Увертюра

Кто назначил тебя нашим пастырем,

страх?!

Где тот мерзавец, научивший терпению?

Если это дары, то что делают

с подобными дарами?

Это горел огонь и рокотало море

и так пахло ее тело.

Верните мне юность моей возлюбленной.

Я не хочу более терпеть.

Не кромсайте нежность ее тела

и не называйте эту дрянь морщинами.

Тогда я, может быть, снова заговорю

нормальным языком.

Нас обобрали, все отняли и забросали

грязью с дороги.

А теперь возвращают прокуренное

чудовище с отвисшей грудью и

усталым задом.

И не кивайте головами – мол,

надо понимать – это время.

Я плевал на вашу мудрость.

Это не время – это с т р а х.

Где-то в вечной знойной Африке, на берегах, покрытых сочной оранжевой травой тягучей реки Лимпопо, путями, закрученными, как локоны твоих волос, бродило детство. Детство – это ветер, играющий, словно спичками, тяжелыми кронами кокосовых пальм. Ветер – хозяин этих джунглей. Питон замершим мгновением висит над рекой и человечьими глазами провожает проплывающие мимо бревна крокодилов. А невесомый слон с огромными ресницами, нежный, как не отпускающий утренний сон, трубит о приближении человека. И вот на берег выходят дикари, отважные и не знающие жалости. Отравленные дротики взметаются в их руках и сейчас поразят большого слона – и ты видишь, какие у него грустные глаза, – и питона, созерцающего вечность. И тогда подует ветер, единственный хозяин этих мест, и разбросает дротики в разные стороны, и им уже не достичь цели.

И когда ты уходил, ты все оставил таким.

И потом пришел страх.

Страх растекался, как лава с вулкана, и слой за слоем покрывал город. Его щупальца метастазами проникали в дома, спальни и даже в сомкнутые веки глаз. Когда это произошло, никто не понял. Просто однажды утром, выйдя за порог, ты вместо привычного ветра ощутил липкий кисель страха.

И тогда случилась эта история.

 

Пролог

Часы пробили два ночи, значит, и сегодня они тоже, скорее всего, не придут.

Она закрыла альбом с фотографиями, поправила на спине большой цветастый платок и поднялась с резного черного дерева кресла. Альбом можно оставить на видном месте, он им не нужен – там ее воспоминания. Театр! Любовь ее и жизнь ее!

Совсем девчонкой она впервые увидела в Малом игру Ермоловой. И, конечно, – это была Лауренсия, страстная испанка, зовущая на расправу с тираном. И, конечно, была овация, устроенная студентами. А потом отец отвозил ее в экипаже домой, но ее маленькое сердечко уже сделало выбор – театр и только театр!

Театр… Как причудливо может все обернуться.

Она достала из коробки длинную папиросу и закурила – с той весенней ночи бессонница стала постоянным спутником, и она к ней привыкла. Она привыкла вот так коротать время – полночи прислушиваться к звукам за окном, ждать шагов на лестнице, а потом – когда постучат в дверь, а вторую половину ночи, уже до утра, отдаваться воспоминаниям.

Она снова погрузилась в воспоминания. Бог мой, какими блистательными были ее поклонники, кто только ни делал ей предложений. Совсем еще молодой актрисе рукоплескала восхищенная публика Москвы и Петербурга, и совсем рядом творили люди, ставшие уже давно легендой. Но и им, и пылким юным кавалергардам она предпочла молодого романтика, мечтающего переделать мир. И они видели крушение империи и всего, что с ней связано, и видели рождение нового мира, выходящего из усобицы, из крови, но стремящегося к светлым вершинам человеческого братства.

И вот прошло время, и ее пылкий романтик занял ответственный пост в Кремле, а она стала известной и любимой народом актрисой. Она была с теми, кто создавал новый театр и строил новую жизнь.

Но как причудливо может все обернуться.

Она чувствовала, что их мечту предали, что происходит что-то не то, что их революцию душит корявая, рябая рука подлости и что место революционной радости занимает всеобщий страх. Но когда в апреле Ваню арестовывали, она все еще верила, что это ошибка.

Он так и сказал той ночью:

– Не волнуйся, Мария, это ошибка. Все выяснится, и завтра я буду уже дома.

Но он не вернулся ни завтра, ни через неделю. Он вообще не вернулся.

Как же причудливо все может обернуться.

И она хлопотала, она использовала связи, друзей, но одни друзья мужа предали их, написав покаянные письма, а другие уже ничего не могли сделать.

И она поняла, что между ней и остальным миром разверзлась пропасть. Это было и в театре, и повсюду – она стала женой врага народа.

Постепенно от нее уходили друзья, а потом посыпались угрозы, письма с обещанием расправы. Единственное, что она успела сделать, это отвезти дочь к его родителям в Тушино.

* * *

…Автомобиль остановился за два квартала от дома. Из него вышел некто в кожанке и галифе, заправленных в новые хромовые сапоги. Поверх кожанки он имел портупею с большой деревянной кобурой. Он осмотрелся по сторонам – было еще темно, но вот-вот начнет светать, надо было спешить.

– «И раньше было нельзя», – подумал он.

Они уже привыкли к такому графику, и до двух дворник обычно не спал.

– Гныщенко! – позвал он твердым голосом, привыкшим командовать, – скидывай-ка китель, пиджак надевай, будешь за понятого. Ну, все, ребята, пошли.

Из машины вышли еще четверо, одетые в гражданское. Они быстро свернули с улицы и углубились в темные переулки. Когда дошли до дома, остановились перед входом в арку.

– Гныщенко, поди, глянь…

Тот, кого назвали Гныщенко, вернулся через пару минут:

– Спит дворник, глазищи залил и храпит, что конь.

– Пошли…

* * *

Когда в дверь позвонили, она сразу поняла, что это значит.

– «Ну вот и все», – подумала она грустно.

Она вышла в коридор и достала из кладовой коробку. В коробке лежало кое-что из теплых дорогих вещей, туда же она положила свой пуховый платок с вышитыми на нем крупными цветами. Затем поставила коробку на пол и спросила:

– Кто там?

– Откройте, – сухо ответили из-за двери.

Она взяла коробку и заметалась глазами по квартире, затем решила отнести коробку в комнату.

В дверь снова позвонили.

– «Что-то они нервничают, непохоже на них», – ей вдруг сделалось так тоскливо, – хотя она уже давно была к этому готова, – и так защемило сердце, как будто смерть пришла за ней и ждала там, за дверью.

– Иду, иду, – сказала она кротко, – только халат накину.

В квартиру они вошли вчетвером, двое остались на лестнице.

– «Они, наверное, решили, что у меня имеется пулемет, – подумала она. – Какая глупость. Шесть человек пришли арестовывать одну женщину».

– Мария Николаевна Скворцова? – обратился к ней тот, кто был в кожанке, видимо, старший в этой команде.

– Да…

– Вам придется поехать с нами, – он раскрыл и быстро закрыл удостоверение. Гражданин, – обратился он к Гныщенко, – будете понятым.

Она сразу как-то постарела и сгорбилась. Оказывается, до этих пор в ней жила какая-то надежда, глупо, конечно, но надежда жила. Может, оттого, что она могла каждый день видеть дочь, заботиться о ней.

– Бедная ты моя, как же ты теперь, – проговорила она, ни к кому не обращаясь.

– Приступайте к своим обязанностям, товарищи, – сказал старший равнодушным голосом.

И тогда они начали искать – в ящиках стола, в шкафах, на полках.

Ну что можно было искать, если они все забрали в первый раз, когда приходили за мужем? Они бросали на пол ее фотографии, и с треском разбивались стекла, они переворачивали, они рушили их дом, который они столько лет создавали с Ваней, – вот и дому пришла пора погибать.

Тогда она взяла коробку и прижала ее к себе:

– Простите, здесь мои теплые вещи. Я… у меня к вам просьба. Я хотела бы… словом, передать это для моей дочери… И вот этот платок.

– Откуда у вас это? Пуховой, – старший щупал платок и разглядывал вышитые цветы, – знатно! Дорогая, верно, вещица, а?

– Я – актриса! – сказала она гордо, и тут же осеклась, потому, что ее взгляд столкнулся с маленькими насмехающимися поросячьими глазками старшего.

– Ну да, ну да, я совсем забыл, – сказал он.

– Простите… извините меня, – проговорила она покорно. – Но как же с моей просьбой? Я б оставила коробку у дворника, а он бы передал. Вы, верно, все здесь опечатаете…

– Ну что вы, Мария Николаевна, я думаю – это ненадолго, сами ей передадите. Но можете отдать и дворнику, если вам не терпится…

– Спасибо… Сейчас, одну секундочку, я только чиркну пару строк, можно?

– Пожалуйста, мы не торопимся.

Она села за стол, взяла перо и лист бумаги и стала писать.

И тогда старший сделал Гныщенко знак, тот бесшумно вышел в коридор, вскоре вернулся и так же незаметно кивнул старшему. Старший в свою очередь тоже кивнул. Тогда Гныщенко вытащил из-за пазухи какой-то предмет, и это были последние минуты жизни актрисы Марии Николаевны Скворцовой, ученицы Ермоловой, потомственной дворянки и жены комиссара, возлюбившей революцию и революцией погубленной. Потому что Гныщенко сделал резкий взмах и в воздухе на мгновение застыл топор, блеснув тыльной стороной, направленной вниз. Гныщенко нанес страшный удар, разбив череп. Кровь брызнула в разные стороны, залив стол и письмо к дочери, прерванное на словах «Это для тебя, детка…»

– Стерва поганая! – выплюнул Гныщенко. Его красные глаза вдруг загорелись такой нечеловеческой злобой, что старший отвернулся. А Гныщенко снова занес руку:

– Гнида пархатая! – и нанес еще удар.

– Все, хватит, – сказал старший, – решат еще, что полоумный.

– А теперь наведите здесь кипеш, чтоб было видно: налет. Но ничего не брать! Тута не жулье работало – налет!

И он вышел из дома, тихо прошел мимо спящего дворника и направился к ожидающей в двух кварталах машине. Все прошло гладко.

Через пять минут остальные вышли из квартиры и задержались на лестнице, а Гныщенко спустился вниз и начал трясти спящего дворника за плечо.

– Свисти, отец! – орал он. – Чего глаза вылупил? В шестнадцатой человека убивают! Свисти!

Дворник спросонья ничего не понимал и бестолково хлопал глазами.

– Так в шестнадцатой жо враги народа…

– Свисти, батя!

– А вы кто будете? А…

– Свисти, черт плешивый!

– Не буду, враги ж народа…

– Человека убивают, батя, свисти!

И тогда мимо ошалевшего дворника пробежали четыре неразличимых в темноте фигуры, и дворник засвистел. Потом понял, что ни к чему это, и ему стало страшно, но он решил подняться и посмотреть. Вся квартира была перевернута, а на залитом кровью полу большой комнаты лежало то, что еще совсем недавно было Марией Николаевной.

– Ох, изверги… – дворник перекрестился. Потом увидел коробку с вещами и дорогим пуховым платком.

– Налет жо, – почему-то сказал он. – А шо им бесхозными-то быть?

Он взял коробку, покрутил ее:

– Ей, бедняжке, все равно уж не пригодится, а моя старуха мерзнет зимой…

И с коробкой в руках он вышел на улицу и вдруг начал свистеть. Он свистел, что было мочи, свистел, как полоумный, и тогда в Москве начался рассвет. И было 4.45 утра.

 

Пятьдесят лет спустя

Они сняли эту квартиру в новом микрорайоне потому, что ничего другого найти не удалось. Угловая квартира на шестом этаже панельного многоэтажного дома с красными лоджиями и одним сквозным подъездом, имеющим черный ход. Хозяева оставили им кое-какую мебель, уютную кухню с полукруглым диваном, и плата в сто рублей за однокомнатную квартиру по нынешним временам была более чем умерена.

Полтора года назад, когда они только поженились и Ксения наотрез отказалась жить с родителями, им удалось найти жилье в переулках в районе Бронных, в самом центре Москвы.

Это была чудесная квартира из трех комнат в старом доме с высоченными потолками, просторными комнатами и огромной кухней, настолько большой, что там стоял диван и на нем всегда кто-нибудь жил. Длинный-предлинный коридор вел от входной двери через кухню в вечно закрытый кабинет, множество кладовок и заканчивался зеркально расположенными спальней и гостиной. В гостиной в кадках стояли хозяйские растения – лимоны. Их было множество – от огромного дерева до совсем молодого нежного растения, а по стене вилось нечто, напоминающее лиану.

Боже мой, где эти славные времена, когда Василию Волкову, двадцативосьмилетнему журналисту, за такую чудную квартиру, заметьте, в самом центре, приходилось платить всего 80 рублей? Нет их больше, прошли и никогда не вернутся. Во всем виновата перестройка, инфляция и, как говорят всезнающие старухи, – Мишка Меченый, последний на Руси царь.

Но тогда, полтора года назад, запыхавшийся Василий внес на шестой этаж молодую прелестную жену и грохнулся вместе с ней под взрыв смеха, едва переступив порог.

– Ну, Ксюх, предполагала ли ты, что тебе удастся выскочить за такого атлета? Товарищу Шварценеггеру придется срочно менять профессию. Полцентнера, да на шестой этаж…

– Да, но заметь, полцентнера, и ни грамма больше, – смеялась Ксения.

Друзей у них по поводу новоселья собралось много, и напились они на радостях вдрызг.

* * *

Первые полгода у них как у обладателей такой суперквартиры всегда кто-то жил. Они еще помнили свое буйное студенчество, и им очень не хотелось расставаться. Тем более, что в конце осени из почти четырехлетнего заключения в Лаосе вернулся Лысый Абдулла (в миру, т. е. на работе, он имел другое, вполне светское имя). Абдулла начал выделывать такие штуки, так отвязываться после своего Лаоса, что всем участникам его мероприятий пришлось брать больничный. Абдулла с дипломатической службы привез кучу денег и, наверное, решил пропить их за неделю. Разумеется, вся феерия происходила на территории молодоженов, и за две недели сольного выступления Абдуллы Ксения подумала, что придется снимать еще одну квартиру – иначе они останутся без медового месяца.

Впереди был Новый год, и фиеста в предчувствии еще более грандиозных событий начала утихать. Ксения тогда заканчивала дипломный пятый курс института и большую часть времени проводила дома.

* * *

В первый раз это случилось через несколько дней после Нового года, когда совершенно ошалевший Абдулла увез всех пирующих с ним на какую-то дачу, и Волковы, наконец, остались вдвоем. Проводив гостей и убрав порядком погромленную квартиру, они закрылись в спаленке и занялись любовью. По привычке тихо – им все еще казалось, что в квартире кто-то есть. Потом рассмеялись и поняли, что просто не отошли еще от бесконечных гостей и, самое главное, что наконец их оставили в покое.

Утром бодрый и чисто выбритый Василий Волков поцеловал спящую жену, говоря что-то насчет лени и погубленного царя, надел пуховую куртку, кожаную шапку-«пилот», и в отличном расположении духа отправился на работу. Входную дверь он при этом запер своим ключом с брелоком-зажигалкой, подаренным женой к Новому году.

Через 45 минут Ксению разбудили шаги в их огромном коридоре и, сладко потянувшись, она сквозь сон спросила:

– Волков, ты еще не убрался в свою дурацкую редакцию?

В семь часов вечера заявился Лысый Абдулла. Василий задерживался на работе, и, открыв дверь, Ксения увидела, что Абдулла абсолютно пьян и восторженно улыбается, а рядом с ним стоит человек – весь заросший, с индейской повязкой на голове и разноцветными ленточками, вплетенными в волосы, и икает. В руках икающий «индеец» держал огромный футляр. «Уж не контрабас ли они там спрятали?» – подумала Ксения.

– Ксюха, восторг моих лаосских грез, доброе утро! – приветствовал ее Абдулла и вытащил из карманов две бутылки замерзшего шампанского. – Терциум нон датур, – заявил он, – но мы прочтем это древнее изречение, как «кто не с нами, тот против нас»[1]Tertium non datur ( лат .) – Третьего не дано.
. – А стоящий рядом «индеец» согласно кивнул.

– Мы по очень важному делу, – продолжал Абдулла, – подтверди, Старик Прокопыч. – Индеец кивнул. – Всего на пару минуток, можно? – А индеец снова кивнул.

– Опять надрался в хлам, – улыбнулась Ксения, пропуская гостей в коридор.

В футляре оказалась шестиструнная гитара, ухоженная, в отличном состоянии – «индеец», несмотря на свой боевой и несколько запущенный вид, был, видимо, человеком аккуратным, – и несметное количество выпивки. У Ксении глаза полезли на лоб, когда она увидела, сколько там было.

– А, совсем забыл! – стукнул себя по лбу Абдулла и извлек из футляра букет зимних гвоздик. – Прости, дорогая, эдельвейсы этот шерп, – он ткнул пальцем в «индейца», – уронил в пропасть.

«Индеец» отогрелся с мороза, на его заросших щеках появился румянец, и теперь с наслаждением разливал запотевшую водку. Ксения поняла, почему гость звался «Старик Прокопыч» – Он был действительно старше их и старше 30-летнего Абдуллы. На вид ему, наверное, было лет 37, а может, и больше. Старик Прокопыч имел густую бороду на худом, скуластом лице с большими теплыми карими глазами. Ксения подумала, что он, скорее всего, очень добрый малый. В двадцатиградусный мороз на нем была старая кожаная куртка с бахромой, изрядно вытертые джинсы и рубаха с индейским орнаментом, надетая под грубой вязки черный свитер. Поверх свитера висели какие-то амулеты и оловянная голова на цепи.

– Вы мне расскажете о символике ваших камней? – попросила спросила Ксения.

– Не разговор, – бодро пообещал Старик Прокопыч. Он протрезвел, и теперь его ясные глаза светились блаженством. – А вы давно живете в этой квартире?

– Да нет, с полгода – как с Васькой поженились, – она посмотрела на Абдуллу.

– Да не тяни ты, старый шаман, – сказал Абдулла, – выкладывай, чего надо.

– Как бы это сказать… Да ничего особенного, просто здесь одно время жили мои друзья. Ну… они ребята своеобразные, вы с мужем, по всей видимости, более уравновешенные люди. Словом, какая-то неявная эта квартирка. Я не знаю, может, им это все только казалось…

– Что казалось? – Ксения вдруг почувствовала легкий укол в висках. «Какой-то странный разговор…»

– Я не хочу вас пугать, потом, я же говорю, они были ребята специфические.

– Ну вот, начинаются истории с приведениями, – улыбнулся Абдулла, а Старик Прокопыч продолжал:

– Знаете, у страха глаза велики. Только Олежка, это вот как раз мой приятель, говорил, что здесь все время ощущается чье-то присутствие…

– Ну, конечно, потому что здесь все время кто-то есть, – засмеялась Ксения.

– Кто-то есть… – повторил Прокопыч. – А потом эти ночные кошмары… Хотя, может, обкурились на ночь или колес наглотались. Я ж говорю, они ребята специфические. Здесь, я смотрю, остались кое-какие их вещи. Вон и лимон, который они пересадили. А вас не просили ухаживать за лимонами?

– Просили… Дети хозяйки. Сказали, что она очень любит лимоны.

– Хозяйка чудная, она все пересаживает и пересаживает эти растения, не знаю сколько лет. Может, выводит чего?

– А что случилось с вашими друзьями, почему они съехали?

– Да ничего не случилось, – Прокопыч беспомощно поглядел на Абдуллу. – Просто крыша поехала у обоих. У мужа и у жены. И до сих пор в дурке лежат, уже с полгода, с лета. А, может, и ерунда все это… Хотя, чего уж здесь ерундового.

– Короче, вот что, друг мой, – Абдулла взял запотевшую бутылку «Столичной» и некоторое время смотрел через нее на свет. – Старик Прокопыч у нас музыкант, и когда он отвязывается на сцене, получается у него это замечательно. А вам с Васькой надо отсюда съезжать, – подытожил он неожиданно. – Видимо, всю тяжесть разговора мне придется взвалить на свои хрупкие плечи. – Абдулла начал загибать пальцы. – Первое. С Васькой я говорил, он меня и слушать не хочет. Что за чушь, говорит. Не верит во всякий бред. Хотя я на его месте был бы поосторожней. Второе. До вас еще полгода назад эту квартиру снимала семейная паpa, – Абдулла кивнул в сторону Прокопыча. – Где она сейчас? В психушке! До них здесь жила работник одного ВНИИ – она, кстати, хозяйка этой квартиры. Так вот, ее надо искать по тому же адресу. Это только за последний год. А раньше эту квартиру занимали ответственные работники. И они очень быстро сменяли друг друга. И кончал каждый плачевно. Правда, считалось, что из-за неприятностей на работе. Не многовато ли для одной квартиры?! И, наконец, третье. Ты знаешь меня уже давно. Семь лет, правильно? И ты всегда мне доверяла. Послушай, Ксюш, когда я все это узнал, я сам обалдел. Время от времени здесь что-то происходит. Я не знаю, когда именно, но не думаю, что надо ждать следующего раза. Не говоря уже о том, что чье-то присутствие здесь ощущается постоянно. Ксюш, ты можешь мне не верить, но вот Старик Прокопыч вообще завернут на этом и может многое рассказать. И зря ты смеешься, по крайней мере, – Абдулла вдруг разорвал сигаретную пачку и начал что-то писать, – вот его телефон, на всякий пожарный, звони, если что-нибудь…

– Ой, Абдулла, – Ксения смеялась, пряча телефон в карман своих спортивных брюк, – всегда ты был такой! Ты ведь уже взрослый человек.

– Ну какой «такой»? – Абдулла улыбнулся, – Ксюха, Ксюха, я ведь всегда был тебе другом, разве не так?

– Конечно, так!

– И никогда не претендовал, чтоб быть больше чем другом за все семь лет… Хотя я, черт побери, помню все! Как ты была промокшей под дождем десятиклашкой в парке Горького, а я был уже мужчиной, орлом, без пяти минут дипломатом!

– А ты подошел и сказал: «Дитя, хочешь я покажу тебе самые экзотические страны мира? Там будут лить муссонные дожди, но я гарантирую надежную крышу. А пока прошу…» – и отдал мне свой плащ.

– Ты даешь! Надо же, все помнишь. А ведь точно, так и было, слово в слово.

– Что ты, Абдулла! Ты был моим самым первым и самым ярким впечатлением.

– А что же ты тогда выбрала этого пиратствующего культуриста-литератора Ваську?

– Ты сам нас познакомил…

– Это была моя роковая ошибка, но ты-то выбрала его. И тем самым разбила мое сердце. И говорю при свидетелях: целое оно всегда принадлежало тебе!

– Абдулла, ты и сейчас самое яркое впечатление! – Она прильнула к нему и поцеловала его в колючую щеку, – но не могла же я выйти замуж за впечатление, пьяная твоя физиономия! – Она смеялась, но глаза ее почему-то увлажнились. – И ты ведь женился, когда я была еще ребенком.

– Врут женские слезы, ой как врут! Я женился потому, что мне надо было ехать работать, Родине служить, державе… Но теперь – довольно. Я бросаю все это…

Ксения удивленно на него посмотрела, а Абдулла продолжал:

– А ты думаешь, чего мы третий день пьем?! Бросаю. И буду первым в истории отечественного рока музыкантом с дипломатической карьерой за спиной. И нет человека счастливее меня! Шли бы они все…

А на столе уже ждали маринованные грибы, и масло плавилось в горячей рассыпчатой картошке, и нарезанная тонкими ломтями, просвечивалась бастурма, купленная случайно в магазине «Армения». И они выпили по ледяной рюмке водки, чувствуя, как приятное тепло плывет внутри, разливаясь до кончиков пальцев, и закурили, и Абдулла сказал:

– С детства не было так хорошо… С детства? Дети! Старик Прокопыч, а как же дети?

Индеец вскочил и опять беспомощно смотрел по сторонам.

– Вот незадача-то, забыл. Ты же расфилософствовался, а я забыл.

– Дети, позор моим сединам! – кричал из коридора Абдулла.

А Старик Прокопыч смотрел растерянно:

– Ну и балбес же он. Говорил, ну чего их с собой тащить?

Абдулла вернулся и привел с собой двух юных девушек, одетых в том же живописном стиле, что и Старик Прокопыч.

– Ксюха, познакомься, это наши внучки, – сказал Абдулла. – Они поклонницы композитора Бизе и арии Хозе. Но иногда ходят и на Старика Прокопыча. И вот мы прямо с концерта. Мы знали, что ты будешь не против. Ничего, а?

В ту ночь Ксении не спалось. Она ворочалась, просыпалась, а когда засыпала, ей снилось, что на кухне вовсю шумит Абдулла. Он чего-то кричал каким-то странным пирующим с ним людям. Что-то наливал без конца из зеленой квадратной бутылки, а это «что-то» в бутылке не убавлялось.

– Да это же зелье, настой на костях богомола! – кричал Старик Прокопыч, раскачиваясь на неизвестно откуда взявшихся качелях, а потом начинал хохотать, и оказывалось, что это хохот не человека, а сыча.

– А он и есть сыч, – мягко говорил прямо над ухом Абдулла, – пойдем со мной, я тебя буду любить, в ванной…

И Ксения просыпалась измученная, ворочалась, прижималась к мужу, слушала его ровное дыхание и снова закрывала глаза. И тогда те самые девушки-внучки начинали летать по длинному коридору, а их черные кожаные куртки оказывались крыльями. А на кухне мощный церковный хор пел песню, и песня эта была Интернационал…

Успокоилась она только к пяти утра. Заснула и уже не видела никаких снов.

* * *

Всю весну Ксения работала над дипломом. Большую часть времени она проводила в библиотеке, но иногда занималась дома, облюбовав для этого кухню.

В тот день она переписывала вторую главу. Вечером у нее была назначена встреча с руководителем диплома, и она не заметила, как часы пробили полдень. В две минуты первого зазвонил телефон. Ксения пошла в спальню снимать трубку. Это был Василий.

– Привет, детка, звоню из редакции. Совсем нет времени…..

– Васька, это ты? Ты что, осип? Что у тебя с голосом?

– Ерунда, сейчас накричался с одним кретином. Послушай, детка…

А Ксения подумала: «Странное дело, ведь он меня никогда не называл «детка». Что за глупость?»

А Василий продолжал:

– Там, на столике в спальне, должны быть ключи с твоим брелоком… я забыл, посмотри… Ты же собиралась вечером в институт.

Ксения обернулась. Никаких ключей на столике не было.

– Сейчас посмотрю в карманах и на кухне…

Но ключей нигде не оказалось.

– Вот черт! Ладно, посмотрю еще раз у себя. Ну до вечера. Не шали и не строй глазки работникам общепита!

И телефонная линия разомкнулась.

Ксения какое-то время послушала короткие гудки, раздумывая, что это происходит с Василием. Потом положила трубку. С тех пор, как он стал для нее самым близким (кроме разве что бабушки) существом на свете, она всегда чувствовала его. Неважно, был ли он рядом, общались ли они по телефону или через записки (они писали друг другу всякие нелепицы, прикрепляя листки магнитом к холодильнику). И эта связь ни разу не прерывалась. Им повезло: они не просто поженились, они полюбили друг друга, и в их любви не было взаиморазрушения. А сейчас… Да она просто уверена, что с ней говорил кто-то чужой, совсем чужой…

И Ксения повернулась, чтобы выйти из спальни, и тогда снова повторился укол в висках, и она вдруг ясно ощутила, что находится в квартире не одна. Скрипнул паркет в коридоре, потом то же на кухне, протяжно заныла диванная пружина. И тоскливо вдруг сделалось Ксении, потому что там был кто-то, в пустой кухне, смеялся, роясь в ее бумагах, сидел, развалившись на диване.

И тогда мурашки поползли по ее спине, потому что снова враждебно скрипнула пружина – кто-то поднялся с дивана и шел сейчас сюда по коридору. И она закричала сорванным и низким голосом:

– Кто здесь?! – закричала, чтобы ее слышали все, и страх, терпеть который стало невозможно, заставил ее бежать туда, навстречу опасности, в западню, а может быть, навстречу гибели. Она только успела схватить в коридоре свою туфлю с острым каблуком – маленькая девочка с легкой туфлей в руке против целого мира. Как глупо. Ведь это просто ветер разбросал ее бумаги, ветер открыл форточку и в кухню влетел чудный апрельский день. Как глупо. И Ксения села на пол и расплакалась.

Когда вечером Ксения вернулась из института, Василий был уже дома. Она подумала, стоит ли ему что-нибудь говорить, но Василий был весел, расхаживал по кухне в одной рубахе, готовил себе яичницу и распевал песенку про то, как в гастрономе кончилось пиво. И Ксения решила его не беспокоить. Она переоделась, прошла в ванную, долго и тщательно мыла руки, разглядывая себя в зеркало. Две недели назад они несколько дней катались на лыжах в Домбае, но от горного загара и былой свежести ничего не осталось. На нее смотрело усталое осунувшееся лицо с большими синяками под глазами.

– «Что это со мной?» – подумала она и вдруг вслух сказала:

– Но я никогда не высиживала учебу задницей! Неужели диплом забирает столько сил? Тогда бы я чувствовала!

– Ты что-то говоришь? – спросил Василий.

– Нет, ничего, – она вошла на кухню, вытирая руки полотенцем, – просто мне показалось, что я стала плохо выглядеть.

– Глупости, ты прелесть. А если раскошелиться на пластическую операцию, сделать пару подтяжек, накачать парафином бюст и перестать чавкать за столом, то можно принимать участие в каком-нибудь конкурсе.

– «Мисс Привидение-90»! Только тогда тебе придется раскошелиться еще и на вставную челюсть…

– По-моему, ты слегка себя недооцениваешь. Будешь ужинать? Смотри, как аппетитно. Открываю кооперативный кабак «У журналиста», с какой-нибудь душещипательной легендой о молодом журналисте, павшем за перестройку, и теперь в виде призрака блуждающем среди гостей.

– С таким меню – прогоришь, – улыбнулась Ксения: на столе стояли лишь большая сковородка с яичницей и бутылка пива.

– Меню, кстати, составлю сам! И по божеским ценам. Предположим: «хлеб журналиста» – 50 копеек, на первое – «солянка журналиста» – 1 рубль, далее «жаркое журналиста в горшочке» – 2 рубля, и на холодную закуску я бы подал «яйцо журналиста под майонезом» – 26 копеек.

– Глупый ты мой дурачок, – засмеялась Ксения.

– А что, бывают умные дураки?

– Бывают, ох бывают…

– Твои резкие политические выпады приведут тебя когда-нибудь в Сибирь. «Умные дураки»… хм, это же прямо политическая прокламация, какой-то открытый призыв к бунту.

– А ты мой глупый дурачок. Вот, скажи, балда, где ты нашел ключи?

– Ключи? Что за ключи?.. От дома, что ли?! Представляешь, упали в корзину с мусором. Я прикуривал, а потом, наверное, положил на стол. Все обыскал. Хорошо, тетя Зина вернула, а то куковал бы на улице… Послушай, – он удивленно посмотрел на нее, – а ты про это откуда знаешь?

– Глупый дурачок, да еще память девичья. А ты мне разве не звонил?

– Звонил? Я?

– И не просил посмотреть ключи на столе? А? Звонил? Балда?

– Не звонил…

– Не звонил?! Осипшим голосом, весь в запарке… мои ключи!..

– Да не звонил я! Может, я схожу с ума, но я этого не помню.

Василий предупредил, что у него полно работы, и, когда Ксения вошла в большую комнату, он говорил по телефону. Перед ним на столе лежала кипа бумаг, портативная югославская печатная машинка, банка растворимого кофе из солнечной Бразилии и электрический самовар из города Тулы. И еще на столе была его любимая кружка, подаренная одним иностранным коллегой. Кружка из толстой пластмассы, могла служить термосом, вся была разрисована совокупляющимися зайцами. Зайцы имели рожи хулиганов и занимались своим распутством самым наглым образом, а Василий говорил по телефону:

– Ну и ловеласина же ты старая, а жене что скажешь? Коллегу едешь встречать? Ну ты даешь! Да, конечно, привози! Да ерунда, что в пять утра. Буди! Завтра ж суббота. Я вам в большой постелю. А, ей одной? Ну, добро… Ой, а это, Абдулла, ты брось, ну какая Страстная ночь? Слушай, все эти фантомы… Старик Прокопыч – классный музыкант, но у него на эту тему крыша едет. Спириты прямо… Да я тоже серьезно отношусь к таким вещам, но не в таком же проявлении. Ну и что?.. Что сегодня? Господи, да совпадение! Ну он точно сумасшедший. Ну, хорошо, ждем. Обнимаю, будь…

Василий посмотрел на Ксению и сказал:

– Звонил Абдулла, опять про привидения говорил… По-моему, ему просто неудобно было сразу к делу, – Василий ухмыльнулся. – К нему девушка приезжает. Из Севастополя. Ты ж его знаешь – он галантный. Оставил по пьяни прошлым летом свой телефон, а теперь – встречай.

– А везет ее, конечно, к нам?

– Да, ты уж постели, пожалуйста. Она ненадолго. Со среды он заказал ей гостиницу.

Когда Василий закончил работать, шел уже четвертый час утра. Он разделся, умылся, еще раз проверил входную дверь, – ключи с Ксениным брелоком при этом оставил в замке.

Затем Василий прошел на кухню и открыл стенной шкафчик. Вынул оттуда сверток, развернул его и некоторое время смотрел на новенькую деревянную ручку и на промасленное лезвие топора. Это было самое грозное оружие, имевшееся в доме.

«Надо будет навести его», – почему-то подумал Василий. Затем он прошел в спальню и спрятал топор под кроватью, у изголовья.

«Вот и я становлюсь сумасшедшим», – подумал он.

* * *

В 4.45 утра Ксения проснулась от шума в голове и от того, что страшно болели виски. Она так и не поняла, бодрствовала ли она или это был все еще сон, потому что не могла пошевелиться: ее тело не подчинялось ей, а боль становилась нестерпимой.

«Наверное, мне все это снится, – подумала Ксения. – И эта страшная боль, и то, что я лежу, как парализованная… И то, что в спальню сейчас кто-то вошел и идет, неслышно ступая по ковру, к кровати».

Ксения подумала, что главное – не открывать глаза, и тогда, возможно, удастся этого избежать. Но глаза, наверное, открылись сами, и она увидела сначала в окне очень яркую и тревожную луну, а потом в бледно-зеленом, размазанном по комнате свете, она увидела, как в спальню вошла маленькая женщина в пальто и в платке или темной косынке. Женщина медленно прошла мимо их кровати и положила на журнальный столик что-то звенящее. Затем она повернулась и некоторое время смотрела на спящих, и Ксения увидела, что это была старуха, только лицо у нее было какое-то очень гладкое и белое, как будто сделанное из воска. Боги небесные! Как же тоскливо сделалось Ксении, а женщина повернулась и пошла обратно, к приоткрытой двери спальни, а Ксении показалось, что она прошептала:

– А это для тебя… Все для тебя, детка…

И тогда Ксения захотела бежать, кричать, будить мужа, но она по-прежнему не могла пошевелиться, а могла только лежать и плакать, потому что призрак вернулся, а с ним пришло то, чего она, оказывается, ждала и боялась больше всего на свете. Она только видела, что тот, второй, появившийся в проеме дверей, был огромного роста. Торс и руки его заросли шерстью, а вытянутая волчья пасть была оскалена, и с клыков текла слюна. Он шел медленно, словно был слеп, и страшной злобой горели два его красных глаза. И когда Ксения увидела эти горящие глаза, где-то глубоко, внутри себя, она услышала тоскливый, леденящий волчий вой. Но еще до этого услышала голос мужа:

– Кто здесь!?

Василий был уже на ногах, он включал свет, и все растаяло. Но то, что случилось дальше, они видели уже наяву. Они видели, как медленно закрывается дверь в спальню, а потом так же медленно опускается и затем поднимается дверная ручка. Это не мог быть ветер – кто-то находился в квартире, кто-то сейчас уходил от них. В следующий миг Василий достал то, что было у него спрятано под кроватью, и рванул дверь на себя, но услышал только грохот захлопывающейся входной двери. За ту секунду, что Василий брал топор, никто не сумел бы пробежать весь бесконечный их коридор, разделяющий спальню и входную дверь. И тогда он снова закричал:

– Кто здесь?!

Он включал везде свет, он искал, но квартира была пуста. И он побежал к входной двери, распахнул ее, подняв топор, и тогда из темноты на него выступила громадная фигура. Но Василий отшатнулся и не стал наносить удара. Потому что это был Абдулла.

– Неплохо ты готовишься к встрече гостей, – оторопел Абдулла. – Что с тобой? У тебя вид сумасшедшего! Что, репетируешь роль Раскольникова? – спросил он, глядя на топор.

Василий опустил топор и выдохнул:

– Ох, Абдулла, это ты?!

– Да, я, а ты что, ожидаешь взломщиков? Неплохо смотришься – в трусах, с топором, глаза горят. Везде свет… Ксюха, та просто как зареванное привидение. Ничего вы проводите время без пятнадцати пять утра!

Абдулла повернулся, и Василий увидел, что он был не один.

– Входи, Лен, чувствуй себя как дома, – сказал Абдулла. – В Севастополе таких забав не увидишь.

Они сидели на кухне, в чем были. Ксения продолжала реветь, Василий успокаивал ее, а Абдулла готовил кофе и слушал, что с ними произошло. Его крымская гостья поддакивала и говорила, что у них тоже такое случается, с ее подругой было.

– Да ладно, чего уж теперь плакать, – сказал Абдулла. – Я ж вас предупреждал. Предупреждал же. Старикан рассказывал, что с его друзьями год назад тоже все началось в первую ночь Страстной недели. И были какие-то непонятные телефонные звонки. – Василий тогда бросил быстрый взгляд на жену, – а на шестой день его друзей под грохот оркестра отвезли в сумасшедший дом. Предупреждал же… В психушку захотели? Съезжать отсюда надо. Слишком хороша квартира, чтоб здесь жить.

– Что это было, Абдулла? – Василий жадно курил, а Ксения перестала плакать и только иногда всхлипывала.

– Не знаю! Наверное, то, что ты видел. Что я еще могу сказать. Тем более, что моя точка зрения тебя не интересует.

– Ну что ты такое говоришь…

– Дайте хоть сигарету, что ли. Свои в машине оставил.

– Возьми в спальне. На журнальном столике пачка «Космоса». Не хочу туда идти.

Абдулла прошел в спальню и действительно увидел на журнальном столике пачку «Космоса». Он помнил все, что ему рассказали. И то, что когда они с севастопольской гостьей поднимались по лестнице, его удивило, в доме горел свет. А потом дверь внезапно распахнулась, и Абдулле показалось, что на него вылетел сумасшедший с топором. Слава богу, что Василий не видел себя.

Поэтому Абдулла не очень удивился, обнаружив на журнальном столике рядом с пачкой сигарет те самые ключи с брелоком, которые, как утверждал Василий, должны были быть в замке.

В среду они переехали.

* * *

Пару месяцев они жили у родителей Ксении, в их большой и веселой семье. Там была еще бабушка и младший брат – отпетая шпана. Им выделили бывшую детскую, а брата перевели к бабушке.

Когда пришло время, Ксения с отличием защитила диплом, и это решило ее дальнейшую судьбу – ей предложили остаться на кафедре.

Василий говорил, что он трудится как вол, и он действительно много работал на телевидении и много писал. Ксения поработала некоторое время с абитуриентами, но потом ее вызвал завкафедрой:

– Ксения, детка, – сказал седеющий профессор, – можете ехать отдыхать со своим флибустьером. М-да… Читал его статью, журнал их выписываю, хороший журнал. Молодец. Все они молодцы. Вам, молодым, легко быть смелыми, вы не знали нашего страха… М‑да… Но это я так, к слову. Так что езжайте, отдыхайте, детка, – при слове «детка» у Ксении снова кольнуло в виске, но тут же все прошло. – Но чтоб к первому как штык! Работы будет много, и кандидатский сдавать. М-да… Ну, всего хорошего, отдыхайте, у вас больше месяца.

Счастливая Ксения побежала звонить Василию. Но оказалось, ему предстоит внезапная командировка в Баку и потом еще, видимо, недельку придется побыть в Москве.

– Но самое главное, мне предложили квартиру, – говорил Василий – однокомнатная, в новом районе, всего стольник. Дешевле сейчас не найдешь. Квартиру я уже смотрел, это родственников одной девчонки с нашей работы. Ты знаешь, мне понравилось, рядом лес. Сегодня вечером позвонит хозяйка, Марина, кажется, и вы договоритесь, когда тебе ее посмотреть. Я считаю, надо соглашаться. Давай, приезжай ко мне, попьем в буфете кофею и все обсудим.

Мать Ксении была против их переезда. Но она была против и в прошлый раз, когда они переезжали на Бронные. Тогда свекровь вообще повела себя странно: сначала умоляла их не переезжать, а потом за целый год так ни разу там не появилась.

– Не обращай внимания, – говорил Василий. – У моих стариков свои крысы в голове, у твоих – свои.

Вечером позвонила хозяйка квартиры. Ее действительно звали Мариной, и у нее был приятный мягкий голос.

– Давайте встретимся завтра уже там, у дома, – говорила Марина. – А, не знаете… Тогда давайте у выхода из метро. Это новая ветка, последний вагон от центра. Отлично, в шесть устраивает, я буду как раз ехать с тенниса. Как мы друг друга узнаем? Вот что, Ксения, знаете, я буду в шортах, в широкой майке с надписью «P. S.» и в руках, конечно, теннисная ракетка. Так что до завтра. Всего вам хорошего.

* * *

Когда Ксения вышла из метро, она увидела электронное табло на крыше какого-то предприятия, и на табло зажглась сначала цифра «+ 30 °C», а потом – «17.50».

«Хоть из метро не выходи, – подумала Ксения, – вечер, а пекло такое, аж до дурноты».

Солнце нещадно плавило асфальт. Обезумевший июль гнал всех вон из Москвы. За город, к воде, зарыться в ил, в слоистую прохладу, и быть там, и не возвращаться в этот город, пока боги не сжалятся над ним и жара не отступит.

Ксения без труда нашла ларек «Цветы» и, так как было еще время, решила посмотреть, чем торгуют кооператоры. Но кооператоры уже сворачивались, считали деньги и пили теплую водку. «Мужественные, должно быть люди», – подумала Ксения.

Она вернулась к ларьку «Цветы» и достала сигареты.

– Что-то ты много стала курить, – сказала она себе.

Найдя удобную тень, она стала ждать, и когда на табло зажглось «17.59», она затушила сигарету. «Черт его знает, что за морковка эта Марина, если она в 30-градусную жару расхаживает по Москве с теннисной ракеткой? Решит еще, что я распутная особа и спалю ее квартиру…»

Резко поднялась какая-то птица – Ксения услышала только хлопанье крыльев, и где-то далеко за домами, далеко за расплавленным изнуренным городом, за лесной прохладой, где-то на краю ночи она услышала одинокий волчий вой. И тогда снова зашумело в голове, и резкая боль в висках чуть не заставила ее вскрикнуть.

«Черт, мне сейчас станет дурно от этой жары», – подумала Ксения. Сердце вдруг бешено застучало и капли холодного пота выступили на лбу, потому что вернулся прежний страх, и сквозь разноцветную летнюю толпу прямо к ней из марева раскаленного воздуха шла та маленькая женщина в темном зимнем пальто, закутанная в цветастый платок.

– Все для тебя детка, все для тебя, – прошептал кто-то у нее над ухом и перед глазами поплыли разноцветные круги.

«Мама, мне плохо! Я сейчас потеряю сознание…»

И тогда она прямо перед собой услышала дружелюбный голос:

– Здравствуйте, вы Ксения? Я, кажется, вовремя.

Боль прошла, как будто и не было ничего, и перед Ксенией стояла светловолосая длинноногая девушка в белых шортах и в майке с надписью «P. S.». У нее были очень хорошие зеленые глаза (настолько хорошие и настолько родные), она улыбалась и в руках держала ту самую теннисную ракетку.

– Марина, господи, Марина, как хорошо, что вы пришли!

Девушка была в замешательстве – ничего подобного она услышать, конечно, не ожидала – и удивленно смотрела на Ксению, а Ксения почувствовала нелепость ситуации и рассмеялась:

– Ох, извините, пожалуйста! Мне просто чуть не стало дурно от этой жары… Простите ради бога, знаете, у меня, по-моему, чуть солнечный удар не случился, даже галлюцинации начались…

– Ну да, ну конечно, – сказала Марина, – все бывает…

И они обе рассмеялись.

Через 15 минут они общались так, как будто были знакомы всю жизнь. Конечно, квартира Ксении очень понравилась, а вкуснее шампанского из морозильника она вообще ничего не пробовала. Хотя, надо признаться, квартирка так себе. Однокомнатная в панельном доме, прихожая-холл, крохотная кухня с балконом. Но чистенько, отлично отделанная ванная с зеркалом на всю стену, на кухне – холодильник, в комнате – стенка темного дерева с баром и нишей для телевизора. Все остальное они привезут сами. Правда, дом на окраине удаленной новостройки, прямо за домом – какой-то овраг, через него можно пройти к метро, только вечером делать этого не рекомендуется, но метро рядом, двадцать минут – и ты в центре, а за оврагом лесок и там озеро. Словом, чудное место, да и квартирка ничего. Кода внизу нет – уже успели выломать замок, а квартиру запомнить легко: шестой этаж, из лифта направо, в глубине коридора, номер 66.

* * *

Василий не понимал, что происходит. Теперь Ксения каждый день виделась с Мариной, они начали ходить вместе на теннис и в бассейн, не пропускали выставок и новых фильмов, да еще вдобавок каждый день перезванивались.

В новую квартиру они переехали на следующий день после того, как Ксения посмотрела и одобрила ее. Квартира как квартира, новая, чистая, только Василий обнаружил, что на одной из стен от потолка до линии обоев треснула штукатурка. Он обратил на это внимание Ксении, но та сказала:

– Ну и что, должны же быть в этом доме хоть какие-то минусы…

Муж Марины, Краснопольский М. В., оказался врачом-психиатром. Он был на двадцать лет старше Марины и был действительно М. В. – Ксения почему-то так и не смогла перейти на «ты». Но был он в прекрасной форме, – Ксения обратила внимание на целый гимнастический комплекс в холле их огромной квартиры, – оказался приятным собеседником, и главное, был очень привязан и внимателен к Марине. Правда, было в нем что-то, что Ксения не смогла сразу определить. Но она подумала, что не стоит забивать голову всякой чепухой, и решила обратиться к нему за советом. Она рассказала ему все, что произошло тогда в квартире в районе пересечения Бронных, и все, что было после Бронных, в день знакомства с Мариной, и что вообще она в последнее время чувствует себя как-то странно. Он выслушал ее внимательно, поинтересовался, не принимала ли она каких-либо лекарств, не испытывала ли сильного переутомления, и узнав, что Ксения недавно защитила диплом, он ее успокоил:

– Выкиньте все это из головы. Вы просто сильно переутомились. Диплом и, как вы сами говорили, неопределенность с аспирантурой… Сверхдозы кофе и такое количество никотина в день – это недопустимо даже из-за докторской диссертации, а тут – диплом! Нельзя придавать столько значения подобным вещам. И никогда впредь так не поступайте… Это ж прямо самоистязание!

– Но я физически совсем ничего не ощущала, – возразила Ксения.

– Ты же сама говорила, что сильно худела и выглядела неважно. Ты потратила очень много психической энергии, переоценив важность цели. Я правильно говорю? – спросила Марина, а ее муж улыбнулся и продолжал:

– Поэтому выкиньте все из головы. Все эти фантомы, вряд ли они существуют в реальности, по крайней мере, я в эти штуки не верю.

– Но я видела их собственными глазами…

– Галлюцинации – продукт чисто физиологического свойства. Торможение определенных участков коры головного мозга, – сказала Марина, и Ксения уловила в ее тоне иронию, только она не поняла, по отношению к ней или к собственному мужу.

– Да, – продолжал Краснопольский, – галлюцинации, вызванные перенапряжением, а тогда на остановке – сильной жарой. Может быть, и существует нечто запредельное, но вряд ли можно объяснить рационально вещи, выходящие за рамки рациональности. И, насколько я могу судить, это не тот случай. Так что выкиньте все из головы – больше спорта, бифштекс с кровью каждый день, и увидите, скоро все забудется.

– А бифштекс – непременно с кровью, – добавила Марина.

А Ксения подумала: «Может, она не любит своего мужа?!»

Заканчивалась среда первой недели июля.

* * *

Ксения быстро освоилась в новом районе. Внизу под домом была булочная, напротив – аптека, рядом – большой универсам. А чуть дальше метро, минутах в десяти ходьбы – химчистка.

Жара в Москве все не спадала, и Ксения с нетерпением ждала конца недели, чтобы уехать за город. К пятнице она обнаружила, что у них скопился огромный ворох грязных вещей, и поскольку стирать в такую жару не хотелось, решила отнести все в химчистку. Упаковав огромный горный рюкзак, надев шорты, свободную майку на голое тело и нарядную кепку, подаренную Абдуллой, она посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна.

Через десять минут Ксения уже бодро спускалась по тропинке, ведущей через овраг к метро. Впереди блестели на солнце металлические крыши гаражей, за ними буйствовали заросли сирени, потом дорога, а через дорогу – метро. И от метро уже рукой подать. Все правильно, минут десять хода, не больше. Ксения шла и думала, что такой продолжительной, изнуряющей жары она в Москве не помнит. Нет ничего странного, что ей чуть не стало дурно тогда, на остановке, ничего странного, что она опять, где-то вдали, слышит одинокий волчий вой, ничего странного, только очень уж он тоскливый, и нет, наверное, ничего странного в том, что по тропинке, здесь, в городе, среди гаражей и сирени, прямо на нее бежит зверь, и зверь этот – огромный, оскаливший пенную пасть, волк. Ксения стояла на тропинке, как завороженная, и только два красных, пылающих неземной злобой глаза все приближались.

– Красавец, вылитый волк! – Ксения вздрогнула. Рядом стоял пенсионер запойного вида, в руках он имел сетку, а в ней две бутылки портвейна и бумажный сверток с проступающим пятном жира.

– Да ты, никак, испугалась, дочка? Что ты, Серый мухи не обидит, славный пес. Только над ним издеваются все, кому не лень. Опять, гады, что-то под хвост ему привязали…

А Ксения подумала, что если жара не прекратится, она когда-нибудь просто сойдет с ума.

Днем они с Мариной встретились в бассейне, и Ксения решила все ей рассказать. Та выслушала с улыбкой, а потом сказала:

– Вот, видишь, ты сама себя накручиваешь, если уже несчастной дворняги испугалась!.. Ну что ты, Ксюш?! Вам надо уехать куда-нибудь с Васькой вдвоем и отдохнуть. А то он что-то много у тебя работает. И мой пельмень только и думает о бабках. Пашет с утра до вечера. Теперь еще и кооператив какой-то. А у них жены молодые, и жены эти очень еще даже ничего!

Обе рассмеялись.

– Конечно, если хочешь, Краснопольский организует тебе всякие процедуры. Там, жемчужные ванны и прочую дребедень. Но, по-моему, ни к чему все это.

– Но ты понимаешь, ладно я собаки испугалась, но боли в голове… И опять этот вой, невозможный вой.

– Если я ничего не путаю, это называется фиксационный невроз, или как-то в этом духе. Краснопольский, мой умник, об этом рассказывал. Понимаешь, зафиксировалось у тебя это, как бзик в сознании. Видимо, тогда ты порядком в это въехала. Слушай, серьезно, Ксюх, выкинь ты всю эту ерунду из головы.

Но все же они позвонили Краснопольскому и попросили, чтобы он посмотрел Ксению. Тот сказал:

– Ну, девушки, так нельзя. Кажется, вы переотдыхали в своем спорт-клубе на двоих.

Но все же назначил встречу на четверг следующей недели:

– Если Ксения не доверяет мне, я не возражаю, пусть ее посмотрит кто-нибудь из моих коллег. В четверг, к 15.00 я ее жду.

* * *

После бассейна они решили пройтись пешком. Сначала по Остоженке, потом по бульварам они добрались до Никитских, и на Тверском встретили Старика Прокопыча. Тот был в чудесном расположении духа («Он, наверное, всегда такой», – подумала Ксения) и, несмотря на жару, был одет в черные джинсы и черную майку. Амулетов у него не стало меньше, но вид был ухоженный, не то, что в первый раз. И Ксения вспомнила, как Абдулла рассказывал, что Прокопыч записал где-то – то ли во Франции, то ли в Германии – пластинку, и теперь он часто ездит на всякие рок-мероприятия. Абдулла как-то напился и выдал целый тост-эссе, посвященный Старику Прокопычу: «И повторим вслед за Христом – нет пророка в своем отечестве. Скорбный удел большинства русских художников – признание и независимость приходят из-за границы. Оттуда дует ветер свободы! Деньги, слава, мишура, блеск… Хорошо, что хоть не посмертно. Господи, какие же козлы! Выпьем!», и еще Прокопыч нашел какую-то классную бабу (или клевую бабу?), она его любит, заботится и считает гением.

– Привет, девчонки, – улыбался Старик Прокопыч, – гуляете?

– Здравствуйте, Прокопыч, очень рада вас видеть.

– Ксения, насколько я помню, мы пили на брудершафт… И немало.

– Да, извините… извини, пожалуйста, – Ксения действительно была рада. – Гуляем. Такое пекло…

– А по-моему, погода в кайф. Солнышко… И куда гуляете?

– Просто гуляем, никуда.

– Мы с Абдуллой встречаемся сейчас в «Маргарите». Это здесь недалеко.

– А, кафе на Патриарших, наслышана…

– Вано приехал – это его дружбан, художник, может, знаете?

– Знаю, пьет еще круче Абдуллы.

– Нет, он сейчас в завязке, подшился.

– Вот ужас! – воскликнула Марина.

– Что ужас, что подшился? Вот и я ему говорю – выковыряй ты эту гадость гвоздем. Сегодня обещал…

А Ксения смеялась:

– Марин, да он шутит, он еще такого порасскажет…

– А Вано болтался где-то по горным перевалам – он по этим делам. Наткнулся на заброшенные аулы, чего-то там нарисовал и, главное, такие байки заливает. Хотите, пошли, послушаем. Примем алкоголя…

– Пошли, хотим, – улыбнулась Марина, а Ксения на нее удивленно посмотрела, и сказала:

– Ну, пошли на часок. Заодно Ваське позвоним, у него сейчас как раз заканчивается работа.

Кафе «Маргарита» открытыми дверями смотрело на Патриаршие пруды. На улицу были вынесены белые ажурные столики, и за ними восседала музыкальная и прочая богемствующая московская публика. Публика уже прилично накирялась. Вано что-то рассказывал, размахивая руками, и все громко смеялись..

– Ну вот, – сказал Старик Прокопыч, – ребятам уже удалось немножко выпить.

Когда Ксения с Василием вернулись домой, часы пробили полночь. Василий был весел, слегка пьян, что-то рассказывая, говорил, что Вано, конечно, любопытный малый, а «Маргарита» – замечательное место. А у Ксении было смутно на сердце – веселый вечер оставил какой-то странный след.

«Ох, конечно, Абдулла все-таки бабник, – думала Ксения. – Он прямо пожирал Марину глазами, без конца, не стесняясь, пялился на ее ноги и в довершение ко всему поехал ее провожать. В его-то состоянии. Но Марина?..»

– Как ты думаешь, Марина была пьяна? – спросила Ксения у мужа.

– Вряд ли, такие девушки не напиваются, – ответил Василий. – Но Абдулла произвел на нее определенное впечатление. И я даже знаю, какое, – добавил он и заговорщицки подмигнул.

– Я никогда ее такой не видела. Понимаешь, она совсем другая. Что это с ней?

– По-моему, Марина относится к тому недоступному типу женщин, которым порядком осточертела собственная недоступность. Пардон за откровенность.

– Не говори так, мне почему-то сегодня показалось, что Марина – очень одинокий человек.

Но не это, совсем не это беспокоило Ксению. Потому что второй раз за этот день повторилась острая боль в висках; второй раз за этот день где-то вдали, над огромным городом, над острыми шпилями зданий и золотыми куполами церквей, а может быть, где-то глубоко, внутри себя, на самом дне той бездны, называемой памятью, слышала Ксения одинокий волчий вой.

Произошло это в беззаботной веселой «Маргарите», когда Вано с невозмутимым видом рассказывал историю о своем польском друге. Другу этому однажды зимой удалось так выпить, что он заявился к Вано в гости в четыре утра в одних трусах. Все покатывались со смеху, а Вано вдруг без всяких переходов заговорил о своей поездке, о горном Дагестане где-то на границе с Грузией, под самыми небесами, где Вано встретил этого старика. Старик жил в одном из двух вымерших аулов, был древний – он давно не помнил, сколько ему лет, – голубоглазый, и единственное, о чем он молил небо, – это послать ему смерть. А Ксения так и не поняла, рассказал ли Вано притчу, или он на самом деле видел аулы-призраки, парящие над миром в свете тревожной и яркой луны.

А Вано рассказывал, что когда-то давным-давно стояли, разделенные пропастью, два аула-брата. Между ними простиралась бездна, а жителей разделяла разная вера, но были наведены мосты и добрые соседи жили, как братья. И продолжалось так много веков.

Никто не помнил, из-за чего началась война, каким был тот роковой день, положивший начало мести. Только триста лет лилась кровь, триста лет матери хоронили своих сыновей, и смерть собирала богатый урожай. И уставшие от войны покинули эти места, а остальные были убиты. Остался только один этот старик. Вано бродил по безлюдным аулам, заходил в сакли, забывшие тепло людей, – холодно было в этом царстве призраков, царстве мертвых домов. И старик показал стену, куда он прибивал руки своих врагов. Старик был тогда молод, имел семью и детей, но он исполнял закон отцов, он мстил невиновным, он убивал без ненависти, он платил по счетам своих предков, и руки убитых врагов прибивал на эту страшную стену. И вот он остался один, не имея больше ни родных, ни врагов. Он доживал свой век, но его век все не кончался. И каждую ночь старика тревожили призраки тех, кого он убил. Он разговаривал с ними, молил тени о прощении, просил не беспокоить, дать хотя бы передышку, а утром проклинал небо за то, что оно не сжалится над ним и не пошлет ему смерть. И жизнь его превратилась в кошмар, а принять на себя грех еще одной смерти – последней, своей собственной, старик уже не мог: он был христианином и стал теперь истинно верующим.

Вот такую историю рассказал Вано, и тогда на коленях Абдуллы проснулась полуголая красавица, прозванная за вьющиеся волосы и любовь к сладким винам и ко всему сладкому Полинезией.

– Бедный старик, как жаль его, – сказала Полина-Полинезия и нежно погладила Абдуллу по колючему подбородку. Но Абдулла смотрел куда-то в сторону прудов, а потом вдруг сказал, что это – карма, универсальный космический закон воздания, и все мы под ним ходим, и жалость – это не совсем то, что помогло бы старику.

– Значит, такая у него карма… Ему приходится отвечать за вину его предков. Тут уж ничего не поделаешь, – сказал Абдулла.

– Но ведь он покаялся, – Ксения чувствовала, как начинаются боли и шум в голове.

– Может быть, недостаточно глубоко, чтоб очиститься. А может, темного у него было слишком много, – сказал Старик Прокопыч. – А ты спроси Абдуллу. Он убежден, что на нас так или иначе влияет карма наших отцов. Мы несем их вину и отвечаем за содеянное ими.

– Особенно за этим столиком, – ухмыляясь сказал Василий.

– Да, и за этим столиком тоже. И везде, и у тебя на работе, и в Тамбове, и в Чикаго, и в тюрьме. И даже на Домбае, куда вы с Ксюшей ездите… Весь этот кошмар вокруг и есть то самое наказание за содеянное преступление… И дело не только в России, хотя здесь это проявилось наиболее отвратительно. Всем этим буржуазным козлам тоже пришлось испытать тотальный страх. Бери больше! Ответственность несет вся христианская культура за то, что не смогла сберечь свои ценности и противостоять нашествию разрушительных идей.

– Прокопыч, как излагает! Дай слова списать, – сказал Вано.

– И сколько еще нести ту вину? – спросил Василий, все еще улыбаясь.

– Как и было сказано – семь поколений.

И тогда Ксения и услышала над Патриаршими прудами, красными от обезумевшего солнца, одинокий волчий вой.

– Ксюх, ты чего это такая бледная? – спросил Вано. – Слушай ты Прокопыча больше, ему бы эсхатологию преподавать.

* * *

Ксения спала, и ей снился сад и дом, в котором она росла. Ни того сада, ни деревянного дома уже давно не было, но в этом сне они были. Сад был большой, и в его углу росла кривая черемуха. Она начинала цвести первой, и тогда весь сад наполнялся сладковатым дурманом, затем цвела вишня, и ее мать говорила, что это очень красиво. А Ксения не понимала, что здесь красивого. Просто цветет вишня, и как может быть по-другому?

В этом саду всегда было очень много солнца, и зимы она там не помнит. Может, там и не было зимы? Конечно, не было. Зимой она жила у деда с бабкой, в самом центре Москвы, на улице, состоящей всего из нескольких домов – черных исполинов. Но это не в счет, потому что есть еще сад. И – странное дело! – Ксения видит себя в этом саду уже взрослой, а вот мать ее совсем молодая, ей столько же лет, сколько Ксении сейчас. И Ксения удивлена – мама, разве я тебя помню такой? Ты ведь совсем другая? Как чудно! Мы ведь ровесницы, мама! Но мать ничего не отвечает. Она только срывает спелые вишни и протягивает Ксении. И руки у нее такие, как сейчас, такие, как всегда. И Ксения ощущает тепло того, чего нет надежней на земле – тепло рук матери.

И Ксения просит:

– Мама, давай никогда не уходить отсюда. Давай, будем здесь всегда!

Но мать качает головой:

– Нет, мы должны идти из этого сада, здесь скоро ничего не останется. Теперь нам туда. – И мать показывает рукой куда-то в сторону, где кончается сад, где кончается солнце и где ходят какие-то люди, много людей.

– Но я не хочу, я боюсь идти туда, мне страшно, мама…

– Там всем страшно. Они боятся всего на свете, и страх – это единственное, что их связывает. Но больше всего они боятся этого сада.

– Но я не хочу туда, мне хорошо здесь!

– Но здесь скоро ничего не останется. Вон, смотри, уже нет, давно нет.

И тогда вдруг быстро начинает темнеть, и черемуха и красавица-вишня опадают черными листьями, и когда становится совсем темно, осыпающиеся листья кажутся бледно-серыми, как и лица ожидающих ее там людей.

– Но я не хочу туда, я не хочу бояться! – кричит Ксения и просыпается, вернее, ей только снится, что она проснулась в их новой квартире, и в комнате уже светло, только свет какой-то белый, словно искусственный. И Ксения как бы парит под потолком, потому что она видит себя со стороны, лежащей вместе с Василием на их большом раскладном диване, стоящем как раз напротив той стены, которая, как она помнит, треснула. Она любуется спящими, и все в порядке, потому что здесь снова вроде бы светло. Но возвращается прежний страх, из сада, из темноты, где было столько странных людей, и Ксения не видит себя больше со стороны, она становится собой. Она лежит на их диване и смотрит, как на стене осыпается трещина. И тогда она слышит где-то вдали тихие монотонные удары, и вот лопнули обои, и сыплется кусками штукатурка. Но удары становятся все ближе и все сильнее, и вот уже треснула вся стена, и начинают откалываться куски бетона, а удары все приближаются – кто-то хочет выйти оттуда, из-за стены, кто-то бьет изнутри по трещине. И Ксения снова слышит дикий волчий вой, и от него сейчас расколется голова. А удары все сильнее и ближе, трещина все осыпается, и вот уже осталась только последняя тонкая перегородка. И тогда вой становится страшным ревом, и с грохотом вылетает кусок бетона, и Ксения видит выбившую его руку – окровавленную, заросшую шерстью руку-лапу с загнутыми кривыми когтями. И тогда она начинает стонать, она пробует вырваться из сна, она слышит свой голос, свое «н е т!» – и от этого просыпается.

И уже действительно светло – скоро пять утра, вовсю галдят птицы, и кричала она, видимо, не так громко. Потому что Василий просыпается:

– Ксюх, чего ты вскочила в такую рань, дай поспать, – и зарывается в подушку. А Ксения чувствует, что она вся мокрая от холодного пота, и она боится смотреть на стену, потому что знает, что там увидит. И она не ошибается. Вдоль всей стены идет большая трещина.

– Я же тебе говорю, мне опять снились кошмары… и эта трещина! Я знаю, как она появилась, – говорила Ксения, когда они утром завтракали.

– Ну, Ксюш, ну прекрати, – Василий улыбнулся. – Действительно странно, что в новом доме треснула стена. Но это вопрос экономический, если хочешь – политический. Но уж никак не вопрос мистики. Я посмотрел там все. Ничего страшного, дом не развалится. Это место, где стыкуются две панели. Может, от влаги разошлись и треснули обои. Я сейчас спущусь вниз, в ЖЭК или ДЭЗ, или как там это называется…

– Но послушай, я видела эту руку с когтями, она у меня перед глазами. Мне страшно, и я не могу этого забыть!..

И тогда Василий сел напротив жены, посмотрел ей внимательно в глаза и сказал.

– Успокоилась?! А теперь послушай меня, Ксения, ты сама без конца думаешь об этом, чего же ты тогда ожидаешь? Ты сама программируешь себя на кошмар, ты ждешь, ты боишься, и все это приходит, и ты просматриваешь свой собственный страх, как фильм ужасов. Ты могла неудобно лежать, на сердце, например, могла проснуться и действительно увидеть эту трещину. Все же остальное, весь кошмар – продукт твоего собственного творчества. Ты загонишь эту чушь так далеко, что потом будет трудно с ней расстаться. Поэтому не пугай меня и выкинь все это из головы. Ксюх, в среду я вернусь из Баку, мы уедем с тобой к морю, вдвоем, и все забудется! А об этом больше не думай. Хорошо?! Обещаешь?

Ксения пробовала улыбнуться, но получилось это довольно кисло.

Василий обнял ее:

– Эй, Ксюш! Ну, Ксюха, что за глупости! Я говорил с Марининым мужем. Да-да, с этим… с Краснопольским. Странный тип, но во многом он прав. Видимо, той ночью, на Бронной, мы с тобой здорово перепугались… Словом, мнение Краснопольского таково: хозяйка квартиры была сумасшедшая, ты это знаешь, она находится сейчас в клинике. Возможно, она думает, переживает о своей квартире, ведь это ее дом. И то, что мы видели, – наверное, следы ее переживаний, ее мыслей, видимо, очень концентрированных, усиленных сумасшествием. Своеобразная телепатия душевнобольного человека. Вопрос этот очень неясный, вообще о подобных вещах известно достаточно мало. Ты только пойми, все это, даже если Краснопольский прав, не материализация ее мыслей, а, как бы это сказать, своеобразная их интерпретация нашим сознанием. И то, что мы видели одну картинку, свидетельствует как раз в пользу нашей нормальности. Мы уловили сигнал, я уж не знаю, биоэнергетический или какой еще, и прочитали его совершенно одинаково. Поэтому странные не мы, а сам сигнал. И поэтому выкинь все из головы, потому что все в порядке. Возможно, в доме на Бронных и были домовые, но они остались там и не будут преследовать тебя вечно.

* * *

В воскресенье после обеда Василий уехал, а Ксения почувствовала, что не может оставаться в этом доме одна. Она поняла все, что ей говорил Василий и этому поверила; она верила Краснопольскому и Марине, и всем остальным и, наверное, даже знала, что все они правы, но еще она знала, что на самом деле все совсем не так. Страх не отпускал, и она не могла забыть историю о несчастном старике-горце и о семи поколениях и не могла оставаться одна. Она боялась этого дома, и она боялась своего сна. Она боялась, что все то, из сна, когда-нибудь не отпустит и станет ее реальностью. Она боялась мучительных пробуждений, когда уже не спишь, но еще и не бодрствуешь, и все это происходит, и так надо, чтобы кто-то вывел из оцепенения, но никого нет рядом и никто не знает, как ей тяжело в тот момент. И тогда Ксения почувствовала, как глубоко это в ней засело. Она посмотрела в зеркало и увидела свое усталое осунувшееся лицо, увидела, как под глазами снова образовались огромные синяки:

«Господи, ну за что?» – подумала она грустно.

Ксения сложила в сумку свои вещи и вышла на улицу. Она ехала в поезде вечернего метро, и в желтых окнах отражались лица, и Ксения видела, что этим людям легко и весело друг с другом и ни о чем таком они не думают.

Ксения вышла на улицу, и нежный летний ветер заиграл ее волосами:

«Господи, ну за что?»

И тогда она сняла телефонную трубку, бросила в автомат две копейки и набрала номер.

– Дежурный по вытрезвителю слушает! – сказала трубка.

– Абдулла? – Ксения помолчала. – Давай встретимся, мне плохо, Абдулла.

– Ксения? Это ты? Привет! Что случилось?

– Давай встретимся сейчас, плохо мне, Абдулла… – и Ксения заплакала.

– Ксюха, что с тобой? Ну этого только не хватало. А где Васька?

– Он уехал… – Ксения рыдала, как маленькая.

– Послушай, у меня сейчас встреча, я как раз собирался выходить… – Абдулла помолчал, но Ксения продолжала плакать. – Вот черт! Ну что случилось?

– Плохо мне…

– Ну успокойся, где ты? Я сейчас буду.

– На площади Ногина, у Плевны…

– Где?! Вот черт, у меня и встреча там… Ну не плачь. Успокойся же ты, я сейчас приеду!

Абдулла появился через 15 минут, а Ксения сидела на ступеньках памятника героям Плевны с опухшими красными глазами и курила, делая глубокие затяжки.

– Ты похожа на вулкан, перед началом извержения, – сказал Абдулла, когда увидел ее. – Ну что случилось? Вся зареванная…

– Не знаю. Извини меня, пожалуйста, мне страшно. Это все не проходит, с той ночи, на старой квартире, на Бронных…

– Абдулла присел рядом.

– А Васька в Баку укатил писать о митингах?

Ксения кивнула:

– В среду должен вернуться. А я не могу оставаться там одна. Извини меня, пожалуйста.

– Во-первых, перестань без конца извиняться. Во-вторых, ты и не должна оставаться там одна. Переезжай к родителям. Хочешь, поживи пока у нас, Светка только рада будет.

– Да нет, спасибо, – Ксения смотрела на Абдуллу благодарными заплаканными глазами, – я к родителям. – Она показала на сумку. – Послушай, Абдулла, что со мной происходит? Что со мной случилось, а, Абдулла?

Абдулла обнял Ксению, а она уткнулась ему носом в плечо, и Абдулла вдруг подумал, что если б тогда, в парке Горького, семь лет назад, все сложилось по-другому, он был бы сейчас самым счастливым человеком. Он любил бы ее всю жизнь и никогда не оставлял одну. Ну как можно было бросить ее в таком состоянии даже из-за очень важных дел? Эх, Васька, Васька.

А еще он подумал, что не бывает никаких «если», и ничего такого не бывает, а есть только то, что есть. И есть мир, в котором все мы бесконечно одиноки, были и будем, кроме, может быть, первых лет жизни. И если кому-то в минуты наибольшей близости удается пробиться сквозь чье-то одиночество, то все равно не удастся пробиться сквозь одиночество свое собственное. Поэтому не бывает ничего такого, что позволило бы случиться и продолжаться счастью. И наверное, такая жестокость бытия заставляет думать, что в мире есть вещи поважнее счастья. Хотя, может, и нет ни черта! И все напрочь лишено смысла. А смысл мы сами придумываем в том порядке вещей, который мы так неудачно выстраиваем. И поэтому я сейчас обнимаю женщину, которую, оказывается, до сих пор люблю. И все это так нелепо. И единственное, что я могу для нее сделать, – это попытаться ее утешить.

Но ничего такого, он, конечно, говорить не стал. Он только обнял ее крепче, пригладил ее волосы и некоторое время смотрел куда-то перед собой, в пустоту, а потом сказал:

– К сожалению, я все точно угадал. Господи, как же точно. Тебе нельзя было находиться там. И ведь я же предупреждал. Извини, что я опять заговорю о Прокопыче, но он завернут на таких вещах, и когда это случилось с его друзьями, – а начиналось все точно так же, как и у вас, и звонки, а потом кошмары и ощущение чьего-то постоянного присутствия, – так вот, когда с ними это случилось, Прокопыч решил покопать эту историю. Конечно, по своей линии – такой метафизический детектив. И вот, Ксюха, выяснились любопытные вещи. В этом доме, и именно в вашей квартире, больше пятидесяти лет назад, еще перед войной, произошло убийство. Страшное кровавое убийство. Случилось это в середине лета, в такое же время, как и сейчас. Садистским, диким способом – ударом топора по голове. Было очень много крови…

У Ксении вдруг бешено начало биться сердце, и снова зашумело в голове, и она, прижавшись крепче к Абдулле, тихо спросила:

– А кто был тот несчастный?..

Абдулла посмотрел на Ксению, убрал прядь пшеничных волос с ее лба, улыбнулся и сказал:

– Ну что ты вдруг так побледнела? Успокойся, это произошло давно. Я же говорю – еще до войны. Убита была женщина – известная актриса. Она была красавица, и была женой человека, занимавшего высокий пост – наркома или кого-то в этом духе. В начале тридцатых, когда уже началась открытая заваруха, он отошел от дел и начал преподавать в одном из московских институтов. Но это не спасло от репрессий, и в 39‑ом он был арестован. Произошло это весной, а через два или три месяца была убита его жена. Говорили, что какими-то хулиганами, зверски, ночью. По крайней мере, в одной из центральных газет был некролог, писали, что советское искусство понесло большую утрату – убита выдающаяся актриса. И еще писали, что до этого врагами был оклеветан ее муж, известный ученый-обществовед. Но теперь советскими органами разоблачен контрреволюционный заговор и раскрыта фашистская организация, окопавшаяся в советском искусстве и науке. И самое интересное, что Старик Прокопыч случайно наткнулся на эту газету. И я эту газету видел… Так вот смотри: эти два события – арест мужа и гибель жены, разделяют, как я говорил, два-три месяца. Точная дата ареста мужа неизвестна, но убийство произошло в ночь с 19 на 20 июля. И вот, что самое невероятное, – именно на это время приходится наибольшая активность квартиры. Почему-то все начинается за неделю до Пасхи и заканчивается… Сегодня шестнадцатое? – Абдулла посмотрел на часы. – Заканчивается вот в этих числах. Возможно, это совпадение, и тогда мы не знаем ничего, а все наши построения просто лишены смысла. Однако Старик Прокопыч убежден, что ужас той кровавой ночи каким-то неведомым образом оставил след. Может быть, стены впитали его – ведь стены помнят тех, кто в них жил, а может быть, эти странные растения. Ведь взбрело же кому-то в голову без конца пересаживать лимоны. И возможно, одно из этих растений было невольным свидетелем того давнего преступления.

– Но лимоны, наверное, не живут так долго… – Ксения недоверчиво смотрела на Абдуллу.

– Возможно, я не знаю. Но возможно также, что все эти заросли на той вашей квартире имели общего предка. И тогда, подчиняясь космическому календарю, всякий раз, когда наступает срок, кровавые сцены оживают в памяти несчастного растения. И оно начинает эманировать свой страх, свой ужас перед человеческой жестокостью, и дом наполняется призраками. А может быть, призраки приходят туда сами и требуют отмщения. И еще… Ведь скажи, вы же забрали оттуда одно растение…

– Ну да, я его сама посадила и сама ухаживала за ним. Да и при чем здесь это… Я понимаю, что ты имеешь в виду, но, Абдулла… ведь это преследует меня уже повсюду!. При чем же здесь этот несчастный лимон?

– Может быть, это имеет к тебе еще какое-то отношение… Но такова точка зрения Старика Прокопыча. К ней можно относиться по-разному, но мне кажется, она заслуживает внимания. У меня есть еще одно соображение, но пока я не убежден и не могу ничего сказать.

– Договаривай, пожалуйста…

– Ну, в общем, мне нечего больше говорить. Я должен встретиться с еще одним человеком, и тогда моя версия либо окончательно рухнет, либо я смогу тебе рассказать кое-что достаточно неожиданное…

– Абдулла, ведь это касается меня, а ты играешь в какие-то игрушки!

– Ксюш, – Абдулла посмотрел на нее с укором.

– Извини. Меня просто все это порядком выбило из колеи… Извини меня, пожалуйста, ладно?!

– Да ничего, все бывает… И все будет нормально. Все забудется. Ведь есть люди, которые тебя любят, и им не очень хочется, что б ты водила дружбу с привидениями. Ты только не будь там одна, поживи до Васькиного приезда у родителей.

– Я и собираюсь…

– А я буду позванивать. Ничего, все будет в порядке.

Абдулла встал, а Ксения проследила за его взглядом и увидела, что из такси выходит Марина – улыбающаяся, нарядная, в красном вечернем платье. И тогда Ксения увидела, что и Абдулла весь из себя, при параде.

«Вот тебе на!» – подумала она, а вслух сказала:

– Ну ладно, мне пора, поздно уже…

– Да брось ты, Ксюх, никуда тебе не пора, – возразил Абдулла. – Просто она пригласила меня на австрийцев, а последний раз я был в театре… еще в Лаосе. Хочешь, пошли с нами. Билет стрельнем у спикулей.

– Да нет, спасибо, мне действительно пора. Я уже звонила домой, и меня ждут.

* * *

Начало недели Ксения провела у родителей. Она помогала по дому, в свободное время читала и ждала возвращения Василия. Он звонил каждый день, говорил, что в Баку жарко во всех отношениях, но, как он и предполагал, в среду вечером он будет уже дома. Никаких болей и ночных кошмаров больше не повторялось – все стало действительно постепенно забываться.

В среду утром Ксения прогуляла Мефодия – добродушного семилетнего спаниеля, «березкового песика» с огромными ласковыми глазами. Потом съездила на рынок, купила зелени, свежих овощей и последнюю клубнику – Василий ее обожал.

Когда Ксения вернулась домой и открыла дверь своим ключом, она увидела, что ее мать стоит в холле и разговаривает по телефону.

– Ну хорошо, – говорила она, – тогда ты расскажешь ей все сам. Но как она могла от меня это скрывать…

Ксения почему-то насторожились:

– Мам, ты с кем говоришь?

Но та уже закончила разговор и повесила трубку.

– Ой, Ксюшенька, детка, ты уже пришла? – сказала она. – Это мне звонили по работе. Ну как там, на улице?

– Там жарко… Мам, это был не Василий?

– Да нет же, я же говорю – по работе. А Василий звонил, с полчаса. Просил, чтобы ты была вечером дома, там у вас. Обещал к девяти приехать.

– Мама, ты что-то скрываешь от меня!

– Я скрываю?! Это ты скрываешь, что неважно себя чувствуешь!

– Кто тебе сказал?

– Никто мне не говорил… Я же видела, какая ты приехала в воскресенье. Я сначала думала, что вы поссорились…

– Да нет, мам, все в порядке. Я немного перенервничала с дипломом, а теперь, ты же видишь, все в порядке. – Ксения посмотрела на себя в зеркало и вдруг радостно расхохоталась, – все в полном порядке! Вроде бы у меня не самый страдающий вид!

– И все-таки мы всегда доверяли друг другу…

– Ну, конечно, мама!

– И если тебя что-то тревожит, ты обязательно скажи.

– Обязательно, – Ксения улыбалась. – Вы же у меня самые любимые! Обязательно скажу. Но только при условии, что если что-то будет тревожить.

Ксения пошла в свою комнату и, открыв дверь, услышала какой-то хлопок и сразу же получила стрелою с резиновым наконечником по лбу.

– Кирилл, засранец! Так же можно глаз выбить! – Но в комнате никого не было, а на столе, напротив двери, стояло устройство из закрепленного детского лука и колесика, через которое натягивающаяся тетива прикреплялась к двери. Ксения с любопытством смотрела на это сооружение.

– Вот гаденыш! Получается, я сама в себя выстрелила. Сама натянула тетиву, открывая дверь, и сама запулила себе в лоб. Вот паршивец! – Кирилл, ты где?! Все равно получишь по ушам!

В ответ зазвонил телефон. Ксения вернулась в холл и сняла трубку. Это был Абдулла.

– Ксюх, привет! Ну как ты?

– Да ничего, спасибо. Сегодня Васька приезжает…

– Я знаю. Ты сейчас одна?

– Да нет, с мамой.

– С мамой?!

– А ты думал, я теперь провожу время в обществе графа Дракулы?

Абдулла засмеялся:

– По крайней мере, хозяйкой дома с привидениями тебе побывать удалось.

– И с меня достаточно…

– А у меня есть для тебя что-то очень интересное. Это не телефонный разговор, но теперь, мне кажется, я смогу тебе кое-что рассказать…

– Не говори, пожалуйста, загадками.

– Хорошо, но это действительно не телефонный разговор. Надо встретиться, именно сегодня – это очень важно.

– Ну вот, взял и напугал меня. Что-нибудь случилось?

– Нет, все в порядке. Просто захотелось тебя увидеть.

Они договорились встретиться в семь часов вечера, снова на площади Ногина, на том же месте, когда Ксения будет ехать от родителей домой.

– Нет, Абдулла. Позже я не могу. Ведь в девять должен приехать Васька. Хочу приготовить для него ужин, – сказала Ксения.

Ровно в половине седьмого Абдулла вышел от Старика Прокопыча и направился к лифту. С ним была та самая довоенная газета с некрологом, которую он хотел показать Ксении, и Абдулла не спешил – Прокопыч жил у самого метро, и ехать здесь было не больше двадцати минут. Абдулла вошел в лифт, нажал на кнопку первого этажа, двери закрылись и кабина со скрипом покатила вниз. Кабина была полутемная и обита не привычным пластиком, а настоящим деревом.

«Странно, никогда не замечал, что у Прокопыча деревянный лифт…» – подумал Абдулла.

Через несколько секунд лифт остановился, и двери открылись на одном из промежуточных этажей.

– Это не первый? – спросил Абдулла.

– Нет, не первый, шестой – ответили ему, и тогда Абдулла сразу похолодел, когда увидел того, кто вошел сейчас в кабину.

Ксения ждала, как они и условились, у памятника героям Плевны. Но Абдулла не пришел ни в семь, ни в десять минут восьмого, и вот уже стрелка подходит к половине, а его все нет.

«Странное дело, – думала Ксения, – ведь он почти никогда не опаздывает. Тем более, что сам назначил встречу».

Ксения спустилась в подземный переход и позвонила домой, узнать, не появлялся ли Абдулла. Он не звонил. Ксения снова поднялась наверх и стала ждать. Какие-то люди встречались, живописная молодежь разъезжала на скейтах, но Абдуллы не было. Однажды Ксении показалось, что он выходит из подземного перехода, но потом она поняла, что обозналась.

«Может, у него что-то случилось, а он не мог мне сообщить? – подумала Ксения. – Ну что ж, надо идти, а то не успею приготовить Ваське ужин».

Было 7.45 вечера, когда Ксения вошла в метро.

* * *

Дома Ксения поставила мясо с большим количеством лука. Перед самым приездом Василия его надо будет залить сметаной, он это очень любит. Она взяла у отца несколько бутылок пива и поставила их сейчас в холодильник. Сделала салаты из зелени и свежих овощей. Подумала, что можно приготовить мороженое, добавив в него какао, клубнику и немного яичного ликера. Ликер подарил Абдулла, мерзавец – хоть бы позвонил, объяснил, в чем дело. Затем она накрыла столик в комнате и отправилась принимать душ. После душа Ксения надела спортивный костюм и обнаружила в кармане какую-то бумажку. Она развернула ее и увидела, что там записан телефон Старика Прокопыча. Ксения улыбнулась:

«Это с их первого визита осталось, – подумала она. – Что же мне все-таки хотел сообщить Абдулла? И почему он не пришел?»

И тогда длинными гудками зазвонил телефон. Ксения убрала бумажку обратно и сняла трубку. Это был Василий.

– Ксюха, привет! Совершенно идиотская связь, еле дозвонился!

– Васька, ты откуда?! Ты уже в Москве?

– Да нет, в Баку! Полный дурдом с самолетами – рейс задерживается на несколько часов. Только сейчас самолет из Москвы прилетел. Нет топлива, и вообще ничего нет. Через часок, может, вылетим. – Не закрывай дверь на предохранитель. Ключи у меня есть. Ну, целую тебя. Ксюх, я уже успел соскучиться…

И пошли короткие гудки. Как жаль, а ей так хотелось обрадовать его семейным ужином, она так старалась. Ксения посмотрела на подсвечник и усмехнулась – глупо все это – ужин при свечах. Все это взято из классических романов и не имеет к нам никакого отношения. Хотя, конечно, было бы забавно…

Ксения вошла в комнату.

– Этот вечерок, дорогуша, тебе придется провести одной – сказала она себе и вдруг поняла, что боится признаться в том, что «одной» – это не значит «без Василия», одной – это совсем одной.

«Вот опять начинаю себя накручивать, – подумала Ксения. Она вернулась на кухню за лейкой, налила туда воды. – В принципе, почему бы мне не поехать к родителям? Но Василий может вернуться в любое время, и что я ему скажу? Что я 22-летняя психопатка, которая боится оставаться дома одна.

Она полила стоящий на кухне алоэ и еще какие-то Маринины растения и пошла в комнату.

«Бедный лимон, – думала она, – я не поливала его три дня. Так он может засохнуть».

Комната была освещена стоящей на полу низкой ночной лампой с оранжевым плафоном– они ее выбирали вместе с Василием. И тогда Ксения увидела, что многократно увеличенная тень от лимона падает ровно на трещину на стене, образуя какой-то причудливый, тревожный рисунок. Она включила большой свет, и все исчезло.

«А лимон за этот год вырос…» – почему-то подумала она.

Когда самолет приземлился в Домодедово, было уже четыре утра. Багаж Василий не сдавал и поэтому сразу же направился к стоянке такси. Но, как назло, не было ни одной машины.

«А частник сейчас заломит рублей тридцать, а то и поболее», – подумал Василий.

В 4.45 утра, когда «Жигули» первой модели везли Василия и его коллегу по работе к дому, Ксении приснилось, что муж уже приехал. И в их комнате действительно горели свечи и теплым, вечерним светом переливались высокие хрустальные бокалы. И она бросилась к мужу навстречу, он обнял ее и они долго целовались. И Ксения, как наяву, чувствовала его губы, его руки и была счастлива. Ксения улыбнулась во сне, она перевернулась на другой бок. Сон продолжался, они все еще были вдвоем, но раздался какой-то звук, как бой маятника, и Василий вдруг помрачнел и сказал, что ему пора.

– Но куда ты? Я ведь так тебя ждала!..

– Меня зовут, – говорит Василий. – Я должен идти.

И вот она уже в комнате одна, и гаснут свечи, и вместо искрящегося хрусталя зажигается то самое белое искусственное электричество.

И Ксения снова слышит удары, и вдоль всей стены идет трещина, и боль в голове мучительна, такого еще не было. Ксения пятится в дальний угол комнаты, а удары совсем рядом и гораздо быстрее, чем в прошлый раз. И Ксения понимает в чем дело: ведь стена уже пробита, значит, это все-таки случилось, и сейчас кто-то выйдет оттуда, из этой трещины. И тогда удары прекращаются, и совсем рядом, за тоненькой перегородкой, оставшейся от стены, Ксения слышит тихое рычание зверя. И тогда она не понимает, что с ней происходит, потому что ее губы складываются сами собой, и где-то в глубине ее рождается странный непривычный звук, и маленькой, ничтожно маленькой, но темной и дикой частью своего естества она начинает отвечать тому, кто сейчас ждет за стеной. И тоскливый волчий вой наполняет все пространство, а зверь перестает рычать. Он прислушивается, он слышит зов, и вот уже страшный удар разбивает всю стену. И Ксения видит не руку с загнутыми когтями, но огромную фигуру, заросшую шерстью, со слипшимися сгустками крови, могучими руками и страшной звериной мордой с оскаленными клыками. И дикой, нечеловеческой ненавистью горят два красных глаза.

– Это все для тебя, детка, – слышит она многократно отраженный шепот. – Он пришел. Человек-зверь – пришел!

И она слышит свой крик – человек, вечный Человек в ней сопротивляется зверю. И она чувствует, как ее рука нащупывает ручку неизвестно откуда взявшегося топора, и она будет бить, бить этого зверя, пока достанет сил.

Но тогда из пролома в стене начинает фонтаном бить что-то красное и липкое, оно заливает все вокруг и быстро наполняет комнату. И зверь начинает это красное жадно лакать, но оно все прибывает. И Ксения падает в это, начинает захлебываться им, и тогда она понимает, что это кровь.

И задыхаясь, чувствуя горькую соль на губах, Ксения просыпается. Но явь оказывается страшнее сна. Потому что прямо над собой она видит горящие ненавистью красные волчьи глаза.

 

Этот же день, пятьдесят лет назад

Первым уехал какой-то важный человек в гражданском, скорее всего, следователь.

Затем, когда уже закончили все измерения и писанину, в который раз допросили дворника и соседей и увезли тело убитой, милиция опечатала квартиру, и все было кончено.

– Значит, отец, говоришь, их было много? – уже на прощание спросил участковый, буравя дворника своими строгими глазами.

– Так точно!

– И ни одного раньше не видел? Может, припомнишь?!

– Никак нет, не видал! Все незнакомые… А что ж таперича будет? – дворник как-то неуверенно кивнул наверх, где на шестом этаже еще недавно был чей-то дом, а теперь стояла пустая опечатанная квартира:

– А что будет? Делом занимаются, где следует, а если ты, батя, понадобишься, – тебя вызовут. Так что не боись!

И они все уехали.

А дворник спустился в чулан, где хранился инвентарь, и достал спрятанную под ветошью и всяким хламом коробку.

– Да в таких вещах только генеральши да артисточки разъезжают! – восхищенно сказал он.

Через час дворник уже спал в комнате, которую занимал вдвоем со своей старухой в большой коммунальной квартире. А еще через час он проснулся, и странное видение предстало перед ним – его собственная старушка-жена, одетая в просторное не по размеру темно-синее зимнее пальто и закутанная в дорогой, цветастый пуховый платок. Тут дворник все вспомнил и погрустнел.

«Да, хорошая была женщина, царствие ей небесное», – подумал он.

– Ну что, старая, вырядилась?! – закричал он на жену. – Лето ж на дворе! Сымай! сымай! – но тут же успокоился, вздохнул и добавил ласково. – Ладно, чего уж таперича… Будет тебе чем кости старые прикрыть, а шо там осталось, в коробке, к зиме продадим.

 

Эпилог

Они сидели на берегу моря. Заканчивался август, и скоро надо будет уезжать. Но у них еще есть несколько дней, чтоб вот так побыть у моря, нырять в его синюю прохладу, а потом смотреть, как волна мерно накатывается на берег, пенится и уходит в песок.

Наверное, всю свою жизнь Василий будет помнить это страшное утро, когда он вернулся из Баку домой. Он будет помнить настежь открытые двери и то, что дом был пуст. Накрытый на двоих стол, так и не дождавшийся трапезы, неубранная постель его жены, и ветер, гуляющий в пустом доме, еще долго будут тревожить его, вызывать беспокойные воспоминания. И бесконечные минуты или часы, когда он звонил всем и вся и чего только ни передумал. И то, что вся обувь Ксении стояла здесь, но не могла же она уйти босиком? Если это похищение, то зачем, во имя чего?

А потом раздался звонок, и это был Абдулла. И он сказал, что уже все в порядке, и Ксения нашлась. «Ты только не волнуйся, она немножко не в себе. Она ушла из дома в чем была – в майке и спортивных брюках. И какое счастье, что в ее карманах обнаружили телефон Старика Прокопыча. А нашли ее там, у вашей старой квартиры. Я сейчас в клинике, так что приезжай…» – говорил Абдулла.

И когда он приехал, Ксения молчала и никого не узнавала. И какие-то странные, тревожные были ее глаза. Она молчала целый день, а к вечеру все прошло. Но перед тем, как это случилось, она начала говорить что-то совершенно невообразимое. Она говорила, что ее забрали волки и выпили ее кровь. И она – волчица – стала женой зверя. И спасет только огонь, но если не будет огня, то через нее в мир придет дитя зверя. Человек-волк, неузнанный людьми. И только огонь сможет спасти и от нее волчицы, и от того, кого она ждет.

И тогда растерянный врач проговорил:

– Ликантропия, средневековая болезнь… Очень редкий случай.

Но вскоре все прошло. Ксении сделали укол успокоительного, а когда она проснулась, то ничего не помнила и была совершенно здорова.

А на следующий день Василий обнаружил, что их лимон, лимон, привезенный с той квартиры, за ночь расцвел.

«Странно, – подумал он, – я, конечно, не ботаник, но, по-моему, он еще совсем молодой… Потом хозяйка говорила, что эти лимоны совсем не цветут, уже много лет…»

А потом они уехали к морю, и на несколько дней к ним приехали Прокопыч с Абдуллой. И сейчас они сидели на берегу и смотрели, как улыбающаяся Ксения выходит из воды, и в закатном солнце ее загорелое тело кажется бронзовым.

– Послушай, Абдулла, – говорил Василий, – если у вас была эта газета, и вы начали о чем-то догадываться, чего ж вы раньше все не рассказали?

– Понимаешь, не было уверенности… Сходство было, но чтоб это утверждать наверняка… Ведь столько лет прошло…

– А потом мы показали эту газету с некрологом матери Ксении, – рассказывал Старик Прокопыч, – и она ужасно перепугалась, побледнела и все такое. А потом призналась, что убитая актриса была Ксениной бабкой, и жили они в том самом доме.

– Поэтому она, видимо, и боялась туда ходить…

– И в тот день я собирался все рассказать Ксюхе, – говорил Абдулла, – но застрял у Прокопыча в лифте. С каким-то актером из местного театра-студии. Представь полутемный лифт и совершенно ненормальную личность в гриме мертвеца.

– Может, ты и прав насчет семи поколений, – вдруг сказал, обращаясь к Прокопычу, Василий.

– Может быть… Не будем сейчас об этом говорить.

В этот прелестный морской городок шел вечер, и они не стали ни о чем таком говорить. Они предпочли говорить о приятном.

И только Старик Прокопыч знал, что вечером того дня, когда Василий вернулся из Баку, в тот самый час, когда у Ксении все прошло и расцвел лимон, в Москве, на Бронных, случился пожар. Дотла сгорела та самая квартира. Пожар начался сам собой, и, к счастью, никто не пострадал. Но самое странное, что пожар так же неожиданно закончился. Еще до того, как приехала пожарная команда…