А Костя тем временем, оглядывая зал и всматриваясь в незнакомые и полузнакомые физиономии, вдруг вспомнил именно то, что никак не мог припомнить по дороге сюда. То, что не вязалось с образом генерала от диссидентства, почти Суворова, который, говорят, тоже позволял себе ни с того ни с сего кричать петухом. Которого, выражаясь бытово, он

“обманул”, которому “рога наставил”. Но все же генерала, почти фельдмаршала, не шута же. А в Париже, да, в Париже… Образ парижского

Борзикова был совсем другой. Парижская история стоила гамбургской. И если бы кто о ней проведал, то важность этот фельдмаршал уже не смог бы сохранить. И не узнал бы в тот раз Костя Борзикова, не захотел бы узнать, чувство сексуальной вины перед ним помешало бы, но Борзиков сам признался.

Приглашение было как с неба свалившееся. Коренев послал по совету приятеля свой проект по работе в архивах и библиотеках Парижа в фондацию “Maison des science de l’Homme”. И вот с бульвара Raspail пришло приглашение на две недели, как он и просил. А потом пришел и e-mail с адресом от хозяйки его будущего парижского жилья. Еще в аэропорту Коренев купил карту, опасаясь своего патологического топографического кретинизма, а также и проездную карточку – сразу для передвижения в метро и на автобусе, под названием “Paris visite”. И улицу он нашел, и код сработал, и ворота открылись, и поднялся он на весьма высокий шестой этаж по витой лестнице, где на лестничных площадках стояли цветы, какие-то резные ящики, на дверях квартир висели таблички с французскими именами, иногда цветочные венки. Квартирка Ивонны находилась в мансарде, под самой крышей.

Этот род жилья придумал для бедняков архитектор Мансар. Похоже, именно в таких местах жили многие русские эмигранты. Сразу строчки

Ходасевича: “Да, меня не пантера прыжками на парижский чердак загнала…”. Черноволосая, высокая, статная и, видно, страстная

Ивонна Пикар владела двумя комнатами в этой мансарде, одну сдавала, в другой жила сама с другом-итальянцем по имени Федерико, приехавшим покорять Париж, длинноволосым, круглолицым, в очках, похожим на ребенка, вдруг приобретшего мужские размеры. Хозяйка мансарды обогревала и любила его, хотя старше была лет на десять. Ивонна была при этом русисткой, довольно сносно говорившей по-русски.

Париж оказался странноприимным городом. На первый взгляд французов в нем было меньше, чем арабов, негров, китайцев, японцев. А ведь сколько было нефранцузов с европейской внешностью! На площади

Бастилии (тюрьмы, снесенной, кстати, во время революции за одни сутки) Костя протянул прохожему свой фотоаппарат, чтобы тот запечатлел его у колонны с золотым Меркурием на шпиле. У ее подножия постоянно сидела, бродила, курила, смеялась, обнималась разноцветная молодежь. Там же неподалеку и был выход из метро.

Колонна на площади Бастилии была видна из окна мансарды, а еще и крыши Парижа, которыми Костя любовался при вечернем солнце, чувствуя, что погружается во французский роман прошлого века.

Несмотря на стихи Ходасевича и знание печальной жизни соотечественников, романтика мансарды победила. Косте нравился и широченный матрас, покрытый синим в квадратик покрывалом, на котором он спал, и висевшая на стене литография Модильяни, изображавшая Анну

Ахматову, и то, что все полезное пространство оказалось таким малым.

Конечно, никому и никогда бы в голову здесь не пришло обзаводиться какими-либо бытовыми вещами, кроме самых необходимых: электрического чайника, маленькой электрической плитки с двумя конфорками, хлебницы и маленького стола для готовки в углу. Слева от двери стояла этажерка, рядом два стула и очень маленький стол. Левее этажерки находилась дверь гармошкой, за которой было нечто вроде пенала стоймя, а в пенале – туалет и душ. Для завершения картины надо сказать, что в вечер Костиного приезда Ивонна не только пригласила его к себе на ужин с бутылкой вина, но еще одна бутылка, хлеб и французский сыр ждали его в снятой им комнате.

Костя и сейчас с глупой улыбкой удовольствия вспоминал парижские библиотеки, прогулки по городу, парижские кафе, Лувр, Версаль, куда, несмотря на усердные книжные занятия, все же съездил в последний день. Днем – библиотека, а вечерами и в выходные он бродил по

Парижу, понимая, что по Парижу можно только бродить и впитывать читанное, увиденное чужими глазами, присвоенное через эти чужие глаза, проверяя, как оно на самом деле. Но все равно оторваться от прочитанного было невозможно, культура жила здесь в каждом повороте улицы. Разумеется, прежде всего Нотр-Дам, о котором он узнал еще из романа Гюго, а там и у Маяковского: “воют химеры Собора Парижской

Богоматери”, у Мандельштама: “И чем внимательней, твердыня Нотр-Дам, я изучал твои чудовищные ребра…”. Действительно невысокий, с мощными ребрами пилястров. Много туристов, много продавцов сувениров, картин, фотографий, значков, статуэток, фигляров и фокусников, как в старом Париже. Вокруг толпилась молодежь. Если стоять лицом к собору, то по правую руку – статуя самого Карла

Великого. Конечно, Лувр – бесконечный музей, куда несколько столетий назад Д’Артаньян привез алмазные подвески для королевы, потом

“Ротонда”, описанная Эренбургом в “Хулио Хуренито” и в мемуарах, – место встреч всех великих художников ХХ века! Замечательный толстый роденовский Бальзак, стоящий в начале бульвара. А хемингуэевский

Париж, квартира на улице Кардинала Лемуана, кафе Клозери-де-Лила, в котором он писал свои рассказы и которое стало теперь американским кафе – американская музыка, этажерки с книгами американских авторов, портреты президентов. Улица Бальзака, описанные им кварталы, мансарды, пансионы… Конечно, лавки букинистов и торговцев выцветшими эстампами вдоль Сены… И воздух, воздух, аромат

Парижа… Попал Костя даже на демонстрацию против Ле Пена, куда его вытащила Ивонна, позвонив с улицы и сказав, что с 1968 года ничего подобного не было, и он спустился на улицу, где шли, пели, свистели, причем под дождем, парами, парочками, группками – арабы, французы, китайцы, негры. Больше всех веселилась старая француженка на балконе второго этажа с национальным знаменем, время от времени свистевшая так пронзительно, что демонстранты аплодировали ей. По возвращении в

Москву один приятель, разбиравшийся в политике, сказал Косте, что противник Ле Пена сумел удачно выйти на одну прямую с ним, что это была сложная интрига, которая естественно принесла победу, что если бы не это, противнику Ле Пена пришлось бы плохо. Ибо у него было два выхода – либо в тюрьму, либо в президенты. Он попал в президенты.

Костя всегда поражался хитростям политики, но ничего в них не смыслил.

Зато в один из дней, по совету все той же Ивонны, Костя плюнул на экономию и купил билеты на автобусную русскую экскурсию по замкам Луары.

Надо сказать, что там впервые он встретил свою Фроги, однако прошла еще пара лет, и только случайная встреча в московском автобусе привела к возрождению романа, который длился теперь уже более года.

Костя влез в стального цвета экскурсионный автобус, который, по вине гида, ждал совсем на другой улице – через площадь. Слава богу, смутная догадка привела его к этому серо-стальному великану. На его недоумение, принимая деньги за экскурсию и рассаживая всех по местам, гид (с безумно знакомым лицом, которое Костя никак не мог вспомнить или – по закону вытеснения – не хотел вспоминать) пробормотал что-то уж очень родное: мол, он знает, что договорились в другом месте, но так получилось. И пошел к своему креслу – рядом с водителем. Был этот гид подтянут, худощав, невысокого роста, носил джинсовый костюм – куртку и брюки на лямочках, как Карлсон, который живет на крыше. Волосы для большей моложавости были у него подстрижены ежиком, а футболка, когда он через некоторое время снял куртку, – с большим пятном звездно-полосатого флага на спине.

Выглядел он не старше Кости.

Костя оказался рядом с молодой женщиной, лет тридцати, большеротой, улыбчивой, с карими, переходящими в зелень, чуть косыми глазами.

Была она одета в зеленовато-салатовое платье, а сзади на тесемке, падая на спину, висела такая же бледно-салатовая шляпка. Вежливый

Коренев представился, и в ответ она, протянув руку, назвала свое имя:

– Фроги.

На его невольно недоуменный взгляд она улыбнулась застенчиво своим немного лягушечьим ртом и сказала, порозовев щеками:

– Родители, конечно, по-другому назвали. Но я уже большая и могу сама выбирать себе имя. Если хотите, можно просто – Фро. Помните рассказ Платонова? Симпатичная была женщина.

Это было вроде интеллигентского узнавания. Тому ли слою собеседник принадлежит? Костя кивнул, и контакт наладился. Как бы он выдержал эту поездку без нее, он не представлял потом.

Автобус заполняла русская провинция – жены и любовницы “новых русских” в безвкусных платьях или костюмах с подбитыми плечами, украшенные бантами и рюшами, постоянно достававшие из сумочек мобильники. Кроме Кости мужчин из экскурсантов было только четверо – простовато-хитроватые, с налитыми затылками и толстыми щеками.

Женщины позвонили своим мужьям или любовникам, доложились, что они уже в автобусе и теперь наконец отправляются смотреть запланированные замки Луары. Но для этого надо было еще выехать из города на Сене.

А погода очень даже радовала. После пяти дождливых дней засияло на синем небе солнце, прелесть французской поздней весны или раннего лета (стоял май) ошеломляла. Поначалу автобус катил быстро, и гид отделывался самыми общими словами о Париже, о местах, мимо которых они проезжали. Но вот на выезде из города автобус попал в пробку и простоял в ней ровно три часа.

Сообщив, что пробки – явление ментальное, что на самом деле пробки не на дороге, а у французов в головах, джинсовый экскурсовод заявил, что раз он гид, то должен пассажирам пока хотя бы об истории Франции рассказать.

– Я сам ученый и расскажу вам то, что в других книгах не прочтете. Я сам это все превзошел, потому и бросил науку, надоело. Спорить с ними не хочу. Там, в университетах, одни невежды сидят, за буквочки держатся. Как написано, так-де и было, а думать свободно не умеют.

Мужики с налитыми шеями его не слушали, они рассказывали друг другу анекдоты, женщины шептались о магазинах. Что их понесло в замки

Луары? Чтоб сказать потом, что были и ничего особенного? Другого объяснения Коренев не видел. Один Костин знакомый из этих самых

“новых” – мужик вроде бы добродушный, по имени Серега Бурбон, – скульптуры в Испании снимал, водя киноаппаратом по причинным местам.

Это им – понятно. Но только это. Отвинтили крышку от бутылки виски, разлили по походным стопочкам. Тот, что был потолще, произнес довольно громко:

– Пусть этот козел сам для себя болтает. Ну, поехали, будь здоров!

Но гид их “сломал” еще большим хамством. И что важно – по отношению к Европе, которой они боялись, перед которой терялись, но в которую почему-то надо ездить. И так приятно было ее унижение.

Продолжая говорить о пробке, которая сидит в “кретинистых головах французов”, гид вдруг вызвал радостное оживление:

– Здесь нет образованных людей – приходится из России завозить. Вот вы, наверное, все здесь семь классов средней школы закончили, значит, по уровню вы как бы на пятом курсе французской Сорбонны. Это так у них университет называется. Я там преподавал, но ушел. Они оказались не способны русский язык выучить. А такого профессора, как я, им не найти больше. Вот говорю о них что хочу, а водитель наш только ушами хлопает. Ничего не понимает!

Женщины зашуршали платьями. Самая провинциальная по виду радостно хихикнула. Ясно стало, что у нее, кроме семилетки, в крайнем случае десяти классов, ничего не было. Один мужик толкнул другого, мол, наливай, но тот отмахнулся:

– Погодь! Давай послушаем, чего этот козел говорит.

А гид вполне оправдывал их ожидания:

– Все едут Францию смотреть, а в ней ничего нет, одна туфта.

Особенно в Лувре, куда все рвутся. Ну что в этой Венере Милосской?

Толстая баба, ничего больше. Но нас обрабатывают французы чисто идеологически, что это великое произведение, чтоб мы сюда ездили и свои денежки оставляли. То же и с Жанной д’Арк, ничего того не было, что про нее поют. Все это провокации папы римского. С папой римским только Сталин мог совладать. А что папа всегда делал? Во все века?..

Вытрушивал деньги из евреев. И удачно. У наших так не получалось. А вообще-то эта нация, французы эти, – сказка по идиотизму, глупее быть невозможно. Ха-ха! Тупые головы, пыжатся, пыжатся, а ничего не происходит. Ничего не умеют. За кардиналом Ришелье охотились, охотились, еле добили. А был такой поэт у них, Франсуа Рабле, так и вовсе под себя ходил.

– Слышь, умный какой, – сказал один из мужиков с толстым загривком.

– Убивать пора, – отозвался другой, соглашаясь.

Это была похвала.

Они стояли в длиннющей очереди машин, которые окружали автобус со всех сторон. Шоссе застыло. Гид почесал затылок, было ясно, что застряли надолго. Он вытащил из кармана кипу каких-то листочков, развернул их веером, посмотрел, выбрал одну и показал шоферу со словами, произнесенными тоном не хамским, а скорее просительным.

Тот посмотрел, кивнул головой, мол, не возражаю, положил руки на руль и оперся о них подбородком, невозмутимо наблюдая пробку. А джинсовый гид поднялся со своего гидского места и обратился к пассажирам. И снова тон его стал гаерским, хамским:

– Я ему предложил сразу в Шенонсо ехать, минуя замки поменьше. В них и интереса поменьше. А в нем увидите копье, которым пробовали Христа на готовность. И свежее молоко его матери, ха-ха, возможно, в бидонах. А пока стоим, расскажу вкратце французскую историю. Она такая же идиотическая, как они сами. О далеком прошлом не буду. Там все вранье – и про Карла Великого, и про Роланда, был у короля такой рыцарь, любимец, ну, спал он с ним. Начну с этого тысячелетия. Их король Генрих Первый женился на Анне Ярославне, настоящей русской женщине, красавице, не в пример француженкам. Это было важное мероприятие в мировой истории. Франция была маленькой, а Киевская

Русь – мощным государством. Невеста была очень ценная. Одиннадцатый век – очень важный век, который мы разберем в деталях. Киевская Русь была экономически значительным местом. Были и идеологические причины, которые расскажу тоже. Обе страны были тогда разного уровня. Русь выше, а здесь и теперь неграмотных полно, культура не интересует никого. Здесь можно получить множество дипломов, но не уметь ни читать, ни писать. У них нет смысла, не изобрели, а так как у них цивилизация, а не культура, то и не изобретут.

– Что он несет! С каких пор Анна – дочь Ярослава и норвежской королевны – русская? Да потом смысл – понятие чисто французское, еще с Декарта: я мыслю, следовательно, существую, – шепнула Фроги. – Я хоть и биолог, но кое-что читала. У меня голова от него болит.

Костя, как и положено интеллигентному мужчине, хотел было вмешаться в речь гида, но она удержала его, положив ладонь ему на губы. Он попытался просверлить экскурсовода взглядом. Ситуация, как всегда в таких случаях бывает, стала казаться дурным сном. И надо только затаиться, переждать, и сон кончится. А гид продолжал:

– Франция была в разрухе для начала. А тут женится на настоящей русской княжне их король. А папе не хотелось, чтоб русские сюда пришли. Он не хотел, чтоб сюда протянулась, ха-ха, рука Москвы.

Москва ведь всегда была, хотя тогда она первенство отдала временно

Киеву. А здесь вообще-то живут кельты, которые расселились с

Украины. Сами французы – пшик! Кретины. Могу свою биографию рассказать, она не меньше, чем история Франции. Я – это тоже государство.

После дождливой недели синее небо, солнце, цветы на кустах по сторонам дороги хотели радовать душу, хотелось на улицу, но приходилось сидеть и слушать.

– А еще так называемые крестовые походы! Столько фальшивых репутаций. Все слышали про Ричарда Львиное Сердце. Вроде бы герой. А мало кто знает, что этот хваленый Ричард просто был девочкой Филиппа

Августа, ха-ха.

Кто-то из толстосумов удивленно охнул, довольный таким разоблачением:

– Ну, блин, чего бывает!

А гид, удовлетворенный эффектом, подошел к толстосуму, провел слегка игриво, но все же дружески по его волосам и продолжал:

– Потом пошли войны многочисленные, английские захваты, а также движение Жанны д’Арк. Чудеса Жанны – простецкие, то есть сомнительные. Скажем, узнала короля в толпе придворных. Да наверняка ее подучили. Она считалась девственницей, что было невозможно в те времена, если она прошла всю страну. А видения ее – это галлюцинации, которые всегда бывают при шизофрении. Король французский тогда тоже был ненормальный, челюсть отвисшая, слюни пускал, за придворных прятался. Французу ни в чем доверять нельзя.

Сорбонна, это их университет, известна в истории Франции только одним фактом, тем, что она признала Жанну д’Арк ведьмой. Но сожгли ее уже не живой. Еще в тюрьме сломали позвоночник, а жгли труп. Так что все эти сопли-вопли по поводу несчастной, заживо сожженной – ни к чему. Кстати, Карл Восьмой построил замок, который не входит в наш маршрут. Он привез из Неаполя во Францию сифилис. Весь в звездной сыпи, а так жизнь замечательная, ха-ха. А римский папа получил сифилис от святой воды, за это тогдашние сбербанки были закрыты.

Сифилис оказал влияние и на архитектуру. Жизнь была в те века замечательная. Скажем, Мария Тюдор спала со всяким, но также и с мужем.

Дамы автобусные оживились. Дошло дело до амуров. Коренев, всю жизнь искавший всюду смысл, попытался все-таки возразить. Но на Костин возглас: “Что же вы говорите!” – одна из пассажирок, полнотелая высокая блондинка, повернулась и наставительно и презрительно бросила:

– Он здесь живет, а вы нет. Не мешайте, раз не знаете.

– Но в Средние века он тоже тут не жил, – вяло уже сказал Костя, понимая, что спорить не имеет смысла.

– Ты что на него давишь? – спросил Костю одетый в пиджак цвета маренго мужик с крутым затылком. – Больше всех надо?

Попыталась вмешаться Фроги, сказав мужику:

– Вы могли бы быть повежливее.

Но спутница крутошеего обрезала ее:

– А вас вообще не спрашивают. Ваш номер – восемь!

Они отвернулись и принялись смотреть в окно. А что было еще делать!

В окне был виден бульвар, росли зеленые деревья, ходили белые, смуглые, черные мужчины и женщины. Вдали виднелась стена какого-то музея анималистической скульптуры, судя по стоявшим вдоль нее фигурам животных из дерева и камня, под белыми зонтиками сидели посетители рядом находившегося кафе. Красивая и милая соседка с зелеными глазами, сморщив вдруг лицо, спросила Костю, нет ли у него таблетки от головной боли. Слава богу, таблетка салподеина нашлась, нашлась и бутылка воды. Фроги приняла таблетку и закрыла глаза. А гид не унимался:

– Идиоты они все. Генрих Второй был женат на женщине из Медичи.

Такие были итальянские отравители. Но богатые. Французские короли вообще женились черт знает на ком. Один был женат на австриячке. Так эта Анна Австрийская передавала в алмазных подвесках шпионские сведения. Дюма про это не знал. Он был плохой писатель, как известно. У него Людовик Четырнадцатый Каторз изображен высоким, худым, а на самом деле он был толстым и лысым коротышкой, и вонючим, да и сумасшедшим, как все они. Своей смертью они не умирали. Одному королю вкатили в лоб биллиардным шаром, часа через два ему стало плохо, а потом он и умер. Мальчики королевские мерли как мухи, потому что их травили.

Наконец пробку вытащили из бутылки, и машины полились струей. Влился в эту струю и их автобус. Гид продолжал тем временем свои изыскания из истории, неожиданно приобретшие конспирологический характер:

– Я читал письма итальянского посла и понял, что в Полтаве победили мы не численностью, не умением воевать, не учебой у шведов, а хорошей разведподготовкой. Они думают, что есть геополитическая история, – это их так учат. А на самом деле все решают секретные службы. К примеру, Лещинского посадили на престол французы. Но русской разведке это было известно, поэтому в Балтийском море курсировал русский флот. И русские посадили на престол Августа

Третьего. У Турции мы забрали Кавказ, Крым и Украину. А вот еще история. Богатый банкир-еврей женился на француженке. Я читал справки и заметки ее врача. Он потом резко умирает. Это у тогдашней мафии такая аудиторская проверка была. И она убегает в Германию, где у нее через шесть лет родилась дочка, будущая мадам Помпадур.

Вольтер тоже был писатель, как Дюма. Брался за любую черную работу, писал письма для мадам Помпадур. И на Россию работал. У Екатерины

Второй были два агента. Во-первых, Вольтер, который за деньги продал бы маму родную. И, во-вторых, экономический агент – это Дидро. Он выкупал разные коллекции и посылал их в Петербург. Сохранились документы. Все ценности мира были собраны тогда во Франции.

Эшелонами и кораблями посылал Дидро искусство в Петербург. Правда, корабль с фламандской живописью потонул. Но Дидро финансово не пострадал.

– А Советский Союз тоже разведки разрушили, только западные, – набычился один из автобусных мужиков. – Запад готов нас живьем съесть.

Коренева всегда удивляла ностальгия по Советскому Союзу у этих, разбогатевших только в результате его развала и идеологической перемены. Но советскость – это нечто вросшее в души, что не вытравишь, что в итоге все назад вернет, пусть и в новом обличье.

Гид обрадовался новой теме, даже как-то изменился, облик его снова стал до жути знакомым. Но слишком занимала Костю в этот момент его соседка. Впервые после Алены и последовавших жалких лет, когда он стал пугаться женщин, он снова почувствовал настоящее влечение. Так что не до экскурсовода ему было.

– Разрушение советской системы произошло в результате войны нового типа, – заговорил тот вдруг наставительным голосом, словно забыв о гаерском тоне. – Сначала она называлась “холодной”, потом перешла в стадию “теплой”, когда стали применяться помимо идеологических средства “горячей” войны и диверсионные операции гигантского масштаба. К разряду таких операций я отношу возведение Горбачева на пост генсека. Затем события девяносто первого года, когда одновременно было два путча. Один фиктивный, который пытались осуществить члены ГКЧП, но то был не путч. На самом деле это была законная операция. Но операция глупая, она и спровоцировала настоящий путч, возглавляемый Ельциным. В результате в стране началась антикоммунистическая контрреволюция. Она завершилась в октябре девяносто третьего года. Это тоже была диверсионная операция. Я лично имел возможность наблюдать на Западе, как все это готовилось. Там почти и не скрывали, что все это только операция. В результате антикоммунистического переворота была разрушена советская система, Советский Союз, советский блок. И мы имеем то, что есть сейчас. В данном случае кретинов-французов с недоразвитым черепом, ха-ха.

Эту интонацию Костя уже где-то слышал. Но где? Фроги о чем-то спросила его, и он опять отвлекся.

Подъехали к замку Шенонсо. Прошли ворота, сразу за ними небольшой магазинчик с сувенирами, куда повалили пассажиры. Среди всякой мелкой пластики и финтифлюшек на стендах, на столе лежало множество путеводителей на всех языках. Был и на русском языке – “Замки

Луары”, издательство Валуар, продукция Леконт, кажется, за сорок евро. Фроги повертела в руках и не купила, а Костя купил, все же было обещано “66 достопримечательностей – 321 фотография”.

И с первых же строк путеводителя зазвучали история и французские романы – Вольтер, Дюма, Бальзак, Моруа: “Замки долины Луары располагаются в трех древних провинциях: Орлеан, Турень, Анжу”. И

Орлеанская Дева, и герцог Анжуйский, и первая возлюбленная Бальзака

Лора де Берни из Турени, где у нее не раз гостил великий писатель, да и сам учился в городе Тур.

Группа пошла по усыпанной песком дамбе, вдоль которой росли огромные, корявые, ветвистые вязы. Экскурсия растянулась. Подняв руку и виляя задом в блекло-голубых джинсах, гид шел впереди, ведя к реке Шер, впадающей в Луару. На этой реке и был построен замок “в позднеготическом стиле” на сваях старой мельницы; конические башенки, узкие оконные проемы, слуховые окна, балконы, нависающие над рекой. Замок словно вырастал из реки, пять арок открывали пути для лодок, небольших ладей. Прямоугольные дорожки и перед замком были обсажены кустистыми розовыми цветами и разбивали пространство на ряд квадратов, по углам которых стояли куполообразно остриженные, сферические густые зеленые не то большие кусты, не то маленькие деревца. Солнце палило, небо голубело, но благодаря фонтанам жара не чувствовалась.

Фроги подвела Костю к гиду, около которого уже кучковались русские экскурсанты. Тот взмахнул рукой, встав вполоборота к замку.

– Ну, все собрались? Вот смотрите, как они разлагались и гнили. Вот туда и пойдем. Замок этот они, то есть короли и феодалы, без конца тягали друг у друга, а потому каждый раз перестраивали. В нем поэтому много стилей. Даже итальянский ренессанс, переходящий во французский, можно здесь увидеть. Он французский, потому что

Екатерина Медичи из Италии вышла замуж за французского короля

Генриха Второго, а не, скажем, за испанского. А он со своей фавориткой здесь развлекался. А потом Екатерина в этом замке, отобрав его у бывшей фаворитки, устроила в окрестных садах оргию для своего сына короля Генриха Третьего. Знаете, какую? – Он проглотил слюну и принялся живописать, естественно рассчитывая на сексуальное любопытство слушателей: – Дочери придворных, переодетые в нимф и крестьянок, соблазняли несколько дней свиту короля, отдаваясь им в самых извращенных позах. А потом король и его свита оделись в женскую одежду, а фрейлины королевы, простоволосые, с открытой грудью, в растрепанных мужских одеждах им прислуживали, готовые к любым услугам.

– Во жизнь! – сказал толстошеий мужик, с трудом шевеля языком в пересохшем рту. Женщины томно и игриво переглядывались. А гид пояснил ситуацию:

– Конечно, не все так просто было, ведь не все сразу согласились так запросто ножки раздвигать. За ними всеми следили спецслужбы. Они-то обеспечили и безопасность, и послушание.

Когда шли по залам замка, отстав от остальных, Костя со своей зеленоглазой спутницей, чтоб легче ему было перенести экскурсию, брели из зала в зал, из одних апартаментов в другие, мимо кресел с гнутыми ножками, мраморных каминов, портретов королей, королев и фавориток, изредка догоняя основную группу, и тогда до них долетали слова гида:

– А здесь Иисус Христос и Иоанн Креститель в детсадовском возрасте,

– указывая на картину, изображавшую встречу святой Елизаветы и Девы

Марии. А потом на картину ван Лоо “Три грации”: – У маршала Неля было пять дочерей, и он хотел показать королю, что то, что есть у мадам Монтеспан, есть и у других женщин, поэтому он велел нарисовать их голыми. Здесь изображены лишь три его дочери в виде трех граций.

Они снова отстали и встретились с группой уже у автобуса – в назначенное время. Теперь всех везли обедать. Автобус подкатил к французской деревушке, маленькой, из двух или трех десятков каменных двухэтажных домиков, заросших красными, розовыми, голубыми и бежевыми цветами, окруженных деревьями в белом цвету – май все-таки.

Группа, оставив свои сумки в салоне, двинулась гуськом и парами по брусчатой дорожке за гидом. В одном из зеленых двориков дорожка привела к сельскому кафе, из которого вышла, отдуваясь, предыдущая группа туристов. Очевидно, кафе обслуживало посетителей окрестных замков. Но пока в кафе не пускали. Образовалась очередь. Люди стояли вдоль проволочной ограды, шедшей по правую руку, по левую располагался двухместный деревянный туалет. Дамы ринулись туда, выходили, отряхиваясь и довольные, сообщая приятельницам, что там очень чисто и даже рукомойник имеется. Костя и Фроги пошли вдоль деревни, фотографируя друг друга на фоне каменных домов с острыми крышами, каменными трубами и кустами роз, закрывавшими окна первых этажей. Летали и жужжали шмели, но какие-то добродушные.

Нагулявшись, вернулись во двор, где располагалось кафе. Спутники уже просочились внутрь.

Но перед деревянным туалетом ходил взад-вперед гид, держа в руках черную папку со своими бумагами. Увидев подошедших, поднял руку, вдруг скинул джинсовую куртку, дождался их и сказал, протягивая

Косте куртку и папку:

– Раз уж вы опоздали, поработайте на меня хоть немного. Подержите вещички, а я быстренько в сортир сбацаю. А то живот прихватило.

Он глянул на Костю и неожиданно побледнел. Потом замахал руками, схватился за живот, согнулся, пустил газы и, крикнув “Потом, потом!..”, скрылся в сортире.

“Ах ты, черт! – думал он, сидя орлом над французским очком, став ногами на сиденье. – Ведь узнал, небось! Какие сплетни пойдут! Пара месяцев, как с этими болванами из Сорбонны расплевался. Пошел в гиды. Думал, послов пошлют, будут упрашивать вернуться. Стыдно им станет. Но этим западникам стыдно не бывает. Мол, сам выбрал, сам и живи. Им наплевать, что я гений. А что этому простодушному, этому идиоту сказать?! Что это всего лишь временный этап? Что я выберусь и из этого? Что есть кому меня поддержать?.. Что кроме сил нездешних есть умные дьяволы и на Земле. Про них даже нездешние не догадываются. Но про это сраным интеллигентам вообще говорить нельзя. Надо с этим, Кореневым кажется, за столиком посидеть.

Придется объяснять, говорить, логикой давить. Хотя лучше бы просто удавить. Еще бы и Алену ему припомнить!..”

Он вышел, встряхивая мокрыми руками, так что брызги полетели в разные стороны. Он улыбнулся, забрал свою щегольскую джинсовку и папку и молвил:

– Руки не подаю, мокрая. А я, как видите, по-прежнему придурком работаю. При дураках состою. А они не переводятся. Только умножаются. Ладно, пойдемте за столиком посидим, пообедаем, поболтаем.

После того, как Костя наконец понял, что перед ним сам Владимир

Георгиевич Борзиков, он смутился ужасно, припомнив свой грех. Еще в

Германии решил Костя с ним больше не общаться. Судьба свела. Он посмотрел на Фроги, пытаясь как-то незаметно пояснить ситуацию. Но ее большой лягушечий рот уже широко улыбался, она протянула

Борзикову руку и сказала:

– А я вас сразу узнала, Владимир Георгиевич! Знаменитому человеку трудно спрятаться. Я о вас много слышала. Я, правда, не ваша поклонница, из другой компании. Но познакомиться с вами давно хотела. Мне о вас один мой влиятельный друг много рассказывал. Да вы его знаете немного. Некий Рюбецаль. Он же посодействовал, чтоб вы сюда попали. Если б не он, могло бы и похуже получиться.

Борзиков вопросительно склонил голову набок, а Костя удивился странному совпадению названного имени с именем того немца, которого он видел у Борзикова в Гамбурге. Фроги, не среагировав на их вопросительное удивление, приняв совершенно независимый вид, как бы отделила себя от своих собеседников, обозначила свою экстерриториальность, но при этом взяла Костю за руку и нежно сжала.

Костя удивленно глянул на нее, ничего не понял, но промолчал.

Вся автобусная компания сидела за одним общим столом. Перед ними на столе теснились скромные чудеса французской провинциальной кухни.

Доносился грубый смех:

– А вдруг они лягушку подсунут, а мы и не заметим?.. Хо-хо-хо! – шутил толстошеий мужчина.

– Фу, ужас какой! – воскликнула пышноволосая блондинка.

– А что! Французы же лягушатники! Так их и зовут, – пояснил мужчина.

Но вот они подняли бокалы с вином и посыпались тосты:

– Одежда женщин – это их оружие. Так выпьем же за разоружение!

– Когда падает звезда, то это к счастью. Так выпьем же за звездопад в нашей жизни.

– За нас, красивых, и за них, неверных.

– Не надо меня хвалить, лучше помогите мне материально.

Костя, Фро и гид тем временем сели за столик у окна, выходившего в садик. Там стояли столики и плетеные стулья, кусты роз и жасминовые кусты. Две девицы из их группы сидели с бокалами вина и курили.

Прямо под окном можно было увидеть выложенный камнями миниатюрный прудик, в котором шныряли красные юркие рыбки, ящерица грелась на камне.

Подошел гарсон и поставил большую бутылку зеленого стекла с водой.

Потом принес белый хлеб, масло и три глиняных кувшинчика с вином, бокалы, наполнил их вином и пошел за остальными блюдами из общего экскурсионного заказа. Все делал молча, ничего не спрашивая.

– Вот они лягушатники, ни одного языка, кроме своего, не знают. А по-русски и вообще говорить брезгают, сами видите, – хамским голосом сказал Борзиков.

Подумал и добавил:

– А если вы обратите внимание, то и у гарсона нашего классический череп кретина, если опираться на идеи френологии.

Показывал, что на самом деле он ученый.

Зеленоватые глаза Фро засветились от странного удовольствия:

– Как можно говорить так о людях? – с любопытством спросила она. – И зачем рассказывать это экскурсантам? Они же верят этой ерунде.

– Вы что хотите сказать, что у меня мозгов нет? Так и говорите, что у меня мозгов нет. Но чтоб вы знали, я еще не худший вариант среди экскурсоводов. Но мозгов у меня полно. Просто я играю.

Простодушного Коренева интересовало другое: такой перепад судьбы – от знаменитого изгнанника к гаеру-гиду. И хотя чувствовал он себя в его присутствии не лучшим образом, тема Алены не поднималась, и

Костя ободрился. Но не успел он открыть рот, как Борзиков спросил, угадав его мысли:

– Вы помните этого длинного немца, Рюбецаля? Которого ваша знакомая знает и который в Хамбурге меня посетил. Он мне и подгадил.

– Как это? – не понял Костя.

– А так: стали меня вытеснять из всех издательских программ, перестали с лекциями приглашать, а у немцев лекциями больше заработаешь, нежели книгами и статьями. Ведь я начал их изнутри критиковать. Не понравилось им это. Ну, и оказался я у разбитого корыта. – Он выпил глоток вина и заел отломанным кусочком белого хлеба с солоноватым маслом. Потом добавил:

– Вы не представляете, как все на сто восемьдесят градусов изменилось за последние несколько лет. Европа теперь уже окончательно гибнет. Бедные беднеют, богатые богатеют. Марксова ситуация.

– Или Энгельсова, – решил почему-то Костя поправить его.

– Да, если вы говорите о его работе “О положении рабочего класса в

Англии”, – показал гид свою эрудицию. – Обнищание и пауперизм.

Оглядев стены уютного кафе с красивой глиняной посудой на деревянных стойках, выложенные в несколько рядов красивые бутылки с вином и вполне довольных жизнью французов, сидевших в соседнем зале, Фроги подтвердила:

– Именно. И сегодня сплошная нищета.

Но иронию он сразу почувствовал:

– Зачем утрировать?! Извините, забыл, как вас зовут…

Фроги не ответила. Посмотрела мимо него.

Гид замотал головой:

– Да нет, нет, они и в самом деле просто гниют, и скоро погибнут.

Что было на это сказать? И Костя повторил то, что говорил студентам.

– Не раз повторяли разные русские, прожившие более десяти лет в

Европе, что она изменилась на сто восемьдесят градусов и скоро погибнет. И с каждым великим русским эмигрантом она снова и снова готовилась к смерти. – Он не собирался делать комплимент Борзикову, так просто сказалось.

Но тот услышал свое:

– Что-то я ни одного великого русского эмигранта не знаю.

– А Герцен, – возразил Костя.

– Ну, этого можно генералом назвать. Разных эмигрантских сержантов я не принимаю. Но эти западники и про него не знают. Один английский профессор сказал мне как-то, что самый знаменитый русский – это

Хадсон, Алекс Хадсон. А это, представляете, Герцен, он его имел в виду. А у меня хреновая ситуация. Четыре года уже ничего на Западе не зарабатываю. Меня перестали покупать. Хотя знают, что я – гений, шляпу снимают!..

Фроги быстро переменила тему:

– А где ваша супруга?

Он вздохнул:

– Отозвали. То есть ушла. Сложная история. Она от меня уже пару раз уходила. Но мне ее возвращали. А сейчас меня используют незначительно. Я мог бы больше пользы принести, вернувшись в Москву.

Издать бы там мои сочинения. Я и тут, на этом гнилом Западе, много написал. Впервые настоящая критика Запада дана. Я еще России пригожусь!

– Разумеется, пригодитесь, – сказал Костя, желая ободрить знаменитого человека, попавшего в тяжелую ситуацию. Но Борзиков хотел поведать о себе подробнее:

– Я вам никогда о старшем брате не рассказывал?.. Он в детстве пытался меня английскому научить. Но во всем неудачник был, здесь тоже сорвалось – ха-ха! Так на этом языке и не говорю. Вообще считаю, что должны учить тот язык, на котором я говорю. Кто хочет меня читать или слушать, пусть русский учит. А брат смешной был – задавал мне урок: выучить наизусть какие-то фразы. Я только три и выучил, зато на всю жизнь, – и он произнес: – I am clever, I am strong, I can do everything. Я и могу все. – Он усмехнулся. – Нет, благодарность к нему у меня есть, ибо было на кого ориентироваться в соперничестве. Но я-то вышел на мировой простор, а он так и гниет в

Москве. Никто и ничто, нищий пенсионер-профессор. Дальше Москвы из нашей деревни двинуться не сумел. Никогда на политический уровень мышления братец мой не выходил. А я очень чувствую движение политики. Могу объяснить, что теперь происходит. Хотите? – и, не дожидаясь ответа собеседников, сообщил скороговоркой: – У Андропова был план. И сейчас он реализован. Что такое КГБ? – Красный, Голубой,

Белый: цвет российского триколора. То есть КГБ победил. А гэбэшники умнее, чем партийцы, были. Но пока ЦРУ сильнее всех, это я на своей шкуре чувствую. Меня ведь церэушники зажали. Комитетчики, они злые бывают, но всегда простодушные… Я вам рассказывал, как меня первый раз перед войной арестовали? Нет? Это интересно. Мы, борцы, все с самой юности героические ребята… Я в семнадцать лет был сталинистом, но именно я пытался устроить покушение на Сталина. Но в

ГБ всегда были простаки, я попросился папирос купить, и меня до табачного ларька отпустили, а я мимо ларька прошел и не остановился.

Они мой след и потеряли. Если жизнь есть сон, то я умею этими снами управлять. И я еще вернусь в российскую жизнь победителем!

Костя, правда, помнил и другую его историю о побеге, рассказанную в

Гамбурге, но напоминать и возражать ему не стал. Он и так был рад, что разговор идет, обходя опасные для него места.

Французское солнце преломлялось в зеркале, стоявшем у стены напротив столика, за которым они сидели. Коренев невольно обернулся и вспомнил, усмехнувшись, зеркала в гамбургской квартире Борзикова. И тут уловил его взгляд: он строил перед зеркалом лицо героя и – одновременно – мудреца. Пришла пора закруглять разговор. Гид это тоже почувствовал, и видно было, как он напрягся, чтобы закончить эффектной фразой.

Но Фроги была быстрее, она ласково улыбнулась Борзикову и встала из-за столика:

– Пойдем, пожалуй, к автобусу. У меня опять голова болит.

Но Борзиков так сразу не дал им отойти:

– Я боялся, что вы меня рассекретите, хи-хи. Никому не следует знать, что Борзиков в гиды пошел. – Голос его вдруг стал фээсбешно-ледяным и одновременно по-прежнему шутовским. – Я ведь могу быть уверен, хм, в вашем благоразумии?..

– В чем?..

– В вашем молчании. Я – ученый, писатель и профессор. Это для всех главное. Обо мне даже продажная пресса молчит. Значит, купили ее, значит, Борзиков еще нужен.

– И не сомневайтесь! – уверенно сказала Фро и крепко пожала

Борзикову руку. – По таким пустякам стоит ли играть?

Пришлось и Косте пожать ему руку. А Борзиков поморгал глазами и снова уселся за стол допивать вино.

Они отправились по светлой брусчатке к автобусу, чувствуя злобные взгляды и вероятные слова попутчиков. В этом автобусе, кусочке

Родины, Костя ощущал себя полным изгоем, что было особенно обидно, ибо для Франции он тоже был чужим. Поразительно, что Борзиков, поносивший Европу, тем не менее умел с ней ладить и в ней зарабатывать себе на жизнь, но он был своим и с соотечественниками.

Надо сказать, на обратном пути никаких инвектив по поводу французов и Франции он себе больше не позволял, рассказывал лишь о производстве вина в разных провинциях.

Не доезжая до площади Бастилии, Фроги попросила остановить автобус и, как и прежде, решительно взяв Костю за руку, вышла вместе с ним.

Они пошли в кафе, которое, как сказала Фроги, она очень любила. О чем они говорили… Это было влюбленное бормотание обо всем. И, чувствуя себя вдруг полностью владеющим собой и своим телом, Костя повлек ее в свою мансарду. Встретившаяся им Ивонна посмотрела на него одобрительно. Он удивлял ее своим анахоретством. И заклятие

Алены было снято. Наконец он уснул совершенно счастливый. Проснулся через час. Фроги, уже одетая, ждала его пробуждения. Не дав сказать ему и слова, она поцеловала его в губы и шепнула, что уверена в их будущей встрече. Но что этим должна распорядиться судьба. Судьба ждала два года и все же распорядилась правильно: Коренев был теперь счастлив.

Костя был уверен, что уж больше никогда не придется ему общаться с

Борзиковым. Он слышал, что тот триумфально вернулся в Россию, что сидел рядом с Зюгановым в президиуме, что одно издательство, жившее на якобы пропавшие деньги партии, издало его десятитомное собрание сочинений. Более того, что в бывшей высшей партшколе создан центр его имени. Теперь, правда, это школа стала Университетом государственного планирования. Слышать о Борзикове он слышал, а видеть не приходилось. До сегодняшнего дня.