со всеми, кто живет на земле: она переполнена их злодеяниями. Я уничтожу их всех, а с ними и всю землю. Но ты сделай себе из дерева гофер ковчег и устрой в нем отсеки, а изнутри и снаружи обмажь его смолой. Пусть он будет в длину триста локтей, в ширину – пятьдесят, а в высоту – тридцать. Сделай крышу – так, чтобы сверху она выступала на один локоть. Сбоку сделай дверь. Пусть будут в ковчеге первый ярус, второй и третий. Я затоплю землю и уничтожу на ней всех, в ком есть дыхание жизни. Все, кто живет на земле, погибнут. Но с тобою будет у Меня договор, что Я беру тебя под свое покровительство. Ты войдешь в ковчег – с сыновьями, женой и женами сыновей…»

– Все, кто раскается и возжелает спасения, – дети мои названные, – шептал Ной на ходу, – они войдут со мной в Ковчег и спасутся… Господи, если я неправ, то пошли мне знак и я последую воле Твоей…

Знака не было. Только камень, пущенный чьей-то недоброй рукой, угодил в спину, когда Ной шел мимо рынка, но Ной не обратил на него внимания, только ускорил шаг. Это злая забава бездельников – бросить в прохожего камень, а когда он остановится и начнет оглядываться по сторонам, забросать его целым градом камней, улюлюкая и насмехаясь. В неподвижную цель попасть много легче, нежели в движущуюся.

По мере приближения к Ковчегу не только на сердце становилось легче, но и солнце, казалось, светило все ярче и ярче. Придя на луг, Ной, к огромному своему удивлению, увидел там Сима и Хама, разгружавшими привезенное дерево. С учетом того, что строительство шло к завершению и для экономии времени, доски и балки складывали не под навесом, а у самого Ковчега, равномерно распределяя их по длине его, так, чтобы протянуть руку, взять и прибить на положенное место.

– Неужели у ваших волов выросли крылья? – пошутил Ной, несмотря на то, что видел волов, щипавших траву неподалеку, и видел, что никаких крыльев у них нет.

– Атшар оказался настолько любезен сегодня, что отрядил грузить наши подводы несколько человек, да еще сам вместе со старшим сыном помогал нам, – сказал Хам, переглянувшись с Симом. – Не успели мы вдохнуть и выдохнуть, как подводы были нагружены доверху, и мы тронулись в обратный путь.

– Ох, не верится мне, что этот скверный человек способен на такое без принуждения, – заметил Ной, оглядывая привезенное дерево и находя его превосходным. – Признавайтесь, что вы ему сказали или сделали.

– Не сказали мы ни одного плохого слова и не сделали никому из людей никакого зла, – сказал Хам. – Разве что нам не спешили отворять ворота…

– И что же?

– И тогда брат Сим стукнул по ним ногой… Представляешь, отец, у Атшара были такие хлипкие ворота, что от легкого толчка они повалились вместе с оградой.

– Видел я эти ворота, – многозначительно ответил Ной, давая понять, что провести его не удалось. – А что Гишара?

– Пришла и хозяйничает вместе с матерью, – ответил Хам. – Все хорошо, отец.

– И слава Богу, – сказал Ной. – Возьмемся же за работу, ибо Господа следует славить не только словами, но и делами.

«Закончить бы так, чтобы осталось достаточно времени для сборов», – думал Ной, радуясь тому, как споро идет работа.

Доски и балки, казалось, сами собой, чудом, вставали на предназначенные им места, или то было следствием общего духовного подъема, слаженности в работе и возросшего за время строительства Ковчега мастерства.

В полдень Эмзара с Гишарой принесли обед. Гишара выглядела смущенной, но в то же время довольной. «Как она?» – взглядом спросил Ной у Эмзары. «Хорошо», – также взглядом ответила она и едва заметно улыбнулась. Ной ел густую мучную похлебку с мясом и нахваливал ее пуще обычного своего обыкновения, потому что догадался, что похлебку готовила Гишара, и хотел ободрить ее и сделать ей приятное. Добавки он просил дважды.

– Вечером после работы идите домой, накрывайте на стол и ждите меня, – сказал Ной, покончив с обедом. – Я сделаю одно дело и приду, чтобы праздновать вместе с вами прибавление в нашей семье.

– Эти прибавления окончены, дело за другими, – сказала Эмзара, обводя взглядом сыновей и невесток.

– Если Господу будет угодно, то мы не будем испытывать недостатка в потомстве, – сказал Ной, – ведь он избрал нас для продолжения рода человеческого. Но всему свое время…

Всему свое время, и потому к Хоар Ной пришел поздно, потому что работалось всем сегодня с особенной охотой и, даже когда зашло солнце, строители Ковчега продолжали работу при свете луны и костров. «Еще одну доску – и закончим», – говорили себе они, но когда доска оказывалась на месте, то руки сами собой тянулись за следующей. Женщины – Сана, Гишара и Шева – ходили внизу, привязывая доски и балки к веревкам, а мужчины втягивали их наверх и прибивали. Работали до тех пор, пока Иафет не выронил топор и тот не упал вниз, едва не угодив по голове Сане. Тогда Ной велел заканчивать, и, подавая пример, спустился вниз первым и пошел, но пошел не домой, а к Хоар.

Во избежание неприятных неожиданностей, которых от коварной Хоар можно и нужно было ожидать, Ной вошел во двор, но в дом стучаться и заходить не стал. С такой, как Хоар, лучше не уединяться. Да и незачем уединяться, ведь Ной не собирался таиться ни от кого. Он даже хотел взять с собой Сима – пусть будет на всякий случай свидетель, но, подумав, решил, что с глазу на глаз разговор может получиться более откровенным, и отправился к Хоар один. Пока шел, просил Бога простить ему ложь, которую он готовился произнести для того, чтобы испытать Хоар.

Звать соседку не пришлось, стоило только Ною появиться во дворе, как скрипнула дверь и она вышла к нему без зова.

Начать разговор с вежливого приветствия Ной не смог, потому что глаза Хоар сверкали ненавистью, а поза со скрещенными на груди руками выражала надменное пренебрежение. Хоар встала так, что лунный свет падал прямо на лицо ее. Ной подивился тому, каким некрасивым оно ему показалось сейчас. Змея, истинная змея, глаза сузились и смотрят не моргая, крылья носа раздулись, губы истончились от злобы, а язык, то и дело судорожно облизывающий их, похож на змеиное жало.

– Я был сегодня утром у Гидвона и застал его в живых, – сказал Ной, надеясь на то, что у него получается говорить неправду столь же гладко, что и правду. – Хрипя и хватаясь за горло, он успел сказать мне, что его убила ты и что Ирада тоже убила ты…

– Ты лжешь, негодяй! – воскликнула Хоар. – Гидвон испустил дух еще до того, как я успела смыть с себя его кровь и одеться! Как он мог говорить с тобой?!

– Я солгал, – признал Ной. – Наверное, я солгал первый раз в жизни, потому что не помню, чтобы когда-то еще я лгал. Но эта ложь помогла мне разоблачить тебя, Хоар. Ты только что призналась в том, что присутствовала при смерти Гидвона и смывала с себя его кровь. Значит, это ты убила его?

– Я! – с вызовом ответила Хоар. – Это я убила его! Я! Я заставила его хорошенько постараться, ублажая меня, а потом убила его ножом, который он же сам и сделал! Убила за мгновение до того, как он собрался излить в меня свое семя! В подобном состоянии любой мужчина беззащитен и справиться с ним легко! О, видел бы ты его глаза! Я смотрела в них, не отрываясь, до тех пор, пока они не погасли! Доводилось ли тебе, Ной, видеть, как гаснут глаза, когда жизнь покидает тело? Это весьма увлекательное зрелище. Оно увлекательнее, чем наблюдать за огнем, жаль, только, что недолго длится…

Ной сильно удивился тому, как Хоар рассказывала об убийстве Гидвона. Он почему-то думал, что она станет плакать, что ей будет трудно вспоминать обстоятельства, а Хоар говорила легко, даже с удовольствием смаковала жуткие подробности, и голос ее не дрожал и не прерывался, а глаза ее при этом оставались сухими. Сухими и злыми.

– Зачем ты его убила? – спросил Ной.

– Не затем, что испугалась разоблачения! – рассмеялась Хоар. – Стоит ли мне бояться разоблачения и наказания, если староста наш сходит по мне с ума, а вид моего обнаженного тела приводит его в исступление?! Разве есть здесь кто-то, влиятельнее Сеха, и разве Сех не слушается меня, боясь, что в случае непослушания я отлучу его от моего пылкого и сладкого лона?! Я убила Гидвона за то, что он собрался нарушить клятву! Он клялся мне, что не выдаст никому мою тайну, о которой узнал случайно, но не сдержал своего обещания! Или не собирался его держать! Надо же! Гидвона так разобрало любопытство по поводу вашего Ковчега, что он собрался вызнать у тебя твою тайну в обмен на мою! Менял бы на какую-нибудь из своих тайн, раз такое дело, или спросил бы меня – я ведь знаю! – слово «знаю» Хоар произнесла столь многозначительно, что можно было предположить, что она знает истинное предназначение Ковчега. – Но он поступил так, как поступил, и принял ту смерть, которую я для него приготовила! Я покарала его!

– А что ты знаешь о Ковчеге? – Ноя охватило волнение, сердце забилось в груди часто-часто и эхом застучало в висках. – И как ты узнала о нашем разговоре с Гидвоном?

– Сех открыл мне глаза, сказав, что вы строите летучий корабль! – Хоар дразнила своей откровенностью или просто хотела унизить Ноя, давая понять ему, что стоит выше его и ничего не боится. – А ваш разговор вчера очень громко обсуждали во дворе твои сыновья, вот я и услышала, а услыхав, сказала: «Ну, держись, Гидвон»– и пошла к нему, чтобы наказать!

«Та ли это Хоар, которую знал я? – скорбно подумал Ной. – Не иначе как дьявол вселился в нее, управляет ее членами и говорит ее устами. Женщина, чье чрево предназначено для материнства, не может быть такой жестокосердной…»

– Ты, должно быть, хочешь спросить, почему я убила Ирада? – Хоар разняла скрещенные на груди руки и уперла их в бока. – А знаешь ли ты, что перед тем, как убить его, я оделась в твои одежды, что сушились у вас во дворе? Я тайком позаимствовала их, а после вернула обратно и никто ничего не заметил, потому что, когда надо, я умею быть незаметной, а когда надо могу обратить на себя внимание. Я оделась в твои одежды и прицепила бороду, которую сделала из пакли и выкрасила ореховым настоем, чтобы она была похожа на твою! Я подобрала волосы, а к постолам своим привязала деревянные плашки, чтобы казаться выше! Я шла, расставив руки, чтобы плечи мои выглядели бы широкими, как у тебя, а под одеждой был спрятан нож, который потом узнал кузнец! Я пришла на поле и сказала Ираду басом: «Мир тебе, сосед», но он сразу узнал меня и стал смеяться. Но это он узнал, стоя близко, а издалека меня можно было принять за тебя, ведь и бороду я сделала похожую, и про веревку не забыла…

«Можно было, даже сын мой Иафет впал в заблуждение», – подумал Ной, но вслух этого говорить не стал.

– Я сказала, что приходила повеселить его, а сейчас пойду домой, – продолжала Хоар. – Дождалась, пока он отвернется, чтобы пахать дальше, и всадила нож ему в спину! А потом повернулась и ушла. Шла и содрогалась от смеха, представляя, как кто-то увидел меня и говорит: «Праведный Ной на самом деле убийца!». Ради того, чтобы не только избавиться от опостылевшего мужа, но и бросить тень на праведного Ноя, не жаль времени, потраченного на изготовление бороды и на переодевание!

– Что я сделал тебе плохого, Хоар?! – воскликнул Ной. – Зачем ты решила опорочить меня, ведь мы были добрыми соседями?! Какая тебе в том корысть?!

– Что ты сделал мне плохого, праведник?! – Голос Хоар стал визгливым. – Да ты одним видом своим отравлял мне жизнь! Стоило мне только взглянуть на тебя, такого праведного, как сама я начинала казаться себе ничтожной грешницей! Но наваждение быстро проходило, стоило мне перестать смотреть на тебя, и я решила, что не просто избавлюсь от мужа, но и устрою так, чтобы все думали на тебя, чтобы померкла твоя праведность и понял ты, что ты ничем не лучше других! Жаль, что меня, то есть тебя, никто не увидел, но и так все сложилось хорошо! Я стала свободной и могу делать все, что только захочу. Никто не винит меня в смерти мужа моего! Никто мне не указ! Захочу – и заставлю старосту прогнать свою старую ведьму и жениться на мне! Захочу и соблазню тебя, чтобы ты покатал меня на своем летучем корабле! Что ты так смотришь и качаешь головой?! Не спеши отказываться, пока не знаешь, от чего ты отказываешься!

Хоар подняла руки над головой, сделала ими какое-то неуловимое движение, и ее одежды упали, обнажив стройное тело, которое в свете луны казалось сделанным из серебра. Ной, пораженный не красотой тела Хоар, а ее наглым бесстыдством, прикрыл глаза тыльной стороной ладони и отступил на три шага назад.

– Оденься, Хоар, – попросил он. – Нехорошо…

Если бы Хоар только знала, могла бы знать, сколь отталкивающе выглядит она, вызывая не похоть, но омерзение, она бы оделась немедленно и поспешила бы уйти. Но она, уверенная в собственных чарах, привыкшая полагаться на них и привыкшая с их помощью добиваться желаемого, даже не допускала такую возможность. Если получалось тысячу раз, то почему не получится в тысячу первый?

– Разве не хорошо? – низким певучим голосом, в котором уже не было ни злости, ни насмешки, а были только истома и соблазн, спросила Хоар. – Нехорошо отказываться от дара, который я собираюсь преподнести тебе, любимый мой. Возьми же меня, я жду! Овладей мной любым из способов, хочешь, овладей мною прямо здесь! Заставь меня кричать от наслаждения! Я познала одного из сыновей твоих и теперь хочу сравнить, кто из вас лучше! Молодость пылка, а зрелость искушена, разве не так? Иди же ко мне, Ной, отрада души моей и услада моего тела! Иди же! Ты не хочешь?! Будь по-твоему, тогда я приду к тебе сама, ведь ты этого заслуживаешь. Среди мужчин, которым я дарила себя, не было ни одного праведника. Вот я иду, любимый мой, иду к тебе…

– Стыдись, Хоар! – воскликнул Ной, не отводя руки от глаз. – Мне стыдно за тебя, и удивляюсь я тому, как тебе не может быть стыдно!

– Пусть стыдятся уродины, которые отталкивают мужчин и устрашают их взоры, а мне нечего стыдиться, ибо я красива и не отталкиваю, а привлекаю! – отвечала Хоар, переступая через свои одежды и медленно, мелкими шажками, отчего казалось что она не идет, а плывет, приближаясь к Ною. – Возьми же меня, любимый, наслаждайся мною и дари мне наслаждение! Я – как чаша с брагой, что дарит радость! Выпей же меня до дна!

Испросив у Господа крепости духа, Ной развернулся и быстрым шагом устремился к воротам, поскольку не видел для себя другого спасения и другого выхода из сложившегося положения, кроме бегства. «Вот ведь бесстыдница, жестокая сердцем, – подумал он, сокрушаясь и скорбя. – Но ведь была же, была она ребенком, доброй веселой девочкой, доброй и веселой, как все дети, девочкой, не знавшей зла и не помышлявшей о нем. Как и когда изменилась она к худшему, и почему никто не удержал ее на пути добра? Как же мне горько и больно за нее и за доброго соседа моего, обманутого и погубленного ею!».

Ной очень надеялся на то, что Хоар не станет его преследовать и еще надеялся на то, что никто из его домочадцев не наблюдает сейчас за ними.

За спиной Ноя с громким стуком распахнулась дверь.

– Блудница! – взревел мужской голос, преисполненный ярости и боли. – Ты же клялась быть только моей!

Ной поторопился уйти, желая, чтобы Хоар и неизвестный ему мужчина (должно быть ее работник) сами разобрались бы между собой, ибо третий здесь лишний, но глухой звук удара, слившийся с треском ломающегося дерева и хриплым вскриком, вынудил его обернуться. Так страшно вскрикивают только в смертный час, прощаясь с жизнью и горько сожалея о ней, уходящей.

Хоар стояла, шатаясь, как тростинка шатается на ветру, и протягивала к Ною обе руки, словно умоляла о помощи. Над левой грудью ее появились три темных пятна из которых стекала вниз кровь. Большая черная тень бесшумно метнулась по двору и скрылась за домом. Ной подбежал к Хоар, подхватил ее слабеющее тело, которое тотчас же обмякло окончательно, и стало ему понятно, что Хоар умирает.

Он увидел, что в спине ее торчат вилы, а зубья их выходят спереди, и раны, сделанные ими, показались Ною пятнами в лунном свете, потому что окровавленные острия зубьев он разглядел не сразу. Удар убийцы был настолько сильным, что вилы не только пронзили Хоар насквозь, но и ручка их преломилась у самой железной насадки. Кровь вытекала из ран толчками, в такт биению сердца и каждый новый толчок был слабее предыдущего.

Хоар вздрогнула, то была предсмертная судорога.

– Мне жаль, – тихо сказал Ной, глядя в тускнеющие глаза Хоар и понимая, что глаза эти будут сниться ему до скончания дней.

«Доводилось ли тебе, Ной, видеть, как гаснут глаза, когда жизнь покидает тело? – вспомнил он слова Хоар. – Это весьма увлекательное зрелище. Оно увлекательнее, чем наблюдать за огнем, жаль, только, что недолго длится…»

Ничего увлекательного нельзя было найти в глазах Хоар, только боль, страх и черная тоска были в них. Ною хотелось отвернуться или зажмуриться, но он подумал, что это может обидеть умирающую и продолжал смотреть в глаза ее, чтобы не чувствовала она себя одинокой, умирая. Умирать страшно, а умирать в одиночестве страшнее всего. Ной бы не хотел умирать в одиночестве, а в правилах его было не делать ближнему того, что не желаешь себе.

– Не хочу… – простонала Хоар и испустила дух на руках у Ноя.

Чего именно она не хотела, Ной так и не узнал. И никто уже не мог узнать того, но Ною хотелось верить, что Хоар все же успела раскаяться перед смертью. Да и возможно ли не раскаяться в содеянном, когда тебя убивают так же, как убивала ты и ты испытываешь все то, что испытывали твои жертвы?

Ной осторожно опустил Хоар на землю, закрыл ее погасшие глаза, затем принес ее одежды, накрыл ими тело, опустился рядом с ним на колени и стал молиться, прося Господа смилостивиться над Хоар и над всеми грешниками мира. От волнения он сбивался и начинал сначала, потом понял, что в таком состоянии не сможет выразить словами все свои думы и застыл, глядя в звездное небо, и сердце его говорило с Богом, трепеща и надеясь.

Нашел Ноя Сим, когда, обеспокоившись долгим отсутствием отца, сыновья отправились на поиски. Хама Сим отправил к Ковчегу, Иафета – посмотреть в саду и около него, а сам, ведомый не столько знанием, сколько чутьем, пришел на соседский двор. Сим увел Ноя домой, уложил на ложе, а потом вернулся с Иафетом, и они похоронили Хоар за домом, возле свежего пролома в ограде. Пролом этот проделал убийца, когда, испугавшись Ноя, бежал, не разбирая дороги.

Ной, едва очутившись на ложе, заснул и спал крепко. Придя домой, Сим посмотрел на печального Хама и собрал всех домочадцев, кроме спящего отца за столом, чтобы отпраздновать женитьбу брата, как собирались. Хам порывался разбудить Ноя, но Сим и Эмзара отговорили его. Сим сказал, что он будет за старшего и постарался сделать так, чтобы трапеза прошла весело. Это было сделано не столько ради самого веселья, как такового, сколько для оказания уважения брату и его жене, новому члену семьи, той, которой предстоит вместе с ними войти в Ковчег.

– Ты сделал правильно, Сим, – сказал утром Ной. – Кто заменит отца, как не старший сын? Я бы, даже ради Хама и жены его, не смог бы вчера сидеть за столом и притворяться, что мне весело, а с другой стороны, нельзя не праздновать женитьбу или рождение ребенка, ибо эта радость благословляет всю дальнейшую жизнь. Ты все сделал правильно, и смертный час мой я буду спокоен, зная, что есть кому заменить меня и предстоять вместо меня перед Господом нашим.

– Да продлятся лета твои, отец, – ответил Сим, но было заметно, насколько приятна ему отцовская похвала.

Неправы те, кто хвалит редко, думая, что от частого повторения похвалы обесцениваются. Ценность похвалы в ее искренности и больше ни в чем.