Начало всех начал осетинской литературы — «Ирон фандыр» Коста Хетагурова и современникам поэта, и потомкам представляется энциклопедией жизни горской бедноты в былом. Именно энциклопедичность позволила книге стать краеугольным камнем национального словесного искусства, его блистательным зачином и недосягаемой вершиной.
Это цельный слиток социальных проблем, эпохальных устремлений, человеческих страстей, а не мертвый отблеск обремененных бурей десятилетий, в которые жил, творил, боролся великий трибун.
Каждое произведение — поэтическая жемчужина, плод горестных раздумий над страданиями людей, поиск путей к свободе и счастью, неукротимая вера в грядущее.
Бурная творческая деятельность Коста Хетагурова стимулировала зарождение и формирование в осетинской литературе жанров прозы и драматургии, и уже на рубеже двух веков в «краю беспросветной нужды» читателям и зрителям были известны и очерк, и рассказ, и пьеса. В них были запечатлены и специфический колорит патриархального быта, и экзотика природы горной страны, и — что наиболее существенно — глубокие противоречия общественного уклада.
Проза Сека Гадиева трагедийна и героична в высшей степени. Она насыщена исторической правдой, социальными коллизиями, жаждой воли и духовного раскрепощения обитателей горных теснин. Поэтика, стилистика и краски устного народного творчества органически вплетаются в художественную ткань его повествований.
В рассказах Арсена Коцоева и других приверженцев традиций классической новеллистики отчетливо проступают черты времени и характера обездоленного горца, ищущего правды и справедливости, стремящегося избавиться от пут обветшалых нравственных канонов и затхлых верований.
Речь идет не о попытках писателей «внедрить» в молодую литературу тот или иной жанр, а о создании ими произведений изысканного мастерства и идейной зрелости, остротой и значимостью проблематики, безупречностью формы обозначивших пути развития прозы в дальнейшем.
И все же правомерно говорить о процессе становления новой осетинской прозы в советское время. Эпос в своей полифоничности и широкоохватности утверждается вместе с эпохой революционного обновления общества.
Первые повести и романы на осетинском языке появляются в начале тридцатых годов. Подлинная история человечества начинается с Октября семнадцатого года, и писатели направляют свои усилия на создание художественной панорамы возрожденной родины. Этим объясняется их стойкий интерес к событиям кануна революции, самой революции и гражданской войны.
В результате добрая половина книг прозаиков оказалась тематически связанной с недавним прошлым, что не разрушало единства литературного процесса, пафосом утверждения обращенного к современности.
Ведь именно в те годы, по горячим следам, написан целый ряд произведений, в которых явления общественного бытия осмысливаются как проявление сущности классовой борьбы (повести Цомака Гадиева «Честь предков», Арсена Коцоева «Джанаспи», роман Дабе Мамсурова «Тяжелая операция»).
«Шум бури», «Разбитая цепь», «Поэма о героях», «Надежда», «Навстречу жизни»… Названия романов Коста Фарниона, Барона Боциева, Дабе Мамсурова, Тазе Бесаева, Езетхан Уруймаговой красноречиво говорят о творческих замыслах писателей, об их понимании действительности и призвания человека.
Да, их герои — люди революционного склада души, они разбивают цепи векового рабства и, полные веры и надежды, смело идут сквозь бури навстречу перестраиваемой жизни.
Им по плечу подвиги, испытания лишь закаляют их волю и сердца. Гордые, вольнолюбивые, они до поры до времени бывают бескрылы, не находят заветной цели. Стряхивая очарование стихийной абреческой удали и порывов к свободе, дети гор постепенно постигают революционный смысл происходящего вокруг них.
И фарниевский изгой Царай Сырхаев, и мамсуровский бунтарь Гаппо Борзов, и уруймаговский «временнопроживающий» Темур Савкуев поначалу по зову чувств мгновенно реагируют на притеснения и поборы, оставаясь во власти вспышек гнева и протеста, но потом самозабвенно отдаются сознательной борьбе за народное дело. И боциевский мечтатель Цалык наверняка осенен знаменем своего времени.
С годами эмоциональная импульсивность этих недюжинных натур сменяется осознанной целеустремленностью борцов с кремнистым характером. В их стремительном духовном выпрямлении и росте явственно ощущается логика социальных потрясений.
Одухотворенностью правдоискателей, мятежными метаниями галерея этих образов сродни героям рассказов Чермена Беджызаты и Сико Кулаева.
Позднее исторические повествования Уари Шанаева, стоящие особняком, по своей образной структуре и романтическому звучанию, обогатили прозу мотивами борьбы за человеческое достоинство, за землю и волю.
Этот слепой старец — мудрый художник, который слышал голос истории как голос современности. Его предания старины и поныне звучат клятвами верности идеям свободы и гуманизма. Чермен и сыновья Бата — воители и протестанты. Их образы сохранила для потомства благодарная память народа. И вовсе не случайно, что они вошли в сознание горцев сначала через посредство памятников фольклора, и лишь потом как герои разножанровых произведений художественной литературы.
Военное лихолетье вошло в осетинскую литературу как тревожный колокольный звон, до сих пор посещающий сны ветеранов и тех юнцов, чье детство омрачено тенью свастики. В книгах послевоенной поры сохранилось ощущение трагизма войны, но оно не ложится мертвящим грузом на сердца людей, открытых для добрых дел.
«Хурзарин» Максима Цагараева — рассказ о мужестве тех, кто отстоял свою свободу и строит на пепелищах школы, превращает пустыри в сады. Под стать им Ацамаз и его сподвижники из романа Тотырбека Джатиева «Дорогой жизни», Ислам и его друзья из романа Татари Епхиева «Семья Цораевых».
Бывший фронтовик Ацамаз чувствует себя хозяином на земле. Ему претят представления о жизни, на которых еще странным образом «пестрят заплаты» религиозных верований и иных чужеродных напластований. В этой своей убежденности он неподкупен и неуступчив.
Его соратник Ислам не щадит болезненного самолюбия отца, успевшего на посту председателя колхоза сжиться с рутиной, кичащегося старыми заслугами. Тягостные размолвки, крайне взвинченные объяснения не страшат его. У отца сместились понятия чести и долга, он борется с ним, чтобы сохранить в нем прежнего справедливого человека, у которого хоть и крутой, неуживчивый нрав, но отзывчивая, честная натура.
Конфликты произведений остры и жизненны. Позору измены, низости предательства противостоят одержимость и идейное богатство патриотов. Да и разлад в осетинской семье, вызванный переосмыслением духовных ценностей, дает обильную пищу для размышлений. Чтобы показать его правдиво, глубоко, нужны и такт, и чутье, и понимание того, что не так-то легко расстаются люди с традиционными взглядами и обычаями.
М. Цагараев видит сущность конфликта в моральных устоях своих героев. Т. Джатиев раскрывает его содержание на фоне борьбы целого коллектива за прогрессивное. Т. Епхиев ратует за гражданскую смелость, отвергает мелкое и мелочное в человеческих отношениях.
Пережитки старины живучи и цепки. Это обусловило внутреннюю напряженность, полемичность произведений. Им чужда спокойная, размеренная интонация. Отсюда же, по-видимому, излишняя «несгибаемость» героев. Будь Ислам более разборчивым, обидные недоразумения между ним и Нади рассеялись бы быстрее, безболезненней. Да и Ацамазу явно не хватает обязательности, тонкости в выборе средств переубеждения отсталых людей.
Главное, однако, состоит в другом, в том, что книги эти содержат зрелые раздумья о современности и современнике, что побуждает читателя к размышлениям о времени и о себе.
В атмосфере нравственных исканий, жажды душевного общения живут и трудятся, страдают и возрождаются герои Резо Чочиева (роман «Мечта»), Елиоза Бекоева (роман «Фатима»), Давида Джиоева (роман «Большевистская сила»).
Романы Дабе Мамсурова «Люди — это люди» и Ахсарбека Агузарова «Солнцеворот» обнажают корни заблуждений спесивцев, перерождения всевозможных отступников, темных дельцов, а также показывают истоки созидательной энергии сельских вожаков.
Словно подчеркивая, сколь велика сила дружного сообщества тружеников, способного воодушевить человека даже после срывов, тяжких прегрешений, Д. Мамсуров обрекает своих героев на муки и страдания. Они переживают крушения, отчаиваются и снова возвращаются в строй, поддерживаемые и резкой критикой, и участием, а то и простой заботой чужих и в то же время близких и сердечных людей.
Писатель менее всего озабочен событийной стороной жизни. Его занимает мир чувствований и помыслов героев, в котором причудливо переплетаются светлая любовь и горечь разочарований (Албег и Залина), партийная принципиальность и вздорная вспыльчивость себялюбца (Дагка и Сандыр).
Конфликт в романе «Солнцеворот» зреет подспудно, хотя очевидны брожение умов, недовольство честных сельчан состоянием дел в хозяйстве. Столкновения Тотраза, Каламырза и других персонажей постепенно углубляются и выливаются в нелицеприятное судилище, приведшее к неизбежным переменам.
Повести Ашаха Токаева «Катя» присуще сочетание лирического начала с жесткой определенностью нравственной коллизии.
Лиризм повести животворен. Любовь окрыляет Катю, но она же как бы умиротворяет ее, лишая способности постоять за себя, когда на ее святая святых ополчаются ревнители стародавних семейных традиций.
Горячий спор о бережном отношении к миру чувств современника, об его духовности ведется с теми, кто еще пытается надеть на него узду, прикрываясь мнимой самоценностью заветов предков. Со страниц повести спор перешел в читательские аудитории, и это было очень своевременно.
Молодежи импонировала активная гражданская позиция писателя, и вместе с тем справедливые нарекания вызывала иллюстративная нарочитость финала произведения. Читателей смущал не трагический конец Кати, их не удовлетворяла жертвенная пассивность девушки в единоборстве с волками в овечьей шкуре — с Цопаном и Елканом. Это сообщило хорошей реалистической книге оттенок условности и нравоучительности.
Прозе предстояло избавиться и от другого «недуга» роста и развития. Она нередко соприкасалась с этнографией. Слов нет, реализм предполагает верность исконным народным традициям, и тем не менее его силы скудеют, когда эти традиции культивируются в неизменном виде, то есть наследуется мозаика обычаев, уж очень искусно приобретающих характер незыблемой аксиомы.
Блестящий этнографический очерк Коста Хетагурова «Особа», содержащий и взгляд в глубь истории, и осмысление ее связи с современностью с позиций революционного демократа, богатством наблюдений и обобщений обращен и к нам, потомкам, потому что мы приникаем к истокам и своеобразию социальной противоречивости отшумевших времен. В некоторых же произведениях осетинской прозы отдается дань бытописанию в ущерб основной проблематике, и это ослабляет их воздействие на читателя.
С годами художественное исследование духовного бытия народа приобретает большую пластичность и густоту реалистического письма, сочетающего научный историзм с убедительностью писательского вымысла.
Панорама воссоздаваемой прозаиками жизни с ее трагедийными изломами в далеком прошлом, революционным динамизмом в первой четверти века, пафосом возрождения и обновления после Октября впечатляет широтой и многокрасочностью.
Судьбы людей и судьбы народные, человек и история неотделимы друг от друга. Герои романов Умара Богазова «О горы, о родина» и Михаила Булкаты «От Терека до Турции», посвященных переселению обманутой части горцев в османскую империю в девятнадцатом столетии, предстают перед нами не творцами, а жертвами истории. Беженцы обречены прозябать на чужбине, лживыми посулами оторваны от родной земли, и все же они плоть от плоти ее. Иная участь у героев романов «Кровь предков» Нафи Джусойты, «Послы гор» и «За Дунаем» Василия Цаголова, вовлеченных в события, сыгравшие-прогрессивную роль в исторических судьбах горцев. Добровольное присоединение Осетии к России навсегда избавило ее от опасности национальной катастрофы, а участие осетин в Дунайской кампании русских войск еще больше укрепило узы дружбы и братства двух народов.
Новая история края характеризуется глубинным процессом формирования революционной сознательности бедноты. Ее долгий тернистый путь к революции составляет идейно-художественный стержень романов «Пробуждение» Владимира Гаглойты, «Двенадцать ран как одна» Нафи Джусойты, «Глашатай гор» Сергея Хачирова.
С появлением этих произведений осетинская эпическая проза как бы возвращалась на круги своя, обнаруживая определенную цикличность своего развития. Однако это не повторение пройденного, а высвечивание новых граней традиционной проблематики, которая разрабатывается теперь во всеоружии исторической науки и художественных достижений литературы в целом.
Есть своя закономерность в том, что едва ли не каждое, поколение писателей, начиная свой творческий путь, обращается ко временам предреволюционным и революционным, стремясь внести свою лепту в летопись, созданную зачинателями осетинской литературы в конце двадцатых и начале тридцатых годов.
Роман Георгия Черчесова «Заповедь» станет в один ряд со своими предшественниками, дополнив их оригинальной трактовкой темы, свежестью изобразительных красок. Автор проявил добротное знание исследуемого материала и уменье распорядиться им по законам писательского мастерства.
Прототип главного героя произведения — реальное лицо, человек легендарной славы и биографии. Писатель избежал сухости документальной хроники, остался верным психологической сути образа.
Книга незримыми нитями связана с фольклорными традициями. Доля Мурата Гагаева, его скитания по белу свету, злоключения, дружба, вражда с Таймуразом Тотикоевым — во всем слышится отзвук песен, легенд и преданий гор. Это мета народного характера, народной судьбы.
Жизнь Мурата не только хождение по мукам, но и накопление социального опыта, постижение азбуки классовой борьбы. Он не одинок в жажде счастья, однако у него своя беда и своя ноша, своя боль и своя цель. Острота мысли и неуемный темперамент, чистота побуждений и поступков составляют сердцевину его беспокойной натуры. И в жизненных переплетах невероятной жестокости он не мог не сложиться в сознательного борца, который доискался-таки вожделенной Правды.
Нравственные заветы предков и «домостроевский» семейный уклад, земельные распри и мытарства горцев в дальних странах, личные неурядицы героев и разлом общества в годы революции — вот не претендующий на полноту срез проблематики романа.
Автор чувствует себя раскованно и в описании стихии гор, и в показе реалий жизни, складывавшихся веками, и в лепке образов людей старого мира.
Менее убедителен он в изображении классовых схваток в горниле революции и осиного гнезда народных «радетелей». Писатель словно заспешил к финальным сценам, облегчил себе задачу, больше думая о событийной основе произведения, нежели о мотивированности того, что происходит с персонажами на крутых поворотах истории.
Повергая в прах социально-экономические устои угнетения человека, революция рассеивала и нравственные иллюзии, которые опутывали его, проникая во все сферы бытия — общественные и личные, политические и морально-этические.
Литература всегда чутко внимала голосу времени, лучшие образцы ее стали хрестоматийными. Новизна жизнепонимания находила воплощение в яркой образности письма, в зоркости художественного мышления тех, кто стоял у колыбели советской осетинской прозы.
Новому поколению прозаиков приходилось преодолевать не только «сопротивление» жизненного материала, но и соблазны проторенных путей. И они смогли подтвердить свою творческую самостоятельность как в выборе угла зрения, так и в использовании средств выразительности.
Ломка частнособственнической психологии и стройка нового на началах коллективизма составляли сущность классовой борьбы на селе, порождавшей множество трагедий, ибо сопровождалась она крушением тщетных надежд одних и возрождением к жизни других.
Процесс приобщения социально многослойного крестьянства к идеям социализма отражен в романе Владимира Секинаева «Ущелье Батара», в повестях Михаила Басиева «Млечный путь» и Ахсара Чеджемова «Белая бурка».
Несомненно сосредоточенное внимание авторов к разительным переменам в облике села и к обусловленным ими сдвигам в умонастроениях людей. Герои произведений под напором торжествующей правды проникаются психологией большевизма.
Горцы освобождаются от тисков безземелья, возвращаются на равнину, покинутую предками. Из тьмы веков они выходят раскрепощенными, однако отягощены грузом отмирающих понятий и представлений. И эта накипь снимается с их душ в бореньях с самим собой и с тем, что впитано с молоком матери. Извечный спор старого и нового обретает характер острой классовой борьбы. Исход ее предрешен логикой развития событий, формирующихся взаимоотношений героев произведений.
Повести и романы Кудзага Дзесова, Казбека Бадоева, Георгия Дзугаева, Гафеза, Алексея Буклова, Анатолия Жажиева и других расширили идейно-тематические горизонты осетинской прозы, вновь внесли в нее освежающую струю революционной борьбы, опаляющее дыхание военной бури, миропонимание человека труда.
Мосты между прошлым и настоящим сжигают те, у кого не чиста совесть. Мудро сказано: кому нечего вспомнить, тот, по существу, не жил. Люди, взращенные на энтузиазме созидания, и героический подвиг называют ратным трудом. Замечено поэтом: из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд.
Именно такие надежные люди, всегда готовые перековать мечи на орала, приняли на свои плечи тяготы долгой и тяжелой войны. И вполне понятно, что солдатское мужество советского человека привлекает писателей как подвижническая самоотверженность «не ради славы, ради жизни на земле».
Предан этой теме Тотырбек Джатиев, автор документальных повестей о тех, кого «водила молодость в сабельный поход». Илита Даурова и Астан Кесаев, Коста Кочиев и Бета Цаллагов встают перед читателем в ореоле воинской славы. Им доводилось решать на поле брани локальные задачи на ограниченном плацдарме, и хроникальная канва произведений определяет принцип создания их образов — предпочтение отдается факту, эпизоду, событию.
В книге «Сабельный звон» в центре внимания писателя оказалась личность иных масштабов боевой деятельности, иной духовной мощи. Исса Плиев — легендарный полководец, обладавший даром стратегического мышления, громадным опытом ратника, большим человеческим обаянием. Оставаясь воином, он доблестно выполнял свой партийный и гражданский долг, и стал примером подражания для новых поколений.
Невозможно объять необъятное и все же писатель стремится охватить все самое значительное в многотрудной судьбе генерала, начиная с детства и кончая крупнейшими операциями, осуществленными под его руководством или с его участием.
Обилие и сложность операций требуют от командующего особого умения и темперамента, самообладания и гибкости. И каждый раз он выходит победителем, противопоставляя шаблонному мышлению противника творческий дух и верность высоким идеалам. И все же во внутреннем мире героя ощущается дефицит интеллектуальности, вдохновенных озарений талантливого военачальника. Обыденность диалогов, беглость оперативных выкладок, а то и скольжение по фактам порой приглушают эмоциональный накал произведения.
Эхо войны сопровождает героев романов «Зеркало неба» Гриша Бицоева, «Сироты и вдовы» Таисии Дзабаевой. Оно тревожит память, воскрешая «дела давно минувших дней», оживляя затянувшиеся раны.
Грозовые раскаты войны звучат для героев книги Г. Бицоева набатным колоколом. Светлые помыслы и чувства, взращенные в них атмосферой братского единения людей, не покидают их и в тяжкую годину. Те же, что и в праздники выбирали обочины, растлеваются вконец, освобождаясь от «бремени» понятий долга, нести, достоинства. Линия фронта проходит через сердца сельчан, ставит их по разные стороны баррикад.
Злое поветрие коснулось и судеб сирот и вдов, о которых поведала Т. Дзабаева в своей книге, привлекающей драматизмом жизненных ситуаций, доверительной интонацией, непринужденностью повествования.
Проблематика произведения, казалось бы, не столь уж и значительна. Однако автора волнуют явные и затаенные проявления добра и зла, правды и кривды, человечности и душевной глухоты. Семейная история, рассказанная Т. Дзабаевой, вобрала в себя напряженность перипетий отношений между людьми. Одни отмечены ханжеством и корыстью, другие — жизнелюбием, убежденностью в том, что миром правят высшие идеалы. В книге отражен опыт человеческой души, созвучный опыту жизни сограждан в трудные времена.
О том, как вчерашние фронтовики возвращаются к мирным делам написано много и хорошо. И нет здесь греха конъюнктурности или тематического единообразия. Событие историческое, по масштабам, нравственно-психологической насыщенности равное всенародному подъему и уходу миллионных масс на войну.
Руки пахаря тосковали по теплу земли. Руки рабочего жаждали холодка металла станков. А в душах иных… Ничто ведь не забыто — ни подвиг, ни падение, ни песенный взлет, ни фальшь поведения. За все надо держать ответ перед соотечественниками, перед своей совестью. Тайное да станет очевидным. Достойное хвалы да останется в памяти навсегда.
Война наделила героев книги Василия Цаголова «Набат» болевым ощущением горестей, от которых и под ясным небом спится беспокойно. Еще долго будут давать знать о себе походы и утраты, и ныне исподволь терзающие фронтовиков.
Юная Анфиса преображается, почувствовав свою ответственность за исход наступления подразделения. На счету у нее еще и подвиг гражданского духа. Находясь в разведке, девушка подобрала ребенка, заслонила его собой от беды. После войны она предпринимает все возможное и невозможное, чтобы выходить малыша, поставить на ноги.
Война и люди, мир и люди — в этой безбрежности проблематики не растворяется, не размывается конкретный писательский замысел. Есть у автора собственное видение событий прошедшей войны, теплота же человеческая придает его книге мажорную тональность. В годину испытаний люди в солдатских шинелях не зачерствели, стали добрей, отзывчивей, одухотворенней.
Сам образ жизни нашей был сильнейшим оружием в борьбе против фашистов. Воинствующий гуманизм — безоглядная жертвенность, совестливость, всплеск человеческой души — ничего кроме варварства не могли противопоставить ему захватчики и были сокрушены. А прихвостни их тем омерзительней, чем глубже пропасть между ними и патриотами.
Грязный след тянется за Быдзеуом со времени войны (повесть М. Цагараева «Старые раны»), и как бы он не заметал его — крах неизбежен. Многие сельчане страдают еще от старых ран, у подонка же одно зло на уме. Вместе с ним он и сходит со сцены.
Только добро творит добро. Эта мысль пронизывает повесть писателя «Наследница». Уарзета осталась в одиночестве у остывшего очага — отец и братья погибли на фронте, мать не перенесла горя. За окном же огромный мир, населенный добрыми, сильными, честными тружениками. Там жизнь, в которой больше счастья, чем горечи. Она зовет ее голосами инвалида Михайло, врача Фатимат, бригадира Афако, и Уарзета как бы обретает второе дыхание от чувства семьи единой.
Если учесть, что названы не все произведения, близкие по нравственной атмосфере и звучанию, станет ясным, как крепко привязана осетинская проза к проблеме войны и мира. Каждый писатель фронтового поколения стремится если не исчерпать, то хотя бы реализовать как можно полнее свой опыт.
И речь в данном случае не о том, чтобы наложить табу на какую-то тему, однако о расширении горизонтов творчества прозаикам стоило бы подумать. Тем более — о необходимости постоянно совершенствовать социально-психологический анализ материала, создавать образы и характеры, вызывающие живой отклик читателя. И уж не должен оставаться гласом вопиющего в пустыне голос современника, ждущего повествований о дне сегодняшнем.
Заметно возрос писательский интерес к тематике, весьма условно обозначаемой как рабочая или производственная. Вслед за повестью У. Богазова «Когда взойдет звезда» опубликованы роман В. Цаголова «13-й горизонт» и повесть М. Цагараева «Ацамаз из Таргайдона».
Произведения эти еще раз подтвердили ту истину, что литература — человековедение и суть дела не в профессиональной специфике рабочей или иной сферы обитания, но в морально-этических, идейно-нравственных проблемах, которыми озабочены писатели и их герои. В бореньях они обнаруживают себя не столько как строители, геологи и шахтеры, сколько как люди с убеждениями или заблуждениями, исповедующие те или иные принципы.
Повесть — излюбленный жанр прозаиков. Путь его становления отмечен обогащением средств современной художественной интерпретации общественных явлений. И хотя повесть не избежала облегченной иллюстративности и схематизма, со времени своего появления в осетинской литературе в начале тридцатых годов она была и поныне остается стимулятором роста всей прозы.
От рассказа и короткой повести к роману — эту школу мастерства и глубинного постижения действительности прошел не один осетинский писатель. Минуют годы, наступает пора зрелости, жизненный и профессиональный опыт воплощается в более объемных, усложненных образных решениях.
В книгах фронтовиков А. Буклова и С. Кайтова, а также М. Дзасохова и С. Хаблиева, вступивших в литературу позднее, общезначимое извлекается из «уроков» боевой юности и впечатлений детства.
Своя стезя и у каждого из авторов повестей, опубликованных в последние годы. Примечательно «разноязычие» их произведений. Здесь и лапидарность письма С. Хугаева («Солнечной дорогой»), и стремление В. Малиева к психологической насыщенности образа («Гуйман»), и нравственный максимализм Г. Агнаева («В гостях», «Последняя лошадь»), и лирическая исповедальность С. Агузарова («Тревога»)…
Различного они рода-племени — герои повестей Урузмаг, Заур, Сардо, Гуйман, правда же на всех одна, и с интересом следишь за тем, как формирует их жизнь и как сами они преобразуют ее.
С процессом идейного и нравственного возмужания современника связаны и особенности развития новеллистики. В двадцатых и тридцатых годах героями рассказов, как, впрочем, и очерков, были «стремянные» революции, в прошлом горемыки и неудачники. Труд и широта кругозора строителя нового общества в корне меняют их духовный облик («По ступенькам жизни» Д. Мамсурова, «Дорога» Т. Бесаева, очерки К. Дзесова, К. Бадоева и других).
После войны в прозе малых форм раскрылось дарование Т. Епхиева и М. Цагараева, М. Габулова и А. Царукаева, М. Цирихова и В. Секинаева… Обращает на себя внимание жанровое и стилистическое многообразие их творчества. С историческим сказом соседствует очерк, написанный с журналистской оперативностью, с рассказом на военную тему — быль о герое труда, с психологической новеллой — легенда, с притчей — произведения для юных читателей.
Реалистическая картина быта и лирическая миниатюра, юмористический этюд и предание старины — своеобычны творческие пристрастия новеллистов, исследующих характер человека, его связи с окружающим миром.
Гротеск и ирония, графическая четкость и акварельная прозрачность психологического рисунка, раздумчивость повествования и сочная красочность описаний природы — щедра палитра прозаиков.
Современник в повестях и рассказах осетинских писателей социально активен, возвышенность гражданских идеалов обретается в динамике личных и общественных отношений. С наибольшей полнотой его причастность к духу времени выражена в новых Эпических произведениях.
Образ Времени предстает в романе Руслана Тотрова «Любимые дети» в единстве трех измерений — Прошлого, Настоящего, Грядущего. В истории семей Алана, Залины, Заурбека Васильевича ощущается незыблемость основ народного бытия, духовная стать людей эпохи научно-технической революции.
Множество персонажей выписано Р. Тотровым психологически достоверно, и воочию видишь, каков этот мир, в котором обосновались и корневые земляне — Бесагур и его род, и ловкачи с приспособленцами, превратившие слово, дело, любовь в разменную монету. Живут среди них и бескорыстные творцы — Заурбек Васильевич, Алан, Эрнст…
Не так-то просто рассказать обо всем этом убедительно, если к тому же реализуешь свой замысел намеренно усложненными средствами. В композицию произведения вкраплены повторы, воспоминания, ретроспекция.
Мозаичность архитектоники романа соответствует характеру восприятия жизни, чувствований и мышления главного героя, одновременно выступающего в роли летописца событий, свидетеля и соучастника их, да еще и судьи над праведниками и грешниками. Таким образом, Алан цементирует повествование, придавая ему стройность и завершенность, устраняя кажущуюся фрагментарность.
Он ироничен всегда и во всем — в самоанализе, во взглядах и оценках, в контактах с людьми, в понимании причин и истоков человеческого поведения. При утрате чувства меры ирония могла бы обернуться немощным скепсисом, заурядным цинизмом обывателя. Для Алана же сарказм, усмешка, шутка, каламбур — средства самозащиты, утверждения отстаиваемых им принципов, оружие борьбы с инакомыслящими. И нет в его словах и поступках переигрыванья, точные жизненные ориентиры не лишаются притягательной силы.
Идейный пафос романа Ахсарбека Агузарова «Сын кузнеца» заключен прежде всего в острой неприязни к негативным явлениям, к попыткам ревизовать нравственный кодекс нашей жизни, подменить его мелкотравчатыми интересами, карьеристскими ухищрениями.
Дзамболат и Бексолтан, их подручные и подпевалы своей всеядностью и опустошенностью создают реальную угрозу исконной народной нравственности, обогащенной трудом; душевной щедростью, принципиальностью тех, в ком есть заряд бойцовской энергии, неподкупной воли, незаемного жизнелюбия.
Отношения конфликтующих сторон напряжены до предела, но писатель все нагнетает их, памятуя и о том, к какому берегу плыть его героям, чтобы остаться на гребне современности.
Роман публицистичен. Обнаженность авторской позиции объяснима желанием открыто противопоставить идейность человека, правду его — лжи и корысти.
Достижения осетинской прозы изначально коренятся в плодотворности ее основных идейных тенденций и нравственных исканий, уже в творчестве зачинателей национальной литературы сложившихся в реалистические традиции. В русле этих традиций историческая правда материализовалась в правде художественной, укреплялись связи с современностью, новое в жизни и новаторское в литературе образовывали гармоничный сплав идей и образов. Разумеется, не все произведения осетинской прозы могут быть удостоены знака качества. Одно несомненно: она одухотворена жаждой глубины и совершенства. А это надежный залог ее успешного развития.