Умирал Зиновьев мучительно, тяжелая была болезнь, рак мозга. В последние недели он носил плотную шерстяную шапочку, облегавшую голову, предохранявшую хоть немного от звуков - даже не особенно громкие звуки отзывались болью. Держался до самого последнего дня потрясающе, как, впрочем, и всегда держался. Они вообще красиво уходили, эти старики, есть чему поучиться. За неделю до смерти мы сидели в его московской квартире - отец, Зиновьев, его жена Оля и я; говорили не о нем и не о болезни, говорили о том, что еще надо сделать. Зиновьев посоветовал мне написать холст - изобразить собачью могилу, яму, вырытую на свалке, куда сбрасывают дохлых собак. Это будет потрясающая картина, сказал он. Братская могила дворняг. Символ России.

Это кто-то ему рассказал, что так обходятся с дохлыми псами; на самом деле их сжигают, облив бензином. Но картину он увидел, словно картина уже была написана, и несколько раз настойчиво провел руками в воздухе - он любил рисовать. Если бы ему пришло в голову стать не писателем, но художником, он бы несомненно им стал.

В последнем разговоре Зиновьев обозначил актуальной проблемой дегуманизацию европейской культуры. Говорил, что сегодня надо бороться за возрождение европейского гуманизма. Считал, что единственный шанс спасти Россию - возродить европейский гуманизм, забытый Западом. Основания для такого утверждения, думаю, несомненны. Достаточно вспомнить, что авторскую копию «Герники» Пикассо (картина висит в ООН) завесили синей тряпкой, прежде чем принимать резолюции по Ираку - и возникает много соображений о былой силе искусства, о его сегодняшней никчемности. Зиновьев сказал простую вещь: требуется помочь им - тем самым поможем себе.

Зиновьев мало что успел сделать в этом направлении - как это и присуще великим людям, он, уже уходя, оставил указание - где требуется работа.

От него ждали коммунистической пропаганды, от него ждали российских утопий, от него ждали поддержки евразийских мифов - а он думал о возрождении Запада. О европейском гуманизме. И говорил, что ничего значительнее и прекраснее история не создала.

Такие люди, как Зиновьев, уходят не случайно - и всегда вовремя, тогда, когда они сделали все, что могли. Он разрушил одну идеологию, разрушил другую, а они - новые идеологии - нарождались как грибы. Они отрастали в обществе снова, как отрастают новые головы у змея. Герой рубит змею головы, а на месте одной вырастают две. Зиновьев успел увидеть, как вместо сломанной берлинской стены - возвели стены в других местах мира: в Иерусалиме, отделяя чистых от нечистых; в Арабских Эмиратах, отделяя богатых арабов от остальных; на границе с Мексикой, отделяя демократический капитализм от демократии. Он успел увидеть, как искусство снова стало салонным, как рынок убил творчество. Он успел посмотреть на последние синтетические поделки - и посмеяться. Он успел увидеть, как интеллигенция пригласила на царство новых начальников и снова выучилась бить поклоны. Он успел увидеть, как общество снова стало холуйским и как Интернет заменил кухонные разговоры. Прежде убегали на кухни (ведь до Хрущева и своей кухни не было, в коммуналке не поговоришь), а при новом демократическом капитализме стали прятаться в интернетные беседы. Прежде прятали голову за кухонной занавеской, теперь скрываются под никами и паролями - и, как тогда, общество имитирует интерес к личности, и убивает всякую возможность личности. Он успел понять, что не Россия и даже не русский тоталитаризм причина массового оболванивания. Начинать следует издалека, с традиций Средневековья, из Европы. Он успел все это увидеть и понять, но что с этим делать - не знал. Слишком много у змея голов - и устает рука их рубить. Надо было решить проблему всю, разом. Где-то там, в отвергнутой хронологии, в истории европейского гуманизма, лежала проблема. Так, в традициях Европы, - он не умел: не видел, кого надо защищать. Ему всегда нужна была конкретная судьба для борьбы за ее спасение.

Защитить европейский гуманизм методом деструкции идеологии и формальным отношением к истории - думаю, невозможно. В рамках одного - пусть свободного - бытия, история христианской культуры не оживет. Восстановление разрушенной традиции займет некоторое время, это будет иная онтология, не та, которую мыслимо отстоять в круговой обороне одиночки. Потребуется восстановить всю цепочку традиции - не дискретной, но обязательной в каждом звене. Только эта работа потребует героев, таких же мужественных, как Зиновьев, таких же великих - а где их взять?

Он умер, как солдат, как герой эпоса, однажды вставший на дороге у зла. Так и стоял - один - на мосту. Пока он был жив, мы знали - мост удержим. Это была твердая, гордая жизнь.

Лучшей памятью по Зиновьеву будут не слезы - надо жить так, как жил он: с сухими глазами, со сжатыми губами, с прямой спиной. Нам есть на кого опереться: был Зиновьев, был Рабле, был мой отец, был Маяковский. Мост сегодня опустел - а его надо оборонять.