Дахци жил на окраине селенья, у большой дороги. Зелеными волнами бурьяна врывалась буйная степь в его пустой двор. Покосившийся, крытый соломой домишко. Дахци был олицетворением безысходной нужды. Зимою, когда снег тяжело давил на соломенную крышу, домишко выглядел совсем убого. А зима выдалась лютая. Январь шел суровой поступью своих дней и ночей, дышал с гор на равнину морозом и холодными белыми глазами заглядывал в кривые окошки Дахциева дома.

Был воскресный день. И хотя, по видимости, он ничем не отличался от будничных дней, Дахци и семья его суетились по-праздничному. Жена его Бабуз возилась в углу с тестом, а шестнадцатилетняя дочь Сона подбрасывала сырой хворост в дымящийся очаг.

Дахци туго подпоясал старую нагольную шубенку и вышел во двор. Постоял во дворе, заглянул на баз, где сын его Мисост давал корм корове и лошади, вышел на улицу и тихими шагами направился по дороге в село. В голове его, как пчелы, роились разные мысли..

«Помогает нынешняя власть беднякам, помогает, — думал Дахци, — но по своей робости, скромности я, как и прежде, живу бедняком, где-то на окраине села. Кровью и потом исходит вся семья моя над клочком кукурузного поля, над клочком сенокоса. Лошаденка совсем отощала и раздулась от соломы, коровенка наша мала и невзрачна». Так думал Дахци.

И даже куры жены его Бабуз казались ему такими же невзрачными и несчастными, как и он сам, как и вся его семья. А тут еще дочь Сона и сын Мисост записались в комсомол, ходят на какие-то собрания, и теперь из-за них кое-кто из соседей смотрит на него враждебными глазами. Взять хотя бы соседа Ильяса, богатого Ильяса.

В то время Дахци как раз шел мимо его дома. Глядь, сам Ильяс вышел за ворота. Остановился Дахци, поздоровался. Посмотрел на него Ильяс с высоты своего величия.

— Эх, Дахци, — сказал Ильяс, — все испортили друзья твоего сына, эти большевики. Погубили они честь наших предков. В свой Новый год, говорят, они устроили пир, на котором вперемежку сидели и мужчины, и женщины. Тьфу, будь они прокляты!

— А что же с ними поделаешь! — ответил Дахци.

— Правильно говоришь, мы ничего поделать не можем, но… приходит их конец, не бойся. Ты знаешь Тохтиева Мамсура, которому в царское время немного послужить осталось, чтобы стать полковником? Так он говорит, что дольше этой весны большевики не продержатся. Тебе бы, мое солнышко, нужно поберечь своего сына и дочь, — они связались с озорной молодежью!

Постояли, еще немного, Ильяс вернулся, а Дахци направился своей дорогой в село. Новая забота снедает его: сын Мисост и дочь Сона — это единственная его надежда. А вдруг опять придут эти вестники несчастья, белые — они не очень-то разбирают, кто прав, кто виноват. Припомнились ему насилия деникинских войск, пьяные офицеры, виселицы. Перед глазами встала картина: посреди села, на площади, около правления, поставлена виселица, а на ней качается человек, видно, русский и, судя по рваной одежде, бедняк. Какой-то белогвардеец всунул ему в оскаленный рот папиросу и на голову его набекрень посадил старую шапку. Сельские ребятишки собрались вокруг и смотрят с детским любопытством.

— Не допусти, боже, не допусти, боже, — проговорил Дахци. Расстроился он, не пошел дальше и вернулся домой.

Дома Дахци застал только жену. Мисост и Сона ушли в сельский клуб. На людях Дахци был молчалив, но дома мог показать язвительность своего языка. Бабуз сразу поняла, что муж ее опять чем-то разгневан.

— Все погубили эти проклятые, — сурово сказал Дахци.

Бабуз повернулась к нему.

— Кто тебе опять жизни не дает?

— Кто, говоришь? Друзья твоих детей, кто еще!

— Оставь, пожалуйста! Опять тебе кто-то наговорил на детей.

— Ну, скажи-ка мне, если так, где они, твои чада? Где они шляются? Надо тебе сказать, что дети в тебя пошли привычкой шляться да пререкаться.

Долго ворчал и ругался Дахци, пока не уснул в своей клетушке, так и не дождавшись возвращения Мисоста и Соны.

С этого дня Дахци повел борьбу против Мисоста и Соны. Но в этой борьбе, то открытой, то скрытой, ему приходилось порою туго, и тогда он всю злость изливал на жену.

Однажды к Дахци явился сам Ильяс. Заглянув через низкий плетень, он постучал палкой об него и крикнул:

— Дахци, ты дома или нет?

Дахци вышел. После взаимных приветствий Ильяс, как всегда, накинулся на большевиков. Опять долго говорил, предсказывал им гибель.

— Ты скажи своему сыну Мисосту, пусть он их вовремя оставит. За это я, в случае чего, возьму его под свою защиту. Клянусь матерью, раз он сын моего друга, я ему помогу!

И добавил, делая вид, что уже уходит:

— А дочь твоя Сона… Не пойми превратно моих слов, мы оба с тобою кобанцы… Но нынешняя молодежь озорная, балованная. Ты присмотри за дочерью, долго ли до позора.

Дахци как будто обухом кто ударил.

— Свиньи и собаки — нынешняя молодежь, — проговорил он и пошел к себе в дом.

Бабуз возилась около печки. У Дахци сердце разрывалось от злобы, но он все-таки ничего не сказал и снова вышел во двор, заглянул в конюшню. Лошадь его, Кучка, повернулась к нему, взглянула добрыми, понимающими глазами и потихоньку заржала.

— Язву тебе в живот, ослица! — обругал ее Дахци и вышел на улицу.

А немного погодя жена Ильяса сидела с женой Дахци и рассказывала ей, как распустились нынешние девушки. Они с гордостью шляются по сборищам, где порядочная женщина, если она попадет туда, жизни себя лишит. Пропали женская честь и совесть.

— Прости меня, мое сердце Бабуз, но береги свою дочь Сону. Кое-что и о ней уже поговаривают.

— А что такое про нее могут говорить? — раздраженно и громко спросила Бабуз. — Набить бы этим болтунам загривки как следует.

Но в глубине души Бабуз все-таки беспокоилась за свою дочь.

Спустя несколько дней в селе было собрание женщин. Сона тоже пошла на это собрание. Зимний вечер хмурился и превращался в морозную ночь. Очень тревожилась Бабуз: хоть бы скорей пришла Сона; ведь если отец вернется и ее еще не будет дома, он станет ее ругать. Мисост окончил вечерние работы по хозяйству, сидел дома и при скудном свете коптилки по складам читал осетинскую газету. Дахци пришел, когда уже совсем стемнело. Он окинул злым глазом свой хадзар и спросил:

— А где же Сона?

Бабуз по голосу мужа догадалась, что он очень раздражен. Мисост приподнял голову и повернулся к отцу.

— Из города приехала работница женотдела и организовала собрание женщин нашего села. Сона пошла туда, — сказал он отцу.

Мисост еще не успел договорить, как отец поднял жестокую ругань.

Мисост оставил чтение и встал с места. От гнева кровь прилила к его лицу, он хотел возразить отцу, но Бабуз опередила его:

— Оставь ты, бога ради. И что только не сыплется с твоего языка!

Дахци подошел к жене:

— Ослица ты, и дети в тебя!

И он уже развернулся, намереваясь ударить ее кулаком, но Мисост подскочил и поймал его руку.

— Ты что, отец, с ума сошел, что ли?

Дахци сразу смолк, присмирел, все тело его будто ослабло, он молча сел на скамейку. Все в доме молчали. Потом Дахци встал и, сгорбившись, ушел к себе в комнатку. «Погибла… погибла честь предков».

Бабуз пошла за ним.

Уложив мужа, Бабуз возвратилась. К этому времени пришла с собрания и Сона. Втроем сидели они в хадзаре, и Бабуз убеждала детей не гневать отца и растолковала дочери, что ходить девушке допоздна нехорошо.

— Нана, а ты знаешь, какие нынче времена? — спросила Сона.

— Какие бы ни были времена, а всему свое время.

— Нана, — сказал Мисост. — От Соны, я вижу, тебе только беспокойство. Договорюсь-ка я лучше с партийной и комсомольской организациями, и пошлем ее на рабфак. Теперь ученье бесплатное, за счет государства.

— Да хотя бы ты что сделал, ведь сестра она тебе!

Мисост попросил комсомольскую организацию послать сестру на учебу. Сона до этого окончила три класса сельской школы. Ее направили на рабфак. Теперь нужно было приготовиться к отъезду. С помощью комсомольской организации Мисост купил сестре ботинки в кооперативе. Бабуз достала из сундука коричневый платок, который хранила вот уже десять лет, и продала несколько кур. Бабуз рассказала мужу о том, что Сона едет учиться, но от него, кроме ругани, ничего не услышала.

И вот Сона на подводе сельсовета двинулась в город. Мать провожала ее, утирая слезы, и причитала:

— Когда еще увидимся, доченька моя?

— Не плачь, нана, — утешала ее дочь, — ведь не в царство мертвых я отправляюсь, я еду учиться в Дзауджикау.

* * *

Солнце стало выше подниматься над горами. Задумчиво озирая мир, оно с каждым днем все сильнее обогревало землю. Дни стали длиннее, но зима все еще не хотела сдвинуться с места. В один из таких дней, на грани весны и зимы, Мисост сообщил отцу, что вечером состоится большое собрание в здании школы: из Дзауджикау приехал человек и будет рассказывать о колхозе. Дахци редко ходил на собрания, но на этот раз решил пойти.

Когда Дахци шел на собрание, к нему присоединился Ильяс. Дахци хорошо знал, что не любит Ильяс нынешнюю власть:

— Добрый вечер! — сказал Ильяс — Что же, опять, значит, идем?

— Что же делать, идем.

— Что они там еще придумали? Какую еще ношу думают взвалить на нас? Все толкуют о каких-то колхозах. Впрочем, послушаем. Так вот, Дахци. Жили мы себе спокойно, в довольстве, а, теперь загубили нас совсем. Придумали каких-то батраков, кулаков, середняков. Разве не были мы все одинаково бедны?

Дахци усмехнулся в душе, когда услышал, что Ильяс причисляет себя к бедным, а вслух сказал:

— Что же поделаешь!

Их догнал сельский поп.

— Добрый вечер! На собрание идете?

— На собрание, — мрачно подтвердил Ильяс.

Некоторое время шли молча.

— Скажи-ка, батюшка, ради бога, перепадает ли тебе хоть что-нибудь или нет? — спросил Ильяс. — Была у тебя церковь, да прогорела; летучие мыши в ней поселились.

Поп хитро посмотрел на Ильяса и ответил:

— Власть религии не мешает. Исповедуй какую хочешь религию, молись какому угодно богу. В том, что такая хорошая церковь пустует, народ сам виноват. Церковь могут в любое время отдать верующим. А где они? Сами мы не годимся, Ильяс, сами…

Они прошли в зал, битком набитый народом, скудно освещенный керосиновой лампой. В воздухе стелился табачный дым, в зале гудел говор собравшихся. Кто сидел, кто стоял у стены. Некоторые проталкивались сквозь толпу в поисках места. Дахци прошел вперед, а Ильяс остался стоять в задних рядах. «Сегодня бедным быть впереди», — подумал Дахци, глядя на бедняков, сидевших в первых рядах. И ему было очень приятно, что молодежь сразу уступила ему место.

На сцену вышло несколько человек. Среди них Дахци узнал предсельсовета Мишу, секретаря партячейки Хамата. С ним был гость из Дзауджикау, невысокого роста, широкоплечий молодой человек в короткой русской шубе. Дахци заметил также на сцене и своего сына Мисоста.

Предсельсовета окинул взором собравшихся, стоя подождал, пока в зале наступит тишина, и, наконец, попросил:

— Потише, граждане.

Когда зал притих, он сказал:

— Так, откроем наше собрание, граждане. К нам из областной организации прибыл дорогой гость. Он будет говорить о великом деле: как перейти к новому порядку жизни, к социалистическому порядку, как единоличные хозяйства перевести в общее, колхозное хозяйство. Мы просим выслушать его внимательно. А пока изберем президиум нашего собрания. От имени партийной ячейки я вношу пять кандидатур… — и Миша назвал кандидатуры. — Возражения есть?

— Согласны, согласны! — дружно, хором ответили люди.

Только в дальнем углу кто-то невидимый крикнул:

— Опять своих выбираете! — но слова эти потонули в общем гуле.

Члены президиума заняли места за столом. Собрание притихло. Гость вышел на край сцены.

— Товарищи! Я буду говорить о коллективизации сельского хозяйства.

Приятный голос, понятная осетинская речь. Люди внимательно слушали и пристально смотрели на докладчика. Не все было понятно Дахци в речи приезжего, но он чувствовал, что докладчик говорит о какой-то еще неведомой, но лучшей жизни, что он зовет вперед, к новому, к хорошему.

— Мы выполняем заветы Ленина… — говорил докладчик, и слова его текли одно за другим, как волны в бурной речке. Хуже самого плохого показалась Дахци вся его жизнь. С детства жил он в горной трущобе, страдая от голода и холода. Затем переселился с семьей на равнину и батрачил вместе с женой, переходя от хозяина к хозяину. На кого-то они все время гнули спину, кому-то пахали, пололи, сеяли кукурузу, убирали сено, возили камни… Три года проработали они батраками у Ильяса, и вместо заработанных денег он выхлопотал им у общества право поселиться на окраине села. Так испытали они бесправное положение временно поселенных. Потом землянку сменили плетеной мазанкой. С помощью таких же бедняков вспахал Дахци клочок земли. Наконец появилась лошадь…

А тут полетел вверх тормашками царь. Настали новые времена. Дахци теперь полноправный житель села, получил кусок хорошей земли. Есть уже у него, кроме лошади, и корова. Бабуз развела кур. А все же и поныне из бедности не вылез… И когда докладчик с таким сочувствием говорил о бедноте, сердце Дахци забилось сильнее в ожидании новой, лучшей доли.

— Теперь стало совершенно ясно, — говорил докладчик, — насколько хозяйство коллективное, оснащенное сельскохозяйственными машинами, выгоднее мелкого, единоличного хозяйства. Для улучшения жизни крестьян есть лишь один путь — путь коллективного хозяйствования, колхозный путь.

Дахци понимал, что если жизнь продолжать по-прежнему, то он, как и до сих пор, будет оставаться бедняком. Но как изменить существующее положение, Дахци не понимал. Колхозы? О них бывали уже разговоры в селе, но чаще всего говорили плохо и добра от них не ждали. А докладчик продолжал:

— В колхозе труд станет легче, легче будет приобрести сельскохозяйственные машины, шире станут пути вашей жизни… Целым селом… всей страной… к сплошной коллективизации, закладке фундамента социалистического сельского хозяйства… Все имеющиеся средства необходимо будет собрать к весеннему севу: лошадей, инвентарь…

«А как же быть тем, у кого только одна лошадь? — подумал Дахци. Но мысль эта оборвалась. В сумрак и духоту зала сыпались все новые раскаленные слова:

— Вперед к большому коллективному хозяйству, к сплошной коллективизации, к социализму! — закончил докладчик под аплодисменты и одобрительный гул. Похоже было, что в зал влетел пчелиный рой и неистово зажужжал. Трудно было разобрать в общем шуме, кто о чем говорит.

Когда шум утих, выступил и один из членов президиума. После него выступали еще многие, один за другим. Одни гладко, а другие коряво, но все высказывали свои заветные мечты о лучшей доле и о том, чего ждут от колхоза. И одни безоговорочно соглашались и горой стояли за колхоз, а другие говорили:

— Вы нам сначала покажите на деле, что из этого получится, а потом поведете нас туда.

Некоторые соглашались на совместную обработку земли, но не соглашались обобществлять рабочий скот и инвентарь. Время от времени из задних рядов слышались выкрики:

— Не нужен нам колхоз, оставьте его себе!

Дахци чувствовал в этих криках озлобление и ненависть, и ему это не нравилось. Он несколько раз сам порывался выступить и один раз даже встал, — но — пропади пропадом его робость! — так и не решился ничего сказать.

После голосования и выборов народ разошелся, унося в темные улицы взволнованный гомон.

* * *

Дахци все охотнее слушал вести о новой жизни. Иногда он молчал и тревожился: каково ему будет жить, если возьмут лошадь и корову в общее хозяйство? Тогда он делился своими заботами с женой и сыном. Немного было в селе таких хороших ребят, как Мисост, его приветливость, обходительность, трудолюбие, честная работа в комсомоле создали ему славу доброго малого. Было у него еще одно великое качество: беззаветная преданность партии. За бедноту он готов был хоть на смерть идти. Когда где-либо речь заходила о бедноте, он вспоминал своих родителей и их мучительную жизнь. И очень горько ему было оттого, что родители его не могли никак отрешиться от дум о своей лошади и своей корове.

Однажды вечером он принес домой достоверное известие:

— Лошадей обобществлять будут обязательно; колхозу необходим рабочий скот. Но корова останется у нас.

Родители немного успокоились. Но на другой день заботы опять начали одолевать их. Ильяс снова подошел к двору Дахци, и они вместе постояли на улице и поговорили. Последнее время Ильяс не находил себе места. Прослышал он от кого-то, что его причислили к кулакам и что у него будут отбирать имущество.

— Скажи, пожалуйста, какой я кулак? — говорил он Дахци. — Тяжелым трудом приобрел я себе хозяйство: дом, скот, инвентарь. У кого что я украл? Скажи мне, пожалуйста, Дахци, — три года ты работал у меня по найму с женой своей, — обидел ли я чем-нибудь тебя за это время?

А Дахци подумал о своем. Без душевной боли не мог он представить, что на днях у него уведут Кучку. Перед глазами его вставали долгие годы совместного труда. Кучка, как и хозяин ее, провела беспросветно тяжелую, трудовую жизнь.

Однажды, вскоре после беседы с Ильясом, Дахци сидел у себя дома. Ему сказали, что рабочий скот уводят в общественные конюшни. Дахци по задворкам вышел в поле и ушел к речке, чтобы не видеть, как уведут Кучку.

…Давно это случилось. Сона тогда еще только начала ползать. Вся семья была в поле на прополке кукурузы. К тому дереву, где стояла арба Дахци, около которой ползала маленькая Сона, подошло несколько чужих лошадей. Лошади подрались. Сона ползала здесь же. И тогда Кучка стала над ней, расставив ноги, и этим спасла жизнь девочки. И Бабуз, вспомнив об этом, плакала:

— Кучка, Кучка! — и причитала и лила слезы, когда Мисост уводил лошадь.

* * *

Начал таять снег, сначала во дворах и на крышах, а потом на улицах и южных склонах гор. По улице мимо дома Дахци, журча, бежала мутная талая вода и стремительно вливалась в речку. Все село ожило, как потревоженный муравейник. Люди беспокойно сновали по улицам, собирались кучками — мужчины, женщины. Те, кто жил на окраине селенья, все чаще сходились к центру, чтобы послушать новости. Особенно много народу собиралось около сельсовета, и Дахци тоже стал чаще наведываться в сельсовет и больше проводить времени на площади.

После того, как Дахци вступил в колхоз, он чаще стал беседовать с сыном, расспрашивать о колхозе, о новых порядках. Внимательно прислушивался он к словам сына, чтобы лучше уяснить себе, как сложится жизнь в колхозе.

Однажды вечером Дахци и Бабуз поджидали Мисоста.

Мисост вернулся веселый и рассказал, что Хамат приехал из города и привез с собой новую статью Сталина. Долго беседовали отец и сын при свете маленькой лампочки, безмолвно слушала их разговор Бабуз, Дахци стал спокойнее. Бабуз тоже забыла свою тревогу о судьбе своей коровы и кур и даже сказала, расхрабрившись.

— Да я бы моих кур и корову все равно бы не отдала.

* * *

Земля сбросила свой белый плащ и притягивала к себе теплые лучи солнца. Запахи весны прорывались в сердца людей, как будто и там хотели растопить оставшийся после зимы снег. Думы о весенних работах захватили Хамата и его товарищей. А подумать было над чем: нужно было выделить землю, приготовить инвентарь, изыскать семена и, кроме того, вести постоянную борьбу против врагов колхоза. Похоже, что время начала революции опять вернулось: ночи проходили в жарких прениях, в табачном дыму, решения принимались, когда запевали третьи петухи.

Колхозники с нетерпением ожидали начала пахоты, но особенно волновалась молодежь. И вот первый день пахоты наступил. Около сельсовета собрались юноши, девушки, несколько пожилых мужчин, две-три вдовы. Молодежь завела песню, послышались звуки гармошки. Председатель сельсовета Миша верхом на коне разъезжал по улице.

— Эх, кабы нам сюда хоть один трактор! — сказал кто-то. — Мне грохот трактора был бы приятнее гармошки.

— Погодите, придет время — трактор у нас тоже будет, — ответил Хамат.

Мисосту очень хотелось, чтобы и отец вышел на пахоту, и он рано утром намекнул ему об этом, но тот только отмахнулся:

— Оставь меня, я уже стар.

Мисост пошел один. Дахци остался дома и до полудня не выходил со двора. Так он и не видел, как с песнями и с красным знаменем отправились колхозники в поле, как везли плуги, как провели первую колхозную борозду в тучной черной земле и как они шли друг за другом и сеяли в ту первую колхозную весну…

Дахци был трудолюбив и опытен и несколько дней не знал, куда девать себя. Выйдет во двор, посмотрит на солнышко. Редкие белые облака бегут по небу, откуда-то доносится жужжание пчел. Бабуз возится в огороде. И ему вспоминалась лошадь его Кучка, клочок его земли там, на опушке леса; черствый чурек и кусочек сыра, запитый глотком браги, — как это вкусно после тяжелого труда!

И однажды в воскресное утро Дахци не удержался. Усталый после своей трудовой недели Мисост еще спал. Бабуз доила посреди двора корову. Дахци оделся и по окраинам села пробрался в поле. Запах весны охватил его, закружил, полонил. Колхозное поле, как огромный шелковый черный платок, разостлалось до самого леса. «А ведь это и вправду народное счастье», — вдруг подумал Дахци. Он ближе подошел к пашне, взял ком земли, осмотрел его, размял пальцами. «Да, настоящее народное счастье», — подумал он. Неизведанное еще до сих пор чувство гордости охватило его.

Возвращаясь к себе, он увидел возле дома Ильяса самого Ильяса, богатого Мамсура и еще кого-то из состоятельных. Ему стало неприятно подходить к ним. «Пусть говорят, что хотят». И Дахци потихоньку завернул в переулок и пошел по тропинке, что вела по краю села. Вскоре он увидел Хамата, который шел ему навстречу.

Встретились, поздоровались, как полагается.

— Вступил в новый порядок жизни, Дахци? — спросил Хамат.

— Да, новый, говорят… но… мы люди темные еще.

Они отошли в сторону от тропинки и разговорились. Хамат был мастер находить такие слова, которые проникают в сердце человека. Дахци слушал его и думал: «Хамат такой же бедняк, как и я. Хотя он и начальство, но заносчивости в нем нет никакой. Это человек, который испытал все трудности бедняцкой жизни и хорошо знает, как живет бедняк». Дахци вспомнил, с какой злобой говорили богачи о Хамате.

— Правда, надо сказать, — говорил Хамат, — трудно нам еще.. Когда человек землянку строит, и то ему трудно. А легко ли перестроить всю жизнь, сделать ее красивой и хорошей?

Дахци молчал. Он видел свой вросший в землю, покосившийся домик, и слова Хамата пробуждали в душе новые надежды.

— Вы наш защитник. Бедный народ вам очень благодарен.

Хамат ушел. Долго смотрел ему вслед Дахци и сам не понимал, что с ним произошло. Быстро оглянувшись, он смахнул правой рукой слезу. Вдруг кто-нибудь увидит и сочтет за сумасшедшего.

* * *

Солнечный свет озарил восток. Легкий ветер дул с гор и вселял в сердца людей уверенность в свои силы и веру в свое дело. Дахци и Мисост, как два хороших товарища — младший и старший — шли вместе в поле. Впереди и позади них кучками шли колхозники. Дахци с жаром окунулся в колхозную работу. Из его сверстников еще мало кто выходил на полевые работы.

— Мы не привычны к такой работе, — отвечали они и сидели где-нибудь на углах улиц.

Дахци тоже вначале чувствовал себя не в своей тарелке среди молодежи, но потом мало-помалу привык.

Беседуя, дошли до пашни. Колхозники еще не приступили к работе и собирались на том месте, где стояли арбы. В чистом воздухе ясного утра далеко был слышен гул толпы, ожидавшей трактор, который должен был прийти из соседнего колхоза. Дахци присел на траву у дороги. Мисост ушел к своим сверстникам.

Из-за горы послышался шум трактора. Все повернулись на шум. Сидевшие на траве поднялись. Те, что были далеко от дороги, приблизились. И вот показался трактор. Грохоча, въехал он в середину толпы и остановился. Люди окружили трактор, внимательно рассматривали его, щупали руками. Тракторист сошел с сиденья и пожал Хамату руку. Они о чем-то поговорили, потом тракторист поприветствовал колхозников и сказал, что их колхоз закончил пахоту.

К трактору прицепили два плуга. Тракторист сел на своего чудесного коня и двинулся по полю. Долго смотрели колхозники вслед ему, а некоторые даже побежали за ним. И потом, разойдясь по своим участкам, люди продолжали оглядываться на трактор, который то скрывался из вида, то приближался опять. Лошади колхоза паслись поодаль и при приближении трактора каждый раз высоко поднимали головы, испуганно глядя на трактор, как будто чувствуя, что скоро эта грохочущая, машина займет их место.

Солнце поднималось к полудню. Вдали пять борон разрыхляли землю, поближе — две сеялки ровными рядами клали кукурузные зерна в черное лоно земли. Но колхозники сегодня говорили и думали только о тракторе. Они смотрели на него, подсчитывали, сколько он успеет вспахать.

Вечером колхозники, кто по дороге, кто по обочине ее, возвращались домой. Дахци шел рядом с трактором, сбоку, разглядывая колеса, слушая равномерный гул мотора. Иногда он оборачивался к шедшему рядом с ним колхознику, глаза у него сияли, и он, казалось, безмолвно спрашивал: «Ну как, найдется ли еще кто-нибудь, кто будет смеяться над нами?» Словно новые силы влились в него.

Так дошли они до села. Собаки лаяли на трактор, но близко подойти не решались. Он же величественно шел по улице. Ребятишки сбегались посмотреть на новое диво. Кое-где стояли взрослые мужчины. Женщины через щели плетня смотрели на трактор со своих дворов.

Дахци, уставший за день, завернул домой. Мисост вместе с молодежью пошел дальше — им казалось, что наступил праздник. Пусть все село знает, что колхозу оказывают помощь, что дело колхоза идет в гору…

Наступила пора прополки. Густо зеленели колхозные поля. Кукуруза высоко подняла свои крылья. Из земли пробился картофель. Все в полях ожидало, чтобы люди пришли и избавили посевы от сорняков. И вот колхозники начали работу, Дахци и Мисост стали ударниками. Несколько дней они брали с собой на работу и Бабуз. Но сегодня Бабуз не поехала с ними, осталась управляться по хозяйству. Она в одиночестве работала на огороде и думала свои думы. Ей вспомнилась дочь Сона. Вчера кто-то из соседок сказал ей, что из города в помощь колхозу собираются приехать рабфаковцы и что для них заготовлен инвентарь. Бабуз ждала свою дочь, и когда вдалеке послышалась музыка, сразу выбежала на улицу. Она увидела колонну молодежи с оркестром и красным знаменем. Когда колонна приблизилась, из ее рядов выбежала Сона и хотела броситься в объятия матери, но застеснялась своих товарищей, учителей, директора и остановилась.

У Бабуз слезы на глаза навернулись от радости, когда она увидела, что Сона здорова. Сона спросила мать о здоровье отца и брата.

— Вечером я буду дома, нана, — сказала Сона и побежала за своими товарищами.

Бабуз смотрела ей вслед. Как она выросла! Как ей идет красный платочек! Как сияет ее милое лицо! Как легка и грациозна ее походка!

Колхозники собрались тут же на поле, чтобы оказать гостям честь. Дахци был среди тех колхозников, которые работали на дальнем участке, и потому он лишь издали поглядывал на белые войлочные шляпы, кепи и красные косынки, сгрудившиеся среди поля. Ветер доносил то обрывки речей, то аплодисменты, то гул голосов. Митинг закончился… Колхозники и рабфаковская молодежь с тяпками в руках выстроились у кукурузного поля.

Около полудня к месту, где работал Дахци, пришел Хамат.

— Ну, как тебе кажутся наши посевы, Дахци?

— Хороши… чего желать лучше!

Они молча оглядели широкое колхозное поле и без слов поняли друг друга.

Вечером Дахци сидел в своем саду и смотрел, как шли с поля колхозники и рабфаковцы с красными знаменами, с музыкой и песнями, как с праздника. Звонкие девичьи голоса летели поверху, густые голоса юношей плыли низко.

Дахци не усидел на месте, встал и вышел во двор. Бабуз стояла у плетня и сквозь щель смотрела на улицу. В руке она держала подойник и глазами искала дочь. Дахци подошел к ней поближе. Ему захотелось ласково поговорить со своей старой подругой жизни.

— Эх, жена! Если бы наша ранняя весна была такой, ведь мы не знали бы бедности.

— Чтобы о бедности нам не слышать никогда, — ответила Бабуз.

Дахци вышел на улицу, поглядел по сторонам, постоял немного и вошел в дом. Бабуз уже возилась возле печи.

— Знаешь, хозяйка, сегодня ведь праздник!

— Какой у тебя опять праздник?

— Какой праздник?! Ну, назовем его праздником новой справедливости… — Он хотел добавить: «Ведь дочь наша Сона приехала», но сказал весело. — Сегодня вся семья в сборе. А ты, хозяюшка, для такого радостного вечера зарезала бы курицу, небось не обеднеешь от этого.

— Да мои куры для вас, — сказала Бабуз.

Мать и отец ждали своих детей. А те, как будто чувствуя нетерпение родителей, весело спешили в это время домой.

Перевод А. Хадарцевой