35. Круг сжимается

Вой ожил в небе над Великим Городом, плывущим сквозь зиму, сквозь предстоящую самую длинную ночь по только ему одному ведомому потоку. Король продолжал выть. И столько в его вое было горести и тоски, столько невыразимой боли, словно Король был Древним Волком, потерявшим свою подругу, а теперь воющим на луну, окруженную серебряным ореолом и грозно вставшую над землей, будто бы вновь пришла ей пора упасть.

Этот вой, оживший в снежном московском небе, не услышали, а скорее почувствовали несколько человек, этот вой рассказал им, что на часах уже без пяти полночь, несмотря на яркий день за окнами, и что круг начал сжиматься.

Дора посмотрела на свои наручные часы — ремешок в шахматную клеточку, большой прозрачный корпус, и через циферблат видны разноцветные колесики механизма, — до встречи с Профессором Кимом еще достаточно времени, значит, она все успеет. Далекая Яблоня-Мама сказала ей, что надо делать, и теперь Дора успеет.

Она подошла к шкафу светлого дерева, в тон стенам в ее комнате, и, посмотрев на цветные вставки — диснеевские персонажи на белом поле, — вздохнула:

— Яблоня-Мама никогда не ошибается…

Затем Дора открыла дверцу и достала лыжный костюм из флиса.

— Тебя мне подарил папа, — обратилась Дора к своему костюму. — Чтобы я поехала с ним кататься на лыжах. Очень хочется поехать в горы. Но сначала надо сделать одно дело… Поэтому ты будешь меня охранять. Вы с папой будете меня охранять, а уж я позабочусь обо всем остальном.

Она надела костюм, курточку с удлиненной спиной, широкой молнией и разноцветными многогранниками пуговиц, яркую шапочку со свисающим хвостом и стала похожа на сказочного гнома. Проходя по холлу мимо большого зеркала, она остановилась и, вздохнув, произнесла:

— Ну что ж, Дора, тебе пора. Будь, пожалуйста, осторожней…

— Хорошо — буду…

— Эй, Дора!

— Что?!

— Какое же все-таки у тебя дурацкое имя…

На улице шел снег, с утра была оттепель, и множество белых мух кружилось в небе. Дора знала, что очень скоро начнет темнеть. Она перешла дорогу, углубилась в сквер, где сейчас было полно прогуливающихся, и пошла тем же путем, каким больше семнадцати часов назад шел Профессор Ким, изображающий пьяного в дым дворника. Руки Дора спрятала в карманы куртки, в одном из них находился компакт-диск с записью «Волшебной флейты» Моцарта, а в другом… В другом кармане Дора сжимала вырезанную из резинового мяча корону, великую корону, приведшую в такое волнение Профессора Кима.

«Мы опоздали, и они уже здесь, — думала Дора. — И совсем даже не ясно, сколько их теперь…

Дора остановилась перед светящейся вывеской, затем толкнула широкую стеклянную дверь. Та сделала пол-оборота, пропуская девочку внутрь павильона суперкомпьютерных игр.

В глубине души все считали Нину Максимовну старой стервой. Хотя ей было только-только за сорок, а на девичьих посиделках с чаем, приторно-сладким кремовым тортом, шампанским и дешевым немецко-польским ликером третьим тостом всегда шла непреклонная народная максима: «Когда бабе сорок пять — баба ягодка опять». Следующие пять-шесть тостов были замешены на беспорядочном смехе, а потом кто-нибудь, встретившийся с печалью раньше других, снова вспоминал о «ягодке», и это было сигналом. Приходила пора распевно-тягучих грустных песен, рожденных на просторах средней полосы России, песен о скорбной женской доле и в общем-то невеселой мужской на этих бескрайних пространствах, щедро политых потом и кровью, но прежде всего бесконечной, безысходной тоской. Песен о поникших осенних цветах, зиме любви, о вечной проклятой тюремной доле и тоске по воле. В таком вот настрое пребывали барышни на своих девичниках. Потом заканчивался народный репертуар и вспоминались песни, написанные шестидесятниками, пели Окуджаву и Визбора, а потом расходились по домам, покорные ходу времени, где женщине дано лишь одно — стареть и где только семья, дети и внуки позволяют сопротивляться этому безжалостному бою часов. Нина Максимовна возвращалась в холодную постель незамужней женщины. Но она была благодарна таким посиделкам. Небольшое количество шампанского или ликера действовало на нее как снотворное. В остальные дни, а точнее сказать, в бесконечные ночи цвета белесых сумерек ее мучила бессонница, скрашиваемая мексиканско-бразильскими телевизионными сериалами или любовными романами в дешевых обложках.

Нина Максимовна была старейшим работником кафедры (слово «старейший» всегда вызывало спазмы в глубине ее увядающего лона, но Нина Максимовна лишь вежливо и деловито улыбалась — она была профессионалом в той части повседневной научной работы, которую не мог взвалить на себя никто, кроме нее. Только она— или все рушится). Нина Максимовна работала уже больше двадцати лет и была старшим лаборантом. Но это словосочетание — «старший лаборант», оставшееся в наследство от лишенных фантазии сочинителей номенклатурных расписаний, ничего не говорило о ее истинной роли. На хрупких плечах Нины Максимовны буквально держалась вся работа, на нее выходили все внутренние и внешние каналы, она была точкой, где сходились силовые линии, она никогда ничего не забывала, и на вверенной ей территории — кафедре — всегда был образцовый порядок. О Нине Максимовне говорили, что она «пережила» трех заведующих кафедрой, что на самом деле эта сухая женщина с лицом уставшего солдата является серым кардиналом, что получивший ее благосклонность — большой везунчик и что на самом деле она редкостная стерва! Нина Максимовна носила серый костюм — юбка и пиджак, иногда неяркая кофта, — делала консервативные стрижки и употребляла среднее количество косметики. Ее побаивались, и ни одному мужчине от студента до профессора — шефа, заведующего кафедрой — не взбрело бы в голову говорить с ней о чем-нибудь, кроме профессиональных тем. На девичники Нину Максимовну приводила подруга — толстушка Рита. Сначала институтские дамы побаивались Нину Максимовну, но возникшая скованность была быстро преодолена: оказалось, что в нерабочее время Нина Максимовна совсем другая — компанейская веселая певунья, баба как баба, несчастная и одинокая. И в общем-то дамы признавали, что без железного порядка, установленного Ниной Максимовной, скорее всего было бы не обойтись — на других кафедрах института работа шла из рук вон плохо. И может, поэтому Нина Максимовна и пользовалась таким непререкаемым авторитетом, и ни одно серьезное решение не принималось без ее участия.

Мир Нины Максимовны был устойчивым, жизнеспособным и очень неуютным. Но отсутствие уюта было небольшой платой за то, что мир не рушился на глазах, за то, что все шестеренки были подогнаны друг к другу и ежедневно верная рука в места наибольшего соприкосновения механизмов добавляла капельку масла. Единственным человеком, не умещающимся в целостную картину этого мира и поэтому вызывающим тихую ненависть, был Профессор Ким. Поц, в первый же день своего появления на кафедре всем своим видом давший понять, что ему абсолютно плевать на устоявшиеся авторитеты. Подобные проявления разрушительной анархии бывали и раньше, однако Нина Максимовна быстро все прибирала к рукам — это в принципе и была ее работа. Теперь же все случилось по-другому.

Нина Максимовна все знала о субординации. Она управляла не нажимая. Она знала масштаб «научных светил», с которыми ей приходилось общаться, и совершенно искренне видела себя чем-то вроде их правой руки. Она была неким фильтром между божественной большой наукой и ежедневными житейскими и тем более требующими профессионального решения вопросами. Но молодой ученый не оказался непризнанным талантом и потому без меры в ней нуждающимся, он был успешным. И наличие или отсутствие Нины Максимовны никак не сказывалось на научной карьере Профессора Кима. Более того, когда встал вопрос о присуждении молодому доктору наук звания профессора, Нина Максимовна сделала все возможное, чтобы притормозить этот процесс. Она помнила, какой кровью давались звания и степени еще десять лет назад. Она чувствовала бешеный напор молодого доктора и видела в нем угрозу для стареющего заведующего кафедрой — Настоящего и Великого Ученого, в которого она была давно безнадежно и печально влюблена. Но этот поц (про себя Нина Максимовна именовала Кима только так) играючи подготовил пять кандидатов наук, и ВАК принял решение его аттестовать. И тут уже Нина Максимовна не могла ничего поделать.

— Это все из-за деда-академика, — говаривала Нина Максимовна, — его тащит дед.

Она прекрасно знала, что это не более чем успокоительный самообман. Но самое страшное было другое — молодой профессор, словно ничего не замечая, был с ней учтив, вежлив и весел и вовсе не собирался участвовать в войне титанов, которую уже подготовила Нина Максимовна. Он жил в своем собственном мире, так не похожем на мир Нины Максимовны с его свинцовой необходимостью и тяжестью ежедневно переживаемого бытия, и вместо чугунного боя часов время там отмеряла веселая кукушка. Этот мир был юным, радостным и опасным, и когда молодой профессор появлялся на кафедре (он не собирался ею заведовать, потеснив так обожаемого шефа, его больше интересовали пустыни, окружающие египетские пирамиды, или джунгли в межгорных долинах Гималаев, за которыми открывался Тибет. Нина Максимовна признавала и это) и все вокруг приходило в движение, то устало-мудрый, присыпанный фунтом соли мир Нины Максимовны сжимался до размеров ее рабочего стола. Сегодня он позвонил, сообщив, что не появится на кафедре, и попросил переадресовать все звонки ему домой. Если же его в этот момент не окажется, то пусть всю информацию оставляют Мадам.

— Хорошо, профессор, — сухо сказала Нина Максимовна. — Я поняла вас.

Вот тебе, пожалуйста. Мало того, что этот поц содержит что-то вроде экономки, скорее всего несчастной женщины, вынужденной на него батрачить, пока их величество занято своими важными проблемами, он даже не может снизойти до того, чтобы звать ее по имени.

Поэтому, когда появился этот мальчик и спросил Профессора Кима, Нина Максимовна подумала: «Ого-го, очень любопытная ситуация…» Потому что мальчик был явно сумасшедшим.

А часом раньше Егор Тропинин понял, что за ним никто не бежит. Робкоп куда-то исчез. Прохожие с удивлением смотрели на бледного, перепуганного мальчика, без конца озирающегося по сторонам. Но Егор чувствовал, что погоня вовсе не окончена, что каким-то непостижимым образом Робкоп все приближается к нему и в следующий раз он появится на расстоянии вытянутой руки. Поэтому до наступления темноты Егор должен успеть. А потом его уже никто не спасет.

— Профессор Ким, Профессор Ким, — беспрерывно повторяли его губы.

Найти журнал с тем знаменитым интервью оказалось делом несложным (Егор еще раз вспомнил, с каким восторгом Денис рассказывал ему о Профессоре Киме… Господи, Дениска!), и в библиотеке он провел не более пятнадцати минут. Но даже этих пятнадцати минут хватило, чтобы он почувствовал, как тени сгущаются вокруг него и как в тишине и полумраке библиотеки к нему тянется чья-то невообразимо холодная рука.

«Я просто перепуган как последняя баба, — сказал себе Егор. — Они (черт побери, но все-таки — кто?!) именно этого и хотят. Они хотят взять меня голыми руками, но я не должен доставлять им такого удовольствия».

Холод вроде бы отступил, и полумрак библиотеки больше не выглядел таким пугающим. Егор нашел в журнале телефоны редакции, но там ему ответили, что не располагают координатами Профессора Кима, хотя да, материал о нем делали, помнят.

— Ну как же так? — проговорил Егор. — Мне это просто необходимо… Ну я вас очень прошу.

— Молодой человек… — В голосе собеседника послышалось удивление. — Судя по всему — мальчик?

— Да, Егор Тропинин, простите, я не представился. Понимаете, мне просто необходимо найти его. Это очень важно.

— Послушайте, Егор Тропинин, даже если бы у меня под рукой оказались эти координаты, я просто не имею права их давать.

— Ну я вас прошу, я вас умоляю, мне не к кому больше обратиться… Понимаете?! Это моя последняя надежда… Вы даже не представляете, насколько это важно… Понимаете?! — Егор сам не ожидал такого внезапного излияния чувств.

Воспоминание о том, что с ним произошло за последние семнадцать часов, уместилось в одно мгновение, и самое страшное— голос мамы по телефону («…приходи, возможно, Денис тебя убьет… или спалит, как этого дурака Логинова»), и тогда Егор вдруг совершенно неожиданно расплакался. Это его очень испугало.

— Там звонит какой-то странный мальчик, — услышал Егор в трубке еще более удивленный голос, — плачет и просит адрес или телефон Профессора Кима. Помните? Да, этот занятный молодой ученый… Кто у нас занимался Профессором Кимом?

Ответа Егор не расслышал — трубку, видимо, пытались прикрыть ладонью, — потом раздался смех, что-то о юной жертве научно-популярной литературы, потом женский голос поинтересовался:

— А телефон Кости Кинчева или группы «Дюна» не подойдет?

Егор промолчал.

— Эй, мальчик, ты еще здесь?

— Мне нужен только Профессор Ким, — сказал Егор и шмыгнул носом. Больше всего он боялся снова расплакаться.

В трубке послышался прежний мужской голос; с трудом сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, он проговорил:

— Мальчик, не плачь… Того, кто делал материал о Профессоре Киме, сейчас нет. Но ты можешь отыскать своего кумира в институте. Пиши…

И ему назвали институт и даже объяснили, как туда проехать.

— Спасибо… Профессор Ким — не мой кумир, — сказал Егор и повесил трубку.

Он больше не позволит себе так глупо плакать, время слез для него прошло. Егор никогда бы не смог предположить, что в один день окружающий мир может стать таким враждебным. Он остался с ним один на один, как когда-то остался один на один с Логиновым. Сейчас Логинов находился в реанимационном отделении Русаковской больницы, куда его отправил лучший друг Дениска, а единственной надеждой Егора стал Профессор Ким. Если, конечно, Егор не сумасшедший, если все, что с ним происходит, не бред его больного рассудка. Ему некуда больше идти. Что и кому он может рассказать? Что и кому? Что на их улице открылось чудное место развлечений, где маленький коренастый служащий имеет обыкновение появляться из темных глухих углов, за секунду до того совершенно пустых — лишь мерцающие огоньки игровых компьютеров и электронная перчатка, вот-вот собирающаяся разжать пальцы? Что его лучший друг наигрался в суперкомпьютер, а до этого ему пробили голову кастетом, и поэтому он вчера спалил своего обидчика и компанию, как группу безмозглых куриц? Сходите в Русаковку, вам подтвердят, хотя, может, вас тоже спалят, все возможно… Ведь мама, мамочка… по крайней мере ее голос предложил пару часов назад единственному сыну прийти домой отобедать, а заодно почувствовать себя в роли сжигаемой курицы… Ну и кому он может все это рассказать? Пацан, ты чего, кино насмотрелся? Или твой крышак сам протек? В любом случае давай-ка домой, пусть с тобой там разбираются. Давайте, дяденька милиционер, везите меня домой, как раз там со мной и разберутся. А через пару дней вы, дяденька милиционер, скажете своим коллегам-милиционерам: «Надо же, а этот парнишка все же оказался психом… Спалил себя… — Или, скажем, выбросился из окна. — А по виду не скажешь, я-то думал, он дурацких книжек начитался».

Так-то вот, дяденька милиционер. Поэтому я не буду вам ничего рассказывать. Ни вам и никому другому.

Я найду Профессора Кима. Потому что он (Егор теперь был в этом уверен) хотя бы готов поверить в то, что все это может быть правдой. А Егору пока этого достаточно. Вполне.

…Нина Максимовна смотрела на Егора Тропинина и думала: «А мальчик-то точно сумасшедший…» Бледное перепуганное лицо, горящие глаза, в которых вдруг паника сменяется какой-то параноидальной (да, отметила Нина Максимовна, именно это слово) уверенностью… А как он шарахнулся от монитора работающего компьютера, будто увидел ядовитую змею. На кафедре говорили много всякого, и Нина Максимовна кое-что знала о психических болезнях, от средневековой ликантропии, когда больному кажется, что он превращается в волка, до самых последних заворотов — люди-телевизоры, полурелигиозные секты психов, утверждающих, что экран телевизора или монитор компьютера— окна в Ад, инфернальные ворота и прочее… Нина Максимовна все это знала, но перед ней был всего лишь мальчик. Самый настоящий безумный мальчик, разыскивающий Профессора Кима и, по всей видимости, считающий его чем-то вроде нового гуру. И Нина Максимовна поняла, что наконец пришло ее время. Она всегда с подозрением относилась к изысканиям молодого профессора, а уж популяризировать эти идеи вообще вредно. И вот подтверждение. Вот результат. Несчастный мальчик разыскивает своего идола, может, он хочет поделиться с ним своими идеями, а на самом деле мальчик-то просто болен и, по всей видимости, сбежал из дома. Решение Нина Максимовна приняла очень быстро.

— А зачем тебе Профессор Ким? — произнесла Нина Максимовна с улыбкой. — Что у тебя? Можешь оставить у нас, если торопишься.

— Нет, мне нужен только Профессор Ким. — В глазах мальчика снова блеснул дикий огонек испуга.

— Хорошо-хорошо, — проговорила Нина Максимовна, — присаживайся… Сейчас мы его разыщем.

Ничего себе. У него, наверное, сообщение, что в Измайловском парке высадились инопланетяне или что какая-нибудь египетская мумия ожила. Вот, мой дорогой Профессор Ким, полюбуйтесь… Ваших рук дело. Это очень хорошо— очень хорошо, что сегодня появился здесь этот мальчик. И тогда вмешалась Ирочка, новенькая молоденькая секретарша с вечернего отделения. Ирочка работала на полставки лишь для того, чтобы после зимней сессии попытаться перевестись на дневное. Нина Максимовна очень даже могла здесь приложить руку.

— Нина Максимовна, но Профессор Ким звонил — его сегодня не будет.

— Ирочка, займитесь своими делами. — Взгляд Нины Максимовны буквально пригвоздил Ирочку к спинке стула.

— Нет, просто, может, вы забыли. — Голос Ирочки упал, она с недоумением и испугом смотрела на Нину Максимовну. — Профессор собирался работать дома…

— Послушайте, Ирочка, вы совсем недавно у нас, и я хотела бы, чтобы вы запомнили некоторые наши правила. У каждого есть свой участок работы. Ваш— отвечать на звонки, записывать их и докладывать мне. А уж я прослежу за всем остальным. И еще: если я принимаю какое-либо решение, то уж позабочусь о том, чтобы оно было полезным для этой кафедры. А если потребуется внести какие-либо коррективы, то я в состоянии сделать это без посторонней помощи. Запомните это, Ирочка, и у нас никогда больше не возникнет конфликтов. И я ничего не забываю. А вы человек невнимательный — Профессор Ким уже давно в институте…

— Хорошо, — пролепетала Ирочка и мысленно добавила: «Правильно говорят, что ты старая стерва в климаксе…

А Нина Максимовна уже с улыбкой смотрела на Егора.

— Присаживайтесь, юноша, сейчас поглядим, что можно для вас сделать.

Она набрала какой-то номер и мягко спросила в трубку:

— Павел Кузьмич, вы у себя? Мы тут разыскиваем Профессора Кима, сейчас я к вам зайду…

Она не стала дожидаться ответа и повесила трубку.

— Подожди, мальчик, здесь, я посмотрю на соседних кафедрах и в лаборатории. Найдем мы тебе твоего Профессора Кима. — Потом она взглянула на новенькую секретаршу. — Ирочка, а вы занимайтесь своей работой и думайте, что делаете…

Нина Максимовна закрыла за собой дверь. В кабинете остались только Егор, новенькая секретарша Ирочка и толстушка Рита, единственная подруга Нины Максимовны. Толстушка Рита ничего не знала о планах Нины Максимовны. Профессора Кима, как она слышала, действительно сегодня не будет в институте, — но уж если Нина Максимовна решила обратиться к коменданту, то, значит, дело того стоит. Нина Максимовна всегда превыше всего ценит порядок, следовательно, она знает, что делает.

А Нина Максимовна объясняла в эту минуту коменданту института, что у них на кафедре сидит мальчик: с ним какая-то беда, скорее всего— нервное расстройство… Да, спрашивает Профессора Кима. Да-да, вы помните, тогда была его встреча со школьниками. Конечно, я была против, и вы были против… Я просто убеждена, что это травмирует их воображение, они же совсем дети. Вся эта игра в магию, компьютерные миры, древние легенды… Не говорите — это возмутительно. Да, я знаю, что ваша внучка попала в тоталитарную религиозную секту, слава Богу, все обошлось… Не говорите, очень похоже… Я тоже чувствую, что это похоже. Нет, а его статьи в популярных журналах? Возмутительно! Да, как раз такая жертва у нас и сидит… Совсем еще мальчик, скорее всего из тех, кто приходил на встречу, сбежал из дома, ищет Профессора Кима… Совершенно верно — та же самая картина. Нет, ну конечно, он ничего не проповедует, и о встрече его попросили, мы все это понимаем… Но статьи и интервью? Дети же это все читают. Вот именно, как их запретишь?.. Ну так звякните вашему приятелю в отделение… Конечно, не хочется, чтобы этим делом занималась милиция, но парня надо вернуть домой… А уж родители пусть решают, наказывать его или… может, даже лечить. Ну да ладно, пойду отвлеку его пока. Заходите на чай. Ничего не надо, и конфеты у нас есть… Профессору Киму?! Конечно, позвоним. Но уже после того, как приедет милиция. Ну ладненько, Пал Кузьмич, ждем на чай…

«А пошла ты к черту, старая стерва! — подумала Ирочка. — Мальчик чем-то встревожен, и ему нужен Профессор Ким. Может, он какой родственник, сбежавший от родителей…»

Прошло не больше пяти лет с тех пор, как Ирочка тоже убегала из дома. У нее были на это причины, и сейчас, по прошествии времени, она уверена, что поступила тогда верно. Может, это было и не совсем правильным, но дело в другом — в тот момент это было единственно возможным… И какого же черта так бесцеремонно вмешиваться в чужую жизнь! Парень говорит, что ему нужен Профессор Ким, и значит, это действительно так. У мальчишки какие-то проблемы, но вряд ли такое можно считать поводом для вызова охраны. Я, конечно, новенькая на вашей замечательной кафедре, но уже успела заметить, что у вас к Профессору Киму, на мой взгляд, просто отличному человеку, весьма недружелюбное отношение. И я не знаю, может, вы решили свести старые счеты, но парень здесь абсолютно ни при чем…

Ирочка незаметно, стараясь не шуметь, вырвала листок из настольного квадратного бумажного блока для заметок и на одной стороне написала домашний адрес и телефон Профессора Кима (координаты почти всех преподавателей и аспирантов Ирочка уже помнила наизусть), а на другой добавила: «Уходи. Она пошла за комендантом».

Затем Ирочка открыла верхний ящичек своего стола — там, помимо различных бумаг, лежали полплитки орехового шоколада «Кэдбери» и пачка сигарет «Житан». Ирочка взяла сигареты, а в другой руке незаметно сжала записку.

— Рит, спички не подкинешь?

Рубенсовская Рита меланхоличным движением извлекла из сумочки зажигалку «Крикет» и поинтересовалась:

— Как ты куришь эту гадость? Они такие крепкие…

— Мне нравится. — Ирочка пожала плечами и в следующую секунду выронила сигареты. Она нагнулась за пачкой и вложила записку в ладонь сидящему на стуле Егору. Мальчик посмотрел на нее расширившимися глазами, но Ирочка уже поднялась, закрывая собой удивленного Егора, и протянула руку за зажигалкой: — Спасибо… Пойду перекурю, час еще работать… Если кто хочет шоколада — у меня в столе, пожалуйста…

— Да, мне только шоколада, — усмехнулась толстушка Рита, а потом, подумав, добавила: — Ну если кусочек…

Нина Максимовна столкнулась с Ирочкой в дверях. Разговор с комендантом заметно улучшил ее настроение.

— Куда вы, моя дорогая? — Это был полный достоинства тон светской научной дамы, умеющей снисходительно шутить. Так женщины-преподаватели разговаривали с едва успевающими студентками, и за двадцать лет Нина Максимовна усвоила этот тон.

— Перекурить.

— Не бережете вы себя, милая…

Потом она устремила полный ласки взгляд на Егора:

— Тебе повезло, малыш… Минут через пятнадцать твой Профессор Ким будет здесь.

Но Егор уже ознакомился с содержанием записки. Сейчас он убрал ее в задний карман джинсов и боялся поднять голову, потому что кровь прилила ему к лицу и сердце бешено колотилось в груди, — страх смешивался с тем чувством, которое когда-нибудь, когда он вырастет, будет называться гневом, рождающим вопрос: «Почему?» Почему это происходит? Почему все сейчас против него? Ведь он не сделал этой женщине ничего плохого… Почему она так несправедлива? Ведь это нечестно! Он не сделал ничего плохого… А потом Егор понял еще кое-что… Это было кошмарно, как и мысль, что электронная перчатка в зале суперкомпьютерных игр возьмет и сама разожмет пальцы. Да, и эта женщина была против него… Но «против него»— имело еще одно значение. Она была против него, и это значит, что она была за них…

Юлик Ашкенази откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза. За тонированными стеклами своего лимузина он надежно спрятан от внешнего мира, а это сейчас было самым необходимым. Он пытался думать, он пытался проанализировать все возможные версии, вплоть до самых чудовищных, но вещи были явно лишены логической связи.

Он только что закончил осмотр места пожара. Невозможного, мгновенного пожара средь бела дня. Хорошо, он готов был допустить, что такое может случиться. Совсем уж долбанутый Хотаб, с истеричным смехом рассказывающий ему, что, представляешь, старик, я обоссался… Трое пострадавших — глазницы обожжены совершенно одинаково у всех троих: маклеров и нотариуса. Подобное допустить уже было гораздо сложнее. Но все-таки, с большой натяжкой, — возможно. Что сказал охранник на входе? «Хотаб чего-то там шумел, мы решили: резвится, как всегда». Потом мимо прошел пожилой представительный мужчина с рюкзаком, но Хотаб даже не пытался его остановить, а потом начался пожар. И Хотаб, и все остальные, кто был в этот момент в «Норсе», утверждают, что именно пожилой представительный мужчина вскрыл сейф, забрал всю наличность и устроил пожар… И еще все они утверждают, что пожилой представительный мужчина — именно тот самый алкаш (Дядя Витя или Дядя Митя?!), у которого они купили квартиру. Очень хорошо! Как тебе, Юлик? Не попахивает бредом?! Эти ребята из «Недвижимости» занимаются своим бизнесом уже давно. И Юлик знает, как они им занимаются. Безжалостные волки, готовые в любой момент подхватить добро из ослабевших рук. И респектабельный Юлик уже подумывал о том, что с Хотабом и его методами пришла пора проститься. Подобный рынок теряет свою привлекательность, как и подобное ведение дел. И если Хотаб этого не понимает — его проблемы. Мавр сделал свое дело. Мавр может уходить. Да, пожалуй, должен… Потому как главное — чтобы не сгнили бананы. Но в любом случае эти ребята на сегодня — профессионалы. И вот они, грубо говоря, за ящик хорошей водки покупают у спившегося люмпена (у них на этих ребят нюх — волки…) трехкомнатную квартиру, тот пару неделек беззаботно пьет, а сегодня заявляется («солидный такой мужчина…») и «завершает сделку». Ну как, Юлик Ашкенази, тебе все это нравится? Как там с рациональными объяснениями?

— Почему ты его не остановил, Хотаб?

— Говорю же тебе, потому что я в этот момент обоссался… О-б-о-с-с-а-л-с-я.

И взгляд агрессивный, беспомощный и какой-то… сумасшедший одновременно.

В блокноте — копилке человеческих слабостей — уже давно появился портрет Хотаба. Юлик все знал про этого азартного, жестокого и, возможно, не совсем чистого на руку пасынка Кавказских гор и южных морей. Он знал и о рулетке, и о том, чьи деньги проигрывает Хотаб. Для этого Юлику хватило нескольких несложных арифметических вычислений. Но пока Хотаб был эффективен и все свои возможные долги отбивал. До поры до времени Юлик смотрел на это сквозь пальцы, и, видимо, в последнее время Хотаб потерял нюх. Ему отказало чувство меры. Юлик уже собирался вызвать к себе этого азартного паренька, и одной из чудовищных прорабатываемых версий была та, что сегодня азартный паренек его опередил. У Хотаба хватило бы ума и жестокости устроить здесь пожар, подставить своих партнеров по бизнесу, превратить трех из них в инвалидов и таким образом разобраться с наличностью в сейфе… Как он это организовал — другой вопрос. Правда, он предполагает наличие у Хотаба организационной гениальности и изощренности библейских героинь, но важно было другое. Юлику наплевать и на Хотаба, и на маклеров с их пожаром, и на пропажу денег. В конце концов, это ответственность Хотаба, Юлик мог дать ему несколько дней, а уж как Хотаб (все ништяк, пальцы — веером) будет с этим разбираться — его личная проблема.

Было другое, гораздо более стоящее, чтобы из-за него волноваться. Юлику просто необходима пусть самая чудовищная, превращающая Хотаба в некое подобие гения коварства, но все же рациональная версия. Юлик уже готов был в нее поверить. И если Хотаб смог бы ему доказать, что это так, что это он все организовал, то Юлик сразу бы ему все простил. Собачье чутье Юлика не давало ему покоя. И где-то за глупой броней рациональных версий уже растягивались в ухмылку скользкие губы, шепчущие Юлику на ухо: «Ты же знаешь, что тебе противостоит кто-то заслуживающий гораздо большего внимания, чем Хотаб… Кто понимает, как это страшно, когда бананы вдруг могут начать гнить…

«А бананы могут начать гнить».

Версия Хотаба очень бы устроила Юлика Ашкенази. Это он, умный, дерзкий Хотаб, маэстро коварства, организовал все эти послания. А Юлик вовсе и не находится во все более сжимающемся круге Безумия.

Маэстро коварства… Все, отдохнул— и хватит. Маэстро коварства в красном пиджаке! Хотаб и его трансцендентность…

…Юлик открыл глаза. Потом провел руками по лицу и задержал пальцы у переносицы. Хватит врать, Юлик Ашкенази. Ты знаешь, что все это собачья чушь и все выдуманные тобой чудовищные версии не более чем искусственная спасительная соломинка. Как скрипка и пролетарские дети. Тебя били по пальцам, потому что ты был слабак… Не надо никаких иллюзорных спасительных соломинок. Тогда у тебя хватило смелости… Эти версии рассыпаются в пух и прах. Для того чтобы отправлять тебе послания «А бананы могут начать гнить», Хотаб должен был проникнуть в твою башку, куда-то под кору твоего головного мозга, и нащупать слабое место, о котором до сих пор ты даже не догадывался. Не говоря уже о более простых вещах: как организовать пожар и заставить их всех говорить одно и то же… Хотаб — гений? Не смеши… Тоже мне Макиавелли. Человек, провернувший такое, скупил бы уже десяток «Норсов», а не занимался бы разборками и выкуриванием алкашей из их курятников… («Почему курятников?» — мелькнуло в голове у Юлика вместе со зрительным образом: тающее лицо амиго, тореадора, утратившего талию, из посольства латиноамериканской страны.) Не смеши — эта версия есть полная туфта, как тогда, в детстве, версия любимой мамы о пролетарских детях… Это туфта, потому что вещи лишены логической связи, мир распадается, но нитками из Хотаба ты его не сошьешь! Ты должен встретиться с этим алкашом-пенсионером (Дядя Витя? Дядя Митя?), пожилым, представительным, «солидным таким» мужчиной лицом к лицу. Иначе рано или поздно бананы начнут гнить…

Юлик Ашкенази возвращался в свой офис. Несколько минут назад он принял решение. Юлик Ашкенази не был трусом, он лишь удачно эксплуатировал человеческие слабости и поэтому несколько минут назад отдал распоряжение Хотабу найти и доставить к нему «этого дяденьку». Юлик усмехнулся, заметив, как побледнело лицо и обескровились губы Хотаба, — и вот за этого азартного паренька ты собирался сейчас укрыться?!

— Что-то не так? — поинтересовался Юлик.

— Как я его найду? — огрызнулся Хотаб.

Значит, есть чего бояться. «Есть чего бояться, — подумал Юлик. — Но если я собираюсь с ним встретиться, почему же я должен отказывать тебе в этом удовольствии?..»

— Не мне тебя учить, — снова усмехнулся он, — но уж коли настаиваешь… Хотаб, ты сейчас один или с бригадой поедешь в эту вашу удачно приобретенную квартиру и будешь ждать его там. Если твоего дяденьки сейчас и нет дома, то рано или поздно он туда вернется. Логично? Адрес тебе известен.

Хотаб посмотрел на Юлика глазами затравленного волчонка— злится, значит, приходит в себя. Здоровый рефлекс.

— Но он сжег все документы — эта квартира не принадлежит сейчас «Норсу». — Хотаб действительно был перепуган и пытался как угодно отвертеться от этой работы. — Кража со взломом — вот как это будет называться…

Юлик посмотрел на него насмешливо:

— Не поздновато ли ты вспомнил об Уголовном кодексе? Ладно, остались копии…

— А если нет?

— Значит, нет. Я с этим разберусь. А ты найдешь мне дяденьку.

— Дай Бог, чтоб он сам меня не нашел…

— Хотаб, в следующий раз я увижу тебя только вместе с твоим алкашом-поджигателем. И еще: сделаешь все как надо — я забуду про твои рулетки и про твою тягу к шикарной жизни и крупным проигрышам за мой счет. — Хотаб быстро взглянул на Юлика, темная молния блеснула в его глазах, и Юлик решил додавить: — Но если ты исчезнешь из этой квартиры раньше, чем туда явится твой дяденька, то, Хотаб, тогда уже тебя найду я. И поверь мне — у нас будет достаточно тем для разговоров.

«Ты, Ашкенази, гребаный мудил о и последний гондон, — думал Хотаб. — Ты даже не знаешь, с кем ты решил связаться. Этот дяденька, возможно, гипнотизер типа того пацанчика, который кадрит классную телку — манекенщицу. Надо просто иногда почитывать журналы для новых русских. Как его — Дэвид Копперфильд? Типа того, и телка у него классная. Этот Дэвид Копперфильд как-то на глазах целой толпы заставил исчезнуть Статую Свободы. Только наш дяденька— фокусник покруче. Представляешь, если на глазах толпы он заставит исчезнуть твой собачий «Норе»? Во будет ништяк!..»

Разбитое зеркало в голове Хотаба снова попыталось склеиться: «Ашкенази, ты, конечно, крутой, но мне, наверное, просто повезло. Как в анекдоте — помнишь? «Просто повезло!» Дяденька мне уже помог отвязаться от тебя, и сейчас я с братвой поеду к нему на хату. И сделаю все возможное, чтобы ты, Ашкенази, мудило гребаный, помог мне отвязаться от этого дяденьки».

Это случилось почти перед самым офисом Юлика, когда лимузин проезжал мимо дорогого итальянского ресторана, расположенного в революционном центре Москвы. Того самого, где Юлик провел вчера ночь.

— Бог мой, — проговорил Юлик. — Вот это место…

Весь вчерашний вечер вдруг спрессовался в одно мгновение, чуть не взорвавшее рассудок Юлика Ашкенази. Располневший тореадор, непонятный разговор о корриде, об убийстве, о курицах… Испания, каталонские цыгане, фламенко, Дядя Витя…

— Бог мой, — прошептал Юлик.

Длинный рыжий австрияк, совсем юная компания, шаль, в которую закуталась эта милая девчушка Валери, танцующая фламенко… Полубезумный дед, который Юлику очень понравился.

Дядя Витя…

— Как, прямо — дядя?!

— Да-да, Дядя Витя…

А визитной карточки у него нет. И вообще у него вроде теперь и жилья никакого нет.

Жилья никакого нет.

— Так, значит, у тебя последняя гастроль? — удивленно спросил Юлик.

— Нет, первая! — ликующе сообщил дед.

Первая…

Вчерашний безумный дед.

Это было похоже на сумасшедший полет над земным шаром. Это было очень весело. Просто великолепно. Безумно весело. А гастроль у него первая. А на корриде надо быть либо тореадором, либо быком. И быстрый внезапный пожар. А бананы могут начать гнить. И это только первая… гастроль.

— Бог мой, — снова прошептал Юлик. — Может, совпадение?! Ведь такое может быть? Просто совпадение?

Опять завибрировал пейджер, словно пропуская через Юлика разряд в несколько сот вольт. Юлик осторожно отодвинул полу пиджака и увидел, как дрожит его собственная рука.

Ему напомнили о себе — никаких простых совпадений не бывает, дорогуша. Юлик услышал свой голос, и, наверное, это было самым неприятным. Так этот голос не звучал очень давно. С тех самых пор, как Юлик перестал быть маленьким пугливым мальчиком, убежавшим от теней, притаившихся по углам его комнаты, в спасительную постельку любимой мамы.

— Кто ты такой?! — простонал-провизжал сейчас этот голос, всплывший из забытого прошлого.

Мать Дениса Люси допила пиво и поставила бутылку в ящик для пустой посуды.

«Четвертая с утра, — подумала Люси, — многовато… Надо взять тайм-аут, а то я так не закончу работу».

Полчаса назад ей уже пришлось прерваться, оставив на время свое грандиозное полотно, очень быстро продвигающееся к завершению. Полчаса назад Люси услышала нечто, вызвавшее сначала изумление, а потом все более наполняющее ее радостью и гордостью за сына.

— Мальчик мой, — проговорила Люси, — так вот что ты приготовил для своей мамочки.

Люси уже давно смирилась с мыслью, что из ее сына не получится музыканта. К еще совсем маленькому Денису преподаватель игры на фортепьяно приходил домой, и Люси в своих мечтах видела себя мамой маленького вундеркинда. Но вундеркинда из него не получилось. В музыкальную школу Денис тоже ходил из-под палки, и после нескольких провалов на экзаменах Люси признала, что довольно мучить мальчика и позорить себя. Не всем дан талант к музыке, и здесь вовсе нет ничего страшного. Что же делать — проживем и без этого. И хоть сейчас Денис иногда садился за пианино, дальше «Чижика-пыжика» дело не шло. Поэтому когда полчаса назад Денис взял чистый и сочный мажорный аккорд, Люси была убеждена, что это случайность, и подумала: «Дурашка, не захотел учиться…

Потом Денис взял минорный аккорд, и у Люси вдруг участилось биение сердца — это был всего лишь аккорд, но после сочной радости до мажор он показался наполненным трагизмом и ощущением приближающейся бури.

«А мальчик-то все-таки немножко занимался, втихомолку от мамочки, — подумала Люси. — Наверное, хотел сделать мне приятное».

Она услышала, как пальцы мальчика побежали по клавиатуре, и старое фортепьяно, давно уже не воспроизводящее ничего, кроме «Чижика-пыжика», ожило. Забытый инструмент, словно благодарный пианисту, решил показать все, на что он способен. А пианист был настоящим виртуозом, быть может, не хуже того великого, о котором грезят все рояли мира и который сочинил эту музыку. Денис играл, и Люси, слышавшая только своего сына и стук собственного сердца, никогда бы не могла предположить, что такое возможно. Денис играл «Революционный этюд» Шопена.

— Боже мой, что происходит с мальчиком? — проговорила Люси, не зная, пугаться ей или плакать от радости. — Значит, он репетировал, пользуясь любой минутой, когда меня не было дома. Мальчик мой, он решил сделать мне подарок!

Люси вошла в комнату Дениса и слушала игру своего сына, боясь прервать его и чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза. И очень хорошо, что Люси была кино-, а не меломанкой, хорошо, что она сама никогда не занималась музыкой профессионально и, по правде говоря, мало что в ней смыслила. Иначе бы она поняла, что втихомолку от мамочки так выучиться играть нельзя. Иначе бы Люси очень испугалась. Потому что Денис играл не просто технически сложное произведение, он играл его так вдохновенно и блестяще, что любой из великих пианистов, живущих сейчас в мире, смог бы оценить его мастерство и, конечно, в шутку предположить, а не сам ли Шопен вернулся на землю в образе этого молодого гениального дарования. К счастью для себя, Люси всего этого не знала. Иначе бы она очень испугалась. А сегодняшний день и так приготовил немало вещей, которых несложно испугаться.

Денис прервал сам себя.

— Мальчик мой, что происходит? — Люси смотрела на сына глазами, полными любви. — Ты — мое чудо! Где ты так выучился играть?

— Чуть позже я сыграю тебе Вагнера, мама, — проговорил Денис, и Люси удивил и озадачил его взгляд. Он смотрел как-то странно насмешливо. — Ладно, сейчас я хочу отдохнуть. Надо навестить Егора; с ним кое-что вчера произошло… Разбуди меня минут через сорок. — И он прилег на свою софу и тут же уснул.

Сейчас уже прошло полчаса, Люси выпила бутылку пива и решила пойти взглянуть на мальчика. Может быть, надо его укрыть?!

Она не могла ничего понять. Она чувствовала какую-то тревогу.

Студент прошел на кухню огромной Алкиной квартиры и посмотрел в окно. Снег над Москвой не прекращался. И уже начало темнеть — впереди самая длинная ночь. И еще три дня, а потом солнце вырвется из своей зимней темницы и двинется к лету. И день будет отбирать у ночи минуты, затем — часы, а потом придет апрель — лучший месяц в природе.

— Алка, ты говоришь — крайний шкафчик?

— Да… — Голос Алки был очень слабым — все никак не отойдет от своих фантазий.

— Вот, есть лампочка в сто ватт, хотя в таком модном доме, как ваш, это можно было бы делать и не за счет жильцов. Ты как считаешь?

— ТЫ прав…

— Мне, конечно, не лень, но там такая темень… Ты точно не знаешь, куда обращаться в таких случаях?

— Да… Я точно ничего не знаю.

«Черт побери, — подумал Студент, — что бы ей такого сказать? Сидит бледная как полотно. Надо же — так телефонного звонка перепугаться».

— Алка, послушай, не дури — это точно был твой отец. А потом, видимо, кто-то вклинился, такое бывает на линии, и ты прослушала какую-то чепуху, не имеющую к тебе ни малейшего отношения.

— Хорошо, не будут дурить…

— Я серьезно.

— Я тоже.

— Послушай, я согласен, что это странно — Дядя Витя без конца выигрывает деньги, странно его заявление, что вернули квартиру… Выплатили штраф— это вообще какой-то бред… Вполне возможно, что он уже напился с утра и теперь представил себя героическим борцом с отечественной мафией. Сейчас он еще часок посидит в пивнушке и объявит себя главой Фонда содействия обездоленным, куда все московские криминалы делают ежемесячные отчисления…

— Считай, что ты меня развеселил.

— Но чтобы какие-то телефонные голоса… Прямо голоса с того света… Готический роман ужасов и немного электронных технологий.

— Как ты сказал?

— Что я сказал?! — Студент уже сам пожалел о своем сравнении.

Алка перепугана, ее прямо заклинило.

— Ценю твою деликатность… Насчет голосов ты прав.

— Алка, мы сейчас дождемся Дядю Витю и спокойно переговорим с ним. И увидишь, что все это ерунда. — Студент уже покинул кухню, прихватив с собой лампочку в сто ватт, и сейчас с улыбкой подошел к своей подруге. — Чтобы перестать бояться призраков, надо встретиться с ними лицом к лицу. И тогда они либо тают, либо оказываются обычными людьми. Скорее всего нашему остается последнее. История Всемирного Спиритоведения помалкивает о пьющих призраках…

— Балда ты. — Алка все же улыбнулась. — Книжки надо повнимательней читать… А как же Булгаков?

— Да, действительно, а как же Михаил Афанасьевич? — Студент изобразил на лице что-то вроде искреннего удивления. — Знаю… Скажем так: из всех выпивающих две бутылки водки за ужином Дядя Витя — единственный не призрак… Ну как?

— Иди меняй лампочку, — проговорила Алка с улыбкой. — Специалист по теням великих алкоголиков…

«Ну вот и хорошо — уже смеется, значит, приходит в себя, — подумал Студент. — Пять минут назад, когда я передал ей трубку и почти одновременно раздался этот звонок в дверь, я подумал — она грохнется в обморок».

Пять минут назад, когда раздался звонок в дверь, Студенту стоило немалых усилий успокоить Алку и пойти открывать. Но за дверью никого не оказалось — то ли не дождались, пока он приводил Алку в чувство, а то ли просто балуются соседские мальчишки…

Как все-таки странно иногда можно смотреть на вещи. Совпадения… Какой-то дурацкий разговор вклинился в их телефонную линию, и это совпало со звонком в дверь. Ну конечно, плюс весь этот сюр, связанный с Дядей Витей, ол зет джаз… И дама, считающаяся одной из самых стильных и стебовых в институте, превращается в милую мамзель с кружевными платочками, по малейшему поводу падающую в обморок.

У них в коридоре абсолютная темень — перегорели все лампочки. Десять метров темноты до лифта. И Алка, совершенно спокойно ночевавшая в палатке в лесу во время их весеннего байдарочного похода вдвоем, чуть ли не с мольбой в глазах просит заменить лампочку.

— Я никогда не выйду в эту темноту в коридоре… Я тебя очень прошу — замени лампочку. Может быть, ты прав, но сделай это для меня — пусть там будет светло. И тогда я успокоюсь… — Вот такая тирада.

Ну что тут скажешь?! Только то, как по-разному можно смотреть на одни и те же вещи.

— А фонарик у тебя есть?

— По-моему, он не работает… Возьми свечку.

— Конечно, попросить тебя посветить — пустое занятие? — Студент улыбнулся.

— Я бы сказала, что у тебя талант психоаналитика. — Алка улыбнулась в ответ. — Но кофе тебе приготовлю… И для юной феи тоже, вроде бы она просыпается.

— И на том спасибо… А когда придет Дядя Витя, не вздумай ему подсыпать в кофе мышьяку…

Алка прыснула и посмотрела на Студента с благодарностью.

— Давай быстрее, я тебя жду… И в общем… Я уже в норме.

— Тогда я возвращаю лампочку на место?

— Да. — Алка опять улыбнулась, указывая пальцем на входную дверь. — Только ее место в коридоре.

Фонарик вроде бы работал. По крайней мере после того, как его пару раз тряхнули. Студент спрятал лампочку в широкий внутренний карман джинсовой куртки и на всякий случай прихватил свечку.

— Держи. — Алка протягивала ему свою желтую зажигалку с синей надписью «Крикет». — А мою «Зиппу» посеял?

— Нет, спрятал в тайнике…

На день рождения Алка подарила ему чудный набор — зажигалка «Zippo» и аккуратная самопишущая ручка. Студенту так нравилось пользоваться этой зажигалкой, небрежно открывая и зажигая ее одним щелчком — движением пальцев, что ему показалось, будто он начал больше курить. И хоть ему было плевать на американскую моду некурения, он решил провести эксперимент: неделю пользоваться «Zippo», а потом неделю чем-нибудь другим и сравнить результаты. Эксперимент заведомо оказался неудачным — несколько раз его рука тянулась за «Zippo», но он вспоминал об эксперименте и не курил. И черт его знает, по какой статье пропускать эти попытки — как выкуренные сигареты или как просто желание покрутить в руках свою такую приятную зажигалку.

— Сейчас переживаю «беззипповый» период… — Он улыбнулся, взял работающий фонарик и двинулся к входной двери.

Здесь, за дверью, было темно и как-то холодно (странно: Алка жаловалась, что у них система отопления сошла с ума и во всем доме — безумное пекло), и Студент почувствовал что-то смутно неприятное в этой темноте.

— Ой, эта Алка с ее фантазиями! — Студент решил сам себя подбодрить, мрак вокруг действительно был каким-то очень густым.

Потом слабый бегающий луч фонарика вдруг погас.

— Вот черт! — Студент тряхнул фонарик, йотом несколько раз несильно ударил по корпусу — действительно не работает. Он сделал несколько шагов по коридору и чуть не врезался в стенку — глаза после светлой квартиры еще не привыкли к темноте.

— Так не пойдет, надо зажечь свечку.

Он положил фонарик на пол, чтобы высвободить руки, и вытащил из кармана свечу. Потом воспользовался «Крикетом» и понял, что собирался поджечь Ал кину новогоднюю свечку не с того конца. Он перевернул ее, нашел фитиль и запалил его. Сразу начал распространяться запах тающего парафина.

— Плачущий воск, — проговорил Студент, протягивая руки перед собой. И в следующее мгновение он чуть не вскрикнул, потому что слабый огонек осветил лицо стоящего в темноте Дяди Вити.

— Ой! — Дрожь прошла по телу Студента, вырываясь у него изо рта этим спасительным звуком. Мгновенная вспышка — воспоминание: они, еще совсем дети, подсвечивают себе подбородки фонариками или спичками, превращаясь в жутких монстров. Это вырванное сейчас из темноты неверным светом лицо выглядело не менее зловещим. — Фу, перепугал. — Студента вдруг посетило непонятное чувство, что ему необходимо придать как можно больше доверительной дружественности своему голосу. — Ты чего, Дядь Вить, стоишь в темноте?

По руке Студента, с силой сжимающей свечу, прошел электрический импульс (что за чушь, неужели он боится?!), огонек дрожал прямо перед губами Дяди Вити. В этом обманчивом освещении совершенно невозможно было определить выражение его лица. А очень бы не мешало, потому что Дядя Витя сложил губы и сделал резкий выдох. Свеча погасла. А зачем? Зачем он задул свечу?

— Ты чего, Дядь Вить? — Студент сглотнул, чувствуя, как мир расплывается вокруг, а из темноты к нему тянутся липкие паучьи лапы невероятного страха. — И так не видно ничего… — закончил он шепотом, делая шаг назад.

— Не надо бояться темноты, — услышал Студент странный чужой голос. А потом его сердце чуть не выпрыгнуло из груди, и, чувствуя, как множество маленьких волосков зашевелилось на спине, поднимая ватные волны, он увидел, что у Дяди Вити золотистые глаза. Он даже не понял, как такое может быть (глаза светятся в темноте у кошек… или хищных ночных птиц… или у какого-нибудь зверя… Большая Детская Энциклопедия… или другая книжка, а?). В этой бесконечной, почти осязаемой, живой темноте горели два глаза.

А потом они начали приближаться.

 

36. Дора на пороге Белой Комнаты

— Дора, Дора, Дора, — снова пронеслось в воздухе, и девочка с силой сжала спрятанную в кармане корону. Увиденную во сне и вырезанную из мяча великую корону…

— Мне очень не нравится мое имя, — сказала девочка.

— Это самый сладкий звук на свете, — ответили ей.

— Кто ты, покажись.

— А ты убери руки от короны, ты же не Королева…

— Конечно, Королева спит. А если я уберу руки, ты снова будешь меня пугать. Ты хитришь…

— И ты хитришь. Ты же не Королева.

— Ладно, не буду с тобой препираться… Я прохожу в Белую Комнату и закрываю за собой Дверь. Я же могу тебя заставить, ты это знаешь. Не хочешь по-хорошему…

— Я не могу по-хорошему, я же замок от Двери… Или нет, я — ключ… Мои обязанности держать Дверь закрытой.

— То-то ты уже удержал Дверь закрытой…

— Моей вины в этом нет, я лишь ключ, но не рука, открывающая Дверь. Ищи руку.

— Я могу быть рукой?

— С тобой корона, ты сама все знаешь, Дора… Как и то, что имя у тебя — чудесное…

Дора какое-то время смотрела на Белую Дверь. Казалось, что все вокруг затаилось. На время. Пока. Потому что боится того, что есть у Доры. Но это тоже — пока.

«Они боятся силы уснувшей Королевы, — думала девочка, сжимая в руке резиновый обруч, — но так будет продолжаться еще совсем недолго…»

Далекая Яблоня-Мама предупредила Дору: пока с ней корона, в Белой Комнате ей ничто не угрожает. Но пока с ней корона, Белая Комната будет молчать и не откроет свои тайны. Ее беспрепятственно пропустят, но она ничего не узнает. Корону придется когда-нибудь оставить. И это очень опасно. Ты можешь забыть, откуда пришла, ты можешь не захотеть выходить из Белой Комнаты. Ты можешь забыть, что существует другая Реальность, а не только та, в которой ты оказалась. Запомни — если станет страшно, надо либо снять шлем, либо коснуться короны. Корона позволит тебе вспомнить, что миры, которые ты наблюдаешь, не более чем иллюзия, и Белая Комната тебя отпустит.

Яблоня-Мама предупредила.

Дора взялась свободной рукой за корону, и все вокруг успокоилось. На другой руке была надета электронная перчатка, и сейчас Дора коснулась ею Белой Двери. И тут же отдернула руку. Дверь наполнена чем-то жидким, чем-то жидким и живым… И ей еще не пришло время встретиться с этим живым. Ей надо возвращаться.

— Скажи, — произнесла Дора, — ты мне враг или друг?

— Никто тебе не враг, но и не друг. Ищи руку.

— Я не знаю, кто ты… Голос. Но ты какой-то… глупый Голос.

— За Дверью будет по-другому. Но ты же не хочешь туда проходить.

— Сейчас нет, — сказала Дора. руки потянулись к голове, и она сняла шлем. Дора сделала все, как ей говорила Яблоня-Мама. Ну, в смысле почти все. Теперь ей осталось только заменить компакт-диски и быстренько уйти отсюда прочь. — Это не воровство, — успокоила себя девочка, — это обмен. И то всего лишь на время.

Дора так и поступила.

Робкопу она сдала Си-Ди с «Волшебной флейтой» Моцарта. «Пусть пока повышает свой интеллект», — решила Дора и чуть не рассмеялась.

Она быстро возвращалась домой. Компакт-диск с чудесной, захватывающей игрой «Белая Комната» лежал в упаковке от «Волшебной флейты», и все это покоилось в кармане Дориной куртки. Робкоп ничего не заметил.

«Ну вот и все, а ты думала, что это будет страшно, — успокаивала себя Дора. — А ты боялась… Эта программа теперь у меня, значит, надо подниматься к Профессору Киму. Вон он дом — совсем рядом. Думаю, что за эти сто метров со мной ничего не случится».

Девочка еще раз проверила карманы — Си-Ди с программой «Белой Комнаты» и вырезанная из резинового мяча корона — все на месте. «Сто метров плюс еще десять в подъезде до лифта… А может, лучше подняться пешком: вдруг лифт застрянет?»

Она пробыла в павильоне суперкомпьютерных игр совсем недолго. Сыграла в три игры (кстати — классно!), а потом попросила то, что ей было нужно. Ну конечно, а как же по-другому? Не могла же она впервые заявиться в этот павильон и сказать:

— Послушайте, дайте мне Си-Ди с «Белой Комнатой», и я его сопру.

Она находилась в зале суперкомпьютерных игр недолго, но за это время успело стемнеть.

«Совсем уже темно… Даже если я поднимусь пешком, на весь путь уйдет не больше двух минут. Вряд ли с человеком может что-либо случиться за две минуты», — думала Дора, слушая, как ее высокие шнурованные ботинки хрустят по свежевыпавшему снегу.

Наверное, действительно за две минуты с человеком ничего не может случиться. Даже если этот человек всего лишь девятилетняя девочка.

 

37. Круг продолжает сжиматься

Нина Максимовна смотрела на Егора: естественное желание, у мальчика — естественное желание, но что-то в этом желании Нине Максимовне очень не понравилось. Мальчики в таком возрасте обычно довольно застенчивы и скорее будут терпеть, нежели спросят про туалет. По крайней мере так было раньше, а кто ее знает, нынешнюю молодежь. Но ведь запросто мог сослаться на что-нибудь другое… Сумасшедший-то он сумасшедший, но вовсе не глупый. Парень-то хитер— в туалет… Ну хорошо, дружок, сейчас мы тебя проверим.

— Туалет этажом выше, малыш, пойдем, я тебя провожу. Куртку и рюкзак можешь оставить здесь. Видишь ли, студенты — народ такой, там все вешалки и крючки поломаны.

«Откуда ты знаешь, тетя, — подумал Егор, — какие там вешалки? Ты что, пользуешься мужским туалетом? Ты за них, тетя, в самом деле за них… Но только я теперь все про это знаю. — Егор усмехнулся. — Мне не оставили другого выхода, и пришлось все узнать. Вы, милая женщина, очень быстро соображаете. Посмотрим, кто из нас быстрее…»

— Спасибо вам большое, — улыбнулся Егор. — Куда можно положить вещи?

— Вон стенной шкаф. — Нина Максимовна в ответ тоже улыбнулась. — Рита, дайте-ка молодому человеку плечики… Пуховые куртки, юноша, лучше вешать на плечики. Тогда они дольше носятся. «Нет, действительно ему нужно в туалет, а я уж подумала — собирается улизнуть».

Нина Максимовна вышла в коридор и не оборачиваясь пошла к лестнице. Егор следовал за ней.

— Сейчас зачетная сессия, — проговорила Нина Максимовна. — Все приличные мальчики и девочки уже с утра все сдали, а эти оболтусы, что здесь ошиваются, добивают «хвосты»… Ты еще не определился, кем бы тебе хотелось стать? Имеется в виду — после школы?

— Я собираюсь поступать в ваш институт, — без заминки отчеканил Егор и подумал: «Интересно, каких мальчиков и девочек вы считаете приличными?»

— Ну конечно, — произнесла с усмешкой Нина Максимовна, — я так и знала… И наверное, мечтаешь попасть на отделение к Профессору Киму?

— Да, точно, именно к нему, — с энтузиазмом, пожалуй что со слишком большим энтузиазмом, произнес Егор. Но Нина Максимовна ни о чем не догадалась. Она уже все свои выводы сделала, и разубедить ее теперь было невозможно — мальчик сумасшедший.

— Я мечтаю поскорее подрасти, — продолжал врать Егор, — чтобы быстрее поступить к вам. А вообще-то я круглый отличник, имею грамоты за различные олимпиады… Как считаете, нельзя мне попытаться поступить к вам пораньше?

— Попытаться всегда можно, — ответила Нина Максимовна. Очень здорово. Шарахающийся от компьютера мальчик с сумасшедшими глазами, да еще в придачу сбежавший из дома, считает себя отличником. Просто великолепно. — Ты об этом и хотел поговорить с Профессором Кимом?

— Да, точно, именно об этом самом, — согласился Егор и хотел добавить: «О чем мне еще с ним говорить? Я мечтаю учиться у человека, которого знать не знаю, всего раз в жизни видел его фотографию и лишь час назад впервые прочитал его интервью. Я вообще очень странный мальчик. Егор Тропинин зовут».

Но они только поднимались по лестнице, и Егор решил, что для подобных заявлений еще не пришло время.

Туалет оказался в дальнем крыле третьего этажа, и лишь сейчас Егор вспомнил, что видел такие же обозначения — смешных человечков, подразумевающих, видимо, «М» и «Ж», внизу, у входа. Да, эта милая женщина очень не хотела, чтобы он убежал. По непонятной причине она приняла участие в охоте и сейчас просто тянет время. Почему?

— Ой, вспомнил, — сказал Егор, когда они уже почти дошли до смешных человечков. — Я забыл кое-что в рюкзаке.

Нина Максимовна резко обернулась и посмотрела на мальчика.

— Мы что, так и будем ходить взад-вперед? — начала она, но Егор уже бежал по коридору к лестнице. Бежал от нее прочь. — Ах ты, стервец маленький… — выдавила из себя Нина Максимовна. — Ты все это с самого начала выдумал?! — Но в следующее мгновение поняла, что бежать она не может. И дело даже не в каблуках. Она — степенная дама, и ей непозволительно носиться по институту. Зато она сможет быстро идти. Очень быстро.

Егор остановился только перед самой дверью кафедры и изобразил на лице милую улыбку — он не знал, чего ждать от этих странных женщин, а устраивать потасовку с толстушкой Ритой ему вовсе не улыбалось. Тогда точно могут забрать в милицию.

Нина Максимовна уже добралась до начала лестницы на третьем этаже, когда Егор не спеша вошел в помещение кафедры и взял свои вещи. Толстушка Рита не обратила на него никакого внимания. У двери он обернулся и, посмотрев на пустое рабочее место секретарши Ирочки, негромко произнес:

— Спасибо… — вовсе не предполагая, что сегодня ему еще придется благодарить эту девушку, предпочитающую шоколад «Кэдбери» и сигареты «Житан».

— Не за что, — ответила толстушка Рита, не поднимая головы.

Егор снова бросился бежать, и когда он достиг лестницы, казалось, Нина Максимовна с верхнего пролета могла бы дотянуться до него рукой. Егор кинулся вниз, к выходу.

— Держите его! — закричала вдруг Нина Максимовна. — Остановите этого мальчика! Слышишь — стой!

В институте было несколько десятков кафедр, и, несмотря на это, Нину Максимовну знали многие. Но еще никто и ни разу не слышал, чтобы она кричала. Или хотя бы сильно повышала тон.

— Охранник, внизу, остановите его! — Властный голос, чуть было не сорвавшийся на визг. — Стой!

Охранник с удивлением смотрел на приближающегося к нему ребенка и не очень понимал, как и зачем он будет его останавливать.

Но Егор, добежав до нижней ступеньки, остановился сам. Он увидел подъехавший к институту такой знакомый желтый «уазик» с надписью «Милиция» и идущего ко входу полноватого субъекта в милицейской форме.

«Почему большинство городских милиционеров — такие толстозадые неряхи?!» — вдруг подумал Егор. Он обернулся: по лестнице спешно спускалась, странно повернувшись боком и выставляя вперед правую ногу, Нина Максимовна. Она указывала на мальчика и что-то продолжала кричать. Но все звуки уже куда-то отступили, и леденящее дыхание погони парализовало решимость Егора. Хищное и не принадлежащее человеку дыхание. И может, ему лишь показалось, что он увидел выглядывающее из-за плеча Нины Максимовны лицо. Улыбающееся, страшное лицо Робкопа.

Звонок работал, просто дверь не открывали. Обычно такое бывает в двух случаях: либо когда дома никого нет, либо вам по какой-то причине не хотят открывать. Вам не рады. Хотаб очень надеялся, что дома никого нет, — легкость, с которой подалась входная дверь, настораживала. Заманивает? Западня? Скрип двери — унылый, стонущий скрежет — тоже очень не понравился. Хотаб вошел в коридор, пахнущий умиранием под звуки алкогольного вальса, и тяжело выдохнул. Ему вдруг очень захотелось пыхнуть, курнуть травки, где-нибудь подальше от этого места.

— Дядя Витя… Есть кто дома? — Голос Хотаба звучал вкрадчиво и непривычно высоко. — Мы тут с братвой пришли перетереть… Дядя Витя?..

Хотаб помолчал, потом сделал шаг — половица заунывно пропела, Хотаб передернул плечами:

— Ну мы проходим? Ну проходим…

Бесконечный темный коридор, ободранные обои, какие-то валяющиеся в беспорядке предметы, назначения которых Хотаб не мог понять; ну, в общем, ясно, почему эти маклеры (несчастные…) так купились. Квартира — блеск, общей площади, наверное, под сто метров, и после ремонта (европейского) получилась бы картинка. Место тоже хорошее. Плюс выглядит как абсолютно засранная хата, натуральный клоповник, все соответствует. Вот только если б еще и дяденька соответствовал…

«Почему «выглядит как»? — вдруг подумал Хотаб. — Она такая и есть. — И сразу почувствовал пресыщенную усталость чуть ниже желудка. Он всегда испытывал это ощущение, когда сам себя обманывал. — Она не такая и есть, а только так выглядит… За все попытки самообмана Хотабу пришлось в этой жизни немало заплатить, и теперь, даже если обстоятельства навязывали спасительный самообман, он старался его не принимать и сильно нервничал. У Хотаба скоро должна была открыться язва двенадцатиперстной кишки, но он об этом ничего не знал.

Ох, этот дяденька с его квартирой… Впервые в жизни Хотаб подумал, что, возможно, вещи вовсе не таковы, как они выглядят.

Рухлядь-мебель, сорванная оконная занавеска, брошенная на полуразвалившийся диван. Пожелтевший пластмассовый таз на полу, кругом следы осыпавшейся побелки. Хотаб поднял голову — засохшие разводы, видимо, из этого таза кто-то плеснул на потолок водой… Дяденька забавно проводит время в перерывах между сжиганием чужих офисов. На кухне около четырехконфорочной газовой плиты на полу алюминиевая миска с помутневшей водой и тарелка с остатками засохшей каши. Собака? Тарелка явно стянута из столовой во времена существования Больших Советских Столовых. Такую посуду Хотаб видел только там и в армии. И то и другое было уже достаточно давно. И вон в углу довольно аккуратная толстая подстилка из старых вещей — собачье место, причем в прямом смысле. Дяденька любит свою собаку, и можно только догадываться, что это за песик. Вполне возможно, что дяденька сейчас его прогуливает и тогда вернется очень даже скоро. Хотаб поежился: ну что ж, это будет хорошо, если дяденька и его собака Баскервилей вернутся до наступления темноты. Что-то подсказывало Хотабу, что для него это было бы хорошо, а позже лучше обходить этого дяденьку, избравшего для себя столь экстравагантную среду обитания, примерно за километр.

Вопросы были, очень много вопросов. И Хотаб знал, что все они неразрешимы. И он вовсе не собирался ничего разгадывать. Хотаб оказался в тисках: с одной стороны Юлик, где все будет понятно, с другой — этот дяденька, где не понятно ничего… Молот и наковальня. И его задача— выбраться из этих тисков, а еще лучше — столкнуть молот с наковальней.

Хотаб вернулся в комнату. Он взял с собой двоих — пацанчики, бывшие борцы, сейчас располнели от каждодневных кабаков и нервной работы, а Хотаб держит себя в форме… Только бы с этим дерьмом разобраться.

А вот и фотография дяденьки. Тоже сделана во времена Больших Советских Фотомастерских. Лицо важностью момента стянуто в камень, глаза не выражают ровным счетом ничего, и если б дяденька попытался улыбнуться, то, возможно, от всего от этого не исходила бы такая казенно-беспробудная тоска. Хотаб помнил такие фотографии в доме своих родителей. Гйаза не выражают ничего… Ах ты, дяденька, ведь Хотаб знает кое-что про твои глаза. Рядом с дяденькой — улыбающееся добродушное лицо жены. Дядя Витя… Что же тут творится?

Стоп! Это не важно. Хотаб сразу же отгородил себя от этой мысли. Не в чем разбираться, потому что главное— вырваться из тисков. И правильно Хотаб сделал, что взял с собой двоих. Если дяденьку и его песика (Куджо? Так называлось кино?) в принципе возможно остановить, то лучше их этого никто не сделает. А если нет, то тут и рота солдат не поможет. Хотаб скорее склонялся к версии о роте солдат, и если дяденька войдет через дверь (вряд ли он сможет влететь в окно восьмого этажа «сталинского» дома… Или сможет?!), то надо поискать пути отступления. Пути отступления следует готовить заранее.

Зазвонил телефон. Хотаб вытащил из кармана трубку. Это была Блонди. Юлик хочет знать номер телефона Дяди Вити. Юлик будет тебе по нему звонить. Ну конечно, зачем же звонить Хотабу по его личному телефону, когда можно воспользоваться телефоном Дяди Вити? Юлик все держит под контролем: он — большая голова, как это называется — многоголовая гидра, он все помнит и хочет знать, не свалю ли я отсюда раньше времени. Эх вы, дурашки… Куда же я теперь свалю? Вот только когда явится дяденька и братки решат скрутить его в бараний рог, а он скорее всего с ними кое-что сделает, несмотря на «браунинг» бельгийского производства и обычный ментовский «Макаров», только тогда я свалю… И именно тогда ты, Юлик Ашкенази, поймешь, в какое дерьмо ты залез. И многие приличные люди, которым оказывают знаки внимания отличные пацанчики, очень сильно тебя не поймут, Ашкенази. Пятерых, уже пятерых, и за что? За сраную хату? Ты — гребаный мудило, Ашкенази… Но ты же хорошо знаешь Хотаба. Он отлично улаживает любые конфликты. Никаких шумных разборок, все тихо-мирно. Так что не беспокойся, Блонди (дура ты белобрысая), я никуда пока отсюда не свалю. А если все хорошо обернется, малышка с ногами от ушей, то я обязательно тебя трахну. Вот будет здорово! Во ништяк! Представляешь — оттрахать во все дыры секретаршу своего шефа, которую он сам не трогает. Не представляешь? Так вот я тебе это обещаю!

— Я все понял, Блонди, — сдержанно произнес Хотаб. — Сейчас я посмотрю номер… Вот здесь что-то начирикано, записывай… А, позвонить на определитель? Хорошо.

«Да, Юлик, — усмехнулся Хотаб, — сильно у тебя на эту тему крыша потекла».

Но Хотаб перезвонил, и когда Блонди сняла трубку, он беспечно поинтересовался:

— Девушка с самыми длинными ногами в мире?

Блонди промолчала.

— Я хотел извиниться, — продолжил Хотаб. — Так получилось из-за этого пожара… И в знак примирения приглашаю тебя поужинать в «Санта-Фе», я слышал, ты любишь то ли мексиканцев, то ли мексиканскую кухню.

Блонди усмехнулась:

— Мне Юлик велел звонить тебе через каждые двадцать минут.

— Я могу вообще не класть трубку, — галантно предложил Хотаб. — А если ты скучаешь — приезжай…

Потом он решил посмотреть, как можно отсюда свалить. Как там у нас обстоят дела с балконом? Бывший спортсмен Хотаб, совершенно не боящийся высоты, желает знать, как там у нас обстоят дела с балконом. Он, конечно, не каскадер, да жизнь заставит.

Но Хотаб увидел нечто гораздо более привлекательное, чем балконы. Прямо по стене дома, рядом с окном кухни, проходила металлическая пожарная лестница. И если, скажем, встать на подоконник, то до нее запросто можно дотянуться. Дяденька, и правда почитающий себя за пенсионера, заклеил окна на зиму газетой на клейстере, и это может сулить неприятности: окно придется открывать быстро. Хотаб посмотрел на прибывших с ним Лапотка и Игоря Шумило. Добродушные крепкие толстяки, особенно Лапоток, лицо, как у черепахи. Они с интересом разглядывали квартиру, из-за которой поднялся весь сыр-бор… Эти ребята были удивлены — еще бы, они же не видели дяденьку. У каждого в кармане имелось по волыне. А в голове — по убеждению, что для взаимоотношений с миром они снаряжены неплохо.

— И на сколько он вас наказал? — поинтересовался Игорь Шумило.

— Что?! — Хотаб все еще смотрел на лестницу: хорошо, что оттепель, лестница совершенно не обледенела.

— На сколько денег-то попали?

— Ты, Шумный, любопытный, — усмехнулся Хотаб. — Прилично, участки должны были ехать покупать.

— А конкретней?

— У нас с тобой столько нет.

— У кого как! — рассмеялся Шумило и хлопнул улыбающегося Лапотка по руке.

— Ты нас, Хотаб, со своим дедом с тоски сгноишь, — произнес Лапоток. — Может, он завтра придет. Сгонять, что ли, за водкой?

— Я вам сам принесу, — совершенно серьезно сказал Хотаб.

— Что значит «вам»?! И сам выпьешь… Трошки…

— Выпью, — согласился Хотаб, потом усмехнулся: —Тебе же, Лапоток, виднее.

— Только, это, возьми «Абсолют-Курант», сока томатного, чего-нибудь зажевать…

— Разберусь, — прервал его Хотаб.

Хотаб со всем разберется сам. И прежде всего с одним дельцем.

Хотаб прошел на кухню и достал свой складной швейцарский нож. Потом оглянулся: два здоровяка толстяка уселись за развалюху стол Дяди Вити и решили перекинуться в карты. Ох игрули! Не умеешь — не берись за фишки. Ладно, пусть забавляются, не стоит привлекать их внимание. Хотаб раскрыл лезвие и прорезал все газеты, наклеенные на оконные рамы. Порядок — теперь окно открывалось свободно. Хотаб не стал заводить шпингалет обратно — лучше, чтоб окна в подобных квартирах оставались всегда открытыми.

Потом он взял с тумбочки фотографию Дяди Вити и почему-то оттер ее тыльной стороной ладони — пусть дяденька знает, что Хотаб против него ничего не имеет. Мысль полубезумная, да вот такой с утра у нас денек.

— Смотрите — этот дяденька… Вот он, — произнес Хотаб. — И не забудьте: если начнется что-то странное — стреляйте… Только не завалите деда — Юлик с ним перетереть должен.

— У тебя, Хотаб, точно башня течет, — проговорил Лапоток, не отрываясь от карт. — Ты что, не мог с этим делом сам разобраться? И зачем повторять одно и то же?

— Шариков, — поддержал его Шумило Шумный, взглянув на фотографию, и два толстяка добродушно засмеялись. — Первая контора, которую кидает Шариков… Ну вы с Ашкенази даете…

«Это Ашкенази дает», — подумал Хотаб.

— Ладно, Шумный… — серьезно возразил Лапоток. — Ашкенази-то тут при чем? Юлик — птица совсем другого полета. Братва его уважает. Я лично его очень даже уважаю — человек с понятиями… А вот Хотаб куда смотрит?

— Ты чего, братан, наехать, что ли, решил? — тут же отрезал Хотаб, и в его темных глазах появился волчий блеск.

Лапоток хорошо знал этот блеск. И он уже добродушно улыбался:

— Человек шуток не понимает… — Лапоток подмигнул Шумило: Шумный для него был больше, чем брат. Наверное, единственный человек на свете, на которого он мог полностью положиться. Но и Лапоток отвечал ему трогательной заботой. И когда Шумного угораздило в больницу, Лапоток привез на 8 Марта его супруге огромную корзину красных роз. — Ты, Хотабчик, горячий… Джигит, вах…

И они с Шумило рассмеялись.

— Ладно, базара нету, — примиряюще произнес Шумный, — здесь все друг друга уважают.

Хотаб вдруг посмотрел на них насмешливо и громко рыгнул.

— А я тоже пошутил, — произнес он. — А вы вспылили… Хорошо, пойду принесу вам водки.

Поправлять его не стали.

Хотаб задержался у окна.

«Ты хотел знать, куда Хотаб смотрит? — подумал он. — Хотаб смотрит на пожарную лестницу, куда тебе не смотреть… Вот такие дела иногда бывают, братишка…»

От окна большой комнаты пожарная лестница проходила достаточно далеко. Ну точно, не дотянуться, даже допрыгнуть не получится. Сорвешься. Значит, когда это случится, Хотаб должен будет находиться на кухне. И в общем-то планировка этой квартиры предполагала такую комбинацию. Путь к отступлению был открыт. Лестница проходила почти вплотную к наружному кухонному подоконнику, достаточно широкому, чтобы на него встать.

Хотаб посмотрел вниз — на уровне второго этажа лестница обрывалась. Ну и что? Всего-то метра три. Запросто можно спрыгнуть. И все же…

Хотаб еще раз посмотрел на пожарную лестницу. Что-то от нее исходило… Хотаб перестал улыбаться. И какое-то тревожное предчувствие пока лишь совсем легонько постучалось в его сердце.

Люси услышала, как хлопнула дверь, и позвала:

— Денис?

Ответа не было. Люси протерла кисти тряпочкой, смоченной в растворителе, и подумала: «Что это он ушел, не сказав?»

Она отошла от своего грандиозного полотна на пару метров и прищурила один глаз — работа была почти закончена. «Ай да я! — подумала Люси. — Ай да Пушкин, ай да сукин сын!..»

Она стала думать о Денисе, о том потрясении, которое она только что испытала, когда он вдруг заиграл Шопена.

— Все-таки он удивительный мальчик, — проговорила Люси. — Конечно, для любой матери ее сын — единственный в мире, но все-таки… Надо же— тайно выучился играть, чтобы порадовать свою мамочку.

Люси посмотрела на красный пластмассовый будильник с двумя металлическими шапками звонков на макушке и подумала, что скоро в гости заявится Нона. И они опять будут коротать свой очередной одинокий вечер, погруженный в сигаретный дым и в пену бесконечного пива, будут вспоминать молодость и своих несостоявшихся женихов и любовников, застрявших где-то на изломе Времени, на той стороне листа, где еще не было морщин и жизнь была нарисована цветными красками только что начавшегося праздника.

— В первый раз мальчик ушел, не попрощавшись со своей мамочкой, — грустно проговорила Люси. И задумалась о том времени, когда он вырастет. И о той женщине, которой когда-нибудь Люси будет вынуждена уступить своего сына. И папа, Джеймс Бонд, тогда превратится в навязчивый бред одинокой слабоумной старушки. — А вот и нет, — усмехнулась Люси. Та, которой Люси когда-нибудь уступит своего сына, наверняка будет прекрасной женщиной, и у них будет дружная и веселая семья. — Что я, зря, что ли, его растила? Таким… Каким?! А вот таким! Добрым, отзывчивым мальчиком. — И поэтому Люси будет еще долго писать свои картины, пить свое пиво и еще растить внуков. Добрыми и отзывчивыми. — В общем, мы еще побарахтаемся! — весело заключила Люси.

«Мальчик хотел сделать приятное мамочке, — думала Люси. — А мамочка сделает приятное сыну. Он у меня обожает пудинги».

Денис действительно очень любил пудинги, и Люси купила несколько пакетов быстро приготавливаемых пудингов к предстоящим праздникам. Сейчас она решила, что праздник вовсе не свойство календаря. По крайней мере не стоит отдавать календарям этой монополии. Праздник, пусть небольшой, можно сотворить собственными руками.

— Я приготовлю ему пару пудингов, — решила Люси. — Шоколадный и ананасовый. Это его любимые.

Она отправилась на кухню, где под потолком скрипела люстра — штурвал пиратского корабля, открыла холодильник и извлекла пакет молока долгого хранения. Это молоко было дороже, зато вкуснее обычного пастеризованного и даже при комнатной температуре хранилось по полгода.

«Большая затарка», как Люси называла их еженедельные с Денисом походы в соседний супермаркет (не так давно, когда молоко стоило 16 и 25 копеек, а не три с половиной тысячи рублей, подобные магазины именовались универсамами), состоялась лишь вчера, и в общем-то к предстоящим праздникам Люси была подготовлена неплохо.

«Представляю, что будет с Ноной, когда Денис сядет за фортепиано!» — подумала Люси с гордостью и рассмеялась.

При помощи ножниц она вскрыла упаковку молока и по отмеченной линии разрезала пакетики с пудингом. Все это перемешивается в миксере и подогревается — эпоха быстрого питания… Люси наклонила пакет молока и с удивлением обнаружила, что по стенке прозрачного пластмассового стакана миксера стекает лишь тонкая струйка сыворотки… Молоко скисло? Молоко долгого хранения, лонг-лайф, со сроком годности до следующего лета?! Странно…

— Говнюки, — вскинулась Люси, — продают черт-те что…

Она вскрыла еще один пакет молока, потом — еще…

— Нет, но это просто безобразие, торгуют испорченными продуктами! — Люси была не на шутку рассержена. — Три с половиной тыщи! Говнюки!.. Ну, я им сейчас устрою… Лонг-лайф.

Люси сейчас пойдет в супермаркет (ну куда там, конечно — супермаркет!) и покажет им, где раки зимуют. Потому что все молоко в доме скисло.

Уже у самого подъезда Дора поняла, что даже за две минуты с человеком может кое-что случиться. Особенно если этот человек всего лишь девятилетняя девочка.

Степан… соседский бассет Степан. Милый Степашка, всегда встречающий Дору не просто повиливанием хвоста, а амплитудным движением всей задней части тела и норовящий лизнуть ее в нос. Дядя Женя, прогуливающий Степана, не может понять, в чем дело. А Дора знает. Дора хорошо знает, почему Степан упирается лапами из последних сил и не хочет идти в темноту подъезда… Степан страшно испуган, а дядя Женя раздражен и ничего не может понять.

«Но они еще не знают нашего запаха, — успокоила себя Дора, — они что-то чувствуют и ходят кругами, но нашего запаха еще не знают…»

Это было слабым утешением. Дора вспомнила, что акулы перед нападением тоже движутся кругами, только круг все больше сжимается. Откуда она это знает? Передача «В мире животных»? Какая разница, Дора, если круг сжимается?.. Поэтому надо пройти в подъезд с дядей Женей вместе…

— Степан, Степашка!.. — позвала девочка, и пес, увидев ее, завилял хвостом. Для более сильного излияния чувств пес был сейчас слишком напуган.

«Они не знают нашего запаха», — еще раз попробовала успокоить себя Дора, гладя Степана за ухом.

— Чего-то парень мой дурит, — пожаловался хозяин Степана, тот самый, что принял вчера Профессора Кима за пьяного в дым дворника, — не хочет домой.

— Может, не нагулялся? — из вежливости спросила Дора.

— Час гуляем… Потом, у него сейчас кормежка. Любимое время суток, чтоб оказаться на кухне.

Дора гладила Степана, и пес начал успокаиваться.

«Ничего, Степашка, — думала Дора, — мы сейчас все пойдем домой… Видишь, как хорошо — пока у нас есть плюс: мы знаем их запах, а они наш нет…»

Профессор Ким снял трубку. Звонила Дора.

— Я жду тебя, — проговорил Профессор. — Артур и Олег уже скоро будут, а нам еще все надо приготовить…

— Знаете, что я подумала, Профессор? — сказала Дора. — Все-таки ваше зеркало не подойдет, маловато… А вдруг оно окажется маленьким? У нас в холле огромное зеркало. Пока у меня никого нет, давайте-ка спускайтесь, мы его заберем.

— Дора, я уже обо всем позаботился, вся внутренняя часть входных дверей — зеркальная. И напротив, на стене, зеркало не меньше, чем у вас в холле.

— Точно?

— Дора…

— А про молоко не забыли?

— Не забыл.

— И оно точно свежее?

— Дора, все в порядке…

— Вы не думайте, что я боюсь или там нервничаю, просто… У нас в подъезде уже есть кто-то.

— Ты уверена?

— Да, наверное, почти уверена…

— Я сейчас за тобой спущусь.

— Да нет, не стоит… они чувствуют, что мы где-то рядом, и ходят кругами… Но ведь в этот раз первыми начнем мы, ведь правда?

— Да, правда.

— Поэтому пока они нас не видят, — заключила Дора и задумчиво спросила: — А скажите, акулы действительно перед нападением ходят кругами?

Профессор Ким какое-то время молчал, потом он сказал:

— Дора, наверное, правильно было бы тебе остаться дома…

И потом, вовсе не обязательно, что это произойдет именно сегодня.

— Да, конечно, дома я могла бы слопать пару «баскинов» и послушать Моцарта. — В голосе девочки чувствовалась плохо скрываемая обида. — Только, Профессор, это ведь я к вам пришла со своей короной, ведь верно?

— Да, Дора, правильно.

— И вы же знаете, что я вам необходима.

— ?

— Не волнуйтесь за меня… Это я про акул просто так спросила.

— Дора, есть программа, аналогичная их играм, я только что получил ее…

— Вам не надо ничего аналогичного. — В голосе Доры была небрежность триумфатора. — «Белая Комната» у меня. Так что Моцарта мне теперь не послушать.

— В смысле?

— Я махнулась с Робкопом на «Белую Комнату»… Только он об этом ничего не знает. Видите, Профессор, вам без меня ни шагу… Но если вы настаиваете, то заходите за мной. Мне, может, и страшно, но только совсем чуть-чуть.

В это же время Юлик Ашкенази сидел в своем кресле за 500 долларов и наблюдал за экраном телевизора. Хотя на лице Юлика застыла улыбка, то, что он видел, ему очень не нравилось.

— Ты так и не сказал, что ответить Полякову, — говорила Блонди, — и какое решение по Минфину?.. Юлик… Хм… Мне зайти позже?

Юлик с удивлением посмотрел на свою белокурую секретаршу и вдруг произнес:

— Блонди, ты потрясающе красивая девушка…

Ничего себе! Комплимент номер два… За полтора года… Но это прямо-таки свидетельство повышенного внимания. Если, конечно, то, что было сказано в первый раз, можно считать комплиментом. Полтора года назад Блонди, выпускница курсов секретарей-референтов при Дягилев-Центре (пара иностранных языков, компьютер, делопроизводство, водительские права и куча других наворотов), пришла на собеседование к президенту корпорации «Норе». Собеседование длилось две с половиной секунды. Юлик бросил на нее оценивающий взгляд и сказал своему бухгалтеру Бюстгальтеру:

— Очень мило, берем.

И все. Если это считать комплиментом, то сегодня их число возросло до двух.

— Спасибо, — ответила Блонди несколько испуганно. Потом она улыбнулась: — Наверное, не стоило бы этого говорить, но… нельзя столько работать. Тем более что вы вчера с вашим амиго… Я имею в виду, что ты очень бледный. Наверное, все-таки не надо говорить такие вещи, когда тебе только что сделали комплимент… Прости.

«Она что, застенчивая девушка?» Эта мысль была какой-то посторонней, не особенно волновавшей Юлика, но сейчас это было намного лучше, чем думать о том, что он увидел. Потом он негромко, но быстро произнес:

— Скажи, Блонди, ты не видишь ничего странного?

— Ше?

— Вон там. Там…

Блонди повернулась и с удивлением обнаружила, что рука Юлика указывает на экран телевизора.

— Телевизор?!

— Да, вон там.

— Новости НТВ, программа «Сегодня». И что?

— Вот я и спрашиваю… Эти люди там… Ничего особенного?

— Я не интересуюсь политикой. — Блонди пожала плечами. — Я, наверное, мало что в ней понимаю.

— Угу… А так все в порядке?..

— Да, а так в моей семье все здоровы. — Блонди рассмеялась.

«А в моей, наверное, не очень… не совсем, — подумал Юлик. — В моей семье есть я, и вот я не совсем… Но мы пока не будем об этом…»

— Хорошо, Блонди, извини, — проговорил Юлик. Передача новостей в это время сменилась рекламным блоком. — Что там у нас?..

Блонди снова начала задавать свои вопросы, и Юлик неожиданно отметил, что за это время она превратилась в настоящего профи и что, возможно, стоило к ней быть повнимательнее… Эта мысль Юлика развеселила и встревожила — в блокноте-копилке Блонди занимала позицию Неодушевленного длинноногого, сидящего на табурете с очень высокими и довольно непристойно искривленными ножками. Вокруг разместилось множество роденовских мыслителей, внимавших говорящему рупору. Рупор был установлен у Блонди между ее роскошных, суперсексапильных ног, в том месте, где они сходились. Сама хозяйка рупора тоже слушала его с расширенными от восторга глазами… И вот сейчас Юлик подумал, что, может быть, стоило уделять Блонди больше внимания… Как вам это нравится? Странно, да?

Офис пустел — вокруг, во множестве фирменных магазинов, шли распродажи, приуроченные к католическому Рождеству (хорошо у нас — два Рождества, два Новых года, извечно не стихающий спор, в какой стороне мира мы живем. Не жизнь, а сказка), и Юлик выполнял свое обещание отпустить народ вовремя. Народ интересуется рождественскими распродажами… Сам Юлик обычно работал до десяти, а иногда задерживался в офисе и дольше, и с ним порой оставался только бухгалтер Бюстгальтер. Сейчас в первый раз в жизни Юлик пожалел, что офис вскоре опустеет.

— Хорошо, Блонди, — сказал он, — я подумаю на эту тему.

— О'кей. — Девушка собрала свою папку. — Я у себя. — Потом она посмотрела на Юлика выжидающе — Блонди тоже интересовалась рождественскими распродажами, но она не услышала: «Да, Блонди, ты тоже можешь идти…» Ну что ж, не страшно. Можно еще какое-то время поработать…

И Блонди вышла.

Юлик откинулся на спинку кресла, и прежняя усмешка скривила его губы, а в глазах, уже не в первый раз за сегодняшний день, появился тот самый тревожно-шальной блеск. Сейчас Юлик Ашкенази, президент большой, динамично развивающейся компании «Норе», продолжал смотреть так заинтересовавшую его передачу. Он имеет на это полное право. Юлик уставился на огромный экран телевизора «Сони-Тринитрон». Этот рекламный ролик показывали уже достаточно долго. Сочный апельсин, нарезаемый дольками, все не заканчивается, превращаясь в бесконечную апельсиновую колбасу. Голос за кадром обещает: «Апельсин… Вкусный апельсин… Бесконечно вкусный апельсин…» Все было нормально, только в бесконечную колбасу превратился банан. «Банан… Вкусный банан… Бесконечно вкусный банан…

— Нет, ребята, — проговорил Юлик, — бананы в кожуре не нарезаются дольками… И тех, кто не знает такой мелочи, обычно очень сильно наказывают… Очень сильно.

Он еще какое-то время смотрел на экран телевизора с той самой улыбкой, которую лучше не показывать его маме, но потом понял, что возможность взять себя в руки еще не упущена.

Юлик включил линию, соединяющую его с белокурой секретаршей, и подумал, что, если посмотреть на нее внимательнее, она вовсе не вызывает ассоциаций, связанных с этим скотским рупором.

— Блонди, ты не могла бы сегодня несколько задержаться? Часиков до десяти? Я потом сам отвезу тебя домой. — Юлик вдруг подумал, что от Блонди, несмотря на ее эффектную внешность, всегда исходила какая-то спокойная надежность, просто надо посмотреть на нее внимательнее, и, чуть помедлив, добавил: — Если бы ты позволила пригласить тебя поужинать, я был бы благодарен…

— Хорошо, я задержусь, — проговорила Блонди, а потом в ее голос вплыла улыбка: — После десяти?! Поздний ужин?

— Ты имеешь в виду, что уже давно надо было это сделать? — спросил Юлик и тоже улыбнулся. — Ничего, мы все наверстаем… Опустим необязательные моменты, и через пару дней я буду знать твою любимую зубную пасту, а ты — мой единственный крем для бритья.

Блонди усмехнулась:

— В отношениях с девушками необязательные моменты оказываются самыми важными… Но от ужина я не отказываюсь.

И телефонная линия разомкнулась.

«Что это они оба в один день? — подумала Блонди. — Как сговорились… Хотаб, который полтора года только хамил, и Юлик, который все это время вообще рассматривал меня как часть своего безупречного интерьера… Он что, предложил мне сейчас стать его любовницей?.. Мне этого не нужно. Или… Если бы я его так не боялась… Ладно, пусть события развиваются, а там посмотрим…»

Блонди была права. События действительно развивались. Но длинноногая белокурая красавица даже не могла себе представить, в каком направлении… И как близко она оказалась от невидимой линии сжимающегося круга.

— Эй, мальчик, быстро! — услышал Егор и тут же понял, кому принадлежит этот голос.

Ирочка докуривала сигарету «Житан», когда на лестнице начался весь этот шум-гам и она увидела сбегающего вниз Егора.

«Вот старая стерва!» — подумала Ирочка, затушив сигарету и бросая ее в урну. Большая парадная лестница спускалась на первый этаж к главному входу, но по бокам лестницы располагались еще несколько ступенек, ведущих вниз, к полуподвальным помещениям, где находились аудитории, несколько лабораторий и длинный коридор — переход, связывающий разные корпуса института.

— Быстро сюда, — проговорила Ирочка, и в следующую секунду Егор уже был рядом с ней. — Что случилось?..

— Я не знаю. — Сердце мальчика бешено колотилось. — Она вызвала милицию… Я ничего не сделал.

«Бедный, — подумала Ирочка, — перепуган, как загнанный волчонок… Эх, парень, Нина Максимовна, возможно, единственный человек в нашем институте, у кого не стоило спрашивать о профессоре Киме… И вот такой вот парадокс — этот единственный человек очень многим сулит одни большие неприятности… Такие вот парадоксы есть у нас в институте».

— Послушай, я надеюсь, ты быстро бегаешь? — спросила Ирочка.

Егор кивнул.

— Видишь этот коридор? Слушай внимательно: прямо по нему, никуда не сворачивая, потом лестница вверх и направо, еще один коротенький коридор ведет в холл. Понял?! Во втором корпусе на дверях никого нет. Вперед.

— Понял, — сказал Егор. Он еще был не состоянии испытывать какие-либо чувства, кроме страха.

— Давай дуй! — Потом Ирочка улыбнулась: — Все же что ты натворил?

— Я не знаю… Она…

— Ладно, надеюсь, ты мне когда-нибудь расскажешь… Дуй, приятель…

И Ирочка не спеша достала вторую сигарету и двинулась к выходу. Вообще-то под лестницей курить было запрещено, но зимой на это закрывали глаза. Она слышала голос спускающейся Нины Максимовны и видела ухмыляющееся лицо охранника в пятнистой форме.

— Где он?! — кричала Нина Максимовна. — Куда он побежал?

— В переход, — ответил охранник.

— Что же вы стоите? Вы же слышали, что его нужно остановить.

— Мой пост у этих дверей, — спокойно возразил охранник.

— А я вам говорю, что его нужно остановить. Вы поняли меня?!

— Мне нельзя отсюда отходить.

— Ничего, вот мы с Ирочкой постоим пару минут на дверях, а вы немедленно его догоните… Или вы хотите, чтобы женщины выполняли работу мужчин?!

Охранник посмотрел на Нину Максимовну — это было нелепое распоряжение, он вовсе не подчинен старшему лаборанту с какой-то там кафедры… Но, как и все остальные, он знал об отношениях Нины Максимовны с комендантом и понял, что проще будет подчиниться.

— Хорошо, — проговорил охранник и пошел следом за Егором.

— Бегом, вы слышите меня?! Я вас не просила сходить прогуляться…

Охранник ускорил шаг.

«Может, мне из-за тебя еще жопу разорвать», — огрызнулся он про себя, но все же пошел быстрее.

— Послушайте, — спокойно и холодно произнесла Нина Максимовна, — если вы вернетесь без него, я думаю, Павел Кузьмич сможет вам объяснить, как вы ошиблись…

Павел Кузьмич был комендантом. Заявление охранника о предоставлении десяти дней в счет очередного отпуска лежало у него в столе уже неделю и все еще было не подписано. Охраннику очень нужны были эти десять дней в январе. У его сынишки, возможно, ровесника этого сбежавшего парня, были кое-какие проблемы с ногами. Последствие детского церебрального паралича. За время школьных каникул он хотел свозить сына к доктору Касьяну. Люди помогли с договоренностью, и билеты на поезд уже были куплены. Договориться удалось с превеликим трудом, и, возможно, другого такого случая попасть к прославленному доктору больше не представится. Охранник побежал.

Ирочка глядела вслед огромному удаляющемуся детине в пятнистой форме и коротких кованых сапогах и думала:

«Ну теперь — беги! Покажи, на что ты способен, парень. Если успеешь добежать до выхода раньше, чем он тебя поймает, считай, тебе повезло. Юркнешь в какую-нибудь подворотню, и ищи-свищи… На улице уже темно».

Гйаза Нины Максимовны вдруг стали колючими, и она подозрительно посмотрела на Ирочку.

— Милочка, почему ты его не остановила?

Ирочка придала своему лицу абсолютно невинное выражение и произнесла:

— Нина Максимовна, да я понять ничего не успела, он пулей пронесся мимо…

Нина Максимовна пристально всмотрелась ей в глаза, но Ирочка выдержала этот вопрошающе-грозный, исполненный недоверия взгляд и не отвернулась.

— Милочка, если я когда-нибудь узнаю, что мы больше не друзья, вы об этом пожалеете первая… — Нина Максимовна все же не обнаружила в Ирочкиных глазах ничего, кроме глуповатой наивности, но для строгости решила перейти на вы: — Надеюсь, вы понимаете, моя дорогая, что при переводе на дневное отделение рекомендации кафедры имеют не последнее значение? Надеюсь, что вы это понимаете.

 

38. Маленькие Истории и Большие Истории

Самый короткий зимнии день закончился.

Великий Город стал горстью горящих светляков, брошенных на бескрайнюю снежную равнину, обдуваемую ветрами, пришедшими из глубин Ночи. Москва, начавшая привыкать к вековому звону своих колоколов и к быстротечному блеску новых богатств, снова превратилась в бескрайний корабль, странноприимный ковчег, выплывающий из тягучих Морей Забвения к молодым неизведанным водам, где, возможно, обитали драконы, зато время приобретало чистый хрустальный звон раннего утра. В город пришли пророки и убийцы, блудницы с глазами жриц и гении новых технологий… Поэты, выдыхающие пары ртути в наэлектризованное пространство, ставшее их одеждами, но хранящие в своем сердце тоску по серебру ушедшего века, гуру, готовящие газовые атаки, и адепты тысячелетней самобытности, перепутавшие свои знамена… В город вернулся Вечный Жид, и с его плаща осыпались горящие буквы неоновых реклам. И когда этот безумный цирк, этот Вселенский Шапито прошел, выяснилось, что на старинных каменных мостовых Москвы ничего не изменилось.

Но сейчас самый короткий зимний день закончился. И все же некоторые изменения, возможно, более весомые, чем конфетти и балаганная музыка, застрявшая в изгибах московских улиц после циркового парада, уже произошли. И вряд ли кто-нибудь, кроме нескольких человек, заметил, что в Небе Самой Длинной Ночи поднялась чужая, незнакомая Луна.

В причудливом кабинете Профессора Кима двигались тени. Только что на двух своих лучших друзей, до сих пор не пришедших в себя после услышанного, он обрушил историю, сотканную из ветров легенд. И теперь, облачившись примерно в такой же шлем, в каком мальчик Денис отправился на поиски Белой Комнаты, и зажав в электронной перчатке со множеством проводов-сухожилий копье Великого Африканского Божества, он, словно воин древних преданий, шел навстречу своей Спиральной Башне.

— Следите, он должен сделать знак, — проговорила Дора. — Это произойдет сразу же, как только Профессор переступит порог… И тогда времени у нас почти не будет.

Дора вышла из кабинета в большую овальную комнату, где к потолку была подвешена плывущая рыба и по углам стояли фигурки древних богов, прошла по коридору с фотографиями известных путешественников и оказалась в холле.

— Все как надо, — проговорила Дора. — Профессор сделал все как надо.

К входной двери, открывающейся внутрь квартиры, было прикреплено большое зеркало. Прямо напротив, на стене холла, имелось еще одно, так что любой вошедший оказывался как бы между двух зеркал. В бесконечном лабиринте. Дора увидела многократно повторяющееся собственное изображение, и ей вдруг впервые стало по-настоящему страшно.

— Ничего, — проговорила девочка и погладила руками свой лыжный костюм из флиса, — папа будет охранять меня. Я ведь делаю это для того, чтобы поехать с папой в горы… И с мамой, и даже с Катькой, потому что я их очень люблю. И когда мы поедем в горы, нам ничто не помешает. А пока папа будет охранять меня.

Дора опустила голову. На трехногом табурете стояла большая эмалированная миска, полная молока. Табурет был придвинут вплотную к входной двери, но так, чтобы не мешать свободному ходу, если дверь вдруг кто-то решит внезапно распахнуть. Дора окунула в миску палец и попробовала — сладко, никаких посторонних привкусов.

Молоко — пока — было свежее…

Хотаб ощутил в своем сердце первый укол тоски за мгновение до того, как во всей квартире погас свет.

«Ну вот и началось», — подумал Хотаб и громко проговорил:

— Дяденька идет.

— Выбило пробки, — сказал Лапоток.

— Это не пробки… Не открывайте дверь. У меня есть фонарик и свечи.

А некоторое время назад Хотаб вернулся с морозной улицы и принес, как и обещал, водки. Еще никогда ему так не хотелось просто пройтись. Снегопад кончился, и стало ясно. Хотаб глядел на витрины магазинов, на казавшиеся беззаботными лица людей, на автомобили, спешащие по своим делам, и им вдруг впервые завладело детское ощущение, что там, в комнате, где другие, гораздо интереснее. Там происходит что-то важное и настоящее, а Хотаба закрыли одного с наскучившими ему тайнами. Сейчас комнатой, где другие, была эта морозная улица, полная людей с их повседневными заботами, а Хотаб опять вынужден добровольно идти туда, где его закроют одного. Все это продолжалось лишь пару минут, пока он шел от припаркованного на другом конце длинного дома (чтобы не светиться!) красного двухдверного «БМВ» до Дяди-Витиного подъезда.

— Надо побыстрее закончить с этим дерьмом, — проговорил Хотаб.

Хотаб всегда считал, что у Шумного психика бульдозера. Хоть кол на голове теши. Шумный пил только водку. Зато каждый день, как чай или воду. И никогда не испытывал с этим проблем. Никаких отходняков или плохого самочувствия. Лапоток, несмотря на такую же внушительную внешность, был слабак. Он то завязывал на полгода, то снова развязывал и уходил в запой, то выводил — идиот — шлаки, жрал гербалайф, заявляя, что теперь ощущает обостренность чувств, иногда скручивал свои жирные телеса в позу лотоса, практиковал очищающее дыхание и всегда после запоев испытывал длительные, вызванные алкогольной интоксикацией приступы депрессии.

Сейчас Лапотку опять не повезло. Лучше бы телефонную трубку снял Шумный.

— Наверное, Юлик соскучился по Хотабу, — усмехнулся Лапоток.

Никогда в жизни он не слышал такого голоса. Спрашивали всего лишь хозяина. Но все страхи, связанные с и без того излишней мнительностью, подступили к Лапотку, заставив ощутить тоску, бесконечно более глухую, чем все его алкогольные депрессии.

— Хорошо, — проговорил голос в трубке, — когда появится хозяин, передашь, что его ждут. Он знает кто и знает где.

И только когда пошли короткие гудки, Лапоток почувствовал, что окно в черный холодный провал закрылось и оттуда больше не сквозит ветром, наполненным взмахами крыльев ночных бабочек, крадущих ваше сонное дыхание.

Но Шумный на все переживания Лапотка лишь насмешливо бросил:

— Что-то ты какой-то дерганый стал.

Рассказывая об этом звонке Хотабу, Лапоток голосом, где паника поменялась местами с подозрительностью, закончил:

— Что у вас здесь, в натуре, творится?! Ты, братан, послушай: если начнется какое-то говно, я разбираться не буду! Я завалю этого деда… И меня не е…т, что Юлик хотел с ним перетереть!

— Как хочешь. — Хотаб на это лишь пожал плечами. — Но Юлик хотел с ним перетереть…

И сейчас, когда во всей квартире внезапно погас свет, Лапоток понял, что это не пробки. В следующую секунду холодная тяжесть пистолета в руке несколько успокоила его. Лапоток передернул затвор.

— Хотаб, давай скорее свет, — проговорил он негромко.

А потом входная дверь открылась. Хотаб был уже на кухне и не знал, что там произошло. Он услышал лишь стоны — и ни единого выстрела.

Когда все стихло, Хотаб понял, что ему не надо прислушиваться к этой надвигающейся тишине. Протяжно и заунывно пропела половица, но он уже открыл окно. Весь мир сейчас сконцентрировался в этом чудном морозном воздухе. Лестница, освещенная соседними окнами, где, наверное, сейчас садились ужинать, была совсем рядом. Хотаб по-кошачьи легко запрыгнул на подоконник. Он подумал, что что-то забыл в этой квартире, но никак не мог вспомнить что. Как было бы хорошо, если б ему удалось не обернуться и не заглянуть в черную пасть оставляемой кухни, когда его рука уже потянулась к лестнице. Это был тот самый дяденька. Он с какой-то печальной улыбкой смотрел на Хотаба, а может быть, это только показалось в бледном, размазанном свете луны. Да. наверное, Хотабу это только показалось, подобные лица не могут улыбаться. И опять он не смог вспомнить, что здесь оставил.

— Отпусти меня, дяденька, — вдруг попросил Хотаб, — пожалуйста…

Где-то далеко, с другой стороны своего возраста, Хотаб услышал радостный смех. И он захотел вдруг раствориться в этом смехе, но какая-то черная рука вернула его обратно на кухонный подоконник, а смех ушел в прошлое, в тот морской город, где когда-то Хотаб был ребенком.

— Пожалуйста, — прошептал Хотаб, ступая по подоконнику. Потом его рука коснулась лестницы, и он понял, что ничего лучше этого холодного металла не может быть. Другая рука… Вот он стоит уже на лестнице… Все — а теперь вниз.

И тогда под руками Хотаб ощутил тепло. Он поднял голову, и все его жалкие радости оказались раздавленными навалившейся на него тоской. Дяденька действительно улыбался. Хотаб хотел «столкнуть молот и наковальню», и, возможно, ему не стоило прибегать к столь высокопарным сравнениям. К вечеру подморозило, лестница все же успела покрыться тонкой коркой льда. Сейчас от этого льда шел пар, лед шипел, испаряясь, а лестница все продолжала нагреваться. Хотаб, чувствуя, как паника заставляет твердеть его мышцы, поднял изумленный взгляд на дяденьку. А! Вот в чем дело… У дяденьки золотистые глаза. И сейчас в них светится лишь слабый огонечек. Дяденька не будет Хотаба сжигать, он лишь посмотрит на лестницу.

— Пожалуйста, пожалуйста, — продолжали шептать губы Хотаба, но сам он этого не замечал. Быть может, это была мольба, только те, кто нагревает металлические пожарные лестницы докрасна, вряд ли слышат молитвы… Хотаб резким движением натянул на ладони рукава своего пиджака и в следующую секунду почувствовал запах сжигаемой шерсти.

— Пожалуйста… я уже ухожу, я не хотел!

А потом Хотаб с ожившей надеждой понял: ему есть что дяденьке сказать, только надо это сделать очень быстро.

— Дяденька, тебе звонили… Тебя ждут.

А тепло металлической лестницы уже сожрало ткань пиджака и сейчас примется за руки…

— Пожалуйста, тебя ждут…

И тогда дяденька вдруг усмехнулся и проговорил:

— Тебя — тоже. — И он бросил взгляд наверх.

Хотаб поднял голову — он увидел спускающуюся к нему по лестнице фигуру. Странно, разве тот не чувствует, что лестница накалена? Тот, другой… Разве он этого не знает?

Наверное, Хотаб все же догадался…

Даже ужас раскаленной лестницы не мог сравниться с тем, что он сейчас увидел. Хотаб подумал, что ему стоит разжать пальцы, и тогда все сразу закончится… Как?

По пожарной металлической лестнице к нему спускался армяшка-сапожник, тот, чью будку Хотаб сжег много лет назад. И кто умер от разрыва сердца через два дня после того, как остыли последние угли.

— Пожалуйста, — прошептал Хотаб, — тебя же давно нет. — И после этого он уже не сказал ни слова.

Наверное, такими печальными бывают глаза человека, когда смерть должна разлучить его с тем, что он любит. У армяшки-сапожника была большая семья. И в его глазах навсегда остался отсвет пожара, сожравшего его будку. Сапожную будку, кормившую его большую семью.

— Дай руку, — проговорил умерший много лет назад, — я помогу тебе.

И некоторое время, пока мысли в голове Хотаба не взорвались, сдавленные тяжестью неразрешимых вопросов, он наблюдал за рукой армяшки-сапожника. Но не за той, что тянулась к нему. Нет, Хотаб смотрел на другую руку. На ту, что держалась за раскаленную перекладину. Хотаб видел, как вздувались и лопались пузыри, видел, как разрывалась поджариваемая кожа, и чувствовал этот невыносимый запах, высасывающий из него остатки желания бороться за жизнь.

— Протяни мне руку, — проговорили губы мертвеца, и Хотаб увидел, что они покрыты прилипшими лепестками каких-то невыразимо печальных цветов. — Я так любил их… Протяни руку, а то сорвешься.

Артур выражался все же несколько фигурально, заявив, что в бизнесе сумасшедших не меньше, чем в физике. Ну и, наверное, вряд ли отыщется достаточное число физиков, столь же сумасшедших, как и его друг. Артур, зараженный с детства вирусом тайных посвящений, Артур, видевший грозные лики древних богов и сочинявший на пару с Кимом устав Ордена Белых Рыцарей, Артур, бывший всегда современным, не испытывающим сентиментальных привязанностей к поношенной одежде и заделавшийся первоклассным банкиром, сейчас принимал участие в каком-то сумасшедшем действе.

Эксперименты с компьютерами всегда будили воображение, и Ким уже как-то предлагал Артуру прогуляться по виртуальной реальности. Полгода назад, наверное, в этом же самом шлеме, что был сейчас на Киме, в тех же перчатках… Это действительно было очень любопытно, это потрясающее ощущение, когда вдруг на время забываешь, что находишься в несуществующем мире.

Тогда Артур был очень возбужден:

— Господи, Ким, это невероятно! Я представляю, какие открываются возможности…

— Ну, я бы сказал, что это давно уже используется, — спокойно возразил Ким. — На уровне конструирования, прогнозов и банков данных… Кино, мультивидео, игры… Я тут хочу отыскать еще кое-что, но, возможно, это уже фантазии… Наверное, меня подводит излишний оптимизм.

Да, это было где-то полгода назад, после их недельного совместного отпуска на Камчатке. Тогда они втроем собрались у Кима, и он им невзначай показал эту свою любимую игрушку. А потом они еще долго вспоминали Ключевскую сопку и Долину гейзеров, и за окнами стоял август. То, что происходило сейчас, уже не укладывалось ни в какие рамки.

— Все дело в программе, — сказал как-то Ким. — Правда, я не знаю, возможно ли создать такую программу.

Похоже, сейчас у них эта программа была. «Белая Комната»… И Артур, следящий за руками Кима — он ожидал знака, их условного, придуманного еще в детстве знака, — все же продолжал считать происходящее безумием. Это невозможно, это за рамками игр и фантазий. Артур отгонял даже самую мысль о том, куда мог сейчас отправиться Ким. Но все же он следил за руками и ждал знака…

— О-хо-хо, — вздохнул Артур и, прислонившись к стене, не сводил глаз с Кима.

Час назад его сумасшедший друг с глазами, сверкающими — Артур усмехнулся, — как они, наверное, сверкали у Фауста, рассказал им эту невероятную историю.

— Нет, это невозможно, — ответил тогда Артур. Он откинулся на спинку кресла и поднял чашку со своим вечным кофе. — Ничего подобного я никогда не слышал. — Затем он поглядел на африканское копье с обломанным древком в руках у Профессора Кима и спросил: — Это то самое копье? Нет, слушай, Ким, ты… — Артур перевел взгляд на Дору. Девочка ему вежливо улыбнулась, уплетая огромную порцию мороженого. — Вы… Это какой-то розыгрыш? Вы нас разыгрываете?

— Почему все взрослые такие бестолковые? — Дора пожала плечами и, спохватившись, добавила: — Извините… Вообще-то я очень воспитанный человек и никогда бы не позволила себе сказать подобное, если б не имела на то оснований! Профессор, да объясните же вы все наконец своим друзьям…

«Интересно, — усмехнувшись, подумал Артур, — этот потрясающе воспитанный девятилетний человек таким образом извинялся или назвал меня удвоенным болваном?»

— Мне объяснять ничего не надо, — проговорил Олежа, выпуская кольцами сигаретный дым, а Артур подумал: «Странно, мы все трое курим «Кэмел». — Наверное, все так и есть… Наверное, это возможно… Я только никогда не думал, что доживу до седых… волос…»

— Ничего, — небрежно бросила Дора, — мой папа тоже иногда говорит: «до седых яиц»… Продолжайте…

Артур снова усмехнулся, не сводя глаз с Кима: он вспомнил, как повисшую было тогда тишину взорвал хохот трех взрослых мужчин и непонимающее «чего смешного?» Доры.

— Я действительно хотел это сказать, — изумленно проговорил Олежа, и Артур заметил, что он даже несколько покраснел, — но ведь не сказал…

Да, девочка не подарок. И в сочетании с историей Кима…

Артур никогда еще ничего подобного не слышал. Ким рассказывал о невероятной пещере, затерянной где-то посреди Эфиопского нагорья, и о том, что из-за нее погиб известный палеоантрополог Камил Коленкур, он рассказывал о потрясающей красоты девушке, погубленной своими поисками любви и оставившей им светлую печаль распустившихся цветов, о чем-то древнем и грозном, находящемся в точке пересечения линий, об африканском колдуне Ольчемьири и о копье, получившем силу Великого Божества, о короне древней Атлантиды, о нападении пчел и об открывшемся неподалеку павильоне суперкомпьютерных игр… А Артур думал: «Господи, это что, Орден Белых Рыцарей? Ким сошел с ума? Шутка?»

Но Артур чувствовал в этой истории что-то, что не могло быть шуткой и переходило границы их детской игры, это была какая-то — Артур не мог подобрать нужного слова — какая-то… современная… поэма, иногда так похожая на сновидения. Киму удалось связать что-то… И эта маленькая девочка Дора подсказала ему— что…

Когда Ким рассказывал о Зеделле, Дора слушала его с восхищением, а потом горячо проговорила:

— Я знала, что она должна быть красавицей!

И тогда даже Ким как-то странно посмотрел на девочку.

— Откуда? — спросил он глухо. — Откуда ты можешь о ней знать?

— Знаю, — совершенно спокойно повторила Дора. — Далекая Яблоня-Мама мне о ней рассказывала. Маленькие Истории похожи на Большие Истории. Вы же говорили, что «взбесилась вода» и дочь водопада исчезла… Все правильно: долгий сон окончен и уснувшая Королева должна пробудиться. И еще мне Яблоня-Мама сказала, что тот, кто свяжет Маленькие Истории и Большие Истории, может замкнуть круг…

Трое взрослых мужчин переглянулись — это что за тарабарщина? Алиса в Стране чудес?

— Нет, вы не подумайте, я не шучу. — Дора покачала указательным пальцем, словно читая их мысли. — Маленькие Истории и Большие Истории — это серьезно. Я только не знаю, как это объяснить… Вот смотрите— корона. Понимаете, то, что я вырезала из резинового мяча, — это Маленькие Истории, а то, чем она была и что приснилось мне в том сне про корону, — это Большие Истории… Наверное, я все-таки неясно выражаюсь…

«Ничего себе, — подумал Артур, — еще чуть-чуть, и ребенок прочитает нам лекцию об архетипах!»

— Ну вот смотрите, Профессор, — продолжала Дора, — то, что я сперла у Робкопа, Си-Ди с «Белой Комнатой»… Там записаны Маленькие Истории… Но вы используете этот диск, потому что где-то есть Большие Истории и вы хотите туда попасть… Я права, Профессор?

Ким уставился на нее широко раскрытыми глазами; потом он как-то странно усмехнулся и согласно кивнул:

— Пожалуй, это несколько необычное объяснение, но вполне подходит для того, что я хочу сделать.

Чуть позже Артур отвел Кима в сторонку:

— Слушай, что все это значит? Яблоня-Мама, Истории?

— Я думаю, это какая-то игра, — неохотно отозвался Ким.

— Подожди секундочку, что значит — игра?

— Видишь ли, у девочки есть некоторый дар…

— Я знаю, как может называться такой дар.

— Я думаю, что Яблоня-Мама — это игра… Ведь девочке надо объяснить себе, что с ней происходит. — Артур видел, что Киму по какой-то причине не совсем приятен этот разговор. — И если не принимать во внимание терминологию — она ведь ребенок, — то трудно не согласиться, что девочке кое-что известно… Вот она и выдумала Яблоню-Маму…

Но Артур знал, почему Ким не хочет говорить на эту тему. Все это тянется с детства — очень часто в школе Ким предсказывал, что сейчас откроется дверь и войдет завуч, которого они очень боялись, или говорил: «Артур, тебя завтра спросят… подготовься…» Иногда это не сбывалось, но чаще было по-другому.

«Они похожи, — с улыбкой подумал Артур, — вот в чем дело… И девочка пришла к нему, и Ким знает, как это важно. Потому что ему в свое время не к кому было прийти…»

А потом что-то прервало все его мысли. Ким свободной рукой сделал ему знак. На мгновение Артур вспомнил просьбу Кима: «Следи, чтобы копье всегда было у меня в руке… На которой перчатка. Не знаю, что там может произойти. И если начнется что-то странное — сорви с меня шлем…

Но сейчас это был другой знак.

— Он нашел, — тихо сказал Артур. Затем он дотронулся до свободной руки Кима: я тебя понял.

— Ну все. — Дора вдруг побледнела. — Нам надо идти к входным дверям. Как только он переступит порог, это начнется…

Артур смотрел на девочку, затем все же спросил:

— Что?

— Артур, прекрати, — запротестовал Олежа, потом он покосился на Дору, что, видимо, должно было обозначать: «Ты что, не видишь— ребенок и так смертельно напуган». — Смотри за Кимом, а о нас с малышкой не беспокойся…

Но Дора тяжело вздохнула и произнесла:

— Профессор найдет эту пещеру, хоть он все еще не верит мне до конца. Пещера сейчас притворяется, будто она Белая Комната, понимаете… ТО, ЧТО НАХОДИТСЯ ЗА ДВЕРЬЮ. Но… Он ее найдет. Маленькие Истории и Большие Истории совместятся. — Потом она тихо добавила: — И они придут сюда, им станет известен наш запах…

Ким повторил свой знак.

— Он показывает, что сейчас будет переступать, — быстро сказал Артур. — Я останусь здесь, а вы идите к дверям.

Дора кивнула. И тихо, чтобы никто не услышал, проговорила:

— Далекая Яблоня-Мама, сделай так, чтобы он успел найти ее и чтобы молоко нас не подвело.

 

39. Круг замкнулся

А незадолго до этого Профессор Ким начал свое погружение в глубины виртуальной реальности, отправившись на поиски Белой Комнаты. Это была игра, не более чем увлекательная, великолепно сделанная игра, и Профессор Ким даже подумал, что, возможно, они ошиблись и эта программа им не подойдет. Может быть, у Робкопа в его суперкомпьютерных играх имелся какой-то секрет? Потом Профессор Ким вспомнил о Доре, о ее Яблоне-Маме, Маленьких и Больших Историях. «У нас есть что-то, что им очень не понравится, — говорила Дора, — корона Уснувшей Королевы и… копье. Это им очень не понравится. Потому что это— Большие Истории…» Пять лет назад копье уже не понравилось одному красивому темнокожему человеку… Наверное, стоит попробовать… Там, за пределами Игры, за пределами Мира, в котором, надев шлем, очутился Профессор Ким, находится Артур, и он следит за его знаками. Профессор Ким разжал пальцы и выпустил копье из рук. Ничего не изменилось. Игра по-прежнему предлагала ему множество увлекательных приключений, а за ними ждал приз. Белая Комната. Ничего не изменилось — игра была интересной и совсем не опасной. Скорее даже наоборот… Потому что теперь он уже был не один в этом холодном компьютерном мире. Нет, он был вовсе не один, и окружающее больше не выглядело таким искусственным. Профессор Ким сделал еще несколько шагов и убедился, что не ошибся, — здесь совершенно явственно ощущалось чье-то присутствие… Мимо проплыл какой-то шар. Потом еще один. Остановился, покачиваясь, и повис в воздухе — компьютерная луна?

Чье присутствие?! Чье присутствие здесь может ощущаться? Профессор Ким поднял руки к голове — вот шлем, а он просто просматривает что-то вроде кинофильма. Кто здесь может быть? Это такая же дикая мысль, как и предположение, что внутри вашего «я» может ощущаться чье-то присутствие… Потом Профессор Ким опустил руки: иногда можно пройти сквозь экран кинофильма. Или, например, сквозь зеркало. А что тут такого? Повисший в небе шар приблизился. Он совсем рядом, плывет к Профессору Киму. Похожий на полую модель Земли или какой-то другой планеты — весь в сетке меридианов. Большой детский мяч. Только не прыгает, а плавно приближается. Большой детский мяч. А сейчас начал разворачиваться. Ну наверное, это все-таки не мяч. Скорее всего это лицо. Живое лицо, нанесенное на сетку меридианов. И вот что интересно: Профессор Ким знает, чье это лицо. Он уже видел этого милого мальчика. Он видел, как что-то белое тускло светилось из-под век мальчика, выглядывающего из-за спины Робкопа, как чем-то белым переливались его глаза, большие глаза, только в них не было зрачков… А потом в газете «Московский комсомолец» в рубрике «Срочно в номер» появилась заметка: «Пятеро московских школьников нарвались на молнию». Да-да, сказал себе Профессор Ким, я видел этого мальчика. А сейчас шар с сеткой меридианов медленно поворачивался. Его лицо поворачивалось. Потому что оно искало тебя. И ты тоже можешь нарваться на молнию. Если сейчас посмотришь в эти глаза… Стоп! Там, с другой стороны, Артур… И копье. Профессор Ким протянул вперед руку в электронной перчатке, а лицо продолжало поворачиваться… Там, с другой стороны… И в следующую секунду у него в руке появилось копье. Шар дрогнул в воздухе и рассыпался, как разбившееся зеркало, на множество живых частиц. Он услышал игривый смех, и все растаяло.

— Ким, Ким, Ким, — пронеслось в воздухе. Совсем тихо. Как дыхание ветерка или шелест занавесок в Белой Комнате.

В это же время с другой стороны, в павильоне «Суперкомпьютерные игры», маленький, коренастый, смешной человечек, прозванный завсегдатаями Робкопом, вдруг резко поднялся из-за своего стола. Фрэнк Синатра снова пел о путниках в ночи, и в зале было полно народу. Робкоп как-то странно повел носом, затем раскрыл свой сейф. Он с грохотом высыпал на стол компакт-диски, чем немало испугал какого-то молодого человека, собирающегося расплачиваться, — в руке тот держал десятитысячную купюру.

— Я занят, — бросил Робкоп, не поднимая головы и не обращая внимания на реплику молодого человека: «Папаша, занят будешь дома…»

Он пересчитал компакт-диски с «Белой Комнатой» — вроде бы все было на месте. Потом стал раскрывать коробки. Его губы начали растягиваться в улыбке. Рука с десятитысячной купюрой медленно опустилась. Робкоп поднял голову — молодой человек сделал шаг назад. Что-то подсказало ему, что лучше сейчас уйти отсюда. Уйти как можно быстрее. Робкоп держал в руках раскрытую коробку с компакт-диском.

— Ах вот что, — проговорил Робкоп, и снова его губы скривила усмешка, так похожая на хищный оскал. — Вот оно что… интересно.

Глаза Робкопа сверкнули. Один компакт-диск был заменен. «Вольфганг Амадей Моцарт. «Волшебная флейта», — прочитал Робкоп.

— Значит — Амадеус?! — проговорил Робкоп, странно озираясь по сторонам. — Очень интересно.

Профессор Ким уже собирался пройти через Белую Дверь, как что-то остановило его. Это было бы очень просто. Это не может быть дверью, по крайней мере той Дверью, которая нужна ему. И перед глазами промелькнуло что-то, остановившее его сейчас. Очень знакомое…

После исчезновения шара окружающее опять приобрело некоторую нереальность и искусственность компьютерного изображения. И живой оставалась лишь Дверь в Белую Комнату. Профессор Ким видел, как внутри двери что-то пульсировало, волнообразно подкатывало к ее поверхности, иногда обнажая густую паутину набухших вен. Белая Дверь была наполнена чем-то жидким, живым и созревающим… Возможно, уже созревшим. И это была не та Дверь. Вовсе не та… Профессор Ким снова огляделся по сторонам — все, кроме этой дышащей двери, было имитацией, неживым компьютерным изображением. Но он видел что-то, напомнившее ему… Ведь память— НАВСЕГДА… Конечно, конечно, навсегда. Вокруг были какие-то холмы, в небе — расположение звезд, напомнившее ему… Конечно, навсегда. Яркое крыло Камила Коленкура! Вот почему он не сделал шаг в Белую Комнату. Там, в белом тумане, его ждало что-то созревающее, жидкое и живое. Это вовсе не та Дверь. Шар рассыпался на множество зеркальных осколков, но Профессор Ким уже понял, что он у цели, у точки, где пересекались все линии. Вот что было знакомым в очертании этих холмов. Горы… Далекое Эфиопское нагорье. Тот, кто свяжет Маленькие Истории и Большие Истории, сможет замкнуть круг. Конечно же, Дора, по крайней мере он попытается. И ты абсолютно права— эти истории очень похожи. И при всем желании эту схожесть очень трудно утаить.

Точка, где пересекаются линии… Профессор Ким нашел то, что ему было нужно. Расположение звезд и очертания… Яркое крыло! Пылающая африканская ночь с гроздьями звезд, здесь всего лишь слабо мерцающими: это были очертания пещеры Камила Коленкура. Здесь, внутри компьютера, он узнал очертания пещеры, где сходились все линии.

— Я нашел Дверь, — проговорил Профессор Ким. — Как бы ее ни маскировали, она находится здесь. Белая Комната… Только мы воспользуемся не парадным, а служебным входом. — Потом он сделал знак Артуру. Условный знак, известный лишь им троим, — то, что осталось от когда-то могущественной организации, детской игры. Так приветствовали друг друга члены Ордена Белых Рыцарей.

Профессор Ким подождал еще некоторое время, он почувствовал, как забилось его сердце. На мгновение что-то сотворилось из воздуха, волна любви… И дыхание собаки.

— Ральф? — удивленно позвал Профессор Ким, чувствуя прикосновение к своей руке. Пес лизнул его? Сновидение?

Но уже все прошло. Ощущение, словно вас будят, вырывая из сна, прошло.

— Я нашел Дверь, — прошептал Профессор Ким. — И уже на ее пороге бродят сновидения… Это прикосновение…

Профессор Ким не стал об этом больше думать. Он лишь еще раз повторил приветствие Ордена Белых Рыцарей и пошел на встречу, отложенную пять лет назад. И, переступая порог двери — вход в пещеру Камила Коленкура, — он опять вспомнил о пылающей африканской ночи, о Луне, атакующей Землю, и о… странном прикосновении, которое он только что ощутил. Профессор Ким так и не узнал, что это Артур коснулся его свободной руки, давая понять, что видел их условный знак. Потому что в этот момент он находился уже очень далеко от Артура.

В эту же секунду пылающая молния зажглась в глазах Робкопа.

— Очень интересно, — повторил он.

А потом произошло нечто, повергшее окружающих в шок. Уже значительно позже те, кто уцелеет после этой истории и сохранит способность здраво рассуждать, расскажут, что Робкоп как-то странно понюхал воздух, а потом… сквозь кожу его лица проступил сначала еле заметный шрам, и Робкоп проговорил что-то вроде:

— Я вижу их…

А затем очень быстро шрам, пересекающий все его лицо, начал набухать, пока Робкоп поводил носом, и вдруг лопнул, превратившись в страшную рану. Но он уже двинулся к выходу, и некая юная особа, столкнувшаяся с ним в дверях, была уверена, что Робкопа поранили ножом, хотя крови она не видела. Вроде бы вслед за Робкопом устремились еще двое: крупный долговязый мальчик и какой-то дед, прилично одетый, аккуратный дед с испитым лицом. И как только они ушли, что-то странное случилось со стенами.

Казалось, что они сейчас обрушатся и погребут под собой всех, кто здесь находится. И уже никто и никогда не сможет откопать заживо погребенных. Потому что это место провалится в бездонную черную пропасть такого далекого прошлого, что Время там затвердело, как тяжелые гранитные плиты.

В павильоне суперкомпьютерных игр началась паника…

— Добро пожаловать в Легенду, — услышал Профессор Ким. — В ЖИВОЕ ТЕЛО ВЕКОВ…

Уже не было вокруг мрачной пещеры и бесконечного каменного коридора, не было густого обволакивающего тумана и ослепительного, словно снег, горящий на вершинах гор, сияния. Профессор Ким шел сквозь молчание, проникшее в каждую пору его кожи, по печальному, завороженному саду, некогда прекрасному, а сейчас уснувшему. Он ступал по траве, словно сделанной из стекла, и видел птиц, забывших свои песни и потому неподвижных, он видел деревья с корнями, застывшими в драгоценных камнях, и потому не плодоносящие, и ручьи, похожие на зеркала. Время не вездесуще, и в этом саду не было Времени. Сад спал и, быть может, видел сны. И быть может, ему снилось солнце, когда-то подарившее этому саду жизнь, и дожди, способные утолить жажду, начавшуюся вечность тому. Быть может, он видел свой главный сон — сон о пробуждении. О драгоценных камнях, которыми когда-то был этот сад, и о шелесте книг, которым когда-то было его дыхание. Сон о пробуждении, омытом водами вернувшегося Времени.

Профессор Ким вспомнил о Доре.

— Долгий сон окончен, — говорила девочка, — и Королева-жрица, спящая в сияющем хрустальном гробу, должна проснуться. Древний сон уступит ее, потому что они уже пробудились…

И тогда Профессор Ким понял, что этот уснувший сад и есть хрустальная гробница древней Королевы. Он снова вспомнил о Доре и о короне, вырезанной из резинового мяча, а потом это воспоминание растаяло, отразившись в сверкающих гранях множества драгоценных камней, рассыпанных вокруг.

Профессор Ким стоял перед зеркалом. Весь отвесный склон горы состоял из застывшей воды (горного хрусталя? кварцитов?). Маленькие Истории похожи на Большие Истории… Профессор Ким видел в темной глубине зеркала свое отражение и видел пещеру, затерянную посреди высокого Эфиопского нагорья, пещеру Камила Коленкура, где пересекались все линии. Он видел застывших великанов с золотистой кожей, помнящих песнь бога, и ветры увядания, обволакивающие их своей неподвижностью и стирающие воспоминания с граней великих пирамид. А потом ему показалось, что в самой черной глубине зеркала он увидел свою Спиральную Башню и темнокожего красавца, уходящего в дальнюю комнату. Его перстень — бушующие лунные моря, застывшие в объятиях золотой змеи, — блеснул манящим светом, и темнокожий красавец скрылся в самой дальней комнате. Он отворил дверь в Последнюю запертую комнату…

Профессор Ким стоял перед зеркалом. То, что он сейчас увидел, было единственным движением в этом кристалле застывшего молчания. Королева-жрица, могущественная правительница грозной морской державы, давно уже смытой с лица земли морями забвения…

Профессор Ким стоял перед зеркалом, а потом коснулся его копьем. Еще раз, и сверкающее острие копья чуть не увязло в липкой массе оживающего времени, еще раз, и копье погрузилось в тягучую жидкость, наполняющую белым туманом пространство между сном и пробуждением, а потом… Шум падающей воды обрушил на него целый мир. Молчание, повисшее вокруг, сжалось в одну мгновенную точку и было взорвано голосами вечно возвращающегося утра. Могучий водопад, словно его воды состояли из живого времени, пробуждал сейчас сад. Профессор Ким видел свое переливающееся отражение, а потом между ним и стеной падающей воды повисла молодая радуга, еще даже не знающая, как распорядиться своими семью цветами.

…Это уже было не его отражение. Из зеркальных глубин падающей воды к нему шла древняя Королева-жрица, и множество белых цветов распускалось в ее волосах, умытых солнечным светом и мерцанием полуночных звезд. И вот уже вокруг не осталось ничего, кроме ее лица и радостной молодой радуги. Это лицо ослепило Профессора Кима, как это происходило со всеми, кто встречал свою самую прекрасную женщину на земле, и потом уже не находил покоя, и всю жизнь продолжал искать это лицо, и обретал его лишь в снах, из которых не было сил возвращаться… Его сердце превратилось в маленькую пичугу, готовую выпорхнуть из груди, вырваться из темницы, раствориться в свете этого лица и остаться с ним навсегда. Шум падающей воды теперь вошел в каждую его пору и стал слезами, капающими из его глаз, и этими слезами мужчины плакали уже тысячи веков. На какое-то мгновение ему показалось, что у Королевы-жрицы лицо Зеделлы, но потом девушка улыбнулась ему и растаяла, быть может, отправившись вновь в бесконечные поиски не существующей на Земле Любви, а лицо Королевы — осталось. Профессор Ким видел великую корону, словно сотворенную из застывшей воды, на гордой голове древней царицы, учившей любви богов, и ослепительным светом зажглись пять ее драгоценных камней… И внутри каждого — диковинные города, существовавшие до начала Времен. А потом Королева-жрица подошла ближе, и Профессор Ким, вдруг почувствовавший всю силу и мощь падающей воды, опустился на одно колено и преклонил голову. Воин, приносящий свою вечную клятву… Веер брызг прошел через радугу: Королева коснулась его лба. И Профессор Ким начал успокаиваться, бушующие моря света отхлынули, возвращаясь в свои далекие пространства, и пожар в его сердце стих. Перед Профессором Кимом стояла грозная древняя царица, и сейчас она проговорила:

— Башня… Ты должен дойти до Последней Запертой Комнаты. Там пересекаются линии…

Королева улыбнулась, и эта улыбка вошла в его сердце, чтобы остаться там навсегда. Лицо Королевы-жрицы начало удаляться куда-то за шум падающей воды. Профессор Ким протянул руку, но лицо все удалялось, пока не стало радугой, в которой нашлось место и лунному свету тающих воспоминаний.

А потом Профессор Ким увидел свою Спиральную Башню.

Артур продолжал наблюдать за Профессором Кимом — его друг выполнял какие-то странные пируэты, то тыча копьем в пустое пространство, то опускаясь на одно колено. Артур снова вспомнил их разговор.

— Послушай, Ким, а при чем здесь молоко? — спросил он тогда.

Профессор Ким улыбнулся и подмигнул ему:

— А при чем здесь черные коты, серебряные пули и осиновые колья?

— Бог мой, да вы с ума сошли… Нет, вы что — серьезно?

— Ну, выбирай сам, как к этому относиться, — проговорил с улыбкой Профессор Ким, — но каждый ребенок знает, что в домах с привидениями скисает молоко… Классику надо знать.

— Классику?.. Нет, я серьезно… Хорошо, ответьте мне: молоко — это тоже Большие Истории?

— Нет, — проворчала Дора, — все же вы ничего не поняли. Большие Истории… Представьте огромную книгу, в которой есть все и которая, наверное, еще пишется. А мы с вами — лишь буквы в этой книге. Понимаете? Знание… Так называется эта книга.

— Знание?..

— Конечно! Обо всем на свете. А мы — лишь буквы. Но без нас книга невозможна — где вы видели книгу без букв.

Артур растерянно посмотрел на Профессора Кима, потом перевел взгляд на девочку:

— Где ты это прочитала, Дора?

Дора лишь пожала плечами.

— Заметь, — усмехнулся Профессор Ким, — в своих рассуждениях о Небесной Книге дитя оперирует абстрактными понятиями.

— Не надо меня путать, — рассердилась Дора. — Ничего подобного я не говорила. А если вам не интересно…

— Что ты, очень интересно! — Ким примиряюще поднял руки: — Продолжай, пожалуйста.

— На чем я остановилась?

— Знание.

— Да — Знание. И со-Знание, буквы. Сознание — это только сопричастность к Знанию, и, видимо, лишь к небольшой части. Это даже так и называется: со-Знание.

— Дора… ну-ну.

— И вот эта причастность, — продолжала девочка, — сознание, и превращает Большие Истории в Маленькие Истории. Вот и все. Чего тут непонятного?

— Конечно, — усмехнулся Артур, — подумаешь, бином Ньютона! Получается, что мы, буквы, творим весь видимый мир. Твой друг Профессор мог бы тебе что-то и рассказать о солипсизме, Дора. Именно так называются подобные воззрения.

— Я не говорю, что мы творим весь видимый мир. — Дора удивленно пожала плечами. — Я что, по-вашему, совсем того?! Я только говорю о превращении Больших Историй в Маленькие Истории.

— При помощи сознания внутри нас.

— Почти по Канту, — быстро вставил Профессор Ким. Его явно забавляла эта беседа.

— Ну ни при какой ни при помощи. Это какая-то путаница у вас в голове… Сознание внутри нас, а мы— внутри его. Проще сказать, что сознание — это и есть Маленькие Истории. Как их по-другому вытащить из этой книги? Только… и Большие Истории… ну, как в зеркале — это отражение сознания.

Артур покачал головой, затем улыбнулся и перевел взгляд на Профессора Кима:

— Для этого Ким и вооружился папуасским копьем?

— Копьем африканских шаманов, — уточнила Дора, — а настоящие шаманы часто бывают в Больших Историях.

— Хорошо. — Артур кивнул. — Но все-таки ответьте на мой вопрос: то молоко в миске у дверей — это тоже Большие Истории?

— Молоко, которое мы налили в миску, — проговорила Дора, исподлобья глядя на Артура, — в отличие от некоторых взрослых, помнит Большие Истории. И нам остается только надеяться, что оно не успеет повзрослеть и не подведет нас…

Вот так. Ни больше ни меньше.

И сейчас Артур громко спросил:

— Ну как там у вас?

— Пока порядок, — отозвался Олежа. — А у вас?

— Все тихо.

«У вас! — подумал Артур. — По большому счету — я здесь один. С Кимом не особо пообщаешься».

Артур снова потянулся за сигаретой. Что-то он стал слишком много курить. Курить и пить кофе. И вообще надо заняться этим. Прямо с понедельника. Нет, совсем бросать курить он не собирается, но, скажем, ограничиться пятью — семью сигаретами в день вполне возможно. И тремя чашками кофе. Вот прямо с понедельника и начнем.

— А что делает ребенок? — поинтересовался Артур.

— Ничего, — как-то странно проговорил Олежа. — Стоит. Стоит посреди холла.

Холл в квартире Профессора Кима был светлый, просторный.

— Прямо как у нас, — сравнила Дора и подумала, что больше всего на свете ей хочется сейчас домой. Но она отогнала эту мысль.

«Далекая Яблоня-Мама, сделай так, чтобы он нашел ее, — продолжала повторять про себя Дора, — сделай так, чтобы долгий сон отпустил ее… Я не боюсь, но сделай так, чтобы Королева пробудилась, потому что очень скоро они будут здесь».

Дора встала между двумя зеркалами — одно было укреплено на входных дверях, а другое висело напротив, на стене. Бесконечный зеркальный лабиринт… Вроде бы все правильно. Ты что, боишься, Дора? Ну ты же не такая трусиха… Ты же вундеркинд, и память у тебя… феноменаль… Нет, послушай, Дора, память у тебя феноменальная, и ты больше никогда не будешь путать это слово, и ты вовсе не боишься… Хорошо?

Она еще раз провела руками по своему спортивному костюму из флиса и, кивнув, тихо произнесла:

— Хорошо…

Девочка поправила надетую на голову корону, ее корону, сделанную из резинового мяча, и вспомнила себя на приеме у зубного, стоматолога, как любит говорить папа. Стоматолог — это такое длинное запутанное слово, и пока его произносишь, успеваешь забыть, что речь идет о враче. Тогда главное было подготовиться и сказать себе: «Я не боюсь». И действительно, становилось не так страшно.

— Я не боюсь, — сказала девочка. Она встала спиной к входной двери и увидела свое многократно повторившееся изображение, уходящее в бесконечность. Там, с другой стороны этой зеркальной бесконечности, находилась добрая и могущественная Яблоня-Мама, и она всегда помогала Доре. Всегда, когда требовалась помощь. А разве сейчас не такой день?! Даже несмотря на то что он самый короткий в году.

А потом Дора услышала голос Олежи. Она тут же убедила себя, что этот голос вовсе не испуганный, а просто очень удивленный.

— Дора, молоко, — проговорил Олежа. — Оно скисает… Молоко скисает прямо на глазах.

Девочка обернулась, и Олежа вдруг увидел, что она совсем бледная. Большая полая тишина вытеснила из холла все звуки. Птза Доры расширились — эмалированная миска скисшего молока стояла на низком трехногом табурете. Девочка подняла голову, словно соглашаясь с тем, что увидела, и в этой мгновенной тишине, сотворившейся из чего-то липкого, как остывший кисель, повис ее голос. Очень негромкий. Но Олежа все же почувствовал прикосновение этого липкого холодного киселя к своей спине.

— Они за дверью, — прошептала Дора.

Снова вошла Блонди, выглядела она озадаченной.

— Знаешь, я уже несколько раз звонила в эту квартиру… Я не хотела тебя беспокоить, но там никто не отвечает.

Юлик посмотрел на Блонди и подумал, что ее пшеничные локоны иногда кажутся золотыми. В ту пору, когда он еще был скрипачом, Юлик мечтал дружить именно с такой девочкой — златовлаской. И он выдумал ее и даже дал ей имя. И перед сном он рассказывал себе истории про то, как играет ей на скрипке, и даже про то, как он защитил ее от пролетарских детей, бьющих по пальцам. К счастью, все это было давно забыто, и вот всплыло в самый неподходящий момент… Наверное, такое бывает.

— Хорошо, Блонди, я позвоню сейчас сам, — проговорил Юлик и с грустью подумал: «Конечно, Блонди, тебе там и не ответят. Уже слишком поздно… Теперь я должен сделать это сам».

Блонди еще какое-то время с тревогой смотрела на Юлика, затем спросила:

— Ты уверен, что все в порядке?

О чем это она?

— Да, Блонди, иди к себе. Знаешь, принеси что-нибудь выпить… Крепкого и холодного. И сделай две порции… Ну, в смысле, себе чего захочешь — там вроде бы оставался «Бали». Но мне — крепкого. Хорошо?

— Я сейчас все сделаю… Слушай, если хочешь, я еще попробую дозвониться?

— Нет, спасибо. Будет лучше, если ты принесешь мне водки. Или «Блэк лейбл».

— О'кей… Ты знаешь, может, он просто уехал?

О чем это она опять?

А ты не знаешь? Она— баба, а бабы все чувствуют спиной, как кошки. Вот о чем она опять…

— Возможно, если ты имеешь в виду Хотаба…

Юлик снял трубку и подождал, пока за Блонди затворилась дверь. Еще не поздно послать все к черту! Не лезть в это темное дерьмо. Отстраниться, сделать вид, что ты ничего не понимаешь. Взять Блонди и уехать с ней на недельку. Если проблема не решается, надо просто выйти за рамки проблемы. Просто уехать. Сделать Блонди подарок.

«Нуда, — Юлик усмехнулся, — купить, например, шубу… Изобразить парочку влюбленных где-нибудь на солнечных курортных островах… Ладно, плевать на это слащавое дерьмо… Потом всю жизнь не расплатишься».

Юлик набрал номер Дяди-Витиной квартиры и некоторое время слушал длинные гудки. Не отвечали. Затем он положил трубку на место. Хотаб не мог оттуда уехать. Просто так не мог. Тут же зазвонил телефон. Юлик быстро снял трубку.

— Чего, соскучился? — услышал он шальной, насмешливый голос, но все страхи, загнанные в темные углы давнего прошлого, запертые в бесконечно далеких комнатах, начали оживать, еще чуть-чуть — плотины прорвутся и от бананов не останется и следа. — Я сейчас приду… Тебя же предупреждали, что бананы могут начать гнить. Не поверил?! А зря!

Юлик вдруг почувствовал, что телефонная трубка стала липкой, как внутренняя сторона банановой кожуры, а линия уже разъединилась. Но вместо коротких сигналов конца связи снова пошли длинные гудки вызова абонента. Казалось, они звучали бесконечно далеко, в чужих пространствах, откуда нет возврата и где уже никогда не будет ничего, кроме холода абсолютного непререкаемого одиночества. И эти гудки сейчас увлекали Юлика за собой. А потом с другой стороны телефонной линии, с другой стороны этой бесконечности он услышал слабый, смертельно перепуганный и совсем больной голос — капли пота побежали по его лицу, оставляя липкий след и падая на ворот рубашки, очень дорогой рубашки «Босс», купленной в Париже любимой мамой. Потому что это был его собственный голос. Панически перепуганный голос господина Ашкенази вырвался на свободу и сейчас отчаянно взывал:

— Спаси меня, Юлик! Они гниют… Бананы начали гнить! Спаси меня…

Потом всплыла мысль: «Вот и все… Я, наверное, просто схожу сума!»

А потом прежний, не Юликов, голос, шальной и совсем безумный, произнес:

— Спаси меня… Надо же! Поздно! Гкиют, гниют бананы. Вовсю. Я же сказал, что сейчас приду. Сейчас открою дверь. Смотри — именно так обычно гниют бананы…

Юлик вдруг понял, что ему надо немедленно все это прервать, он отбросил трубку в сторону, но дверь уже открылась. На пороге стояла Блонди с двумя стаканами спиртного в руках. Она встревоженно поглядела на Юлика, но он уже все понял. Нет, вовсе не спиртное приготовило сейчас это белокурое длинноногое… Нет. Увы. В руках Блонди держала по спелому желтому банану. Очень спелому. И если такой банан сразу не съесть, то он тоже может начать гнить. Блонди сделала несколько шагов, как-то странно-игриво виляя бедрами.

— Ты боишься девушек? — поинтересовалась Блонди голосом, который всю жизнь казался невинным, и лишь сейчас вы поняли, насколько ошибались. — И правильно. Лишь только когда покупаешь, можно достичь ощущения власти… Лови! — И она кинула ему один банан.

Затем подошла ближе. Изящные пальчики Блонди очистили кожуру банана до половины, они поглаживали обнажившуюся мякоть и становились липкими. Блонди провела языком по банану, дошла до того места, где расходилась кожура, и вернулась обратно, затем коснулась его губами, изображая сладострастие, отправила банан в рот, сделав несколько поступательных движений, а потом подняла на Юлика большие, чуть раскосые и совершенно развратные глаза:

— Они гниют, милый, но как они прекрасны! Как оргазм на пороге смерти. Как-нибудь мы поговорим с тобой об оргазмах, милый… У нас теперь будет много времени… — Она сделала еще шаг к Юлику.

В это время на огромном экране «Сони-Тринитрон» появилась яркая и торжественная надпись: «Бананы гниют». А потом заработали телефаксы — все корреспонденты Юлика спешили передать ему это важное и такое волнующее сообщение: «А бананы гниют».

— Но сегодня, — продолжала Блонди, — мы поговорим с тобой о сексуальном влечении. Нет, никаких извращений. Мы поговорим о здоровом сексуальном влечении.

Она сделала шаг к Юлику. Он хотел вскочить, попытаться бежать, но потом тело его ослабло, губы растянулись в улыбке, а испуганные было глаза исторгли темную молнию, успокоившись и став ясными, — ну что ж, послушаем, может, так оно и лучше. Тем более что вид у Блонди был очень соблазнительный: откуда-то взялись очечки в тонкой оправе, скромный берет— прямо молоденькая учительница колледжа.

— Влечение мужчины к женщине, — говорила учительница колледжа, — влечение к лону — это тяга к тому месту, откуда вышел, тяга к смерти… Ты не задумывался об этом, малыш?

Юлик не задумывался (он же не идиот!), а Блонди-учительница продолжала:

— И не верь, что женщины отдаются! Женщины забирают. Женщина обречена рожать — давать жизнь. Но из земли вышли и в землю уйдем… Женщина, отдав, всегда стремится забрать, поглотить, вобрать в себя, как бесконечная, бездонная воронка. Тяга к смерти и тяга поглотить — вот и вся любовь, малыш. Как видишь — идеально подходим друг другу.

«На кого это она похожа?» — подумал Юлик, испытывая какое-то странное возбуждение — будто он подросток, боящийся, что его застукают с порнографической открыткой.

На экране «Сони-Тринитрон» множество океанских кораблей под великолепную торжественную музыку выгружали сейчас свой испорченный груз — гниют, гниют бананы! Потом мимо прошел располневший тореадор из посольства латиноамериканской страны, но Юлика это не удивило, он только подумал, что так и не узнал секрета его печали. А потом начали звонить все телефоны, установленные в офисе.

«Ну и зря они, — равнодушно подумал Юлик, — я и так знаю, что бананы начали гнить».

— А ты уже нашел девушку, похожую на твою любимую маму? — вдруг строго спросила Блонди. — Иди ко мне… — И Юлик почувствовал ее дыхание. — Иди… Я буду твоей мамой…

— Хорошо, — проговорил Юлик. — Иду…

Только он не мог понять, с чего это Блонди кричит, вырывается и бьет его по лицу. Странная какая-то, может, она не в себе? Все, что он делает, — это исследует на практике ее теорию сексуального влечения… Как она и хотела. И Юлик никогда не ожидал, что он может быть настолько сильным, настолько физически сильным. И сейчас ему вовсе не надо платить, чтобы ощущать свою власть. Вовсе не надо.

Только непонятно, с чего это Блонди так кричит, кусает его до крови и бьет телефонной трубкой… Вот дура-то! И почему сейчас плачет? Он же не делает ей больно?..

Олежа знал, что ему надо делать. Он изучал морфологию морских животных, но основная его специальность определялась одним словом — «водолаз». Олежа настолько часто спускался в темные глубины, что сейчас, открывая входную дверь в квартире Профессора Кима, он не испытывал страха. Скорее — ну, может быть, несколько испуганное любопытство. А любопытство, как известно, кошку погубило. Поэтому Олежа уберет его подальше и постарается сделать все как надо.

На пороге стояли какой-то крупный долговязый подросток и довольно представительный старикан с изрядно пропитой физиономией.

— Вам кого? — Олежа проследил, чтобы его голос звучал ровно.

— Да уж явно не тебя, дядя, — насмешливо произнес подросток.

А старикан пробубнил нечто совершенно невразумительное:

«Вода становится кровью, кровь становится молоком… Добро пожаловать в Легенду…» А потом он поднял голову, и от Олежиного любопытства не осталось и следа — у человека не могло быть подобных глаз. И в то же время где-то он уже видел такие глаза — совершенно чужие, принадлежащие другому, неизведанному миру, — только вот где: в глубине своих погружений или в давних кошмарах детских снов? Олежа не успел ответить на этот вопрос, потому что перед ним появился некто третий — коренастая фигура с совершенно обезображенным лицом.

— Это здесь, — проговорил он отрывистым голосом, больше похожим на львиный рык.

И, собирая всю свою волю в кулак, заставляя работать запаниковавшее было левое полушарие мозга, ответственное за принятие решений, Олежа широко распахнул дверь.

— Ну проходите, если вам сюда, — с трудом выговорил он совсем ослабленным голосом. Сейчас он доверял Доре не на сто, а на все двести процентов, и в его голове трепетно дрожала лишь одна мысль: «Только бы они не заметили… Только бы не увидели, что мы здесь приготовили… Ну проходите, проходите, ну пожалуйста, проходите…

Да, в этот вечер, когда за окнами стояла чужая, незнакомая луна, к Профессору Киму пришли очень необычные гости. Быть может, о них могли бы что-то рассказать фигурки древних богов, во множестве имеющиеся в квартире, но они молчали и лишь не сводили с пришельцев своих грозных глаз, уставших созерцать Вечность, а сейчас пробудившихся. Это были очень необычные гости, они проделали столь долгий путь, что, сбеги от них хоть на край земли, им понадобится лишь шаг, чтобы настичь. Они пришли, все же обогнав Ветры Увядания, и прах умерших эпох осыпался с их усталых ног. Поэтому встречать этих гостей следовало по-особому.

Как только они оказались в холле, Олежа, чувствующий, что всего лишь шаг отделяет его от темного плещущегося моря, вздыбливающегося пенными волнами безумия, с силой захлопнул входную дверь. Гости оказались меж двух зеркал. В бесконечном лабиринте.

— Уходите, — размеренно произнесла Дора.

Она стояла к ним спиной.

Все еще живые, человеческие глаза Робкопа устремились на Олежу, и мощный бородач ухватился руками за голову, а затем его тело наполнилось ватой, мир перед глазами поплыл, и он покорно сел. Робкоп уже не смотрел на него, он сделал шаг к Доре.

— Уходите, — повторила Дора. — Вы — с другой стороны, уходите.

Робкоп увидел на голове Доры резиновую корону, и его треснувшие губы искривили обезображенное лицо гримасой усмешки.

— Интересно, — проговорил Робкоп. — Амадеус?..

Олежа открыл глаза и, словно за пеленой полусна, увидел Робкопа в зеркале. Каким-то непостижимым образом в зеркале его фигура начала увеличиваться в размерах, повисая в холле грозной тенью, кожа продолжала трескаться со звуком лопающихся пузырей, а из глаз, больше уже не казавшихся человеческими, стало изливаться ЧТО-ТО БЕЛОЕ…

— А ты знаешь, каким может быть молоко с ДРУГОЙ стороны?! — прорычало это нечто, делая шаг к Доре.

И тогда Олежа увидел, как над ставшими совершенно пустыми глазами существа начала образовываться маленькая щелочка. Она все больше растягивалась, превращаясь в скользкий растущий овал. Олежа видел, что со стоящим в холле вроде бы ничего не происходило, но там, в зеркале, у исполина пробуждался третий глаз — абсолютно зрячий и живой глаз циклопа. Олежа видел маленькую беззащитную фигурку девочки, но его тело не подчинялось ему, и он не мог никак ей помочь.

— Уходите, — слабо проговорила Дора. — Ну где же ты, где?! — И это был голос смертельно перепуганного ребенка.

Но Дора больше не интересовала Робкопа и пришедших с ним. Они уже видели Профессора Кима и лучше всех других знали, ГДЕ он мог сейчас находиться. В следующую секунду они готовы были направиться в причудливый кабинет, чтобы объяснить этим непонятливым людям истинную цель своего визита.

А потом что-то случилось с изображением Доры. Больше не было маленькой перепуганной девочки с игрушечной короной на голове. Из зеркальных глубин бесконечного лабиринта появилась невообразимой красоты женщина, и ослепительным огнем зажглись камни ее великой короны. Воды морей забвения расступились, и золотой свет древней луны вылился сейчас в холл.

— Вы не пройдете туда, уходите, — прозвучал голос. Это был голос Доры, но ослепительный свет великой Королевы заполнил все вокруг. В зеркале Королева-жрица предостерегающе подняла руку.

Спутники Робкопа — перепуганный мальчик и выглядевший в этот момент довольно жалким дед — опустились на колени перед древней Королевой. И снова странное видение посетило Олежу: ему показалось, что сквозь их изображения в зеркале проступили черты двух склонившихся золотокожих гигантов.

Робкоп сделал шаг назад — изображение исполина в зеркале вдруг покрылось могильным прахом и рассыпалось.

— Я не покорился Королеве-жрице, — прозвучал голос Робкопа. — Я вернулся в свой Дом.

Робкоп озирался по сторонам, потом вскинул голову, и через мгновение сноп огня, страшная молния, бывшая гневом начала времен, вырвалась из его глаз. Только Королева подняла руку — и молния стала нежным светом, растаявшим в зеркале. Нежным светом распустившихся цветов.

— Уходите, — проговорила Дора.

В этот момент мальчик Егор все же нашел своего Профессора Кима. Охранник, так нуждающийся в десяти днях отпуска в январе, не смог его догнать. И сейчас мальчик бежал к единственному для него человеку в мире, который сможет помочь. Мама, его дорогая мама и лучший друг находятся в беде. Почти весь мир сейчас ополчился против него, и хищное дыхание погони уже совсем рядом. Он бежал в течение всего этого бесконечного, самого короткого дня в году и сейчас оказался в самой длинной ночи, но все же достиг своей цели раньше, чем его поймали и спалили, как безмозглую курицу. Егор позвонил, но никто не открывал, хотя слышны были голоса. Дверь в квартиру Профессора Кима оказалась незапертой. Егор даже не подумал, почему он входит без приглашения. Он все объяснит потом. Слишком долгим был его сегодняшний день, чтобы теперь останавливаться, тем более в прихожей светло и кто-то есть. Слышны голоса.

Именно сейчас водолаз Олежа понял, какую он совершил ошибку. Он забыл сделать одну маленькую вещь, но она оказалась роковой.

— Как только вы их впустите, сразу же заприте двери, — говорила ему Дора.

Он этого не сделал. Он не запер дверь. И сейчас маленький испуганный мальчик ее открыл и спросил что-то о Профессоре Киме.

Но зеркальный лабиринт уже нарушился. Хищное дыхание погони достигло цели. Большое зеркало на стене холла треснуло. Дора застонала.

Тень накрыла лицо Королевы-жрицы. Ослепительный свет драгоценных камней ее короны погас, как погасло и это небо за окнами, морозное московское небо, где повисла Луна, атакующая Землю. Миры уже давно столкнулись, выдыхая в веселящиеся огни московских улиц пары безумия. И пасть головокружительной бездны посреди ночных морей, где плыл огромный город, уже разверзлась.

Робкоп двинулся к кабинету Профессора Кима. Барабаны теперь звучали оглушительно.

Где-то с ДРУГОЙ стороны, посреди оживающего мира Королевы-жрицы, учившей любви богов, посреди сверкающих кристаллов еще никем не потревоженной памяти, превращающихся сейчас в звенящую капель, стояла Спиральная Башня.

Долгий сон окончен, и он уступил древнюю Королеву.

— Ты должен дойти до Последней Запертой Комнаты. Там пересекаются все линии…

Мир, по которому, подобно воину древних преданий, шел Профессор Ким, разлепил свои сонные глаза. Он оживал, он нуждался в идущем, смотрелся в него, как в зеркало, — этот мир обладал совсем юной памятью и не знал, как строить себя, — и когда Профессор Ким смотрел на отдельные предметы, они изменялись и становились привычными. Вокруг была озорная, восхитительно веселая игра молодой природы, первые мгновения после долгого сна, и кровь этого мира, пролитая вечность назад, прорастала сейчас новой зеленью, молодыми побегами живых плодоносящих деревьев.

Это была сказочная страна Урса, неподвластная ветрам увядания (сэр Джонатан Урсуэл Льюис все правильно угадал, и пару часов назад Профессор Ким уже прочитал его большое письмо), и сейчас она пробуждалась, наслаждаясь своей новой юностью. А потом пена древних воспоминаний содрогнула этот мир, и он притих, обнаружив в центре себя уносящуюся в небо громаду Спиральной Башни.

И опять Профессор Ким не смог ее разглядеть. Башня была укрыта ярким сиянием, словно вся она состояла из драгоценных камней, словно она была самым великим драгоценным камнем мироздания, предназначенным лишь для того, чтобы любоваться им. Древние боги, воздвигнувшие эту башню в пору, когда мир еще только родился, могли бы гордиться своим творением, если только сама башня не была старше древних богов. И возможно, где-то в бесконечной высоте этого ослепительного сияния находился сад, рассеявший сумрак, чудный сад, напоенный светом распустившихся цветов.

— Башня… Ты должен дойти до Последней Запертой Комнаты. Там пересекаются все линии…

Постепенно сияние начало меркнуть. Профессор Ким видел, как сначала проступили очертания сверкающей лестницы, уносящейся ввысь и охватившей спиралью всю башню, затем показались висящие над пропастью балконы, выступили начавшие тускнеть стены башни, изрезанные множеством окон, галереи, своды перекрытий.

Где-то по ДРУГУЮ сторону уже скисло молоко, оставленное в эмалированной миске на трехногом табурете у дверей, и страшная трещина сожрала большое зеркало, висящее на стене в холле. Разрушился зеркальный лабиринт, и тень громадной Спиральной Башни накрыла этот пробуждающийся мир.

Сияние померкло. Но опять Профессор Ким не смог рассмотреть башню, не смог охватить ее взглядом. Башня вдруг приблизилась, навалилась, раздавив Кима своей непомерной тяжестью, он посмотрел вверх, и головокружительная бесконечность чуть не превратила его в пылинку, уносимую ветрами в пространства, из которых еще не создавался мир. Профессор Ким хотел рассмотреть основание Спиральной Башни, но и там обнаружил лишь дымную бездну: расширяющееся основание башни, казалось, вырастало из пропасти такой глубины, что свет, проникая туда, сразу же становился мраком, обладающим непроницаемостью камня. Башня манила его, но не желала открыть себя. Вдруг в какой-то момент Профессору Киму показалось, что башня дышит, что он чувствует ее дыхание, растянутое в изгибах эпох, медлительное и быстротечное, как Время, обладающее свойством останавливаться или ускоряться.

А потом не стало вокруг пробуждающегося мира Королевы-жрицы, не стало шума падающей воды и молодой играющей радуги — все это поглотила, вобрала в себя громада башни. Не было больше ничего. И остались только он — человек, пришедший сюда, в запретные земли, где уже не существовало граней, отделяющих его Дар от Безумия, — и башня, Спиральная Башня, стоящая в центре мира.

Робкоп уже шел к овальной комнате, где по углам стояли фигурки древних богов и макеты пирамид, а под потолком плыла большая рыба и за которой находился кабинет Профессора Кима. И в этот момент Артур, все еще продолжающий следить за знаками, не переставал повторять:

— Ким… Ким! Надо снять шлем. Они уже здесь, Ким… Дора не смогла задержать их… Надо снять шлем!

Вокруг не было ничего. Открылись двери Сумрачной страны и поглотили весь видимый мир. И остался лишь человек, в глазах которого отражалась башня, Спиральная Башня, окутанная Сумраком.

Маленькие Истории и Большие Истории совместились.

И в это же время много неожиданного произошло на улицах Москвы, казалось, привыкшей ко всему за последние пять лет.

Большая компания гуляк ожидала своих друзей перед дверьми модного ночного клуба, расположенного в самом центре столицы, на Тверской. Это была вечно веселящаяся московская тусовка, не пропускающая ни одного мало-мальски заметного мероприятия: звезды всех мастей и ранжиров, звездные дети и звездные бездельники, часто богатые, молодые, красивые и беспечные…

И был с ними некто, известный как просто Жан, один из самых успешных и модных фотографов Москвы. Его друзья полагали, что если бы не склонность к выпивке, то Жан был бы «не одним из», а «самым-самым». Жан так не считал. Он говорил, что ему необходима релаксация. Он говорил, что перепробовал все формы кайфа, от тривиальной «травки» до «кислого», но вернулся к старой доброй выпивке. Сейчас Жан пребывал в многодневной релаксации, но не утратил цепкости глаза, профессионального умения видеть больше, нежели обычные смертные. То, что мелькнуло сейчас в воздухе, было не просто «больше»… Такого еще никогда и никто не видел. Пару месяцев назад Жан был в Лондоне по делам агентства, с которым сотрудничал, и полностью обновил фотоаппаратуру. Это была последняя модель «Никона» со всеми возможными сменными объективами, пеналом электроперемотки пленки, чтобы кадры выстреливались, как из пулемета, и множеством других профессиональных штучек. Жан выложил за камеру больше трех тысяч фунтов. Сейчас его руки автоматически, видимо, опередив способность согретого алкогольными парами мозга к анализу, потянулись к камере.

— Смотрите, что творится в небе, — проговорил он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Ты чего это, Жан, — усмехнулся кто-то, — галюники начались?

Только что в морозном московском небе, сотворившись из мрака, закрывшего звезды, появилось нечто, не поддающееся никаким описаниям. Жан стоял, вдавленный в освещенный огнями тротуар, не в состоянии больше вымолвить ни звука и лишь подняв вверх худую слабую руку. Казалось, что прямо из тела ночи выступило что-то невообразимо огромное и повисло над Москвой, закрыв половину неба. А потом из-за края этого сумрака показалась непривычно большая и все еще круглая луна, и в льющемся кроваво-золотом огне чужого светила Жан увидел отблески стен. Громадная башня неслась над Москвой. Нет, конечно, она стояла, навалившись своей безмерной тяжестью, но все это вместе — башня, сумасшедшая кровавая луна и сумасшедший город— неслось куда-то…

— Башня, — прошептал Жан. — Всмотритесь — башня!

Но в морозном московском небе уже ничего не было.

Друзья лишь добродушно смеялись:

— Дядька, завязывать пора…

— Нет, только что было, — настаивал Жан, голос его дрожал, и, несмотря на мороз, на лбу выступили капельки пота.

— Жан с поднятой рукой, — прозвучал насмешливый женский голос, — пророк визуальных образов… Ты чего сегодня пил? Больше этого не пей, хорошо?

— Дура, — огрызнулся несчастный фотограф. — И потом, смотрите — сейчас не может быть полной луны, месяц идет на убыль.

— Ладно, Жан, достал своими телегами, пошли выясним, как обстоят дела с проходом…

— Мне не надо ничего выяснять, — проговорил Жан, успокаиваясь, — я в списке…

Но сегодня Жану будет не очень весело. Он отколется от своей компании непривычно рано и отправится домой. И ляжет спать. И увидит во сне башню, громадную Спиральную Башню, стоящую в центре мира, и увидит Сумрак, окутавший ее…

Нина Максимовна возвращалась из института в свою одинокую и не очень уютную квартиру незамужней женщины. Нина Максимовна никогда не торопилась домой, если только не было какого-нибудь телевизионного сериала. Она шла от института пешком, пока не уставала, и потом проезжала одну или две остановки на метро. Сейчас ноги вынесли Нину Максимовну на Красную площадь. Она шла по той стороне, где находились витрины ГУМа, убранные к Рождеству, но ее не радовало красивое и яркое изобилие в наряженных, расцвеченных окнах старинного здания.

«Стервец, — думала Нина Максимовна, — маленький стервец! Все же убежал… Нет, эта Рита — полная дура; видимо, Ирочка не так проста… Видимо, каким-то образом она предупредила мальчишку! Иначе с чего бы ему убегать, не дождавшись своего Кима?»

А потом Нина Максимовна остановилась как вкопанная, не веря своим глазам. Она беспомощно посмотрела по сторонам, словно ища поддержки у прохожих, и снова повернулась к… этому.

— Что со мной такое? — прошептала Нина Максимовна. — Это что — обморок?.. Сердце?

Сейчас на месте Мавзолея Ленина, под стенами древнего Кремля, на таком знакомом с детства месте, где принимались все военные парады и все многочисленные, окрашенные в красное, торжественные и веселые советские праздники, находилось нечто, гораздо более древнее, чем Кремль. Не было больше Мавзолея вождя мирового пролетариата. Не было вовсе, и на его месте в холодном свечении камня спал Сфинкс, его пустые каменные глаза смотрели дальше границ Москвы, дальше огней городов и летящих в небе самолетов, за границы снега и ночи. Они созерцали Вечность.

— Мне плохо! — вскрикнула Нина Максимовна сорванным и неожиданно писклявым голосом.

Кто-то из прохожих остановился. Послышались голоса:

— Женщине дурно…

— Вызовите врача. Позвоните в «скорую»…

Но так же внезапно все прошло.

— Нет, нет, спасибо, — проговорила Нина Максимовна, — все в порядке…

Кто-то недоуменно пожал плечами, и нарушившийся было ритм улицы стал прежним.

Нина Максимовна с опаской повернула голову. Мавзолей стоял на месте.

— Стервец маленький! — желчно выдавила Нина Максимовна и отправилась домой. И ее поглотила ночь.

Но не только несчастный фотограф Жан и несчастная женщина Нина Максимовна увидели нечто невообразимое, странное в этот момент, от чего, будем откровенны, прилично попахивало безумием. Множество людей, боясь сознаться в том себе и своим близким, видели, будто бы в полусне, очертания золотокожих великанов, прошедших по Москве, словно это были сказочные древние легионы, уходящие в свою последнюю битву, и видели, как луна, чужая, незнакомая луна, оставляющая в небе кровавый след, освещала башню. Громадную Спиральную Башню, выступившую из тела ночи и повисшую над Москвой как знак великих космических катастроф, еще иногда случающихся в этом мире.

Робкоп шел к кабинету Профессора Кима, но по другую сторону не было больше ничего — Сумрак поглотил весь видимый мир. И остался лишь человек, в глазах которого отражалась башня, Спиральная Башня, стоящая в центре мира.

Каменная лестница, охватывающая всю башню спиралью и уносящаяся ввысь, вдруг содрогнулась, словно башне стало тесно в этих объятиях. Ступени начали трескаться, крошиться, раскалываться на части и опадать в бездну, и там, где находилась лестница, на стенах башни выступили темные пятна свежей крови. Осколки лестницы падали в пропасть, рождая эхо, превращающееся в низкий, все более нарастающий гул. На какое-то мгновение Профессору Киму показалось, что в этом низком глубоком звуке можно различить отдельные голоса, словно прах умерших эпох встрепенулся, пробужденный этим бесконечным камнепадом. Лестница продолжала разрушаться, а потом вместо крошащихся каменных ступеней проступило нечто, находящееся под этим отжившим панцирем; под крошащимися ступенями блеснула скользкая живая чешуя. И уже не стало каменной спиральной лестницы — из непомерно тяжелых, вымазанных пятнами темной крови стен выступил бок огромного животного, гигантской змеи, сжимающей башню в смертельных объятиях.

Профессор Ким поднял копье, и какое-то странное чувство снова завладело им. Уже не в первый раз за сегодня. Предчувствие? Что-то должно было произойти… Что-то, о чем он знает, что он уже видел когда-то. Вот, вот, уже рядом… И это ощущение опять отпустило его, но на мгновение он почему-то услышал голоса Африки…

Он должен что-то успеть понять или вспомнить, ведь должно случиться что-то важное или даже роковое… Что-то непостижимым образом могло связаться сегодня, хотя, возможно, это просто тревожное ожидание. Но ему уже не было отведено времени думать об этом.

И в тот момент, когда Робкоп оказался на пороге овальной комнаты и с гримасой усмешки на обезображенном лице оглядел фигурки древних богов, стоявших по углам, Профессор Ким нашел то, что искал.

— Дверь перед тобой… Смотри сквозь тьму! Заставь себя. Вызови дверь — Последняя Запертая Комната рядом…

Прозвучавший голос показался знакомым, и какая-то щемящая тоска прокралась в сердце, волнение и печаль… Странная печаль, потому что он знал — эта печаль никогда не будет преодолена…

— Смотри и вспоминай, — прошептал этот голос. — Мы состоим из воспоминаний.

Профессор Ким так и не успел понять, кому он принадлежит, но забытый терпкий запах ореха начал наполнять все пространство вокруг, и опять его сердце кольнуло это странное предчувствие или ожидание…

Он сразу же узнал эту дверь. Профессор Ким никогда не предполагал, что она будет такой, но он узнал ее сразу. Больше тридцати лет назад он уже видел эту дверь. Тогда, сорвавшись с лестницы, с каменной громады сталинского ампира, он провалился в темноту, а потом был сильный запах эфира в смеси с медицинским спиртом и чего-то еще — пугающие запахи больницы. И когда он открыл глаза, первое, что увидел, была эта дверь. Белая, выкрашенная дверь больничной палаты с запомнившейся ему трещиной. И только сейчас, находясь у Последней Запертой Комнаты, он понял, чем была эта трещина… Круг? Ну конечно, можно сказать и так. Но если бы Профессора Кима попросили нарисовать на белом листе бумаги Дорину корону, увиденную девочкой во сне и вырезанную из резинового мяча, рисунок, линия в линию, повторил бы эту трещинку.

Знак? Самая обычная трещина, которую поленились закрасить, такие мелочи обычно забываются. Но сейчас Профессор Ким так не думал. У дверей больничной палаты имелась массивная золоченая ручка — этот госпиталь принадлежал могущественной советской организации, и таких массивных золоченых вещиц в нем было немало. Теперь золоченая ручка превратилась в змею, в свернувшуюся кольцом змею, кусающую себя за хвост… Еще один круг? Наверное, можно сказать и так…

— Ты все еще хочешь пройти туда? — Профессор Ким вздрогнул — голос был тот же, но сейчас он почему-то показался фальшивым. — Неужели ты так ничего и не понял?

Профессор Ким повернул голову — от темной стены вдруг отделилась фигура, пришел в движение густой воздух, и крылья огромной ночной птицы на миг закрыли все вокруг, но потом Профессор Ким увидел, что это всего лишь полы длинного плаща. Перед ним, словно давно ожидая его здесь, стоял красивый темнокожий человек.

— Ты же ведь узнал эту дверь, — проговорил он, и его губы тронула чуть печальная улыбка, — и ты все еще хочешь пройти туда?

— Я прохожу. — Профессор Ким взглянул на сверкнувшее острие копья.

— Ты даже не представляешь, что ты там увидишь…

Профессор Ким поглядел на красивого темнокожего человека, известного некоему улыбчивому бармену с другого конца света под именем мистер Норберт, и понял, что смотрит во встревоженные глаза хищной ночной птицы.

А потом Белая Дверь с золотой ручкой-змеей и небольшой трещинкой-короной начала открываться, и черный ветер, ждущий за ней, поглотил Профессора Кима.

Черный ветер поглотил Профессора Кима. Открылась Дверь в Последнюю Запертую Комнату, но Профессор Ким ничего там не увидел. Лишь мрак объял его, безысходная последняя мгла. Какая-то болезнь, всемогущее безумие вошло в него, вторглось и мгновенно подавило психику, живое тело кошмара обступило со всех сторон, заставляя сопротивляться сознание Профессора Кима, панически искать спасительного бегства. Потому что еще чуть-чуть, и черный ветер просушит каждую клеточку его естества и растворит в этой мгле, сгущающейся до непроницаемости камня, и оставит там НАВСЕГДА. А черный ветер завывал, как первый на земле волк, увидевший во тьме небес первую луну, и Профессор Ким почувствовал, что этот вой сейчас взорвет его изнутри и уничтожит все, кроме маленькой частички, совсем небольшой, но видевшей когда-то первого на земле волка. Бежать сейчас… Или что-то переродит его природу. Черный ужас… А может быть, освободит…

Но бежать уже было поздно. Он узнал эту надвигающуюся луну, окрасившуюся кровью. Пять лет назад в ночном кошмаре он уже видел ее. Находясь в другом конце света, где кровавые закаты разливали по саванне золото дневного восторга; находясь на полпути к озеру Рудольф, где черные африканские пчелы откликнулись на древнее заклинание; находясь в доме Папаши Янга, человека, ожидающего Лиловую Зебру, он уже видел эту Луну, атакующую Землю. И сейчас сквозь свист обезумевшего ветра она неслась навстречу. Но это была уже не Луна. Золотой ореол поблек, кровавые пятна сжимались, расходясь в два угла, как на детском рисунке, где луна была с глазами, и нечто бледно-белое, порождающее странный шум, пожирающий пространство, неудержимо неслось на него. Но еще до столкновения Профессор Ким понял, чем оно было. В сознании промелькнула старуха из того ночного кошмара, прижимающая к груди какой-то сверток, милая женщина, любящая птиц и однажды отравившая Ральфа… Налитые кровью глаза, гипсовые губы, растягивающиеся в ухмылку, плоть, проступающая сквозь засохшие трещины… Ему навстречу неслась гипсовая копия его головы. И она оживала… А потом была яркая вспышка, отвоевавшая часть пространства у сгущающегося вокруг мрака, и в этой вспышке промелькнули контуры темнокожего человека, расправляющего крылья-полы своего длинного плаща. Словно Профессор Ким увидел рентгеновский снимок, ожившее изображение, надвинувшееся на него.

И все прошло…

Профессор Ким непонимающе глядел по сторонам, мрак вокруг рассеивался, и проступали очертания чего-то очень знакомого, надежного и родного. Профессор Ким тряхнул головой, и вещи совместились.

О Боже! Все прошло, он находился дома, в своей квартире. В своей большой квартире на пятом этаже, в самом центре Москвы. Только почему-то не в кабинете, а рядом, в овальной комнате, но какое это теперь имело значение? После всего, что он только что пережил, это уже не имело никакого значения. Возможно, после этого страшного удара и вспышки он просто лишился сознания, и, наверное, ему была оказана помощь. И сейчас он приходит в себя в овальной комнате, и фигурки древних богов не сводят с него своих изумленных глаз… Все правильно — видимо, он выключился на какое-то время, потому что с ним больше нет его копья, африканского копья, получившего силу Великого Божества и проведшего его сквозь эти черные лабиринты, и нет шлема. И какой-то странный солоноватый привкус ощущается на губах, дурманящая, зовущая влага. Что это — кровь? От напряжения он прокусил до крови губы? И почему дурманящая и зовущая? Вода, временем истекающая из вечности, кровь и молоко…

Нет, он явно еще не в себе! Что за безумные мысли? Что борется в его голове?! И зачем он забрался на табуретку или на стул? Чтобы стать выше?.. Этот странный, дурманящий привкус на губах… Он явно еще не в себе.

И почему Артур с таким ужасом смотрит на него, словно увидел ожившего мертвеца? Эй, Артур, я вернулся… Ты что, уже все закончилось. Эй, приятель, все в порядке, все в полном порядке! Какое странное, шальное, незнакомое ощущение, какая-то эйфория… Нет, он явно еще не в себе, что за нелепые мысли лезут в голову, о каком-то всемогуществе… И кто это стоит там рядом с Артуром, вздумал поиграть? Напялил на себя шлем, схватился за копье? Что это такое?! Захотел прогуляться по компьютерному миру, пока его приводили в чувство?

Он не в себе, и что-то не так.

И ОСТАВИТ ТАМ НАВСЕГДА.

Надо взять себя в руки и слезть с табурета. Потому что не все в полном порядке, не все…

Профессор Ким резко обернулся — в комнате было светло, а за окнами плыла морозная ночь. Он смотрел во тьму, густеющую за окном, и чуть ближе этой тьмы — на отражения, на зеркало, созданное тьмой из оконного стекла (еще одно?), и чувствовал, что кошмар еще не отпустил его. Он сделал шаг к окну (О Боже! Он не споткнулся, сходя с табурета. Не было никакого табурета, и он не стал ниже!), и тогда нечто странное в комнате пришло в движение. Отражение в окне, в темном зеркале — к нему приблизилось нечто!.. Профессор Ким сделал еще шаг, и тот, другой, стал ближе. Черный ветер выл за окнами. Что-то случилось с зеркалом? Нет. И ты прекрасно знаешь, что нет. С зеркалом все в порядке, в полном порядке… Что-то случилось с тобой.

Профессор Ким смотрел на то, что отражалось в черноте окна. Тот, другой, не сводил с него совершенно безумных глаз, горящих на обезображенном лице. Вот откуда этот солоноватый привкус. Все его лицо покрыто страшными свежими шрамами. Но проблема в другом; потому что это не его лицо. Нет! Он смотрит на себя и видит чужое обезображенное лицо! Но главная проблема заключена в том, что он знает, чье оно! Вчера Профессор Ким уже видел этого смешного, маленького, коренастого человечка, только сейчас он изменился. И уже не был маленьким, и уж тем более — смешным. Даже если вы склонны к самому мрачному юмору, вам бы не пришло в голову сейчас смеяться. Он изменялся, но его еще можно было узнать. Вчера на пороге павильона суперкомпьютерных игр Профессор Ким его уже видел, а из-за плеча этого человека выглядывал мальчик, только в глазах этого милого подростка не было зрачков…

Робкоп! Дора говорила, что его называли Робкопом. Неплохое имя. И сейчас его еще можно было узнать, но он изменялся.

В зеркале, отображающем реальность… Очень хорошо. Зеркала для того и нужны, чтобы отображать реальность. «Давайте смотреть на вещи реально, — как любит говорить дед, мой увенчанный лаврами дед, которому так симпатизирует Мадам, — давайте смотреть правде в глаза». Очень хорошо… И эта правда ныне заключается в том, что Профессор Ким смотрел на себя в зеркало и видел нечто невообразимое — он видел Робкопа, превращающегося сейчас во что-то скользкое и увеличивающееся, чему не было имени и что сбрасывало человеческий облик… И, словно в подтверждение, Профессор Ким поднял руку, в которой еще недавно было такое всемогущее копье, — тот, другой, в зеркале повторил этот жест, — и увидел ссохшуюся, всю в липкой жидкости, темную лапу огромной ночной птицы…

И в следующее мгновение мир чуть не взорвался у него в голове.

Вот в чем заключалась правда самой длинной ночи.

И ОСТАВИТ ТАМ НАВСЕГДА.

И вот что ждало его в Последней Запертой Комнате.

(Ты даже не представляешь, что ты там увидишь!)

Профессор Ким сжал в кулак остатки самообладания (интересно, а у него есть кулак или это теперь называется по-другому?), повернул голову и сделал шаг к своему кабинету. Артур попятился— он видел надвигающегося на него Робкопа… То, чем он стал. В глазах Артура отражался монстр.

— Ким, Ким, — шептал Артур, — он здесь, я сниму с тебя шлем…

Он снимет шлем, и тогда…

ОСТАВИТ ТАМ НАВСЕГДА.

Профессор Ким стоял у компьютера, он был облачен в шлем и сжимал в руках копье Великого Африканского Божества. Это видел Артур — Профессор Ким находился в бесконечной глубине компьютерной реальности, но это была не вся правда.

Профессор Ким прошел сквозь последние двери. Круг замкнулся. Сознание Профессора Кима (вспышка, рентгеновский снимок) зажглось в глубине Робкопа, монстра, входящего сейчас в причудливый кабинет. Значит, у компьютера осталось лишь тело, а может, БЕЗУМИЕ СМОГЛО ОСВОБОДИТЬ…

Профессор Ким лишь сбросил кожу.

И ОСТАВИТ ТАМ НАВСЕГДА.

Но человек, облаченный в шлем, сжимал в руке копье со сверкающим наконечником. Их движения не были синхронными, но, бесспорно, он управлял монстром, вошедшим сейчас в кабинет.

Но и это была не вся правда.

Робкоп сразу же почувствовал чужое вторжение. Он воспротивился и хотел перехватить инициативу. Но и тот, другой, оказался обладающим силой. Робкоп многое знал об этой силе. Он понял, как мало у него времени. Робкоп должен был спешить.

Профессор Ким видел себя со спины, облаченным в шлем и сжимающим в электронной перчатке копье Великого Африканского Божества. Артур продолжал пятиться, вот его руки потянулись к шлему. Что будет, что произойдет, если Артур снимет с него шлем… и Робкоп, возможно, химера, продукт его сознания, станет его темницей…

НАВСЕГДА.

Профессор Ким не хотел этого знать. И он уже понял, что надо делать. Жест! Знак, известный только им троим. То, что осталось от Ордена Белых Рыцарей, детской игры. Знак. Артур очень внимательный человек, и он должен его увидеть. Знак!

Профессор Ким попытался поднять свою птичью лапу в рыцарском приветствии, и тогда тот, другой, ожил в нем. Монстр начал сопротивляться. Но Профессор Ким поднимал руку, которая сжимала копье, копье Великого Божества. Монстр внутри его ревел, он был хозяином этого облика и не собирался терпеть чужого присутствия. Он боролся, он был уже в его мыслях и понял намерения непрошеного гостя. Профессор Ким поднимал руку, сжимающую копье, монстр сопротивлялся — это был странный поединок, безумный армрестлинг, но все же ссохшаяся темная птичья лапа поднялась в рыцарском приветствии.

Артур в изумлении глядел на Робкопа. Потом повернулся к Профессору Киму. Рука в электронной перчатке взметнулась вверх. Движения не были синхронными, но если бы эта рука не сжимала сейчас копье, она бы, наверное, поднялась в рыцарском приветствии.

Артур перевел изумленный недоверчивый взгляд на монстра— птичья лапа была поднята в характерном жесте. Могущественная организация — детская игра… Не оставалось никаких сомнений. Артур не мог понять, что это значит, возможно, и западня, но перед ним было приветствие Ордена Белых Рыцарей.

Профессор Ким видел растерянность Артура, но был теперь благодарен, что тот не сорвал с него шлем. Затем изображение стало расплываться, меркнуть, но взамен начало появляться нечто совсем иное, другое видение; у него появилось новое зрение, и оно фокусировалось где-то выше…

У Робкопа пробуждался третий глаз. Совершенно живой и зрячий, и об этом глазе смог бы кое-что рассказать мальчик Денис, когда он в последний раз отправился на поиски Белой Комнаты, и даже водолаз Олежа, видевший его пробуждение в зеркале. У Робкопа открывался глаз циклопа, и Профессор Ким понял, что этот глаз вернет монстру его силу, глаз, смотрящий сквозь черный ветер, видящий во мгле Последней Запертой Комнаты, — если он успеет пробудиться…

Монстр прислушивался к его мыслям. Профессор Ким взглянул на сверкающее каким-то невиданным победным светом острие копья. И тут же внутри его раздался панический крик испуганной ночной птицы. Этот крик оглушил его, заканчиваясь безумным свистом ветра, черного ветра, прильнувшего к окнам, ветра, пришедшего из глубин Сумрачной страны. Копье Мвене-Ньяге отравлено для демона. Но когда-то оно должно было спасти Зеделлу, если бы не было так поздно. Круг действительно замкнулся.

НАВСЕГДА.

Оглушительный рев барабанов крушил реальность, ее стенки становились все тоньше. На мгновение вдруг исчезла куда-то комната. Не было больше квартиры, расположенной на пятом этаже дома в самом центре старой Москвы, и самого дома больше не было. Там, в трещинах гиперпространства, просвечивали образы совсем иных миров и тени иных времен. Совсем чужое небо поднялось из бесконечных глубин сознания Профессора Кима и нависло над Москвой.

«Интересно, это будет больно?» — успел подумать Профессор Ким.

Артур видел что-то странное. Монстр, стоящий перед ним, двинулся к Профессору Киму. Казалось, каждый шаг давался ему с превеликим трудом. А потом темная птичья лапа потянулась к копью. И рука в электронной перчатке двинулась ей навстречу. Артур боялся шелохнуться и уже больше не проронил ни звука.

Это была мучительная борьба. Монстр ревел, и у него пробуждался третий глаз. Но копье возносилось все выше. Какой-то сумасшедший ветер стучался сейчас в окно, тревожный кровавый свет луны наполнял комнату. Но острие копья горело все более ярким светом неминуемой победы, спокойное торжество вечно возрождающегося мира было в этом свете. И тогда монстр завыл, и Артур почувствовал, как холодные пальцы сжали его сердце, — этот вой был наполнен неимоверной погребальной тоской, последней песней прощания.

А потом это существо с силой вонзило острие копья в свой пробуждающийся глаз.

И от его рева выбило стекла и содрогнулась в ночном небе луна, чужая, грозная луна, поднявшаяся над Москвой. И вдруг множество ликов поочередно стало проступать на обезображенной морде монстра. И на миг Артуру показалось, что он увидел свое лицо… Но это только показалось, потому что в следующую секунду весь окутанный зеленым дымом монстр исчез, рухнул, провалился сквозь пол, сквозь разверзшуюся твердь Земли, плывущую через эту звездную ночь… И в это же мгновение Профессор Ким застонал, покачнулся и, выпустив из рук копье, повалился на пол.

Ты хотел знать, что такое Спиральная Башня?

Это дерево, обвитое змеей.

Человек, стоящий в центре Мира, охваченный могучими кольцами Времени.

Его ноги, подобные корням, покоятся в лоне, женском лоне, в рождающей и забирающей земле.

И где-то в бесконечной высоте этой башни находится сад, напоенный светом распустившихся цветов.

Ты хочешь дойти до Последней Запертой Комнаты?

Но ты даже не представляешь, что там тебя ждет.

Ким!.. К-и-и-м-м!

Артур уже снял с него шлем и продолжал повторять, бережно поддерживая его голову:

— Ким! К-и-и-м-м!

Он бил его по щекам и тряс за плечи.

— Ким, Ким, Ким! Очнись… Ты слышишь? Вернись… Ким… Ким.

Профессор Ким открыл глаза и непонимающе посмотрел на Артура. Не было ничего. Лишь только спокойный и ровный поток воды. Радостное движение мерцающей синивы. В котором ты плыл или летел и границы этого «ты» не были определены.

Ким! К-и-и-м-м!

— Привет, Артур, — тихим голосом проговорил он. — Я так рад тебя видеть. — А потом перевел взгляд на разбитые окна и на успокоившуюся луну, плывущую в морозном небе.

— Чертов ты сумасшедший… — выдохнул Артур.

— Судя по всему, ты здесь тоже не очень скучал, — произнес Профессор Ким, и его губы тронула тихая улыбка, но глаза смотрели куда-то сквозь склонившегося к нему Артура и все еще видели тьму за закрывающимися дверьми Сумрачной страны, но видели и свет, нежный, изумительный свет, о котором он никому никогда не расскажет. Глаза его все еще видели тех, кто остался в этом свете…

— О-о — Джандо, — прошептал Профессор Ким. — Значит, и со мной это случилось тогда… Но закончилось лишь сейчас.

— Разбитые окна, треснувшее зеркало и чашка скисшего молока— не так уж и много. — В кабинет вошла Дора, и ее еще совсем недавно такое бледное личико снова стало принимать озорное, хулиганское выражение. Дора с деловитой невозмутимостью решила подвести итоги: — Совсем немного, если учесть, что их суперкомпьютерный павильон накрылся медным тазом! Смотрите — там, по-моему, пожар… Вот такой вот блин!

А потом из-за ее плеча появился Олежа, и трое взрослых мужчин, глядя на нее, вдруг почувствовали, что кошмар этой ночи отпускает их и что все уже прошло, а потом… начали неудержимо смеяться. Они смеялись так, как это удается делать людям, когда они находятся в возрасте Доры, и этот смех изгнал последние остатки черного ветра, растворяя его в яркой морозной ночи, стоящей за окнами.

Дора какое-то время подозрительно косилась, наблюдая этот внезапный приступ веселья, а потом произнесла:

— Между прочим, там, в холле, двое ребят и какой-то дедушка, и, по-моему, им не так весело… Интересно, что вы им собираетесь рассказать?

Но это заявление вызвало лишь новый приступ смеха.

— Надо же, — пожала плечами Дора, — ржут как сумасшедшие… — Она поправила сползшую набок резиновую корону, словно вовсе не собиралась с ней расставаться, и проговорила: — Мне тоже было очень страшно, но ведь теперь они ушли? Ведь двери теперь закрыты? Ведь правда?! Ушли.

И только тогда тень окончательно покинула ее личико, и глаза Доры просияли.

— Ну и ладно… А все же интересно, куда мы с папой поедем в этом году кататься на лыжах?..

 

40. Конечные результаты

И уже ничего больше в эту самую длинную ночь не случится. Черный ветер, опалив землю пеплом, видимым лишь теми несчастными, кому суждено идти сквозь ночь, сквозь пустыни миражей, наполненные призраками несбывшихся надежд, сквозь ослепительные горные страны, возвышающиеся грудами непереносимой памяти, сквозь вздохи кипящей страсти, так близко подводящие к не существующей на Земле Любви, но потом лишь опадающие печальными лепестками тихих белых цветов, этот ветер ушел, забирая с собой кровавое золото кипящих лунных морей, ушел, и луна успокоилась. А позже северный снегопад укрыл землю, чтобы не тревожить воспоминания, и небо стало ясным. А потом солнце родилось заново — день начал удлиняться…

Да, больше ничего не случилось, хотя, конечно, итоги, подведенные Дорой, оказались неполными. Весьма неполными.

Одной из самых потрясающих новостей, взволновавших весь столичный бомонд, было кратковременное психическое расстройство главы одной из наиболее устойчивых финансово-промышленных групп Юлия Ашкенази. Президент крупнейшей корпорации — надежда возрождающейся российской экономики, молодой и энергичный бизнесмен, трудяга, работающий по шестнадцать часов в сутки, а если и появляющийся изредка в обществе, то лишь в сопровождении самых известных и вожделенных девушек Москвы, — вдруг изнасиловал свою личную секретаршу. А потом скрылся с места сколь циничного, столь и нелепого преступления. Однако был легко обнаружен на следующий день на Центральном рынке, где рекомендовал обалдевшим от его вида торговцам продавать бананы. Причем по самой низкой цене, ибо завтра за них уже не дадут ни копейки! Оказалось, что до момента задержания он посетил уже несколько рынков и пару крупных гастрономов, где срочно потребовал директоров и выступил с подобным же предложением.

Не менее странными были корреспонденции, отправленные Юликом своим деловым партнерам накануне: там он усиленно советовал избавляться от бананов, потому что— пока об этом знает только он, но вскоре очевидная истина откроется всем — бананы начали гнить. Все бананы во всем мире, а это неминуемая катастрофа… Никто из его нынешних партнеров не был связан с фруктовым бизнесом. Никогда. Но все же один из лучших российских адвокатов, умные врачи и деньги сделали свое дело, и вскоре Юлик уже смог вернуться к исполнению своих обязанностей. Так что единственным человеком, которого Юлик всерьез напугал, была любимая мама, находящаяся в Париже, куда Юлик должен был приехать на День святого Валентина. Вместо него прибыло письмо, где любящий сын писал, что наконец нашел девушку, точь-в-точь похожую на любимую маму как внешне, так и внутренне, и просил одобрить свой выбор. К письму прилагалась цветная фотография «кодак». Любимая мама была маленькой, чуть сутуловатой женщиной, пепельной брюнеткой с царственными манерами и небольшими усиками, проявившимися с возрастом. С цветной фотографии «кодак» роскошно улыбалась белокурая красавица на полголовы выше самого Юлика, нежно обнимающего ее за талию. К письму имелась приписка: «Мамуля, Блонди, как и ты, обожает мексиканцев…

Любимая мама никогда не задумывалась о своем отношении к мексиканцам — кукарача, перец-чили, вот вроде бы и все, — но сейчас, глядя на фотографию, подумала, что скорее всего она их ненавидит.

— Он сошел с ума, — пролепетала любимая мама. — Блонди… Это что такое? Какие мексиканцы? Что это значит? Он разлюбил свою мамочку или он сошел с ума!

Нет, конечно, первое предположение не могло быть верным. Юлик никогда бы не смог разлюбить свою мамочку. Так что из двух предположений, сделанных любимой мамой, верным оказывалось второе. Но, как было отмечено выше, помутнение рассудка у Юлика было довольно кратковременным. И такая несколько своеобразная первая брачная ночь вскоре обросла легендами, в которые поверила и сама Блонди, — будущий муж так долго и упорно скрывал свою страсть, что в результате она вылилась в легкое психическое расстройство и подвигла Юлика на столь неразумные действия. Наверное, подобным романтическим историям можно верить, тем более что ничего другого больше и не остается, — кто ж мог предположить, что в процедуре ухаживания за красавицей Блонди Юлик решит столь резко опустить «необязательные моменты»… Так что для этой новоиспеченной пары все закончилось хорошо, если не считать неожиданно развившейся у Юлика бананофобии и странного требования убрать из его кабинета все электронные средства коммуникации.

Но кому-то повезло гораздо меньше.

В тот момент, когда начали гнить бананы и Юлик Ашкенази в собственном кабинете насиловал свою будущую жену, Хотаб, раскинув руки, лежал у Дяди-Витиного подъезда. Нет, он упал не с неба, он сорвался с пожарной лестницы. Глаза Хотаба были раскрыты, словно он старался что-то увидеть в черноте накрывающего его навсегда неба. Его лицо разгладилось и как-то посветлело, и только сейчас стало ясно, что он был красивым.

— Бедный, совсем молодой… — проговорил кто-то из собравшихся.

Хотаб умер еще до прибытия «скорой помощи», санитары закрыли его глаза и накрыли белым его лицо, и Хотаб отправился в свое последнее путешествие по ночной веселящейся Москве, где оставалось столько ярких и манящих заведений и где теперь уже другие будут ставить на зеро и обкладывать со всех сторон такую счастливую (но все же не принесшую счастья!) цифру «тринадцать». А собравшиеся соседи еще долго обсуждали подробности, и кто-то уверял, что несчастный парень вроде бы сам отпустил руки, протягивая их куда-то вверх, хотя на лестнице больше никого не было.

Соседи посудачат какое-то время да и разойдутся, и все забудется. Лишь непонятно откуда взявшийся и пропитавший вокруг весь воздух запах керосина еще будет какое-то время витать над местом трагедии.

Земной путь Хотаба закончился. Не будем жалеть о нем. Он встретился со своими собственными воспоминаниями, и, наверное, никто, кроме самого Хотаба, не виноват в том, что они раздавили его. Но здесь мы замолкаем — судить Хотаба теперь предназначено совсем другим…

Наверное, стоило бы упомянуть еще об одной трагедии, случившейся в то же время и на той же долготе, где находится Москва, но только совсем с другой стороны земного шара. Именно в этот момент Лиловая Зебра нашла своего Папашу Янга и посмотрела ему в глаза. И тогда он увидел бездонную пустоту, где был лишь черный ветер, закруживший его и увлекший за собой, и он еще раз услышал смех своих дочерей и заклинания чернокожих колдунов-ндоробо, увидел свою жену в тот день, когда они познакомились, и ощутил страшную тоску от одиночества, которое, оказывается, пропитало всю его жизнь, но которое теперь заканчивалось. Все случилось, как он и предсказывал: через несколько часов, уже утром, патер Стоун заехал навестить его и нашел Папашу в окружении несчетного количества полупустых бутылок и уже окоченевшего.

Да, в этот день он встретился со своей Лиловой Зеброй, но все знающие Папашу Янга жалели беднягу и говорили, что алкоголь все-таки погубил его.

Довольно странно повел себя еще один житель Аргерс-Пост, личность широко известная, почти легендарная, прозванная газетчиками и прочими масс-медиа Мистер Фортуна. Этому человеку на протяжении последних пяти лет безумно, сногсшибательно и невероятно везло во всевозможных лотереях, и он из скромного улыбчивого бармена превратился в весьма состоятельного человека. Маккенрой выстроил новое заведение — целый комплекс для туристов, и назвал его, как и мечтал, «Пепони» — «Райское место». Но над «Райским местом» словно витало проклятие. Несмотря на постоянно наводимую чистоту, применение всевозможных репеллентов и прочих средств защиты, под подушками жильцов постоянно оказывались скорпионы и иная ядовитая живность. Бар даже на первых порах, когда «Пепони» только открылся и там было полно народу, чем-то неумолимо притягивал к себе змей, сафари заканчивались трагично, а некоторые из тех, кто решил провести здесь свой отпуск, заболевали неведомыми болезнями. И постепенно вокруг Маккенроя и его заведения образовался вакуум. «Пепони», построенный по замечательному проекту одного молодого француза, стоял как вечное произведение искусства— пустынный и холодный. Маккенроя, конечно, знали и уважали многие, но никто не испытывал к его удаче ни малейшей зависти, поговаривая: «О нет! Упаси нас от такой фортуны! Что-то с этим человеком случилось не так, какая-то порча…» — и никто больше весело не жал его руку, хлопая по плечу, называя его Мак…

Так вот, Мистер Фортуна по совершенно непонятным соображениям похитил из клиники младшую дочь Папаши Янга, красавицу Зеделлу, пять лет назад сводящую с ума любого, кто видел ее, а сейчас пребывающую в некоем подобии летаргического сна. Их выследил известный в Кении охотник, Йорген Маклавски, где-то далеко на севере, посреди Эфиопского нагорья. Маккенрой не смог сколько-нибудь внятно объяснить причину своих неразумных действий, но невероятным в этой истории было другое — странная болезнь, долгий сон отпустили Зеделлу. Девушка какое-то время была не в себе, но в тот день, когда Профессор Ким вторично послал в цель копье Великого Африканского Божества, наметились первые признаки улучшения.

На похоронах своего отца Зеделла была безутешна — пять последних лет она блуждала по темным лабиринтам, а потом в них образовался сначала слабый просвет, и кто-то позвал ее. Зеделла откликнулась на зов и нашла в себе силы выйти к свету: но покинув свою долгую темницу, она сразу же столкнулась с жестокой неумолимостью времени — да, Зеделла была безутешна, но полностью здорова. И наверное, она не обратила внимания на ветер, прошелестевший над ними, ветер, наполненный голосами прошлого, печалью утраченного настоящего и безнадежностью попыток отыскать Любовь в будущем.

Этот ветер, несущий вздохи разочарования, еще тревожил иногда Урса, растворяясь в туманах его Родины и заставляя повторять по ночам слово «Зеделла», но его мудрая и любящая жена давно уже поняла, что ее соперницы нет на этой земле, а там, где она есть, между ней и ее соперницей уже не существует никакой разницы.

Но не все так просто было в этой части мира — зеркальный осколок и перстень оставались у Маккенроя, и он по-прежнему был готов к любым самым невероятным поручениям…

Однако вернемся в Москву.

Самым везучим в этой истории оказался Дядя Витя — уже никто его не тревожил и не претендовал на его квартиру. «Норе. Операции с недвижимостью» перестал существовать. И это была еще одна странность Юлика Ашкенази — после пожара он и не подумал восстанавливать утраченное подразделение, более того, он запретил своим сотрудникам о нем даже вспоминать. Не было никакого «Норса», связанного с недвижимостью, не было и не будет. И никаких денег никто не похищал. Все — точка!

Дядя Витя знал, что с ним произошло нечто странное, но детали были смутны и размыты, и постепенно его память успокаивалась. Он несказанно удивился и обрадовался, обнаружив у себя в квартире черный кожаный рюкзак, набитый деньгами, но не мог понять их происхождения, а Стержень объяснил ему, что не нужно мучить себя ненужными вопросами, что все уже закончилось и деньги теперь по праву принадлежат ему.

Дядя Витя привел в некоторый порядок свою жизнь, но иногда любил загулять с корешами, первым из которых, конечно, был верный Андрюха. И тогда, в обществе веселых собутыльников, к Дяде Вите подступала легкая, но необъяснимая тоска. Он вспоминал, что когда-то мог понимать голоса игровых автоматов, и была у него в эту пору пара молодых друзей, которых он почему-то потерял, и была юная девушка с лучистыми глазами ночной феи. Незнакомые студенты, к которым он прикипел сердцем, и юная девушка, почувствовавшая в нем вдруг древнюю силу настоящего мужчины, исчезли из его жизни, но Дядя Витя все же надеялся, что когда-нибудь они появятся снова. И тогда он просил налить еще по одной, и этого момента ждала вся компания, потому что Дядя Витя становился еще печальнее, но начинал рассказывать удивительные истории о золотокожих великанах, о песни древних богов, о лунных морях и о спящем в холодном сиянии камня Сфинксе, чьи загадки до конца так и не будут разгаданы. А потом он засыпал и его сон берег Король. Король не умел говорить, но пес смотрел на хозяина умными глазами и знал, что к нему вернулось самое любимое существо на свете.

Денис так и не сыграл для Люси Вагнера. Его тоже покидали дурные воспоминания, и оставалось лишь ощущение интереснейшей истории, удивительного приключения, которое ему удалось пережить.

Люси продолжала пить пиво и наконец закончила свою грандиозную работу— иллюстрацию к какой-то неведомой легенде. В центре полотна возвышалась огромная башня… а остальное читателю известно.

Люси по-прежнему смотрела видео и после слезных «9 1/2 недель» очень сокрушалась, что Микки Рурк по возрасту не тянет на кандидатуру возможного Денискиного папы. Как-то она наткнулась на странные записи сына. Убираясь в его комнате, она увидела исписанные листки бумаги: «Я — зашифрованная тайна Космоса»; «Человек — зеркало Вселенной, в котором отражается все сущее…»

Люси прервала себя — не совсем правильно читать чужой дневник без разрешения. Она поглядела на стол — книги, видеокассеты, компьютерные игры… Толкиен, мистические романы, фантастические боевики и фильмы ужасов… «Ну что ж поделать, если такие у моего сына вкусы, — подумала Люси с улыбкой. — Но ведь и Толкиен…

Люси продолжала уборку, слушая, как на старом пианино Денис бренчит «Чижика-пыжика».

Но и в этой части мира было все не так просто.

В тот момент, когда что-то начало происходить со стенами павильона суперкомпьютерных игр, вызывая у всех находящихся там неясное тревожное чувство, быстро превращающееся во всесокрушающую панику, Студент раскрыл глаза и не увидел ничего, кроме темноты, непроницаемой и шуршащей, как листы забытых книг. Самое удивительное, что он не испугался этой темноты, а на лице его была улыбка, словно он возвращался из какого-то счастливого сна. Потом его обступили запахи и пропитавшая каменные стены сырость безморозной зимы, и он вспомнил, что находится в Алкином подъезде, в коридоре, где погасла лампочка, и отчего-то сидит на полу. Он попытался подняться и в следующую секунду чуть не рухнул, словно у него не было ног, — тогда он понял, что просидел на полу достаточно долго и у него затекли ноги. Подождав какое-то время, Студент нащупал бумажный пенал, где находилась лампочка, отыскал фонарик, оказавшийся работающим, табурет и двинулся к светильнику. Движения его были механическими, словно он выполнял нечто необходимое, но не относящееся к нему лично. А потом лампочка в 100 ватт навсегда рассеяла эту непроницаемую, шуршащую и какую-то чужую темноту, заглянувшую в Алкин подъезд.

НЕ НАДО БОЯТЬСЯ ТЕМНОТЫ.

Студент оглянулся — Дяди Вити не было. Он как-то странно улыбнулся, прекрасно понимая, что через какое-то время, наверное, довольно скоро, начнет убеждать себя, что ему все это показалось, что он, здоровый как буйвол мужик, по непонятной причине грохнулся в обморок в темноте подъезда, и Алка найдет для всего этого объяснение — много пили, мало спали и что-то в этом духе… Да, ничего этого не было, не было вовсе и не может быть. Не было горящих в темноте глаз.

ХОЧЕШЬ, Я ВОЗЬМУ ТЕБЯ В ЛЕГЕНДУ?

Не расступались тяжелые стены «сталинского» дома, и не плыла в открывшемся проеме громада неведомой башни, обдуваемая ветрами, кружащимися в глубинах ночи… Не слышал он Алкин голос, беспрестанно зовущий его, и не оборачивался к нему, увлекаемый куда-то Дядей Витей; не видел колонны золотокожих великанов, уходящих на последнюю битву, не стоял на мрачном утесе и не вглядывался в луну, чужую, созревшую, как яблоко, незнакомую луну, которой пришла пора упасть… Но Алкин голос звал его, он заглушал вой поднявшегося ветра, и тогда Дядя Витя стал удаляться, и все расплывалось, и была темнота, в которой он открыл глаза, темнота подъезда, куда он вернулся… Не было всего этого — только показалось. Но, ступая по светлому теперь коридору, возвращаясь в дом своей подруги, Студент каким-то неведомым образом знал, что Дядя Витя уже не придет, что их пути разошлись. Алка права — Дядя Витя был опасен, но где-то там, в открывшемся проломе, с другой стороны мира, он отпустил его, позволив вернуться к этому непрекращающемуся Алкиному зову.

— Чушь собачья! — выругается Студент, открывая дверь Алкиной квартиры, но тут же мысленно добавит: «Вовсе нет, ты же знаешь, что он действительно больше не придет».

— Что случилось? — спросит Алка. — Тебя так долго не было.

— Приходил Дядя Витя… Не беспокойся — он ушел, мы попрощались.

ВОЗВРАЩАЙСЯ, САШОК, Я НЕ ВОЗЬМУ ТЕБЯ В ЛЕГЕНДУ.

— Но…

— Ты знаешь, он, наверное, действительно к нам привязался… Но теперь все уже в порядке.

— И он больше не нуждается в нашей помощи? — еле слышно проговорит Алка.

— Нет… Думаю, что нет.

Луна успокоится, и они не будут больше говорить о Дяде Вите и поймут, что действительно все закончилось.

Пройдет зима, и все забудется, наступит апрель— лучший месяц в природе, — неожиданно теплый в этом году. Однажды Студент с Алкой повстречают Дядю Витю, опохмеляющегося с Андрюхой пивом в розлив. И никакие прежние страхи не вернутся — глядя на обрадованного, добродушного и любящего выпить пенсионера, Студент окончательно решит, что не было ничего и все лишь только показалось.

Прощаясь, Дядя Витя подмигнет Студенту и скажет:

— Сашок, а может, как-нибудь сгоняем в игровые автоматы?

Алка испуганно вздрогнет, глядя на них обоих, но в добродушных и уже слегка пьяных глазах Дяди Вити не будет никаких теней.

— А чего б не попробовать, — с улыбкой ответит Студент.

Но вернемся к жильцам дома, стоящего в самом центре старой Москвы, на тихом перекрестке двух знаменитых улиц. Дора оказалась права — на Новый год ей подарили большой конструктор «Лего», а Катьке — фотик, «Кодак» с автофокусом. А когда пришел март и в Москве начал таять снег, они наконец всей семьей поехали в горы, и Дора смогла покрасоваться рядом с папой в своем новом горнолыжном костюме. Курорт оказался модным, и по-прежнему все пижоны смотрелись на лыжах как коровы на льду.

Письмо с подобным содержанием Дора отправила своему новому другу. Профессор Ким был немало удивлен, получив «экспресс-почтой» открытку с видом циллертальских Альп и ледником Хинтертукс, где даже летом лежит снег, и словно рекламную фотографию самой Доры. «Надеюсь, что вы не очень скучаете, — заканчивала Дора свое послание. — Обратили внимание, как я загорела?..»

Профессор Ким действительно не очень скучал. Сразу после зимней сессии он проявил неожиданную настойчивость в вопросе перевода на дневное обучение некой студентки, даже не являющейся ему родственницей, и все было сделано очень быстро, несмотря на усиленные попытки Нины Максимовны помешать этому процессу.

— Что это он так колотится из-за этой Ирочки, вы не знаете? — спросила как-то толстушка Рита.

— Нет, не знаю, — печально вздохнула Нина Максимовна, думая о том, что маленький стервец все же отыскал своего Профессора Кима, а потом добавила: — Может, блат какой… Вы же понимаете, Рита, святых людей не бывает.

Да, Профессор Ким действительно не скучал, у него было полно работы, и он уже принял предложение Артура насчет испанских галеонов.

Постепенно все случившееся в тот самый короткий день в году забылось, пришла весна, и капель смыла следы зимы.

Да, забылось. Но так было днем, а ночью не все поддавалось контролю сознания. До сих пор участникам этой истории в пору беспокойной луны снятся разные кошмары, которые даже не хочется описывать. И лишь Профессор Ким видит в это время что-то очень важное и забытое им, на чем, пожалуй, стоит остановиться.

В такие ночи Профессор Ким долго не может уснуть и работает почти до утра в своем причудливом кабинете. А потом ложится в постель и мгновенно проваливается в сон, делающий его почему-то счастливым. И снится ему та страшная самая длинная ночь, когда копье вторично обрело цель и когда Робкоп, весь одевшись зеленым дымом, рухнул сквозь землю. И снится ему, что это он падает в зеленом дыму, падает с бесконечной громады Спиральной Башни, которую он так и не увидел. Страшен этот стремительный полет в одном направлении, вся его жизнь мелькает перед ним, но события лишены последовательности, словно кто-то сжал спираль времени, превратив ее в точку, и эта тяжесть одномоментного бытия, груз непереносимой памяти увлекают его вниз, туда, где мрак сгущается до непроницаемости камня. И Профессор Ким понимает, что у него нет крыльев, чтобы взлететь вверх, нет крыльев, чтобы разжать эту беспощадную спираль неодолимого и равнодушного Времени. И он просыпается всего лишь на мгновение, а потом его сон перестает быть только сном. Он становится воспоминанием, скрытым от Профессора Кима днем, но постоянно возвращающимся в сновидении, воспоминанием о том, что с ним действительно произошло в ту самую длинную ночь, когда над Москвой стояла чужая, незнакомая луна. И он переживает все заново — и страшное падение, последовавшее сразу после удара копья, и отчаяние, и глухую тоску, потому что у него не было крыльев и он мог лететь лишь в одном направлении — к разверзнувшейся под ним мгле; и странный ветер, тревожащий по ночам Урса, поднимался навстречу, ветер, несущий вздохи разочарования всех исчезнувших бесследно эпох, оставивших лишь иллюзорные следы своего пребывания на этой земле. Профессор Ким все переживает заново. Как и внезапное ощущение, что вот-вот нечто должно случиться и предчувствия не обманули его, что сейчас, именно сейчас свяжутся совершенно разные и отдаленные друг от друга события и что он когда-то уже переживал этот момент. Потому что он не рухнет вместе с Робкопом в эту открывшуюся бездну…

Пять лет назад, в свой первый визит в Африку, находясь у стойки бара…

ВОСПОМИНАНИЯ О ПРЕДСТОЯЩЕМ?

Чопорная кенийская столица Найроби, «Сафари-клаб», бар, наряженный, как рождественская елка-пальма, ироничный коктейль-оазис в широком стакане, перстень, беседа с Йоргеном и Урсом и наблюдающий за ними красивый темнокожий человек. Пять лет назад, находясь у стойки бара в «Сафари-клаб», он выпал на мгновение из действительности и видел берег, залитый солнцем детства, и громадное здание с роковой лестницей, возвышающееся над пляжем, — сталинский ампир, видел старого Ральфа и ощущал запахи больницы, видел большую хлюпающую лужу, оживающие картинки, Олю Осминкину, прозванную Осмой, но и видел что-то из этого теперешнего мгновения… Когда его окружали огни кенийской столицы и он, продолжая падать, услышал бой барабанов и заклинания чернокожих колдунов, услышал голоса буша, наполненные грозным рыком золотогривых львов и испуганным дыханием кареглазых антилоп, почувствовал, как бесчисленные стада диких животных пересекают Африку, подчиняясь зову воды, и еще раз за оставшейся теперь далеко радугой он увидел ослепившее его лицо древней Царицы, так похожее на лицо Зеделлы… И тогда падающая вместе с ним луна и огни кенийской столицы стали сгущаться, пока не превратились в одну точку. И Профессор Ким должен устремиться за этой яркой точкой света, единственной в обступившей его мгле. Теперь он уже убежден, что именно этот момент открылся ему пять лет назад, сложившись в непонятные тогда знаки, и что все эти бесконечные двери, сквозь которые он шел в самую длинную ночь, блуждая по темным лабиринтам памяти, предназначались этой действительно последней и вовсе не запертой двери, за которой лился свет… Он проходит в этот свет и оказывается на морском берегу. Он спускается по каменным ступеням, и в разные стороны расходятся балюстрады громадного здания, возвышающегося над пляжем, — сталинский ампир. Он, конечно же, узнает это место, залитое вечным солнцем детства, узнает ступени и эту роковую белую колонну, которая не смогла удержать его, но каменная громада здания почему-то больше не выглядит такой угрожающей. Тогда счастливая улыбка появляется на лице спящего Профессора Кима, и главное, чтобы никто не потревожил этот сон, этот хрупкий миг радости. Потому что Профессор Ким продолжает спускаться по лестнице и ступает на горячий песок, пахнущий морем, и навстречу ему идет седовласый, но по-мальчишески стройный человек с удивительно синими глазами, такими же, как синева раскинувшегося впереди моря и отражающегося в нем неба. Профессор Ким никогда не видел прежде этого человека, но сейчас он сразу же узнает его. Узнает по яркому крылу, раскрывшемуся за его спиной. И на мгновение нигде в этом мире уже не остается ночи, он узнает этого человека и понимает, что всегда представлял его именно таким.

— Возьми мое крыло, — говорит Камил Коленкур. — Оно теперь принадлежит тебе.

И в следующий миг купол параплана раскрывается уже над Профессором Кимом, и сразу же его отпускает тяжесть земли, и где-то без него рушится в бездну воспоминаний Робкоп и падающая, словно созревшее яблоко, сумасшедшая луна, и ветер, избавившись от ненужных вздохов разочарования, наполняет его крылья.

— А как же ты? — волнуется Профессор Ким. — Как же ты без него? Яркое крыло…

— Мне оно больше не нужно, — отвечает Камил, и бездонность неба отражается в его улыбающихся глазах. — Мне пора.

Камил Коленкур поворачивается и идет от Профессора Кима к кому-то, кто давно ждет его.

И Профессор Ким понимает, что это уже совсем другой берег, хотя солнца здесь не меньше, потому что куда-то исчезает огромное здание — сталинский ампир — и знакомые очертания морского городка, где их семья проводила лето, а Камил Коленкур идет к скале, двадцатиметровой отвесной скале над морем. Тогда ветер начинает крепчать, им уже полны крылья, и следующий порыв унесет его отсюда прочь. Профессор Ким пытается получше рассмотреть это место и скалу, которой заканчивается Африка, он хочет успеть спросить что-то у Камила Коленкура, но тот оборачивается, и Профессор Ким видит, что перед ним всего лишь смеющийся десятилетний мальчишка. А потом Профессор Ким замечает какое-то движение на скале, и снова его губы раскрываются в счастливой улыбке.

«Ах вот кто там ждет тебя!» — думает Профессор Ким.

А Камил взмывает вверх по скале, и хрупкая смуглая девочка протягивает к нему руки. Они подходят к краю обрыва, и Профессор Ким понимает, что Камилу действительно больше не нужно его яркое крыло.

Но следующий порыв ветра напоминает, что уже пора, он поднимает Профессора Кима и несет его над скалой. И Профессор Ким хочет что-то еще спросить у Камила Коленкура, он кричит, но легкость, которая наполняет его полет, успокаивает и делает волнения совершенно ненужными.

И вот его уже обступает бесконечная синева моря и синева бесконечного неба, а Камил и хрупкая смуглая девочка машут ему на прощание, и Профессор Ким, уносимый ярким крылом, еще раз видит их смеющиеся лица. Он видит, как Камил и хрупкая смуглая девочка машут ему вслед, а потом, взявшись за руки, прыгают со скалы.