1

Старая женщина шла, опираясь на плечо мальчика лет пятнадцати. За руку она вела десятилетнюю девочку. Мальчик нес на спине младшего брата, совсем маленького.

Рядом шла единственная их лошадь. Живой скелет, она тащила тощие куржуны — все их скудное имущество.

Девочка плакала, спотыкаясь о камни.

Мальчик шел молча. Он был строен и черноглаз. Худое тело прикрывал слишком свободный грязный халат. Вместо пояса — обрывок веревки. На ногах мальчика были разбитые, изодранные сапоги, и кровь сочилась из дырок в сапогах. Острые камни резали ноги, лицо мальчика кривилось от боли, но он шел молча. Он слегка сгибался под тяжестью своей ноши. Малыш сидел на его спине и спокойно сосал кулак.

Впереди, сзади и рядом шли люди.

Шли очень медленно. Больные отставали. Они, со стонами, тащились по камням с края тропы.

Тропа извивалась, ползла вверх на гору, зигзагами пересекала снег на перевале, узким карнизом лепилась над пропастью. Дикие горы громоздились в ущелье. Облака окутывали их вершины. Свистел ветер.

Люди шли, сплошь заполняя тропу, и когда ущелье стало совсем узким, пришлось остановиться, так как по тропе нельзя было пройти сразу всем и впереди образовалась пробка.

Люди сразу опустились на землю.

Лежали, не снимая с плеч мешков, не выпуская из рук палок. Лошади и овцы тоже легли прямо на тропу, среди людей.

Старая женщина села на корточки и закрыла лицо руками. Девочка легла около нее. Мальчик один стоял на тропе, и его младший брат сверху смотрел на лежащих людей.

— Хочу есть, — тихо сказала девочка. Она не переставала плакать.

Женщина отняла руки от лица и тоже заплакала, громко всхлипывая.

Мальчик вздрогнул и выпрямился. Малыш схватил его за шею, весь сморщился и зарыдал навзрыд.

И сразу вокруг закричали, заголосили, заплакали женщины и дети.

Мальчик дико озирался по сторонам. Он молчал, стиснув зубы и сжав кулаки.

Женщина сорвала платок с головы, и грязные седые волосы упали ей на лицо. Девочка вскочила на колени и кричала, раздирая ногтями себе щеки:

— Хочу есть!.. Хочу есть!.. Хочу есть!..

Тогда мальчик ударил ее по лицу, и его громкий голос перекрыл вопли и плач:

— Замолчите! Мать, замолчи! — крикнул он.

Вокруг смолкли. Девочка тихонько скулила, кулаками размазывая слезы по грязному лицу.

В это время впереди двинулись. Люди поднимались и шли.

Женщина, всхлипывая, оперлась о плечо мальчика и встала с трудом. С земли не встал один старик. Он лежал на камнях, поперек тропы, и когда мальчик хотел перешагнуть через его ноги, старик тронул его за руку.

— Кутан, — тихо позвал он.

Мальчик нагнулся к нему.

— Кутан, — сказал старик, — молодость мудрее старости, Кутан, а молодой волчонок уже такой же зверь, как и большой волк. Мы смотрим в землю, и течет из наших глаз вместо слез кровь. Это правильно ведь. Ты будешь хороший джигит, Кутан. Так говорю я, старый Мансур, а я многое видел на земле. Возьми мой нож, Кутан. Это хороший нож. Он старше меня и сделан хорошим кузнецом. Мне он не нужен больше.

Мальчик взял нож из дрожащих рук старика.

— Иди, Кутан, и да благословит тебя аллах, — сказал старик и опустил голову.

Мальчик перешагнул через его худые ноги.

 

2

В 1916 году было подавлено революционное восстание в Киргизии.

Киргизы уходили в Западный Китай.

В долинах дымились аулы, сожженные казаками. Виселицы стояли на дорогах.

Киргизы уходили в Китай. Все, что можно было унести, забирали с собой. Каратели проезжали пустые, вымершие селения.

Старики шли впереди. Старики вели народ по старым горным тропам. Выбирали самые трудные пути, самые высокие перевалы, чтобы казаки не могли найти следы, не могли догнать.

За стариками шли все, кто мог идти. Шли мужчины, женщины и дети. Самых маленьких несли. Гнали стада.

В горах была зима, перевалы завалило снегом. Люди замерзали, умирали в снегу. Их хоронили наскоро и шли дальше.

Погибал скот. Трупы животных валялись на горных дорогах. Этой зимой у волков и коршунов не было недостатка в пище.

Люди шли все дальше, все выше поднимались в горы.

Люди выбивались из сил. Нечего стало есть. Обдирали падаль. Начались болезни. Умирали все больше и больше.

Но возвращаться было некуда, и люди шли вперед. Старики указывали дорогу и плакали. Маленькие дети с громким плачем просили есть.

На перекрестках троп соединялись с другими селениями. Шли сплошным потоком. Готовы были умереть, но не смириться перед русскими.

 

3

Жители аула Ак-Булун, родного аула Кутана, тоже бросили свое селение и присоединились к бежавшим.

Шли по реке, сдавленной горами.

Река замерзла, и люди шли по льду. Ветер наметал сугробы снега.

Узкое русло целиком заполняли люди, и было так тесно, что больные не могли уже отходить в сторону. Больные ложились прямо на лед, и те, кто шел сзади, спотыкались об их тела.

Впереди опять остановились. Люди не ложились — на льду было слишком холодно, — ждали стоя.

Кутан снял младшего брата со своей спины и отдал матери. Мальчик уснул. Во сне он чмокал губами и улыбался. Наверное, ему снилась вкусная еда.

Кутан пошел вперед. Он пробирался между неподвижными людьми и животными.

Он видел, как тощая лошадь захрипела, забила ногами и рухнула на бок. Кровь хлынула у нее из горла.

Вокруг люди стояли молча. Многие стоя спали. Хозяин лошади снял с нее вьюк.

Кутан шел вперед. В другом месте он видел трех женщин, тащивших умершего человека. Полуголый труп закоченел, скорчился на морозе. Женщины втащили труп на скалу и положили в трещину между камнями. Другой могилы они не могли ему сделать.

Кутан пробрался в первые ряды.

В этом месте небольшая ледяная площадка, немного шире всего ущелья, была окружена высокими скалами. На верхушке одной из отвесных скал стоял мазар. Стены его были выкрашены желтой глиной. На другой, еще более высокой скале нечто вроде небольшой башни было сложено из тяжелых, грубых камней. Там стоял человек с винтовкой, резким темным силуэтом выделяясь на фоне пылающего вечернего неба.

К реке спускалась крутая тропинка, прорубленная в камне.

Старики аксакалы, которые вели народ, тесной кучкой стояли посредине ледяной площадки. Перед ними пять всадников еле сдерживали сытых, крепких коней.

Кутан никогда не видел этих пятерых людей. Они были одеты в теплые халаты. На них были шапки из меха сурков и лисиц. Поперек седла у каждого лежала винтовка, и полные патронташи висели на поясах. Сбруя их лошадей была увешана серебряными украшениями. У них были злые, дикие лица, и шрамы были на щеках и лбах у некоторых из них.

Старики молча стояли перед этими незнакомыми джигитами.

Потом сверху по тропинке бешеным галопом прискакал еще один всадник. Он закрутился на льду, поднял коня на дыбы, выстрелил в воздух и пронзительно крикнул. Эхо загремело в горах.

Тогда на высокой скале, рядом с желтым мазаром, появился человек на белой лошади с белым платком в руке. Его длинную бороду развевал ветер. Он молча оглядел ущелье и людей, стоявших на льду. Он заговорил не громко, но слова его слышали все, кто стоял впереди.

— Киргизы, — сказал он, — зачем вы пришли сюда? Русские не знали дороги, по которой вы пришли. Теперь русские погонятся за вами и пройдут сюда. Русские отберут мои стада у меня, русские перебьют моих джигитов в моих горах, русские посадят меня в тюрьму и потом повесят меня. Зачем вы идете моей дорогой, киргизы?

Один из стариков выступил вперед:

— Мы в Китай идем, Джантай Оманов. Мы бросили наши аулы, потому что мы не можем больше жить на родине. Чиновники русского царя забирают наших мужчин, угоняют на войну. Царь ведет войну, — ты знаешь об этом? Мы хотели не подчиниться, мы убили некоторых чиновников, и народ восстал. Но царь послал к нам солдат и казаков. У нас нет сил бороться с ними. Пропусти нас в Китай, Джантай Оманов, и аллах будет добр к тебе… — и старик низко поклонился.

Остальные аксакалы поклонились вместе с ним. Народ стоял молча.

Человек на скале заговорил снова:

— Вы пройдете в Китай, и китайцы узнают дорогу сюда. Китайцы пришлют солдат в мои горы, они угонят мои стада, они возьмут меня и отрубят мне голову. Я не пущу вас в Китай, киргизы.

Тогда из толпы выскочил человек. Он был очень худ, лицо его было синее от холода. Он разорвал халат на своей груди и, подымая кулак к тому, кто стоял на скале, закричал:

— Посмотри, Джантай, посмотри, как умирают люди твоего народа! Посмотри, как дети и женщины твоего народа замерзают на льду! У нас нет земли, чтобы поставить юрты, у нас нет мяса, мы голодны, и нам некуда идти! Ты богат и силен, Джантай. Но ты не забыл, что ты сын своего народа? Ты не забыл, что ты киргиз? Ты сын собаки, Джантай Оманов! Будь ты проклят!..

Человек на скале молча махнул платком. Грянул выстрел, и говоривший упал, не вскрикнув. Лошади рванулись. Ружье одного из джигитов дымилось.

Снова заговорил первый старик:

— Ум этого человека помутился от голода, Джантай Оманов. Он не понимал, что говорил. Прости нас, Джантай Оманов, но нам действительно некуда идти. Что нам делать?

Человек на скале ничего не ответил. Он повернул коня, ударил его плетью и скрылся за вершиной скалы. Джигиты ускакали за ним.

Но когда старики двинулись вперед, часовой на башне щелкнул затвором винтовки и крикнул, что убьет всякого, кто пойдет дальше по ущелью.

 

4

Джантай Оманов был сыном бая.

После смерти старика отца Джантай и его брат Джаксалык жили грабежом. Они носились по всему Пржевальскому уезду, нападали на аулы в долинах и на пастухов в горах. Они угоняли стада, и хозяева платили им выкуп. Оба они прекрасно стреляли, и не было джигитов храбрее, чем они. Их боялись, и удача никогда не изменяла им.

Но в 1883 году в Пржевальский уезд приехал новый пристав. Он был молодой, горячий человек и усердный чиновник, и он решил поймать братьев.

Омановы подстерегли пристава в горах. Они лежали высоко за камнями в ущелье, и пристав проехал по краю пропасти прямо под ними. Первым выстрелом Джантай убил его наповал. Тело сорвалось в пропасть. Джаксалык обстреливал сопровождавших пристава казаков и убил двоих из них. Оставшиеся в живых ускакали обратно.

Братья бежали в Китай.

Они украли двух девушек из богатого киргизского рода и женились на них. Почти одновременно у них родились сыновья. Потом у них было еще много жен и детей.

Братья организовали шайку и прожили в Китае восемнадцать лет. Шайка была небольшая, но грабежи были удачны, и басмачи богатели. Руководил шайкой Джантай.

Китаец, управитель уезда, где кочевала шайка, боялся Омановых. Он пригласил их на той и собирался подпоить и убить. Джантай узнал об этом. Он приехал на той, но, пока шел пир, его люди угнали лошадей китайских солдат. К управителю прибежал офицер и доложил об этом. Тогда Джантай встал с ковра, выхватил саблю и разрубил управителю голову. Джаксалык выстрелил в затылок офицеру. Джигиты расправились с остальными.

Шайке пришлось уходить из Китая.

Джантай решил пройти в дикие горы верховьев реки Кую-Кап. Покрытый вечным снегом, огромный перевал Майбаш отделял долину Кую-Кап от Китая. В сторону России Кую-Кап прорезала каменный массив гор, сотню километров неся свои бурные воды по узкой щели. Путь в долину был одинаково труден с обеих сторон. Дорог никаких не было, а звериные тропы знали очень немногие. В долине были прекрасные пастбища, на окрестных горах водились в изобилии козлы, медведи и барсы, по склонам рос лес. В долине можно было жить, ни в чем не нуждаясь.

Джантай повел шайку к перевалу. Но быстро идти было нельзя, так как басмачи гнали стада, везли юрты, жен и детей. У подножия Майбаша шайку настиг отряд китайских солдат. Джантай со своим старшим сыном и с пятью джигитами остался прикрывать тыл. Джаксалык повел остальных через перевал.

В китайском отряде было сорок человек. Они подошли к засаде Джантая, и начался бой. В перестрелке были убиты все джигиты и смертельно ранен сын Джантая. Джантай один отстреливался до темноты. Наступила ночь, и китайцы отошли вниз. Их осталось двадцать пять. Когда стало совсем темно, Джантай вылез из засады и ушел на перевал, неся раненого сына. Китайцы не решились преследовать его.

Джантай перешел перевал и спустился в долину Кую-Кап. На плече он нес труп сына.

На вершине скалы сделали могильный памятник. Его стены и башенки Джантай приказал выкрасить в желтый цвет.

Басмачи стали жить в долине. Изредка Джантай переходил перевал или проводил своих джигитов через ущелье и нападал на аулы.

Шайка росла. К Джантаю шли все, кого преследовали за убийство или воровство.

Удача по-прежнему не оставляла Джантая. Он состарился и поседел, но силен был, как в молодости, и стрелял без промаха. Овцы множились и жирели на пастбищах Кую-Кап, тучные кобылы бесчисленных табунов давали прекрасный кумыс.

Джантай был старейшим в роде и полновластным властелином в шайке, и слово его было законом.

Он укрепил сторожевые посты на скалах, и джигиты круглые сутки охраняли его горы.

Джантай не боялся никого. Он был верным сыном аллаха.

Прошло еще пятнадцать лет.

Киргизы бежали в Китай, но Джантай не пустил их через свои владения. Две недели люди жили на льду, многие умерли от холода. Басмачи забрали весь скот, и люди голодали. Молодые джигиты Джантая взяли лучших девушек себе в жены и не заплатили никакого калыма.

Старики собрали в подарок Джантаю все, что было у людей: кувшины из меди, старое оружие, серебряные украшения в косах у женщин, деньги, зашитые в промасленных подкладках рваных халатов. Собрали все. У людей ничего больше не оставалось.

Джантай принял подарок. Через три дня после этого он снова выехал на скалу с могилой. Людей на льду было гораздо меньше. Джантай сказал, что разрешает киргизам пройти в долину и расставить юрты. Люди будут пасти стада Джантая, будут его пастухами.

И люди прошли в долину, расставили юрты и стали пасти стада, которые раньше принадлежали им, а теперь стали собственностью Джантая.

Кутан Торгоев тоже сделался пастухом Джантая. Он пас лошадей. Его табун ходил в самых отдаленных горах, и Кутан редко виделся с матерью. Старуха жила в становище. Она прислуживала молодой жене Джантая.

Прошло два года. Кутан вырос и окреп. Он обошел все горы на много верст вокруг, он знал каждое ущелье, каждый ручеек. Он в совершенстве научился читать сложную книгу следов в горах и лесах. Объезжая жеребцов, он стал ловким и сильным. Охотясь, он научился стрелять без промаха и никогда не тратил пули зря.

Ему исполнилось семнадцать лет.

 

5

Младшая, любимая жена Джантая родила сына. Джантай зарезал много баранов, и целый день богатые джигиты банды ели беш-бармак и пили водку в его юрте.

Когда солнце спустилось к вершинам гор, началась байга.

Джантай вышел из юрты, опираясь на плечо своего любимого сына Алы. Лицо Джантая лоснилось от жира. С ним вышли Джаксалык и все курбаши банды.

Алы, старший сын после убитого в Китае, был невысок ростом, но строен и силен. На нем был богатый халат, по-дунгански распахнутый на груди и опоясанный ярким шелком. Кинжал и пистолет торчали из-за кушака. Широкая лисья шапка сдвинута была на затылок. На ногах Алы были щегольские ичиги из тонкой козлиной кожи.

Кутан, стоя в толпе пастухов и низко кланяясь вместе с ними, с завистью поглядел на Алы.

Джантай взошел на холм.

Отсюда должна была начаться скачка. Сначала по долине, а затем по головокружительной тропе лошади должны были проскакать вокруг горы и вернуться к этому же холму.

На небольшой поляне крутились разгоряченные кони, визжали и свистели всадники. Сбоку поляны садились на лошадей пастухи. Они тоже должны были участвовать в скачке, но не решались подъезжать к середине, где гарцевали джигиты. Лошади рвались, и пастухи с трудом сдерживали их.

Джантай ждал, улыбаясь, и не подавал сигнала к началу скачки.

Кутан, встав на стременах, не отрываясь смотрел из-за спин окружающих его всадников на плотную, коренастую фигуру Джантая. Старик один стоял на холме.

Под Кутаном был небольшой вороной жеребец. На первый взгляд он был ничем не примечателен. Нужно было приглядеться внимательно, чтобы заметить необычайно широкую грудь, длинный мягкий живот, поджарый круп и плотные ноги. Мотая мохнатой головой и дрожа всем телом, жеребец косил красным злым глазом, храпел и рвал повод. Кутан осаживал его к самому краю поляны и заставлял стоять почти неподвижно.

Уже давно Кутан выбрал этого жеребца в своем табуне. Он заботливо следил за ним, объезжая его особо старательно. Кутан знал, что жеребец никогда не будет принадлежать ему, но так нравился юноше этот конь, что он ухаживал за ним, как за своей собственностью. Когда джигиты выбирали лошадей для байги. Кутан запрятал жеребца в самую середину табуна и добился того, что никто его не взял.

Теперь сам Кутан поскачет на своем любимце.

Расталкивая толпу, к холму проехал Алы. Он небрежно, немного боком, сидел на сером в яблоках кровном жеребце. Жеребец был изумительно красив. Быть может, немного легок для дикой скачки в горах, но точеные ноги, прекрасная шея и маленькая голова были благородны и изящны.

Алы махал дорогой камчой с золотыми и серебряными украшениями. Он снял шапку, и чисто выбритая голова лоснилась на солнце.

При появлении Алы джигиты закричали еще громче, коней нельзя было уже сдержать, и все сбились в огромный крутящийся клубок.

Солнце опустилось совсем низко, верхушки гор багровели в его косых лучах, и красные блики сверкали на сбруе, одежде людей и блестящей шерсти лошадей.

Тогда Джантай высоко поднял руку и махнул платком. Байга началась.

Засвистели плетки, всадники низко пригнулись в седлах, и через мгновенье все полетело, понеслось вперед.

До поворота скакали все вместе, бешено колотя лошадей. В тесноте плети били соседних всадников, разрывали одежду, и кровь проступала на коже. Но на это никто не обращал внимания. Люди слились с лошадьми в безумном азарте скачки.

За поворотом долина сужалась, превращалась в ущелье. Всадники вытянулись вереницей. Впереди на огромном рыжем коне скакал толстый джигит. Пригнувшись, он часто оглядывался назад, еще ниже нагибался к шее коня и хрипло кричал ему в уши страшные ругательства.

За ним, нагоняя, скакали еще двое джигитов и Алы. Алы, бледный, высоко стоя на стременах и не глядя по сторонам, молча сек камчой бока своей лошади. Он медленно обгонял двоих противников и быстрее их приближался к рыжему. Наконец Алы поравнялся с ним. Теперь рыжий и серый кони скакали голова в голову. Страшными ударами камчи Алы заставлял своего коня все больше и больше наддавать, но рыжий не сдавался.

Бока серого покрылись пеной, и пена порозовела от крови. Рыжий спокойно вымахивал длинными ногами и ровно дышал.

Вдруг Алы перегнулся набок и молча, со всей силы ударил камчой рыжего коня по морде. Конь на всем скаку взвился на дыбы, шарахнулся и, поскользнувшись, рухнул на камни. Его всадник вылетел из седла и откатился в сторону. Он сразу вскочил и, хромая, подбежал к лошади. Лошадь билась на камнях с переломанной ногой.

Теперь скачку вел Алы.

По ущелью до следующего поворота он скакал один далеко впереди остальных.

За поворотом ущелье снова немного расширялось. Здесь легче было обходить, и шесть лошадей, обгоняя друг друга, стали быстро приближаться к Алы. Его лошадь устала от борьбы с рыжим и, не чувствуя рядом соперников, сбавила ход. Алы обернулся назад и ударил камчой лошадь по шее. На нежной коже сразу вспух рубец. Лошадь рванула вперед. Снова расстояние между Алы и передними всадниками увеличилось.

Тогда из плотной группы шестерых лошадей выскочил небольшой вороной жеребец и легким размашистым галопом пошел вперед. На секунду показалось, что серая лошадь Алы остановилась на месте, так быстро подходил к ней вороной.

Алы оглянулся еще раз. Вороной был рядом. На нем скакал молодой пастух Торгоев Кутан. Алы узнал его. Они были ровесниками.

Кутан негромко понукал своего коня и ни разу не ударил его. Вороной не отставал от серого.

Рядом пролетели они до последнего поворота. Выскочив из-за горы, увидели холм и толпу зрителей, ожидающих конца байги.

Вороной выдвинулся вперед. Теперь не Алы, а пастух вел скачку. Алы пронзительно взвизгнул и ударил свою лошадь камчой по голове. Обезумев от боли, лошадь невероятно напряглась. Распластавшись по воздуху, она неслась, будто не касаясь земли. Вороной опять отстал. Тогда Кутан, уцепившись за гриву, изогнулся вокруг тела коня, расстегнул пряжку и сбросил на землю седло. Потом он сорвал с себя халат и, полуголый, припал к черной шее коня. Почувствовав облегчение, вороной поскакал быстрее. И все-таки к холму лошади подходили рядом. Кутан оглянулся на бледное лицо Алы и в первый раз ударил вороного плетью. Конь захрипел, закинул голову и огромными скачками обошел серого. Холм был совсем близко.

Кутан, не оглядываясь, скорчился на лоснящейся спине своего коня. Он уже ясно видел лица людей, напряженно смотрящих ему навстречу, как вдруг все они закричали и замахали руками. Кутан обернулся назад и увидел, что Алы спрыгивает на землю. Серый конь, осев на задние ноги, опустив голову, покрытую кровавой пеной, медленно падал набок.

Мимо холма вороной проскакал один.

 

6

Победа не принесла Кутану счастья.

Алы был рассержен наглостью бедного пастуха, и Джантай ничем не наградил победителя. Ночью продолжался пир в юрте Джантая, и Алы сидел на почетном месте. Вороного жеребца он забрал себе.

Кутан не смел войти в юрту. В темноте он бродил вокруг становища, и слезы обиды душили его.

Этой же ночью он бежал от басмачей.

Он шел по ночам, днем прячась в зарослях дикого шиповника. У него не было ружья, и он не мог охотиться. Он питался ягодами, а однажды ему посчастливилось камнем убить улара — горную индейку, — и он наелся досыта.

Он шел двадцать дней и здорово голодал, но он был молод, силен и с детства приучен к лишениям. Он дошел до своего родного аула Ак-Булун.

Лишь круглые следы от юрт и развалины глиняных дувалов увидел он там, где раньше было селение.

Он пошел по дороге к Пржевальску и недалеко от города нанялся батраком к хуторянину, русскому человеку. Русский кормил его и позволил спать в сарае вместе с лошадьми и коровами. За это Кутан пахал землю, косил траву, носил воду и дрова, пас скот и делал еще много всякой работы. Русский приказал ему прорыть арык, чтобы вода с гор текла на поле, и Кутан две недели бил камни и копал сухую, твердую землю. Была страшная жара, и солнце сожгло кожу Кутана. Он прорыл арык, и ручей потек на поле русского человека.

Русский мало кормил Кутана, а осенью в сарае спать было очень холодно, но Кутан был молод и силен. Он ничем не болел и становился еще сильнее от тяжелой работы.

К концу года русский дал Кутану молодого барана. Кутану нечего было делать с бараном, и ему надоело работать у этого русского. Он ушел. Русский не хотел отпускать его, потому что Кутан был хорошим и очень дешевым работником, но Кутан все-таки ушел.

Он пошел в Пржевальск. Своего барана он вел с собой, чтобы продать на базаре.

Ему было восемнадцать лет. Был 1919 год. В России была революция, но Кутан ничего не знал об этом.

 

1

Большая толпа двигалась к городу. Шли пешком, ехали на лошадях, быках и верблюдах. Пыль поднималась на дорогах. В пыли мелькали возбужденные лица, морды животных, войлочные и меховые шапки, распахнутые халаты и яркие бархатные казакины. Люди спешили, волновались, громко переговаривались и спорили.

Кутан заметил, что никто ничего не несет для продажи. Он прислушивался к разговорам, но не мог понять, о чем спорили люди, а спросить не решался. Он шел по обочине дороги, и его баран, привязанный за рога, бежал за ним.

Недалеко от города толпу обогнали всадники, скакавшие галопом, с громким свистом и криками. Толпа шарахнулась в сторону, уступая им дорогу. Чья-то лошадь, пятясь, толкнула Кутана в грудь, он чуть не упал и, спрыгивая в высохший арык, увидел в облаках сверкающей пыли лошадей и всадников. Это были молодые киргизы в рваных халатах. На лошадях была бедная сбруя. За плечами у каждого болтались старые дедовские мултуки, и кинжалы висели на поясах.

Уже давно проскакали всадники, уже давно скрылись из виду, и толпа снова заполнила дорогу, а Кутан все стоял в арыке, глубоко задумавшись и сжимая рукоятку кинжала старого Мансура. Он мечтал о коне и винтовке, он мечтал о битвах и славе, он мечтал стать джигитом.

Баран потянулся за сухим пучком травы и дернул веревку. Кутан вздрогнул, опомнившись. Он вышел на дорогу и через час пришел в город. Он пошел по прямым, широким улицам, обсаженным огромными тополями, и толпы народа шли вместе с ним. Все шли к базару.

В центре базарной площади был устроен деревянный помост, и два человека — русский и киргиз — стояли на нем. Вокруг бушевала толпа. Размахивая плетками, крутились всадники, пронзительно ревели верблюды, ржали лошади, и люди кричали, ругались и спорили. Кутан ничего не мог понять. Никто не торговал, и он не знал, что ему делать со своим бараном. Он без цели толкался по площади. Вдруг стало тихо. Заговорил один из людей на помосте.

Он возвышался над толпой, и Кутан хорошо видел его. Русский человек, он был одет в широкие черные штаны, черную кожаную куртку и матросскую бескозырку. Начав говорить, он снял бескозырку, и все увидели, что голова его завязана белой тряпкой и темное пятно проступило сквозь повязку. Он говорил и в такт словам рубил кулаком воздух. Он говорил по-русски, и его голос гремел по всей площади. Киргизы не понимали, но слушали терпеливо и молча.

Когда он кончил, в толпе произошло движение, взвилась на дыбы лошадь, кто-то вскрикнул, и бешеным галопом пронесся всадник. Его узнали. Это был Петренко, богатый кулак из села Покровского, страшной силы и жестокости человек. Два года тому назад он плетью насмерть засек батрака-киргиза и дал взятку суду, и суд оправдал его. Все киргизы знали Петренко. Его ненавидели и боялись. Было странно видеть, как удирал Петренко, нахлестывая лошадь и со страхом оборачиваясь назад.

Русский в кожаной куртке сказал еще что-то, очевидно смешное, так как он сам весело и громко захохотал.

Киргизы стояли молча.

Тогда заговорил второй человек.

Многие знали батрака Амамбета. Он был свой, пржевальский киргиз, и всем хотелось узнать, что скажет Амамбет. Несмотря на молодость, он немало видел на свете; он часто далеко уходил в поисках заработка, говорили даже, что он дошел до железной дороги и бывал в России.

Небольшого роста, коренастый, почти квадратный человек, он выступил вперед и заговорил. Лицо его было изрыто оспой. Русский, улыбаясь, смотрел на Амамбета, наклонив голову, и, внимательно мигая, слушал непонятные слова киргизского языка.

Амамбет сказал, что переведет речь русского, но после первых фраз все поняли, что он говорит, быть может, похожее на речь русского, но свое. Это понравилось людям, — Амамбету верили.

— Белого царя нет больше, киргизы, — говорил Амамбет, — генералов нет больше, полицейских нет больше, и чиновников тоже нет больше. Все народы России равны, теперь все народы сами будут править своей жизнью, и бедняки, а не богатые, — голова народов теперь!..

Еще долго говорил Амамбет, и люди смеялись, весело кричали в ответ на его слова. Кутан многого не понял. Потом Амамбет поднял руку, и снова стало тихо на площади, и Амамбет крикнул, сжимая кулаки:

— Баи и манапы не отдадут даром власть у нас, а офицеры и чиновники не отдадут даром власть в России. Вот он, — Амамбет повернулся к русскому, и русский перестал улыбаться. — Вот он — красный командир, большевик, начальник — собирает отряд, чтобы биться с врагами народа. Бедняки, джигиты, идите под Красное знамя. Винтовку и коня получит каждый боец, и приказ командира будет законом для каждого джигита!

Площадь молчала.

Из толпы вышел седой старик и медленно поднялся на помост.

— Вы хорошо знаете меня, киргизы, — заговорил он, не глядя на Амамбета и русского. — Я слышал все, что они говорили, и я скажу вам, как велит поступать закон. Белого царя нет. Кто жалеет о палке? Русских чиновников нет. Кто жалеет, если сдохнет паршивый пес? Русские сами перегрызли друг другу горло, и мы благодарим аллаха. Но они зовут нас снова под начальство русских. Приказ командира будет законом, говорят они. Кто хочет, получив свободу, снова сковать себе руки? Красное знамя, говорят они. Разве есть у нас знамя, кроме зеленого знамени пророка, киргизы?

У самого помоста зашевелились люди. Кто-то, сильно толкаясь, пробирался через толпу. Передние расступились, и вперед вышел юноша с бараном. Халат его треснул на спине, шапка была сбита набок, и лицо покрыто пылью и потом. Барана он держал под мышкой, и баран бил ногами и мотал головой. Юноша остановился, широко расставив ноги и исподлобья глядя на русского.

— Чего ты хочешь? — спросил говоривший старик, и юноша громко ответил, не спуская глаз с русского:

— Я, Торгоев Кутан, батрак из селения Ак-Булун, хочу получить винтовку и лошадь, хочу стать джигитом. Я, Торгоев Кутан, буду слушаться приказа начальника.

Шум разрастался на площади. Последние слова Кутана заглушили крики. Площадь кипела, люди толкались и спорили.

Многие шли к помосту и записывались в отряд. Другие удерживали их и ругали. Седой старик махал руками, стараясь перекричать толпу, но русский повернулся к нему, и старик замолчал и сошел с помоста. Кривыми переулками он уехал с площади, проклиная партизан, и многие киргизы уехали с ним.

Отряд занял дом и сад уездного управления.

Юноша с бараном одним из первых получил винтовку и лошадь. Вороная кобыла была, правда, молодая, но тощая, с шерстью грязной, серой от пыли, и с разбитыми ногами. Винтовка казенного образца была исправная, хотя и очень старая и тоже грязная, с ржавчиной на замке. Юноша долго чистил винтовку, потом тщательно вымыл лошадь в реке.

Продовольствия в отряде не было. Вечером партизаны зарезали барана, которого юноша привязал за ногу к крыльцу уездного управления.

 

2

Известие о революции быстро распространялось по стране, и в селениях укреплялась советская власть. Кулаки и баи подымали восстания или бежали в Китай, угоняя стада. С севера шли разбитые, раздробленные остатки анненковцев и колчаковцев. Но в стране множились партизанские отряды, и сельсоветы множились в селениях.

В Покровском сельсовет был организован одним из первых.

Рядом с селом, по существу сливаясь с ним, был расположен большой киргизский аул. Амамбет приехал в Покровское и целую ночь говорил с беднотой из села и с киргизской беднотой, а утром собрали сход и выбрали сельсовет.

Старик Петренко прямо со схода пошел в свою конюшню, оседлал лучшего жеребца и уехал незаметно, задами через огороды. Не жалея коня, он скакал по тайным горным тропинкам к ущелью Кую-Кап.

Спохватились слишком поздно, и никто не погнался за ним.

Бай, живший в ауле, приказал своим пастухам гнать стада в горы и свернул свои юрты, тоже готовясь бежать, но пастухи не исполнили приказания, донесли в сельсовет, и бая поймали. Сельсовет роздал его баранов и лошадей беднякам.

Через две недели вернулся Петренко. Похудевший, с всклокоченной бородой и в изодранной одежде, он прокрался в темноте к своему дому и тихо стукнул в окно. Старуха жена узнала его, всплеснула руками и кинулась отворять. Петренко не велел зажигать лампу. При красном свете лампады он переоделся, жадно съел миску холодных щей и велел подать ружье. Он старательно вычистил ствол и замок, бережно обтер ложе и приклад. Сталь тускло блестела.

Уже под утро старик зарядил винтовку, привесил к поясу патронташ и широкий охотничий нож. Ножи такие делали из германских штыков.

Забрезжили предрассветные сумерки. Петренко вышел на крыльцо. Село спало. Горы неясно темнели, и серые клочья тумана медленно плыли у подножий. На востоке небо было внизу светлое, легкого зеленоватого оттенка, и темно-синее наверху. Последние звезды слабо светились в синей части неба. Ничто не нарушало тишины. Бесшумно прочертила сова. Петренко стоял, широко расставив ноги и щуря глаза под седыми мохнатыми бровями. Потом он поднял ружье и выстрелил в воздух. Горное эхо глухо повторило звук выстрела, в ответ бешено залаяли собаки, и сразу справа из-за домов затрещали винтовки и закричали люди.

Потом большой отряд пронесся по улице. Всадники на всем скаку стреляли в окна домов, визжали и свистели.

Впереди на белом жеребце с кривым клычом в руке скакал Джантай Оманов.

 

3

Киргиз, раненный в голову, забрызганный кровью, в изодранном халате и без шапки, прискакал в город. Загнанная лошадь пала возле дома уездного управления, и в штаб отряда он прибежал пешком. Задыхаясь, он рассказал о набеге басмачей Джантая и о страшной смерти предсельсовета и троих коммунистов.

Через два часа отряд в боевом порядке на рысях вышел из города и к утру, проехав без остановки всю ночь, подошел к Покровскому.

Четыре корявых столба чернели по бокам дороги у околицы. В сумерках издали нельзя было ничего разглядеть, и только подъехав вплотную, красногвардейцы увидели, что это такое. Четыре человеческих тела висели на черных от крови столбах. Большими ржавыми гвоздями были пробиты шеи и животы людей. Головы были изрублены шашками. Раны обнажали челюсти и кости черепа. Глаза были выколоты, и кровь запеклась в пустых глазных впадинах.

Командир отряда остановил лошадь и молча снял бескозырку. Потом он ударил лошадь камчой и, крутясь перед отрядом, крикнул:

— Видели, товарищи? Все видели?..

Киргизы молча снимали винтовки.

Отряд ворвался в село. Никто не оказал сопротивления. Командир прямо проскакал к дому Петренко. Старик исчез. Дома была одна старуха. Она плакала, молилась и ничего не говорила. Ее связали и бросили в погреб. Басмачей не было. Они угнали скот, ограбили село и аул и ушли в горы. Бай уехал вместе с ними, и половина его стада перешла к Джантаю.

На усталых лошадях преследовать басмачей было невозможно, а свежих лошадей не было. Отряд выставил караулы и остался в Покровском.

 

4

Кутана послали в караул.

По ущелью он отъехал с версту от Покровского, слез с лошади и, ведя ее в поводу, осторожно прошел вверх от тропы.

Было утро. Ночная роса еще не высохла на траве. Легкие облачка клубились над вершинами, и косые лучи скрытого за горами солнца бросали на них розовый отблеск.

Кобыла Кутана щипала траву, с хрустом пережевывая сочные стебли. Кутан оглядел ее. Кобыла поправилась. Она не была так тоща, как раньше, чистая шерсть лоснилась и блестела, грива и хвост были расчесаны. Но все-таки Кутан был недоволен. Ему казалось, что начхоз отряда дает для его лошади овса меньше, чем другим, что лошадь не наедается досыта, что ездить его заставляют больше всех. Вот и сейчас — отряд отдыхает, лошади отдыхают, а его заставили идти в караул. И жизнь в отряде ничуть не интересная. Уже три месяца прошло. Где бои, где слава и подвиги, где богатая добыча? Скучные приказания, скучные караулы и переходы. Разве так джигиты жить должны?

Не выпуская повода из рук, Кутан шел за лошадью и все дальше уходил от тропинки.

Солнце поднялось над вершинами гор. Стало жарко.

В тени кустов трава была высокая, было сыро, свежо, и сильно пахло цветами шиповника.

Кутан привязал повод к передней ноге лошади, пустил ее и лег в траву, лицом вниз, положив голову на руки.

Сквозь густую зеленую стену листьев и стеблей он видел синее небо и вершину горы по ту сторону ущелья.

Где-то недалеко, невидимый журчал ручей, и птицы чирикали в ветвях над поляной.

Кутан внимательно слушал.

Жук черный и блестящий с громким жужжанием пролетел и вдруг сложил крылья и упал в траву. По сгибающемуся стеблю он влез наверх, расправил голубые под черным панцирем тоненькие крылья и улетел, снова прожужжав над головой Кутана. Мошки плясали в неподвижном воздухе.

Кутан закрыл глаза. Последнее, что он слышал, был трескучий крик сороки. Белая с черным длинная птица поднялась из кустов, чем-то испуганная, и неровным, прыгающим полетом улетела вниз.

Кутан уснул.

 

5

Алы Джантаев пешком шел по тропе.

Он был одет в рваный халат. Изодранная войлочная шапка, надвинутая низко на глаза, почти скрывала его лицо. Он опирался на толстую палку. Шел слегка согнувшись, осторожно ступая по камням и левой рукой придерживая револьвер, спрятанный на теле под халатом.

Тропинку пересекал ручей.

Алы лег и напился холодной, чистой воды. Перейдя ручей, он заметил следы лошади. Лошадь шла от Покровского. Вот здесь всадник слез и повел лошадь наверх, через заросли кустарника.

Алы пошел по следу.

В кустах он спугнул сороку. С резким криком птица взлетела из-под его ног. Алы вздрогнул и на секунду замер неподвижно.

Тихо раздвинув ветви дикого шиповника, он увидел спящего человека. Спящий повернулся на бок и раскинул руки. Алы узнал Кутана.

На тропинке внизу звонко ударили о камень копыта лошади. Алы прыгнул в тень. Ползком он пролез к краю обрыва, поросшего кустарником, и выглянул. Оседланная лошадь стояла на тропинке и пила воду из ручья. Повод был привязан к ноге.

Алы юркнул вниз, пробираясь через колючие заросли. Лошадь подняла голову, когда он подошел к ней, и спокойно пожевала губами. Алы вскочил в седло. Шагом он въехал в воду и по руслу ручья проехал далеко в сторону от тропы. Лошадь шла медленно, поматывая головой и лениво переступая ногами. Потом, напрямик продираясь через кустарник, Алы снова выехал на тропу, но в расстоянии километра от того места, где спал Кутан. Остановившись и внимательно прислушавшись, Алы вдруг изо всех сил палкой ударил лошадь и дернул повод. От неожиданности лошадь присела на задние ноги. После второго удара она поскакала неуклюжим, тяжелым галопом. Все время погоняя, Алы проехал версты две и опять свернул с тропинки. Лошадь тяжело дышала и спотыкалась. Алы миновал рощицу кривых тянь-шаньских берез и выехал на небольшую лужайку.

Десяток оседланных лошадей были привязаны в тени с краю лужайки. Вооруженные джигиты сидели в кругу посредине. Чанач с кумысом переходил из рук в руки. Джигиты тихо разговаривали, потягивая прохладный густой кумыс. Они встали, когда Алы выехал на лужайку.

— Коня угнать быстро, — коротко сказал Алы, спрыгивая на землю и бросая повод одному из джигитов. — Пить дайте.

Напившись кумыса и отдавая чанач, Алы сказал:

— Здесь ждите. Вернусь скоро, — и быстро пошел прочь.

— Кош, кош, — закланялись джигиты.

Алы вышел на тропу и пошел опять в сторону Покровского. Теперь он шел не скрываясь, громко стукал палкой по камням и во все горло пел веселую песню.

Солнце спустилось низко к вершинам гор, когда он подошел к ручью.

На камнях сидел Кутан, обхватив голову руками и тихо покачиваясь. Одна нога его стояла в воде, и рваный сапог промок насквозь, но он ничего не замечал.

— Аман, Кутан! — весело крикнул Алы, ударяя его по плечу.

Кутан вскочил и схватился за винтовку.

— Что сидишь здесь? — спокойно сказал Алы.

Не обращая внимания на движение Кутана, он лег на камни, чтобы напиться.

Кутан дернул плечом, забрасывая винтовку на спину, и сел снова. Алы напился и встал.

— Ну, что сидишь? Что думаешь, — спросил так же спокойно.

Не глядя на него, Кутан тихо сказал:

— Коня увели у меня. Все обыскал — нет коня…

Алы покачал головой и зачмокал губами:

— Хороший конь был?

— Чужой. Казенный. Отряда конь был. И седло казенное. Где седло возьму? Как отвечать буду теперь? — крикнул Кутан, сжимая кулаки.

— Плохо, плохо, Кутан, — осторожно заговорил Алы. — Урус разозлится. Урус сильно сердиться будет. В отряде лошадей мало, лошадь дороже, чем молодой киргиз, для уруса. Урус расстрелять может тебя. А? Как ты думаешь?

Кутан схватил Алы за руку.

— Нет, не расстреляют, — сказал он нерешительно.

— Ну, не расстреляют, тогда хорошо, — спокойно ответил Алы. — Я ухожу. Кош, Кутан, кош! — и Алы повернулся и пошел обратно по тропинке.

Через несколько минут Кутан догнал его.

— Подожди, Алы, — заговорил он, задыхаясь. — Куда идешь? В Кую-Кап идешь?

Алы молча кивнул. Правой рукой он под складками халата сжал рукоятку револьвера.

— Мамушка как живет? Брат, сестра как живет? Скажи, Алы.

Слезы текли по лицу Кутана. Он схватил Алы за плечо.

Алы высвободил плечо.

— Слушай, Кутан, — тихо и медленно сказал он, — идем со мной в Кую-Кап. Старое позабудь. Отцу джигиты нужны. Отец примет хорошо тебя, коня хорошего даст тебе, патронов даст — винтовка ведь есть у тебя. Юрту рядом с моей поставишь. Идем!

Кутан молчал, опустив голову.

— Или вернешься? Урус не похвалит за коня! Урус шашку вынет, и раз и нет Кутана…

Кутан молчал.

— Не хочешь? — Алы злобно сощурился и плюнул. — Не джигит — баба ты, Кутан, — сказал он и быстро пошел прочь.

Солнце скрылось за горами. Небо пылало. Черные тени легли на тропинку.

— Я иду, Алы! — крикнул Кутан и побежал, придерживая винтовку.

 

6

Командир отряда поехал проверять караулы. Люди, усталые после перехода, спали, он никого не хотел будить и поехал один. Солнце зашло недавно. Наступила южная ночь. Тропинка еле заметно светлела впереди. Деревья, кусты и горы вокруг совершенно тонули во мраке. Иногда из темноты внезапно возникала корявая ветка, низко нависшая над тропинкой, и всадник едва успевал пригнуться. Звезды сверкали в черной глубине неба. Тишину нарушали только журчание бесчисленных ручейков и звонкий стук копыт лошади, осторожно переступавшей по каменистой тропинке.

Командир ехал по направлению к горам. В караул на эту тропу он послал молодого киргиза. Мальчик с бараном. Тот самый, который первым вышел из толпы и записался в отряд. Наверное парень надежный.

Хотя караулы надо бы проверить пораньше. Мало ли что может быть в этих горах проклятых. Как тут пройти, не знаешь, а надо не только пройти, но и драться. Ровное место — там все понятно, море, степь — похоже. Делать что — известно. А тут, черт его знает…

Сбоку блеснул огонь, и оглушительно грянул выстрел. Командир почувствовал удар, будто наткнулся на толстую ветку, и острую боль в груди. Падая с коня, он сильно разбил голову о камни и, кажется, вывихнул руку. Испуганный конь ускакал. Цокот копыт замер вдали. Командир попробовал подняться, но вдруг из горла хлынула кровь. Хрипя и задыхаясь, он упал лицом вниз.

Он чувствовал, как его перевернули на спину, и смутно видел бородатое лицо, низко склоненное над ним. Странное оцепенение сковало тело командира. Он напряг все силы, стараясь поднять руку, но смог только слегка пошевелить пальцами. Тяжелый туман плыл перед глазами.

Лунный свет скользнул по лезвию широкого ножа.

Больно командиру уже не было.

 

7

Джигиты развели костер и сварили мясо. За едой разговоров не было. Еще раньше, по дороге, Алы выспросил у Кутана все про отряд: сколько людей, сколько лошадей и винтовок, хорошие ли проводники и довольны ли люди командиром? Кутан все рассказал. Теперь на него не обращали внимания. После еды джигиты пили кумыс и тихо говорили о делах банды. Кутан лежал в стороне, внимательно прислушиваясь. Алы дремал возле костра, прислонясь спиной к дереву, опустив голову и раскрыв рот.

Костер догорал. Красный мигающий свет вырывал из темноты кусок раскосого лица, морду лошади, войлочную расшитую шапку и играл на дулах ружей, кинжалах и пистолетах. От яркого света темнота вокруг еще больше сгущалась.

Кутан первый услышал хруст веток и тяжелые шаги. Он вскочил, звякнув затвором. Джигиты схватились за винтовки. Алы проснулся и вынул револьвер.

В круг света вошел человек. Это был Петренко.

— Селям алекюм, — глухо сказал он, садясь к огню.

Джигиты молчали.

Алы играл револьвером и кривился. Не отвечая на приветствие, он спросил:

— Ну, как?

Петренко заговорил по-русски. По-русски понимал один Алы. Он слушал внимательно и кивал головой.

Потом Петренко распахнул свой овчинный тулуп и показал никелированный револьвер и красивую шашку, заткнутую за ремень.

Кутан вздрогнул. Он узнал оружие командира отряда.

Ножны шашки были отделаны серебром.

— Отдай мне, — сказал Алы, протягивая руку.

— Убери лапы, — оскалился Петренко. Он длинно и зло выругался по-русски и лег к костру, вытянув ноги.

Кутан заметил, что сапоги его забрызганы кровью.

Алы вскочил и отошел в темноту.

Потом Кутан видел, как он бесшумно сзади подошел к Петренко и поднял револьвер. Джигиты сидели молча и не смотрели в ту сторону. Лицо Алы оставалось в темноте, и Кутан не видел его.

Горное эхо долго повторяло звук выстрела. Петренко приподнялся и упал в костер. Алы ногой перевернул труп и плюнул ему в лицо.

Джигиты отвязали лошадей.

Когда Алы садился в седло, шашка командира отряда зацепилась за повод, лошадь рванулась, и Алы выругался.

Через семь дней Кутан рядом с Алы въезжал в долину Кую-Кап.

 

1

«11 мая 1924 года. Каракол [19]

Иссык-Куль вдруг открывается весь, когда из ущелья выезжаешь к берегу. Стоит на берегу село Рыбачье. Вода в Иссык-Куле необычайно яркого синего цвета, и горы обрываются сразу в озеро. Из-за большой высоты снеговые вершины кажутся низкими.

От Рыбачьего можно ехать на пароходе, но пароход ушел незадолго до нашего приезда. Нравы тут азиатские: никто толком не знает, когда пароход вернется, сколько он пройдет до Каракола, сколько там простоит и т. д. Вообще люди жить не торопятся, и лишняя неделя в счет никогда не идет.

Я уже решил ехать дальше на лошадях, как вдруг на горизонте показался дымок, и через час пароход причалил к пристани. Оказывается, что-то случилось с машиной, и капитан убоялся плыть дальше. Пароходишка смешной, нелепый и настолько старый, что нельзя понять, каким чудом он держится на воде.

Елена Ивановна у меня заартачилась: не поеду, говорит, на такой калоше, и все! Все же я ее уломал, и мы погрузились. Ушел пароход только к вечеру и шел всю ночь и половину следующего дня. С погодой нам везло. Доехали замечательно.

Лена боялась, что укачает Кольку, но он держался молодцом и блаженно проспал все время.

Я же не спал вовсе и любовался озером и берегами. Красота, действительно, редкостная, но я, честно говоря, думал не о пейзаже, а о том, каким чертом воюют в этих горах, и мысли эти оказывались малоприятными.

Ну, поживем — увидим.

Самый Каракол стоит в двенадцати километрах от озера. Город не город, а скорее большая станица. Улицы широченные, обсажены тополями. Базар, верблюды, кумыс и все, что полагается.

Очевидно, действовать придется, «применяясь к местности», и на киргизов опираться в первую очередь.

Придется самому стать настоящим киргизом.

Во владения мои вхожу потихонечку. Пока все больше присматриваюсь. Обзнакомился с местной властью. Секретарь райкома — рябой киргиз Амамбет — парень, кажется, подходящий. В прошлом году его басмачи подстрелили, но не до смерти. Вылечился в Джеты-Огузе (есть тут такой «курорт» — горячие источники из горы текут, и киргизы приезжают целыми семьями лечиться. Утверждают, будто водичка излечивает все болезни, даже сифилис). Сейчас Амамбет весел и здоров. Только слегка прихрамывает.

Зато председатель РИК’а мне что-то не нравится. Ничего толком еще не знаю, но нюхом чую неладное. Уж больно он гладкий. Все про басмачей толкует, настаивает на форсировании и рвется в бой. Зазвал он меня в гости, хотел подпоить, да напился сам. Придется мне с ним повозиться. Может, я и ошибаюсь, но не думаю. Поживем — увидим.

Наш орел — Джантай Оманов — сидит в горах и чувствует себя, как видно, отлично. Авторитет у него огромный и джигитов немало. Его до меня раз десять пытались сцапать, да он не дается. Орешек, видимо, крепенький.

Меня натравливают на него, а я не хочу. Поосмотрюсь еще немного и попробую устроить ту комбинацию, о которой мы говорили. Думается мне, что его надо бить его же оружием.

Ребята в комендатуре, в общем, неплохие.

Кое-кто из местных старожилов уверяет меня, что сейчас затишье. Может, оно и так, но у меня нет ощущения спокойствия. Особенно одно местечко внушает мне опасения. Есть тут такое кулацкое село Покровское и аул рядом с ним.

Есть огромная область, называется по-киргизски «сырты», что значит «отчужденное», «отъединенное» или что-то в этом роде. И со стороны Китая и с нашей стороны сырты закрыты горными хребтами. Перевалы немыслимые. На самих же сыртах прекрасные пастбища, реки, леса — словом, все, что нужно киргизу. Там-то и сидят басмачи. Через сырты идет и контрабанда.

Охраняют же не фактическую границу, а границу с сыртами. Озеро сторожат.

Я думаю, что освоение сыртов решит исход всего дела здесь. Но это-то не так просто.

Охота в Караколе прекрасная. Надо будет завести настоящее хозяйство с фазаньим заповедником. Прошу тебя, пришли, пожалуйста, бекасинника и картечи килограммов…».

Дверь с треском распахнулась, и дежурный вскочил в кабинет коменданта. Задыхаясь от быстрого бега и волнения, он выпалил:

— В Покровском басмачи, товарищ начальник!..

Комендант встал.

Дежурный переступил с ноги на ногу, обдернул гимнастерку и сказал спокойнее:

— Разрешите доложить, товарищ комендант. Из села Покровского доносят о появлении басмачей. Басмачи захватили винтовки в количестве двадцати штук и патроны к ним в количестве…

— Откуда в Покровском эти винтовки?

Дежурный замолчал и пожал плечами.

— Откуда винтовки там? Как думаете, товарищ командир взвода? А?

— Не знаю, товарищ комендант. Но басмачи…

Комендант не слушал.

— Вызовите по телефону секретаря райкома — доложите ему о басмачах. Я заеду к нему через десять минут. Уполномоченного товарища Винтова разбудите. Машина пусть заберет его и заедет ко мне домой. Командиру мангруппы передайте приказание поднять по тревоге два взвода, которым под его командованием немедленно выступить в Покровское. Письмо отправить в Ташкент фельдсвязью. Все. Можете идти.

Дежурный вышел.

Комендант несколько минут ходил по комнате. За окном в темноте пропела труба. Комендант закурил трубку, запер стол и несгораемый шкаф и вышел. Дежурный крутил ручку телефона. Телефон тихо дребезжал. Когда комендант вышел на крыльцо, второй раз запела труба, и звонкий, веселый голос прокричал команду.

Ежась от ночного холода, комендант прошел по двору к своему дому. Его встретил Джек, коричневый пойнтер, старый охотничий товарищ. С радостным визгом он крутился и прыгал, стараясь лизнуть хозяина в лицо.

Жена спала. На ночном столике горела лампа, и раскрытая книжка лежала на одеяле. Прикрутив фитиль, комендант прошел в комнату сына.

Луна слабо освещала комнату. Мальчик спал раскинув руки и высунув из-под одеяла ногу. Комендант послушал, как он дышит и мурлыкает во сне. Неуклюже нагнувшись, поцеловал сына в щеку и сразу заторопился. Сутулясь, быстро прошел в свою комнату.

К жене зашел уже одетый в шинель, опоясанный ремнями, с шашкой, маузером и биноклем. Присел на край постели и взял Елену Ивановну за руку. Она сразу открыла глаза, сразу проснулась и села, поправляя волосы.

Елена Ивановна никогда не могла привыкнуть и спокойно относиться к боевой жизни мужа, но никогда с первых дней их совместной жизни ничем не проявляла своего мучительного беспокойства.

Она сразу поняла все по одежде коменданта и спросила как можно спокойнее:

— Ты надолго?

— Не знаю. В Покровское я. Это не очень далеко, и сразу напишу, как выясню. Волнуешься? — улыбнулся комендант.

Она погладила шершавый рукав его шинели.

Потом они посидели недолго молча, поцеловались, и он ушел.

Елена Ивановна не спала до утра. Лежала в темноте с раскрытыми глазами, вытянувшись на кровати.

За дверью тихо скулил и скреб лапами Джек.

 

2

Разбитый фиат пыхтел, фыркал и отчаянно дребезжал, ныряя в ухабы, взлетая на крутые подъемы и круто заворачивая.

Коменданту все-таки удалось задремать. Его разбудил секретарь райкома. Прыгая на заднем сиденье, рядом с безмятежно спавшим Винтовым, и цепляясь за ремень на спине коменданта, он кричал:

— Я говорю тебе, начальник, очень большие силы подняться могут! Советская власть…

— Ты бы дорогу починил, — обернулся Андрей Андреевич. Он понял, что секретарь не даст ему спать. — Твоей стране, Амамбет, дать бы дорогу хорошую, шоссе настоящее, асфальт, гудрон, черт его знает, — замечательно жить можно будет. Понимаешь, дорога…

— Какая дорога, черт? Басмач, бандит, кулак и бай — вот наше дело, а ты — дорога, дорога!..

— Откуда эти винтовки взялись, Амамбет? Не знаешь?

— Не знаю. Что я хочу тебе сказать: очень большие…

— Ты лучше про винтовки догадайся, — сказал комендант и отвернулся.

Не слушая больше, что кричал ему секретарь, он стал высчитывать, в котором часу мангруппа подойдет к Покровскому.

Автомобиль спускался с горы.

 

3

Взводы мангруппы, строем по два в ряд, рысью шли по обочине дороги.

Солнце только что взошло, и ночная роса еще не высохла на дорожной пыли. Было свежо. Сильно пахло полынью и мокрым песком.

Лошади шли легко.

Николаенко и Закс ехали рядом, последними в строю.

Дорога пошла в гору, и командир, подняв руку, перевел отряд на шаг. Солнце слегка припекло, и в траве затрещали кузнечики. Маленькие облачка золотистой пыли начали взлетать из-под копыт. Лошади фыркали и мотали головами.

Бойцы разговаривали потихоньку.

— …И, понимаешь, летит он как птица, как ласточка или голубь… — сказал Закс.

— Ну, летит — ладно. А ветер скис, и твой голубь садиться должен, так? — нетерпеливо перебил Николаенко. — Ты мне скажи: сколько в воздухе ты продержишься?

— А воздушные течения? Это тебе пустяк? Да? А рекорд какой знаешь? — горячо заговорил Закс. — Знаешь? Нет? — он выдержал эффектную паузу и гордо выпалил: — Сто восемьдесят часов!

Николаенко ничего не нашелся ответить. Некоторое время друзья ехали молча.

Николаенко и Закс встретились полгода тому назад. Вместе с другими молодыми призывниками они долго ехали в теплушке. Поезд шел с песнями, со звоном гитар и балалаек, с заунывным весельем гармошек. Орали до хрипоты, пели и хохотали. Знакомились друг с другом и рассказывали о себе. Мирные «гражданские» специальности еще были у людей. Ехали металлисты и деревообделочники, ехали шахтеры и нефтяники, ехали служащие и крестьяне, чернорабочие и учащиеся. На теплушках были нарисованы пятиконечные звезды.

Потом несколько дней шли пешком по горам до большого, как море, озера и сутки плыли на пароходике через это озеро.

Непривычные к ходьбе, натерли ноги, в лохмотья изодрали городские полуботинки и штиблеты. Было нестерпимо жарко, земля и вода были накалены солнцем, а на горах лежал снег и блестели ледники. Усталые и потрясенные, жались в кучку, старались держаться вместе. Песен больше не пели. Когда пароход шел ночью по черной воде, впервые стало грустно, навязчиво вспоминался дом.

Потом на грузовиках мчались от берега к маленькому, как станица, городку. Посреди городка, обнесенные высокими глиняными стенами, стояли дома пограничной комендатуры, конюшни и склады. Грузовики заворачивали на плац. На плацу неподвижным молчаливым прямоугольником стояли пограничники, командиры стояли на правом фланге. Оркестр играл «Интернационал», командиры держали руки у козырьков выцветших зеленых фуражек.

Потом призывники соскочили с грузовиков, кое-как построились и встали напротив шеренги «старичков». Внимательно вглядывались в неподвижные загорелые лица. Командир сказал короткую речь, и призывники нестройно захлопали в ладоши. «Старички» стояли молча и снисходительно улыбались.

Потом мылись в бане, стриглись, одевались в форму и, построившись снова, не узнали друг друга.

Все стали одинаковыми. Гражданские специальности исчезли — стали красноармейцами.

Потом потянулись дни. Сначала время шло медленно, медленно, а оказалось, что пролетали недели и месяцы. Нужно было узнать множество вещей, множеству вещей необходимо было научиться. И полгода прошли незаметно. Николаенко и Закс стали настоящими пограничниками.

Они были в числе первых по рубке и вольтижировке, и весь учебный эскадрон с волнением следил за соревнованием между ними на первенство в стрельбе из пулемета. Оказалось, что у обоих была заветная мечта, — мечта, о которой тоже знали все в эскадроне: друзья мечтали стать пилотами. Они добывали книжки о самолетах, о летчиках. Книжек было немного в Караколе, особенно по авиации. Все, что удавалось достать, друзья знали почти наизусть. Братья Райт были любимыми их героями.

Но было у них существенное расхождение: Николаенко был приверженцем исключительно моторной авиации, а Закс защищал планеризм. Расхождение возникло уже давно, и горячий спор тянулся изо дня в день.

Вчера вечером, ложась спать — их койки стояли рядом, — заговорили о продолжительности полетов, и Николаенко выдвинул существенные доводы. Честь планера была в опасности.

Во время сборов по тревоге было, конечно, не до разговоров. Еще не до конца проснувшись, бойцы машинально одевались и седлали коней. Потом выступили.

В темноте ехать было неприятно; ночи еще были прохладные, и резкий ветер пронизывал насквозь. Причин тревоги никто пока не знал, и люди нервничали. Ехали молча.

Но прошла ночь, пригрело солнце, огромные горы, одетые темной зеленью лесов на склонах, сверкающие снегом на вершинах, встали над пограничниками во всей своей пышной, торжественной красоте, и всем стало весело и хорошо на душе.

Заксу представилось, как легкий белый планер пролетает над горами. Собственно, настоящего планера Закс никогда не видел, и планер представлялся ему не таким, как он изображен в книжках, а гораздо более красивым, обязательно белым и очень похожим на птицу.

Николаенко бросился в спор и снова напомнил о вчерашних доводах. Необходимо было возразить ему, и Закс перешел в нападение. По правде говоря, рекорда продолжительности парения он не знал, и число в сто восемьдесят часов просто выдумал.

Но Николаенко был побежден огромной цифрой.

— Ну, что? Хватит? — поддразнивал Закс. — И это без всякого мотора!..

Николаенко вдруг привстал на стременах и внимательно посмотрел вперед. Бойцы передавали друг другу приказание. Раньше, чем приказание дошло до них, Николаенко зашептал весело:

— Яшка! Нас, кажется, к командиру. Наверное сменить головной дозор пошлют.

— Закс, Николаенко — к командиру, — обернулся ехавший впереди красноармеец.

Закс и Николаенко посредине дороги рысью проехали мимо строя. Командир, действительно, послал их в головной дозор. Пригнувшись в седлах, они пустили коней и минут десять скакали галопом.

Закс немного обогнал товарища и первый догнал головной дозор. Он сдержал своего «Басмача». Дозорные уехали навстречу отряду, подъехал Николаенко, и друзья поехали шагом. Лошади разгорячились скачкой.

Закс засмеялся, сам не зная чему, и Николаенко откликнулся беззвучным, заразительным хохотком. Они ехали рядом — так близко, что их стремена касались.

Им хотелось громко запеть, хотелось кричать и быстрее пустить лошадей, но они были в дозоре. Они ехали молча и внимательно оглядывались по сторонам.

Солнце было уже высоко. Улары перекликались в густой траве, самцы звали самок, самки подымались и тяжелым, неровным полетом перелетали низко над землей. Часто дорогу пересекали ручьи. Лошади тянулись к прохладной воде, осторожно переступая по мокрым, скользким камням.

Двое пограничников ехали по ущелью.

Им было по двадцать одному году, они были почти мальчиками и очень хорошими друзьями. Широкоплечий, невысокий и плотный Николаенко был донецким шахтером. Закс, стройный, юношески-тонкий, смуглый от азиатского солнца, был слесарем из Орши.

С вершины крутого подъема, внизу, они увидели реку. Они остановились, смена догнала их, они вернулись, доложили командиру части и стали в строй.

Эскадрон спустился с горы.

У реки был устроен привал.

 

4

Комендант и уполномоченный Винтов ехали по узкой тропе. Лошади едва могли идти рядом.

Винтов говорил:

— Ну, этот предсельсовета врет и путает, конечно. Киргиз хитрый, кулачок и выжига. Секретарь насел на него, он испугался…

— Пугать не надо было, — перебил комендант. — Винтовки откуда?

— Вот с винтовками-то и вся запятая. Секретарь его спрашивает, кто зачинщик да сколько народу ушло к басмачам, — он гладко врет, без запинки. И про винтовки сам сказал: много, мол, оружия у банды, сила. А только я его прямо в лоб спросил: винтовки как в Покровское попали? — заюлил, заметался, запутался. Я полагаю — взять председателя надо…

— Взять всегда успеешь.

— Убежит, товарищ начальник.

— А ты смотри, чтоб не убежал. На то ты здесь и есть.

Несколько минут ехали, не разговаривая. Винтов тихонько насвистывал. Комендант нахмурился, сосредоточенно сопел трубкой. Вдруг он поднял голову, огляделся по сторонам и улыбнулся мягкой и веселой улыбкой.

— Хорошо-то как, Винтов! А?

Вокруг, действительно, было очень хорошо.

Низкорослые, кривые березы лепились по крутому склону ущелья и низко над тропинкой склоняли зеленые ветви. Выше берез горы покрывала густая трава, еще не сожженная солнцем. Весенние цветы пестрели в траве, и ветер доносил оттуда сильные, одуряющие запахи.

Еще выше, над лугами, громоздились коричневые и серые груды камней. Зазубренные контуры скал высились, как башни фантастических замков. А над скалами сверкали снежные вершины, голубели ледники.

Внизу ущелья было прохладно и сумрачно. Земля оползла, и среди вывороченных камней, среди сбитых обвалами полузасохших деревьев пробивались извилистые маленькие ручейки. Тихо журча, они текли на дно ущелья, где бурная речка с глухим ревом и грохотом неслась по камням, орошая брызгами и пеной обрывистые берега.

Высоко в небе плавал беркут, и резкий клекот его иногда доносился до путников.

Андрей Андреевич остановил коня.

От тропы отходила совсем узенькая, еле приметная тропинка. Она круто взбегала наверх и терялась в скалах.

— Видимо, здесь, — сказал Андрей Андреевич.

Винтов молча кивнул.

— Здесь и жди. Если стрельбу услышишь, действуй как сговорились. В случае неудачи мангруппе прикажешь выступить в направлении… Ну, да ты все сам знаешь. Думаю, все обойдется…

— Андрей Андреевич, — нерешительно проговорил Винтов, — а может, все-таки не стоит?

— Опять с начала начнем? — с добродушной сварливостью ответил комендант. — Все ведь обдумали мы с тобой. Нет другого выхода? Верно ведь? Да, я думаю, все обойдется…

Андрей Андреевич слез с лошади и, придерживая маузер, не спеша стал подыматься в гору.

Винтов смотрел ему вслед, пока широкая, немного сутулая спина коменданта не скрылась за поворотом тропинки.

Потом Винтов привязал лошадей, сел в тени под березой и закурил папиросу. Он курил не переставая, прикуривая папиросу о папиросу. Он выкурил целую пачку и раскрыл вторую.

Комендант вернулся через два часа.

 

5

По сути дела, в Покровском басмачей не было. Один Алы Джантаев приехал ночью и, никем не замеченный, тайно пробрался к председателю сельсовета. Три дня он прожил в Покровском.

К нему приходили поодиночке, по двое и по трое киргизов. Он угощал их сладким чаем. Разговаривали не спеша о вещах маловажных и неинтересных. Только под конец, прощаясь, Алы туманно говорил о том, что аллах велит правоверным слушаться аксакалов и чтить закон, что урус всегда был и будет врагом киргизу и что, может быть, аллах поможет и скоро, совсем скоро, будут ружья, хорошие винтовки, и тогда настоящие джигиты смогут уйти в горы к отцу Алы, могучему Джантаю Оманову, и жить свободно, без урусов, без власти.

Киргизы уходили от Алы смущенные, плохо понимая, в чем дело, но зная: что-то готовится.

Год был плохой: скота много зарезали, много погибло от какой-то болезни, и басмачи угнали одно стадо. Мяса давно никто не ел досыта. Народ злобился. Богачи шептали, что русским не надо верить.

Через три дня, поздно вечером, Алы созвал людей. Пришло двадцать человек. Среди них несколько бедняков, человек пять, остальные — люди среднего достатка.

Самым отчаянным был молодой пастух Абдумаман. Беднее его не было в селении. Отец его был батраком. Хозяин, русский кулак Петренко, убил отца Абдумамана, засек насмерть. Мать умерла от горя. С детства Абдумаман пас чужие стада и ел чужой хлеб. Он рано привык сам защищать себя, не рассчитывая ни на чью помощь. Он был сильный и смелый человек.

Алы говорил о ружьях. Винтовка была заветной мечтой Абдумамана, и Абдумаман пришел к Алы.

Предсельсовета, связанный, лежал на земле. Когда пришли люди, Алы заткнул ему рот тряпкой. Потом Алы прошел к сараю во дворе сельсовета и сбил замок. В ящиках лежали новенькие винтовки.

Алы увел людей в горы. Он боялся выйти на дорогу, боялся наткнуться на дозор кзыл-аскеров и решил отсидеться в горах, в укромном месте, неизвестном урусам. Он рассчитывал, что кзыл-аскеры пойдут по ложному следу.

Предсельсовета нашли только утром. Его развязали, и он позвонил в Каракол, в комендатуру.

Потом приехали на машине двое русских и Амамбет — секретарь райкома.

Они спрашивали, откуда винтовки, кто зачинщик, но киргизы не говорили. О винтовках не знал никто, кроме предсельсовета, а его выдавать боялись. Русские хорошо обращались с киргизами. Это были кзыл-аскеры — красные солдаты, пограничники. Но русские уедут, а предсельсовета останется. Предсельсовета — власть: и Алы, сын Джантая, и русские начальники останавливаются у него, дружат с ним.

Киргизы пили чай с кзыл-аскерами и угощали их беш-бармаком, но ничего не рассказали.

Только охотник Каче, веселый человек, певец и бедняк, незаметно от других пришел к начальнику русских к недолго говорил с ним с глазу на глаз.

Вечером русскому начальнику позвонили по телефону и сообщили, что село Воздвиженское захвачено басмачами. Пытались связаться прямо с Воздвиженским, но там никто не отвечал. Линия прервана.

Когда Амамбет собрал собрание и стал говорить речь, начальник русских и второй пограничник уехали верхом, и никто, кроме охотника Каче, не знал, куда они направились. А Каче улыбался, слушая Амамбета, и молчал.

Каче рассказал русскому начальнику, где прячется Алы. Ночью он должен был выйти из засады и пройти в Воздвиженское на соединение с Джантаем. Отряд мангруппы еще не пришел, и необходимо было задержать басмачей хотя бы до утра.

Комендант и уполномоченный поехали в горы, к месту, которое указал Каче. Место это называлось Чертов перевал.

 

6

Поднявшись высоко по тропинке, Андрей Андреевич сошел с нее и, с трудом пробираясь через густые заросли кустарника, стал карабкаться напрямик к вершине горы. Идти было трудно, — высота в несколько тысяч метров давала себя знать. Андрей Андреевич часто останавливался и отдыхал. Он расстегнул шинель, снял фуражку. Горный ветер шевелил его волосы.

Дойдя до перевала, он пошел тише, стараясь не шуметь, и внимательно следил за тем, чтобы камни не сыпались из-под его ног.

На самой вершине он прилег за острым выступом скалы и осторожно выглянул. Внизу, по другую сторону перевала, на расстоянии нескольких метров, была большая ровная площадка, поросшая травой и низким кустарником. От нее начинался почти отвесный спуск вниз, в огромную пропасть. Из пропасти тянуло прохладной сыростью. Площадка со всех сторон была окружена горами, горы скрывали ее, и пробраться к ней можно было только оттуда, где сидел Андрей Андреевич.

Два десятка оседланных лошадей мирно щипали траву, бродя по площадке. Человек двадцать киргизов лежали и сидели с винтовками в руках. Некоторые спали. Один, полуголый, сняв рубашку, искал в ней насекомых. Молодой киргиз в рваном халате лежал в стороне, подперев голову руками и глядя вниз, в пропасть. Другой, тоже молодой, но одетый богаче, даже с некоторым щегольством, тихонько пел монотонную песню и тренькал на маленькой балалайке.

Андрей Андреевич, затаив дыхание, подполз повыше. Он вынул маузер, проверил обойму и взвел курок. Из кармана шинели достал ручную гранату. Осторожно приподнялся, встал сначала на колени, затем на ноги, пригнувшись, держа оружие наготове, и вдруг выпрямился во весь рост.

— Ни с места! — крикнул он, поднимая гранату.

Люди вскочили. Страх и растерянность отразились на их лицах. Тот, который был без рубашки, зачем-то стал напяливать ее, но запутался в рукавах. Один, певший песню, низко пригнулся и прыгнул в сторону, — там лежала его винтовка.

Андрей Андреевич направил на него дуло маузера.

— По-русски понимаете все? — спросил спокойно.

Киргизы молчали.

— Кто двинется — пристрелю, — продолжал Андрей Андреевич. Теперь он говорил тихо и размеренно. — На меня нападете — гранату брошу, все к черту полетит. Поняли? Стойте спокойно. — Андрей Андреевич помолчал и улыбнулся. — Что делаете? К кому идете? К басмачам, к баям пристать хотите? Очень хорошо! Вот ты, — Андрей Андреевич дулом маузера показал на молодого киргиза в рваном халате, — ты помнишь царское время? ты помнишь шестнадцатый год? Хорошо жилось вам, киргизам? Весело? А?

Молодой киргиз нахмурился и опустил голову. Урус все знал! И про отца и про Петренко… Андрей Андреевич не знал ничего: он выбрал Абдумамана наугад, заметив его изодранную одежду.

— Басмачи кто? Баи, кулаки. Им при царе хорошо, сейчас плохо. Много добра от баев вы видели? Кто лучше, русские или свои? Один черт! Чего хотят они…

— Сволош он… — вдруг сказал молодой киргиз в рваном халате и поднял голову.

— Кто сволочь? — нахмурился Андрей Андреевич.

Киргиз потупился.

— Так вот что, — снова заговорил Андрей Андреевич, — басмачи — враги советской власти, вашей власти, ваши враги. Вы ж не баи. Советская власть послала меня бороться с басмачами, и басмачам будет худо все равно. Но мне нужны джигиты. Человек пятнадцать, двадцать. Настоящие джигиты. Храбрые. Баб не нужно. Вы подойдете, пожалуй. Тем более, что винтовки у вас есть. Патроны тоже? А?

— Патрон тоже есть, — ответил молодой киргиз в рваном халате.

— Джакши. Вы видите, я пришел к вам один, без красноармейцев. Я верю вам. Завтра утром я пришлю двух кзыл-аскеров к перекрестку троп внизу. Джигиты с оружием и в порядке пусть выйдут к ним и вместе приедут в Покровское. Подумайте хорошенько. Кто завтра придет ко мне, будет другом советской власти. Кто не придет — врагом. И еще раз говорю: я верю вам. Знаю, что вы честные джигиты, а не лживые волки-басмачи. Все поняли, что я сказал? А?

Заговорил пожилой киргиз в войлочной шапке. Он поклонился, развел руками.

— Ты знаешь, начальник, председатель сельсовета…

Молодой киргиз в щегольском халате резко двинулся. Говоривший запнулся, поклонился еще раз и молча попятился.

— Председателя я арестовал, — сказал Андрей Андреевич. — В Покровском другого председателя выбрать нужно. Кто еще говорить хочет?

Киргизы молчали.

Теперь предстояло самое трудное: нужно было уйти.

— Так подумайте хорошенько. Завтра утром двое кзыл-аскеров будут ждать вас. Трусы пусть не идут. Мне нужны храбрые, честные джигиты. Кош.

Андрей Андреевич опустил маузер, спрятал гранату и медленно повернулся спиной к площадке. Киргизы стояли не двигаясь. Спокойно помахивая маузером, Андрей Андреевич спускался по тропинке.

Молодой киргиз в щегольском халате — это был Алы — кошкой прыгнул, поднял свою винтовку и бросился за русским. Но так же стремительно прыгнул Абдумаман. Он схватил дуло винтовки Алы. Никто не сказал ни слова. Абдумаман и Алы смотрели друг другу в глаза, и что-то такое почувствовал Алы, что молча опустил винтовку и отошел в сторону.

Андрей Андреевич не оборачиваясь шел вниз по тропке.

Винтов ждал его. Они галопом пустили лошадей по дороге к Покровскому. Солнце скрылось за горами.

Ночью в Покровское пришел отряд мангруппы.

 

7

Всю ночь Амамбет не давал Андрей Андреевичу спать.

— Обязательно удерут к басмачам, начальник, — громко шептал он охая и вздыхая. — До Воздвиженского дойдут, — ты подумай: винтовки, патроны, все будет у басмачей!.. Может быть, весь район подымется. Как думаешь?..

— Спи ты, чудак, — ворчал Андрей Андреевич, — чем больше хлопот завтра, тем лучше выспаться нужно. Чего ты боишься?

— Я не боюсь, черт! — обижался Амамбет. — За себя разве боюсь? Зачем так говоришь…

— Ну, спи, спи…

Амамбет затихал, но едва Андрей Андреевич начинал засыпать, снова раздавался взволнованный голос:

— Начальник, начальник… Не спишь?.. Нет?.. А что если сейчас двинуть на Воздвиженское? Как думаешь?..

— Кони устали. Спи…

Винтов тихонько похрапывал в углу, раскинувшись на шинели. Он мог спать где угодно и при любом шуме. Андрей Андреевич позавидовал ему.

Только под утро секретарь замучился и уснул. Во сне он бормотал и тревожно вскрикивал.

Еще было темно, когда Андрей Андреевич поднялся. На дворе он вымыл лицо холодной, как лед, водой из арыка, причесал волосы и, ежась от холода, почувствовал себя бодрым и даже почти выспавшимся.

Он разбудил командира мангруппы и отдал ему приказание послать людей к перекрестку троп у Чертова перевала.

Двое пограничников оседлали лошадей и выехали рысью.

Командир мангруппы ушел досыпать.

Андрей Андреевич закурил трубку и прошел к сараю. Часовой стоял у сарая. Он снял замок и открыл дверь. Предсельсовета сидел на корточках в углу и дрожал от страха и холода. Ночи в горах холодные.

Андрей Андреевич присел на пустой ящик — в ящике раньше лежали винтовки — и сказал, попыхивая трубкой:

— Я знаю все. Я был на Чертовом перевале.

Председатель вскочил, метнулся в другой угол и прижал руки к груди. В сарае было почти темно. Фонарь «летучая мышь» горел снаружи, где стоял часовой. Дверь была приоткрыта.

— Ты не волнуйся, — не спеша говорил Андрей Андреевич. — Мне все рассказали. Рассказал этот… молодой… как его?..

— Абдумаман! — прошептал председатель.

— Вот, вот, Абдумаман. Так что лучше расскажи все сам. Откуда винтовки?

— Я скажу все, товарищ начальник… Я не виноват… — Председатель всхлипывал и старался поймать руку Андрея Андреевича. — Мне приказали… Предрика позвал меня…

— Дайте фонарь сюда, товарищ дежурный, — громко сказал Андрей Андреевич. Он поставил фонарь на землю и плотно закрыл дверь. Из полевой сумки достал бумагу, пристроился у ящика, как у стола, и начал писать протокол допроса.

 

8

— Ты у меня пойдешь под суд, начальник… Ты у меня из партии вылетишь!.. — хрипел Амамбет. — Воздвиженское занято бандой… Джантай, басмачи, черт, а ты сидишь… Почему отряд не выступает? Почему? Это дело — время терять? Как думаешь?..

Было уже двенадцать часов, а пограничники не возвращались от Чертова перевала.

Андрей Андреевич волновался, и секретарь разозлил его.

— Вот что, товарищ Амамбет, — тихо и внятно сказал он, — под суд меня ты отдать можешь, но потом. А здесь командир я, и отвечаю за все тоже я. Понял?

Амамбет сжал кулаки, но ничего не сказал.

Прошло еще полчаса.

В половине первого мальчишка пастух прискакал на взмыленной лошади и крикнул что-то по-киргизски. Киргизы бежали к въезду в село.

Андрей Андреевич приказал строить людей. Коновод подвел его гнедого коня. Лошади давно стояли оседланные.

Садясь в седло, Андрей Андреевич увидел, как в облаках пыли из-за поворота дороги показался отряд. Двадцать всадников ехали по трое. Впереди ехали пограничники, посланные к Чертову перевалу. За ними киргизы старались ровнять строй и сдерживали лошадей.

Пограничник, старший наряда, подъехал к коменданту и взял под козырек.

— Добровольный киргизский отряд в количестве двадцати бойцов прибыл по вашему приказанию.

Андрей Андреевич тронул коня.

— Аман, товарищи джигиты, — сказал он.

— Здравствуй, начальник. Здравствуй, здравствуй, — нестройно ответили киргизы.

Абдумаман был в первом ряду. Он был без шапки. Голова его была перевязана.

— Кто его? — тихо спросил Андрей Андреевич.

— Басмач. Всю ночь, говорят, спор у них был… — ответил второй пограничник. — Жаль, ушел. Ловок больно, и конь хорош…

— Алы Джантаев сволош, — глухо сказал Абдумаман.

Когда эскадрон вместе с киргизами выезжал на дорогу к Воздвиженскому, Амамбет подошел к Андрею Андреевичу.

— Прости меня, пожалуйста, начальник, — сказал он, протягивая руку. — Ты молодец, конечно… Поцелуемся, черт!

Андрей Андреевич нагнулся с седла и обнял секретаря. Бойцы смеялись.

 

1

Банда налетела на Воздвиженское внезапно.

Жители, бросив все, бежали.

Заведующий кооперативом заперся в лавке, с охотничьим ружьем. Басмачи выломали сразу дверь и окно и застрелили его. Предсельсовета поймали, когда он звонил в Каракол, — в Воздвиженском был телефон. Джантай сам шашкой зарубил предсельсовета. Телефонный провод басмачи перерезали.

Стадо вернулось с пастбища. Старик пастух не знал о налете басмачей. Ему приказали гнать стадо в Кую-Кап. Трое джигитов поехали с ним.

Село разграбили и подожгли. Сгорело только два дома, пожар не разгорелся. Было безветренно.

Пора было уходить. Награбленное и товары кооператива погрузили на верблюдов. Лошадей джигиты держали оседланными. Но Джантай ждал Алы.

Людей и винтовки должен был привезти Алы из Покровского. Людей не хватало, так же как оружия. Нужны были пастухи, нужны были джигиты. Время было смутное, и честолюбивые планы владели умом Джантая. Он мечтал стать во главе большого восстания и, под зеленым знаменем пророка, победить большевиков, прогнать урусов из Киргизии. Он знал: Джаныбек Казы, хитрый как лиса, дерется с урусами на юге, в Ошском районе. Джантай хотел объединиться с ним и подчинить себе мелких курбаши. Есть люди и в селениях и в городах, которые помогут басмачам. Есть люди и по ту сторону границы…

Но второй день клонился к вечеру, а Алы все не возвращался.

Верным звериным нюхом Джантай чуял недоброе.

На белом своем коне он выехал за околицу, на дорогу к Покровскому. Джигиты стояли поодаль. Мрачный, скорчился на высоком седле седой курбаши. Задумавшись, он играл камчой. Жеребец вздрагивал и переступал задними ногами.

Близился час вечерней молитвы. Медленно тянулось время.

Наконец птичьи глаза Джантая разглядели облако пыли вдали на дороге. Облако быстро приближалось. Джантай вгляделся внимательней. Ему показалось, что облако слишком большое, слишком много всадников. Откуда Алы взял столько людей? Большая удача!

Пыль летела по дороге. Уже не больше двух километров оставалось до Воздвиженского. Джантай приказал оставить верблюдов. Джигиты отвели их за дома, в узкий переулок. Верблюды упирались и пронзительно кричали.

Джантай пустил коня напрямик к горам. Он перескочил несколько глиняных дувалов. Джигиты неслись за ним.

В горах Джантай был хозяином. Боя на равнине он боялся и не хотел. Нужно было заманить урусов в горы: увлекаясь преследованием, пограничники на усталых лошадях зарвутся и подставят себя под пули басмачей.

Сколько раз это удавалось! А потом, когда урусы отступят, унеся убитых и раненых, можно будет вернуться и забрать верблюдов.

Дома и заборы скрывали басмачей от пограничников. Горы были близко.

Но, едва выехав из села, Джантай осадил коня. Джигиты окружили его. Молча он указал камчой на склон горы прямо перед собой. По склону ехало человек двадцать в киргизских халатах.

Джантай ждал в замешательстве. Киргизы на горе остановились, спешились и разбежались в цепь, скрываясь за камнями. Раньше, чем Джантай понял, в чем дело, затрещали выстрелы. Киргизы стреляли по басмачам.

Джантай повернул коня и поскакал обратно. Джигиты, беспорядочно отстреливаясь, ехали за ним. Одному из них пуля попала в грудь. Он лежал на шее своей лошади, хрипел и плевался кровью. Обезумевшая лошадь кружилась, стараясь сбросить всадника. Ее убили наповал. Падая, она придавила раненого басмача.

Пограничники не стреляли. Джантай услышал все нарастающее «ура» и видел, как сверкнули клинки.

Оставалась только одна возможность: прямо по равнине проскакать до ущелья. Но равнина тянулась добрых три километра. Справа была неприступная стена гор, слева — пропасть и поток на дне ее. Кзыл-аскеры были совсем близко. Все зависело от лошадей.

Банда Джантая численностью чуть ли не вдвое превышала пограничников, но Джантай даже не думал о бое. Разбойник и вор, он привык к засаде, к внезапному налету на мирное селение, к убийству. Открытого сражения он избегал всю жизнь. Рубка, сабельная атака была для него страшна, как сама смерть.

Джантай крикнул, чтобы джигиты разъединились и гнали к ущелью. Алы был рядом. Злясь на неудачу, Джантай выругался и ударил сына камчой.

Пограничники скакали к селу. Впереди всех, на гнедом жеребце, легко привстав на стременах и далеко откинув руку с кривой шашкой, скакал командир. Джантай хорошо видел его.

Пограничники не кричали больше. Киргизы на горе перестали стрелять. Все стихло. Раздавался только глухой стук копыт и храп коней. Бой был похож на скачку.

Солнце садилось. Тени от гор бежали по равнине.

Пограничники догоняли. Передние уже подняли клинки, готовясь рубить.

Но Джантай и горсточка джигитов доскакали до ущелья. Привычные кони, свернув с тропы, неслись над кручей. Басмачи прыгали за камни и снимали винтовки.

Тогда командир пограничников громко прокричал команду, его бойцы сдержали лошадей и повернули обратно.

Джантай задыхался от ярости. Командир урусов оказался хитрее его. Он отбил верблюдов, восемь басмачей погибло в бою, он не дал себя заманить в ущелье, и ни один пограничник не был даже ранен.

Но Андрей Андреевич тоже был недоволен исходом боя. Только предельная усталость лошадей, измученных переходом до Воздвиженского, заставила Андрея Андреевича остановить преследование. Не было другого выхода…

 

2

Через пять дней после боя с Джантаем Андрей Андреевич зашел в райком к Амамбету. Он сел около двери и ждал, пока секретарь освободится.

Человек десять киргизов в засаленных халатах и шапках, с плетками в руках обступили стол секретаря. Они громко кричали, все сразу, махали платками и стучали кулаками по столу.

Председатель РИКа сидел сбоку стола, подперев голову руками, и внимательно слушал.

Киргизы были коммунисты и бедняки, председатели сельсоветов. Они кричали о племенном скоте, который давно был обещан и до сих пор не пришел к ним.

Амамбет молчал, щурил глаза, и злые желваки плясали у него на скулах.

Когда киргизы, наконец, выговорились и вдруг, все сразу, успокоились и замолчали, он тихо и ласково сказал им, что племенные бараны будут, будут очень скоро, завтра или послезавтра. Киргизы стали прощаться. Пожимая их руки, Амамбет быстро и коротко спрашивал о делах в аулах, о семенных делах и о многих других делах, в курсе которых он был. Киргизы ушли, оставив в комнате запах конского пота, кумыса и горных пастбищ.

Предрика поднялся.

— Я пойду. Безобразие: пока сам не сделаешь, ничего не сдвинется, сказал он.

— Конечно, конечно, — заторопился Амамбет. Он не смотрел на предрика. — Я прошу тебя, пожалуйста, проследи за отправкой скота. Пожалуйста.

Проходя мимо Андрея Андреевича, предрика сказал:

— Здорово, комендант, — и ногой распахнул дверь.

Андрей Андреевич плотно прикрыл дверь и подсел к столу секретаря. Амамбет крутил ручку телефона.

— Одну минуту, — сказал он и закричал в трубку: — Алло! Заврайзо, пожалуйста. Да. Слушай, почему племенной скот до сих пор не отправлен аулам? Что? Какое такое, черт, распоряжение РИКа? Что? Никаких, понимаешь, распоряжений! Немедленно, понимаешь, отправить! Да. Да. Ни с кем не согласовывай, пожалуйста. Скажи каждому, кто спросит, — я велел, Амамбет велел. Если завтра бараны не будут в пути, ты завтра же будешь сидеть в тюрьме. Понял? — Амамбет бросил трубку, с остервенением выругался, сразу успокоился и повернулся к Андрею Андреевичу.

— Ну, как дело, товарищ комендант? — спросил он, кладя руку на колено Андрея Андреевича.

— А так, товарищ секретарь, что мне только с тобой согласовать нужно. По нашей линии все ясно. Соответствующие распоряжения я уже получил. Подтвердились все предположения, и даже хуже. Вот, почитай-ка.

Андрей Андреевич положил на стол небольшой кусок бумаги. Амамбет прочел:

— «С винтовками сделал все, как сговорились. Довольно ждать. Старайся вынудить урусов на решительные действия. Двигайся на Каракол. Теперь самое время. Новый начальник — сволочь…»

— Это про меня, очевидно, — сказал Андрей Андреевич, улыбаясь.

— «…Сволочь, — продолжал Амамбет. — Лучше всего убрать поскорее. Он кое-что, очевидно, пронюхал. Пусть твои посланные больше не ездят ко мне в РИК. Письма посылай через Покровское. Воздвиженскому кооперативу идет караван с товарами. Действуй. Жду обещанного…»

Амамбет скрипнул зубами.

— Негодяй, — сказал он, — страшно подумать… Все-таки предрика, понимаешь… Ведь ему верили по-настоящему. Хорошо, что записку получил ты, а не Джантай. Я б его…

— Так ты не возражаешь? — спросил Андрей Андреевич.

— Что ты пристаешь ко мне? — разозлился Амамбет. — Ты же прекрасно знаешь, как я смотрю на это! Расстрелять надо собаку! А ты — не возражаешь, не возражаешь…

Амамбет плюнул и вскочил.

Андрей Андреевич вызвал по телефону Винтова.

— Товарищ уполномоченный? Я говорю. Выполняйте мое приказание. Все в порядке. Да, немедленно.

Амамбет ходил по комнате из угла в угол, засунув руки в карманы и опустив голову. Андрей Андреевич внимательно посмотрел на него. Лицо Амамбета осунулось, жесткие складки легли возле рта, углубились морщины на лбу и вокруг глаз. Он казался сильно постаревшим и очень усталым. Он глубоко задумался и вздрогнул, когда Андрей Андреевич заговорил с ним.

— Ну, Амамбет, скоро на фазанов сходим. А? — Андрею Андреевичу захотелось сказать Амамбету что-нибудь ласковое, и он вспомнил об охоте.

— Сходим, сходим, — заулыбался Амамбет. Улыбка у него была совсем молодая.

Ехать на охоту было решено через полтора месяца. Раньше никак не выкраивался свободный день.

 

3

Джантая созвал вожаков басмаческих шаек.

Первым приехал Джамбаев Абдула, человек храбрый и злой, но глупый. От глупости он всегда старался перехитрить всех, всюду видел подвох и был подозрителен и недоверчив. Шайка у него была небольшая, но пока он был удачлив в грабежах, джигиты слушались его. Абдула приехал налегке, без юрт, только с пятью джигитами. В подарок Джантаю он привел жирную кобылу.

За Абдулой приехали Сарыбашев Сююндык и Кадырбаев Бабай. Они встретились в горах, недалеко от становища Джантая. С ними было по десяти джигитов. Они расставили юрты. Сююндык привез Джантаю дорогой клыч. Бабай гнал дюжину овец.

В юрте Джантая уже варилось мясо. Курбаши сидели на богатых кошмах вокруг казана, и молодая жена Джантая наливала им кумыс.

К вечеру приехал Малыбашев Касым. Он привел двадцать пять джигитов и расположился в стороне от остальных. Касым был умный и смелый человек. Он сам мечтал объединить мелкие шайки, но не был так силен, как Джантай, и не мог заставить слушаться себя. Он вынужден был приехать к Джантаю, чтоб не оставаться одному, но он держался независимо, не пошел к Джантаю, пока не собрались все, и ничего не привез в подарок.

Ночью приехал Кара-Мурун. Он приехал только с одним джигитом. Бешеным галопом ворвались они в становище. Подскочив к юрте Джантая, Кара-Мурун выстрелил в воздух и пронзительно свистнул. Джантай вышел навстречу, — Кара-Мурун был страшным человеком, с ним нужно было считаться, и даже Джантай побаивался его. Огромного роста, сутулый, с кривыми ногами и длинными, как у обезьяны, руками, Кара-Мурун был необычайно уродлив. Лицо его было обезображено сифилисом, нос сгнил и провалился. От этого он и получил свое прозвище — Кара-Мурун, черный нос. Никто не знал его настоящего имени. К нему шли самые отчаянные из басмачей. Грабежи его всегда были связаны с самыми зверскими, бессмысленными убийствами и насилиями. Он никого не боялся. Болезнь мучила его, разрушала его тело и мозг. Он был почти безумным.

Всю ночь пировали басмачи.

Утром приехал последний, кого ждал Джантай, — молодой Айдарбеков Кулубек. Он недавно пришел со своей бандой из Китая. Он привез Джантаю прекрасную скорострельную винтовку. Джигиты Кулубека были неразговорчивы, хорошо одеты и отлично вооружены. Их было сорок человек.

Джантай приказал зарезать много баранов. В огромных котлах варилось мясо для джигитов. Кумыса было сколько угодно. Джигиты пили и ели. Жиром лоснились лица. Густой дым от костров подымался прямо вверх, пахло мясом. Ржали лошади, кричали верблюды и блеяли овцы.

В юрте Джантая начался совет вожаков. Джантай велел жене уйти из юрты. У входа, снаружи, сидел Алы с заряженным ружьем на коленях.

Внимательно оглядев всех, Джантай заговорил спокойно и тихо:

— Настало время нам исполнить то, о чем сговорились мы. Настало время подготовить все и поднять людей против урусов, против большевиков, против пограничников. Год этот плохой был, хлеб летом на полях сгорел, а зимой морозы были, и хлеб тоже погиб. Много скота зарезали люди — мы подговорили их, — и немало скота помог нам аллах в горы угнать. Люди голодны, а голодных легко на восстание поднять. Но у пограничников хорошие кони и ружья, и новый начальник их — хитрый и храбрый человек. Вы все уже успели узнать его. Может быть, только ты, почтенный Кулубек, еще не знаешь о нем, но ты можешь верить нам… И вот, я говорю вам, джигиты, что винтовка и кинжал никогда не сильнее, чем хитрый ум и спокойное сердце…

Джантай замолчал и еще раз оглядел всех. Басмачи сидели не шевелясь, лица их были неподвижны и спокойны. Снаружи доносились крики джигитов, нестройные песни и ржание лошадей.

— Я послал начальнику пограничников, — совсем тихо, почти шепотом продолжал Джантай, — своего человека с письмом. Я писал, что хочу мира с русскими, что хочу выйти к ним. И пограничники согласились на мир со мной. Их начальник отпустил моего человека и прислал мне ответ. Он написал мне, чтоб я распустил моих джигитов, чтоб они приехали в Каракол и чтоб я приехал сам. Он написал мне, что хорошо примет меня. И некоторые из моих джигитов уже поехали в Каракол. Они поселятся в аулах и будут ждать, пока я позову их, и будут звать людей идти вместе с ними. Я сам пойду к пограничникам, и люди увидят, какой почет урусы оказывают Джантаю Оманову, и люди поверят мне еще больше, чем верят теперь, и мирные аулы пойдут за мной, когда я позову их. Я подыму восстание, а вы тогда ударите на пограничников с гор, и аллах поможет нам, и мы победим и получим власть и богатство.

Джантай кончил. Курбаши долго молчали. Потом выступил Кулубек. Он сказал, что Джантай мудр и план его верен, и что по ту сторону границы есть люди, которые помогут, если будет нужно, и оружием и деньгами. Потом выступил Касым. Он сказал, что нужно бить кзыл-аскеров на их заставах, и предложил подготовить налет на заставу Зындан. Касым хотел руководить, он был гордый человек, и потребовал, чтоб ему подчинился Кара-Мурун со своей шайкой. Кара-Мурун рассвирепел и схватился за кинжал. Джантай не любил Касыма, но теперь было не время ссориться, и Джантай успокоил Кара-Муруна. Решено было, что на заставу нападет шайка Касыма, а Кара-Мурун ударит на аул рядом с заставой.

Потом говорили другие курбаши. Только вечером кончился совет. Все было решено, план был принят всеми.

В час вечерней молитвы Джантай вышел из юрты, и остальные вышли за ним. Обратясь к востоку, все стали на колени и совершили намаз. Джантай молился долго — он был набожным человеком, — и никто не встал с колен раньше его.

Ночью басмачи снялись и разъехались в разные стороны. Когда взошло солнце, на месте становища остались только круглые следы юрт да остывший пепел костров.

 

4

Шесть лет минуло с тех пор, как Кутан послушался Алы и вернулся к басмачам. Шесть лет каждое слово Джантая было законом для Кутана. Шесть лет Джантай был хозяином его судьбы. Джантай посылал Кутана, вместе с беднейшими джигитами, охранять караваны контрабандистов, которые шли через Кую-Кап. Джигиты бились с пограничниками. Контрабандисты платили за это скотом, опием и деньгами, и Джантай богател. Джигиты жили почти так же, как пастухи.

За шесть лет Кутан мог по пальцам пересчитать, сколько раз он наедался досыта.

Кутан жил с матерью и сестрой. Брат пас стада Джантая. Юрта Кутана была из старой, дырявой кошмы, ветер свистел в ней, и бедность никогда не покидала Кутана.

Кутан по-прежнему был силен и вынослив, но мозг его как-то отупел: он боялся Джантая, боялся уйти из банды, боялся пограничников; он был молод, и все, кто был старше, обращались с ним как с животным. У него не было товарищей, он был одинок и молчалив. Глухая злоба росла в нем.

Однажды Алы подъехал к юрте Кутана и приказал ему сниматься и кочевать вниз, в родной аул Ак-Булун, поселиться там и ждать, пока Джантай не позовет его. Алы сказал, что русские не тронут Кутана, что Джантай заключил мир с пограничниками, да никто и не знает, кто такой Кутан.

К вечеру этого дня Кутан двинулся вниз к Караколу. Мать и сестра ехали на лошади, тощий верблюд тащил сложенную юрту. Кутан пешком шел сзади, погоняя верблюда. За перевалом они догнали еще несколько семей: джигиты получили приказ кочевать к Караколу, и никто не смел ослушаться Джантая.

Кутан дошел до аула Ак-Булун. Теперь в ауле жили люди, но много было пустого места и развалившихся дувалов. Кутан остановился с края селения, возле ручья. Мать и сестра расставили юрту. Свободной земли было много, и Кутан вспахал маленький участок и засеял ячменем. Есть было нечего, семья Кутана голодала, но Джантай был далеко, и Кутан чувствовал себя почти свободным. Он повеселел и начал петь во время работы.

Через месяц пограничники приехали в Ак-Булун, и их начальник пришел в юрту Кутана, осмотрел все вещи и нашел три куска маты. Кутан подумал, что теперь кзыл-аскеры арестуют его, но даже не пытался бежать: он решил покориться судьбе. Начальник кзыл-аскеров был низкого роста, веселый краснолицый человек.

Очевидно, он приехал с гор, так как кожа на лице у него была сожжена солнцем и облезла на носу и скулах. Он обратился к Кутану по-киргизски. Он не кричал, не ругал Кутана. Он говорил спокойно, даже ласково. Он сказал, чтобы Кутан через три дня приехал в Каракол, в комендатуру, и спросил уполномоченного Винтова. Он сказал, что верит Кутану, и Кутан дал слово приехать.

Пограничники уехали. Они даже не забрали мату. Кутан долго стоял на дороге и думал, глядя им вслед.

Прошло два дня. Кутан оседлал лошадь, попрощался с матерью и поехал в Каракол. Он мог и не ехать, мог убежать в горы, но начальник пограничников поверил ему, начальник говорил с ним как с равным, и Кутан должен был сдержать слово, честное слово джигита. Мату он взял с собой.

Проезжая по прямым каракольским улицам, Кутан вспомнил девятнадцатый год. Возле площади он остановил лошадь перед большой клумбой с цветами. Несколько молодых деревьев росло вокруг. Раньше этого садика не было здесь. Посредине клумбы стояла маленькая постройка из досок. Кутан догадался, что это могильный памятник урусов. На досках были русские буквы, и в красной рамке выцветшая фотография русского человека в черной куртке, в матросской шапке, с веселым, широким лицом. Кутан узнал командира партизанского отряда.

В комендатуре Кутан назвал имя Винтова, и пограничник провел его к нему. Войдя, Кутан поздоровался, достал из-под халата сверток с матой и молча положил на стол. Винтов засмеялся, крепко пожал Кутану руку и хлопнул по плечу. Кутан тоже улыбнулся из вежливости, хотя и не понял, чему смеется начальник.

Потом кзыл-аскер принес тарелку супу и вторую тарелку — с мясом, и Винтов стал угощать Кутана. Кутану очень хотелось есть, но он съел немного супу и только один кусок мяса. Винтов налил чай в кружку и положил много сахару. Пока Кутан пил, Винтов говорил о том, что Кутан бедняк и что советская власть хочет добра всем беднякам, а значит, и Кутану; контрабандисты и басмачи — баи и манапы, богатые и кулаки — старинные враги бедноты, а значит, враги Кутана; Кутан должен быть с советской властью, а не с басмачами, должен помогать драться с баями.

Никто никогда не говорил так с Кутаном. Винтов хорошо знал киргизский язык, и Кутан понял все, что он говорил.

Потом Винтов написал записку в Ак-Булунский сельсовет, распрощался с Кутаном и проводил его до ворот комендатуры. Мату он вернул Кутану и на дорогу дал пачку папирос.

Всю дорогу обратно Кутан думал о Винтове и о пограничниках. Русских нелегко понять, русские хитрые, и с детства Кутан привык относиться к ним как к врагам, но чем больше думал он о Винтове, тем меньше ненависти к русским оставалось у него. И еще вспомнил Кутан матроса, начальника партизанского отряда. За что боролся русский командир? За что убил его русский кулак?

Теплая ночь раскинула звездное небо над молчаливой землей. Земля одурманивала запахами трав и цветов. В мертвой тишине бесшумно проносились летучие мыши. Изредка заяц выскакивал на тропинку или пробегал фазан. Один раз совсем близко ухнула сова, и снова все смолкло. Лошадь шла шагом. Кутан сгорбился в седле. Мысли, смутные и неясные, рождались в его голове, и он не мог в них разобраться. Многое старое, привычное казалось неверным. Нового он не знал. Где правда? У Джантая, у басмачей? Или у пограничников, у русских?..

Небо просветлело на востоке. Лошадь фыркала и мотала головой.

Утром Кутан приехал в Ак-Булун.

Записку Винтова он отдал председателю сельсовета, и председатель дал ему мешок муки, двух баранов и воз сена.

— До урожая на твоем поле, — сказал председатель. И голод кончился в семье Кутана.

На поле Кутана ячмень взошел острыми ярко-зелеными иголками.

 

5

Многие джигиты Джантая давно уже жили в селениях близ Каракола, а Джантай все еще медлил и не выезжал из своего становища на реке Кую-Кап.

Только в конце лета он собрался и медленно двинулся из ущелья. Конец лета он выбрал потому, что, во-первых, вода в реках стояла низко и переправы были удобнее, и, во-вторых, потому, что осенние праздники, свежая буза и пиршества, с этим связанные, давали ему предлог останавливаться во всех аулах, торжественно появляться на киргизских сборищах, сразу видеть много людей, со многими говорить и, таким образом, уже по пути к Караколу начать выполнение своего плана. Он решил заезжать во все селения, оттягивая приезд в Каракол.

Джантай двигался медленно. Впереди ехали верные джигиты. Мир с кзыл-аскерами был заключен, но Джантай принимал все меры предосторожности. Он ехал на расстоянии полуверсты от передового отряда, окруженный остальными джигитами. Алы и Джаксалык ехали по бокам.

На Джантае были лучшие его халаты и пушистая сурковая шапка, низко надвинутая на лоб. Дорогое оружие — кривая шашка, маузер и английский карабин — блестело на солнце богатой насечкой. Седло и стремена были отделаны золотом и серебром. Роскошная кошма покрывала седло, а на круп белого жеребца был накинут яркий ковер.

Алы был очень похож на отца, только вместо старческой благообразности на его лице застыло злое и хищное выражение. У него был широкий, приплюснутый нос и оттопыренные губы. Он был одет, как всегда, по-дунгански, и халат, распахнутый на груди, открывал крепкое, загорелое тело.

Джаксалык — лентяй, обжора и сластолюбец — был непомерно толст. Крепкий конь с трудом нес его гигантскую тушу. Когда-то лихой товарищ Джантая, теперь Джаксалык был малоподвижен, сонлив и ко всему безразличен. Только жирная пища или молодая женщина могли вывести его из вечного полусонного состояния. Но он был вспыльчив до бешенства. В припадках ярости — правда, теперь все более редких — он был бесстрашен и силен как прежде, в молодости. Басмачи обычно мало обращали на него внимания, но вспышек его гнева боялись все, даже Кара-Мурун. Джаксалык не терпел возражений, не терпел препятствий в удовлетворении своих сладострастных привычек. Беднейшие джигиты банды и полурабы-пастухи ненавидели его больше всех других курбаши. В пути Джаксалык дремал, жирной грудой обвиснув на седле.

К середине второго дня басмачи подъехали к аулу. Аксакалы вышли встречать Джантая и приняли его с почетом. Джантай медленно проехал по аулу. Джигиты кружились вокруг него и горячили лошадей. У самой большой юрты спешились. Аксакалы пригласили Джантая войти. Пока в огромном казане варилось мясо барана, гости и хозяева чинно сидели вокруг костра. Джантай молчал. Раньше него никто не хотел начинать разговор. Молодая киргизка обнесла всех кувшином с водой. Она двигалась бесшумно и приседала на корточки, поливая воду на руки.

Аксакалы благодарили Джантая за честь и поднесли ему баранью голову. Джантай вынул нож, отрезал ухо и съел. Потом пальцем выковырял глаз и проглотил. Остальным завладел Джаксалык. Он раздробил череп, достал мозг и съел его.

Быстро работая острыми ножами, аксакалы приготовили беш-бармак. После еды снова вымыли руки, и та же киргизка подала свежую бузу. Выпив две пиалы, Джантай поблагодарил и заговорил, обращаясь к хозяевам. В юрту набилось много народу. Люди теснились у стен, вплотную сидели на земле. Дверную кошму откинули, и снаружи толпились те, кому не хватило места.

— Киргизы, — начал Джантай, — я пришел, чтоб говорить с вами. Я никого не боюсь, урусы не страшны мне, и сила моя велика. Я пришел говорить с вами, детьми моего народа, я пришел сказать вам правду. Есть один закон, киргизы, — закон аллаха, и урусы идут против великого закона…

Джантая слушали внимательно и молча. Один из аксакалов, самый старый, сгорбленный, со слезящимися, воспаленными глазами и редкой седой бородой, кивал головой, не отрываясь глядя на Джантая.

— Хорошо ли живется вам, киргизы? — продолжал Джантай, воодушевляясь все больше и больше. — Есть ли мясо у вас, чтоб наесться досыта? Оглянитесь вокруг. В нищете, в голоде, в горе живет киргизский народ.

А кто виноват в этом?

Я старый человек, и я помню — давно это было, — когда мало урусов было в Киргизии и счастливо жил киргизский народ. Урусы царя принесли с собой горе, нищету и голод. Обманом и силой захватили они страну.

Теперь урусы снова обманывают вас. Смотрите: большевики вас в колхозы зовут. Знаете, зачем делают это? Чтоб легче было отобрать у вас все, что имеете вы. Вы соедините стада ваши в большое общее стадо, и урусы пришлют кзыл-аскеров, и кзыл-аскеры угонят сразу все большое стадо.

Берегите жен и дочерей ваших, киргизы. Урусы не знают совести.

Берегите детей ваших. Урусы насильно возьмут их и увезут от родителей, и когда дети вернутся, они не узнают родителей. Выученные в школах урусов, они станут хулить святое имя пророка, станут палачами своего народа.

И вот я пришел к вам, киргизы. Я прошел по горам, и урусы не посмели напасть на меня. Аллах благословил меня.

И я говорю вам, киргизы: готовьтесь! Я пройду по всей стране, и во всех аулах люди услышат меня. Я подыму зеленое знамя пророка, и во всех аулах люди встанут против урусов, и урусы погибнут, а мы станем свободны, и аллах поможет нам.

Джантай кончил и обвел всех глазами.

Киргизы молчали.

Тогда Джантай взял из рук Алы небольшой мешок и кинул старейшему из аксакалов. Мешок звякнул, падая на землю.

— Я дарю вам патроны, киргизы, — сказал Джантай. — Пусть ваши ружья стреляют без промаха. Пусть аллах направит руки ваши. Пусть ваши пули узнают урусы.

Старик аксакал молча поклонился и передал мешок молодому киргизу. Другие аксакалы тоже поклонились Джантаю. Никто не сказал ни слова.

Джантай встал.

— Я рад, что все вы — верные дети пророка. Я рад, что никто не спорит. Пусть милость аллаха будет с вами.

Молчание отвечало ему. Джантай пошел к выходу. Перед ним расступились, все так же молча. Только когда он уже согнулся, чтоб пройти в низкую дверь, сзади раздался спокойный старческий голос.

— Ты нехорошо сказал, — заговорил старик, тот самый, который внимательней всех слушал и кивал головой.

Джантай резко обернулся и выпрямился. Брови его сдвинулись, лицо стало злым, и рука легла на шашку.

— Ты нехорошо сказал, Джантай Оманов, — говорил аксакал, — ты сказал нам, что урусы боятся твоей силы, и не тронули тебя. Зачем обманывать, Джантай? Мы знаем: два пограничника проезжали вчера наш аул и сказали нам, — мы знаем, что ты первый просил мира и обещал кончить войну с урусами. Мы знаем, что начальник пограничников велел тебе приехать в Каракол, и это он, комендант, приказал не трогать тебя в пути.

И еще раз ты сказал неверно, Джантай Оманов. Ты — старый человек, но я старше тебя и тоже помню то время, когда урусов мало было в Киргизии. Тебе хорошо жилось тогда, тебе — сыну бая, но разве плохо тебе теперь? Разве халат твой рваный? Разве ты знаешь горе, Джантай? А пастухам было плохо всегда.

Ты зовешь нас подняться против большевиков, против пограничников. И это неверно, Джантай Оманов. Мы много мешали большевикам. Мы много мешали кзыл-аскерам. Мы были глупы и слушались баев. Мы думали, что в самом деле кзыл-аскеры такие же враги, как солдаты русского царя. Но прошло время, и мы поняли, где правда. Ты поздно пришел, Джантай.

Урусы захватили Киргизию, говоришь ты, и снова говоришь неправду. Мой сын — большой начальник, мой сын — секретарь райкома, и он управляет вместе с другими киргизами. Мой сын был батраком, как отец его, и дед, и прадед. Мой сын был хуже собаки, пока не пришли кзыл-аскеры и не помогли нам. А теперь моего сына знают все, и он знает, как живут бедняки и что нужно для счастья бедняков. Ты не знаешь этого, Джантай.

И еще раз ты сказал неверно, Джантай. Ты велел нам не пускать детей наших в школы, но детей учат по-киргизски, и мы всегда можем узнать все, чему научили их. Я прожил длинную жизнь, и я прожил ее в темноте, как ночью, а мой внук смотрит в книжку, которую дает ему учитель, и узнает столько, что мне стыдно, потому что он мальчишка, а я старик, и он умнее меня.

Ты наш гость, Джантай, и мы приняли тебя как гостя. Ты подарил нам патроны, и мы благодарим тебя. Завтра люди пойдут в горы и убьют козлов, и у нас будет свежее мясо.

Но не мешай нам, Джантай. Мы никогда не жили так, как живем теперь, хотя у некоторых из нас рваные халаты и бывают дни, когда мы не наедаемся досыта. Тебе не понять нас, Джантай Оманов.

И еще о колхозах ты говорил. Я уже прожил жизнь, Джантай, и твоя жизнь тоже подходит к концу. Я для себя ничего не прошу у аллаха…

Джаксалык вскочил на ноги в своем углу и кинулся к аксакалу. Он опрокинул пустой казан, и чугун прозвенел глухо и протяжно, как треснувший гонг. Джаксалык выхватил кинжал и занес руку над головой аксакала. Старик спокойно сидел на земле и улыбаясь смотрел на Джантая.

— Вот еще одна твоя ложь, Джантай: ты обещал нам свободу, а даешь удар ножа, — сказал он тихо.

Во все время речи аксакала Джантай стоял не шевелясь, и его бледное лицо было неподвижно. Он понимал, что аксакал победил, понимал, что народ не пойдет за ним. Ему нечего возразить. Он, действительно, пришел слишком поздно, и он проиграл.

В толпе происходило незаметное движение. Молодые киргизы аула окружали старого аксакала. Все больше и больше их набивалось в юрту. Алы, скаля зубы, рванул из ножен свою шашку. Его схватили за руки. Джаксалык медлил наносить удар. Старый аксакал с трудом поднялся на ноги.

— Ты видишь, Джантай, — сказал он все так же тихо, — ты видишь: раздор ты принес нам. Уходи, Джантай. Уходи с миром…

Джантай повернулся и пошел из юрты. Ему дали дорогу. Алы и Джаксалык пятились за ним. Снаружи возле юрты сгрудились джигиты банды с винтовками наперевес. Молодые киргизы аула теснили их. Зловещее молчание встретило Джантая. Он прошел мимо толпы к своему коню и легко вскочил в седло. Басмачи, оглядываясь назад и не опуская винтовок, разбежались к своим лошадям. Джаксалык и Алы стали по бокам Джантая, конные джигиты окружили их.

Джантай молча тронул коня и выехал вперед. Он снова медленно проехал через весь аул. Аксакалы поклонились ему. Джигиты держали ружья наготове.

Джантай ехал один, далеко впереди остальных, и никто не решался приблизиться к нему. Удача, счастливая боевая удача изменила ему. И это было начало конца. Джантай хорошо понимал это.

Еще девять дней ездил Джантай по горам. Он побывал в семи аулах. Всюду его принимали торжественно и с почестями, всюду внимательно слушали все, что говорил он. Но из всех семи аулов он мог рассчитывать на помощь только одного. Это было небольшое становище. Несколько богачей кочевали со своим скотом. Они были трусливые, жадные люди, и Джантай знал, что по-настоящему опереться он не сможет даже на них. Самым надежным был хитрый и злой бай Исахун.

Джантай подвигался к Караколу.

На расстоянии дня пути от Покровского басмачи встретили всадника в окровавленных пыльных лохмотьях, на измученной лошади. Увидев Джантая, он подскакал к нему, спрыгнул с седла, и припав лицом к стремени Джантая, прохрипел еле слышно:

— Пусть аллах благословит тебя, аксакал. Я обратно привез твое письмо. Джаныбек-Казы захвачен урусами. Его джигиты погибли в бою с пограничниками возле города Ош…

Джантай молча повернул коня и поскакал прочь от Покровского. Джигиты догнали его только к вечеру. Через пять дней банда вернулась в Кую-Кап. Ко всем курбаши Джантай послал гонцов. Алы ночью исчез из становища, и никто не знал, куда послал его отец.

 

6

— Вставай, Кутан, вставай!.. — мать взволнованно шептала над ухом спящего и трясла его за плечо.

Снаружи, около юрты, фыркали кони и слышались приглушенные голоса. Кутан проснулся и сел. В юрте было темно. Костер погас. Звезды мигали в круглом дымовом отверстии.

Встав на ноги Кутан осторожно подкрался к кошме, закрывающей вход в юрту, и прислушался. Голоса смолкли. Кто-то мягко соскочил с лошади. Звякнуло стремя. Кошма дрогнула, и Кутан отскочил в сторону. Человек, низко согнувшись, проскользнул в юрту.

— Кутан… — позвал он шепотом.

Кутан узнал голос Алы.

— Я здесь, — ответил он.

— Ты узнал меня, Кутан?

— Узнал, Алы Джантаев.

— Собирайся, Кутан. Отец зовет тебя. — Алы приказывал отрывистым шепотом. — Семья пусть после незаметно уходит в Кую-Кап. Собирайся скорее…

Мать вздохнула в темноте. Ее сгорбленная фигура мелькнула в дверном просвете. Она несла седло.

Кутан сел на землю. Он ощупью нашел свои ичиги и натянул их. Со стены снял кушак с патронташем и старую берданку.

Глаза Кутана немного освоились с темнотой. Он различал смутный силуэт Алы с ружьем за плечами и с кривой шашкой на боку. Алы ждал, нетерпеливо похлопывая камчой по ноге.

Сестра подошла к Кутану и подала ему плетку. Она схватила руку брата и припала лицом к его плечу. Неожиданно Кутан резко оттолкнул ее и шагнул к Алы.

— Иди с миром, Алы Джантаев, пусть аллах благословит тебя, — сказал он глухо, — я не поеду с тобой.

Алы резко обернулся.

— Что? — прошипел он. Кутан молчал. — Что ты сказал, пес?

— Я останусь здесь, — твердо повторил Кутан. — Я никому не скажу о том, что ты приходил ко мне. Я не буду мешать тебе. Но я не пойду больше с тобой…

Алы тихо хлопнул в ладоши. Трое джигитов вскочили в юрту. Кутан поднял винтовку.

— Уходи, Алы, — сказал он и шагнул вперед.

Свистнула плеть, и острая боль ожгла лицо Кутана. В тот же момент на него навалилось двое джигитов. Третий схватил дуло винтовки. Кутан упал. Что-то твердое ударило его по затылку, и он потерял сознание.

Когда он очнулся и открыл глаза, было уже светло.

Тупо болела голова. Кутан хотел потрогать ушибленное место, но не мог поднять руки: руки были связаны за спиной. С удивлением Кутан огляделся по сторонам. Он ехал верхом, и ноги тоже были связаны внизу под животом лошади. Лошадь шла мелкой рысью.

Впереди равномерно покачивалась спина всадника. Винтовка наискось пересекала спину. Повод лошади Кутана был привязан к хвосту передней лошади.

Ехали по горной тропинке. Где-то, недалеко, шумела река. По бокам тропинки росли березы и кусты шиповника.

Кутану хотелось пить. В горле пересохло. Он облизал губы и почувствовал солоноватый вкус. Кровь запеклась на губах. Левая щека была рассечена и сильно саднила. Кутан вспомнил приезд Алы и ночное нападение. От бессильной ярости он застонал и скрипнул зубами.

На повороте тропинки Кутан увидел, что впереди него едет человек двадцать. Алы ехал первый. Кутан узнал его дунганский халат. Остальные были джигиты из числа тех, которые по приказанию Джантая уехали из Кую-Кап вместе с Кутаном.

Кутан стиснул кулаки и попробовал освободить руки, но крепкие ремни только сильнее врезались в тело. От напряжения еще больше заболела голова. Несколько минут Кутан боролся с головокружением. Все-таки, когда боль немного утихла, он возобновил попытку.

Через два часа мучительных усилий Кутан вдруг почувствовал, что ремни слабеют. Очевидно, басмачи торопились и плохо затянули узлы. Осторожно ослабляя и напрягая руки, Кутану удалось почти освободиться. Голова так болела, что он все время был на грани обморока. Он решил передохнуть и постарался сесть в седле как можно удобнее. Пока светло, о бегстве нечего было и думать. Нужно дождаться темноты.

Тропинка забиралась все выше и выше.

Алы гнал лошадь, и джигиты едва поспевали за ним. Часто Алы, привстав на стременах, оглядывался назад. Он боялся преследования.

Кутан не отрываясь смотрел на Алы. Злоба, которая росла в нем все последние годы жизни в банде, глухая, звериная злоба сосредоточилась в ненависти к сыну курбаши, к оскорбителю, к Алы. Кутан вспомнил все обиды и унижения, начиная с байги в день рождения сына Джантая и кончая ударом плети по лицу. Щека болела сильнее, и боль эта радовала Кутана. Ему казалось, что чем сильнее страдания, тем страшнее должна быть месть. Он придумывал жестокие мучения, которым подвергнет Алы. Связанный и избитый, он не думал о поражении. Еще не зная, как удастся бежать, он был уверен в том, что рано или поздно победит, отомстит врагу. Разбитый рот его кривился злорадной усмешкой, когда он видел, как Алы оборачивался в страхе и гнал лошадь. Как хорошо было бы, если б кзыл-аскеры догнали басмачей!

Между тем солнце припекло, и смертельная жажда начала мучить Кутана. Язык распух во рту. Красные круги плыли перед глазами, голова кружилась.

Басмачи гнали лошадей. Тропинка то подымалась высоко на перевалы, то спускалась на дно пропастей и пересекала реки.

Жара стала нестерпимой. Рана на щеке Кутана открылась, и кровь текла по лицу. Мухи облепили рану. Кутан мотал головой, чтоб отогнать их. Язык так распух, что рот невозможно было закрыть. Кутан знал, что помощи ждать не от кого. Он не произносил ни слова, только тихо стонал. Наконец силы изменили ему. Он повалился на шею лошади и надолго потерял сознание.

Он не видел, как потемнело небо и тучи закрыли солнце.

Тропинка шла по склону горы в густых зарослях елей и берез. Басмачи гнали лошадей галопом. Внезапно налетел ветер, верхушки деревьев закачались, зашуршали осенние листья. Небо темнело все больше. Облака низко неслись, обволакивая вершины гор.

Пошел дождь. Сначала падали тяжелые, редкие капли. Потом вдруг сплошная пелена воды обрушилась с неба и стало совсем темно. Сверкнула молния, где-то треснуло дерево, глухо ударил гром, и эхо загрохотало в горах.

Кутан очнулся. Вода! Холодная вода текла по его лицу! Широко раскрыв рот, зажмурив глаза, он закинул голову, весь отклонясь назад, и пил, пил, захлебываясь, кашляя и беззвучно смеясь. Он пил, и с каждым глотком жизнь возвращалась к нему.

Буря ревела. Ручьи и реки мгновенно набухли, с шумом мчалась вода по каменистым руслам. Ветер свистел и выл в ущельях. Гром гремел все чаще. Молнии вспыхивали на черном небе, озаряя на секунду призрачным голубым светом мокрые камни, покрытые пеной потоки и согнутые, трепещущие деревья.

Обезумевшие лошади неслись, не разбирая дороги, скользя, спотыкаясь и обгоняя друг друга. Басмач, который вел лошадь Кутана, низко пригнулся в седле и отчаянно бил своего коня плетью и ногами. Он отстал. Остальные скакали далеко впереди. В темноте нельзя было разглядеть, где они.

Кутан изо всех сил рванул руки. Ремни свалились. Дрожа от нетерпения, скрежеща зубами и шепча проклятия, он развязал веревки на ногах. Все тело затекло и болело. Лошадь скакала неровным галопом. Кутан схватился за переднюю луку, высвободил ноги из стремян и бросился с седла на землю. Ноги поскользнулись на мокрых камнях. Кутан не удержался и покатился вниз по тропинке. Он летел сажени две и со всего размаха ударился плечом о ствол дерева.

Секунду Кутан лежал неподвижно. Через секунду вскочил и побежал по тропинке. Где-то за его спиной ударил выстрел. Согнувшись, вобрав голову в плечи и руки прижав к груди, Кутан несся над пропастью.

Еще два раза слышал он звуки выстрелов. Не оглядываясь, бежал дальше. На дне ущелья вброд перешел широкий поток. Вода дошла до груди. Скользя, цепляясь руками за камни, Кутан выбрался на берег. С тропы он сбился и бежал напрямик. Ветви хлестали его по лицу, разрывали одежду. Он не чувствовал боли. Как безумный, смеялся на бегу. Дождь хлестал не переставая. Весь мокрый, задыхающийся, еле держась на ногах, бежал Кутан.

 

7

Дождь кончился так же внезапно, как начался. Небо посветлело. Огромная радуга ярким мостом встала над горами. Ветер стих. Воздух дрожал, наполненный испарениями.

Кутан по крутой, каменистой осыпи спустился с невысокого перевала.

В кустах под перевалом извивалась тропинка. Ветки вздрагивали и обдавали Кутана дождем крупных брызг. Мокрая одежда дымилась.

Тропинка круто поворачивала, огибая подножие скалы, и выходила на небольшую каменистую равнину. Горы теснились вокруг.

Кутан вышел из-за поворота. Он шел медленно, едва переставляя ноги и опустив голову.

Вдруг совсем близко раздался топот копыт, и громкий голос крикнул: «Стой!»

Кутан вздрогнул и повернулся. Сбоку к нему скакали двое пограничников. Инстинктивным движением Кутан метнулся в сторону, но голова лошади мелькнула над ним и дуло винтовки уставилось в его грудь. Он остановился.

— Чего бежишь? Чего бежишь? Ну? — кричал пограничник, осаживая храпящего коня.

Подскакал второй. Он вел в поводу заводную лошадь.

— Подожди ты! — весело улыбаясь, сказал он. — Видишь, парень вовсе перепугался. Откуда идешь, джолдош? — обратился он к Кутану.

Кутан молчал.

— Да ты не бойся. Говори: откуда шел.

— Басмач шел, — глухо сказал Кутан.

— Какой басмач? Что ты плетешь, друг? — насторожился пограничник.

— Басмач пришел… Голова бил… Рука, нога вязал… Белесм? — говорил Кутан.

— Ну, вот что, — сказал первый пограничник, — лезь на лошадь и удирать не пробуй. — Он внушительно потряс головой. Лицо у него было круглое, веснушчатое и добродушное, но он хмурил выцветшие редкие брови и грозно морщил лоб.

«Сердитый…» — подумал Кутан, садясь на лошадь.

Пограничники выехали на тропинку. Кутан ехал между ними. Повод его лошади держал передний кзыл-аскер. Задний положил свою винтовку поперек седла.

Поздно ночью они были в Караколе и по темным улицам проехали в комендатуру.

В окнах комендатуры был свет. Пограничники повели Кутана в дом. У входа они столкнулись с Винтовым. Винтов внимательно и серьезно посмотрел на Кутана. Кутан поздоровался, но Винтов не ответил и молча пошел следом за пограничниками. Мимо дежурного с шашкой Кутана провели в большую комнату, где за столом сидел начальник кзыл-аскеров, комендант.

Пограничники вытянулись и взяли под козырек. Один из них быстро стал что-то говорить. Комендант встал, слушал стоя.

Кутан хорошо разглядел его.

Комендант был высокого роста, сутуловат и костист. Широкое лицо его было темным от загара. Волосы выгорели, седина белела на висках. Глаза у коменданта были голубые, спокойные и ласковые, а брови мрачно хмурились, и лоб пересекали глубокие морщины. Небольшие усы скрывали верхнюю губу коменданта.

Потом пограничники ушли. В комнате остались Винтов, комендант и Кутан.

— Садись, Кутан Торгоев, — по-киргизски сказал комендант. — Садись и рассказывай все по порядку.

Винтов стоял в дальнем конце комнаты, спиной прислонясь к стене. Только одна лампа горела на столе, и в комнате было полутемно.

Сначала Кутану было трудно говорить. Он запинался, подолгу молчал. Но комендант внимательно, не перебивая, следил за каждым его словом, и Кутан говорил все свободнее, все скорее. Он рассказал про Алы, про ночной налет, про джигитов, которых Алы увел в горы, и про свой побег.

Когда он кончил, к столу подошел Винтов.

— Ты, Кутан, что-то врешь, — сказал он, не глядя на Кутана.

— Почему ты думаешь, что он врет? — спросил комендант.

Кутан молчал.

— А вот почему: пусть все было как он говорит. Пусть. Но почему, объясни, Кутан, почему Алы не убил тебя, не зарезал, скажем, когда ты отказался ехать? Зачем нужно было связывать тебя, тащить в горы и так далее? Что-то тут неладно…

Кутан молчал. Комендант пыхтел трубкой и ждал. Кутан не совсем хорошо понял, о чем говорил Винтов, но он ясно видел, что начальники не верят ему, требуют доказательств, а больше рассказывать было нечего. Он молчал и все ниже и ниже опускал голову.

— Так вот что, — заговорил комендант. Голос его был сердитый, и Кутан совсем испугался. — Вот что, Винтов: он нам все верно рассказал. Это понимать надо. Почему Алы не зарезал его? Почему увез с собой? А потому, товарищ уполномоченный, что Алы хитрее тебя. Да, да. Ты не горячись, а слушай. Если б Кутан не удрал от басмачей и не сидел бы сегодня здесь, когда бы ты узнал о визите Алы? Ну, скажи, скажи. Когда? Дня через три-четыре. Верно? А если бы Кутана убили, ты знал бы об этом через час. Так? Теперь дальше: мать и сестра Кутана остались в ауле. Так? Пока они знают, что Кутан в руках басмачей, они никому слова не скажут. Кутан вроде заложника. Вот в этом-то и дело. И Алы превосходно все это понимает. А ты, вместо того чтоб Кутана во лжи обвинять, подумал бы, как это так мы прохлопали приезд Алы. То-то…

Кутан исподлобья смотрел на Винтова. Комендант говорил по-русски. По-русски Кутан понимал очень плохо. Очевидно, комендант рассердился на Винтова, и Кутан думал о том, что теперь Винтов рассердится на него, Кутана.

Винтов хотел возразить коменданту, но задребезжал телефон, и комендант взял трубку.

— Да, да, — сказал он. — Комендант слушает.

Потом долго молчал. В комнате было так тихо, что слышно было, как кричал голос в телефонной трубке.

Винтов задумался и сосредоточенно чертил карандашом по бумаге, которой был покрыт стол.

Комендант положил трубку. С минуту он сидел молча. Потом встал, заговорил медленно и тихо:

— Так вот что. Басмачи обстреляли дозор у заставы Зындан… По всем данным, это и есть отряд, который вел Алы… Так что сведения Кутана, очевидно, верные. Это значит, что мир с Джантаем кончен.

Услышав имя Джантая, Кутан вздрогнул и сжал кулаки.

Комендант прошелся по комнате и остановился против Кутана.

— Слушай, Кутан, — сказал он по-киргизски. — Я пойду на Джантая. Мне проводник нужен. В Кую-Кап меня поведешь? А?

Кутан молчал.

— Ты подумай, подумай. Только думай не очень долго. Выступать нужно утром. Понял? — и, не дожидаясь ответа, комендант по-русски сказал Винтову: — Распорядись — пусть дадут ему полушубок, валенки и винтовку с патронами.

Слово «винтовка» Кутан знал хорошо.

— Слушай, товарищ комендант, — сказал он, вставая, — я пойду проводником.

Рано утром отряд пограничников выехал из Каракола.

 

1

Кутан молча ехал впереди отряда.

Длинной вереницей пограничники растянулись на узкой тропинке. Тропинка извивалась зигзагами, по крутому склону взбираясь на перевал. Далеко внизу расстилались покатые коричневые холмы. Коршуны парили над холмами, и пограничники сверху видели их распростертые неподвижные крылья. Перевал был покрыт снегом. Белые облака клубились на горах.

Лошади тяжело дышали и часто останавливались. Чтоб облегчить трудный подъем, всадники низко пригибались, привстав на стремена и держась за холку. Часто срывались камни, сбитые копытами. Гремя, увлекая за собой другие камни и комья снега, они маленькими лавинами катились к подножию.

Достигнув перевала, пограничники спешились. Свежий ветер дул на вершине. Усталые лошади опустили головы и грызли снег у своих ног.

Пограничники еще никогда не переходили этот перевал. Здесь начинались таинственные «сырты» — дикая горная область, где прятались басмачи, где по козлиным тропам пробирались караваны контрабандистов, где не было дорог и горы стояли как крепости, защищая входы в узкие ущелья.

Пограничники стояли молча, пораженные величественным видом, открывшимся с перевала. Горы, одна выше другой, упирались в небо сверкающими снеговыми вершинами. Пропасти чернели между ними. Заросли огромных тянь-шаньских елей, казавшихся спичками с высоты перевала, спускались по крутым склонам к берегам горных рек. Скалы громоздились, преграждая течение, и реки извивались, сжатые в узких ущельях, или низвергались водопадами. Хребты гор, как гигантские морщины, покрывали землю. Тени облаков неслись по склонам гор, и ветер доносил глухой рев потоков.

— Вот здесь бы пролететь! — прошептал Николаенко.

— Высоко… — так же тихо отозвался Закс.

Кутан подошел к коменданту.

Андрей Андреевич задумчиво улыбался, глядя прямо перед собой. Он вздрогнул, опомнившись, когда Кутан заговорил с ним.

— Может быть, банда близко теперь, — сказал Кутан. — Надо вперед ехать. Разведку надо.

— Хорошо, Кутан. Молодец джигит, — ответил Андрей Андреевич по-киргизски и по-русски сказал что-то бойцам.

Двое из них подошли к нему. Кутан узнал их: это были те самые кзыл-аскеры, которые забрали его в горах после побега от Алы. Очевидно, комендант не верил Кутану и позвал кзыл-аскеров, чтобы стеречь его. Это было обидно, но Кутан понимал, что комендант имел все основания так относиться к нему, бывшему басмачу.

— Слушай хорошенько, Кутан, — снова по-киргизски заговорил Андрей Андреевич. — Двое пограничников пойдут с тобой. Если встретишь басмачей, скачи назад и доноси мне. Если же не успеешь — стреляй, я буду знать, что тревога. Понял? За красноармейцев, за дозор отвечать ты будешь. Все понял?

Кутан молча кивнул. Он и виду не подал, до какой степени поразило его распоряжение коменданта. В самом деле, ему, бедному джигиту, бывшему басмачу, доверяют такое ответственное дело, как разведка. Правда, пограничники поедут с ним. Они, наверное, ни на шаг не будут отходить от него, будут следить за ним. Начальник ничего не сказал об этом, но это какая-то хитрость урусов…

Кутан, ведя лошадь под уздцы, быстрым шагом, почти бегом, стал спускаться с перевала. Николаенко и Закс шли за ним. Остальной отряд отстал и скрылся из виду. Скалы заслонили перевал.

Внизу Кутан сел на лошадь. Пограничники тоже вскочили в седла. Украдкой Кутан оглянулся на них. Они ехали молча, с серьезными, напряженными лицами.

Кутану захотелось проверить, следят ли за ним. Он придержал лошадь, и когда пограничники поравнялись с ним, сказал нерешительно:

— Один ту щель ехал, второй эту щель… Мало-мало ехал… Скоро обратно…

Кзыл-аскеры поняли, молча повернули лошадей и галопом поскакали в ущелья, на которые показал Кутан. Он остался на тропинке. Его никто не стерег. Ему поверили! Кутан даже улыбнулся.

Николаенко и Закс вернулись через несколько минут. Они не обнаружили ничего подозрительного. Кутан ждал на прежнем месте. Увидев их, он пустил лошадь рысью.

Потом дозор переехал реку и шагом поднялся на невысокую сопку. За сопкой начинался подъем на перевал. На вершине лежало немного снега, но Кутан плеткой показал на серую тучу, медленно двигавшуюся по небу, и сказал:

— Снег будет. Много снег будет.

За перевалом была довольно большая равнина. Река текла по ней, описывая длинную дугу вокруг подножия горы. Равнина постепенно сужалась, переходила в ущелье. Дальше горы обрывались почти отвесно, сдавливая реку, заставляя ее крутиться и бурлить. Тропинка взбиралась на крутой склон. Слева высилась снежная вершина.

Кутан ехал осторожно, сдерживая лошадь и внимательно глядя по сторонам. Он снял винтовку, и пограничники тоже держали винтовки наготове.

Было очень тихо. Только река шумела внизу. Камень, огромный как дом, весь в трещинах, поросший мохнатым серым мхом, лежал поперек тропы. Кутан повернул, чтоб объехать его снизу, но вдруг рванул повод, осадил лошадь и спрыгнул на землю.

— Басмач… — прошептал он, и в ту же секунду на другой стороне ущелья мелькнул белый дымок и сухо треснул выстрел. Пуля просвистела, ударила в камень и с коротким жужжанием пошла рикошетом.

Пограничники соскочили с коней. Кутан тащил свою лошадь наверх, за камень. Лошадь скользила, мелкий щебень сыпался из-под ее ног.

Николаенко с винтовкой наперевес, низко пригнувшись, бежал к Кутану. Закс повел лошадей ниже, в безопасное место за выступом скалы.

— Лошадей сюда веди! — по-киргизски крикнул ему Кутан.

Закс не понял. Он привязал лошадей к стволу низкорослой березы и напрямик, через кусты, пробрался за камень. Николаенко удобно лежал, просунув дуло винтовки в трещину, как в бойницу, сосредоточенно целился и редко стрелял. Кутан лежал рядом и стрелял часто, спешно перезаряжая. Повод своей лошади он привязал к левой руке. Лошадь стояла за камнем, переступая ногами и фыркая.

Закс лег рядом с Кутаном.

Басмачи перебегали в кустах по склону горы на другом берегу реки. Их было человек двадцать пять или тридцать. Они стреляли не переставая. Пули тоненько пели, щелкали по камням и срезали ветки на деревьях.

Закс нацелился в одного из басмачей, заряжавшего ружье. Басмач был одет в черный халат и шапку, отороченную светлым мехом. Закс навел мушку чуть ниже шапки, затаил дыхание и дожал спуск. Когда рассеялся дым выстрела, басмача не было на прежнем месте. Ломая кусты, он скатился вниз под откос, упал к самой воде и лежал неподвижно, раскинув руки и неестественно подогнув голову.

Закс долго смотрел на него. Меховая шапка, слетев с головы басмача, зацепилась за ветку и осталась висеть там.

Мысль о том, что басмач убит, неожиданно поразила Закса. Уже несколько раз Закс участвовал в перестрелках и в стычках с басмачами, может быть ранил или убивал врагов, но никогда не знал наверное, попала ли именно его пуля. До сих пор ему всегда приходилось стрелять одновременно с другими бойцами, сразу отделением или взводом. Целясь несколько минут тому назад в маленькую, издали как игрушечную, фигурку басмача, он совершенно не думал, что, если выстрел будет удачным, басмач будет убит. И когда басмач упал, он не сразу понял, что произошло. Он не видел крови, не видел лица убитого, смерть не показалась ему страшной.

Закс перезарядил винтовку и нацелился в другого басмача. Этот был одет в халат, распахнутый на груди и опоясанный яркой тряпкой.

Закс выстрелил и промахнулся. Он снова нацелился и снова промазал. Привстав на колено и целясь в третий раз, он увидел, что басмач тоже поднял ружье. Раньше чем Закс успел выстрелить, сильная боль пронизала его левое плечо. Он удивленно вскрикнул и сел. Темное пятно проступило на гимнастерке и быстро растекалось неровной, расплывчатой кляксой. Закс очень испугался. Он подумал, что рука, наверное, погибла. Опасливо косясь на простреленное плечо, он осторожно пошевелил пальцами. Рука работала. Он сжал кулак и поднял руку. Даже больно было не очень сильно! Заксу стало стыдно своей слабости. Он с опаской оглянулся на товарищей, но ни Кутан, ни Николаенко ничего не видели.

Николаенко все так же спокойно целился и стрелял. Лицо его было сосредоточенно, даже немного мрачно. Кутан торопился, стреляя, невнятно бормотал что-то и радостно вскрикивал, когда попадал.

Трескотню выстрелов сотни раз повторяло и преувеличивало эхо, оглушительным грохотом раскатываясь в горах.

Закс тихонько отполз пониже за камень, достал индивидуальный пакет и, положив на рану кусок марли, кое-как замотал плечо поверх гимнастерки. Когда он снова подполз на прежнее место, Николаенко обернулся.

— Ты ранен? — испуганно крикнул он.

Кутан перестал стрелять и тоже обернулся с испугом.

— Так. Пустяки, — небрежно сказал Закс, целясь и не поворачивая головы.

— Потерпи, Яшенька, ничего, — говорил Николаенко, не обращая внимания на ответ товарища. — Потерпи, милый! Наши сейчас здесь будут. Больно здорово?

— Да нет же! Вот чудак! — усмехнулся Закс. — Ерунда сущая. Нашел, о чем говорить. — Он очень старался скрыть возбужденную дрожь в голосе, и ему казалось, что это удается.

Кутан резко вскрикнул и пальцем указал в ту сторону, где Закс привязал лошадей. Пограничники обернулись и на секунду остолбенели от ужаса: пятеро басмачей скакали к берегу, таща в поводу их коней. Басмачи подкрались незаметно, очевидно где-то выше перейдя реку. Хуже всего было то, что на лошади Закса был привязанный к седлу мешок с патронами.

Раньше чем пограничники успели опомниться, Кутан вскочил на свою лошадь и ринулся вниз. Он почти скатился по крутому спуску и, достигнув тропинки, отчаянным галопом поскакал к басмачам. Скорчившись на седле, в правой руке он держал винтовку и повод, а левой бил плетью лошадь.

Басмачи достигли реки. Их лошади вошли в воду, но лошади пограничников заупрямились. Кутан догонял. Один из басмачей отстал и повернулся ему навстречу. Николаенко, стискивая зубы, с трудом сдерживая лихорадочную дрожь нацелился в него. Басмач поднял винтовку, но выстрелить не успел: пуля пробила ему грудь.

Басмачи были на середине реки. На другом берегу из-за кустов появился басмач в распахнутом халате. Он скакал на вороном коне, размахивая маузером. Закс первым увидел его. Он выстрелил по лошади. На этот раз он не промахнулся: басмач вместе с конем рухнул на камни.

Кутан вскинул винтовку. Его лошадь была уже в воде. Почти в упор он выстрелил в спину одному из басмачей и схватил повод лошади Закса. Басмачи удирали, бросив вторую лошадь. Кутан повернулся и погнал обратно. Он был у самого берега, когда из-за трупа вороного коня встал басмач в распахнутом халате.

— Кутан! — крикнул он, подымая маузер.

Пограничники видели, как Кутан обернулся и придержал лошадь.

— Алы! — ответил он басмачу и схватился за затвор винтовки.

Басмач выстрелил, и Кутан взмахнул рукой, как бы стараясь удержаться за что-то впереди себя. Закс охнул.

Но лошадь вынесла Кутана. Он сидел в седле, неестественно вытянувшись, мертвенно-бледный, не выпуская из рук винтовки и поводьев. Лошади пограничников скакали за ним. Басмач в распахнутом халате целился ему вдогонку. Николаенко и Закс выстрелили одновременно.

Басмач пошатнулся, выронил маузер, упал и пополз к кустам, волоча правую ногу.

Кутан доскакал до камня.

Он попытался сам слезть с лошади, но не смог и без сознания повалился на руки Заксу.

Закс уложил его как можно удобнее внизу за камнем и осмотрел рану. Пуля навылет пробила грудь с левой стороны, чуть выше сердца.

Закс, как умел, сделал перевязку. Николаенко один отстреливался от басмачей.

Кутан пришел в себя. Он сказал какое-то киргизское слово и открыл глаза. Увидя Закса, наклонившегося над ним, он проговорил тихо, едва слышно:

— Пить…

— Яша, — крикнул Николаенко, — Закс, помоги. Они идут на наш берег, кажется.

Закс вскочил, подполз к Николаенко и взял свою винтовку.

Басмачи пели молитву. Они бежали к реке, некоторые ехали верхом.

— Не стреляй, — сказал Закс, доставая гранату. — Подожди.

— Вот теперь бы самолет, — вдруг сказал Николаенко.

Басмачи вбежали в воду. Они тоже перестали стрелять. Верховые ехали впереди, пешие шли, держась за лошадей и высоко вверх подымая ружья.

Закс первым кинул гранату. Она разорвалась в воде, подняв фонтан брызг. Граната Николаенко ударила в берег, и камни полетели в воздух. Потом оба схватились за винтовки и минуты три стреляли, целились, перезаряжали, снова стреляли и целились.

Четверо басмачей, раненные или убитые, упали, и стремительное течение унесло их тела. Одной лошади осколком разорвало живот. Она сбросила всадника и поскакала назад. Вторая лошадь повалилась в воду, увлекая за собой людей, державшихся за нее.

Басмачи повернули обратно, не пройдя и четверти реки.

Пограничники перестали стрелять. Потные и усталые, они посмотрели друг на друга и засмеялись.

— Живы? — спросил Николаенко.

— Живы, я думаю, — отозвался Закс.

— Пить… пить… — раздался глухой голос Кутана.

— Вот что, — сказал Закс. — Я пойду за водой к речке. Только баклажку я разбил. У тебя нет? Ну, черт с ним: в шлеме ему принесу.

Николаенко молча кивнул и начал стрелять. Басмачи ответили яростной пальбой.

Закс соскользнул вниз и, цепляясь за кусты, быстро стал спускаться к реке. Он старался прятаться за камнями и выступами скал, но часто приходилось пробегать открытые пространства. Пули свистели у него над головой, он присаживался за каким-нибудь прикрытием и отдыхал минутку. Потом вскакивал и, не разбирая дороги, скользя и царапаясь о колючие ветки, мчался к реке.

Добравшись до берега, он сорвал с головы шлем, зачерпнул холодную воду и бросился обратно. Наверх лезть было гораздо труднее. Он задыхался, сердце бешено колотилось, и темнело в глазах. Но он невредимым добрался до камня. Николаенко сидел в прежней позе и методически стрелял.

Тут только Закс взглянул на шлем, который держал в левой руке, и вскрикнул: шлем был наполовину пуст; он протекал, на дне было совсем немного воды. Закс кинулся к раненому.

— Пей, пей, джолдош… — сказал он.

Кутан жадно прильнул к шлему. Закс смотрел, как быстро он пьет.

— Рахмат… Спасибо… товарищ, — прошептал Кутан и попробовал улыбнуться.

 

2

Основной отряд остановился на получасовой привал, не доезжая маленькой сопки.

Только когда пограничники были у подножия перевала, Андрей Андреевич услышал стрельбу. Гулкое эхо донесло грохот выстрелов. Было ясно, что бой идет по другую сторону горы, покрытой снегом. Андрей Андреевич пустил коня, пограничники понеслись за ним.

Торопя лошадей, начали подниматься. Подъем оказался крутой. Лошади задыхались. На середине подъема Андрей Андреевич соскочил и, придерживая шашку, быстро пошел наверх. Бойцы шли за ним, тоже ведя лошадей в поводу. Пошел снег. Мокрые хлопья таяли на камнях. С каждой минутой снег шел все гуще. Поднялся ветер.

Через сотню шагов Андрей Андреевич почувствовал, что голова начала слегка кружиться. Проклятая высота! Он обернулся назад. Никто из красноармейцев не отстал, но лица у всех были бледные и рты широко раскрыты.

— Товарищи, стой! — крикнул Андрей Андреевич. — Сесть и отдохнуть.

Он сел прямо на землю. Гнедой Васька мягкими, теплыми губами ткнулся ему в затылок. Бойцы тоже сели. Кони потоптались, крепче становясь на покатой горе, и опустили головы.

За горой эхо выстрелов бахало, перекатывалось и грохотало в ущельях. Потом оглушительно ударило два взрыва. За горой шел бой.

Один из красноармейцев, совсем молодой, вскочил.

— Товарищ начальник!.. — тихо сказал он. — Товарищ командир!.. Не можем мы отдыхать!.. Прикажите идти!..

— Я приказал отдыхать, и вы должны отдыхать, товарищи, — негромко ответил Андрей Андреевич. Он сидел выше всех, и бойцы снизу смотрели на него. — Вы должны отдыхать, — повторил он.

Через несколько минут отряд двинулся дальше. Но, пока пограничники дошли до линии снега на вершине, пришлось отдыхать четыре раза.

В снегу было еще хуже. Снегопад усилился, и снег стал таким рыхлым и глубоким, что лошади не могли идти. Сразу проваливаясь по горло, они буквально тонули в снегу.

После нескольких попыток вытащить своего Ваську, бессильно бившего ногами и храпевшего от страха, Андрей Андреевич остановился в изнеможении. Пот градом струился по его лицу. Бойцы выбивались из сил. Густой пар поднимался над лошадьми и людьми.

— Оставить коней! Копать снег! — крикнул Андрей Андреевич.

Увязая в снегу, пограничники прошли вперед. Лопатками, шашками и просто руками начали рыть снег. Рыли, лихорадочно торопясь, сосредоточенно и молча.

По узкой траншее вели коней. Андрей Андреевич шел впереди. Он работал лопаткой.

Медленно продвигаясь, пограничники вгрызались в снег.

Звуки выстрелов становились все громче и громче.

 

3

Трижды басмачи пытались перейти реку.

Трижды Николаенко и Закс гранатами отгоняли их обратно. Но с каждым разом басмачи подходили все ближе и ближе. В последний раз им удалось дойти почти до берега. Они изменили тактику и в атаку шли не все. Человек десять бросились в реку, а остальные продолжали перестрелку.

Молодой басмач в распахнутом халате, ранивший Закса и Кутана, очевидно был вожаком. Хромая, он перебегал за камнями, отдавал приказания и изредка сам стрелял.

В короткие передышки между атаками басмачей Николаенко и Закс сидели молча, тяжело дыша и не глядя друг на друга. Они больше не смеялись. Лица их были черные от грязи и дыма, пот тонкими струйками стекал из-под взмокших шлемов.

Пуля ободрала кожу на щеке Николаенко.

У Закса все сильнее и сильнее болело плечо. Часто он, стиснув зубы, подавляя невольный стон, принуждал себя двигать немеющей рукой.

Кутан начал бредить. Он метался на земле, рвал повязку и кричал что-то по-киргизски. Закс сполз с камня и подошел к нему. Кутан был страшно горячий, губы его запеклись, глаза подернулись пеленой. Ничего не видя, он смотрел прямо вверх, выкрикивал киргизские слова вперемежку с русскими ругательствами и скрипел зубами.

Закс вытер ему лоб и рот своим мокрым шлемом.

Кутан пришел в себя.

— Пить… — попросил он.

Закс приподнял его голову и поднес шлем к губам. Кутан стал сосать мокрую материю.

— Скорее, скорее сюда!.. — крикнул Николаенко. От непомерной усталости он почти потерял голос. Хриплый крик прозвучал страшной тревогой.

Закс подполз к нему. Басмачи все еще не стреляли, было все так же тихо. Где-то в кустах звонко чирикнула птица.

Николаенко, протягивая руку, показывал в ту сторону, где извивалась тропинка. Закс посмотрел и вздрогнул: из-за поворота тропинки, пригибаясь за камнями, бежали басмачи. Они бежали один за другим молча, держа винтовки наготове. Они перешли реку за поворотом выше по течению и бежали к камню.

Пограничники поняли, что это — конец. Басмачи готовились ударить одновременно с двух сторон.

— Прощай, Яша, — прохрипел Николаенко.

Они обнялись.

— Ну, так уж недаром, — шепнул Закс, — подожди стрелять, пусть подойдут…

Николаенко отполз, повернулся и готовился встретить басмачей с фланга. Закс лежал лицом к реке. Басмачи с того берега ползли к воде. Все еще было тихо.

Первым выстрелил басмач в распахнутом халате. Он выстрелил в воздух и визгливо закричал, призывая аллаха. Крик подхватили остальные. Они стреляли на бегу, и снова ущелье наполнилось грохотом и шумом. Пограничники не отвечали.

— Хоть бы одну гранату еще… — бормотал Николаенко, — хоть бы одну… — Гранат больше не было.

Басмачи перешли реку. Только вожак в распахнутом халате остался на той стороне. Верхом, он кружился по берегу, кричал приказания и размахивал маузером. Басмачи лезли к камню, поднимаясь по тропинке и пробираясь через заросли кустарника.

Пограничники не стреляли. Закс видел, как шевелятся, вздрагивают кусты. Басмачи поднимались все выше и выше.

Слева, на тропинке, басмачи подошли совсем близко. На несколько минут они задержались, прячась за выступом скалы, потом закричали и побежали к камню.

Николаенко выстрелил. Рослый рыжий киргиз в синем халате схватился за живот и рухнул под ноги бежавшим сзади.

Закс тоже начал стрелять.

Не видя друг друга, оба пограничника улыбнулись, ничего не сказав. Холодное спокойствие овладело ими. Каждый по-разному подумал об одном и том же: хорошо, что умирать приходится не в одиночку.

К Николаенко бежало шестеро басмачей. Обойма кончилась, перезаряжать не было времени. Николаенко отбросил винтовку, вынул клинок и встал. Нетвердой походкой пешего кавалериста он пошел навстречу басмачам.

— Ура!.. — крикнул он и в грохоте пальбы сам не услышал своего голоса.

Но, как эхо, откуда-то сверху загремело «ура», и на склоне горы по ту сторону реки показалась цепь пограничников.

Николаенко не видел их и не понял, в чем дело.

Басмач, бежавший впереди всех, странно дернулся, споткнулся и сорвался в пропасть. Потом еще двое упало, убитые наповал.

Николаенко остановился, подняв клинок и широко расставив ноги. Он никак не мог сообразить, что произошло. Басмачи бежали, стреляя куда-то в сторону. Потом Закс верхом проскакал мимо него, размахивая шашкой и крича, как безумный.

Только тогда Николаенко увидел, как на том берегу реки, в дыму и грохоте, скакали пограничники, настигая басмачей. Впереди, на гнедом коне, несся комендант.

Из всей шайки ушел только один басмач в распахнутом халате.

 

4

Кроме Кутана, в отряде не было проводников. Пришлось повернуть обратно.

Из веток елей сделали носилки и прикрепили их к седлам. Кутан лежал на носилках. Он часто впадал в забытье, бредил и метался. Его приходилось привязывать. Не знали, чем кормить его, — ни мясные консервы, ни ржаные сухари, конечно, раненый есть не мог. Единственной более или менее пригодной пищей был шоколад. Шоколад растирали и смешивали с теплой водой. Весь шоколад отдали для Кутана.

На перевалах лежало много снега, осенние ветры наметали высокие сугробы. Становилось все холоднее и холоднее. Бойцы укрывали Кутана своими тулупами и гнали лошадей. В самых трудных местах носилки снимали с седел и несли на руках. Шли целыми днями, ночевали где придется, и через шесть дней пришли в Каракол.

Кутан умирал. Весь отряд прошел по городу и остановился у ворот больницы. Носилки сняли и пронесли в приемную. Закс, Николаенко и Андрей Андреевич шли за носилками.

Седой старичок-врач, опасливо косясь на винтовки и шашки бойцов, на их похудевшие, обветренные лица, взволнованно протирал пенсне и слушал тихий, спокойный голос Андрея Андреевича.

— …Вот, доктор, я и прошу вас, — говорил комендант, — вылечить этого киргиза во что бы то ни стало. Понимаете? Но не то, чтоб он выжил, этого мало. Он мне нужен совершенно здоровым. Погодите. Я знаю очень хорошо все, что вы скажете, — вы ни за что не отвечаете, вы ни за что не ручаетесь. Но мне — поймите, доктор, — мне необходимо совершенно вылечить его. И вы добьетесь этого. Правда, доктор?

— Хорошо, товарищ, он будет здоров, — неожиданно для самого себя, уверенно ответил врач.

— Я так и знал, — сказал комендант, слабо улыбаясь. — Простите, доктор, мы наследили тут у вас. Если нужно что — позвоните. До свиданья.

— Мне ничего не нужно, — буркнул доктор. — Прощайте.

Комендант вышел, сутулясь и с трудом передвигая ноги. Бойцы пошли за ним. Проходя мимо доктора, Закс остановился и тронул старика за рукав.

— Простите, гражданин врач, — сказал он шепотом. — Этот наш киргиз верно будет живой?

— Я же сказал вам, милостивые государи! — сердито закричал доктор. Я же сказал вам, черт возьми совсем, что он будет жив. Понятно или нет? Я еще не видел его раны, я не знаю, может быть он ранен абсолютно смертельно, может быть он уже умер, — вам ведь все равно. Вам надо, чтоб он был живой, и больше вас ничего не интересует. Ну и оставьте меня в покое! Поняли? Оставьте меня в покое! И не шумите здесь! У меня больные! Вот-с!.. — и он с грохотом захлопнул дверь.

Николаенко и Закс на цыпочках спускались с лестницы.

Восемь суток старичок-доктор боролся за жизнь Кутана. Восемь суток Кутан не приходил в сознание. Но доктор победил, и на девятые сутки, поздно ночью, уходя из больницы, он сказал сиделке:

— Ну, знаете ли, сударыня, и здоров же он. Не человек, а бык. Он будет жить…

Через неделю Андрей Андреевич пришел навестить Кутана. Кутан хотел встать с постели. Доктор коршуном кинулся на него.

— Лежать!.. — взвизгнул он. — Лежать, негодяй! Белесм? Понимаешь?..

Кутан лег опять.

— Здравствуй, товарищ комендант, — сказал он. — Старичок такой сердитый — никак вставать не дает, понимаешь.

— Ты откуда это так по-русски выучился? — спросил Андрей Андреевич, пожимая доктору руку.

— Старичок учил. Я мало-мало русский учил. Он мало-мало киргизча учил. Ничего старичок.

— Ты доктору жизнью, Кутан, обязан, — сказал Андрей Андреевич.

Доктор неопределенно хмыкнул и сердито рванул шнурок от пенсне.

— Нет, — твердо и серьезно ответил Кутан. — Нет, товарищ. Старичок, верно, лечил азмас. Хороший старичок. Только Кутан не потому живой.

— Что такое? Ничего не понимаю, — нахмурился Андрей Андреевич.

Кутан хитро подмигнул.

— Зачем не понимаешь, — сказал он, — хорошо понимаешь. Шоколад давал мне? Да? Шоколад очень лекарство крепкий. Шоколад Кутану жизнь давал. Шоколад Кутан ел, потому живой.

 

5

Андрей Андреевич и Амамбет наконец собрались на охоту. Но, как всегда бывает, когда собираются особенно долго, в самый последний момент, вечером, накануне дня охоты, выяснилось, что ничего не приготовлено. В час ночи сели заряжать патроны. Андрей Андреевич взвешивал и насыпал порох и дробь. Амамбет забивал пыжи.

Джек, чувствуя близкую охоту, нервничал и не мог усидеть на месте. Пес бегал, высунув язык и виляя хвостом. То он обнюхивал ружейные чехлы, то свежесмазанные сапоги, то патронташи и прочую охотничью снасть, разбросанную по комнате. Часто он подбегал к хозяину и, тычась холодным, влажным носом, из-под руки засматривал на стол, заваленный гильзами, пыжами, дробью, будто хотел убедиться, все ли в порядке.

За окном, в темноте, свистел ветер, и дождь барабанил в стекла.

Андрей Андреевич молча пыхтел трубкой, и голубые клубы дыма плавали под абажуром.

Амамбет тихонько напевал.

— Ты знаешь, что пою, Андрей? — спросил он. — Замечательную вещь пою, понимаешь…

Он снова начал петь. Андрей Андреевич перестал взвешивать порох и слушал, наклонив голову набок.

— Что ж ты поешь, Амамбет?

— «Манас» пою. Народный эпос киргизский. Слушай:

— Это очень хорошо, Амамбет, — сказал Андрей Андреевич.

— Нет, я плохо пою. Старики поют хорошо, — с неожиданной грустью сказал Амамбет и замолчал.

Андрей Андреевич выбил пепел из трубки и снова набил ее.

— Слушай, Андрей, — заговорил Амамбет. — Кутан как? Поправляется?

— Да.

Несколько минут оба молчали.

— Я много думал, комендант, об одном деле, — осторожно начал Амамбет, — что, если по-настоящему организовать бедняков-джигитов по аулам? Что, если вспомнить партизанское время, понимаешь? Добровольные отряды, понимаешь, как подсобную силу твоим кзыл-аскерам. Как думаешь? И пусть так и называются — добровольные отряды…

Андрей Андреевич встал и прошелся по комнате.

— Ты молодец, секретарь, — сказал он весело.

— Верно? Хорошее дело, понимаешь, — обрадовался Амамбет. — И знаешь, кому первый отряд поручить надо?

— Знаю, — ответил Андрей Андреевич, — Кутану.

 

6

«…Таким образом, мир с Джантаем не получился. Ты уже знаешь об этом из моего донесения. Конечно, это неудача, и много труда пропало даром, но я еще не уверен, как было бы лучше.

Андрей

Чем глубже вхожу я во все эти дела, тем больше убеждаюсь в том, что здесь нужно находить свои, совершенно особые методы. Таков уж Восток. Люди сочетают изощреннейшую хитрость с просто детской доверчивостью и непосредственностью. Часто приходится удивляться, как легко добиваешься труднейших вещей и как трудно достичь, казалось бы, самых простых и несложных результатов.

Джантай, конечно, многому научил нас и, по всей видимости, еще многому научит. Спасибо ему. Во всяком случае, разрыв с ним привел на нашу сторону по-настоящему хороших людей. Их пока мало, но на них можно положиться.

Мне кажется, что они-то, эти люди, и есть самое главное в нашей работе, самая большая победа. Они, эти люди, помогут нам закрепить нашу связь со всей беднотой. Они, эти люди, будут основой нашей силы среди националов. Они составят первые доброотряды.

Я очень рад, что ты так горячо поддержал эту нашу затею. Только при ее удаче мы сможем подготовить почву для настоящего разгрома банд, для перенесения линии застав к границе, для освоения сыртов.

Я надеюсь, что в ближайшие два-три месяца нам удастся настолько развернуть доброотрядческое движение, что можно будет нанести решительный удар. Необходимо только найти способ выманить басмачей из ущелья, заставить их принять бой на равнине. Есть у меня один план. Быть может, в годовщину ВЧК обрадую тебя победой.

«Применяйся к местности!» — этот старый, испытанный девиз никогда не подводил нас.

Я отчетливо вижу успехи в части разложения басмаческих настроений. Вся история с провалом джантаевской агитации чрезвычайно показательна. Мы, конечно, позаботились о том, чтобы наши люди оказывались в аулах раньше Джантая, но еще недавно мы не могли даже мечтать о том, что почетному человеку, аксакалу, старейшине, самому Джантаю будет оказан такой прием.

Что касается твоих указаний об отношении к беднейшим джигитам банд, то эти наши меры принесли, пожалуй, самые большие результаты. Во-первых, из банд началось буквальное дезертирство. Во-вторых, в числе джигитов, отходящих от басмачества, есть такие молодцы, которых мы сразу же используем как проводников и бойцов. И какие это бойцы!

Есть у меня, например, один молодой киргиз (сейчас лежит в больнице; ранен в бою) — стрелок, наездник, следопыт и настоящий храбрец.

Помяни мое слово — будем мы награждать этих людей, именно их, и очень скоро.

Работая с ними, воспитывая их, сам научаешься все новому и новому.

Ведь уж старики мы с тобой — хоть и не очень много лет прожили, но чего-чего только не было, — а смотри ж ты, опять учимся, ученики наши нас же и учат. Это все-таки очень неплохо.

Что ж ты все собираешься, собираешься, а не едешь? И на охоту сходили бы. Мы тут на днях с секретарем райкома все-таки походили денек. Фазанчиков немного поколотили.

Приехал бы, действительно. Хоть повидались бы как следует.

Каракол

18 сентября 1925 года»

 

7

Наконец Кутана выписали из больницы.

Он попрощался с врачом, и добрый старик в последний раз накричал на него.

Улыбаясь, щурясь от неяркого осеннего солнца, Кутан вышел на улицу. Желтые и красные листья лежали на земле, на крышах домов.

Кутан постоял на перекрестке. С непривычки, после больницы, слегка кружилась голова и приятная слабость чувствовалась в ногах. Идти было некуда. Кутан не спеша побрел по середине улицы.

Пробежал мальчишка-школьник без шапки и в одной рубашонке. Две киргизские девушки, тихо разговаривая, обогнали Кутана и вошли в дверь большого дома с красной вывеской.

«Школа», — подумал Кутан.

Мелкой трапотой проехали четыре киргиза. Один вел на веревке барана. Киргизы громко смеялись.

«На базар», — решил Кутан.

Было приятно видеть все эти простые, понятные вещи, угадывать их смысл и значение. Было приятно дышать прохладным воздухом, идти по мягкой земле, взрывая ногами шуршащие листья, свободно размахивать руками, чувствовать, как на ходу движется все тело.

Целый день Кутан ходил по городу. Он прошел мимо могилы командира партизанского отряда. Голые деревца стояли вокруг деревянного памятника с фотографией матроса.

Потом он походил по базарной площади. К вечеру становилось холоднее.

Он пошел к комендатуре. У ворот прохаживался часовой. Кутан в нерешительности остановился поодаль.

Часовой заметил его и крикнул:

— Кутан! Иди, иди сюда, джолдош! Иди скорее!

Кутан узнал Николаенко. Он подошел и пожал ему руку. Из ворот выбежало человек десять пограничников. Впереди, с рукой на перевязи, бежал Закс.

— Кутан! Живой! Ура! — кричал он.

Незнакомые кзыл-аскеры обнимали Кутана, хлопали по спине, весело и громко смеялись, и Кутан совсем растерялся от такого приема. Его повели к дому, и еще много пограничников выбежало отовсюду, и каждый старался протиснуться к нему, пожать ему руку и сказать что-нибудь ласковое.

Потом вышел Винтов. Увидев, в чем дело, он спрыгнул с крыльца и на глазах у всех обнял Кутана.

Комендант тоже вышел на крыльцо.

— Товарищ комендан… — запинаясь, начал Кутан, и все замолчали: — товарищ комендан… — Очень трудно было говорить.

— Ты подожди, Кутан, — улыбался Андрей Андреевич, — идем-ка ко мне. Поговорим как следует.

До поздней ночи сидел Кутан в кабинете коменданта, посыльный от дежурного носил туда ужин и два раза бегал на кухню за чаем.

Эту ночь Кутан спал в комендатуре и рано утром уехал в Ак-Булун. Он ехал на хорошем вороном жеребце, за плечами у него была новенькая винтовка, а куржуны были набиты свертками с хлебом, мясом, сахаром и чаем.

 

1

Всего один день пробыл Кутан у матери.

Ночью он оседлал коня и уехал. Пятеро молодых джигитов из аула Ак-Булун встретились с ним на горной тропе. Он поехал вперед, а джигиты ехали за ним. К утру они были в соседнем ауле.

Кутан говорил с людьми и звал выступать против басмачей. Речи его нравились. Всякий бедняк был обижен баями. К ночи Кутан уехал дальше. С ним уехало еще двенадцать джигитов.

Так он стал ездить из аула в аул. Он ехал по ночам, а днем отдыхал и говорил с жителями селений. Он рассказывал о пограничниках и о большевиках. Он говорил о дружбе с советской властью и о вражде, смертельной вражде к баям и басмачам. Он рассказывал о Джантае и о себе самом. Он говорил правду, и люди верили ему. В каждом ауле джигиты седлали лошадей, забирали старые мултуки и присоединялись к отряду. В отряде было уже тридцать человек. Молчаливый Абдумаман и веселый охотник Каче, умный пастух Максутов Мукой и силач Гасан-Алы, и еще многие храбрые джигиты пришли к Кутану.

Прошли три недели после выхода Кутана из больницы.

Кутан сильно изменился за это время, хотя в его внешности не было особо заметных перемен. Может быть, только его загоревшее, бронзовое лицо слегка похудело и осунулось. Но манера держаться и говорить стала совсем иной, чем раньше. Необходимость приказывать, необходимость убеждать людей, вести их за собой заставила его научиться говорить коротко и веско, держаться уверенно, личным поведением давая пример всему отряду. Он теперь много думал о вещах, которые раньше никогда не приходили ему в голову. Он вспоминал командира партизан, коменданта, пограничников и невольно старался подражать им. Прирожденный ум и чутье помогли ему. Он превращался в настоящего вожака, командира. Джигиты уважали его и слушались беспрекословно.

Быстрыми ночными переходами отряд двигался к аулу Зындан.

Аул этот был расположен в глубокой лощине, у слияния двух горных рек. В километре от аула, на горе стояла пограничная застава Зындан — застава самая отдаленная, самая близкая к сыртам. Кутан рассчитывал, окончательно сформировав свой отряд, в ауле Зындан ждать приказания коменданта и вместе с кзыл-аскерами начинать наступление на басмачей.

Когда отряд был еще в ущелье, не доезжая нескольких километров до Зындана, Кутан услышал стрельбу со стороны аула. Кутан пустил коня рысью. Доброотрядцы, растянувшиеся по ущелью, догоняли его. Выстрелы становились все громче и чаще. Потом четко затарахтел пулемет. Было похоже на то, что возле аула разгорается бой.

Ночь была на исходе, брезжил рассвет.

Кутан подхлестнул коня и перевел его на галоп. Каче, погоняя свою лошадь, скакал рядом с ним.

— Басмачи около заставы, — сказал он, — стреляют выше аула.

Подскакав к концу ущелья, Кутан осадил коня. Остальные окружили его. Солнце взошло, и хотя в горах был еще полумрак, на равнине стало светло.

— Каче, — сказал Кутан. — Оставь лошадь, лезь на сопку. Если надо будет, на дерево лезь. Посмотри, что там.

Каче был маленького роста и ловок, как обезьяна. Он спрыгнул на землю, снял винтовку с деревянными сошками и через несколько минут вскарабкался на верх почти отвесной скалы.

— Видишь? — крикнул Кутан.

— Нет, лезу на дерево, — донесся голос Каче.

Разгоряченные скачкой, лошади не стояли на месте, плясали, крутились и нетерпеливо просили повод.

— Хей! — крикнул Каче. — Хей! Басмачи там. Много басмачей…

Пулеметная очередь заглушала его голос.

— Где бьются? Пограничники где? — крикнул Кутан.

— Басмачи к заставе идут. У заставы бьются. Близко…

Снова загремели выстрелы.

Кутан стегнул коня и с места в карьер поскакал к выходу из ущелья. Снимая винтовки, доброотрядцы неслись за ним. Осталась только лошадь Каче, привязанная к стволу дерева, она тянула повод, била ногами и рвалась вслед за остальными.

Доброотрядцы выскочили из ущелья.

Низкие сопки еще скрывали от них заставу.

И кони и всадники увлеклись бешеной скачкой, обгоняли друг друга, летели все скорее и скорее.

Силач и великан, кузнец Гасан-Алы поравнялся с Кутаном. Он крутил винтовку над головой и нахлестывал лошадь. Отчаянным галопом лошади вынесли джигитов на гребень сопок, и картина боя открылась перед ними. Оставляя справа аул, толпа басмачей широкой цепью мчалась к заставе, низенькие глинобитные домики которой едва были видны на вершине пологой горы. Пулемет лихорадочно захлебывался. Пулеметчики сидели на сотню метров впереди заставы, скрытые большим камнем, но этот-то камень и не давал возможности обстреливать атакующих по всему фронту. Правое крыло басмачей, заворачивая и совсем приближаясь к заставе, грозило отрезать пулемет.

Кучка красноармейцев на самой заставе отстреливалась изо всех сил.

Кутан задержал передних доброотрядцев, чтобы успели догнать отставшие. Басмачи наседали на заставу. Они не видели, как с тыла из-за сопки вылетели всадники.

Гасан-Алы, опьяненный атакой, визгливо и пронзительно запел старый боевой клич:

— Иль-алла! Илла аллах!..

— Дурак! — крикнул Кутан. — Замолчи, дурак! — и, оборачиваясь назад, он закричал: — Ура, кзыл-аскеры! Бей баев!

— Бей баев! — заревел Гасан-Алы.

— Бей баев! — подхватили доброотрядцы.

Басмачи были близко. На всем скаку Кутан вскинул винтовку, и басмач впереди него упал с лошади. Звук выстрела был едва слышен из-за грохота и шума вокруг, но выстрел Кутана был сигналом. Доброотрядцы открыли огонь. Грянули старые кремневые ружья и берданки.

— Бей баев!

Только тогда басмачи поняли, в чем дело.

Смятые неожиданным натиском доброотрядцев, они метнулись с правого фланга и попали под огонь пулемета. Все смешалось в пыли. В панике басмачи повернули к горам. Доброотрядцы разворачивались, чтобы преследовать их.

Впереди басмачей на сером коне скакал киргиз огромного роста, очевидно курбаши. Кутан узнал его. Это был Кара-Мурун. Кутан крикнул Гасан-Алы и ринулся в погоню.

Пулемет смолк. Из заставы скакали пограничники.

Быстрый конь Кара-Муруна вынес его далеко от остальных. Повернув, он гнал к ущелью. Он был уже у самого входа. Кутан и Гасан-Алы скакали ему наперерез. Несколько раз Кутан стрелял, но не мог попасть в басмача, а стрелять в коня он не хотел.

Кара-Мурун обернулся назад, поднял маузер и выпустил всю обойму, Гасан-Алы вместе с лошадью покатился на землю.

Кутан один влетел за басмачом в ущелье.

Увлекшись преследованием, он не замечал, что басмач сдерживает своего коня. Кара-Мурун видел, что Кутан один, и, когда Кутан был совсем близко, он внезапно остановился. Летя на басмача, Кутан выстрелил, но винтовка только щелкнула, — патронник был пуст. Тогда Кутан схватил винтовку за дуло, готовясь, как палицей, бить прикладом. Кара-Мурун выдернул из-за пояса клыч.

В прохладной тени ущелья кони сшиблись и разлетелись в разные стороны. Кара-Мурун со всей силы ударил клычом, но Кутан отразил удар прикладом. Клинок скользнул по дереву и, наткнувшись на сталь, переломился пополам. Удар был так силен, что Кутан еле удержался в седле.

Кара-Мурун снова пустился удирать, и Кутан хотел продолжать погоню, когда сверху, со скалы, раздался выстрел. Басмач пошатнулся, но не упал. Кутан ринулся за ним.

— Стой, Кутан! — раздался голос сверху, и Каче с дымящимся мултуком скатился с откоса. — Назад, скорей назад! — говорил он, отвязывая свою лошадь, спрятанную в кустах. — Там басмачи, много басмачей!

Кутан колебался.

— Скорей! Кзыл-аскеров предупредить надо, — крикнул Каче и поскакал к равнине.

Кутан догнал его.

Когда доброотрядцы пошли в атаку, Каче замешкался, слезая с дерева. Случайно он обернулся и увидел, что по руслу реки, примыкающей к ущелью, движется группа всадников. Каче узнал среди них многих басмачей. Впереди ехали Касым Малыбашев и Джаксалык Оманов. Басмачи ехали шагом. Каче тихо спустился вниз, завел свою лошадь в кусты, привязал ее там и снова вернулся на свой наблюдательный пост. Он видел, как Касым послал вперед разведку, как разведчики вернулись и, очевидно, доложили о бое у заставы. Касым спорил о чем-то с Джаксалыком. Потом Касым крикнул какое-то приказание, и джигиты спешились. В это время Кара-Мурун и Кутан влетели в ущелье. Каче выстрелил по басмачу и вместе с Кутаном ускакал на равнину.

Басмачи сдавались пограничникам и доброотрядцам. Всего было захвачено двадцать человек, не считая четырнадцати убитых.

Кутан и Каче рысью ехали к группе всадников, стоявшей на пригорке возле заставы. Увидев Кутана, командир пограничников тронул лошадь и поехал ему навстречу. Кутан узнал Винтова. Они обнялись, как старые приятели.

Каче рассказал все, что он видел из своей засады.

Винтов приказал готовиться к обороне. Пленных, обезоруженных басмачей заперли в сарае, и двое часовых были поставлены там. Лошадей отвели под прикрытие, бойцы стали по местам. Кутан послал несколько человек во главе с Гасан-Алы и Каче в аул, чтобы собрать там джигитов. Гасан-Алы поехал на лошади басмача, так как его лошадь убил Кара-Мурун.

Винтов рассчитывал, что басмачи выйдут из ущелья, и хотел дать бой на ровном месте. Но прошло два часа, а басмачи не появлялись.

Стоя на плоской земляной крыше заставы, Кутан рассказывал Винтову о погоне за Кара-Муруном. Внимательно выслушав до конца, Винтов долго молчал.

— Ты, конечно, молодец, Кутан, — заговорил он по-киргизски, — и твои джигиты здорово помогли сегодня заставе. Но ты себя вел неправильно. Ты не обижайся, подожди. Дослушай до конца. Разве годится командиру бросать свой отряд и лететь сломя голову черт его знает куда?

— Зачем черт знает, — по-русски ответил Кутан. — Кара-Мурун, убить, мой враг убить, а не черт знает.

— Верно, — продолжал Винтов, все также по-киргизски. — Верно, Кара-Муруна убить надо. Но ты — командир. Ты должен прежде всего думать об отряде, а не о своих личных врагах. Понял? Надо было поймать Кара-Муруна. Не спорю. Но надо было послать за ним джигитов, а не бросать отряд и самому скакать за ним. Это басмачи так дерутся, а нам надо…

— Смотри, Винтов! — крикнул Кутан, показывая на равнину.

Какой-то всадник на маленькой, загнанной лошаденке скакал к заставе. Еще издали он начал что-то кричать и махать руками. У въезда в заставу он соскочил с лошади, ковыляя вбежал во двор и повалился на колени перед Винтовым. Это был старик пастух из аула Зындан. Заплатанный халат его был изодран в клочья, и слезы текли по его пыльному лицу. Плача и охая, он рассказал, что басмачи налетели на стадо, которое гнали зынданские дехкане. Басмачи захватили всех людей и скот. Очевидно, это именно была та банда, которую видел Каче. Побоявшись выйти на равнину, басмачи отказались от налета на заставу, повернули обратно и по дороге захватили дехкан.

Винтов приказал половине пограничников оставаться на заставе, а остальным выступать в погоню. Кутан собрал своих джигитов. Старику дали хорошую лошадь, и он взялся показывать дорогу.

Кутан ехал рядом с Винтовым впереди отряда.

— Теперь я ошибся, — сказал Винтов. — Ждать нельзя было.

Кутан ничего не ответил.

 

2

Пуля Каче попала Кара-Муруну в ногу.

Не слыша за собой погони, он остановился у ручья, чтобы обмыть рану. Касым и Джаксалык выехали из-за скал. За ними ехали джигиты. Кара-Мурун, хромая, бросился к ним навстречу и ухватился за стремя Касыма.

— Скорей на помощь! — прохрипел он.

— Чем ты так взволнован, уважаемый Кара-Мурун? — невозмутимо сказал Касым.

— Мои джигиты убиты или взяты в плен. Аллах отвернул свое лицо от меня! Помоги, Касым!

Касым тронул коня и толкнул Кара-Муруна.

— Я никак не могу понять, чего ты просишь, уважаемый Кара-Мурун, издевался он. — Ты ведь не ждал меня, когда нападал на Зындан. Ты ведь сам нарушил наш уговор. При чем же тут я?

— Что ты говоришь? — зарычал Кара-Мурун, снова хватая стремя Касыма. — Что ты сказал, сын блудницы?

— Не горячись, почтенный Кара-Мурун, — скалил зубы Касым, — ты болен, и волнение вредно тебе.

Кара-Мурун задохнулся от ярости. Он шагнул назад и выхватил кинжал. Касым побледнел и взялся за рукоятку маузера, торчавшего за его поясом.

— Берегись, — тихо сказал он.

— Паршивый пес, — крикнул Кара-Мурун и поднял кинжал.

— Я предупредил тебя, Кара-Мурун, — сказал Касым и выстрелил.

Кара-Мурун сделал два шага и упал без звука, лицом вниз.

— Ты собака, Касым! — равнодушно сказал Джаксалык.

— Молчи, жирный баран.

Касым, бледный от злости, рванул повод. Горячий конь заплясал, приседая на задние ноги, и шарахнулся в сторону. Случайно он толкнул коня Джаксалыка, и тучный Джаксалык зашатался в седле. Джигиты громко засмеялись. В бешенстве, Джаксалык со всей силы ударил Касыма по лицу камчой. Темный рубец сразу вспух на бледной щеке.

Касым взвыл и почти в упор выстрелил в жирный затылок Джаксалыка, раньше чем тот успел повернуться.

Джигиты сняли оружие с обоих убитых курбаши и поделили между собой.

Касым приказал повернуть обратно и уходить в горы. Через два часа басмачи наткнулись на зынданских дехкан. Басмачи окружили их и повели с собой. Один молодой дехканин бросился на басмача, который схватил девушку. Его пристрелили. Больше никто не пытался сопротивляться.

Банда торопилась, но пленные, среди которых было много женщин, шли пешком и задерживали басмачей. Уставших, отстающих и слабых подгоняли камчами.

 

3

Пограничники и доброотрядцы наехали на тела Джаксалыка и Кара-Муруна.

— Собакам собачья смерть, — сказал Кутан.

Потом на вытоптанной овцами тропе нашли труп дехканина. Отсюда разделились. Винтов с пограничниками продолжали преследование по следам банды, а Кутан со своими джигитами поднялся вверх по склону ущелья и по гребню горного хребта обогнал басмачей и отрезал им путь. Банда шла медленно, безжалостно подгоняя пленных. Кутан бросил гранату — сигнал пограничников — и сверху лавиной обрушился на басмачей. Пограничники ударили сзади.

Басмачи сдались почти без сопротивления.

Касым хотел застрелиться, он уже поднял револьвер, но маленький Каче прыгнул ему на седло, вырвал револьвер у него из рук и со всей силы ударил гордого курбаши по лицу. Кровь пошла у Касыма из носу.

Басмачей отогнали на одну сторону ущелья, отделив их от дехкан. Басмачи были богато одеты, и в курджумах у них были спрятаны дорогие халаты и шапки. Дехкане, и так одетые небогато, совершенно изодрались о колючки и камни, пока басмачи гнали их с собой.

— Пусть оденутся бедняки в хорошие халаты, — тихо сказал Винтову Кутан.

— Нет, Кутан, — сказал Винтов. — Если мы сейчас отберем у басмачей их добро, люди скажут, что доброотрядцы и кзыл-аскеры грабят пленных.

Винтов приказал басмачам надеть лучшие свои одежды, и басмачи развязали курджумы и нарядились в праздничные халаты и меховые шапки.

К вечеру все вернулись в Зындан и нарочно проехали через аул. Люди видели, как пограничники и доброотрядцы вели пленных басмачей. Роскошные халаты, ковры на седлах и курджумах, сурковые шапки, цветные шелковые кушаки сверкали в лучах заходящего солнца. Дехкане казались нищими рядом с басмачами.

— Награбили, байское племя! — говорили люди.

И еще десять человек пришли к Кутану со своими лошадьми и оружием и вступили в отряд.

 

4

«От Джантая Оманова почтенному Исахуну-баю привет. Пусть аллах благословит тебя. Горе постигло нас. Как тебе уже, вероятно, известно, погиб брат наш Джаксалык Оманов. С ним вместе погибли многие храбрые джигиты, и Кара-Мурун тоже погиб с ним. Урусы все дальше и дальше продвигаются к сыртам. Нам худо будет, если займут сырты они, и тебе, уважаемый Исахун, худо будет. Урусы отберут твои стада, твои деньги и имущество. Аллах велит нам помогать друг другу, и я хочу помочь тебе, Исахун. Урусы не знают дорог в горах, урусам нужны проводники, а, как ты знаешь, меня боялись киргизы и не шли в проводники к урусам. Но есть один джигит, который изменил мне и перешел к урусам. Он не боится нас, и его надо убрать с дороги. Это Кутан Торгоев, пусть будет проклято его имя. Мой посланный передаст тебе, уважаемый Исахун, мешочек с ядом. Это стрихнин, и ты знаешь, какой силы этот яд. Ты должен перейти со своими юртами на тропу к аулу Зындан в расстоянии дня пути от аула. К Зындану поедут пограничники, и Кутан выедет к ним навстречу. Сделай так, чтобы пограничники остались ночевать у тебя и не пошли дальше. Аллах поможет тебе. Тогда Кутан тоже придет к тебе в юрту, и пусть он тоже останется там. Ты, почтенный Исахун, не жалей баранов для жирного беш-бармака и не жалей белого порошка из мешочка. Все зависит от бога».

 

5

Николаенко и Закс не спеша ехали по тропе к Зындану. Они везли почту и газеты и уже третьи сутки были в пути. Лошади шли шагом.

Солнце спускалось к вершинам гор, красный диск его был подернут легким туманом.

Переезжая реку, пограничники напоили лошадей.

— Хорошо бы встретить юрту, — мечтательно сказал Закс. Две прошлые ночи пришлось провести в лесу под открытым небом.

Еще с полчаса ехали молча.

— Не плохо бы свежего барашка поесть, — сказал Николаенко.

Мерно покачиваясь в седлах и неторопливо переговариваясь, друзья поднялись на небольшую пологую горку.

Река поблескивала раскаленным серебром по коричневато-зеленой равнине. Мрачные горы громоздились вокруг. Снег низко спускался к подножиям. Шла зима, и каждую ночь снег выпадал на равнинах.

— Яшка! — воскликнул Николаенко. — Яшка, или мы видим мираж, или юрты стоят у реки!

— Мираж бывает только в пустынях и морях, — сурово сказал Закс. — Мы видим именно юрты, и я уже чую запах беш-бармака. Вперед!

И Закс запел песню.

Песню сочинил Николаенко, и вся комендатура гордилась своим поэтом.

Пограничники рысью подъехали к становищу.

Старик киргиз вышел из большой юрты и поклонился в пояс. На нем были войлочная шапка и хороший теплый халат. Поклонившись, он подбежал, чтоб поддержать стремя Николаенко. Николаенко соскочил сам.

Закс пристально вгляделся в лицо старика. Старик осклабился в подобострастной улыбке и протянул руку.

— Здравствуй, здравствуй, почтенный Исахун! — весело сказал Закс. Так вот где ты пасешь своих баранов. А мы думали, что ты вовсе удрал после того, как хотели тебя раскулачить. Помнишь?

Злые искры сверкнули в маленьких косых глазках Исахуна, но он сдержался.

— Что ты, что ты, джолдош! Зачем Исахуну удирать? Исахун любит советскую власть, Исахун друг советской власти. Прошу вас, прошу почтить мою юрту. Исахун молодого барашка зарезал как раз. Прошу вас, товарищи.

Николаенко пошел к юрте. Исахун засеменил возле него, торопясь откинуть полог.

Закс оглянулся на молчаливую кучку оборванных пастухов.

— Коля, — сказал он небрежно. — Посмотрите, Коля, какой парнишка симпатичный. Подите-ка сюда, посмотрите, — и он взял на руки чумазого сына пастуха.

Николаенко подошел к нему.

— Коля, — продолжал Закс, — не находите ли вы, что лучше нам зайти вот в эту юрту, — он кивнул на старую пастушью юрту, покрытую дырявой кошмой.

— Ерунда, — нерешительно протестовал Николаенко. — Беш-бармак…

— Пойдемте, Коля, — не слушая его, сказал Закс и с мальчишкой на руках вошел в юрту.

Когда через полчаса рассерженный Исахун заглянул в юрту, Закс, сидя у костра, учил дочь пастуха петь красноармейскую песню. Девушка смущалась и закрывала лицо рукавом старого казакина, но пела, смешно коверкая слова:

Исахун пришел предложить беш-бармак.

От беш-бармака пограничники отказались и угостили пастухов консервами.

Ночью Исахун выбросил из своей юрты целый казан вареного мяса.

Пограничники уехали рано утром. Недалеко от становища они наткнулись на скорченные трупы собак. Собаки валялись рядом с большими кусками вареного мяса, скалили зубы, покрытые пеной, и мертвыми, стеклянными глазами смотрели на всадников.

— Странно! — сказал Закс.

 

6

Исахуна арестовали через два дня.

Те же кзыл-аскеры приехали к нему. Вместе с ними был Кутан, уполномоченный Винтов и доброотрядцы с пленными басмачами.

В юрте Исахуна сделали обыск. Ничего подозрительного не было. Но когда пограничники уже хотели уезжать, к Заксу подошла дочь старого пастуха. Задыхаясь от смущения, она сказала что-то по-киргизски.

— Что она говорит, Кутан? — крикнул Закс.

— Что он говорит? — улыбнулся Кутан. — Что может говорить молодой девочка такому хорошему парню?

Но когда девушка повторила непонятную фразу. Кутан стал серьезным и насторожился, а Исахун смертельно побледнел.

Девушка сказала, что Исахун спрятал что-то под камень за юртой. Она сама видела, как он делал это. Под камнем нашли кожаный мешочек. Винтов раскрыл его. В мешочке был белый порошок.

Исахун бросился к лошадям, но Кутан внимательно следил за ним. Он подставил ему ногу, и бай со всего размаха растянулся на земле. Кутан вскочил ему на спину и хорошенько обработал его своими увесистыми кулаками. Когда бая подняли, он плакал, клялся, что ни в чем не виноват, и признался во всем. Он показал письмо Джантая, умоляя простить его. Пленный вожак басмачей, Касым, подошел и плюнул Исахуну в лицо. Доброотрядцы смеялись.

Через несколько часов весь отряд двинулся дальше.

Кутан ехал впереди, рядом с Винтовым, а Николаенко и Закс ехали последними.

— Нет, ты пойми, — горячился Закс, — планер на буксире у самолета подымается в стратосферу. Так?

— Ну, так, — соглашался Николаенко.

— В стратосфере он отцепляется и планирует вниз. Понимаешь? Никакие звукоулавливатели и прочие штуки ничего не слышат, и вдруг над расположением противника бесшумно появляется планер, бомбы, пулемет, пике — и все готово. Здорово?

— Ну, здорово.

— А вы, Колечка, презираете планер! — торжествовал Закс.

Кутан и Винтов ехали молча.

Кутан задумался и тихо мурлыкал песенку.

— Что ты поешь, Кутан? — спросил Винтов.

Кутан улыбнулся.

— Хорошая песня, понимаешь. «Конная Буденая раскинула пути», — пропел он и сказал, помолчав: — Одна киргизская девушка пела.

 

1

Пришла зима.

Горные козлы спускались ниже к долинам, и волки нападали на их стада, темными ночами подкрадываясь по снегу. Барсы мерзли в пещерах, охотники слышали голодное мяуканье и рычанье недалеко от костров мирных становищ.

Начался декабрь, месяц метелей, бурь и снежных заносов.

Через перевалы прошел караван. Вьюки были полны товарами. Самые высокогорные аулы ждали к себе кооператоров. Караван дошел до большой равнины у выхода из ущелья Кую-Кап. Всего товаров было на пять тысяч рублей.

Вместе с караваном широко распространялось известие о небывалом празднике в Караколе. Двадцатого декабря исполнилась годовщина ВЧК, двадцатого декабря пограничники устраивали байгу на площади и той для многочисленных гостей. К двадцатому декабря сотни людей съедутся на праздник. Уже двинулись киргизы из Джеты-Огузского района и с берегов Иссык-Куля, из окрестностей Токмака и села Покровского, из Ак-Булуна и Зындана, и из многих других селений, аулов и урочищ.

Ехали целыми семьями, везли с собой юрты. Всякому интересно посмотреть такой праздник, такую байгу, где скакать будут все кзыл-аскеры, состязаясь в доблести друг с другом и с любым приезжим джигитом.

Так говорили караванщики.

Пятнадцатого декабря Кутан уехал из своей юрты в ауле Ак-Булун. Как всегда, он взял с собой винтовку и попрощался с матерью.

Абдумаман и Каче встретились ему на тропинке.

— Аман, аман, — сказали они.

— Куда едете? — спросил Кутан. — На охоту?

— Большого козла хотим убить, — хитро прищурился Каче.

Абдумаман промолчал.

— Поедем вместе, — сказал Кутан.

Ночью к их костру подъехало десять джигитов. Впереди всех был кузнец Гасан-Алы.

Утром еще пятнадцать джигитов присоединились к ним. Все ехали на охоту.

В полдень на дне глубокого ущелья, возле пещеры, джигиты встретились с кзыл-аскерами. Комендант верхом на своем гнедом Ваське стоял впереди.

Кутан ударил плетью коня и коротким галопом погнал к коменданту. Остановившись против него, он взял под козырек. Лицо его было серьезно и торжественно.

— Добровольный отряд прибыл по твоему приказу товарищ комендант, сказал он.

— Здравствуй, Кутан, — ответил Андрей Андреевич. — Аман, товарищи джигиты.

— Здравствуй, — хором ответили доброотрядцы.

Кзыл-аскеры сели на лошадей, и все двинулись.

Кутан ехал впереди и показывал дорогу. Шли по неизвестным тропинкам, сокращая путь и торопясь. Шли весь остаток дня и только поздней ночью остановились для ночлега.

Лежа у костра, Кутан кивнул на Каче и подмигнул Заксу.

— Видишь, Яша, этот джигит хвастал — самый большой козел убьет. Как думаешь?

Каче с невозмутимым видом подбрасывал сучья в костер. Сухие ветки с треском вспыхивали, озаряя ярким светом лица пограничников и доброотрядцев.

— При его росте, — ответил Закс, — стыдно ему будет, если самый большой козел уйдет от него.

Каче и все остальные громко захохотали.

— Тише вы! — Николаенко высунул голову из-под тулупа. — Человеку спать не даете.

— Ну, спи, спи, пожалуйста, — сказал Кутан. Он встал, отошел от костра и подошел к лошадям.

Вороной жеребец, вздыхая, положил голову ему на плечо. Кутан погладил мохнатую челку и тихо заговорил с конем. Потом, ведя коня за собой, спустился в темноте к ручью. Жеребец напился, осторожно нюхая воду и переступая ногами по скользким камням, и ушел к остальным лошадям.

Кутан еще долго сидел на камне.

Когда он вернулся к костру, доброотрядцы и Каче уже уснули. В костре догорали головешки. Один Яша Закс не спал еще. Он шевелил веткой в углях, и яркие искры взлетали на воздух.

Кутан осторожно присел на корточки.

— Яша, — шепотом позвал он. — Яша, а Яша…

Закс повернулся к нему.

— Яша, ты бывал в Москве?

— Нет, Кутан, не бывал. А что?

— Не бывал, — грустно повторил Кутан. — Но ты все-таки знаешь, какая Москва? Да?

— Конечно, знаю, — ответил Закс. — Я и читал много про Москву, и в кино видел, и фотографии…

— Тебе хорошо, — перебил Кутан, — ты читать можешь. А мне как? Как узнать про Москву?

— Что ж тебе знать нужно, чудак? — улыбнулся Закс.

— Что знать нужно? — горячо заговорил Кутан. — Все знать нужно! Понимаешь? Расскажи мне. Горы есть в Москве? Высокие горы? Снег лежит на горах?

— Нет гор в Москве. Вовсе нет. И снег на горах не лежит.

— Совсем ровная земля? — недоверчиво переспросил Кутан. — Ты наверное знаешь?

— Конечно, наверно.

Кутан помолчал.

— Если басмачи не убьют, — снова заговорил он, — если живым останусь, как банды кончим, сразу в Москву поеду. Только б живым быть…

— Конечно, будешь жив, Кутан, — сказал Закс, — что это ты перед боем загрустил?

— Там Ленин жил, — не слушая пограничника, говорил Кутан. — Там, в Москве, Ленин жил…

Кутан замолчал и сидел неподвижно, задумавшись, и опустив голову.

Костер потух, и на востоке небо начало светлеть. Закс уснул, свернувшись калачиком, и с головой укрылся тулупом.

Кутан не спал до утра.

Утром, когда отряд выходил из ущелья. Кутан один ехал впереди. Он тихо пел, раскачиваясь в седле и полузакрыв глаза.

Лошадь взобралась на гребень перевала, и огненные лучи восходящего солнца били Кутану в глаза.

по-киргизски пел Кутан,

 

2

В ночь на двадцатое декабря басмачи во главе с Алы вышли из ущелья Кую-Кап. Джантай, посылая Алы и лучших своих джигитов, приказал захватить караван с товарами, угнать стада из мирного аула, а самый аул сжечь. Джантай знал, что чекисты празднуют свою годовщину, и в успехе налета был уверен.

В это время отряд пограничников и доброотрядцев спускался с перевала на другом конце равнины. Три дня люди и кони боролись со снегом и холодом на огромных высотах. Одна лошадь сорвалась в пропасть и разбилась о камни. У многих бойцов были поморожены лица и руки. Особенно тяжелой была последняя ночь, и снег оказался таким глубоким, что местами двигались по нескольку метров в час. Едва не сорвалась вся операция. Андрей Андреевич всю ночь шел впереди отряда, и к рассвету отряд дошел до спуска на равнину.

Еще никогда пограничники не заходили так далеко на сырты. Остановив отряд на склоне горы, чтоб дать передохнуть людям, Андрей Андреевич подозвал Кутана и, сверяясь по карте, всматривался в сложный лабиринт рек, лощин и ущелий, который открывался внизу. Карта врала безбожно.

Кутан молча показал пальцем по направлению к другому концу равнины.

Андрей Андреевич повернул бинокль в ту сторону.

— Мы пришли как раз вовремя, — сказал он негромко.

 

3

Басмачам нужно было пройти всю равнину, чтобы подойти к аулу, где стоял караван.

Алы вывел своих джигитов на середину равнины, когда слева, из-за скал, нагроможденных возле реки, раздались выстрелы. Басмачи повернули к другому краю равнины, но выстрелы раздались и оттуда. Засвистели пули. Басмачи спешились и залегли.

Андрей Андреевич ждал. Он расположил пограничников и доброотрядцев полукругом за камнями и сопками. Басмачи занимали позицию невыгодную, и их легко было атаковать, но Андрей Андреевич знал, как измучены его люди, знал, что пока возбуждение боя не овладеет ими, они будут чувствовать усталость, а басмачей было много, к это были отборные джигиты. Нужно было смять, раздавить их одним ударом. И Андрей Андреевич ждал. Он сам вряд ли мог точно объяснить, по каким признакам он догадается, когда надо идти в атаку. Старый, опытный боец, он доверялся чувству боя, какому-то необъяснимому ясному вдохновению. Никогда это чувство боя не обманывало, если только командир по-настоящему знал своих людей, по-настоящему доверял им, совершенно сливался с ними. В своих доброотрядцах и пограничниках Андрей Андреевич был уверен, как в себе самом.

Басмачи стреляли часто и беспорядочно. Пограничники отвечали изредка.

Андрей Андреевич смотрел в бинокль на склон горы. Там, прячась в кустах, осторожно пробирались двое пограничников. Лошадей они вели в поводу. Они должны были дойти до узкого, как ворота, входа в ущелье и закрыть басмачам путь к отступлению. На седле одной из лошадей был привязан пулемет.

Басмачи отползли за камни, где стояли их лошади.

Алы первым вскочил в седло. Джигиты окружили его. Размахивая винтовкой, Алы визгливо запел боевую молитву. Джигиты подхватили. Дикий, пронзительный крик повторило эхо. Басмачи вылетели из-за камней и понеслись по равнине.

Андрей Андреевич, не отнимая бинокля от глаз, смотрел на вход в ущелье.

Алы скакал впереди басмачей. Его яркий халат развевался по ветру. Припадая к шее коня, он одной рукой держал винтовку и стрелял не целясь. Басмачи были совсем близко.

Тогда вся цепь пограничников и доброотрядцев ударила залпом.

Басмачи в смятении остановились. Алы поднял коня на дыбы, повернулся и, бешено нахлестывая плетью, поскакал обратно. Джигиты помчались за ним. Раненые и убитые остались на земле.

Андрей Андреевич оглянулся на своих бойцов. Люди вскочили на ноги, лихорадочно стреляя вдогонку басмачам, кричали и смеялись.

Андрей Андреевич перепрыгнул через большой камень и, придерживая шашку, вразвалку, не спеша побежал вниз. Выбежав перед цепью, он обернулся и крикнул весело и громко:

— За мной! Вперебежку!..

Команду услышали не все и не сразу поняли. Но, увидев спокойную, слегка сутулую фигуру коменданта, бегущего по склону горы, бойцы вскочили и ринулись вниз. Мимо Андрея Андреевича с громким визгом пронесся Гасан-Алы. Остальные бежали за ним. Андрей Андреевич шел теперь позади бегущей цепи. Он не стрелял и сосредоточенно глядел вперед.

Басмачи остановились и снова залегли за камнями.

— Ложись! — крикнул Андрей Андреевич, и цепь легла как раз вовремя. Басмачи открыли огонь.

Теперь перестрелка стала ожесточенной. Пули свистели непрерывно. Бойцы стреляли молча, сосредоточенно, внимательно целились.

Андрей Андреевич знал: первое возбуждение прошло, ощущение опасности стало реальнее, наступила разрядка. Но надо было выбить басмачей, не давая им времени опомниться.

Слегка пригибаясь, Андрей Андреевич прошел вперед цепи.

— Вперебежку! За мной! — и так же, как в первый раз, не стреляя, побежал вперед.

Секунду показалось, что люди не встанут, но за спиной услышал голос Кутана: «Бей баев!» и веселый рев Гасан-Алы.

Бойцы поднимались и перебегали, стреляя по басмачам.

Только теперь Алы увидел, насколько дело серьезно. Он видел, как один за другим джигиты падали ранеными или убитыми. Он видел, как двигались кзыл-аскеры.

Чекисты праздновали свою годовщину в бою. Расчет на праздник в Караколе оказался неверным.

Алы решил отступать. Он пополз к лошадям, и джигиты поползли за ним.

Андрей Андреевич сразу заметил это. Он поднял бинокль к глазам. Пограничники в ущелье устанавливали пулемет.

Басмачи вырвались из-за камней, они пронеслись по равнине, и передние были у входа, когда пулемет заработал.

Под Алы убили коня, и он хромая побежал к камням.

Он понял, что это ловушка.

Пулемет деловито стучал, и облачка пыли веером взлетали, тесня басмачей. Пешие джигиты окружили Алы.

Кзыл-аскеры и доброотрядцы бежали по равнине. Пулемет смолк. Алы сделал еще одну попытку прорваться, но едва басмачи высунулись из-за прикрытия, пулемет снова заработал. Басмачи вернулись за камни и отчаянным огнем встретили цепь.

Снова началась перестрелка. Цепь медленно подходила.

 

4

Двое пограничников с пулеметом были Николаенко и Закс. Они лежали рядом. Стрелял Николаенко. Закс подавал диски.

Эхо оглушительно гремело в ущелье. С вершины сопки, на которой они установили пулемет, была видна вся равнина. Внимательно следя за басмачами, они стреляли короткими очередями, не тратя зря патронов. Они не разговаривали. Работали молча и согласно.

Диск подходил к концу. Запасные диски были во вьюках. Закс, пригибаясь за камнями, пополз к подножию сопки, где стояли лошади. Когда он возвращался обратно, близко свистнули подряд три пули. Со стороны равнины стрелять не могли, так как высокие камни скрывали Закса. С удивлением он поднял голову.

В тот же момент он почувствовал сильный толчок и острую боль одновременно в ноге и в правом боку. Он упал, но сразу поднялся на колени и пополз. Голова кружилась, и темнело в глазах. Он прилег, обеими руками прижимая мешок с дисками к груди и положив голову на холодные камни. Николаенко не оборачивался, не спускал глаз с равнины.

— Патроны!.. — крикнул он.

Закс пополз дальше. До Николаенко он дотащился минут через пять. С трудом приподнявшись, вынул из мешка диск. Николаенко обернулся. Лицо Закса было мертвенно-бледное, губы побелели.

— Что с тобой, Яша?.. — крикнул Николаенко. Закс не слышал. Ему показалось, что губы товарища шевелятся без звука.

Пуля ударила в камень, и щебень посыпался на голову Николаенко. Он резко повернулся и увидел, что со стороны ущелья к выходу на равнину бегут человек тридцать басмачей. Они уже лезли к сопке.

Закс тоже увидел их.

Лихорадочно торопясь, Николаенко повернул пулемет к ущелью, вставил диск и начал стрелять.

Басмачи отхлынули назад. Пятеро остались лежать на камнях.

Пока Николаенко стрелял, Закс лег лицом на землю. Потом он поднялся, подполз к пулемету и молча взялся за приклад.

— Скачи… — еле слышно заговорил Закс, — скачи в обход к нашим… Я продержусь как-нибудь… Только скорей…

— Я никуда не пойду! — крикнул Николаенко.

— Скачи… — повторил Закс.

Лицо его покрылось потом. С невероятным усилием он навалился всем телом на приклад пулемета и сжал зубы. Басмачи поползли из-за камней. Пулемет молчал.

Николаенко повернулся и кинулся к лошадям. Когда он бешено мчался по камням на склоне горы, пулемет заработал и громко завыли басмачи.

 

5

Басмачи, которые сзади напали на пулеметчиков и ранили Закса, были джигиты Абдулы Джамбаева.

Теснимый пограничниками, Абдула давно уже решил уйти в Китай и увести с собой остатки своей банды. Он избегал встречи с Джантаем и трусливо прятался в горах. Но весть о празднике чекистов и о богатом караване дошла до него, и он решил, перед бегством за кордон, в последний раз попытать счастье. Он осторожно шел по следам Алы и подошел к равнине, когда бой уже был в разгаре. Подкравшись к выходу из ущелья, он наткнулся на пулемет.

Абдула понял, что, захватив пулемет и сопку у входа в ущелье, он решит исход боя, и добыча, по праву, будет принадлежать ему.

Но захватить сопку оказалось не так просто. Пулемет бил без промаха. Пять раз гнал Абдула джигитов вперед, и пять раз пулеметный огонь отбрасывал их обратно. Абдула в ярости хлестал камчой по головам и спинам своих джигитов. Забыв всякую осторожность, он сам выскочил из-за камней. Джигиты с опаской в отдалении следовали за ним. Перебегая за камнями, Абдула прижимался к земле, распластываясь, змеей полз к сопке.

Пулемет молчал. Опасаясь какой-нибудь хитрости, Абдула притаился за выступом скалы и ждал, пока джигиты подползут к нему.

Четыре раза Закс отражал атаки басмачей. Ему становилось все хуже и хуже. Кровь из ран текла не переставая. Невероятным усилием воли он побеждал смертельную слабость. Он часто оглядывался назад, на равнину.

Цепь пограничников и доброотрядцев была совсем близко от Алы и его джигитов, но басмачи отбивались отчаянно.

Алы был ранен в голову и в плечо, но стрелял не переставая и громко пел молитвы. Он давно заметил, что пулемет стреляет не по равнине, и собирался в последний раз попытаться уйти в ущелье. Джигиты окружали его.

Закс чувствовал, что теряет сознание. Кончился диск, и он собрал все силы, чтобы перезарядить пулемет.

Закс почти ничего не видел. Густой туман плыл перед глазами. Чтобы как-нибудь удержаться от обморока, он укусил себя за руку. Он не чувствовал боли, все тело казалось тяжелым, будто налитым свинцом.

Все-таки он увидел, как Абдула выскочил из-за скалы и согнувшись побежал к сопке. Басмачи бежали за ним. Закс стиснул приклад пулемета и выпустил очередь. Басмачи попадали на землю.

— Попал… попал… попал… — бормотал Закс бессмысленно. Но, едва он перестал стрелять, как басмачи вскочили и снова побежали. Сначала Закс подумал, что это бред. Но потом понял: взял высоко, пули перелетали через головы басмачей.

Скрежеща зубами, повел дулом пулемета и снова стал стрелять. Красная пелена заслонила глаза.

«Попал… попал… попал…» — звенело в ушах. Он ничего не видел. Пулемет стрелял, и ослабевшее тело Закса вздрагивало. Пулемет задрался вверх, стрелял в небо. Потом щелкнул в последний раз и смолк.

Закс не видел, как Абдула вскочил на вершину сопки, взмахнул кривым клычом и рухнул на камни с простреленной головой. Закс не слышал, как грянул залп, когда пограничники и доброотрядцы взбежали на сопку и опрокинули джигитов Абдулы. Закс не знал, что Николаенко успел доскакать до цепи, что комендант убил Алы, что басмачи сдались и бой был кончен.

Закс умер.

 

6

На сопке у входа в ущелье поставили пост. Его назвали именем красноармейца Яши Закса.

В кармане Яшиной гимнастерки было письмо.

«Милый папа! Опять давно я тебе не писал, но совсем нет времени, и мы опять выезжали в горы, и у нас ужасно много работы.

По стрельбе мой товарищ все-таки победил меня, но я ему не уступлю и опять вызову его на соревнование. Он очень хороший парень, и мне совсем не обидно.

Ты писал мне, не скучаю ли я, но это даже смешно, чтобы боец-чекист скучал, когда такое боевое время и такая жизнь, что скучать стыдно и позорно. Ты пишешь, хочу ли я вернуться домой, но я должен тебе сказать, что мне нечего делать дома, и я не знаю, как я мог бы жить теперь в нашей Орше. Это совсем немыслимо.

Конечно, я очень хочу видеть вас всех, и тебя, и маму, и Шурку, и всех, но это же можно, приехать и повидаться, когда будет отпуск.

Милый папа! Я решил совершенно окончательно, что я не вернусь в нашу Оршу, и я должен сообщить тебе следующее: я подал рапорт, и я прошу не отпускать меня в долгосрочный отпуск, а направить в летную школу, и я хочу стать пилотом.

Милый папа! Ты не должен протестовать против моего решения, и я все равно уже подал рапорт, и если я не буду пилотом, то я не буду счастлив…»

Письмо было не окончено. Его нашел Николаенко и принес Андрею Андреевичу.

— Товарищ комендант, — тихо сказал Николаенко. — Боец-пограничник Яков Закс подал рапорт, и я подал рапорт вместе с ним. Но я прошу вас отдать приказ вернуть мне мой рапорт. Я не хочу идти в летную школу. Я прошу оставить меня на сверхсрочную службу здесь, на границе…

— Хорошо, — сказал Андрей Андреевич, — хорошо, товарищ Николаенко. Вам вернут ваш рапорт.

Хоронили Яшу Закса.

Пограничники и доброотрядцы стояли в строю перед его могилой. Из ближних аулов приехали киргизы. Могила была у берега реки. В этом месте течение было так быстро, что река не замерзала даже в самые лютые морозы. Вода глухо шумела. Холодный ветер взметал снег с земли.

— Товарищи, — сказал Андрей Андреевич, — Яша Закс жил и умер замечательным пограничником. Никогда никто из нас не забудет Яшу Закса. Никогда никто из нас не простит смерть Яши Закса…

Андрей Андреевич замолчал. Он не умел говорить речей.

Слезы текли по лицу Кутана, и он не стыдился их.

Могилу зарыли и отдали троекратный салют из винтовок. Эхо долго гремело в горах.

Сзади всех, в молчаливой толпе киргизов, стояла маленькая девушка, дочь пастуха. Она тихо плакала.

 

7

Андрей Андреевич уезжал с поста. Кутан ехал с ним. Николаенко оставался в числе красноармейцев нового поста.

До весны пограничники должны были жить просто в юрте. Весной построить землянки.

Пост провожал коменданта. Было раннее утро. Солнце подымалось из-за гор, и снег был розовым на свету и синим в тени. Андрей Андреевич отдавал последние приказания. Кутан держал под уздцы его коня. Васька озяб. Он грыз удила и рыл землю копытом. Пограничники и доброотрядцы, которые вместе с комендантом должны были уходить в Каракол, садились на лошадей. Всем было грустно.

Андрей Андреевич уже тронул коня, когда часовой на вершине сопки издал удивленное восклицание и рукой показал на ущелье.

Огромное стадо баранов шло по ущелью. Бараны бежали тесной кучей, и частый топот тысяч копыт сливался в непрерывный глухой гул. Лохматые псы бежали впереди. Пастухи на маленьких мохнатых лошадках скакали по бокам, гортанными криками сгоняя блеющих овец.

Медленно выплывая из ущелья, стадо подходило к сопке. Совсем молодой пастух, почти мальчик, в оборванном халате, с лицом диким и мрачным, ударил камчой лошадь и иноходью подъехал к посту. Он соскочил на землю, подошел ближе и остановился в нерешительности. Потом, увидя Кутана, он подошел к нему.

— Кутан Торгоев? — спросил он спокойно.

Кутан кивнул. Тогда пастух низко поклонился ему и быстро и тихо заговорил по-киргизски. Кутан внимательно выслушал его и засмеялся весело.

— Он сказал, — обратился Кутан к Андрею Андреевичу, — что Джантай Оманов в Китай бежал. Очень скоро бежал. Мало скота брал. Остальной скот пастухам велел в Китай гнать. Ему велел тоже в Китай гнать. Он Джантая не слушался. Он баран сюда гнал. Тысяча баран, и еще тысяча, и еще, может быть, три тысяча. Он, бедняк пастух, говорит: все баран сюда гоните! Джантай не слушайте! Он совсем молодой. Шестнадцать лет только. Но молодой волчонок уже такой же зверь, как большой волк. Я не узнал его — много лет не видал. Он — враг мой.

 

1

Девять суток отряд шел от новой заставы до Каракола. Сотни раз приходилось переезжать через бурные потоки в поисках козлиных тропинок. Привычные лошади едва шли по страшным кручам. Люди измучились и устали. Наконец, на девятые сутки, прошли последний перевал.

Солнце садилось. Красный свет слепил глаза. Пламенные облака клубились над горами. Снег сверкал и искрился. Черные ели высились над скалами.

Пройдя вниз по ущелью, отряд вышел на дорогу. Каракол виднелся вдали. По дороге мчался автомобиль. За ним скакала толпа всадников. Из деревень и аулов люди выбегали на дорогу.

Андрей Андреевич в недоумении сдержал коня. Весь отряд остановился. Многие спали в седлах. Автомобиль нырял в ухабах. Киргизы кричали и махали шапками.

Рядом с шофером, держась за смотровое окно и с трудом удерживая равновесие, стоял Амамбет. Сзади сидела Елена Ивановна. Амамбет на ходу выскочил и прихрамывая побежал к Андрею Андреевичу.

Они обнялись. Амамбет хотел сказать речь, но ему не дали говорить.

— Ура, кзыл-аскеры! Да здравствуют пограничники! — кричали люди.

Потом вперед вышли седобородые аксакалы. Они степенно пожали руки Андрею Андреевичу и Кутану. Маленькая девочка, с волосами, заплетенными в мелкие тоненькие косички, и в пионерском галстуке, поднесла Андрею Андреевичу пиалу бузы. Андрей Андреевич выпил всю пиалу залпом.

— Рахмат! — сказали аксакалы.

Андрей Андреевич слез с лошади, подошел к автомобилю и обнял Елену Ивановну. Она, смущаясь и краснея, поцеловала его небритую, колючую щеку и прижалась лицом к грязному меху полушубка, распахнутого на груди коменданта.

— Я очень волновалась, — шепнула она.

Кутан подошел и протянул ей руку.

— Твой муж — самый лучший друг мне, — сказал он серьезно.

Когда автомобиль несся к Караколу, Елена Ивановна обеими руками крепко держала Андрея Андреевича за руку, они сидели рядом.

Амамбет сидел впереди и деликатно не оборачивался.

Машина ныряла в ухабах.

— Секретарь! — крикнул Андрей Андреевич. — Ты бы дороги починил, черт!..

В Каракол приехали уже ночью.

 

2

Прошел месяц. Басмачи не появлялись. На всем участке было спокойно. Однажды к коменданту пришел Кутан. Он был мрачен и неразговорчив. Он сказал, что доброотряд ничего не делает, что время уходит зря. А дело есть.

Потом они с комендантом долго рассматривали карту, и Андрей Андреевич объяснил, как изображены реки и горы.

К вечеру Кутан уехал из комендатуры. Помпохоз выдал ему сто патронов к винтовке и мешок сухарей. На следующий день доброотрядцы собрались в Ак-Булуне. Кутан зарезал двух баранов, и джигиты ели беш-бармак.

Потом Кутан поехал вперед, и весь отряд ехал за ним. Каждый вез лопату, топор или лом. Перевалив на сырты, устроили лагерь в пещере у реки и переночевали там. Рано утром Кутан поднял джигитов. Каче и Абдумамана он послал на охоту. Остальные, взяв лопаты и топоры, пешком пошли по склону горы.

Отсюда должна была начаться дорога.

Кутан шел впереди и прокладывал тропу. Джигиты расширяли ее. Там, где скалы преграждали путь, в камне вырубали карниз, деревянными подпорками укрепляя его. Для этой работы часто приходилось обвязывать людей веревками и спускать с отвесного обрыва.

Дорога лепилась над пропастями и провалами. Безошибочным чутьем горца Кутан угадывал, где лучше всего проложить тропу. Доброотрядцы работали ловко и весело. Силач Гасан-Алы один сворачивал огромные камни, и его лом гремел громче всех других.

Ночевать вернулись в пещеру. Каче и Абдумаман убили двух козлов, и все были сыты. В пещере развели костер, и стало тепло, как в юрте. На следующий день продолжали работу.

Так продвигались доброотрядцы все дальше и дальше в горы. День за днем удлинялась тропа.

Стояли страшные морозы. Свирепые северные ветры дули не переставая, тучи заволакивали небо, и снег засыпал землю.

Абдумаман и Каче били козлов, и мяса у доброотрядцев было вдоволь.

Для ночевок Кутан разыскивал просторные пещеры. Для костров джигиты рубили ели.

Тропа дошла до реки и долго извивалась по ее берегу. В самом узком месте, где река стремительно неслась по дну глубокой пропасти и никогда не замерзала, Кутан построил мост. Два толстых ствола огромных тянь-шаньских елей повалили так, что они соединили отвесные берега. Ловкий маленький Каче перелез на другую сторону и укрепил стволы камнями. Несколько дней доброотрядцы рубили лес, и бревна легли поперек на стволы. Гасан-Алы сделал перила.

Когда по мосту провели лошадей, он даже не дрогнул.

В одном месте пришлось неделю копать землю, чтобы сдвинуть колоссальный камень, преградивший путь. Люди выбились из сил и уже начали отчаиваться. Обойти камень было невозможно. Наконец, на восьмые сутки, камень сорвался, с громом прокатился по горе и упал в реку. Камень был так велик, что река изменила русло, огибая его.

Полтора месяца бились доброотрядцы с горами. Через полтора месяца тропа вышла на равнину, в конце которой стояла застава имени Яши Закса.

Пограничники встретили доброотрядцев парадным обедом. Николаенко убил медведя, и доброотрядцы до отвала наелись сочного, сладкого мяса. День отдыхали и двинулись по новой дороге в Каракол. Ехали не спеша и приехали в Каракол через три дня вместо девяти.

Кутан доложил коменданту, что дорога к заставе готова.

 

3

После разгрома банды Джантай бежал из долины Кую-Кап, перешел перевал и на китайской стороне, в маленькой лощине у реки, расставил юрты.

Алы, любимый сын и наследник, был убит.

Басмачи разбиты. Погиб Джаксалык, погиб Джамбаев Абдула, погиб Кара-Мурун.

Гордый Касым Малыбашев сидел в каракольской тюрьме. Джаныбек Казы был расстрелян. Остальные курбаши уходили в Китай. Но пограничники на самой границе поймали Сююндыка Сарыбашева, и, защищая вьюки с контрабандным опием, погиб в перестрелке Кадырбаев Бабай.

Одному только Кулубеку Айдарбекову удалось перейти границу с остатками своей шайки.

Пастухи изменили Джантаю, и больше половины его скота досталось киргизской бедноте.

Но все-таки пару тысяч голов баранов и лошадей удалось сохранить, благодарение аллаху, и этого было довольно, чтобы прожить те немногие годы, которые остались до смерти.

Джантай говорил, что эти годы он решил провести на покое, посвящая время молитвам и размышлению. Пора было подумать о боге. Жизнь, в общем, прожита. Жизнь длинная, богатая удачами и радостями, богатая и горем. Многих Джантай пережил, многие планы остались невыполненными, но так хотел аллах, так начертала судьба.

Окруженный семьей и верными джигитами, окруженный почетом и уважением, Джантай оставался полновластным хозяином этого маленького, замкнутого мирка. И потянулись медленные дни покоя, отдыха и одиночества.

Прошло четыре месяца. Однажды в становище приехал какой-то купец. Небольшой караван шел за ним.

Никто не знал этого человека. Он приехал на осле и был похож скорее на святого, чем на купца.

Никому не сказав ни слова, он прошел в юрту Джантая. Джантай читал молитвы, когда полог откинулся и вошел купец.

— Селям алекюм, — сказал он тихо и невнятно.

Джантай недовольно обернулся, но, увидя вошедшего, поспешно вскочил и низко поклонился ему. Купец ответил странным поклоном, приложив ладони к коленям. Джантай усадил гостя в почетном углу, где были разложены лучшие кошмы, и сам подал ему пиалу со свежим кумысом. Гость поблагодарил молча.

Он был небольшого роста, сух и жилист. Раскосые глазки, полуприкрытые веками, смотрели безжизненно, и кожа на скуластом лице была желтая, как старый пергамент.

Он молчал все время, пока Джантай приготовлял опий для курения. Он заговорил только тогда, когда Джантай выслал всех из юрты. Он говорил долго, но так тихо и невнятно, что никто снаружи не слышал ни слова, даже самая молодая жена Джантая, у которой был очень тонкий слух и которая была очень любопытна.

До позднего вечера никто не входил в юрту, и оттуда слышалось спокойное гудение голосов Джантая и купца.

Вечером в лощину прискакали вооруженные джигиты. Их вел Кулубек Айдарбеков.

Он соскочил с седла и, звеня оружием, вошел в юрту. Джантай и купец поздоровались с ним. Кулубек сел, поджав ноги и положив винтовку на колени. Джантай вопросительно посмотрел на купца. Купец молчал, лицо его было неподвижно. Тогда Джантай заговорил.

— Ты знаешь, почтенный Кулубек, — начал он, — ты знаешь, что аллах дает нам жизнь, чтоб была молодость, старость и смерть. Молодой джигит силен, старый аксакал слаб. Я стар, но у меня хватит силы сесть на коня. У меня хватит силы пройти в Киргизию.

Мы много сделали ошибок, Кулубек, мы дали урусам победить себя, мы дали рабам стать хозяевами. Так хотел бог. Но есть люди, недовольные советской властью, есть много средств сделать так, чтобы этих недовольных было больше. Мое имя не забыли киргизы. Мое имя наполнит надеждой сердца побежденных беднотой. Ко мне пойдут все, кто обижен советской властью, и всякий враг кзыл-аскеров станет нашим другом. Но я слаб, Кулубек, и не могу уже сам вести джигитов в бой. Ты будешь моей правой рукой, держащей клыч и винтовку. Ты поведешь джигитов, которые придут к Джантаю Оманову.

Завтра я двинусь в путь. Я перейду границу и поставлю свои юрты у перевала Соритер. Ты, Кулубек, придешь к перевалу Соритер, и аллах поможет нам, и мы позовем на бой с неверными, на бой с пограничниками, и мы рабов сделаем рабами. Я сказал то, что хотел сказать наш уважаемый друг.

Купец молча кивнул и закрыл глаза. Кулубек встал и низко поклонился.

Перед отъездом купец велел своим караванщикам отнести в юрту Джантая один из вьюков. Сам Джантай держал стремя и помог купцу сесть на осла. Купец молчал. Караван ушел и скрылся за ближними холмами.

Тяжелый вьюк, который оставил купец, был полон кусков маты. В материю были завернуты карабины и мешки с патронами.

 

4

Младший брат Кутана скакал из аула в аул. Он останавливал взмыленную лошадь у юрт доброотрядцев и говорил, не слезая с седла: «Джолдош! Кутан Торгоев зовет тебя!»

Джигиты седлали коней, заряжали винтовки и мчались в Ак-Булун. Собирались у юрты Кутана. Приехал молчаливый Абдумаман в оборванном халате и с богато отделанным клычом и винтовкой; приехали силач Гасан-Алы и пастух Максутов Мукой; с громкой песней и веселым смехом приехал маленький охотник Каче, и еще многие храбрые джигиты приехали к юрте Кутана. Кутана не было. Он уехал в комендатуру и вернулся, когда уже весь отряд был в сборе. Кутан был одет в пограничную форму.

— Товарищи! — сказал он доброотрядцам. — Старый бешеный волк Джантай Оманов собирает басмачей у подножия перевала Соритер.

Отряд выступил ночью.

Через три дня, пройдя новую дорогу и оставив на заставе лошадей, снова ночью доброотрядцы пешком пошли к границе. Днем прятались в кустах и пещерах, а ночью крались по звериным тропам к перевалу Соритер. Охотники и следопыты шли бесшумно, как за зверем, и на седьмую ночь зверя настигли.

Было совершенно темно. Тяжелые тучи заволокли небо, закрыли луну и звезды. Дул холодный ветер, и хлестал косой дождь. Впереди доброотрядцев шел Каче, к он первый наткнулся на стадо баранов.

Бараны кашляли и вздыхали, сбившись в тесную кучу и лежа на мокрой земле. Каче остановился, и доброотрядцы разошлись в цепь.

Стадо лежало возле юрты. В полном молчании доброотрядцы окружили ее. Кутан первый вскочил внутрь, остальные ворвались за ним. В юрте были пастухи. Они сдались без сопротивления и не подняли тревоги. Нищие, рабы Джантая, они были рады избавиться от жестокого хозяина. Они сказали, что юрта Джантая стоит недалеко, внизу у ручья.

Снова в кромешной темноте доброотрядцы поползли по скользким камням, и снова Кутан первый проник в юрту.

Джантай спал на кошме против входа. Угли тлели в костре под казаном, и при их слабом свете Кутан увидел, как старик вскочил и сорвал со стены винтовку.

Кутан бросился вперед и сшиб Джантая с ног. Винтовка упала на землю. Кутан коленом придавил старику грудь. Джантай напрягал все силы, стараясь освободиться. Кутан ударил его по лицу. Джантай тяжело захрипел и перестал отбиваться. Абдумаман занес нож над его головой. Кутан заслонил Джантая своим телом и схватил Абдумамана за руку.

— Сволош! — глухо сказал Абдумаман, нехотя пряча нож.

Джантай поднялся и сел. Кровь текла у него по лицу.

— Что ж, Кутан, — сказал он, — ты оказался сильнее меня. Так, значит, судил аллах. Я прожил длинную жизнь. Теперь — конец. Но на той стороне ручья мои джигиты. Поговори с их винтовками, Кутан.

Грянул выстрел, и пуля пробила красноармейский шлем на голове Кутана. Пятнадцатилетний сын Джантая поднял с земли винтовку и выстрелил. Гасан-Алы сгреб мальчишку и выбил винтовку из его рук раньше, чем он успел перезарядить. Но в темноте на другом берегу ручья захлопали выстрелы, и пули завизжали в воздухе.

Тогда начался бой. Почти ничего не видя, стреляли наугад. Случайный крик или неосторожное движение несли смерть. Стреляли почти в упор. Притаясь за камнями, охотились друг за другом. Дождь не переставал ни на минуту. Выстрелы гремели, и в темноте яркое пламя било из дул винтовок. До утра бились доброотрядцы с басмачами, и никто не хотел отступить.

Но когда бледный рассвет осветил ущелье, басмачи дрогнули и стали уходить.

Весь день доброотрядцы преследовали их в горах, и немногим басмачам удалось спастись. Они бежали в Китай.

Кулубек, тяжело раненный, отстал. Доброотрядцы настигали его. Он засел в камнях и расстрелял все патроны. Последнюю пулю пустил себе в рот.

Доброотрядцы пошли обратно. Джантая стерегли Гасан-Алы и Каче. Джантай бежать не пытался.

— Что ж, за все нужно платить, — повторял он. — Так хочет аллах.

На первой ночевке Абдумаман едва не зарезал старика. Хорошо, что Каче вовремя заметил, как Абдумаман подкрался с ножом в руке. Гасан-Алы отнял у него нож и изрядно намял ему бока.

Потом отряд шел по дороге к Караколу. Люди выходили из юрт и посылали проклятья Джантаю. Женщины кричали ему бранные слова, учили детей ругать его. Джантай ехал молча, низко опустив седую голову, и зло, как пойманный волк, косился по сторонам. Доброотрядцы окружали его.

В одном селении столетний сгорбленный старик подошел к нему и протянул руку.

— Здравствуй, Джантай, — сказал он тихо. — Ты помнишь, Джантай, я говорил тебе правду. Я говорил тебе: уйди, Джантай, и не мешай нам жить так, как мы хотим. Ты не послушался меня, Джантай. Теперь ты видишь, кто был прав. Мы оба прожили жизнь, Джантай, и я даже старше, но ты увидишь смерть раньше меня. Так хочет народ.

Андрей Андреевич уезжал из Каракола.

Вечером пришли Амамбет и Винтов.

В комнатах было пусто. Все уже было уложено. Казалось, что комнаты стали гораздо просторнее. Было грустно и неуютно.

Пришел новый комендант. Он был старым товарищем Андрея Андреевича еще по Высшей пограничной школе, отличный парень, весельчак и балагур. Но сегодня у него был смущенный и растерянный вид, будто он чувствовал себя виноватым в том, что Андрей Андреевич уезжает и друзья расстаются с ним. Он неловко сел на стул посредине пустой комнаты и фальшиво насвистывал песенку. Амамбет барабанил пальцами по окну и сердито молчал. Винтов ходил взад и вперед по комнате. Андрей Андреевич возился с последним чемоданом.

Потом Елена Ивановна принесла еду и извинилась, что все скатерти уложены и нечем покрыть стол.

— И очень напрасно, — вдруг сказал Амамбет.

— Что, собственно, напрасно? — спросил Андрей Андреевич.

— Уезжаешь напрасно. Вот что напрасно, понимаешь? — буркнул Амамбет и отвернулся к окну.

Последним пришел Кутан. Он был в гимнастерке с зелеными петлицами и в зеленой фуражке.

— Как же это, товарищ комендант? — говорил он, обеими руками пожимая руку Андрея Андреевича. — Зачем уезжаешь? Только мир стал, басмач нету, хорошо стало, а ты уезжаешь. Зачем так?

— Надо, Кутан, — сказал Андрей Андреевич. — Надо.

— Куда ж теперь?

— На запад. Кутан. В Ленинград.

Сели к столу.

— Ну, Андрей, — заговорил Амамбет. — Ну вот, ты все-таки уезжаешь… — Он долго молчал. Потом улыбнулся, встряхнул головой и крикнул неожиданно громко: — И нечего киснуть, понимаешь! Прошу тебя, не кисни, и вас прошу, товарищи! Одно я хочу сказать: ты, Андрей, понимаешь или нет?

— Я все понимаю, — негромко перебил Андрей Андреевич. — Я все понимаю, и не кричи на меня. Подожди, подожди минутку, есть одна новость. Сядьте все на места. Успокойтесь, замолчите и слушайте внимательно. Кутан, тебя эта новость касается больше всех. — Андрей Андреевич достал из кармана гимнастерки бумажку и развернул ее.

— Сегодня я получил телеграмму. То есть телеграмма была адресована коменданту каракольской комендатуры, но я утаил ее, прости уж, Федор, обернулся он к новому коменданту. — Вот что написано в телеграмме:

«Каракол. Погран. комендатура. Коменданту. По представлению Главного Управления Пограничной охраны Союза ССР, ЦИК Союза ССР постановил товарища Торгоева Кутана наградить орденом».

1937