— Дети, — повторила Люси. Она уставилась на него, потрясенная. Сердитая. Испуганная. Он не мог хотеть… Он не мог иметь в виду… — Я даже не соглашалась заниматься с тобой сексом.

— Снова.

Она густо покраснела.

— Когда-либо.

Его брови выгнулись дугой.

— Ты не можешь отрицать, что между нами есть страсть.

Отрицать это? Даже сейчас, с сердцем, горящим в ледяных оковах, она осознавала исходящую от него опасность. Очарованная им. Ее слабость, к которой он имел непосредственное отношение, приводила ее в бешенство и пугала.

— Одной страсти недостаточно, — сказала Люси упрямо, отчаянно.

Конн наблюдал за ней со своего стула, неподвижный, как кот перед мышиной норкой, его серебристые глаза, словно отлитые в пламени огня.

— В удовольствии нет никакого позора.

Она помнила ощущение его теплых, гладких волос под своими пальцами, его губ, посасывающих ее грудь, потрясающую полноту его вторжения, когда он двигался в ней, когда он погружался в нее. Тело Люси помнило и молило о его теле.

Никакого позора…

— И никакого будущего, — сказала она.

Посмотрите на ее родителей.

— Напротив, — сказал он. — Я могу дать тебе жизнь лучше той, что ты оставила. Я был бы предан тебе. Не было бы других партнеров ни для кого из нас, пока ты жива. Тебя бы здесь почитали.

Подо льдом забурлили эмоции, угрожая прорваться сквозь раковину ее самообладания. Она уловила чистый запах горящей древесины и аромат ее собственного прозрения.

— Почитали? — ее голос сломался.

— Конечно. Ты — дочь Атаргатис, — сказал Конн и этим разбил ей сердце.

— Я не хочу быть почитаемой, — она бросалась в него словами. — Я хочу быть…

— Что? — его глаза были острыми и блестящими, как стекло.

Она еще раз глубоко вздохнула, почти рыдая.

— Всю свою жизнь, я воображала, что буду необходимой. Ждала, когда я стану нужной. Мечтала о том, что буду любимой за то, кто я.

Она подняла глаза и посмотрела на него.

— А не быть оттраханной из-за того, кем была моя мать.

Ее преднамеренная грубость поразила Конна, как удар. Он соскочил с кресла и возник перед ней прежде, чем она смогла вздохнуть. Не касаясь. Никогда. Но, наклонившись так близко, что он держал ее в клетке своих рук, опирающихся на ручки ее кресла, подавляя своей близостью, высасывая ее волю.

— Я хочу тебя, — выдавил он сквозь зубы. Его твердое лицо вырисовывалось над ней, гипнотизируя своей энергией. — Никогда не сомневайся в этом. Я хочу входить в тебя так глубоко, так сильно, так часто, как только смогу. Я думаю о том, как возьму тебя на лодке, на пляже, на кровати, у стены. Я хочу почувствовать, как ты распадаешься на части вокруг меня, когда я наполню тебя своим семенем.

Его откровения сделали ее слабой. Горячей. С трудом сглотнув, она задрала подбородок.

— Ты хочешь секса.

— Не только секса, — в его тоне была неясность угрозы или обещания.

— Правильно. Ты хочешь меня обрюхатить.

Он подался назад, его светлые, проницательные глаза исследовали ее лицо. Она вынудила себя выдержать его пристальный взгляд, этот жар съел весь кислород между ними. Она не могла дышать.

— Я хочу дать тебе детей, — сказал он. — Детей, которые любили бы тебя. Нуждались бы в тебе, как и я.

Ее сердце сжалось. Она сжала руки вместе на своих коленях, чтобы сдержать свою отчаянную тоску. Он не мог дать ей то, чего она хотела. Она не могла быть тем, в ком он нуждался.

— Из-за какой-то сказки о моей матери.

— Потому что мои люди умирают, — его тон был резок. Его решительный взгляд пронзил ее сердце. — Ты обещаешь жизнь.

Он оттолкнулся от ручек ее кресла и шагнул к окну. Очертания его головы и одиноких плеч были обрамлены камнем и обрисованы в ночи. Бескомпромиссная линия его спины заставляла ее хотеть плакать.

Она с усилием сглотнула.

— Я думала, что вы бессмертны.

— Да. Но совокупность лет вдали от Убежища ослабили наши человеческие тела. Страх перед старением ведет нас к морю, пока мы не теряем желание и, наконец, способность к трансформации. Старейшие из нас больше не могут говорить, действовать, думать как рациональные существа. Мой собственный отец… — Конн прервался, уставившись в потемневшее окно.

Ее ум изо всех сил пытался осмыслить.

— Твой отец? — мягко подтолкнула она.

Напротив темного окна плечи Конна были неподвижны.

— Мой отец, Ллир, скорее отрекался от Убежища, чем правил им. Он ушел под волну, чтобы никогда не возвратиться. Это — то, как мы это называем, это — то, что мы говорим, когда один из нас оказывается соблазненным морем. И каждый раз, когда это происходит, наше количество уменьшается еще на одного.

Его холодный тон открыл пропасть в ее груди. Они оба были разочарованы и оставлены своими родителями. Это не означало, что она могла помочь ему. Или что она должна попробовать.

— Тогда ты теперь вроде как король.

Его спина, казалось, напряглась даже больше.

— «Вроде как» король? — он повторился. — Да.

— Значит, должно быть что-то, что ты можешь сделать. Что-то еще.

Кроме как сделать меня беременной, подумала она.

— Однажды мы могли делать больше, — сказал Конн, все еще не оборачиваясь. — Еще до времен моего отца, наша кровь была гуще, наши способности были сильнее, прежде чем море ослабло, и наших людей стало меньше. Наша эра уходит. У нас больше нет такой власти, — в его голосе была горечь. — У меня нет такой власти.

Что, очевидно, не мешало ему брать на себя ответственность. Она хотела негодовать на него за то, через что он был готов заставить ее пройти. Но она также и восхищалась им.

— А можете вы… У вас могли быть другие дети, — сказала она.

— Немногие, слишком немногие, понесли. Наши ряды истощаются, как и наше волшебство ослабевает. Ни одного ребенка не родилось от родителей селки за последние сто лет, — он повернулся, его лицо резко очерчено, как зимний лед. — Я собрал человеческих подопечных, детей, родившихся от человеческих матерей или воспитанных человеческими отцами, и привел их сюда. Их недостаточно, чтобы гарантировать наше выживание. Даже близко не достаточно. Твой брат был последним.

Дилан, брат, которого она едва знала, брат селки, который только недавно вернулся в Конец Света. Он въехал в комнату, которую когда-то делил с Калебом. Хотя теперь, когда он был помолвлен с Региной, он проводил большую часть своего времени со своей новой семьей.

Его семья.

Люси моргнула.

— У Дилана есть ребенок.

— Несомненно.

— Тогда, почему ты не говоришь с ним? Почему ты не просишь его…

Ох.

Мозг ее подвел. Нутро Люси скрутило. Она уставилась на Конна, вспоминая.

— Ты сделал это, — медленно проговорила она. — Той ночью в доме. Ты пришел, чтобы поговорить с Диланом.

Теперь его глаза были осторожны и холодны.

— Я предложил им возможность воспитать ребенка в Убежище.

Она прижала руки к животу.

— Ты предложил им больше чем возможность. Ты дал им выбор.

— Люси…

— И это больше, чем ты дал мне.

Конн сжал руки за спиной.

— Твой брат знал то, чем он рисковал и что он отклонил. Ты не знаешь.

— Я слышала, как вы говорите на лестнице, — она разбиралась в беспорядке воспоминаний и эмоций, выбирая слова. — Ты сказал, что я продолжаю родословную. Родословную моей матери. Ты сказал, что у меня есть право выбора.

— Они должны были сказать тебе.

— Ну, они не сделали этого, — ее губы задрожали и затем сжались. Отказ ее семьи принять ее, доверять ей, все еще причинял боль. — И ты тоже.

И это причиняло боль куда сильнее. Ее пугало, что у него была власть причинить ей боль эмоционально.

— Я говорю тебе сейчас, — размеренно сказал он.

— Говоришь мне, — она встала на дрожащих ногах. — Не спрашиваешь меня. Что стало с моим правом выбора? Я имею право сказать нет.

— Ты сказала да, — его голос был резок и точен. — В саду.

Его рука, удерживающая ее челюсть, его лицо над ней, темное и полное решимости, окруженное ореолом синего, синего неба. «Уедем со мной», — скомандовал он. — «Уедем».

Она задрожала немного от тоски и своей реакции.

— Я не помню, чтобы я что-то говорила.

— Ты согласилась своими действиями.

Ее щеки горели.

— Я согласилась заняться с тобой сексом. А не иметь от тебя детей.

Его челюсти сомкнулись.

— Люди беременеют после секса. Или это не приходило тебе в голову, когда ты лежала подо мной?

С таким же успехом он мог ударить ее кулаком в живот. У нее перехватило дыхание. Ее колени дрожали. Она даже не рассматривала возможность, что могла уже быть беременной.

Дура, дура, дура.

— Я увлеклась, — пробормотала она. — Больше это не повторится.

Двумя быстрыми шагами он проплыл через комнату к ней.

— Повторится.

Она испуганно вскинула руки. Если он тронет ее, она потеряна.

— Я не могу. Ты не можешь заставить меня.

Он остановился как вкопанный. Их глаза замкнулись друг на друге.

Ее сердце стучало в груди. Она осознала, что он смог бы. Кто остановил бы его? Кто хотя бы обвинил его?

«Мои люди умирают», — сказал он взглядом.

Таким взглядом. Он выворачивал ее сердце наизнанку.

О, Боже. Она чувствовала, как ускользает, рассыпается, словно песок, ее решимость. Что она должна сделать?

Они смотрели друг на друга, находясь на расстоянии шага. Напряжение звенело между ними. Он был так близко, такой крупный и мужественный. Если бы он добрался до нее, то она кричала бы? Боролась бы с ним?

Или она позволила бы ему делать все, чего он хотел?

Все, чего она хотела.

— Я не буду тебя принуждать, — сказал он холодно.

Облегчение пронеслось сквозь нее. Конечно, это было облегчение. То крушение чувств не могло быть больше ничем. Разочарование. Досада.

Она сделала глубокий вдох, зная, что ее грудь вздымалась и опускалась под шелком.

— Хорошо, — она сказала осторожно, ожидая услышать «но». Она была чертовски уверена, что было «но».

— Но и позволить тебе уйти я не могу. Ты принадлежишь этому месту. Придет время, и ты это примешь.

Напряженность выплеснулась гневом.

— Я не какой-нибудь ребенок, тоскующий по дому в летнем лагере. Я не проснусь однажды утром, внезапно решив следовать программе.

— Тем не менее, ты останешься, — его строгое лицо выглядело твердым и изнуренным, как каменное изваяние средневекового короля или святого. — Сегодня вечером ты будешь спать здесь.

Она крутила свой пояс, держась за свое самообладание. Она чувствовала себя неугомонной, ноющей, сварливой.

Неудовлетворенной.

— Это — твоя комната, — сказала она.

— Да. Ты здесь в безопасности.

— Действительно, — она едва узнавала в этом тяжелом, провоцирующем голосе свой. Зуд зародился в ее крови и потрескивал под кожей. — Кто будет защищать меня от тебя?

Он окинул ее лицо пристальным взглядом.

— Это от меня ты должна защищаться? — пробормотал он. — Или от самой себя?

Ее рука взлетела, чтобы ударить его. Он схватил ее запястье, позволяя ей почувствовать свою силу. Удерживая ее, в то время как пульс Люси отбивал в горле безумный ритм, и воздух, почти осязаемый, пульсировал между ними. Его глаза потемнели. Он перехватил руки.

Она чувствовала ток его крови, стучащей в ней через пальцы на ее запястье, овладевающий ритмом ее сердца. Ее пульс замедлился, чтобы соответствовать его. Его сердце вело ее, один пульс, один удар. Он притягивал ее ближе, пока его лицо не оказалось в дюйме от ее лица. Она была окружена им, его ароматом, его жаром. Ее легкие наполнились этим. Его дыхание овеяло ее губы. Она раздвинула их в ожидании, почти дегустируя его поцелуй, как вино.

И, тем не менее, он не преодолевал разрыв между ними. Его рот нависал над ее губами, ожидая ее участия, насмехаясь над ее контролем.

Расстройство вибрировало в ее горле. Она покачнулась на цыпочках, чтобы встретить его рот. Ее зубы закусили его нижнюю губу. Ее тело почувствовало его порыв прежде, чем он погрузился с нею в поцелуй, беря ее, дегустируя ее мягкими, голодными укусами. Ее мускулы напряглись в шоке от жара, а затем скачка восхищения, подобного скольжению в ванну до того, как все станет жидким и теплым. Ответ просочился в ее кровь и затопил сознание.

Больше, да, теперь, снова…

Она посасывала его язык. Она хотела съесть его живьем. Всю свою жизнь она жаждала его, всего этого. Его рука скользнула в ее волосы, поддерживая в неподвижности ее голову, в то время как его рот совершал грабительские набеги на ее, и сердце угрожало выпрыгнуть из груди. Затопленная потребностью касаться, брать, она потянулась в его сторону, несмотря на захват на своем запястье. Его пальцы сжали и затем выпустили ее руку, он поднял ее, когда она обхватила его шею обеими руками. Его колено втиснулось между ее бедрами. Его широкая рука, обхватившая ее зад, подтягивала ее к нему. Он был полностью, горячо возбужден, толстый и длинный, упирающийся в нее. Он потянул ее к кровати.

Сквозь туман эмоций поднималась паника, волна потребности. Паника и рассудок.

Люси всплыла на поверхность, задыхаясь.

— Нет.

— Слишком поздно, — его рот требовал ее. Его прикосновение было безжалостным, впечатывающимся в ее память. — Позволь мне обладать тобой. Отдайся мне.

О, она поддалась искушению, жаждущая и напуганная. Он был слишком силен для нее. Если она позволит ему взять себя, если она однажды сдастся на волю ему и своей страсти, то он поглотит ее, тело, разум и сердце. Ее пульс ускорился. Она наткнулась на кровать ногами, на уровне колена.

— Ты сказал, что не будешь меня принуждать, — она напомнила ему, затаив дыхание.

— Не принуждать, — его губы обдавали теплом ее щеку, ухо, шею. — Убеждать.

От его мастерства соблазнителя у нее подгибались колени. Ее воля. Но внутри нее оставалось маленькое, твердое ядро самой Люси, неподатливое, как семечко зимой. Она покачала головой.

— Это то же самое. Это то же самое, если я не могу уйти.

Его руки замерли. Он поднял голову.

— Чушь. Ты хочешь этого. Ты хочешь меня.

Она постаралась не смутиться.

— Возможно. — Да. — Но я не буду заниматься сексом с тобой, пока я — твоя заключенная.

Его глаза сузились. Он сердит, догадалась она. Гнев, как и сильное чувство любого вида, всегда пугало ее. Но потерять себя, потерять контроль — пугало ее даже больше.

— Ты воспользовалась бы своим телом, чтобы заключить сделку в обмен на свою свободу? — спросил он.

Жар ударил ей в лицо.

— Это мое тело. У нас не может быть равноправных отношений, мы не можем заниматься сексом, если я не свободна выбирать.

— Равноправных, — рычание ярости и разочарования вырвалось из его горла. — Я — гораздо больше твой узник, чем ты моя заключенная.

Если бы позади нее не было кровати, то она заколебалась бы. Отступила. Она нашла спасение в замешательстве.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Я — селки, — он сорвал котиковую шкуру у изножья кровати и втиснул ее между ними. Тяжелый, обволакивающий мех развернулся между ним и Люси. — Я отдал тебе свою шкуру. Я положил себя, свою свободу к твоим ногам. Ты держишь в руках мою жизнь так же верно, как держишь судьбу моих людей.

Она чувствовала себя разбитой, изумленной, оскорбленной. Пойманная в ловушку напротив кровати, она столкнулась с ним, ощетиниваясь как маленькое, загнанное в угол животное.

— Я не просила твоей жизни. Или твоей шкуры. Я не просила ничего из этого. Я не хочу этого.

Его серебристые глаза сверкнули.

— У тебя не хватает смелости взять это, — сказал он холодно.

Он бросил мех к ее ногам и вышел.

Конн сидел в темноте в вестибюле, который когда-то служил классной комнатой селки, далеко от хранителей, все еще собранных в зале. Большинство легло спать, в своих постелях или чужих, в погоне за сном или бесплодным совокуплением. Последние беседы — о политике и сближении пар — затухали как огонь и велись шепотом.

Конн нахмурился, глядя в стакан с виски. Он учился сам на неудачах своего отца, решив не повторять его ошибки.

Никогда не поддаваться импульсу.

Никогда не допускать эмоций.

Никогда не проявлять слабость.

Сегодня вечером он сделал все три с предсказуемыми и пагубными результатами.

Звук шагов предупредил, что он уже не один. Его сердце забилось чаще. Он поднял голову, надеясь… на что? Что она пришла за ним?

Грифф стоял в сводчатом проходе комнаты, контуром, обрисованным в красных сполохах большого очага.

Разочарование Конна было терпким, как виски во рту. Он поднял брови.

— Если тебе нужен партнер на вечер, хранитель, ты пришел не в то место.

Смотритель замка вошел в классную комнату, избегая разбросанных в темноте столов и кресел.

— Я нашел своего партнера более чем сто лет назад. Это было ее место. Я прихожу посидеть и вспомнить.

Невозмутимая преданность мужчины своей умершей паре пристыдила Кона с его неудавшейся шуткой. Пристыженный и почти ревнующий.

— В зале не было женщин-селки, которые могли бы отвлечь тебя этой ночью?

Грифф кисло улыбнулся.

— Я присматривал за половиной из них в море во время их первой трансформации. Я слишком стар для них.

— Моложе меня.

Грифф опустил свое большое тело в маленькое кресло, протягивая длинные ноги перед пустым очагом.

— Дело не в годах, мой принц. В том, что Вы делаете с ними.

Конн покачал головой, соглашаясь с его мыслью.

— Я удивлен, что вижу Вас здесь, — продолжил Грифф. — И, вообще сегодня вечером.

Конн покрутил стакан в руке.

— Мои планы на вечер столкнулись с неожиданным… препятствием.

Грифф выпрямился.

— Го?

— Человеческое препятствие, — прояснил Конн.

Расслабившись, Грифф следил за янтарной жидкостью в стакане Конна.

— Таким образом, Вы применяете человеческое решение?

— Это казалось разумным, — Конн позволил восемнадцатилетнему шотландскому виски перекатываться на его языке. — Не смотря на свою ограниченность в других вопросах, люди делают хорошее виски.

Грифф посмотрел ему в глаза.

— И эта «ограниченность в других вопросах», благодаря которой Вы пьете один в темноте вместо того, чтобы наслаждаться компанией Вашей леди?

Конн напрягся. Он не обсуждал свою личную жизнь со своими хранителями. Но, и при этом он не мог позволить Грифу сложить ответственность за свою дилемму у двери Люси.

— Это была не ее ошибка, — сказал он коротко. — Моя.

Они посидели в тишине, которая говорила сама за себя.

Грифф откашлялся.

— Иногда женщинам, человеческим женщинам, нужно занятие, чтобы оттаять.

Конн поднял брови.

— Если ты собираешься давать мне советы по поводу моей сексуальной жизни, то мне нужно еще выпить.

— Я не говорю о постельных играх. Или не только об этом, — сказал Грифф. — Девочка пробыла в Убежище меньше дня. Ей требуется время, чтобы приспособиться.

Время было тем, что селки имели в изобилии. В течение своего долгого и осторожного существования Конн привык мыслить годами и столетиями. Но убийство демонами селки Гвинет и новость о прибытии Го разожгли в нем непривычную безотлагательность.

Прибытие лорда демонов и его собственное нетерпение.

Ведомый нуждой и сладострастием, он говорил слишком быстро, давил слишком сильно, ждал слишком многого. Грифф был прав. Люси требовалось время, чтобы привыкнуть к острову, прежде чем она примет свое место здесь. Прежде чем она примет его.

— Сколько времени? — спросил Конн.

— Это зависит от того, что Вы сделали, чтобы вывести ее из себя, — сказал Грифф.

В речи хранителя присутствовал юмор и понимание — последствие любви человека, предположил Конн. Грифф взял свою Эмму из обломков ее судна по приказу Конна, жил с ней более шестидесяти лет, произвел на свет и воспитал с ней двух человеческих детей.

И, в конце концов, увидел, как эти дети выросли и разъехались, держал руку их матери и наблюдал, как она умирала. Это было последствием связи своей жизни с жизнью смертного. Со смертной любовью.

Память о собственных словах преследовала Конна.

«Я был бы предан тебе. Не было бы никаких других партнеров ни для одного из нас, пока ты жива».

Он отогнал эту мысль.

— Сколько времени прошло до того, как твоя пара … приспособилась? — спросил он.

Грифф потер челюсть.

— Недели. Вашей цели способствовало бы какое-то занятие для девушки. Что-то полезное. Заставьте ее почувствовать себя здесь нужной.

Образ Люси, слова Люси, стояли перед ним, обвиняя.

«Всю свою жизнь, я воображала, что буду необходимой. Мечтала о том, что буду любимой за то, кто я. А не быть оттраханной из-за того, кем была моя мать».

Конн глотнул еще виски, чтобы прогнать воспоминание.

— Я объяснил свои потребности. Она не хочет ничего из этого.

Или меня.

— Что-то другое, — сказал Грифф. — Нам не нужен учитель, но…

— Она не возьмется готовить, — прервал Конн. — Она хватила этого там, где жила.

Он посмотрел на стакан виски в своей руке и поставил его.

— Позволь ей учиться вместе с Йестином и остальными.

Брови Гриффа изогнулись в удивлении.

— Она не селки.

— Но у нее есть сила. Позволь нам увидеть, как она научится управляться с ней.

— Если Вы хотите понравиться ей, есть более легкие пути. Может подарок…

— Я уже сказал ей, что у нее может быть все, что она попросит, — Конн отклонил предложение.

— Кроме ее свободы, — сказал Грифф.

Их глаза встретились. Конн горько улыбнулся.

— За исключением этого.

— Тогда это должно быть что-то, что она не может попросить, — сказал Грифф. — Что-то, чего она хочет.

— Как я узнаю, чего она хочет, если она не спросит? — перебил его разочарованный Конн.

Грифф пожал плечами.

— Вы должны проявить внимание. Прислушаться. Женщины это любят.

— Что-нибудь еще? — сухо спросил Конн.

— Вы могли бы попробовать освежающее погружение в океан.

— Нет.

— Я не имел в виду, что плавание убедит ее, — Грифф усмехнулся. — Но это могло бы помочь Вам.

Конн встал и проследовал к пустому камину. Никогда не допускайте эмоций. Никогда не проявляйте слабость. Стоя спиной к Грифу он сказал: — Я не могу.

— Мой лорд, — сказал Грифф понимающим тоном. Сочувствующим.

— Вы не сможете всегда отрицать свою природу. Погружение в море время от времени не превратит Вас в Вашего отца.

Конн сжал руки за спиной.

— У нее моя котиковая шкура.

Повисло напряженное молчание.

— Вы отдали ей свою шкуру, — голос хранителя был полон недоверия.

Конн пересилил спазм раздражения.

— Она не смогла взять ее.

— Нет, — немедленно согласился Грифф. — Но… Тогда Вы нуждаетесь в плавании даже больше. Если не охладить кровь, то хотя бы прочистить голову. Отдать ей свою шкуру… О чем Вы думали?

Он вообще не думал.

По крайней мере, он не думал о ней.

Только о себе, его людях, их потребностях.

Так или иначе, не смотря на все доводы и любые инстинкты самосохранения, которые у него были, он должен найти другой путь.

«Проявите внимание, — убеждал Грифф. — Прислушайтесь».

Другой непрошеный голос шептал в его голове, мягкий и прерывистый, как море. «Всю свою жизнь, я мечтала о том, что буду любимой за то, кто я».

Конн сжал руки в кулаки. Он мог попробовать. Что ему терять?

Кроме всего, что он имел.

Для компании у нее была луна и собака, для утешения — вино.

Этого было недостаточно.

Люси прошлась от окна до очага. Ее руки дрожали в пышных рукавах одежды. Ее горло саднило. Ее глаза жгли непролитые слезы.

Если бы она была дома, она пошла бы на пробежку или убежала бы в свой сад, схватила бы книгу или включила телевизор. Что угодно, чтобы притупить остроту ее желания и заглушить голоса в своей голове. Что угодно, чтобы уменьшить боль, стереть жестокие воспоминания о словах Конна.

«Мои люди умирают. Ты обещаешь жизнь».

И его взгляд, когда он сказал это, тот взгляд… Как она могла перенести это? Он убивал ее. Он похитил ее и теперь разрывал ее на части, сминая ее оборону. Когда ее не станет, что останется?

Когда вы снимаете панцирь с краба, он умирает.

Люси прижала ладонь к груди, будто так она могла сдержать боль внутри или отбросить ее.

Она не была храброй, как Регина, или уверенной в себе, как Маргред. Ей было двадцать три года, и она была в полном одиночестве, она хотела домой.

Она чувствовала глухой стук сердца под своей ладонью и помнила тело Конна, прижатое к ее телу, его желание, подающееся вперед, чтобы встретить ее желание, его сердце, ведущее за собой ее сердце. Одно дыхание. Один удар. Один пульс. Одно сердце.

Он заставил ее чувствовать такое, он заставил ее побывать в таких местах, где она не была очень давно. Места, которых она избегала большую часть своей жизни. Она боялась раствориться в нем. Еще больше она боялась, что обнаружит внутри себя то, с чем жить уже не сможет.

Если бы она сделала то, что он хотел, если бы она подчинилась ему, как она смогла бы найти себя снова?

Как она нашла бы свой путь домой?

Она задрожала и подошла к окну. Через пузырчатое стекло она могла видеть колеблющуюся тень лодки, качающуюся на якоре, черный осколок, пойманный в серебристо-перепончатом море. Единственная лодка в гавани. Ее единственное спасение с острова.

Она не обманывала себя тем, что смогла бы обращаться с сорокафутовой парусной шлюпкой в плавании по бурному морю в разгар зимы. Но пока у нее была лодка, у нее были варианты. У нее была надежда. Они были около побережья Шотландии, сказал Конн. Если бы она дрейфовала в море, был шанс, что ее могли разыскать и спасти. Все, в чем она нуждалась — это возможность.

Возможность и смелость, чтобы довериться морю.

«У тебя не хватает смелости», — сказал Конн.

Воспоминание разожгло ее лицо, пылало в груди.

Она неловко выдохнула. Ей нужен воздух. Ей нужен… Она возилась с железным замком окна. Открывая квадратную створку витражного стекла, она вытянула шею, чтобы хоть мельком увидеть шлюпку на пляже внизу.

Движение на скалах привлекло ее внимание. Она смотрела и смотрела снова и снова, дыхание застряло в горле.

Конн стоял на месте, где море, скалы и небо соединялись, одинокая фигура, вылепленная в тугих, чистых линиях мрамора и лунного света. Обнаженный. Его плечи мерцали. Мускулы были подвижны как волны, волосы — темны как ночь, он пристально глядел в море. Что-то в его позе, в тенях на его лице, проникло в ее сердце. Она закрыла глаза, но его образ горел перед ней: на краю перед водой, неясный, гордый и одинокий.

Такой одинокий.

Он разрушил все ее представления о себе, все, что она воздвигла или за что пыталась держаться.

Он разбивал ей сердце.

Вслепую, она отвернулась от окна, отвернулась от него.

И чуть не споткнулась о котиковую шкуру у себя в ногах. Сердце застряло у нее в горле.

Шкура мерцала в свете от камина, темная как ночь с оттенками янтаря и золота.

Люси закусила губу. Она не могла оставить что-то столь личное валяться, как коврик на полу. Конн убедил ее думать об этом как о пальто, но теперь она знала лучше. Аккуратно, она наклонилась и подняла котиковую шкуру, сворачивая ее в руках.

Мех шуршал на ее груди.

«Ты держишь в руках мою жизнь так же верно, как держишь судьбу моих людей… Ты нужна мне».

Ее грудь напряглась. Она сжала пальцы. Ее взгляд вернулся к окну.

Она думала, что могла бы найти в себе мужество, чтобы уйти.

Могла бы она найти в себе смелость, чтобы остаться?