Не прожила Рая в лагере и недели, а уж стала всеобщей любимицей. По-мальчишески остриженная, в брюках, в мягких аккуратных сапожках, в шапке из золотистого каракуля, в солдатской гимнастерке, перехваченной в талии узким ремешком, украшенным бляхами (все это ей подарил сам командир), живая и стремительная, она успевала всюду: была своего рода адъютантом у Татарнакова, выполняла его отдельные поручения, помогала бабушке убирать штабную землянку, переписывала от руки обращения партизан к горцам…
Но, конечно же, самым любимым занятием ее была тренировка Ласточки, двухлетней вороной кобылки, тонкой и трепетной, как струна. Она учила Ласточку брать препятствия — рвы, расселины, взбираться на гору по крутому склону, ложиться по команде, приходить на зов, не покидать хозяина. Не доверяя дневальному, она сама давала корм Ласточке, сама водила к ручью на водопой.
Сегодня, занимаясь с Ласточкой, она увидела, как из каменной горловины на поляну выехал всадник. Конь его сильно припадал на правую заднюю ногу. Казалось, что он даже волочит ее. Да это же Хабасов Орел!
Рая приказала Ласточке стоять на месте, бросилась навстречу всаднику.
— Хабо!
Всадник осадил коня.
— Рая! Как ты сюда попала? — не слезая с коня, спросил мальчик.
— А ты как? — Рая лукаво посмотрела на него.
— Мне надо в штаб… К товарищу Татарнакову — вот так! — Хабас провел ребром ладони по горлу. — Не обижайся: тороплюсь! — И он одновременно поводом и каблуками пустил коня галопом, направляясь к штабной землянке…
Хотя Рая отлично понимала, что не все из того, что сообщается командиру, положено знать бойцу, она все же немного обиделась на Хабо. Судя по взмыленному коню, он привез какую-то важную и срочную весть.
Мальчик рассказал командиру отряда и комиссару, что в Бурун вчера приехал карательный отряд полицаев с немецким офицером и русским переводчиком. Полицаи согнали на площадь народ, взяли заложников. Немецкий офицер сказал, что, если в течение суток он не получит никаких сведений о том, кто убил полицейского, он даст приказ расстрелять заложников.
— А не можешь ли сказать, как велик отряд? — спросил Татарнаков мальчика.
— Человек тридцать, наверное… — Подумав, Хабас добавил: — А может, больше. Две грузовых машины. Одна легковая. И два мотоцикла с люльками и пулеметами.
Командир посмотрел на комиссара, как бы говоря: не легко, мол, будет справиться. А вслух сказал:
— И все же будем готовиться к выступлению. Сейчас же надо выслать разведку. — Он встал, собранный, решительный. «Горный орел!» — как любовно называл его комиссар Фролов.
— Хабас! — обратился он к мальчику. — Я знаю, и ты и твой конь очень устали, и все же вам обоим придется сейчас же возвращаться в селение. С тобой поедут Люся и Кушба. Иди поешь и приходи сюда — получите задание. Да пусть дневальный хорошенько подкормит твоего коня.
— Есть, товарищ командир! — козырнул Хабас и, стараясь ступать как можно чеканнее, вышел из землянки.
— Чудесный паренек! — сказал Татарнаков комиссару. — Добрая смена подрастает!
— Совершенно верно, — согласился Фролов. — Хабас, Рая, ее подружка Фатимат, дочь Дагалины… А сколько таких ребят по стране!..
В полдень три всадника выехали из лагеря в восточном направлении. Сначала их кони шли ухо в ухо, и Люся снова и снова расспрашивала Хабаса про русского переводчика: какого он роста, как выглядит.
— Я уже рассказывал тебе! — воскликнул Хабас. — Небольшой такой. Белобрысый. Подбородок вот так все время держит! — Паренек не без досады вздернул рукой свой еще по-детски округлый подбородок.
Это было так смешно, что Кушба расхохотался. Улыбнулась и Люся.
— Спасибо, Хабо, — сказала она. — И пожалуйста, не сердись на меня. Мне очень нужно знать об этом русском.
Теперь она не сомневалась, что это Слепцов, переводчик комендатуры, ее «жених». И мысль ее лихорадочно заработала: как воспользоваться Слепцовым для освобождения заложников? Как встретиться с ним?
Она еще не знала, что и как сделает, но ее уже охватило нетерпеливое желание скорее добраться до селения.
Они пробирались горной тропой. Впереди ехал Хабас на своем хромоногом Орле. За ним Люся. Позади Кушба. У него через седло перекинуты две сумки. Одна с кукурузной мукой, другая с печеными чуреками. В муке спрятаны две «лимонки».
— Хабас! Нельзя ли чуть побыстрее?! — крикнула мальчику Люся.
— Если бы мой конь был как у тебя, я проскакал бы галопом по этой тропе!
Люся лишь грустно вздохнула. Она отлично знала дорогу и могла бы уехать вперед, но тогда отстал бы Хабас. А они должны вместе въехать в аул, как двоюродные брат и сестра. Хабас ездил к своим родичам за мукой, а она, Люся, идет навестить тетю Нахшир.
Под вечер они достигли Бараньего лба — горы у выхода из ущелья, откуда уже было видно раскинувшееся по равнине селение. Тут они остановились. Кушба перенес сумки со своего седла и навьючил на лошадь Хабаса.
Люся спешилась, передала коня Кушбе: в аул она пойдет вместе с Хабасом пешком, а Кушба останется здесь и будет ждать партизан. Сюда же потом вернутся и Люся с Хабасом, чтобы доложить командиру о результатах разведки.
— Я тебя очень прошу, будь осторожна, — говорил Кушба, прощаясь с Люсей. Он придержал ее руки и, когда Хабас удалился, ведя в поводу лошадь, привлек к себе, поцеловал: — Счастливого пути!
— Все будет хорошо, дорогой! — шепнула она и побежала догонять Хабаса.
Кушба расслабил подпруги, привязал лошадей к дереву…
Ах, как хотелось ему пойти на это опасное дело вместе с Люсей! Однако приказ есть приказ. Он должен остаться здесь и ждать прихода отряда. Костер разжигать нельзя, но он одет тепло. Не озябнет. Только уж очень томительно ждать! Но он постарается чем-нибудь занять себя. Представит, например, что с ним Люся, и будет рассказывать ей о своем степном селении, о том, как на все лето уезжал с табуном в предгорные пастбища, как однажды на кобылицу с жеребенком напала целая стая волков и как он отбивался от них… Нет, что интересного в этом для девушки? Он будет сочинять песню о ней. А когда вернутся в лагерь, уйдут в горы, и там он споет эту песню ей. Он расскажет, как она красива, как умеет скакать на коне, как нежно и отважно ее сердце. Хотя девушку он назовет другим именем, Люся догадается, о ком эта песня…
Чтобы не возбудить подозрений, Люся и Хабас обогнули селение и подошли к нему с запада — со стороны степей.
Они решили пройти мимо колхозной усадьбы и посмотреть, как охраняют заложников, которых заперли в скотном дворе.
Часовых было двое.
Миновав усадьбу, разведчики вошли в селение. Сумерки еще не сгустились, а улицы были пусты. Видимо, люди боялись карателей. Даже не рыскали собаки. Зато и тут и там слышался вой, словно псы чуяли какую-то беду.
До домика Нахшир оставалось совсем недалеко, но Люся и Хабас сделали крюк, чтобы пройти мимо управы.
Вот и площадь, а вон здание бывшего сельсовета, где теперь хозяйничают староста и полицаи. На крыльце управы — пулемет. Ходит часовой с автоматом. Двое сидят на перилах, дымят сигаретами и о чем-то болтают с веселым хохотком… Стоп, это же не полицаи, а солдаты, немцы! Вчера их не было!
Как бы поправляя вьючные сумки, Хабас огляделся и заметил слева от управы спрятанные за обрывом машины с брезентовыми тентами.
Он шепнул Люсе: «Видишь?»
Та кивнула и перевела взгляд на освещенные окна управы: там, за столом, дымя сигаретами, подгулявшие солдаты резались в карты с полицаями. Среди них не было видно ни одного офицера. «Наверное, кутят у старосты», — подумала Люся.
И она не ошиблась. Когда они, идя по главной улице селения, поравнялись с большим, под черепичной крышей домом старосты, их окликнул на кабардинском языке часовой:
— Стой, кто идет?!
Они остановились. Подошел полицай с карабином в руках и кинжалом на поясе.
— Кто такие, куда следуете?
— Домой, дяденька, — жалостно протянул Хабас. — За пропитанием в степные селения ходили. — Мальчик кивнул на сумки, перекинутые через седло.
Полицай подозрительно окинул девушку, шагнул к седлу, вынул кинжал и ткнул в сумку.
— Не смей, негодяй! — Люся бросилась к полицаю. — Хочешь мальчишку и старую больную женщину без кусочка чурека оставить?! (К счастью, полицай ткнул не в сумку с мукой, где лежали гранаты, а в другую, с чуреками.) Убирайся прочь, иначе я пожалуюсь господину Бернеру!
Люся не раз пользовалась этим приемом при встрече с полицейскими. Ее угроза пожаловаться самому коменданту города действовала безотказно. Увидев красавицу горянку, полицаи вполне допускали, что девушке покровительствует сам шеф.
Ее гневный голос, видимо, заслышали в доме. На крыльце появился невысокий человек в военном кителе. На секунду он замер, глядя на дорогу, потом махнул сразу через несколько ступенек и очутился возле девушки.
— Вадим!
— Люся! — Слепцов повернулся к полицаю: — Пошел прочь! — И снова к девушке: — Как ты тут?.. А, тетку больную навестить… Слушай, я тут с отрядом… С Карлом Шульцем. Чудный немец! Что наш брат русский. Любит кутнуть и с девчонками повеселиться. Нас пригласил староста. Может, зайдешь, а?
Люся сказала, что она очень устала. К тому же тетка страшно обидится, если узнает, что вместо того, чтобы поспешить к больной, она пошла на гулянку. У них, кабардинцев, очень строгие обычаи.
— Так что давай, Вадим, лучше отложим на завтра.
— Пожалуй, верно, — согласился после раздумья Слепцов. — Сегодня здесь остановилась на ночевку особая маршевая рота СС. Командир ее тоже тут. — Он кивнул на дом. — Правда, мы с Карлом здорово его поднакачали, и теперь он дрыхнет. Но кто его знает, проснется, опять будет куражиться. Завтра утром они уходят… Так что жду тебя завтра, в это же время. Договорились?
Проводив взглядом Люсю и ее «двоюродного брата», Слепцов вошел в дом.
А девушка и мальчик тем временем, минуя улочку, где жила Нахшир, свернули к окраине селения.
— А может, зайдем на минутку к нам? — сказал Хабас.
— Нет, нет, Хабо, наши вот-вот должны прийти. Надо немедленно доложить командиру об эсэсовцах.
Было уже темно.
Чтобы скорее добраться до Бараньего лба, выйдя за селение, они сняли сумки с седла, спрятали их на берегу ручья за камни, сели верхом: Люся в седло, Хабас позади — и пустили лошадь рысью.
Когда они подъехали к условленному месту, партизаны были уже там. Люся доложила командиру обстановку. Было ясно, пока эсэсовская рота не уйдет, о налете не может быть и речи. Наступление было отложено до вечера следующего дня. Предстояло ждать целые сутки…
Ночь стояла морозная. В темном небе звезды блестели, как кристаллы, ярким, холодным светом. Костров разжигать было нельзя, и, чтобы согреться, люди ходили взад-вперед.
К утру начал одолевать сон. Рая чувствовала, как все труднее становилось держаться на ногах. Ах, если бы росли тут ели! Тогда можно было бы нарубить веток, застлать снег, лечь и, тесно прижавшись друг к другу, немного подремать.
Заметив усталость Раи, Люся сказала:
— Прислонись ко мне и подремли, а я подержу тебя. Обниму вот так…
— Одну минуту, девчата! — воскликнул Кушба. — Я, кажется, что-то придумал!
Он поставил рядом, бок о бок, двух коней, встал на стремя и лег поперек седел.
— Девчата, чудесно!.. Только надо седла подать немного к крупу.
Он спрыгнул на землю, сдвинул седла назад и чуть-чуть развел лошадей, чтобы удлинить ложе.
— Люся, попробуй!
Люся не без улыбки взобралась на живую кровать, примерилась.
— А верно: подремать можно! Рая, давай!
Рая легла. А рядом Кушба и Хабас поставили другую пару лошадей, для Люси. Чтобы кони не разошлись, первую пару взял под уздцы Хабас, вторую — Кушба…
Рая и в самом деле быстро уснула. А когда проснулась, из-за гор уже выкатывалось огромным огненным колесом солнце.
— Доброе утро! — улыбнулась ей Люся. Она уже была на ногах.
Рая спрыгнула, шепнула Хабасу, державшему под уздцы лошадей:
— Спасибо, Хабо! Ты, наверно, очень, очень устал.
— Ничего-о… Я тоже немного подремал… Вот так, стоя. — Он положил руки на шеи коней и закрыл глаза.