6. Мама Мия: разрыв цепи

I.

Черная-черная старуха идет по черному-черному коридору... Как мы ее назовем...

Фюить.

Черная-черная старуха подходит к черной-черной двери...

Ф-ю-и-ть.

Многие истории нашего детства так и остаются в том времени, где случились. Вне зависимости от того, хорошие они или плохие. Чаще всего потом они все равно кажутся хорошими. Или даже счастливыми. Уж почему все устроено подобным образом, непонятно, только часто бывает именно так. Со многими историями.

Но не со всеми.

Да... не со всеми. И проблема тут не в старом нудноватом венском профессоре и его фрейдистскими заморочками. Иногда все выходит гораздо попроще. Буквальней. Как в истории с Мамой Мией. Можно сказать, почти что прямо.

II.

Миха-Лимонад швырнул плитку шоколада «Риттер» на низкий журнальный столик. Квадрат молочного шоколада с цельным миндалем проделал в воздухе дугу, отразив в глянце обертки ярко-цветные стены, заскользил по стеклянной поверхности и остановился у края.

— Ну, да, мама, — ответил Миха в трубку мобильного телефона, — конечно, мамуля... Да...

Разговаривать с матерью в пол-уха было привычным делом. Что не мешало той солировать, пребывая в уверенности, что она-участник активного диалога. Просто надо дать ей выговориться, время от времени вставляя короткие реплики, а уж если они в тему, вообще замечательно.

Миха готовил себе суп из морских гадов. Крем или пюре, хотя названия не важны. Отварил морской коктейль и равную часть брокколи. Слил капустную воду и половину бульона от морепродуктов; оставшийся бульон добавил в брокколи и сбил все в блендере. В полученное пюре положил отварных морских гадов. Помешал. Соль, чуть специй... И выжать половину лимона. Очень вкусно, сверхполезно и, главное, быстро, — обычно на приготовление сего питательного варева уходило 15—17 минут. После тренировки не стоит есть ничего плотного. Собственно говоря, первые два часа не стоит есть вообще ничего. Да и потом питаться по минимуму. Тогда жировые складки проявятся очень нескоро. Свое тело надо любить. И ухаживать за ним. Другого все равно не будет. Выходит, оно — твой самый близкий друг.

— Ну, мам, меня не было всего неделю... Ну, да, конечно, ты права...

Так... суп готов. Теперь его лучше накрыть и дать настояться минут пять — вообще пальчики оближешь. Какое замечательное слово — жратва! Особенно, когда ты сам руководишь взаимодействием между ней и своим организмом. Есть более пресное слово — еда. И это от лукавого. Человеку в день достаточно плошки супа. Нет, йогическая горсть риса в неделю — совсем другая тема. Любому человеку, обычному. И чем разнообразнее она будет, тем лучше. Но количество все равно прежнее — плошка.

— О, ничего себе! — вставил Миха своевременную реплику.

Плошка супа, остальное — от лукавого. Нервный жор, страхи, раздерганность, самый прямой и быстродейственный способ получения непосредственного удовольствия. И все — человек попал! Еда — Ее Величество жратва! — становится способом нивелирования постоянного стресса. И пошло-поехало: диеты, калории и свисающие пласты жира вдоль туловища. Чем забиты мозги?! Нервными знаками: «мне это нельзя», «я на диете», «так, а сколько здесь калорий?», «нельзя, но... если только сегодня», «а, катись оно все — у меня такая конституция», «чего уж тут поделаешь», «не поем горячего — зверею»... Отсутствие подлинной внутренней активности — и плюшки, плюшки, плюшки... Влюбленные не обжираются. Как и идущие на Эверест. Им это ни к чему, они заняты более интересными вещами. Их дух беседует с радостным и свободным от нервного голода телом. О, сколько радости дарит вам такое тело! Тогда-то вы начинаете понимать толк в жратве. Право побаловать себя седлом барашка с брусничным соусом или хорошим стейком с красным вином абсолютно легитимно. Съешьте хоть целого омара или казан плова. Если ваш ум принял идею достаточности плошки супа — вы непобедимы. Потому что все ваши фэт-проблемы есть атака вашего же собственного беспокойного ума. Выключите этого засранца, он мешает вам наслаждаться жизнью. Не спасайтесь тем, что при такой работе, таких нагрузках надо хорошо кушать. Не надо! Отбросьте костыли. «Сижу не жрамши» великой балерины — вот и вся история про нагрузки. Только фэт-атака началась еще раньше: этот засранец уже покрыл жирком комфорта вашу душу, фальсифицировав подлинные желания и притушив ваш огонек. Камон, бэйби, лайт май файер! Иначе вас ждет либо взрыв, либо превращение в дремлющий кусочек мяса. Оба варианта унылы и потому неприемлемы. Так что выключайте! Седовласый учитель, которого Миха очень уважал, водил его когда-то по высокогорным перевалам, и они брали с собой лишь плитки шоколада и айран. Он и рассказал Михе о плошке супа. Более того, как человек абсолютно рациональный, учитель привел и практичный довод — это выгоднее: небольшое количество качественной еды стоит меньше килограммов дешевой колбасы. И Михин сегодняшний суп тому доказательство. Так что и финансовые костыли отброшены, за несостоятельностью. Примите эту идею — станьте непобедимы. Позвольте вашему телу, между прочим, единственному по-настоящему верному другу, одарить вас радостью. И — приятного аппетита!

«Неплохое вышло эссе о... — Миха усмехнулся, — медитативном воспитании ума? Не иначе, — Миха бросил взгляд на плитку шоколада «Риттер». — Такой вот хитроумный первый шаг к выключению внутреннего монолога...»

— Ты меня не слушаешь?

— Почему, мам, слушаю.

— Ну, вот, я ему и дала твой телефон. Не мобильный, конечно, а автоответчик. Как ты разрешил.

— Спасибо.

— Ты б перезвонил ему. Все-таки твой детский друг. Сколько вы не виделись-то?

— Давно.

— Вы же у меня здесь росли. Чертенята. Ваша троица была неразлучной. И прилично нас всех помучила.

— Это правда, мама.

— Ванечка Икс, а еще Игорек... Как вы его звали, Джон? Джонсон?

— Да, Джонсон.

— Все хотела тебя спросить, почему вы придумали себе такие странные прозвища?

— Теперь уже никто не помнит.

— И почему перестали видеться? Как-то вдруг?

— Этого тоже никто не помнит. Просто.

— Икс... он... что... говорят, крепко закладывал? В смысле, выпивал?

— Я не знаю, мам. Даже сплетни уже быльем поросли. Это правда было очень давно.

— А Джонсон твой молодец. Опять журнал вон с ним на обложке. И опять открыл новый ресторан.

— Да, он молодец.

— Ладно... Рада, что ты хорошо съездил. Выберись к нам с отцом, мы ведь скучаем.

— Я тебя целую, мама.

— Я тебя тоже, мой мальчик.

Телефонная линия разомкнулась. И даже привычных коротких гудков не последовало — мобильная связь.

Миха снова бросил взгляд на плитку шоколада у края столика, рядом с автоответчиком. Судя по показанию дисплея, за неделю скопилась уйма сообщений. 23, что в сумме дает 5. Привычные цифры, перебравшиеся сюда из детства. Миха дотронулся рукой до виска — перед глазами промелькнуло что-то... Что-то на периферии внутреннего зрения. Неуловленное и... странным образом неприятное.

Мама не совсем права. Неразлучной была не троица. Их было четверо. Еще — Будда. И, конечно, самое странное прозвище — у него. Только тогда, очень давно, взрослые наложили на это негласное табу. И неразлучной стала троица. Миха подумал, что если б дело происходило в романе, конец их дружбы был бы обозначен моментом, когда пропал Будда. Как обычно в книжках. Только на самом деле, все было не так. Они еще дружили несколько лет. Несколько лет почти счастливой до пронзительности мальчишеской дружбы. Как будто ничего не случилось. И вот справляться с этим было самым сложным.

Миха утопил клавишу «messages» автоответчика. Последовал длинный сигнал — сейчас он прослушает оставленные сообщения.

Не менее странными были их игры. Одни Незримые Автобаны Джонсона чего стоили. Или — Темные линии... Миха улыбнулся, но быстрая складка тенью залегла у переносицы: Темные линии — пугало детей-провидцев из фантастических фильмов... Интересно, что бы они все делали, если бы Будда тогда у всех на глазах не сел в поезд? Что бы они потом делали, взрослые, с их табу? Потом, когда выяснилось, что это не совсем игра. Вернее, совсем не игра.

Складка-тень расправилась. Включился автоответчик. Побежали накопленные сообщения. Миха весело проговорил «О-у-у!», услышав голос своей новой знакомой. Смешная... Подумал, что пора заняться эссеистски обоснованной плошкой супа.

Сообщение от Икса оказалось пятым по счету. Странным образом, это не удивило.

— Мих, привет, — прозвучало после нерешительной паузы, и Миха подумал, что человек, сказавший это, то ли смущен, то ли... не очень хотел бы сейчас звонить. — Это Иван Лобачев, если помнишь такого. Ну, в общем... Икс. Я, — говоривший словно бы устало вздохнул, — телефон у матушки твоей взял. Сколько не виделись-то? Да... Я знаю точно — семнадцать лет. Вот. Слушай, тут... — и снова вздох, — дело есть одно. Это... Это очень важно. Ты извини за беспокойство, но... Позвони, в общем. — Икс всегда отличался умением мямлить. — Значит, домашний прежний, но я напомню, и мобильный...

И Икс продиктовал телефоны.

«Если помнишь такого?!» — Миха пожал плечами: надо ж было так отмочить!

Семнадцать лет

Миха подошел к окну, продолжая слушать автоответчик — сугробы исчезали прямо на глазах, снег чернел, и запах, там, на улице...

После школы Икс загремел в армию. И студент второго курса МГУ имени Ломоносова, который еще никому не был тогда известен как «Миха-Лимонад», да и не собирался вытворять ничего лимонадоподобного, пришел к Иксу на проводы. К тому времени от их детской дружбы ничего не осталось. Собственно, и на проводы-то он забежал на часок, торопился на студенческую вечеринку. Тогда тоже была весна. Так же ошалело морем — или арбузами — пах апрельский ветер. И вот, оказывается, прошло семнадцать лет.

Электронное устройство продолжало свою работу, сообщая Михе, кто звонил в его отсутствие. А Миха смотрел на улицу. Роскошный лимузин, BMW седьмой серии, ждал его под домом. Можно сказать, у подъезда. Миха купил себе «Бумер». Именно черный. Что было вызывающе провинциальным, и потому обладало неоспоримым шармом. Миха вдруг вспомнил, как седовласый учитель, правда по другому поводу, сказал однажды, что не только стилевые, но даже вкусовые предпочтения отравлены бациллой постмодерна. Типа, мир остывает; и одним из явных признаков дефицита внутреннего огня является все более нарастающая фальсификация этим миром самого себя. Миха, наверное, так об этом не думал, просто весело — черный... Черный Бумер, вот и вся мечта.

Фю-и-и-ть

Сегодняшняя плошка супа вышла замечательной. Можно сказать, отменной. Миха-Лимонад выловил маленькую осьминожку — pulpitos, как говорят в странах Девы Марии последние из оставшихся хранителей тайного огня («Учитель прав?» — с усмешкой подумал Миха.), — начал неспеша, с наслаждением ее жевать. В этом мире много морей. И где-то там, на затерянных архипелагах, открытых лишь магической географии, переливы гитары, мачете, алчущие безжалостных рук, и босоногие певицы... гитаны с губами цвета окровавленного солнца, танцуют свою меренгу в закатной бронзе влюбленного сердца. Ох-ах... Сердце — единственная проекция подлинности в мире иллюзий. Миха когда-то знал язык, на котором говорит сердце.

Фю-и-и-ть

Сегодняшняя плошка супа вышла замечательной. А последняя запись на автоответчике также оказалась от Икса. После длинного гудка и шершавого молчания (опять на периферии внутреннего зрения промелькнуло что-то явно сулящее, в соответствии с заветом старины Ницше, разладить отношения Михи с его пищеварительным трактом) прозвучало:

— Мих, привет, это снова я, Икс, — теперь паузы стали короче. — Ты б перезвонил все-таки, разговор важный. Извини за беспокойство, правда, не хотел вас дергать...

Паузы стали короче, и в голосе Икса появилось что-то... Нервозность? Нет, не совсем. А Икс тем временем продолжал:

— С Джонсоном пытался связаться, но... Старик, нам необходимо встретиться. Я... — помолчал, словно решаясь. — Я видел кое-что. Это... Честно, долго не хотел звонить. Думал, колбасит меня одного; всяко было, ну и... ты, наверное, и сам знаешь — керосинил крепко. А главное, давно все в прошлом, и точка! Так я себе и говорил. Но... Миха, ты у-м-м... Послушай, ты еще иногда, — Икс словно сглотнул, собираясь выговорить следующее слово, хотя Миха уже и сам понял, каким оно окажется, — вспоминаешь? Только пойми меня правильно, я...

Нет, не совсем нервозность. Даже не страх. Нечто другое, приходящее после страха. И, чего уж скрывать, Миха-Лимонад, известный в детстве как Плюша, очень хорошо знал, чем бы это могло быть. Голос Икса сорвался:

— Я не сумасшедший!.. Или мы все тогда были сумасшедшими. Мне необходимо с тобой увидеться. Потому что это... — И голос Икса зазвучал ровно. С почти безразличной покорностью. — Это снова вернулось.

 

7. www.deaddrivers.ru

Лейтенант дорожно-патрульной службы Свириденко очень увлекался Интернетом. Иногда он даже подумывал, не поменять ли ему род занятий, да уж больно хлебным был пример старших товарищей по службе. С другой стороны, пример этих молодых Интернет-гуру, создавших гуглы и амазоны, был куда более хлебным, роскошным, почти сказочным, и в сравнении с обрушившимся на них золотым дождем эти «Мерседесы»-дачи майоров-сослуживцев, это стояние на раскаленной трассе в сорокаградусный зной или в лютый холод, когда не спасали ни валенки, ни овчинка, выглядели жалким убожеством. Да, молодые гуру Интернета выуживали алмазы королей из неоновой прохлады киберпространства, все это так, но... то у них. И потом — никаких гарантий.

— Никаких гарантий, — пробубнил лейтенант Свириденко, прикидывая, останавливать ли ему «С-3 Ситроен» с барышней за рулем, и решил плюнуть на это дело.

Сейчас он стоял на посту ГАИ МКАД и втягивал легкими ночной весенний воздух в смеси с маслами и отработанными выхлопными газами. В общем-то, жизнь складывалась не так уж плохо, на хлеб с маслом ему хватало, а Интернету он сможет уделить все свободное время, которого тоже пока хватало. Кому-то повезло меньше, — лейтенант поморщился, — намного меньше. На их пикет отбуксировали четыре тачки после сегодняшних аварий, вряд ли хоть какая из них подлежала восстановлению, а в одном случае водитель, так сказать, «склеил глазки» — труп. «Груз-200» — маркировали они в армии; намного меньше.

— Свириденко! — окликнул его старшой, майор Дягилев. — Ворон ловишь?! Не забудь, сегодня проверка.

— Да помню.

— Нам этих твоих интернет-штучек не надо! — И Дягилев кивнул за пост, где на стоянке пикета стояли четыре теперь уже развороченных груды металла.

Лейтенант Свириденко усмехнулся: никаких Интернет-штучек на их пикете пока не происходило, да и вообще...

— Никаких гарантий! — почему-то чуть мечтательно произнес он.

— Чего?

— Э-э...

— Пойди, проверь, как там дела.

— Ладно.

Черный BMW, шикарная семерка, был разворочен в хлам: машину, наверное, несло метров семьдесят, и каждое мгновение она со всех сторон получала удары, пока не смялась в уродливую гармошку. Свириденко покачал головой: как такое вообще возможно на МКАД, где практически исключены лобовые столкновения? И, конечно, невзирая на все подушки, шансы у водителя стремились к нулю, а если еще был непристегнутым, эти подушки его и убили. Так или иначе, водителя из BMW извлекли без признаков жизни.

— Никаких гарантий! — вздохнул Свириденко, и глаза его сузились. — Это ж как надо гнать?!

Он смотрел на останки черного BMW, в сохранившихся глянцевых кусках поверхности которого все еще отражались огни автопотока, и ощущал нечто странное. Мутно-туманное, необоснованное возбуждение (по крайней мере, обоснование явно лежало в туманно-сумеречной зоне) в смеси со все нарастающей тревогой: вот эти искореженные куски железа некоторое время назад убили человека, а теперь... в них осталась жизнь? Или они медленно умирают, засыпают, потеряв внимание тех, для кого были предметом гордости и самоуважения, мечтой, жупелом, целью в жизни, понтами, комфортной респектабельностью и предметом зависти? Где он, рай или ад машин, есть у них свой бог, принимающий ежеминутные кровавые жертвы, или это все стихийно складывающаяся статистика, пустая и механическая, оживляемая лишь нашими фантазиями? И что происходит внутри этого сайта www.deaddrivers.ru, что хотят сообщить его создатели? А вдруг они...

— Вдруг они его сами создали? — пролепетал Свириденко, глядя на развороченный автомобиль. — Тачки?!

Перед глазами почему-то промелькнул кадр американского мультфильма про живые авто. Лейтенант покачал головой. Кошмар, видел бы кто его: сокровенно-торжественно бормочет всякую чушь. Догадки профана; это примерно так же, как выводить из слова «еврей» слово «Европа», что делал в армии один еврейчик, неведомо как туда попавший. Нет, лейтенант Свириденко явно слишком увлекся Интернетом. И...

Странный звук вывел Свириденко из оцепенения внутреннего монолога. Неприятный и пугающий, будто железом по стеклу или...

(опять кадр из мультфильма о жизни автомобилей)

Свириденко, хлопая глазами, уставился на разбитый BMW. Звук явно донесся оттуда. Лейтенант склонил голову: а что здесь, собственно говоря, такого? Вряд ли там что-то... осталось, скорее всего это так называемая память металлов; некая деталь могла попытаться выпрямиться, вот, к примеру, эта сложившаяся передняя стойка; отсюда и скрежет.

— Черный бумер, черный бумер, — вдруг пропел лейтенант и тут же осекся. — Никаких гарантий, — добавил он слабеющим голосом.

Свириденко стоял, все более пристально вглядываясь в BMW, и понимал, что даже не эти кощунственные козлино-шальные нотки, прозвучавшие в голосе (совсем неожиданно, надо отметить) напугали его. Потому что...

— Но этого не может быть, — пролепетали молоденькие губы лейтенанта.

Передняя стойка с левой стороны, пару минут назад скрюченная в бараний рог, теперь была ровной. Или почти ровной. Но, может, это была правая стойка?! Она-то вон все еще торчит и... Глаза Свириденко снова захлопали, а губы, обескровившись, начали неметь: вся левая дверь выглядела по-другому. Как будто авария не была такой страшной или кто-то успел немножко поработать над дверцей. Свириденко замер, отключился от звуков МКАД, слушая тишину, царящую в черной пустоте мертвого BMW. Что-то еле уловимое, какой-то гул, но... нет. Ладно, на фиг все, всякие мультфильмы, нет никакого гула и никакого скрежета. Может, он чего перепутал, лево-право, у Свириденко никогда не было фотографической памяти.

Лейтенант вздохнул. Пропел:

— Эх-ма-а! Ну, никаких гарантий...

Все в порядке, надо просто сделать еще один обход и возвращаться на пост. В принципе, эти воры-шутники... Интересно, как скоро об аварии появится что-то в Интернете?

Лейтенант снова вздохнул, теперь веселее. Фигня все это, мультфильмы... и, конечно, он уж слишком увлекается всей этой писаниной Интернет-авторов, как кто-то их прихлопнул, обозвав «словоизвержением мастурбирующих дилетантов». Правда, веселые авторы вебстраниц тут же вопросили строгого критика, мол, он что, онанист-профессионал?

Лейтенант Свириденко хихикнул, успел сделать несколько шагов, сам не замечая, как начал насвистывать незнакомую ему мелодию из старого фильма «My Fair Lady», и тут протяжный металлический стон за спиной заставил его вздрогнуть. Словно темным ветром похолодило лейтенанту спину, и ноги чуть было сами не понесли его прочь. Свириденко смог обуздать мгновенный импульс — все же он человек военный — и обернулся.

Первой мыслью стало, что авария действительно не была такой уж страшной.

(но человек погиб)

Колеса, сход-развал, шаровая, мать твою... Развороченный передний бампер все еще свисал, касаясь земли (совсем недавно весь передок машины «лежал на брюхе»), но стойки... Обе передние стойки были прямыми и какими-то слишком уж... новыми в свете красной прибывающей луны. Неправильно, ненормально новыми, будто происшедшая катастрофа и не коснулась их вовсе. Будто... Лейтенант Свириденко с трудом разлепил ссохшиеся губы:

— Он изменился...

Губы лейтенанта теперь хлюпали, то открывая, то закрывая узкую щелочку, словно у рыбы, выброшенной на песок. Лейтенант Свириденко смотрел на лобовое стекло и чувствовал, как пересыхает его горло. Какой бы плохой ни была фотографическая память, только... Еще совсем недавно скрюченная сеть лобового стекла была зажата меду вмятой крышей, вздыбившимся капотом и бараньим рогом передней стойки. Теперь лобовое стекло находилось там, где ему и положено, но было ровным и чуть выпуклым, только разбитым. Правая половина лица лейтенанта конвульсивно задрожала, хотя Свириденко никогда не жаловался на нервный тик: только что в неверном, лживом свете луны по паутине разбитого лобового стела пробежался серебряный лучик, сверкнули грани, и ячейки паутины стали значительно крупней.

— Га-ра-ра-ра-н-нтий, — Свириденко все же удалось сглотнуть. Он потряс головой и быстро зажмурился. Когда его глаза оказались снова открыты, лейтенант дорожно-патрульной службы Свириденко понял три вещи:

1. Авария действительно была очень сильной, с летальным исходом, но разбитый BMW менялся словно... словно оживал после смертельной болезни.

2. Он не просто менялся. Пока тут лейтенант зажмуривал глазки, автомобиль явно чуть выкатился вперед, словно припавшая к земле и готовая к броску бешеная собака. Выкатился от линии трех других разбитых машин и теперь нес в себе угрозу, перекрывая, отрезая путь Свириденко к отступлению.

3. Первых двух пунктов не может быть. Просто не может существовать.

— Никаких гарантий! — выдал против воли Свириденко его беспокойный ум.

Но тут же организованный военный характер лейтенанта заставил его действовать. И первой спасительной мыслью (мозг в то же мгновение дал команду ногам пятиться бочком и обходить разбитый BMW) стала следующая: «Надо немедленно свистать хлопцев, рассказать парням, что за хрень тут творится!» Правда, она же, эта спасительная мысль, стала и последней.

— Сам ты собака бешеная, — услышал лейтенант мощный голос. — Стоять, не двигаться!

Это был безапелляционный приказ, направленный, минуя собственно Свириденко, прямо в мозг, который тут же подчинился: ноги, словно ватные, застыли. Лейтенант, дико озираясь, поискал источник столь странного звука, (успев подумать: он что, разговаривал сам с собою вслух?) но вокруг никого не было. Да и звук вроде шел из ниоткуда, просто был везде, и все тут.

— Если хоть что-то кому-то расскажешь, самое мягкое, что я тебе гарантирую, это психушка! Понял, Свириденко?

Мозг заставил губы раскрыться и покорно произнести:

— Да. — Свириденко похлопал глазами, — наверняка он думал вслух, — и добавил, — так точно!

— А теперь вали отсюда, мудак из мультика!

— Куда? — словно телевизионная кукла вопросил Свириденко.

— На дорогу, служителюшка закона, за взятками. Бабло-то собираешься зарабатывать? Или так и будешь всю жизнь на Билла Гейтса дрочить?

Эта хамоватая речь даже странным образом успокаивала, свидетельствуя о том, что здесь без фокусов не обошлось, но те, кто стоял за ними (уж Свириденко-то знал, что это ребята из www.deaddrivers.ru), могли быть опасными, могущественными и опасными, потому что всегда действовали точно, прямо и не оставляя следов.

Поэтому лейтенант Свириденко предпочел ретироваться и даже подавил услужливую попытку мозга отчеканить: «Слушаюсь, ваше благородие». И как только лейтенант дорожно-патрульной службы скрылся за углом постовой будки, в свисающем переднем бампере BMW что-то зашевелилось.

***

Примерно через тридцать секунд майор Дягилев спросил у Свириденко:

— Ну чего, как там?

— Все в порядке, — ответил тот.

Дягилев посмотрел на него внимательней:

— А чего такой бледный? Отравился чем?

— Все в порядке, — злобно повторил Свириденко и показал полосатую палочку первому же попавшемуся автомобилю потока.

***

А еще через час, когда приехал проверяющий — крупнозвездный полковник, — Свириденко снова пришлось пройти за будку пикета, где стояли четыре аварийно-битых автомобиля. И оказалось, что у них проблема. Трое взрослых мужчин — лейтенант, майор и полковник — не обнаружили главного виновника сегодняшнего переполоха: BMW с летальным исходом. На его месте была пустота, черная и объемная, как знак абсолютного, зияющего отсутствия.

— О! — нервно усмехнулся Свириденко. — Спиз... — и осекся: слишком уж высоким был проверяющий.

— Спионерили! — пришел на помощь майор Дягилев, заставший советские времена и обожавший советские анекдоты.

— Ну-ну, — сухо резюмировал проверяющий, — готовьте рапорт. — И совсем уж строго и сухо добавил: — А может быть, и жопы.

Едва сменившись и оказавшись дома, лейтенант Свириденко включил компьютер и быстренько набрал www.deaddriverds.ru.

Новость была уже в Интернете. Все в порядке.

— Спионерили, — ласково улыбаясь мерцающему монитору, проговорил Свириденко.

 

8. Мама Мия (первая тень)

I.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы Миха-Лимонад понял, что это за образ такой мелькает у него на периферии внутреннего зрения. Эти клочья седины в густых черных волосах, и... Он недоверчиво усмехнулся — все еще не обманывают предчувствия. Миха сделал странный жест, словно попытался рассуждать сам с собой, но, придавленный давно забытой тяжестью, все же осел на стул.

— Вот оно как... — Он посмотрел на окно, где внизу, у подъезда, ждал его Бумер. — Старая карга решила вновь напомнить о себе. — Миха перевел взгляд на автоответчик, который показывал, что на сегодня для него сообщений больше нет. — Не забывает данных обещаний.

II.

Миха смотрит: летний кинотеатр в приморском парке, чинары и раскидистые южные сосны, на ветвях которых устроились безбилетники. Парк очерчен белым, словно римским, портиком с балюстрадой, за ним узкая насыпь железной дороги, а дальше —море за семь горизонтов, так и оставшееся самым синим на свете. В воздухе полно огромных южных жуков: тогда для каждого из них было свое название, сейчас Миха их не помнит. Они снова заявились посмотреть фильм с Одри Хепберн, на сей раз — «Римские каникулы». Их четверо, они лучшие друзья, и им по двенадцать лет.

Грегори Пек, нищий журналист, и Одри Хепберн, принцесса, прощаются навсегда. Это на экране. А еще гремит поезд, проходящий в сторону Москвы, придавая моменту дополнительное очарование. У Михи и Будды глаза мокрые, а у Икса нет. Он курит, говорит:

— Все уже, конец. Порыли по парку прошвырнемся.

— Подожди, — останавливает более уравновешенный Джонсон, — еще не все.

Конечно, не все. Впереди самое главное — прощальный взгляд, которым обменяются Грегори Пек и принцесса. Ее прощальный взгляд.

Поезд отгремел, фильм закончился. Мир огромен и великолепен. Нам еще расти и расти, и мы все станем суперстарами.

Там, где железнодорожные пути сворачивают от моря, чтобы обогнуть консервный завод, на невысоком каменном утесе стоит дом, построенный немецкими военнопленными. Окружающие его белые глинобитные домишки обветшали, — городок после землетрясения стал разрастаться в других направлениях, — но этот еще ничего. Словно соленые ветры, несущие колючий песок с пляжей, ему нипочем. Не нужно особого воображения, чтобы представить его мрачным замком, повисшим над пропастью. Миха смотрит: даже сейчас не нужно.

В доме живет Мама Мия, выжившая из ума старуха, над которой потешается весь городок. Потешаются, да, но маленьких детей от нее прячут — с глаз долой. Таких достопримечательностей было, собственно говоря, две — еще древний дед Мардахай. Он тоже на все расспросы либо счастливо улыбался, либо насылал проклятья. Но, в отличие от Мамы Мии, спал, где придется, и лишь зимой, когда курортный городок окутывала ледяная тоска, находил себе кров. Потом старый дервиш Мардахай пропал. Поговаривали, оказался шпионом, мастером конспирации и полковником американской разведки. Его побрали в порту, когда он проводил какие-то измерения. И привет.

С Мамой Мией вышло по-другому. Миха смотрит: совсем по-другому.

III.

— Мама, мне страшно! Кто это?

— Иди ко мне, мой маленький. Не бойся, — Миха тут же оказывается на маминых руках. — Глупая бабка напугала моего мальчика... Плохая, вредная старуха...

Напугала — да, но не только своим видом. Она что-то сказала ему, только Миха не может вспомнить, что. Ему пять лет.

Миха смотрит: детям часто снятся кошмары. Вполне возможно, что первый ему приснился именно тогда.

IV.

«Мама Мия, Мама Мия», — звучит ворчливым речитативом. Все вокруг начинают смеяться, Миша-Плюша оборачивается.

— О-о! Мама Мия пожаловала, привет! — говорит кто-то. С такой жадной доброжелательностью разговаривают с малыми детьми, или, как Миха поймет позже, с умалишенными, от которых жди представления. — Чем пугать будешь? Землетрясение, а?!

— Цунами, в натуре.

— Не, эта... как его... торнадо!

Речитатив... Во дворе появилось нечто, какое-то пугало во множестве цветастых, как у цыганки, юбок и в вязаной шерстяной кофте с длинными рукавами. На дворе июльская жара. Кофта вся в дырках, — впрочем, как и юбка, — застегнута на разные пуговицы. Солнечный китайский зонтик, часть спиц сломана, и грибок зонтика раскрыт волною. Котомка из джинсовой ткани; руки грязные, под ногтями чернота. Почти седые волосы торчат в разные стороны, но на макушке сбиты под соломенной шляпкой.

Миха смотрит: такой его память впервые зафиксировала Маму Мию. Три года назад она лишь напугала его, оставшись темным неразгаданным пятном. Сейчас ему восемь.

***

Речитатив...

— Эй, а где ты взяла такой зонтик? Не продашь?

Вокруг веселье, Миха пытается поддаться общему настроению. Спрашивает:

— А почему она — Мама Мия? Как в песенке «Аббы»?

Он играет в шахматы с отцом Мурадки, дружка-соседа. В свои восемь Плюша уже обыгрывает взрослых мужчин.

— Ну... — Тот отвлекся от партии. У него загорелая шея, пышные усы и печальные глаза; курит папиросы «Казбек» из плоской картонной пачки. — Кинотеатр «Темп» есть? — То ли спрашивает, то ли констатирует он.

— Знаю, — подтверждает Плюша кивком головы.

— Кино такое было. Аргентинское, кубинское...

— Мексиканское, — подсказывает Мурадка.

— Кто его разберет, — отмахивается отец. — Короче, там все так говорили. Ходили в-в-о-о-о-т в таких сомбрерах, — он разводит руки в стороны, — с такими кинжалами...

— Мачете, — снова подсказывает Мурадка.

Отец смотрит на него строго:

— С гитарами, короче, и вот это вот говорили — Мама Мия... — И он переставляет фигуру, делает Мише-Плюше шах. — Вот она и ворчит без конца, как в кино. Так, тебе шах.

Но шахматная партия перестает волновать Миху: с ней все в порядке, до мата строгому Мурадкиному отцу осталось несколько ходов, — он смотрит на старуху.

— Мама Мия, гляди, какой гаечный ключ — велосипедный! Махнешь на шляпку? — предлагает кто-то.

Старуха лыбится беззубым ртом:

— Шляпу мою захотел?! Миллион стоит! У тебя есть миллион?

— А мой ключ — два миллиона! Тебе пригодится: винтики подкрутить, — говоривший вертит ключом у виска.

Все снова смеются. Мурадкин отец вместе со всеми.

Плюша хочет тоже как-то поддеть старуху, влиться в общий лад, но остроумие на сей раз ему изменяет; из-за этого Миха сердится и молчит. Где-то в голове идет совсем другая работа, и память блокирует центры удовольствия и веселья.

Миха смотрит: возможно, про центры удовольствия он выдумал лишь сейчас. Из-за того, что произошло дальше. К превеликому восторгу собравшихся, Мама Мия, полоумная старуха вдруг... запела. Конечно, это не совсем точное определение тому пронзительному визгу, который понесся над двором:

— Я танцев-а-а-ть хочу! — орала старуха, и в обнимку со своим зонтиком исполняла сногсшибательную версию танго. Ей начали хлопать, надо же — с городской сумасшедшей пытались танцевать лезгинку. Только вошли в раж, как веселью был положен конец: Мама Мия подхватила ребенка, младшую Мурадкину сестренку, и начала кружить с ней. Перепуганная девочка даже не пыталась вырваться, а Мама Мия взяла ее чуть ниже талии, и малышка сильно отклонилась назад. Все еще хлопали, когда Миша-Плюша зажмурился: дерево, пирамидальный тополь, и голова девочки — кровавое месиво...

Миха отирает неожиданно выступившие на лбу холодные капельки пота — ничего не случилось. Ребенка у нее уже отобрали. Мурадкина мать:

— Старая дура! Катись отсюда! — Она гонит со двора Маму Мию. — Пошла прочь!

Но в голосе женщины нет беспокойства. Так гонят назойливых бродячих собак, за которыми, конечно, стоит присматривать, чтоб они чего не стащили...

— Эй, детей трогать нельзя! — говорит Мурадкин отец.

Старуха обиженно смотрит по сторонам.

— Давай, иди, иди отсюда.

— Иди по добру по здорову.

И она идет — по добру по здорову. Достает из котомки большой кусок серого хлеба, грязные пальцы держат за мякушку, судя по всему свеженадкусанную. Плюша не сводит глаз с приближающейся старухи, ей надо просто пройти мимо.

— Иди-иди, Мама Мия.

Но старуха останавливается. И внезапно протягивает Михе свой хлеб.

— На, — говорит она ласково.

— Не хочу, — отвечает Плюша, как в полусне. — Спасибо.

— На. Вкусно.

— Не хочу, — говорит Миха твердо. И чуть отодвигается. Словно уловив этот жест, Мама Мия наклоняется к мальчику.

— Видел, да?

— Что? — не понимает Плюша.

— Видел, как об дерево?

— Я не... — Плюша замолкает. Он чувствует, как бешено у него начинает колотиться сердце — такое сердцебиение у него впервые в жизни. Мама Мия делает еще шаг, пытается заглянуть мальчику в глаза, словно зовет, зовет куда-то, но Плюша лишь вжимает голову в плечи, отодвигаться от старухи.

— Вкусный хлеб. Вкусный мальчик.

— Отстаньте от меня! — Миха вскакивает. Еще чуть-чуть, и он ударит ее, старую безумную нищенку.

В тени виноградника дремлет огромный пес, доживающий свой век, древний волкодав. Сейчас он открывает глаза и безучастно наблюдает за происходящим.

— Ладно, — слышит Плюша голос Мурадкиного отца, и время снова втискивается в привычные контуры; голос звучит совершенно беззлобно. — Иди отсюда, старая ведьма.

Старуха в капризном замешательстве, ей указывают на выход; старуха начинает хохотать, но на нее уже цыкают всерьез, и городской сумасшедшей ничего не остается, как убраться восвояси.

— Дайте хоть монетку, — говорит она напоследок, — пять копеек на десять копеек...

Ее все выпроваживают, но денег перед выходом дают. Старый волкодав, спавший в тени виноградника, поднимается и трусит за старухой.

— Мишутка, ты чего так перепугался? — доходит до Михи. Добрая Мурадкина мама обнимает его за плечи, и кто бы знал, как ему сейчас нужно это прикосновение. — Ты чего, сынок, а?!

И она вдруг делает что-то странное: откинув рукой Плюшины волосы, три раза плюет ему в лоб.

V.

Ночь. И Миша-Плюша знает, что темный силуэт, отделившийся от стены — это Мама Мия. Сейчас главное — не открывать глаз, но глаза, скорее всего, открываются сами: старуха стоит возле постели. Бледный лунный свет выхватывает из полумрака лицо, которое неожиданно кажется гладким, словно восковым.

— Ты отказался есть мой хлеб, — говорит старуха и отрывает часть себя, кусок правого бока. — Посмотри...

Она протягивает Плюше руку, и это действительно оказывается пахучий серый хлеб. Пахучий, будто только что из печи, но что-то в этом запахе...

— За это ты отдашь мне самое дорогое, — предупреждает Мама Мия. — Сам отдашь.

Она подносит руку ко рту и начинает есть свой хлеб, свою собственную плоть, она жует ее и становится все более голодной, ест и чуть ли не давится, и произносит с набитым ртом:

— Или я съем тебя.

Она жует: вкусный хлеб, вкусный мальчик. Жует: сам отдашь! Сам!

Миша-Плюша плачет, кричит и... просыпается. Это всего лишь сон, дурной сон. И кричал он почти беззвучно, а на глазах всего одна слезинка.

Раннее утро, над морем плещется рассвет. Галдят птицы, ветерок в кронах тополей. А потом восходит солнце.

VI.

Больше Мише-Плюше не будут сниться кошмары про Маму Мию — эти безобидные детские страхи, над которыми мы все посмеемся, — по крайней мере, в ближайшие четыре года.

Миха смотрит: черная-черная старуха, детские страшилки... Тогда так никто и не сообразил, что землетрясение она предсказала довольно точно. Почти день в день. На рассвете, когда из-за моря вот-вот начнет вставать солнце.

***

Тогда, да и позднее много о чем никто не сообразил. И если с диких пляжей, где проходили лучшие месяцы Плюшиного детства, и можно было увидеть домик, построенный немецкими военнопленными (например, если случайно обернуться), то легкая тень, вроде бы вставшая над ним, быстренько рассеивалась. В ближайшие четыре года Миха не увидит во сне Маму Мию. Она словно ушла из его головы, став, как и для всех, обычной городской сумасшедшей. Словно ждала чего-то.

Миха-Лимонад смотрит (а что ему остается?): она действительно ждала, когда он затащит сюда, в любимый городок детства, где проходили летние месяцы, своих лучших друзей. Любовь одаривает нас множеством уязвимых мест...

Сам отдашь! Сам!

Она ждала не знакомых здесь еще никому, даже самому Плюше, мальчиков из далекой северной Москвы. Особенно одного из них. Так ждут поспевающего урожая, неторопливо и заботливо ухаживая за каждым колоском, пока не приходит день жатвы.

Интермедия № 1. Бог

I.

Когда-то он был богом. И в своей неподвижности наслаждался, наблюдая за полетом бабочек. Потом он собрал ладонями светящуюся пыльцу с их крыльев и образовал сферу.

Красота сферы восхитила его.

Он приблизил уста к переливающейся, искрящейся синевой оболочке сферы и сделал нежный выдох.

И стал Мир.

II.

Море бьется о скалы, и седая пена взлетает так высоко, что почти касается стен немецкого домика, где живет Мама Мия. Четверо мальчишек сидят на берегу и строят планы: им по двенадцать, поэтому планы их очень серьезны и очень бесстрашны.

— Мы сделаем две поджиги, — говорит Будда. — Трубки подходящие нашел.

— И еще возьмем кнут, — добавляет Миха. — У Мурадкиного отца есть — из селения привезли. Я уже договорился.

— Его с собой не берем, — тревожится Икс. Ему, Иксу, делают уколы, 40 штук, а то взбесится, как покусавшие его собаки. — Разболтает! Ваш Мурадка...

— Решили же, — успокаивает его Джонсон. — Слышь, старик, ты чего-то много паришься, мож уколы не помогают? Ой, да у тебя чего-то пена изо рта...

— Да пошли вы! — Икс трет задницу. — Жопа болит... А стрелять чем будем?

Миха и Будда переглядываются.

— Дробь нам в «Охотнике» продадут без проблем... — начинает Миха. — А заряд можно из спичек сделать.

Будда качает головой:

— Не-а... Видели, в магазине «Садовод-любитель» удобрения продаются? Калевая селитра, сера и добавить древесного угля из любого костра — это и есть порох. Дело в пропорциях.

Будда и Миха снова переглядываются: нехорошо что-то скрывать от своих друзей, но как им скажешь... Особенно Иксу. Даже Миха не вполне уверен, может, Будде просто померещилось. Ну, или... не совсем померещилось.

— Смотрите! — восхищенно говорит Джонсон. — Какая красавица...

Огромная волна врезается в скалу, пенный фонтан воды вметается вверх, и веер брызг все же достигает ближайшей стены дома, построенного немецкими военнопленными. Дома, — и четверо мальчишек теперь в этом уверены, — в котором поселилось зло.

 

9. Икс читает знаки

Икс проснулся среди ночи. Тьма отступала. От нее остались лишь липкий пот и какие-то бессвязные обрывки: балаганная, вроде бы ярмарочная музыка, но играли на расстроенных инструментах, и монотонный механический голос: «Добро пожаловать в Страну чудес!». Все эти звуки уносил сейчас ветер за окнами.

Икс поднялся, чуть пошатываясь, побрел на кухню. Не включая света, чиркнул спичкой, та отсырела, пришлось воспользоваться еще одной. Закурил. Сделал несколько глубоких затяжек, в голове немного прояснилось. Ему, конечно, стоило быть более внимательным. Да только растерял Икс бдительность за эти несколько относительно счастливых лет. Ну, или, по крайней мере, спокойных лет. Когда всерьез появилась надежда, что все в жизни налаживается. Ему удалось соскочить с Темной линии, и дальше он сможет двигаться по собственному разумению. Такое было ощущение, такая родилась надежда. Оставались лишь сны, плохие сны. Но с этим-то Икс давно научился справляться.

Только... Следовало быть более внимательным. Еще осенью мог бы обо всем догадаться. Осенью, когда всю Москву облепили афишами мюзикла «MammaMia». Тогда он и увидел... Осенью. И зимой, бесснежной и темной, как его сны.

Икс заварил крепкого чаю, прежде заклеив огонек индикатора электрочайника непрозрачным скотчем (так, на всякий случай), закутался в плед и придвинул стул к кухонному окну. Свет он включать не стал; более того, вторую подряд сигарету «Ява Золотая» Икс спрятал в «кулачке» — и этот огонек светить не стоит. Может, ни к чему все это, может, так у людей и начинается паранойя, но... береженого Бог бережет. Хотя где уж тут сберечься: если Икс не ошибается, те, от кого он пытается сейчас схорониться, прекрасно видят в темноте. Я прибыл оттуда, детка, из Тьмы, с изнанки, с темной половины, dark side of the moon — не хочешь прогуляться? И незабвенный «Pink Floyd» исполнит нам прощальный марш, потому что твое небо погасло, неба больше нет, а инферно — вот оно, welcome. Так они пели в незабвенном детстве и юности? Икс сглотнул — херня все это. Все в свое время во что-то играли, а потом вырастали из этих штанишек, и все у них складывалось нормально. Никто ни за что платить не должен — все это лживая херня!

Все же Икс поежился, кутаясь в плед, и понял, что выпить ему хочется нестерпимо. Бутылка беленькой — фуфырик, — такая холодная, непочатой ждала в холодильнике с последнего запоя. Но Икс держался. Доставая из холодильника ненавистный кефир или колбасу, он делал вид, что ее (фуфырик) не замечает. Хотя он о ней, конечно же, прекрасно знал, знал, что она рядом, — так, на всякий случай, если вдруг колбаснет. Его и колбаснуло. Только бухло здесь оказалось ни при чем. Более того — запотевший фуфырик беленькой выглядел сейчас спасением. Но Икс все еще надеялся, что ему удастся держаться дальше. И даже заставил себя полюбить кефир. И лошадиные дозы крепкого чаю. Да что там говорить, смешно, но он начал жрать мороженое, как в детстве, и тоже в лошадиных количествах. Сахар, глюкоза, кофеин и бушующий в жилах огонь, адское пламя, кровь, принимающая все эти заменители вместо хрустальной, на длинной ножке, запотевшей и такой вкусной рюмки водки, которая разом смогла бы погасить пожар и вернуть на место голову. Расставить все по своим местам в этом захламленном чердаке. Но Икс держался, хватаясь за эфемерные надежды и наивные оптимизмы (выражение Михи! — и Икс грустно улыбнулся), хотя обида в его сердце была столь же глубокой и хронической, как и бушующий в крови голодный пожар. Икс держался. Пока еще дела обстояли так.

Первые знаки (если это, конечно, были знаки — из захламленного чердака трудно различить) появились осенью. По крайней мере, первые надписи появились именно тогда. Это случилось рано утром, когда, выйдя из подъезда, на глухой стене дома напротив (той самой, куда он сейчас пялится из окна) Икс увидел:

ИКС + МИХА + БУДДА + ДЖОНСОН = ДРУЖБА = НУ, МЫ И ЗАЖГЛИ! = НУ, НАС И ВШТЫРИЛО!

Икс стоял, ощущая на щеках прикосновение холодного колючего ветра и, раскрыв рот, смотрел на надпись.

Надо отметить, к тому времени Икс пребывал в уверенности, что ему удалось справиться с алкоголем. После двухлетней жесткой завязки Икс позволил себе бокал шампанского. С мамой. На Новый год. Это была первая проверка — Икс не запил. 23 февраля бывший десантник Икс все же решил пропустить. Однако на 8 марта они с мамой выпили по паре бокалов вина. До тотальной бухни в день ВДВ в парке Горького все же не дошло, но Икс объявил, что собирается выпить немного водки. За все, что было, за братишек. Мама очень волновалась, но нарезала салатов и сварила холодец. Икс надел голубой берет и вышел к столу. Братишки в это время жгли вовсю, купались в главном фонтане ЦПКИО. В тот вечер парни немножко покрушили обывательские челюсти. Икс выпил ровно три рюмки водки и продолжать не стал. Не рванул жечь к братишкам — просидел остаток вечера у телевизора. Он справился. Мама не могла нарадоваться. Чудовище, если оно и было, либо сдохло, либо впало в летаргический сон. Будить его Икс не собирался.

Ну, нас и вштырило!

А потом пришла осень, прозрачная и свободная от всяческих чудовищ, и в ней было столько солнца, что Икс почувствовал себя почти счастливым.

— Бабье лето! — огляделся Икс, словно впервые пробуя это выражение на вкус, и даже немного ощущая себя той самой бабой, которой жизнь дает взятку в виде этих утешительных прекрасных дней, еще вроде и не тронутых позолотой окончательного угасания.

Темных линий больше не было. Нет, они по-прежнему незримыми автобанами опоясывали землю, но к Иксу это больше не имело отношения. Темные линии оставались в снах, сходились в некоей Стране чудес, куда призывал механический голос. И все это было фальшивкой.

— Черт побери, да я свободен! — с удивлением сказал себе Икс.

Жена ушла давно, еще до «завязки». Все правильно, кто же станет жить с алкоголиком? И потом, эти ранние браки с неверными подружками детства такие непрочные... Но было еще кое-что: бабы до хрена чего чуют. Икс это знал. Они чуют темную линию, даже не подозревая о ее существовании, даже самые безмозглые, и чувствуют тех, кто по ней движется.

Смешно сказать, но еще сравнительно недавно (или целую жизнь назад?!) Иксу сулили неплохую карьеру в Интернет-бизнесе. По крайней мере он, абсолютный дилетант, неожиданно обнаружил, что считается весьма перспективным вэб-дизайнером. Страстное желание рисовать пробудилось в нем давно, в год, когда пропал Будда, и долгое время было единственной нитью, связывавшей его с друзьями детства. С тремя мальчиками, которые изменили его жизнь и которых он никогда не забудет.

(Они бросили его! Оставили Икса одного!)

Долгие годы беспросветного пьянства, когда вокруг не было ничего, кроме... темной линии, старой подружки, еще одного чудесного дара их солнечного детства.

Талант к живописи, правда, оказался весьма скромным. Вряд ли Икс как художник имел какие-либо шансы. Если бы не новые технологии. М-да... если бы не компьютерные возможности, он, наверное, рисовал бы афиши в провинциальных кинотеатрах. Хотя все это чушь и полная пурга! Пардон, мадам, вы сильно заблуждаетесь: у Икса с детства были золотые руки, он обожал возиться с железками и даже еще сейчас, мог бы стать неплохим автомехаником. В каком-нибудь салоне «Toyota» или BMW. Возможно, это было бы для него лучшим выходом. Возможно, и сейчас еще не поздно. Сейчас, когда кто-то зовет его: «Икс, Икс, проснись!» Зовет, словно шепчет, и еще что-то, смутным, болезненным воспоминанием, про «большую волну, когда Будда»...

Икс встряхнул головой. Он что — чуть не уснул на своем наблюдательном посту? Сигарета, спрятанная за пальцами, истлела, но не погасла — значит прошло не больше минуты. Все же, все же... Икс в три глотка осушил кружку чаю и отправился заваривать следующую, покрепче.

Где-то года за полтора до завязки бедствовавшему и начинавшему сходить с катушек Иксу наконец повезло: он встретил дружка-приятеля и благодаря ему нашел работу в модной дизайнерской студии. Икс выложил свои лучшие произведения. Люди поморщились, но взяли его. «Пока на подпевки», — как выразился дружок-приятель. Они считали его работы несколько мрачноватыми (пардон, мадам, здесь вы снова заблуждаетесь: это лишь темные отсветы, и не приведи вам Господи увидеть лицо подлинной тьмы), но оказалось, что и на это есть спрос. Нашлась своя ниша — немало психов в этом шизеющем шоуобществе хотели поиграть в героев черных горизонтов. Икс стал оформлять людям сайты. Небольшой вначале круг его клиентов медленно и стабильно рос. Кто-то делал софт-порно, Икс выдавал на-гора софт-тьму. «Готический жесткач», как говаривали его работодатели. Замечательная тема для алкоголика, увязшего в своем движении по темной линии: не забывайте делать зарисовки по пути, так сказать, вести с передовой!

Дружка-приятеля Икс, конечно же, встретил в пивнушке. Тот опохмелялся недалеко от его дома в обществе невообразимо огромной дамы, настоящей великанши, прямо женщины-башни. Она не была толстой, просто очень большой — плоское лицо, могучие ляжки и ягодицы, обтянутые летним сарафаном.

— Что смотришь? — сказала женщина-гигант Иксу, которого мучило похмелье. — Присаживайся. Чего, колбасит? — и она хмыкнула низким грудным рыком. — Да не бойся, присаживайся. Считай меня баскетболисткой.

— Ожившей статуей, — хихикнул ее спутник. Она посмотрела на него ласково, и он добавил: — Горной тролльчихой, — поднял указательный палец, — тамошней королевой.

Икс поморгал, провел языком по сухим губам. Подумал, что по-модному одетый кавалер великанши балансирует между радостью растворяющегося похмелья и близким алкогольным нокаутом. Что тот немедленно продемонстрировал: обняв как-то сбоку даму-гиганта (на миг в затуманенной голове Икса промелькнуло, что перед ним нечто вроде дикой версии Мадонны с Младенцем), он восторженно объявил:

— Какая роскошная гора женского мяса!

Королева троллей все так же низко и булькающее загоготала.

Икс присел. Через пять минут они уже стали «не разлей вода». По крайней мере, до конца вечеринки. Напились втроем. Им было очень весело.

Так у Икса появился дружок-приятель.

Так в жизни Икса появилась Люсьен. Кстати, она не была баскетболисткой. Работала бухгалтером в известной IT-компании, в дизайнерскую студию которой уже совсем скоро устроится Икс. А дружок-приятель подвизался там в должности креативного директора. Должность эта, как также совсем скоро поймет Икс, являлась абсолютной фикцией. Только это было неважно. «Мы состоим из наших снов, реальность — из фикций», — говаривал дружок-приятель. Он мог себе позволить доморощенную философию, он не сомневался (в отличие от издерганного Икса) и, как ни странно, в его устах многие вещи выглядели правдиво. А все было просто: головная фирма принадлежала его отцу. Как и контрольный пакет крупного оператора сотовой связи. Как и пакеты, посты и кресла в правлении пары десятков других известных компаний. Отцу и двум старшим братьям — победители всегда правы. Братья выросли в настоящих бизнесменов, надежду и опору стареющего «папашки». А дружок-приятель, как в сказке, — «третий вовсе был дурак».

Эта первая вечеринка стала будто матрицей их дальнейших взаимоотношений и, как множество последующих, помнилась смутно.

— Пиво — отстой! — заявил дружок-приятель. — Заснем.

— Да, лучше выпить беленькой, — поддержала Люсьен.

— Заметьте, граф, дама хочет водочки! И мы, как потомки древних северных воинов, кшатриев, не вправе ей отказать...

Великанша разулыбалась, ей почему-то нравился его треп.

— ...отказать в, не побоюсь этого слова, метафизическом напитке русской души, квинтэссенции и агенте нашей загадочной Земли-Матушки.

Он весело перевел дух, хотя Икс смотрел на него оторопело, и добавил:

— Эх, водочка, водочка! Ласковый пиздец, который подкрадывается незаметно.

— Точно подмечено, — не без тоски сказал Икс.

— Аминь, уроды! — сказала Люсьен.

Икс тут же пригласил всех в гости, благо мама была на даче, на шести сотках, куда Икс так и не доехал.

— Видите ли, граф, бытовое пьянство — первый шаг к алкоголизму, — пожурил дружок-приятель. И потащил всех в ресторан. Икс запротестовал: давно был не при деньгах. Люсьен пихнула его в бок:

— Будь спок! — шепнула она. Кулак у нее действительно оказался каменный — не зря королева троллей. — С баблом порядок. А с похмела надо хорошо пожрать.

В ресторане Икс танцевал. Впервые за много лет. Они втроем лихо отплясывали лезгинку в обществе изумленных кавказцев.

— Хачи обалдели от Люсьен! — хвалился дружок-приятель. — Она пьяная в сопли, а двигается, как лань. Ну... правда, очень большая.

«Хачи» действительно обалдели от Люсьен. Их глаза были печальны. Но мужественные сердца бились в предвкушении роскоши. Видимо, гора женского мяса действовала на них несколько иначе, чем на утомленных жителей мегаполиса. Да и вообще вся их троица смотрелась нелепо и странно: ну что общего может быть у румяного, уже чуть оплывшего креативного директора с наклонностями метросексуала, асоциального маргинала, явно люмпен-алкаша и женщины-башни? Катастрофа, которая с ними произошла, не читалась на их довольных лицах. Правда, пресловутые северные воины спали в обоих кавалерах мертвым сном и были не в состоянии оценить достоинств великанши; спали, да еще пьяно похрапывали.

Потом Люсьен расчувствовалась. Заявила, что у нее есть своя песня. Лет двадцать назад, когда она не была такой большой, а просто очень высокой, некий юноша, ставший впоследствии известным, посвятил ей песню. Лучшую на свете.

— Ну все, граф, началось! — закатил глаза дружок-приятель. — Графиня вплывает в последнюю стадию: плач Ярославны под трек номер пять. Здравствуй, бред!

— Зачем так говорить? — обиделась Люсьен. — Эта песня — все, что у меня есть.

— У тебя еще есть я! — парировал дружок-приятель.

Великанша, печальная королева троллей, пожав плечами, извлекла из сумочки CD, и там под пятым номером действительно значилось: «Колыбельная для Люсьен».

— Видишь? — говорит дружок-приятель. — Пребывает в уверенности, что это про нее.

— Пожалуйста, — попросила Люсьен, — пусть поставят. И хорош на меня наезжать.

Иксу показалось, что она сказала: «не надо меня обижать», но, наверное, это было бы слишком. В смысле — слишком личным.

— Трек номер пять, — объявил дружок-приятель, забрав пластинку и направляясь к музыкантам.— Воспоминание о первом оргазме.

— Вали отсюда! — сентиментально ухмыляется Люсьен. — Че-е, завидно?

— Это было землетрясение! Прикинь: гора кончала...

— Говорю ж: завидно!

Дружок-приятель хоть периодически и подначивал великаншу, но почему-то выполнял все ее капризы. Природу их взаимоотношений Икс поймет намного позже, когда будет уже ничего не исправить.

Трек номер пять зазвучал. Это странно, но на какое-то время в ресторане стало тише. Словно люди перестали разговаривать, словно все захотели, чтобы женщина-гигант послушала столь важную для нее песенку. Песенку-колыбельную, способную утешить.

«Спи-и-и, Люсьен, — полился из динамиков чувственный баритон Александра Ф. Скляра, — Спи-и-и, засни, забудь про свою беду».

Песня оказалась красивой и действительно юношеской. Там было еще что-то про Млечный путь и что-то про звезду. Люсьен сидела с мокрыми глазами.

Потом они двинулись дальше.

«Show me the way to the next whisky bar», — говорит информированный и незамолкающий дружок-приятель.

Боулинг оказался ошибкой. Люсьен чуть не разнесла кегельбан-автомат, и их вежливо попросили вон.

«Свиньи!», — говорит Люсьен...

Дальше смутно: еще несколько заведений, и везде звучит колыбельная для Люсьен.

Лестница в полутемном подъезде. Короткое просветление: Икс обнаруживает, что они все же бухают на его кухне — привет, бытовое пьянство! Не только бухают, оказывается, еще и рассматривают его работы — привет тебе, Тьма! Дружок-приятель рассуждает про писсуар и про Марселя Дюшана. Мол, после него художник перестал интерпретировать мир, а начал творить его, объявил себя богом. И сам попал в эту западню, оказавшись дряхлеющим демиургом, творящим в предсмертных галлюцинаторных конвульсиях. Икс думает, что такой херни в жизни не слышал. У Люсьен стеклянный взгляд и застывшая улыбка человека с перебитым позвоночником. Они пытаются дотащить великаншу в комнату Икса и уложить в постель; она вырубилась, отправилась в свое горное королевство, исчезнувшее задолго до ее рождения. Дружок-приятель заботливо укрывает дамугиганта пледом. Когда раздается первый храп, он склоняется над великаншей и то ли шутливо, то ли печально пропевает ей утешительную песню:

— Спи-и-и, Люсьен. Спи-и-и, засни-и. Забудь про свою пизду.

На кухне горит свет, ночь за окном, запотевшая рюмка водки.

Икс просыпается: оказывается, он вырубился под боком у Люсьен. Дружок-приятель храпит в комнате мамы. Икс снова проваливается в беспокойный сон и словно сокращается в размере, становится маленьким. Щенком в логове волчицы, слепым сосунком рядом с огромной матерью. Нет, эта гора живой плоти много больше, она тянется в разные стороны, как горные хребты, она огромный дракон, и Икс спит под ее защитой. Потому что вокруг — Мир мертвых. Икс прижимается ближе к Люсьен и дрожит. Мертвые пока не знают о нем, они еще не обрели имя, но уже скоро, скоро... Что-то, звучащее странным, почти равнодушным зовом, зовом без надежд и обещаний (только ты все равно откликаешься и идешь) даст им имя.

Икс сиротливо всхлипывает: почему все так вышло? Почему мир вокруг умер? А как же?.. Что сталось с солнцем наших обещаний? Почему так бессмысленно?..

Волна еле уловимого, бесцветного вздоха проходит по выстроившимся друг за другом в унылые бесконечные линии мертвым. Печаль этого места загорается темной надеждой. Вот и все. Икс съеживается в маленький комочек. Он не должен оборачиваться. Не должен. Не должен! Что-то уже совсем рядом. Что-то...

Икс просыпается в холодном поту. Звонил телефон.

— Долго спишь! — раздается в трубке абсолютно бодрый голос. — Ты где должен быть? На десять договаривались.

— А-а? — отвечает Икс.

Это дружок-приятель. В доме нет никаких гостей. Все чисто, прибрано. Потом выяснилось — стараниями Люсьен.

— Так, быстро, — продолжает дружок-приятель, — смочил морду, побрился и приехал!

— Куда? — не помнит Икс. Голову словно сжало тисками.

— Ко мне в контору! — раздался понимающий смешок. — Расслабься, старик, у тебя сегодня трудоустройство. И не пей ничего по дороге.

— А-а, — говорит Икс. Это звучит как согласие.

Икс получил работу. Начал выдавать на гора софт-тьму. Жесткая рука нищеты ослабила хватку. А потом у Икса появился растущий круг собственных клиентов. Он смог себе позволить новый телевизор и стиральную машину для мамы. Он смог позволить себе робкие планы на будущее.

Вскоре они с дружком-приятелем совсем сблизились. Самым простым и естественным образом: на корпоративных вечеринках они напивались быстрее всех. И отправлялись догуливать дальше, иногда прихватив с собой Люсьен. Гнули свое до утра. Наверное, даже в самых эксцентричных клубах Москвы они по-прежнему представляли собой весьма странную троицу. Их везде узнавали; в некоторых заведениях они умудрились попасть в «стоп-лист». Проставлялся всегда дружок-приятель.

— Хоть бы кто из вас, што ль, трахнул меня! — жаловалась великанша. И они ржали — это давно уже превратилось в форму речи, хотя для Люсьен это все же было чем-то вроде бессмысленной мантрынадежды.

Но какие могут быть надежды у трех алкоголиков? Кто, мы?! О нет, только не мы! Мы — веселые пьяницы. Смотрите: все вокруг смеются! Это все мы: женщина-башня, художник-извращенец и директор-маргинал. Или как-то так.

Работы Икса становились все мрачнее и шизофреничней; он вытягивал что-то такое нутряное из пожеланий заказчиков, что даже они порой смущались. Но всегда исправно платили: все окей, то, что надо! Вперед, Икс, мочи по темной линии, и привет тебе, Тьма — лучшая подружка!

Икс функционировал на автопилоте. Правда, работу ни разу не срывал. Иногда ее результаты оказывались сюрпризом даже для него: он узнавал о них одновременно с заказчиком, удивленно пялясь на экран. Что-то приближалось. Что-то очень плохое. Но пока они с дружком-приятелем, бахвалясь, называли себя единственными деятелями Инет-индустрии, предпочитающими «синьку». Их коллеги («эти продвинутые козлоебы!») сидели, кто на наркоте, кто на кибер-пространстве, кто на экстриме. И все были помешаны на бабках. И на сексе. Так что алкоголиками, пожалуй, действительно были лишь они.

Их поведение все больше раздражало коллег («этих гламурных козлоебов!»): два красноглазых чуда в мутном облаке перегара, немедленно заполнявшее все пространство. Но дружок-приятель пока еще прикрывал тылы, пока еще баланс влияния и клиентуры был на их стороне. Его послушать, так, к примеру, Модильяни без абсента и шагу не мог ступить.

«Лобачев не Модильяни! — резонно отвечали ему, не стесняясь присутствия Икса. — А уж ваш Терминатор из бухгалтерии (эти обожравшиеся гламурина суки звали Люсьен «Терминатором») и подавно. Вы пугаете приличных людей.

— Пошли они в жопу! — возмущался дружок-приятель. — Я директор или где?

Но что-то приближалось. Шаг за шагом. И капля за каплей. Кто-то из клиентов, шокированных работой Икса, хоть и оплатил заказ, предпочел тут же обратиться в другое агентство.

Кап

Где у людей с чувством меры порядок.

Кап-кап

Пополз слух о реноме студии. Прикрывать тылы становилось все сложнее.

В минуты прояснения Икс и сам подумывал, что пора остановиться. Хоть число клиентов вроде бы росло (по крайней мере, все еще не убывало), грань извлечения наружу их темных изъянов становилась все более размытой. Но не было тормозов. На темных линиях (может быть, незримые автобаны Джонсона и были другими, но для Икса они выглядели именно так) не работают стоп-краны. Лишь ярость оголенным нервом лилово светится в темноте. А потом, в минуты прояснения Иксу не особо работалось. Источник его вдохновения был другим. И называть его не хотелось даже самому себе.

Ну, мы и зажгли!

Конец пришел неожиданно и быстро. Во вторник, после обеда.

Ну, нас и вштырило!

Эта певичка считалась суперпроектом. Она пришла к нему вся в черном, с огромными нарисованными кругами вокруг глаз. Икс обалдело смотрел на новую звезду российской эстрады. Из всех коллег (включая дружка-приятеля) он был единственным, кто даже не догадывался о ее существовании. Икс все еще слушал «Кисс» и «Металлику». Ну и, конечно, «Роллинг Стоунз».

«Один из ее треков, — пояснил дружок-приятель, — называется «Литания Сатане», другой, к примеру, «Нарисуй Иштар черным». Ничего не напоминает? Как видишь, подруга полностью убила свой мозг. Вот и выдай им чего-нибудь такого.

— А чего они хотят?

— Чтоб ты переплюнул себя, — ухмыльнулся дружок-приятель. — Граф, они хотят страха и ужаса.

Эта «Черная Иштар» даже в студию заявилась в обществе своего продюсера и телохранителя. Про последнего Икс подумал, что тот — совсем уж отмороженный мудак (мотоциклист-сектант из кино). Ну на хрена ли всю дорогу угрожающе пялиться?! Однако дамочка вела себя не вызывающе, скорее с раскованным напором, видимо, роль инфернальной дивы стала ей давно привычна.

Икс выслушал визитеров. Покивал. Прощаясь, она протянула ему руку. Икс ее пожал. И увидел.

Идея пришла Иксу моментально. Он подумал, что справится с работой довольно быстро. Так оно и получилось. Никаких мучительных исканий или хотя бы легкой лихорадки. Все вышло само собой.

К утру вторника продукт был готов. А во вторник после обеда все было кончено.

Когда Икс показал свою работу, в студии воцарилась полная тишина. Даже дружок-приятель присвистнул.

— Мрак, — сказал он. — Иштар будет довольна. — А потом склонился к Иксу и тихо добавил, — Граф, по-моему, крышу-то пора чинить.

Там было от чего присвистнуть.

— Сон разума порождает чудовищ! — Ухмыльнулся кто-то, прежде других пришедший в себя.

— Не-а. — Дружок-приятель задумчиво покачал головой. — Гойя был не прав. Эта фраза позитивистского рационального века. Мудак он, короче. Здесь... блин, белочка... Поздравляю, граф, здесь полностью снята цензура мозга.

Икс провел языком по сухим губам: он вдруг почувствовал бесконечную усталость, в том числе и от непрекращающегося трепа дружка-приятеля. Темная линия шла сквозь него и утопала в экране монитора. В том месте, где на переднем плане в левом нижнем углу находилась некая композиционно-декоративная деталь. И пугала она больше изображенных для Черной Иштар чудовищ. Это был ребенок. Голый рубенсовский младенец из фотошопа. И глазки его были невинны. Почти. Лишь в одном с трудом улавливался красноватый отсвет. И именно в эту облизанную языками багрянца бездонную воронку уходила темная линия. Дитя явно не принадлежало Миру по сию Сторону. Возможно, поэтому обнаженную его попку венчал то ли поросячий, то ли крысиный хвостик. Хвост, странным образом, даже успокаивал, словно отгораживал дитя от всех остальных, тех, что могут родиться у вас.

— Жесткач! — проговорил еще кто-то. — Лобачев, вы с Иштар прямо созданы друг для друга. Встретились два одиночества. — Но в голосе, помимо иронии, сквозило что-то еще: сухая похвала вперемешку с брезгливостью. — Поздравляю, мистер Босх! Вы создали великое произведение искусства.

Но два одиночества встретились, увы, на мгновение, и то лишь на великом произведении искусства, созданном Иксом. В действительности все вышло иначе. Когда суперпроект Иштар в прежнем составе явился за заказом, Икс с опозданием понял, что совершил огромную ошибку.

— Как быстро вы справились! — комплиментарно улыбнулась Иштар.

— Поглядим, — с сомнением в голосе произнес продюсер.

Телохранитель-мотоциклист по-прежнему глядел исподлобья волком.

Икс раскрыл работу. Делая заключительный щелчок мышкой, он почувствовал, что вот то плохое, чье неотвратимое приближение висело в воздухе, наконец пришло.

Иштар долго и молча смотрела на экран монитора, лицо ее сделалось очень бледным. Все также молчали, словно ожидали рецензии царствующей особы, готовые немедленно порвать в клочья или же вознести до небес.

А Икс уже знал, что все кончено. Темными линиями не пользуются бесплатно. Цена будет выставлена, самым неожиданным и беспощадным образом. И в самый неподходящий момент.

Иксу вдруг стало очень холодно. А еще через мгновение посиневшие губы Иштар задрожали. Она что-то прошептала, только никто не понял, что, словно обессиленные слова застряли в ее пересохшем рту.

Икс обернулся к ней на крутящемся кресле. Он хотел сказать: «Я теперь все знаю. Но уже поздно. И мне очень жаль тебя». Но произнес лишь то, что в нормальных условиях должен был бы сказать нормальный дизайнер своему клиенту.

— Ну как вам? — Голос Икса оказался бесцветным. Шанс был упущен. И теперь между ними рождалась лишь молния гнева.

— Мерзкая тварь! — выдавила Иштар. — Ублюдок!

Икс попытался изобразить на своем лице смущенное недоумение. Молчание вокруг стало густым и вязким, как куски сахарной ваты. И тут же наэлектризовалось.

— Больная скотина! — Голос Иштар начал подниматься до визга, коим она ублажала своих поклонников, и сорвался в истерику. — Подлый выродок! Что, недоебок, хуишко некуда пристроить? Не дает никто?! Да я разнесу вашу контору недоносков! К вам ногой больше никто не ступит! Мерзкая закомплексованная тварь!

Время для Икса остановилось: он сидел, слушал Иштар и думал, что ненависть заставляет ее браниться самыми больными для нее словами.

Никто не ожидал, что свою угрозу разнести контору Иштар реализует в прямом смысле. Она схватила пепельницу и запустила в экран монитора Икса, где страхом и лиловой ненавистью светилась ее карнавальная жизнь. И... промахнулась. Он привстал, чтобы поднять пепельницу, и успел подумать, что этот промах так же метафоричен, как и все остальное (черная богиня швыряла свою молнию гнева всего-то метров с двух); у нас прямо праздник печальных метафор. И тут между ним и Иштар вдруг оказался бешеный сектант-телохранитель. Что взбрело ему в голову? Что Икс запустит пепельницу обратно в Иштар? Он схватил Икса за грудки и боднул головой. Видимо, первая реакция Икса была правильной — парень оказался редкостным мудаком. Затем он сунул Иксу под горло локоть и начал его душить. Это уже стало походить на фарс. Все замолчали. Даже Иштар на миг прекратила визжать, только Икс хрипел, и ему было больно. Пока в поле его зрения не попала одна единственная красная роза. Цветок стоял в очень красивой зеленой бутылке из-под какого-то редкого абсента. Берясь рукой за бутылку, Икс вдруг вспомнил Будду и как тот говорил ему, что алая Роза является одним из высших алхимических символов. Работа в пурпуре... Икс улыбнулся дальнему воспоминанию и с этой эмоцией, абсолютно лишенной какой-либо злобы, обрушил бутылку на голову мотоциклиста-маньяка. Хватка ослабла, в следующую секунду кожаный сектант со стеклянными глазами куклы-дебила осел на пол. Икс постоял, отряхивая с себя капли воды и стекла; затем его посетила вполне неуместная догадка:

— Да ты, наверное, пидор? — спросил он мотоциклиста, мычавшего на полу, и, не оборачиваясь, направился к двери.

— Вань... Лобачев! — позвал дружок-приятель.

Икс затворил за собой дверь. Как говорится: дверь входная, она же выходная. Икс спустился на лифте, вышел на улицу и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Все. Пора завязывать.

Через пару часов позвонил дружок-приятель. Голос его был сух — так они никогда не разговаривали.

— Ты что, сошел с ума? — начал тот.

— В чем дело? — отмахнулся Икс. — Этот кретин чуть не придушил меня.

— Я не об этом. Ты на хрена сплетни разносишь?

— Чего?

— На хрена распространяешь сплетни?! Про ребенка?

— Какие...

— Она закатила истерику! Обещала нас ославить на весь свет. Ты что, сдурел?! Или алкоголь ваще мозгов лишил? Она ж звезда, мать твою!

— Я не разношу никаких сплетен, — устало проговорил Икс. — Я видел-то ее всего два раза в жизни.

— Чего ты мне фигню гонишь?! — дружок-приятель начинал сердиться. — Значит, в И-нете посмотрел. Эти ее проблемы с ребенком... На хера всякую лабуду повторять, творец херов? Без этого нельзя было обойтись?

— Послушай... это просто совпадение!

— Да?! А то, что у нас теперь огромные проблемы, это тоже совпадение? Меня отец выеб по самые уши — докатились до бульварщины, до желтых слухов.

— Что я могу тебе сказать, если ты не хочешь мне верить?

Что в действительности Икс мог сказать дружку-приятелю? Про темную линию? Про то, как он увидел? Еще в их первую с Иштар встречу: смутный образ, лилово светившийся в темноте ее страха; но самое главное — сегодня, когда было уже поздно и ничего не исправить.

Это не было сплетней. Это была правда. Та правда, которую теперь знал Икс. Он видел; темные линии не проходят мимо подобных вещей. И ему было очень ее жаль. Потому что у грозной инфернальной дивы некоторое время назад действительно родился ребенок. Мертвый. И копчик его продолжался еще на несколько атавистических позвонков, переходя в хвостик, вполне себе поросячий или крысиный. Уж что за кару придумала себе Иштар, неведомо, но сокровенное ее снов мучительно звало этого ребенка, желая его воскресить, оживить любой ценой, и умыть своим теплом, и согреть своими слезами. Мертвый... С крысиным или поросячьим хвостиком.

А еще Икс знал, что года три назад (может, и поболее), когда еще не было Великой Черной Иштар, а была лишь Маша Баранова из города Дзержинска, где зашкаливали все счетчики Гейгера, а в затонах из рыбьей икры вылуплялись двухголовые мальки, залетевшая Маша решила рожать, невзирая на несносные условия жизни. И тот, первый младенец, также оказался мертворожденным.

Но что из этого Икс мог сказать дружку-приятелю? Что ему очень жаль Баранову Машу? Или что много лет назад у него был друг, который не верил, не принимал силу темных линий и нашего радикального одиночества, — может, потому что был еще ребенком, — и звали его Буддой. И что он, может быть, единственный на всей земле смог бы ее утешить. Взять за руку и утешить эту несчастную бессмысленную Иштар. Да только и его поглотила Тьма, древняя и неувядающая, из материнского лона которой и выходят все темные линии. Его — первым.

— У нас проблемы, граф, — смягчаясь, проговорил дружок-приятель, только Икс услышал его голос оттуда, издалека. — Настаивают на твоем увольнении.

Икс молчал. Затем, никак не прореагировав на последние слова, он произнес:

— Знаешь, я завязываю. Бросаю пить. Все. Точка.

Теперь пришла пора помолчать дружку-приятелю. Наконец он заговорил.

— Они хотят тебя уволить, — повторил он, и, не дождавшись реакции, добавил: — Наверное, я тебя понимаю.

Они попрощались, так и не сказав друг другу чего-то важного. Да и что могут сказать друг другу люди, когда один из них по той или иной причине покидает карнавал?

Икс потерял работу, дружок-приятель так и не смог его прикрыть. Не смог, или не захотел.

В каком-то смысле рано или поздно это все равно бы случилось. Примерно через год после «завязки» Икс снова мог бы рисовать лишь афишки для провинциальных кинотеатров — источник его вдохновения полностью иссяк. Он, конечно, набил себе руку, но какие там инфернальные бездны и даже какая там софт-тьма?! У него с трудом выходили слащавые работки для халтуры, которую время от времени подкидывала Люсьен. Икс постепенно начал соскакивать с темной линии; вечно терзавшее беспокойство покидало его вместе со злым и яростным вдохновением. И это было замечательно.

С дружком-приятелем после увольнения они виделись лишь раз: не пивший Икс больше не представлял для того интереса; солдаты, выбывшие из карнавала, числятся без вести пропавшими. А Икс вдруг почувствовал, что его жизнь начала потихоньку налаживаться. Конечно, о прежнем шике не могло быть и речи: поясок пришлось подтянуть, и очень туго. Икс работал дома, за гроши делал сайты для начинающих дилетантов, но рад был и этим крохам. С Люсьен они иногда созванивались; как-то сходили в кино, пару раз Икс ее опохмелял. Сам-то он пил безалкогольное пиво. А Люсьен рассказывала, что дружок-приятель нашел себе нового собутыльника, но тот оказался занудой, и все это лишь бледная тень их веселой троицы. Икс слушал, понимающе кивал, но реанимировать бледную тень ему вовсе не улыбалось.

А потом пришла та солнечная осень, когда Икс почувствовал себя свободным. И от темных линий, и от алкогольного пожара. Почти свободным и почти счастливым.

В ноябре на мобильном телефоне высветился номер, который эти два года его не беспокоил. Икс улыбнулся, вовсе не предчувствуя никакой катастрофы, и нажал клавишу соединения. Закончив говорить, Икс молча и неспеша оделся, спустился в магазин и купил бутылку водки. 0.7 литра. Затем нашел в холодильнике какую-то снедь, крабовые палочки. Разлил водку в две рюмки, поверх одной положил кусочек черного хлеба.

— Майор ФСБ на «Лексусе», — проговорил Икс.

В их детстве были короткие анекдоты. «Колобок повесился». Или, к примеру, «еврей — дворник». Вот теперь добавился новый: «майор ФСБ на «Лексусе».

— Люсьен больше нет, — сообщил дружок-приятель.

— Как нет?

— Ее сбила машина. Вчера похоронили. Я подумал, для тебя это важно.

Икс стоял, прижав телефон к уху, и молча смотрел в окно. Потом спросил:

— Как это произошло?

— Она пьяная в говно переходила дорогу. Ленинградский проспект, рядом с подземным переходом. Ее сбил майор ФСБ на «Лексусе». Эта сука вышел из машины и перевернул Люсьен ногой. Ногой, понимаешь?! И хотел соскочить. Его остановили какие-то хачи из палаток, торговцы цветами. Записали номера, подняли хай. Ногой... Я засужу эту суку! Я его на британский флаг порву! Чего ты молчишь?! Я к тебе сейчас приеду.

— Приезжай.

Так после двухлетнего перерыва начался осенний запой Икса. Они помянули Люсьен. Даже пошли в тот первый ресторан, где когда-то танцевали с изумленными кавказцами. Странно, будто и не было этих двух лет, и Люсьен где-то здесь, рядом...

Икс потряс головой и сжал кулаки: все не так, уже давно не так. Вот оно, наше радикальное одиночество, приходим одни и уходим по одному, и водка-матушка здесь не помощь, а лишь ветхий костыль, как и все привязанности, дружбы, любимые работы и другие несостоявшиеся любови; а в конечном счете там, где холод, — все по одному.

— Майор ФСБ на «Лексусе»! — не унимался дружок-приятель, когда прошла первая горечь и они взялись за вторую бутылку. — Я этого так не оставлю! Как были кэгэбэшные суки... Совсем от наглости башню сорвало — людей для них нет! Беспредел — не, блядь, у них это госидеология. Создали, сучары, откатную экономику и жируют. Гламуриновое ханство. Батя говорит, никакого от них покоя.

— Может, и создали, — сказал Икс. — Гламуриновое ханство, забавно... Только мы в это время бухали. И Люсьен не вернуть.

— Вань... — Голос дружка-приятеля задрожал; казалось, еще чутьчуть — и он расплачется. — Она была мне как сестра. Только с ней я чувствовал себя спокойно. Никого кроме нее-то и не было, ни одного живого существа! И теперь я один. Мне так сиротливо! И я так тоскую по ней! Я эту суку...

— Перестань себя жалеть, — сказал Икс и вдруг улыбнулся. — Надо было все-таки трахнуть ее. Ведь она просила.

— Просила, — поддержал дружок-приятель, удивленно хлопая глазами.

— Поди, поставь колыбельную.

— Чего?

— Для нее. В последний раз. Иди, колыбельную. А я пока разолью.

Дружок-приятель поднялся и, направляясь к музыкантам, сказал:

— Я б очень много отдал, чтоб сейчас ее трахнуть.

Икс смотрел ему вслед. А потом разлил водки. В две рюмки. Третья так и стояла, прикрытая кусочком черного хлеба.

Сп-и-и, Люсьен, сп-и-и, засни,

Забудь про свою пизду.

В тихий плес Млечный путь

Случайно уронит звезду.

Прощай, Королева Троллей! Может, ты наконец обрела свое горное королевство, где женщины-башни обретают свои бессмысленные мантры-надежды. Все может быть — ведь для чего-то существуют надежды...

***

Утром тринадцатого дня запоя Икс вышел из своего подъезда в палатку за опохмелом и на стене дома напротив увидел:

Икс + Миха + Будда + Джонсон = Дружба

Ниже была приписка:

= Ну, мы и зажгли! = Ну нас и вштырило!

Икс в изумлении пялился на стену: пикантность момента заключалась в том, что почерк подозрительно смахивал на его собственный; не совсем, конечно, но сходство было. Только Икс никогда не увлекался граффити на стенах. И если это его рука, но он совершено не помнил, как, а главное, зачем он это сделал.

Икс вдруг с ужасом почувствовал, что все возвращается. И если он сейчас же не завяжет пить, его накроет по полной. Он не совсем отдавал себе отчет в том, что имеется в виду. Возможно, белая горячка, а возможно, кое-что и похуже.

Икс дошел до палатки. Ночная продавщица спала за кассой. Она даже не успела удивиться, когда вместо привычной беленькой Икс попросил кефира, мороженого и кока-колы.

Икс прекратил пьянку. Странно, но ему удалось это сделать без особого труда. Только надписи не исчезли. И это оказалось лишь началом.

 

10. Маленький Будда (сбежавший мальчик)

I.

Что же видит Миха-Лимонад?

А видит он, как на его глазах совершенно не связанные, далекие друг от друга события, произошедшие в разное время и в разных местах, снова начинают складываться в цепочку, которая привела их к домику Мамы Мии в ту ночь. С прежней неумолимостью складываться в роковой, единственно возможный вектор. Но Миха знает кое-что, доставшееся ему в наследство от детских друзей, и потому, как и другие несуществующие фантазии, оставляющее крупицу надежды — тогда так ему говорил Будда. А именно — это все вранье про единственно возможный, безальтернативный вектор. Иногда остается тонкое место, — его еще называют «слабое звено» (и ты можешь слышать, как волны неведомого тайного моря накатывают на свободный берег), — через которое можно выйти за пределы неумолимого круга. И нащупавший это тонкое звено навсегда получает огромную власть и невиданное могущество — он получает самого себя.

II.

С Джонсоном их троица познакомилась в последнюю очередь. Это был рослый мальчик с шапкой курчавых, как у негритенка, волос. Он приехал из ГДР, из Веймара — городка Гете и Шиллера, где его отец играл на флейте в оркестре Группы советских войск в Германии. ГСВГ сокращенно. Забавно, но много позже Икс после учебки в Псковской десантной дивизии отправился служить именно туда. Флейта тоже была забавной — piccolo, флейта-малышка, и когда они пытались в нее дуть, выходил лишь сухой звук фюить.

Джонсон рассказывал про ГДР удивительные вещи. Джинсы, жвачка и продуктовое изобилие — это все ерунда, рок-концерты и порнуха с офигенной музычкой по телевизору, в общем-то, тоже. Были истории и круче, намного круче. Например, про незримые автобаны.

Получалось так, что все автобаны в ГДР — скоростные трассы с уложенными вместо асфальта бетонными плитами — построил еще Гитлер. В тридцатые годы у них все очень бурно развивалось. Народный автомобиль, фатерланд, арийский дух и т. д и т. п. Но это знают все. Так же, как и то, что верхушка Третьего рейха всерьез увлекалась черной магией. Черная — не черная, а вот поговаривали, что Гитлеру, возможно, не только силами самой передовой в то время техники удалось построить тайные, сокрытые автобаны. И вот тут уже дельце выглядело поинтересней. Кстати, поэтому Германия и могла так быстро перебрасывать войска с одного фронта на другой. Так вот: тайные, незримые потому, что они пролегали как бы не совсем в нашей реальности. Это были древние пути, оставшиеся с легендарных времен, и пробудить их на какое-то время удалось не без помощи навербованных рейхом тибетских лам. Дело происходило в середине тридцатых, еще до всех лагерей и печей Освенцима, половина мира пребывала от Гитлера в восторге, и ламы, видевшие в нем альтернативу западному механицизму, не были исключением. Потом все рухнуло, Высшие Неизвестные (Джонсон так их и называл) отвернулись от Тысячелетнего рейха; западная цивилизация победила, и магия ушла. Но в ГДР, как бы «законсервированной» стране, ее отблески еще оставались. И время от времени кто-то натыкался на тайные автобаны. В основном — склонные к фантазии эксцентрики, ну и, конечно, дети. По словам Джонсона, он один раз был там, в этом странном месте. Вот тут-то Икс недоверчиво ухмыльнулся, да и Миха тоже. К тому же Джонсон не смог им поведать ничего конкретного: то ли день был жаркий, то ли еще что, но он вроде как схватил солнечный удар. И перед тем как отключиться, примерно пару мгновений Джонсон в переливах раскаленного воздуха наблюдал нечто весьма и весьма его напугавшее. Он видел разбитые немецкие танки времен Второй мировой войны, должно быть, «тигры», но не то чтобы они были поломаны, а будто... разлагались, словно туши гигантских животных. И вот прямо сквозь них (в этом месте Джонсон то ли смущенно, то ли боязливо опускал глаза) шли какие-то воины, только... очень древние воины, в броне, с мечами и копьями, на которых развевались ленты. Наподобие легионов с картинки из учебника истории. И многие из них дули во флейты. Потом Джонсон очнулся на лужайке, у него ничего не болело, и больше он никогда он не видел тайных автобанов.

— Ну, это ты словил реального глюка, — протянул Икс.

— Не знаю, — Джонсон лишь пожал плечами. Повисла пауза, которую не знали как прервать: либо у Джонсона чересчур богатое воображение, либо... И тогда заговорил Будда:

— Не-а, не глюк, — Будда задумчиво покачал головой. — Флейты Пана... Это был не глюк. Еще древние греки ходили в бой с флейтами, потому что звук флейты отгоняет злых демонов — хтонические порождения первобытного Хаоса.

— Чего?!

— Эллины считали, что звук флейты упорядочивает мир, вызывает благосклонность богов и отгоняет демонов первобытной тьмы.

И хоть в школе Будда считался фантазером и трусишкой, Джонсон посмотрел на него с благодарностью. Признаться, история с незримыми автобанами запросто могла лишить его заслуженного авторитета человека, повидавшего мир.

Потом родители Джонсона развелись; от них с матерью ушел отец, и Джонсон ему этого не простил. Однако от отца осталась флейта piccolo, флейта-малышка, и сейчас, вспоминая, Миха видит, что Джонсон, целиком оставаясь на стороне матери, все же всегда таскал флейту с собой.

Кто знает, может, в ту ночь, когда они отправились в домик Мамы Мии, она действительно смогла бы им помочь. Поэтому Миха смотрит. Смотрит очень внимательно.

***

В отличие от Джонсона, Икс был полной безотцовщиной. Еще когда его папаша был жив, отношения у них сложились крайне паршивые — Иксу частенько от него доставалось. Да и матери тоже. Но когда его папаша помер, Икс плакал, как маленький ребенок. Да и кем может быть мальчик в одиннадцать лет?

Смерть отца Икса была странной и нелепой. Он погиб, задохнувшись угарным газом. Зашел в свой гараж, уселся за руль стареньких «Жигулей» — «копейки» — и включил зажигание. Почему он не выезжал и чего делал там, в гараже, так никто и не узнает. Поговаривали, что был пьян. Также про депрессию. А мужики — про сварливую жену. В любом случае, что-то, возможно, ветер, закрыло дверь гаража. И все. Он даже ничего не понял, просто уснул. Были похороны, потом поминки, собравшие соседей. Даже рассеянный Михин отец, к тому времени молодой профессор, был на поминках в пролетарской семье Икса, ведь дети дружили. Возможно, именно из-за того, что произошло в семьях Икса и Джонсона, им позволили на следующий год поехать вместе, — взрослые иногда сжаливаются над детьми, для этого нужно, чтобы кто-то заболел или кто-то умер: пусть четыре друга проведут летние каникулы у моря. Пусть уж едут вместе, коли так неразлучны.

Отца Икса похоронили, стояла осень. А в разгар следующего лета Будда снова его увидел.

Фюить.

III.

О том, что их дружок Будда, как говорится «вундеркинд», они догадывались уже тогда. Им всем было по двенадцать, но Будда без труда перескочил на класс вперед, а потом приезжала какая-то комиссия, и пополз слух, что к четырнадцати годам Будда станет самым юным студентом университета. Некоторые его знания выходили за рамки энциклопедических и повергали в шок ученых мужей. Раз, играя магнитами, Будда нафантазировал целую теорию о силовых магнитных линиях Земли, — ими опоясана вся планета, — которые определяют поведение всего живого. По ним проложены дороги, а в точках их пересечения людьми построены счастливые города. По ним, к примеру, движутся киты, выбрасывающиеся на берег, если он оказывается на пути следования. Бородатые физики в вязаных кофтах озадачено переглядывались: все это, конечно, могло сойти за милые детские бредни, если бы к подобным выводам не пришла только что (и мальчик просто не мог об этом знать) какая-то именитая австралийка, почетный член нескольких академий, всколыхнувшая своими изысканиями весь научный мир. В другой раз он прилично смутил гуманитариев — ту же профессуру МГУ, изложив, что называется, «на пальцах» основы дзен-буддизма. Но это оказалось лишь преамбулой: Будда объявил все существующее в мире, не только людей, растения и животных, а буквально все — живым! Минералы и льды, металлы с их памятью, моря и камни, планеты и звезды — живым, да еще взаимосвязанным.

— Анимистическое сознание, — сухо проскрипела какая-то дама.

Но Будда так увлекся, его голос звучал столь завораживающе, что на даму не обратили внимания: древние не только знали об этом, они жили совершенно в другом космосе — живом, гармонически связанном. А мы нашим невежеством, технократической наукой, превратившей мир в механизм, почти его убили. Живой космос древних для нас почти потерян.

Была тишина — не многовато ли для двенадцатилетнего ребенка? Сухие покашливания...

А Будда уже перешел к рассказу о Последних Людях, помнящих об этой взаимосвязи. О «королевском искусстве», или «веселой науке», как он обозвал алхимию. По его словам, все настоящие короли древности и даже Средневековья — Хлодвиг, Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, — были великими магами. Лечили прикосновением, могли превращать свинец в золото и вообще далеко продвинулись в алхимической работе, оставив после себя немало тематических манускриптов. Этим магическим даром (заметим: тогда, в эпоху полноценного мира, никому, в отличие от более поздних времен, не взбрело бы в голову считать этот дар проклятьем) короли обладали от рождения. Собственно поэтому, а не из-за мнимой элитарности занятия, алхимия — «королевское» искусство.

Снова тишина, покашливание...

— Довольно сложно представить Ричарда Львиное Сердце за написанием эзотерического трактата, — говорит человек с колючей бородкой и колючим же взглядом, чуть прикрытым беглой скользкой улыбкой. — Если только в перерывах между крестовыми походами и бесконечными пирушками.

Короткий смешок — это дама с анимистическим сознанием.

А вот тут интересно: Будда совершенно не понимает, о чем речь, и вовсе не парирует неуклюжую шутку. Профессура делает выдох, приходит в себя — все же дело-то имеем с ребенком... Даже колючебородому немного стыдно. А Будда тем временем говорит следующее: доверие не силе магии, а силе арифметического большинства — это передача ключей мира в руки механизма.

— Что ты имеешь в виду, малыш? — снисходительно вопрошает анимистическая дама.

И Будда с веселой улыбкой проказника, выкинувшего тот еще финт, делает сногсшибательный, но абсолютно практичный социологический вывод: крушение мира королей и переход к современным формам управления обществом было вызвано именно этим — короли утратили магические способности, — а вовсе не развитием производства или борьбой народных масс. И опять покашливание, только несколько иного рода: советская система стояла тогда во всей своей силе. И за подобную точку зрения можно было угодить не в МГУ, а кой куда подальше. Но не сажать же, в самом деле, в психушку двенадцатилетнего фантазера.

В комиссиях, следовавших одна за другой, были и настоящие жулики и спекулянты: много позже в книге крупнейшего в стране авторитета по буддизму Миха обнаружил много мыслей своего друга Будды, изложенных почти дословно его чудесным простым языком.

Вместе с тем Будда оставался самым обычным мальчиком, худеньким, с длинными светлыми волосами, может быть, немного мечтательным, и, как поймет потом Миха, его миролюбие никак не было связано с трусостью. Хотя кое-чего Будда боялся очень сильно. Он боялся высоты. И даже на обычной пожарной лестнице у него частенько кружилась голова, что и являлось предметом постоянных насмешек.

IV.

Как только мальчики оказались на море, Будда сразу попросил Миху научить его прыгать с пирса в воду. Прыжки с головокружительной высоты портового причала — дело весьма рисковое, и даже местные не всегда решались на прыжок с самой высокой сваи. Плюша здесь был вне конкуренции. Он любил море, любил ощущение полета, которое дарит прыжок, и чувство бессмертия, присущее детям, к двенадцати годам еще его не покинуло. Да, в порту Миха был номер один; чувствуя уважение местных сверстников, свой бесспорный авторитет, Плюша поклялся себе по возвращении домой записаться в секцию бокса, чтобы покончить с московскими обидчиками.

Так он и поступил. Только тем летом всех ждала несколько иная инициация.

***

Первый же прыжок Будды со сваи оказался полным провалом и крушением всяческих надежд. Это несмотря на долгие тренировки с Михой на двухметровом камне, именуемом, видимо за сходство с головой уродливого великана, Башкой. На Башке у Будды выходило хорошо, а здесь он в последний момент испугался, его бросило в воздухе, он не сумел сгруппироваться и вошел в воду плашмя. Кто-то даже закричал от страха, да и Миха не брался предположить, насколько сильно Будда отбил спину и ноги. Когда он показался на поверхности, вид у него был до того несчастный, что Плюша решил немедленно прекратить дальнейшие упражнения. Превозмогая боль, Будда выполз на берег. Те части тела, которыми он ударился о воду, покраснели так, что, казалось, дотронься — обожжешься. В глазах Будды стояли слезы, но губы были плотно сжаты. Все вокруг уже смеялись:

— Это тебе не умничать, москвич!

— Ну, ты и шарахнул, прыгуля!

Плюше было жаль Будду, и, конечно, стоило его утешить, но, признаться, плюхнулся он действительно нелепо и, в общем-то, смешно. Ну не его стезя — прыжки, что ж тут поделать. И потом страх высоты — это врожденное...

— Ладно, — начал Плюша, не очень представляя, что скажет дальше. Будда упрямый, и надо подыскать какую-то корректную форму его отговорить, еще один такой прыжочек его просто добьет, — знаешь... тоже велика заслуга мочить со сваи...

— Я буду прыгать, — произнес Будда.

И тогда Плюша, глядя Будде в глаза, говорит — против своей воли — нечто кошмарное. Будто кто околдовал, ведь сказать он хотел совсем другое:

— Тогда, ты должен повторить немедленно. Иначе уже никогда не прыгнешь.

Теоретически это было верно, но совершенно недопустимо в данных обстоятельствах. Миха готов был проклясть свой бестолковый язык.

— Знаю, — кивнул Будда. — Пойдем, скажешь мне все еще раз по дороге.

Вторичное появление Будды на свае вызвало неподдельный интерес: надо же, московский умник решился на повтор! У кого-то в глазах любопытствующий огонек приобрел слегка кровожадный оттенок — закончиться подобное зрелище могло чем угодно.

— Послушай, — Плюша хотел, чтобы его голос звучал как можно внятней и спокойней. — Думай о прыжке... Только о прыжке. Тело сгруппировано, ноги сведены вместе. Ты летишь. Ты входишь в воду... Думай. А теперь ты вытянутая струна. Пружина... Начинаешь падать вниз. Ровно. И когда угол между тобой и водой станет примерно сорок пять градусов, просто оттолкнись от края ногами. Просто толкнись. И лети. Доверься прыжку. И воде.

Будда замер. А потом его тело повторило все, о чем рассказывал Миха. Это невероятно — до мельчайших деталей. Именно прыжок Будды позже помог Плюше понять, как легендарные полководцы древности выигрывали сражения еще до начала битвы. Или проигрывали их. А тогда получился один из самых красивых прыжков за день — Будда вошел в воду ровно, почти без брызг.

Михе показалось, что стало как будто тише. Потом кто-то присвистнул:

— Неплохо для москвича.

Будда вынырнул довольный, улыбающийся. Миха сделал ему два кулака с поднятыми вверх большими пальцами — во! — и Будда моргнул в ответ.

(Миха смотрит: действительно, фотография — великое дело)

— А вы что думаете! — весело вскричал Джонсон. — С лохами дело имеете?!

И с разбегу неуклюжей бомбочкой полетел в воду. Все рассмеялись. Джонсон был веселый, его полюбили сразу; ему не было необходимости доказывать что-либо ни себе, ни другим. Общее веселье достигло апогея, когда до Михи дошел голос: «Эй, смотрите, москвич-то чудит...»

Миха обернулся: Будда забрался на фонарный столб над самой высокой сваей, что увеличивало высоту прыжка еще метров на пять.

— Слезай оттуда на хрен, расшибешься! — произнес тот же голос.

— Будда, совсем рехнулся?! — это уже Икс.

— Э-э.. слезай, дело нешуточное...

— Там стоять негде... сорвешься, можно об сваю башкой... и капец!

Миха подошел к фонарному столбу:

— Ты чего, с ума сошел?!

— Не беспокойтесь, — Будда держался рукой за изгиб фонаря, одна его нога с трудом умещалась на крохотном ржавом приступочке — петле для накидной лестницы, другая болталась в воздухе. — Ща-а, только пристрою вторую ногу...

У Плюши все внутри похолодело: Будда мог сорваться в любой момент — все эти полуржавые железные сооружения в порту обветшали от времени и были крайне ненадежны. Сердце Плюши заколотилось с необычайной силой, как это уже было с ним однажды... когда? Четыре года назад? Вон он срывается, свая, и голова о сваю... Миха крепко сжал кулаки, выдохнул, — он уже не перепуганный ребенок, — и проговорил ровным спокойным голосом:

— Будда, не валяй дурака! Это очень опасно.

А Будда смотрел вниз, глаза его были широко раскрыты и стали темными и далекими, как отражающаяся в них темная неспокойная вода; в глазах мальчика застыл металлический лик абсолютного страха.

— Я... сейчас... схожу... за лестницей, — Миха старался четко интонировать каждое слово. — Спокойно. Не двигайся.

Сгустившаяся под ними тишина стала липкой, почти физически ощутимой.

А потом произошло что-то странное. Будда улыбнулся и поглядел не на воду, а куда-то вдаль, и страха больше не было.

— Не беспокойтесь. Теперь я умею летать.

Тишину, вернув все звуки, разрезал пароходный гудок.

— Он че, обкурился? — спросил кто-то с истерическим смешком. — Летун!..

— Слышь... — кто-то другой попытался урезонить то ли Будду, то ли говорившего, — тут не до шуток!

— Не будь придурком, слезь! Мы тебя подстрахуем.

Но Миха почему-то знал, что Будда уже не ответит. Он взглянул на него, и тут случилась вторая странность: голоса вновь куда-то удалились, и Плюша с удивлением обнаружил, что он, по-детски зажав кулачки со скрещенными пальцами, наверное, молится. В первый раз в жизни. Чтобы все кончилось хорошо. Что он теперь находится там, рядом с Буддой, на крохотном приступочке, и молится. Потому что Будда решил прыгать, и все уже случилось. Молится неведомо кому, кто примет их остервенелое мужество, отличит его от просто ребячества и поможет Будде. Потому что тот только что справился с самым большим страхом своей жизни.

И за секунду до того, как пристроить на приступок вторую ногу, Будда сказал:

— Миха, спасибо!

И толкнулся. И полетел. Только тогда Плюша позволил себе на короткий миг зажмуриться. А когда открыл глаза, увидел Будду. Увидел мальчика, застывшего в самом красивом прыжке, исполненном когда-либо в этом порту. Потому что тело Будды косой ласточкой перечеркнуло солнце — так уж вышло. Так уж вышло, что на короткий миг солнце одарило его сияющим ореолом.

Это был взрыв.

Все кричали, свистели и аплодировали, как на лучшем в мире цирковом представлении. Помогали Будде выбраться из воды, хлопали по плечам, выражая восторг и респект.

— Чертов придурок! — негромко хмыкнул Миха.

— Да, это было круто! — согласился Джонсон. — Знаешь, как в кино... Я горжусь, что он наш друг.

— Ну ты даешь! — Икс с уважением глядел на приближающегося Будду.

— Я теперь прыгну оттуда, когда вернемся в Москву! — возбужденно закричал Будда.

— Откуда? — Джонсон потер нос. — В смысле... с Крымского, что ль?

— Да.

— Ну-ну.

— Точно: совсем рехнулся, — снова хмыкнул Миха.

А потом их с Буддой взгляды встретились, и оба рассмеялись. Оба были счастливы в ту минуту.

В тени портовых акаций, спасаясь от нестерпимого солнца, лежали собаки, огромные волкодавы. Вот кто-то прошел мимо, и собаки лениво завиляли обрубками хвостов. Все, кроме одной. Та, замерев нелепым каменным изваянием, оставалась неподвижной. И не сводила мутных, налитых кровью глаз с мальчиков, играющих на причале.

Миха вдруг обернулся, рассеяно посмотрел по сторонам и ничего не увидел. Лишь холодок зябкой волной пробежал по спине. Но в этот радостный солнечный день Миха отмахнулся от него — к чему какие-то тревоги, когда так все хорошо?

Собака лежала неподвижно. И если бы кто-то, к примеру, сам Миха, захотел вглядеться в непроницаемую морду зверя, он увидел бы, как совсем чуть-чуть подрагивала верхняя губа волкодава, обнажая изогнутый страшный желтый клык.

Собака продолжала смотреть. Время жатвы приближалось.

 

11. Кутанские собаки

I.

Идея сделать поджиги — самодельное огнестрельное оружие — пришла им в голову, когда «выслеживание» Тани, городской блудницы, привело их к дому Мамы Мии, и Икса покусали собаки.

Тем летом неприятности сыпались на Икса как из рога изобилия. В первый же день, несмотря на увещевания Михи, он сгорел на солнце. Советская система, запустившая человека в космос, не разменивалась на такие мелочи, как производство солнечных кремов и масел. И человек сгорел. Стал красным, как свежесваренный рак. Спасать Икса пришлось, обмазывая его густым слоем кислого молока. Как же он вонял!.. Затем на пляже у Икса украли одежду, любимую майку с индейским вождем в полном оперении, привезенную Джонсоном из ГДР и подаренную ему на день рождения. В довершение ко всему Икса покусали кутанские собаки, и ему пришлось делать 40 уколов от бешенства. Единственное, что успокаивало, — уколы были несовместимы с алкоголем, и Иксу пришлось отказаться от идеи выпить портвейна с какими-то местными ханурями.

— Ну вот, хоть от этого вздора его не придется отговаривать, — подвел итог Миха.

— Не, блин, если в этом году на землю упадет метеорит, — злился Джонсон по большей части из-за майки, — он грохнет по башке именно Икса. Лучше б я ее себе оставил. А Икса пристрелил.

Икс вышел из медпункта и процедил сквозь зубы:

— Из-за этой суки у меня теперь и пузо, и жопа болят.

Мальчики весело переглянулись:

— Ты про Таню? — поинтересовался Миха, — Или... Маму Мию?

— Про обеих! — отрезал Икс.

Миха промолчал. В общем-то, смешного мало. В домике Мамы Мии случилось еще кое-что, и Буда видел там не только утонувшую девочку. Но... Миха дернул головой и сделал странный жест рукой, словно отмахиваясь от чего-то.

— Спалить там все на хер! — предложил Икс. — Только фотку эту вашу забрать, и спалить!

Миха кисло усмехнулся: нехорошо, конечно, скрывать что-то от друзей, но, с другой стороны, как им скажешь?! Особенно Иксу.

— Мы должны вернуться, — проговорил Будда. — Только теперь вооруженными.

— Знаю — значит, вооружен? — иронично поинтересовался Джонсон, наверное, намекая на повышенную склонность Будды к метафорам.

— Не-а, — Будда покачал головой. — Мы сделаем настоящее оружие. По крайней мере от собак.

И снова Миха почувствовал волну холода в спине, как тогда в порту. Собаки — не самая грозная опасность, поджидающая их в немецком домике. Повисло молчание. Множество вопросов витало в воздухе, но никто не решался сформулировать главный. Миха зябко передернул плечами, посмотрел на Будду и наконец сказал:

— Знаешь, не то чтобы я не хотел туда больше возвращаться, но... кажется, мне страшно.

— Я знаю. — Будда помолчал. Затем кивнул и чуть виновато улыбнулся. — Мне тоже.

II.

Почему собак прозвали кутанскими, Миха не знает до сих пор.

...Это были огромные псы, пастушьи волкодавы. Еще щенкам чабаны, как тут называли пастухов, обрезали им уши и обрубали хвосты, чтобы росли злее и чтобы волк не ухватил. На бескрайних пастбищах с высокой, по пояс, сочной травой, в долинах и на склонах гор, они помогали пасти и оберегали отары овец. В городских легендах-страшилках рассказывали о детях, растерзанных кутанскими собаками, которые подчинялись лишь пастуху на лошади и удару его кнута. Сама фигура пастуха таким образом приобретала демонический характер, и черные чабаны — всадники ночи были персонажами местного фольклора.

На самом же деле люди были не особо добры к своим верным помощникам. Старых и увечных, потрепанных волком собак изгоняли из отары — надо было кормить молодых и сильных, надо было беречь свое стадо. И несчастные животные сбивались в стаи, дичали, бродили по окраинам городка, наведываясь на помойки в поисках пропитания. Людей они боялись как огня. Достаточно было ребенку сделать вид, будто он поднимает с земли камень, и собаки бросались врассыпную. Правда, говорят, иногда в стаях рождались щенки. Щенки волкодава, никогда не слышавшие свиста и страшного удара кнута. Но много всего говорят, а слухами земля полнится. В любом случае к двенадцати годам Миха знал о кутанских собаках, что это хоть и «здоровущие», но безобидные дворняги, и не раз видел, как какой-нибудь пес, ошалев от ужаса, под хохот дворовых хулиганов уносился прочь, с привязанной под обрубком хвоста гирляндой консервных банок.

III.

...Гулящая, шлюшка, трахальщица, проститутка — как только язык не смаковал все это, какие только эпитеты для подступающего взросления не легитимизировал образ местной блудницы Тани. Так что в беседе со старшими спокойно и деловито, как рукопожатие, можно было обронить: «Да она, вроде как, гулящая», — и продолжать беседу, как ни в чем не бывало.

До того дня, когда они увидели Таню в домике Мамы Мии, две картинки запечатлелись в Плюшиной голове. Таня во дворе с ребенком на руках в какой-то хламиде, похожей на ночную рубашку. И совсем другая Таня: в обтягивающей кожаной юбочке, шелковых чулках, с сумочкой и в туфлях на высоком каблуке — вышагивает по приморскому парку, и ее веселый низкий смех остужает слишком уж горячих поклонников. «Тигровая лилия» — прозвал ее кто-то из местных начитанных фантазеров. Как же тревожны и соблазнительны были ее обтянутые легкомысленным нарядом крепкие бедра, какие неведомые радости сулили ее игриво покачивающиеся ягодицы. И конечно, «выслеживание» Тани, «Тигровой лилии», вышедшей на бесконечный поиск своих эфемерных женихов, стало одним из любимых развлечений местных мальчишек.

До сих пор Миха-Лимонад затруднялся определить социальный статус Тани. Незамужняя, она жила с матерью и растила чернявенького ребенка. Говорили, что ее мать, никогда не появляющаяся на публике без сногсшибательного макияжа а-ля кабуки с нарисованным густо-красным бантиком губ, выкидывала по молодости кренделя похлеще Тани, выплясывая твист со стилягами, влюбляя в себя бесконечную череду романтиков-шестидесятников и сероглазых храбрых альпинистов. Но все поддерживали с обеими женщинами добрососедские отношения. Их никто не осуждал, скорее им симпатизировали за простую доброту и отзывчивость, и степенные семейные дамы, следящие, чтоб у их дочерей юбки никогда не поднимались выше колен, с удовольствием соглашались посидеть с Таниным малышом. Кроме тех случаев, когда она отправлялась в свои путешествия в поисках быстрой и неверной любви. Таня уходила, а ее мать появлялась во дворе, покачивая ребенка и угощая всех семечками.

IV.

Сейчас по «Радио классик» Миха-Лимонад услышал, что на аукционе в Лондоне было выставлено платье Одри Хепберн со стартовой ценой 130 тысяч фунтов стерлингов. Знаменитое платье-колокол, в котором она была в «Завтраке у «Тиффани».

Одри Хепберн — последнее звено в цепочке. Трудно сказать, что из увиденного в немецком домике потрясло их больше всего. Но несомненно: фотография Одри, большая, в рамочке, перед которой было сооружено нечто наподобие алтаря, окончательно убедила их, что Мама Мия — не полоумная нищенка-старуха, вовсе не старуха и никогда ею не была.

Кстати, средства, вырученные от продажи платья-колокола, шли на благотворительные цели в Индию, страну, где примерно 2500 лет назад появился на свет принц Сидхартха Гаутама Будда.

V.

— Матерь Божия! — говорит Плюша, не очень представляя себе, что имеет в виду. Просто так выражала удивление или негодование тетя Эмма, интеллигентная мамина подруга, блондинка. Любопытно, но еще некоторое время назад Плюша, выросший в неругающемся доме, пребывал в уверенности, что «эта сука» — одно из названий для блондинок. Именно так с видом начитанного паиньки-льстеца он, не скрывая восторга, обозвал тетю Эмму — «Мама, вот и наша сука пришла!»; результатом оказался ступор всех присутствующих, выяснение отношений между взрослыми и разбитая сервизная чашка — китайский фарфор — выпавшая из рук матери. Хвала Иксу — он объяснил Плюше, как обстоят дела. Ох и ржали тогда над ним!

— Они что, идут туда? — Плюша не сводит глаз с Тани и ее спутника. — К Маме Мии?!

— Срань Господня! — поддерживает его более красноречивый Джонсон. — Охренеть можно!

Закатное солнце отражается во множестве железнодорожных путей, окрашивая золотом даль за станцией, где городок взбирается в гору. Вечер прогнал остатки жары. Совсем скоро сюда опустится ночь, — южные сумерки коротки, — бархатная, пахнущая морским бризом, пропитанная обещаниями, первыми робкими поцелуями, стрекотом цикад и звуками летнего кинотеатра. Они еще не знают, что совсем скоро сегодняшний день расколется на две части, и в одной будет яркое солнечное пятно, где останется прыжок Будды, сделавший всех героями, а в другой появится нечто новое: вместе с этой ночью в их жизнь придет Тьма, почти не узнанная, почти безобидная.

Сегодня Таня оказалась на редкость привередливой, долго решая с выбором кавалера. Местные говорили, что Таня может и с двумя, и с тремя, а раз было даже с одиннадцатью, — с толпой! — но сейчас было по-другому, и возможно, все это лишь слухи.

Обхватив себя руками за плечи, с кем-то из товарок, она шла по приморскому парку, и ягодицы девушек, слегка прикрытые узкими мини-юбочками, колыхались как-то особенно весело.

Наконец выбор был сделан, и дамы расстались. Таня, взяв молодого человека за руку, быстро повела его по отдыхающему от зноя асфальту. Так быстро, словно оба вдруг куда-то заспешили. Миха узнал парня — борец, член сборной, местный чемпион и местная легенда; невысокий, широкоплечий, он обладал легкой кошачьей походкой и печальными глазами человека, не знающего жалости. Они не целовались и даже не говорили, просто очень быстро шли, и такая лаконичная целеустремленность еще больше интриговала. Пара любовников прошла через парк и добралась до самой пустынной его части, но и этого им оказалось мало. Борец, подняв Таню на руки (девушка, словно обессилев, на миг прильнула к нему), помог своей подруге перевалить через белый парапет римского портика, очерчивавшего парк, и оба спрыгнули на гальку железнодорожной насыпи. Зачем? Ведь дальше начиналась дикая территория, не к морю же в камни они собирались?!. Темнело очень быстро. И если в стороне заката рельсы еще ловили прощальный луч уходившего за горы солнца, то на востоке небо набухло чернотой подступавшей ночи. Они и не собирались к морю; последнюю тропинку вниз они уже прошли, а дальше начинались утесы с крутыми обрывами, и лишь пенные волны иногда прикрывали торчавшие из воды камни, острые, как бритва. Таня оступилась на своих высоких каблучках, сбросила туфли и старалась шагать по шпалам, а потом — свернула... И Миха увидел, куда она вела своего спутника. Тогда Плюша и обронил свою «матерь Божию».

Они шли в немецкий домик. К городской сумасшедшей, прозванной Мамой Мией.

***

Возможно, было еще не поздно повернуть обратно. И это оказалось бы единственно верным. Господи, это было бы здорово! Но увы: нам не суждено знать дни и события, которые перевернут и изменят нашу жизнь. Поэтому юные шпионы лихо перемахнули через парапет римского портика, стараясь ступать бесшумно по гравию железнодорожной насыпи, и устремились туда, в темноту, где мрачным готическим (или почти готическим!) замком висел над морем дом. В темноту, где по дому бродила сумасшедшая хозяйка с растрепанными волосами, которую дети, в основном всякая бестолковая мелочь, почитали за ведьму. Ну, а если еще чуть-чуть фантазии, то немецкий домик и впрямь превращался в замок злой колдуньи, у которой Таня была в услужении, и которая в этот самый миг смотрела в черные зеркала, поджидая очередную жертву. Так что — прощай, борец! Арривидерчи, наш ясноглазый чемпион!!! Заманили тебя, душка, чтоб сожрать твою тушку...

Миха-Лимонад проводит языком по губам, ставшим неожиданно сухими: такая была игра? Или им все-таки хотелось узнать, подсмотреть, как и где Таня делает это? Невзирая на предупреждение Мурадки, между прочим отказавшегося идти с ними под тем предлогом, что борец начистит рожи всем без разбора.

Сейчас трудно сказать, скорее всего понемножку и того, и другого. У любой игры есть правила, но они вовсе не объясняют чего-то главного, что получают вступившие в игру. Тем более что данные правила в любом случае требовали идти до конца. Не бояться же побоев жестокого борца, местной легенды и чемпиона?! Или крутых обрывов и неведомых трещин в скалах?! Глупых слухов и почти неощутимой занозы в сердце? Или — темноты.

***

Наверное, существовала еще одна причина, возможно, самая главная. Она действительно очень напугала его в детстве, старая безумная карга — нищенка Мама Мия. И сейчас храбрым индейским лазутчиком подбираясь к немецкому домику, Миха, похоже, хотел посмеяться над детскими страхами. Миха-Плюша: хвала твоему безрассудству и позор гордыне! Это она имела в виду, когда прошипела: «Сам отдашь! Сам!». Ты сам привел к ней своих друзей?!

Миха-Лимонад снова проводит языком по губам и касается пальцем правого виска: а что он тогда мог им сказать? Троим таким же храбрым индейским лазутчикам, как и он сам? Что он боится? Про детские кошмары, сны или голову ребенка, раскалывающуюся о ствол пирамидального тополя? Да его подняли бы на смех! А может, нет? Вот что, оказывается, до сих пор не дает ему покоя: старая карга все очень верно рассчитала, наградив его позорно скрываемым, теперь уже почти забытым чувством вины.

Сам отдашь! Сам!

Но так ли это? Вранье — одно из самых действенных оружий старой карги. Вранье и подтасовка. Да еще спекулятивная игра на том, что ты любишь больше всего и перед чем беззащитен. Миха смотрит... Как хрупок и прекрасен был тот момент, где все сплелось: дружба, верность, любопытство, подступающее взросление и самое главное — абсолютное неприятие червоточины, существующей в мире. Именно от нее, от червоточины они собирались сберечь хрупкую красоту, до боли, до искусанных в кровь губ, с детским максимализмом не принимая иного порядка вещей.

Тьма, из которой вышла червоточина, тьма — их новая подружка — поглотила этот континент детства.

Но так ли это? Согласны ль мы с подобной географией? И причем тут, в конце концов, детство?

***

В домике Мамы Мии уже зажгли свет — горящие тускло-желтым электричеством оконца были единственным признаком человеческого жилья.

Странно, но Миха не раз ходил по той дорожке — на рыбалку к Черным камням, на Башку, где учились прыгать начинающие и где в маленькой бухте прятался дикий пляжик с золотым песком — и совершенно не обращал внимания на немецкий дом. Можно сказать, он и дом игнорировали существование друг друга. Вероятно потому, что основная тропа шла чуть выше, или потому, что Миха никогда не оказывался здесь после наступления темноты. Сейчас все изменилось. Как только Миха впустил в себя мысль о доме и его безумной хозяйке, все изменилось. Участившееся сердцебиение говорило об этом. Перепончатые крылья летучих мышей чертили небо над головой, но слух, какой-то другой слух, улавливал грозные вибрации в безобидных полетах маленьких чудовищ. И Миха вдруг отчетливо почувствовал темную линию, по которой они сейчас шли (магнитные линии Будды? только вовсе не счастливые?), не догадываясь, что идут они совсем не ради игры или запретной забавы, и вообще не по своей воле. Словно что-то пробудилось во чреве строения, оставленного военнопленными, стряхнуло с сонных глаз комья влажной земли, и дом ожил. И заметил Миху.

Но все это, конечно, разыгравшееся воображение. Летучие мыши обитали здесь всегда, так же, как и хищные ночные птицы — одна из них только что стремглав бросилась вниз, в кустарник, чтобы разодрать крысу или другого неосторожного грызуна. Просто воображение, вот же, рядом, идут друзья, а впереди Таня — они с борцом уже вовсю лапают друг друга. И низкий, с хрипотцой Танин смех выводит мальчиков, подобных Плюше, из страны детских кошмаров, суля совершенно иные приключения.

И Плюша успокоился. И позволил этому низкому смеху вести себя дальше.

***

Желтые окна немецкого дома были задернуты занавесками, ветхими и пыльными. За ними угадывались какие-то силуэты и приглушенные голоса. Когда Таня постучала, один из силуэтов двинулся к окну, оно раскрылось, и Плюша увидел Маму Мию. Вот так все просто и произошло. Старуха совсем не изменилась. Даже кокетливая соломенная шляпка была та же, как и дешевый китайский веер, которым она всегда обмахивалась в полуденный зной.

Миха видит, как старуха пялится в темноту, близоруко щурясь, и слышит ее знакомый монотонный речитатив (и что-то внутри него говорит: «Ну, привет, Мама Мия»):

— Мама мия, мама мия! — причмокивание, невнятное бормотание. — Зачем стучишься, если тебя нет? Зачем?! Мама мия... Не пора мне, водонос!

Таня усмехнулась, вышла от парадного на свет:

— Это я, Мама Мия. Пустишь?

— А, это ты, Шамхат... Проходи, открыто. У бабки всегда открыто, мама мия.... А у меня гости, Шамхат. У-у! — Она грозит куда-то в небо кулаком. — Огонь-вода, огонь-вода... Мама мия!

Старуха еще какое-то время строго смотрит в темноту, — и Плюше кажется, что холодок ее взгляда легким дуновением проходит по его лицу, но только он не знает, плакать ему или смеяться, — потом затворяет окно и задергивает шторы.

— Как она тебя назвала? — Плюша слышит удивленный голос борца. — Шайс... че? Шайсхан?

— Как она меня только не зовет! — весело откликается Таня. — Вечно путает с кем-то... Совсем из ума выжила!

И они заходят в дом. Дверь за ними со скрипом закрывается. Но пружина еще какое-то время водит ее в разные стороны.

— Жестка-а-ч, — оторопело говорит Джонсон. — Она же совсем психованная!

И это снимает остатки напряжения. Все смеются. И даже Плюша. И Будда. Потом он говорит:

— Интересно, что ж за гости могут быть у такой чокнутой?

— Там бордель! — предполагает Икс, и глаза его горят нетерпением. — В каждой комнате. Бабка со всех берет деньги и прикидывается чокнутой, чтоб менты не накрыли. Порыли, посмотрим!

Теперь уже все оторопело глядят на Икса. Затем Джонсон, словно переведя дух, интересуется:

— Монсеньор, а вы дрочить не пробовали? Не-а?! Зрря-зря, очень помогает.

И снова все смеются. И даже Икс.

— Тихо вы, не орите! — предупреждает Плюша. Они прячутся в тени тучи; вышла луна, еще белая и совсем молодая. И Миха, конечно же, прав: стало тихо, на море штиль, прибой почти не слышен, лишь цикады трещат в кустах.

Немецкий домик о двух этажах ясно вычерчивается в бледном лунном свете. Верхний заброшен, старуха туда никогда не поднимается, но и окна первого этажа начинаются высоко, даже взрослый человек не в состоянии в них заглянуть. Есть еще подвал — по одному наполовину утопленному в землю окошку с каждой стороны дома. Над подвальными окошками косые свесы от дождя, на них можно забраться, держась за водосточные трубы по углам. Водостоки вроде бы из жести, но до сих пор не ржавые.

И Миха храбро предлагает:

— Ну что, полезли на окна?

***

Плюше открывается полутемная комната — в углу тускло светит керосиновая лампа, и его глаза сразу выхватывают то, зачем они сюда пришли. В Плюшиных фантазиях это выглядело иначе, и он разочарован — как-то все нелепо, совсем не красиво и, в общем-то, смешно. Но понимание и разочарование придут позже, а пока Миха лишь смотрит. Они с Джонсоном с трудом примостились на узеньком, почти обвалившемся козырьке над подвальным окном с фасадной стороны дома. Юным следопытам, — и в последний раз Плюша назовет их всех так, — пришлось разъединиться (Икс занял окно со стороны моря, и ему открылся самый лучший вид; а Будда пробрался на полуразвалившуюся веранду, явно более позднюю пристройку, продукт местных архитектурных предпочтений), и все увиденное они будут потом сопоставлять. И только одно они поняли вместе и сразу: Икс оказался не прав — это не был бордель. Хотя двенадцатилетним мальчишкам удалось узнать, как и где Таня делает это, борделем дом не был. Честно говоря, ни в тот вечер, ни много позже они так и не смогли дать точное определение тому, чем же являлся дом Мамы Мии.

Плюша видит полутемную комнату и чувствует рядом дыхание Джонсона. Плюше кажется, что дыхание это становится неровным, на самом деле он ошибается. Уже минуло время, когда Таня и борец торопливо сбрасывали с себя одежды, и когда борец с неведомой Плюше грубостью (Таней-то она воспринималась как ласка) взял ее за волосы и прижал к своей крепкой груди, а затем к животу, принуждая девушку встать перед ним на колени, Плюша не совсем понимает, чего он от нее хочет, но большой эрудит и эротоман из ГДР Джонсон шепчет:

— Вау! Минет... Я-я, натюрлишь!

— Что? — откликается Плюша.

— Минет, — поясняет великий порнограф. — Я ж тебе рассказывал — это когда она у него в рот берет.

Джонсон затихает, Миха тоже. Вряд ли им неловко, они скорее считают себя героями и все еще надеются получить приз, суперзрелище — за смелость.

Потом Джонсон говорит:

— Ой... Все, начинается! Сейчас будут пилиться.

— Что? — словно звуковой болванчик повторяет Плюша, наблюдая, как борец поднял девушку и разворачивает к себе спиной.

— Трахаться, — терпеливо говорит порнограф. — Я-я, их шприцен... Слушай, а у нее, оказывается, животик... Хм... — Короткий смешок. — А жопа ничего! Да, такая... ум!

В голосе Джонсона веселье, словно подобное он видел уже не раз.

— Жирная больно! — с храбрым равнодушием пытается говорить Плюша. И хотя он здесь абсолютный неофит, ему это удается. По крайней мере, ни восторга, ни даже простого возбуждения от секса взрослых он не испытывает. — Великовата, на мой взгляд. Прям — жопень!

— Да, — соглашается профессионал и ценитель Джонсон. — Мне тоже больше нравятся маленькие и выпуклые попки. Такие, знаешь, негритянские.

— Угу, — кивает Плюша. Про негритянские девичьи попки он слышит впервые, но и ему вдруг становится весело. А парочка начинает вести себя все громче. Таня стонет и вот уже кричит в полный голос, кусает собственную руку, видимо, пытаясь приглушить крик. И мальчики переглядываются.

— Почему она так орет? — интересуется Плюша.

— Экстаз! — Джонсон пожимает плечами, будто это слово все и объясняет. — Она в экстазе, видишь ли...

— А-а, — протягивает Миха, будто теперь ему все действительно понятно.

«Да! Да-а-а... Хорошо. Так. Та-а-а-к! Еще! — кричит Таня. — Еще... Да. Да-а!»

И они снова переглядываются. Парочка любовников выглядит все более по-дурацки, и мальчики еле сдерживают смех. Еще чуть-чуть, и оба будут ржать, как сумасшедшие.

Михин взгляд уже почти равнодушно скользит по комнате, довольно просторной, и если бы не рухлядь-диван, облюбованный парочкой, лишенной обстановки. Хотя, возможно, Плюша просто чего-то не видит: керосиновая лампа в дальнем углу — единственный источник света в помещении. Керосиновая лампа привлекает Плюшино внимание, а за ней... Но прежде здесь, у двери, в темноте. Конечно, не видит! Взгляд мгновенно возвращается, и Миха чувствует, как у него начинают холодеть колени: прямо здесь, за стеклом, в темноте, огромное и совсем рядом...

Плюша чуть не вскрикнул, отшатнувшись от окна. Черная волна ужаса накатывает на него, почти выдавливая из легких отчаянный вопль. Плюша чуть не начал орать в полный голос.

***

...Икс, в отличие от своих друзей, не сторонник маленьких выпуклых и негритянских. Большая задница, за которую можно взяться широко разведенными в стороны руками — его мечта. И вот Танина в самый раз. Икс вовсе не разделяет веселья Джонсона и Плюши. Припав к окну, он с открытым ртом пялится в темноту. Что такое отороческая гиперсексуальность ему пришлось узнать чуть раньше своих друзей, и теперь он ее узник. На Икса тоже накатывают волны, но не из тех, что заставили похолодеть Плюшины колени. И перевозбужденное сердце бешено колотится не из-за страха. Икс смотрит на девушку его мечты. И сглатывает сладостные комья, бесконечным потоком бомбардирующие горло. Девушка его мечты... Это не важно, что сейчас с ней борец. Не беда. Икс постарается, и на него обратят внимание. Он постарается, и когда-нибудь ему перепадет. Будет и на его улице праздник, Икс дождется! Разница в возрасте? Не смешите!.. На крайняк Икс обратится за советом к Михе, как ему закадрить Таню. Миха — известный мастер на всякие выдумки, чего-нибудь подскажет. Точняк!

Потом Икс понимает, что боковым зрением давно уже заметил что-то типа иконки в углу комнаты. У бабушки Икса в деревне тоже такая стоит. Только перед этой вместо свечки или лампады почему-то керосиновая лампа. Икс не раз видел, как некоторые, войдя к бабушке в дом, первым делом поворачивались к иконе с поклоном и накладывали на себя крест. Хотя в городе, где Икс проводит девять месяцев из двенадцати, все по-другому. Сплошные атеисты. В городе Бога вроде как и нет. И все равно про керосиновые лампы перед иконами прежде слышать не приходилось. Но... нет, это никакая не икона. Икс с новым интересом вглядывается в мерцание фитилька в углу. Вовсе не икона! Ну и дела... Ни хрена себе! И то ли это пламя дрожит, то ли...

В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию какой-то бабы — удивительно, что он заметил ее только сейчас, — и, оторопелый, не может подобрать правильного слова. Дело в том, что баба... голая. И... Это... это... какой-то...

«Мультфильм! — неожиданной подсказкой всплывает у него в голове шальной голос. — Какой-то мультфильм».

— Мультфильм, мать его... — шепотом произносит Икс.

***

...Будда тоже смотрит в комнату, он неподвижен, и его глаза широко раскрыты, даже не мигают. Только Будда смотрит в другую комнату, где Мама Мия принимает своих гостей. Дверь, куда ушли борец с Таней, приоткрывалась, Будда видел их и обратил внимание на фотографию, но... Сейчас время словно перестало для него существовать. Как только Будда увидел гостей Мамы Мии, оно перестало существовать. Они сидели за столом, на который с электрической лампочки под потолком падал желтый свет, и говорили. Просто болтали о своих делах. А Будда узнал их. И не перепутал бы ни с кем. Хотя выглядели они не совсем так, как принято о них думать. Мальчик был бледен и не отводил взгляда от происходящего в гостиной Мамы Мии. И хоть больше всего на свете ему хотелось бежать отсюда, он стоял, смотрел и слушал язык, который прежде никогда не слышал, но сейчас узнал.

***

...Миха все же не вскрикнул. А еще через пару секунд понял, почему любовники безразличны к тому, что так его напугало. У дверей, во мраке, Плюша увидел огромную собаку. А потом ветерок на пару секунд приоткрыл дверь, пропуская сюда чуть больше света, и мальчик догадался, что застывшее грозным стражем кошмарное животное не живое. Миха провел рукой перед глазами — это даже не чучело, каких полно в зоологическом музее. Не огромная игрушка, а нечто похожее на муляж, ширпотребовскую скульптуру вроде тех зверюшек или девушек с веслом, которыми уставлен весь приморский парк. Бабка совсем рехнулась, если вздумала затащить сюда этот бред.

Но сейчас не это больше всего привлекает его внимание. Уже некоторое время Миха видит кое-что другое. Там, в углу... Большая и очень качественная, словно сделанная настоящим художником-профессионалом (а не купленная в газетном киоске с комплектом «Актрисы кино») фотография-портрет в дорогой рамке, а перед ней лампадкой коптит керосиновая лампа. На полке рядом с лампой угадываются еще какие-то предметы, но разглядеть их Плюша не может.

Хвала фотографу-маэстро, потому что Одри Хепберн на портрете как живая. Любимая Плюшина актриса, да и его друзей, кроме разве что Икса, ходившего на ее фильмы «за компанию». Даже свет ее чуть влажных глаз смогла запечатлеть волшебная камера.

И что-то во всем этом есть очень неправильное.

Обычно так, в углу, ставят иконы. Как-то раз маленький Плюша ездил с отцом по северным деревням, и там он такое видел — коллекционирование икон было страстью отца. Резная рамка...

Миха закрывает глаза: нет, ты видел больше, рамка не просто резная, не просто безобидный орнамент. Там были какие-то знаки: символы, письмена?

Иероглифы, руны? Что-то еще? Присутствие древнего неведомого культа? Или присутствие чего-то... Плохого? Теперь уже никто не скажет, а в 12 лет он еще не знал ни про символические знаки, ни про письмена.

Плюша смотрит на портрет любимой актрисы, и сердце его снова начинает колотиться быстрей. Он даже знает, откуда это фото. Финальные кадры из «Римских каникул». Прощальный взгляд, которым обменялись нищий журналист и принцесса.

Ее прощальный взгляд.

И что-то во всем этом неправильно.

Миха делает глубокий вдох, ощущая тоскливую тяжесть, волной поднявшуюся в груди. Что в этом диком, невозможном сочетании смущает больше всего? Что именно? Наверное, он еще мал для таких вопросов и уж подавно для ответов, но...

неправильно

Живая Одри Хепберн смотрела на Миху из полутемного угла комнаты в доме Мамы Мии, и тогда его сердце прознало про червоточину. Одри улыбалась, но казалось, еще чуть-чуть, и все рухнет. Словно живой, хрупкий, как цветок, как роза, свет попытались втиснуть в эту кощунственную, с письменами и знаками, рамку. Затемнить, замаскировать, словно нет такого света в мире вовсе, принудить его гореть этим масляным керосиновым огнем. Словно что-то совсем чистое, радостное и доверчивое взяли и поместили в безнадежный мрак. Оно еще посветит чуть-чуть и...

Одри улыбалась, беззащитная и прекрасная, и Миха узнал, что есть кто-то или что-то, ненавидящее и отрицающее ее улыбку. А то, что соорудили в углу, и было этим самым отрицанием.

Возникшее в нем пронзительное чувство сменило негодование; негодование и даже злость, яростная злость, как тогда, когда они вчетвером спасли доверчивого первоклашку с рыжими веснушками и веселыми глазами от издевавшихся над ним верзил. Как в спортивной раздевалке с этим дурацким Плюшиным — якобы бабьим! — бельем, как...

— Как всегда, когда случается такое, — чуть слышно пролепетал Плюша, — потому что это очень похоже. Это всегда похоже. Только сейчас намного хуже.

И Миха понимает, что знает почему — именно здесь, в таких местах, все и рождается, здесь осиное гнездо! Кокон... А потом приходит простая и абсолютно прямая мысль: «Ее надо спасти! Фотографию надо немедленно вынести оттуда».

— Ты фотку в углу видишь? — вдруг будто из другой вселенной доходит до Михи шепот Джонсона, но почему-то в нем интонации ухмылки. Он что, сошел с ума?!

«Конечно, вижу! — хочет ответить Миха. — И что тут смешного?!»

Но тут случается еще одна странная вещь: какая-то пелена проплывает перед Плюшиными глазами. Этот мерцающий подземный огонь размывает на миг изображение, и Михе кажется, что лицо на портрете... изменилось. Нет, может быть, не само лицо, а лишь выражение, но изменилось. Стало как...

«Как у Тани, — в изумлении думает Миха, — как сейчас у Тани».

Оно изменилось. И глаза, шальные и... сладострастные смотрели прямо на него. На миг из тускло освещенного угла на Миху глянуло что-то чужое и... и...

(— ...И порочное, — шепчет Миха-Лимонад. — Эта сука умела издеваться над двенадцатилетними детьми.)

как будто на фотографии занимались тем же, чем в комнате, где эхом от ветхих стен отскакивали Танины любовные стоны.

Миха дернул головой. Пламя горело ровно. На портрете было прежнее изображение.

«Что за черт?! — уже почти успел выдавить из себя Плюша, да Джонсон его опередил.

— Миха, обернись, — прошептал он голосом, в котором слышалась паника. — Посмотри назад.

***

...Икс думал о японских переливающихся открытках. Картинках с голыми телками, которые, если открытку повернуть еще раз, оказывались снова одетыми в кимоно. Гейши, мать их... Но для того чтобы изображение менялось, открытку надо было двигать относительно источника света и угла зрения. Сейчас никто ничего не двигал.

«Что за фокусы?»

И все равно, двигай — не двигай, изображений было два: одета/раздета. Вкл./выкл. Тумблер. И сейчас никто ничего не двигал.

— Мать твою! — шепчет Икс.

Еще иногда фарцовщики продавали в школе объемные открытки, всяких зверюшек, собачек-котиков, святочные картинки, Рождество, но эту лабуду покупали малолетки. Ребята постарше предпочитали голых телок. А раз Иксу перепало настоящее сокровище: за модель машинки Джеймса Бонда (правда, классную — человечек «выстреливался» через люк в крыше, из бамперов выползали тараны, а из-под фар — пулеметы) он выменял у такого малолетки колоду игральных карт, только вместо привычных картинок там была жесткая порнуха. С такими офигенными телками и такими позами! Очень поучительная камасутра; честно говоря, чуть ли не по каждой карте Икс прошел свой собственный однорукий ликбез, а их было 52! Но все равно, ни на японских переливающихся открытках, ни на волшебных картах Икса изображение не было столь ЖИВЫМ.

Одета/раздета. Вкл./выкл. Тумблер.

И никто ничего не двигал.

В углу, за керосиновой лампой, Икс видит фотографию голой бабы. Большую, качественную, в дорогой рамоке. И не просто голой: баба сидит на мужике (прямо на его этом, как чуть позже скажет Икс друзьям), лицом к зрителям и, мать его так, пропади все пропадом, показывает мультфильм! Да-да-да, баба не застыла, как и положено на фотографии, запечатлевшей прекрасный миг, а... движется. Ездит на мужике. Скачет вверх и вниз.

И это не вкл./выкл. И не мерцание фитилька. Но тогда что?

Время, когда Икс с удивленно-праздным любопытством рассматривал движущиеся картинки, подошло к концу.

Картинок было больше, намного больше: баба трясла головой, кусала собственные губы, а потом водила по ним языком, хватала себя за сиськи и пялилась на Икса. Картинок было больше — целое кино.

Икс чувствует, как по лбу, обдуваемая свежим ветерком, скатывается капелька пота.

«Я пропал! — мелькает в голове у Икса. — У меня глюки».

Иногда баба на фотке останавливалась, выгибала спину, терлась о мужика задницей, совершая круговые движения, а потом все начиналось по новой, и (!)

(мать твою! по лбу скатывается вторая капля)

с тем же ритмом и той же скоростью, что настоящая, живая парочка в комнате. Мультфильм копировал их движения, повторял след в след. Баба проделывала с мужиком то же, что и Таня с борцом.

Холодная скользкая крыса, паника зашевелилась в темном уголке души Икса.

«Что это? Что со мной?! Что за херня? Наркотик? Газ? Я надышался какой-то хрени... Глюки? Мне плохо? Я умираю?! — Икс после паузы, показавшейся кошмарной вечностью, делает выдох, и дробь вопросов перестает стучать в его висках, сменяясь вялой догадкой. — Суки... Они знают, что мы здесь, смотрим, и решили поиздеваться, пустили какой-то газ. Или устроили другую херню. Вот суки... Или, — Икс готов допустить и такое, — я настолько запал на Таню, что глюки начались у меня. Вот суки...»

«Но что это?!»

Икс для верности ухватился за трубу водостока.

Что за херня? Что происходит?

Не было никакой бабы. Не то что скачущей на мужике, а вообще никакой голой бабы! Никаких мультфильмов.

(И откуда-то всплыли обрывки фраз про малолеток, почитающих старуху за ведьму)

Был лишь портрет. Отлично выполненный портрет. И на нем любимая Михина актриса. Икс вдруг понял, почему Миха считал ее прекрасной.

Водосточная труба, на которой повис забывший обо всем на свете Икс, не выдержала и начала отваливаться. Сначала с жалобным скрипом, потом с грохотом.

«Вот суки!», — успел подумать Икс, падая вместе с трубой вниз навстречу боли, которая уже совсем скоро огненным цветком распустится в его правой ягодице.

Внизу Икса ждали. Молча. Чтобы броситься на него. И только грохот падающей трубы заставил их нарушить молчание.

***

Миха обернулся. Сначала не понял, о чем это Джонсон. Деревья и кустарник росли близко от дома, между причудливо искривленными стволами клубилась лишь густая тьма. Но тут он различил... Во второй раз за сегодняшний вечер у Плюши похолодели колени. Их было несколько, черных силуэтов; почти сливаясь с зарослями, они стояли на равном расстоянии друг от друга и молчали.

Ледяной ветерок подул в лицо Михи.

Господи, что это?

Детские страхи мгновенно вернулись; Плюша почувствовал, что воля оставляет его, ноги разом потяжелели, а горло высохло. Там, во тьме, было то, чего он, оказывается, ждал всегда: словно сгустки ночи, они окружили дом, и глаза их тускло горели зеленым болотным огнем.

Миха тяжело сглотнул, на губах остался лишь металлический вкус кошмара:

«Что это? — повторно пропищал в голове панический голосок. — Что с ними?»

«Ладно, прекрати, чего ты так перепугался? — Тут же попытался урезонить его более спокойный голос. — Это всего лишь собаки. Просто кутанские собаки».

«Но почему они молчат?»

— Почему они так себя ведут? — быстро шепчет Джонсон, и это выводит Миху из ступора.

— Не знаю, — честно признается он. Разлепить губы оказалось непросто.

— Ты же говорил, они не опасны! — настаивает Джонсон, а Миха думает: что, кроме паники и страха, он сейчас услышал? Обвинение? Укоризну? Миха не знает. Возможно, и Джонсон тоже. Наверное, это требование ребенка немедленно вернуть мир в прежнее нормальное состояние. И еще понимание, что это требование не удовлетворят. Теперь ты сам. Только ты сам, если попытаешься.

— Не знаю, — говорит Миха. — Может, взбесились.

Отлично. Успокоил. Трус.

— Я к тому, — Плюша пытается выправить ситуацию, — бабка их, наверное, подкармливает, вот они и болтаются тут.

— Они не болтаются!

Да, черт побери, это правда. Но что тут поделаешь?

На тропинке, по которой они пришли, стоит ближайшая к ним собака, и Миха понимает, что до нее не больше двадцати метров. У страха глаза велики, но Плюше кажется, что именно эта беспощадная сука (Миха откуда-то знает, что это именно сука) здесь самая крупная, именно ее глаза сейчас наливаются кровью, именно она...

Что она? Что ИМЕННО она?

Михе уже не отведено времени на вопросы.

Со стороны моря приходит жалобный стон. Потом протяжно и тоскливо, как металлом по стеклу, заскрипело, ухнуло, переросло в грохот. Оба мальчика быстро переглядываются. И хоть в подобной ситуации не может быть ничего смешного, мгновенная истеричная улыбка растягивает их губы — это, конечно же, Икс выкинул очередной фортель. Икс с его чудесной удачей, кажется, грохнулся вниз, прихватив с собой кусок стены.

И собаки кинулись. С лаем, перебивая друг друга. Словно их включили. Лишь мгновением позже оцепеневшие от ужаса мальчики поняли, что произошло. Все собаки бросились туда, за дом, на грохот, где с водосточной трубой в руках так неудачно приземлился Икс. Ею, трубой, он, кстати, и будет отбиваться.

Но один зверь остался. Самая крупная, ближайшая к ним собака. «Беспощадная сука» в версии Плюши.

Миха видит жуткую картину: собака оскаливает пасть, даже неверного света, то ли лунного, то ли от окон, хватает, чтобы различить блеснувшую жилу слюны и изогнутые клыки; собака готова к прыжку, она мягко приседает на передние лапы, отталкивается задними, ее косматая морда припадает к земле, и вот она устремляется ввысь... И заходится в неистовом лае. В самой верхней точке что-то с силой дергает ее, собака рушится на землю, неуклюже поджав хвост. В бешеной ярости вскакивает, чтобы повторить попытку, и снова что-то ее одергивает.

Где-то слышатся вопли и ругань отбивающегося Икса, грубая брань борца и обещание «содрать с сынков кожу живьем», а Беспощадная Сука предпринимает еще одну попытку броситься на мальчиков и снова с тем же результатом — неведомая сила сдерживает ее. На секунду, в каком-то нелепом, обиженном замешательстве, собака даже замолкает.

— Она на привязи, — говорит Джонсон сухим голосом, будто боится поверить такому счастью.

— Наверное, — неуверенно соглашается Плюша.

(Позже он поймет причину неуверенности — они пришли по этой тропинке, и никаких собак на привязи здесь не было, но сейчас ему не до анализа своих эмоций.)

Грозный рык нарастает, переходит в остервенелый лай, собака кидается на них, блондинка-монстр с пенной пастью, чудовище, которое хочет их растерзать. Как в полусне Плюша слышит звук распахиваемых окон, и до них доходит ворчливый речитатив Мамы Мии:

— Фу, Шамхат! Фу! Нельзя. Мама Мия...

Собака, поскуливая, садится, не сводя с мальчиков налитых кровью глаз, пытается рычать.

— Нельзя, Шамхат, фу!

Словно не находя себе места, собака начинает топтаться, вертится вокруг собственного хвоста и покорно ложится, переминаясь передними лапами. Мальчики видят, как Икс и Будда уже несутся прямо через заросли, несутся как ошалелые. Лай не утихает, но теперь это не важно.

— Бежим! — быстро говорит Плюша.

И они бегут сквозь колючий кустарник, не чуя ног. Бегут через камни и невидимые трещины в скалах, бегут сквозь тьму, и грозное дыхание погони холодит их спины. Они бегут через железнодорожную насыпь и останавливаются лишь перемахнув через белый римский парапет, очерчивающий приморский парк. Им хочется плакать. И смеяться. Плакать и смеяться одновременно.

VI.

Миха-Лимонад смотрит: в ту ночь они вплотную подошли к темной линии, может быть, уже двигались по ней. И он, оказывается, до сих пор почти слово в слово помнит их разговор. О том, что случилось, что видел каждый в немецком доме. Разговор, после которого она приняли несколько важных решений, и главным среди них стало — вернуться. Сделать поджиги, вернуться в дом Мамы Мии и забрать фотографию.

Забавно, но этот разговор действительно смахивал на детскую страшилку про «черную-черную старуху». Только у страшилок есть одно счастливое качество — они заканчиваются. Всеобщим весельем, иногда — насмешками. А порой, — говорят, бывает и такое, — какой-нибудь затюканный мальчик может со страху надуть в штаны. Так говорят.

Но мальчики вырастают. Если вы, конечно, не какой-нибудь Питер Пэн. Почти все мальчики вырастают. И это важное уточнение.

VII.

И еще кое-что помнит Миха-Лимонад. Как на следующее утро они говорили вдвоем с Буддой, прежде чем рассказать все остальным. Советовались, потому что Будде надо было открыть свою тайну. Стоило признать: в немецком доме для каждого оказалось припасено свое кино. Для каждого их них.

Это касалось гостей Мамы Мии.

Почему Будда решил предварительно посоветоваться только с Михой, так и осталось неясным. Скорее всего, не хотел обижать Икса, — ведь долговязого везунчика в гостевой комнате ждало кино намного более безумное, чем баба, сидящая на мужике, — не хотел оставлять его в одиночестве. И уж наверняка не из-за опасений, что ему не поверят. После того как на пляже, в большую волну, Будда продемонстрировал некоторые свои способности, ему бы поверили безоговорочно. Никто больше не считал его просто фантазером и уж тем более трусишкой.

Это касалось гостей.

Для начала непривычно тихим, словно выцветшим голосом Будда сообщил Михе, что среди них был кое-кто, кого он знает.

— Ну и что? — Плюша пожал плечами. — Я знаю многих местных.

— Это был неместный.

Плюша усмехнулся — так обычно усмехаются дурным вестям. Он смотрит на Будду — его всегда веселые живые глаза кажутся растерянными.

— В смысле — не местным? — отзывается Плюша.

Будда делает неопределенный знак рукой:

— Понимаешь, это... ты, ну, как бы... — он как будто подбирает нужное слово, но Миха понимает, что происходит нечто другое: от этого понимания легкий озноб проходит по телу. Будда подбирает наиболее подходящий момент, чтобы сделать свое непростое сообщение.

— Ты его знаешь, — наконец повторяет Будда и после короткой паузы добавляет, — вернее, знал. — И теперь его голос становится больным.

— Как это? — нехотя произносит Миха.

— Миха, ее гости, — Будда смотрит куда-то в сторону, и на Плюшу накатывает легкое ощущение дежа-вю, будто разговор, которого он не хочет и от которого с удовольствием бы уклонился, уже был в его жизни. Но может, все-таки удастся... уклониться. А Будде надо говорить дальше, и его лицо становится очень бледным, а застывшие глаза кажутся огромными.

— Ее гости... они говорили на очень необычном языке, — Будда пристально смотрит на Плюшу и совсем уж тихим треснувшим голосом замечает, — я узнал их.

— Да?! — шальная усмешка чуть не соскакивает с губ Плюши: не дано уклониться?..

— Да. — Глубоко выдохнув, Будда наконец произносит: — Они говорили на языке мертвых.

— Что?

— Это были мертвые. Миха, вчера вечером в своем доме старуха принимала мертвецов.

 

12. Deadдрайверы

I.

Весь месяц март и даже первые дни апреля Дмитрий Олегович Бобков, импозантный и красиво стареющий светский лев, известный антиквар и директор, храбро сражался с подступающим сумасшествием. Все это время в жизни Дмитрия Олеговича (позволим себе напомнить, крупнейшего дилера BMW) происходили удивительные вещи, которые он вначале пытался объяснить рационально, затем — прибегнув к помощи кувалды, но в конце концов ему не осталось ничего другого, как поднять руки, признав полную и безоговорочную капитуляцию.

На пути к тому, что Дмитрий Олегович охарактеризовал как «возможно, шизофрения», лежало несколько этапов, в течение которых эти талые вешние воды безжалостно рушили мир Дмитрия Олеговича, — монументальное здание, на фасаде которого огромными буквами было написано «РАЗУМ», — и последней каплей их разрушительной работы явилась, конечно же, кувалда. Именно тогда он прошел точку невозврата, а копившиеся в разуме трещины сделали свое дело, и здание рухнуло. Из-под обломков выползли два Дмитрия: один по-прежнему рациональный скептик, а другой... Другой, спаси и сохрани, Господи, направился в Страну чудес.

Возможно шизофрения

Всю свою жизнь Дмитрий Олегович был реалистом и подлинным атеистом. Потом, когда в пределы Родины вернулся Православный Бог, Дмитрий Олегович начал ходить в церковь не чаще, но и не реже, чем того требовали приличия и положение в обществе. Нет, его душа не пылала религиозным чувством, но после посещения церкви он уверял себя, что и на него нисходит часть предназначенной земным благодати, и ему действительно становилось умиротворенней и радостней.

Дмитрий Олегович был крупный бизнесмен, но те же здравомыслие и аккуратность удерживали его от ослепительных и опасных вершин, куда поперли романтики и игроки. Что ж, некоторые из них достигли более впечатляющих результатов, но кого-то уж нет, а иные — далече. Мир Дмитрия Олеговича Бобкова покоился на трех надежных, как ему казалось, столпах, китах или черепахах (как кому угодно!) — рассудке, основательности и четком знании пределов своих возможностей. Эти три вектора делали его по-своему счастливым человеком, а уютная вилла в Черногории и кое-какая недвижимость и активы в стольном Лондонграде добавляли этого ровного и чуть прохладного довольства собой.

При всем том жизнь директора отнюдь не была пресной. Дмитрий Олегович не гнушался посещать культурные мероприятия, если они становились знаковыми событиями светской жизни; любил женщин, и будучи обходительным кавалером, умел ухаживать; разбирался в хорошей кухне, но прежде всего разбирался в традиции. В той самой, куда входили запах дорогой кожи, изысканное послевкусие Chateau Latour, великие марки часов, умение носить шейные шарфы и не выглядеть при этом архаично, камни старой Европы и великие люди, двигавшие этот мир вперед, на любых участках, и оставляющие после себя, помимо явных результатов, терпкий аромат своих роскошных привычек. Да, одна страсть все же пылала в душе Дмитрия Олеговича — он был подлинным антикваром, ценителем красоты и застывшего времени, удерживающим этот мир от разрушения.

Не вышло. Возможно, шизофрения. Что ж, не всегда и не у всех выходит.

кап-кап-кап

Читать Дмитрий Олегович любил. Он не был библиофилом или книгочеем, но, предпочитая классику и биографии, все же следил за новинками. Мог снизойти до новомодной постмодернистской фантастики или прожевать что-то маргинальное, правда, без каких-либо эмоций. И уж, конечно, литературно-галлюцинаторных трипов в страну кастанед, а также авторов, упаковывающих нечто схожее в обложки психоделико-магических, мистических и романов-хоррор, на его читательском столе было не отыскать.

На рубеже марта-апреля романы-хоррор нашли его сами. На указанном рубеже все три черепахи неколебимого, как камень, мира Дмитрия Олеговича сдохли. Он вышел за все мыслимые собственные пределы. Основательность... Да в сравнении с ним Петр Николаевич Мамонов на пике рок-н-рольной карьеры или, к примеру, Сид Вишес в момент убийства жены выглядят скучными банальными паиньками. Как и удолбанная амфетаминами парочка героев из почему-то недавно просмотренного (без особого удовольствия) фильма про страх и отвращение в Лас-Вегасе. Ну а рассудок?.. Да, ум антиквара и директора дал трещину, расщепился; из-под обломков выползли два Дмитрия, на что мы, впрочем, уже указывали. Однако не обмолвились об ином: эти двое заговорили друг с другом.

Прежний Дмитрий настойчиво твердил, что всего такого не бывает, потому что не может быть. Ты болен и нуждаешься в эмергентных, как женская грудь для сосунка, услугах доктора, на худой конец — психоаналитика-мозгоправа. И если, к примеру, со всей дури обрушить заостренный конец кувалды на капот автомобиля, в нем должна остаться дыра, огромная вмятина с рваным отверстием по центру. И только. Дыра в железе, — мир намного проще и привычнее, — не какая-нибудь рана в живой плоти, которая затягивается, выделяя до дурноты острый гнилостно-арбузный запах. Затягивается быстро, прямо на глазах. Однако новый, другой Дмитрий (эх, как бы хотелось все же считать его Лже-Дмитрием!) ухмылялся, обнажая не по возрасту крепкие зубы, — мол, погоди, дружок, погоди, умник, еще и не такое увидим.

Но все вышеизложенное происходило на рубеже марта-апреля (к чему мы, конечно, еще вернемся). А с тех пор кое-что изменилось. Наметился кое-какой прогресс. Рациональный Дмитрий оделся в защитную броню еще большей рассудительности и основательности. И темные молнии почти ушли из его глаз. А новый, другой Дмитрий... Он стал героем ночного неба Страны чудес. Заделался (спаси и сохрани мя, Господи!)... кинозвездой.

II.

Слухи стали поступать с начала года. По автобанам Москвы прокатилась волна странных и таинственных происшествий. Их можно даже назвать забавными, хотя от всего этого попахивало криминалом. Их можно назвать и забавными и нелепыми (по крайней мере ни с чем как будто более бессмысленным столичная автоинспекция прежде не сталкивалась), если бы не летальные исходы.

Кто-то похищал разбитые автомобили.

Именно разбитые, так как уворовывались они после серьезных ДТП, да что там, скажем прямо — после автокатастроф. Причем чаще — прямо с мест этих самых катастроф или с ближайших пикетов ГАИ. Это было странно, это было непонятно, бессмысленно. Ну кому, скажите на милость, задавались вопросами люди практичные, смогли понадобиться эти груды металлолома? Ведь в некоторых случаях по предварительным прикидкам остаточная стоимость похищенных транспортных средств — слово «угнанных» здесь было несколько неточным — стремительно приближалась к нулю, и годились они разве что на запчасти? Вернее даже так: кому ради груды металлолома взбрело в голову подставляться под статью, словно он угоняет новенькие авто прямо из салона? Маньяк, идиот, взбесившийся с жиру эксцентрик? Слушая такие мнения, можно было предположить, что людей практичных даже злят те легкость и безнаказанность, с коими действует злоумышленник (или злоумышленники), нарушающий золотое правило: «Любить — так королеву, воровать — так миллион».

Это было бы еще полбеды, как говорится, половинкой яблочка, так как в целом картина представлялась куда более жуткой. Все водители-участники указанных ДТП-катастроф пересаживались из своих шикарных новеньких тачек в кареты «скорой помощи», кто еще во что, и отправлялись поначалу в больницы, затем — увы! — в морг, а далее — прямиком на кладбище. В зависимости от обстоятельств и принадлежности к религиозным конфессиям, некоторые этапы, кроме — опять же, увы! — последнего, варьировались и опускались. Но именно эти оставшиеся без хозяев автомобили становились объектами кощунственных краж.

К марту новость просочилась в прессу и, конечно, попала в Интернет, где послужила поводом для весьма неординарных предположений и даже целой серии здоровых шуток.

Кто-то похищал разбитые автомобили. Зачем? Почему? Как? Кто он, неведомый правонарушитель? Что все это значит? Слухи ползли, случаи множились, росло брожение умов. Нелепо, безумно, смешно, страшно, странно. Действия таинственного похитителя (или похитителей) явно не укладывались в рамки обычного воровства.

Дмитрий Олегович читал прессу, удивлялся, пытался не заблудиться в мировой паутине, выуживая свежую новость, иронизировал, веселился вместе со всеми, заинтригованно следил за событиями. Потом он перестал веселиться.

Кто-то похищал разбитые автомобили.

А март успешно катил к своему финалу. Пытливым умам из мира, стремительно переваливающегося из Web 1.0 в Web 2.0, удалось докопаться до некоторых закономерностей. После чего версии о, мягко говоря, интеллектуальной неадекватности злоумышленников отпали сами собой. Слишком уж чиста и безукоризненна была работа — никаких следов. Кто-то состряпал сайт www.deaddrivers.ru; с его легкой руки таинственных похитителей и иных фигурантов необычного дела стали именовать дед-драйверами. Пытливые умы, а владелец ставшего неожиданно очень популярным сайта был, конечно, из них, недолго полемизировали с версиями правоохранительных органов. Справедливости ради стоит отметить, что эти версии действительно удивляли громоздкостью конструкций, а порой и откровенной нелепостью. Веселящиеся интернет-гуру не без сарказма указывали, что криминальный ум (а анитикриминальный — лишь частный случай) видит в любых явлениях только то, на что он способен. И в этом своем усердии готов дойти до кретинизма. И хоть вины за преступные деяния с экстравагантных похитителей никто не снимал, дело вырисовывалось совсем в другом свете.

Пытливые умы позволили себе высказать некоторые предположения. Они имели на это право, поскольку были корректны, открыты и любознательны. По их мнению, речь могла идти о... мощной художественной акции. Быть может, даже о грандиозном, тотальном художественном проекте, который творится с нашим участием, вне зависимости от нашей воли, и творится прямо сейчас, в эту самую секунду, в режиме реального времени. О поиске новой метафоры в глобальном шоу-обществе. В тело своего незавершенного арт-высказывания неведомые художники с присущим им мрачным юмором уже вовлекли весь город, и куда все это двинет дальше, еще не ясно. Интрига ведется тонко, намекает на возможность множества ветвящихся смыслов, а подобная масштабность и прямо-таки сверхъестественным образом сохраняемое инкогнито — будто действует могущественная тайная организация, подпольщики или (вообще!) супергерой комикса, какойнибудь Бэтмен-эстет — требуют немалых средств. При этом метафорическая подоплека происходящего не становится менее очевидной.

К тому времени Дмитрий Олегович Бобков был уже не склонен думать о метафорах, художественном подполье, Бэтменах-эстетах и глобальных возможностях актуального искусства. Он думал о немецкой кувалде. О такой манящей пластиковой ручке, которая могла бы разом разрешить все его тревожные вопросы и сомнения. Через несколько дней он войдет в темную пустынность притихшего шоу-рума и обрушит эту самую кувалду на капот лучшего выставленного здесь автомобиля. А еще через несколько минут узнает, что первый клок седых волос и обретший наконец голос новый Дмитрий — еще не самые большие его проблемы. Есть на свете вещи и посерьезней. Например, когда выясняется, что за тонким покровом привычной реальности лежит нечто совсем иное. Нечто невообразимое. Страна чудес, где сходятся все существующие в мире темные линии и обретаются все подлинные дэддрайверы и кинозвезды.

III.

— Заткнись! — громко проговорил Дмитрий Олегович, хотя сидел в своем просторном кабинете один и уныло смотрел в окно. Капли весенней воды на стекле... Иногда они срывались и, падая, ловили веселый лучик апрельского солнышка. Только что его — директора — секретарь Юленька сделала заявление, отчего эта ватная сосущая пустота в районе желудка — явный признак открывающейся язвы — только усилилась. Секретарь, подружка и, вполне может статься, единственный верный дружочек. Может статься, что так. Юленька произнесла эту фразу своим тихим голосом и никуда, бедняжка, не смогла спрятать прозвучавших в нем ноток покорности. Да и как их спрячешь? Юленька сказала, что он снова вернулся. А это значит...

Дмитрий Олегович вздохнул, наблюдая за очередной набухающей каплей.

(кап-кап-кап)

Вот-вот, совсем скоро, она сорвется, упадет. Как и его разум — вряд ли теперь хватит надолго.

ОН СНОВА ВЕРНУЛСЯ

Я просто схожу с ума, теряю рассудок. Этого всего не может быть.

Это значит, что длинноногая блондинка, последняя клиентка Дмитрия Олеговича («Законченная идиотка, мать ее, я тебе доложу!» — тут же подал голос новый Дмитрий), как и некоторые другие его клиенты, заделалась дед-драйвером. Такие выходили дела. Вот что это значит на самом деле. И ведает о том лишь Дмитрий Олегович Бобков, антиквар и директор. Не, как вам?!

(я схожу с ума)

Ну, еще, возможно, догадывается Юленька.

— Поосторожней, кацапчик! — рявкнул Лже-Дмитрий. — Еще и я. Про меня че, забыл? А эта твоя стерва с овечьими глазами ваще до хера куда вмешивается. Ты знаешь, что делают с теми, кто вмешивается? Лезет не в свои дела?

Вот тогда Дмитрий Олеговия и выпалил свое: «Заткнись!».

Наступила тишина. Неожиданная и пугающе объемная; она втиснулась в директорские уши, словно пыталась заполнить все крохотные щели пространства, чреватая лишь собственными звуками — кап-кап-кап.

— Заткнись, — прогоняя тишину, повторил директор. — Тебя нет.

— Ну, ты даешь! — изумился Лже-Дмитрий. — Сам с собой вслух разговариваешь!

— Нет тебя. Н-е-е-ту! — ворчливо отмахнулся директор.

— С кем же ты сейчас говоришь?

Директор помолчал. Тишина пугала еще больше, чем этот назойливый голос; тишина и распадающийся разум директора играли на одной волне: кап-кап-кап...

— Тебя нет. Ты просто защитная реакция психики, — пролепетал Дмитрий Олегович, — на ряд труднообъяснимых явлений.

— Ну, говорю ж — даешь! — уважительно похвалил Лже-Дмитрий. — Значит, с защитной реакцией решил поговорить? Перекинуться парой слов?

Дмитрий Олегович тяжело вздохнул — голоса, голоса... «Я болен, — снова мелькнуло в голове, — Боже, как я болен!»

Но директор подозревал, что вовсе не голоса, а это странное, вселяющее вязкую тоску в сердце кап-кап-кап, которого становилось все больше, и есть самое страшное. Словно из какого-то непостижимого, почти небытийного места, нечто приближалось к нему, и в тот момент, когда оно настигнет, все и решится — разум окончательно низвергнется в пропасть.

— Ты прав, кацапчик, — философски заметил Лже-Дмитрий, — и неправ одновременно. В жизни все так устроено.

— О Боже! — простонал директор.

Впервые это случилось в день появления длинноногой блондинки, когда директор вот так же сидел в своем кабинете, изучая весенние капли на окнах.

— Там какая-то шлюшка модельного вида, — заявила Юленька, — с папиком. Подарок явились выбирать.

Дмитрий Олегович поморщился. Юленька злится — их романтическая интрижка увядает, вот и говорит гадости: собственно, он ведь для нее тоже «папик».

— Тебе что-нибудь известно об эвфемизмах? — улыбнулся директор.

Юленька помолчала. Затем кивнула.

— Там какая-то безмозглая юная содержанка с обеспеченным пожилым человеком. Так пойдет?

Дмитрий Олегович улыбнулся еще шире: эх, Юленька, бедная ты моя, нет твоей вины в похолодании наших отношений, совсем нет. Просто не до утех сейчас бедному директору. Твой «папик», по правде говоря, тихо сходит с ума. Захочешь ли ты иметь дело с таким «папиком»?

«На хрен ты ей сдался?! — воспользовался секундным замешательством Лже-Дмитрий. — Пожилой, обеспеченный — это да! А сбрендивший — это чего? Если опустить всякие перверсии, то бешеный старик — не самый сексуальный объект, я тебе замечу».

Дмитрий Олегович заставил его замолчать. В день появления длинноногой блондинки он еще мог это делать. Еще, как ему казалось, контролировал ситуацию. И подумал: Юленька — единственное живое существо на этом свете, которому можно открыться. Тем более что она и сама догадается. А может, как и директор, кое-что знает. Вполне возможно, что дела обстоят именно так.

Дмитрий Олегович на мгновение зажмурился: и снова перед его мысленным взором просвистел молот, обрушивающийся на полированный капот роскошного авто. И его собственный крик, разделивший все на «до» и «после», отчаянный вопль, заметавшийся по пустынному ночному салону: «Кто ты такой?!»

Директор открыл глаза, его взор прояснился, и он кивнул с улыбкой:

— Так пойдет.

Но Юленька смотрела строго, покачала головой:

— Вообще-то у нас проблемы.

Оказалось, что длинноногой блондинке действительно выбирали подарок. Только она уже отвергла чудесный малыш-родстер, мечту всех приличных девушек в наступающем летнем сезоне, и вовсе ее не интересовал обновленный и суперпопулярный джип Х-3, как, впрочем, и никакая другая модель.

— Она собирается загрузить свое тельце-вешалку в президентский лимузин, — объявила Юленька.

Дмитрий Олегович нахмурил брови:

— Да-да, именно это, — Юленька вздохнула. — Черный бумер... Она сейчас сидит за рулем и как маньячка твердит, что это ее машина. Как капризный ребенок...

— Эта машина не продается, — отрезал Дмитрий Олегович и почувствовал, какими сухими стали его губы. — В смысле, продана. У нас запись.

Что он делает? Хватается за соломинку?

«Э-эй, приятель, — запротестовал Лже-Дмитрий, — мы так не договаривались! Ты же знаешь — решать не тебе».

Юленька тем временем продолжала:

— Они согласны ждать. Но прежде всего согласны платить. Папик хочет переговорить с директором и с клиентом, купившим именно эту машину. — Слова «директор» и «эта» Юленька произнесла с нажимом. — Предлагает денег, хотя мы и объяснили, что это невозможно. — Девушка помолчала и тихо добавила. — И ведь... Он ведь не продан? Я... я кое-чего не могу понять...

Директор провел языком по сухим губам. Все звуки на миг отдалились. И опять что-то ватное зашевелилось в желудке, и ватная клетка, из которой нет возможности выбраться, обнаружилась у него в голове.

Дмитрий Олегович посмотрел Юленьке в глаза и только сейчас понял, что его секретарь, любовница и единственный верный дружочек, которому давно стоило бы открыться, смертельно напугана. Вот оно как...

«Заткни этой дуре пасть!» — предложил Лже-Дмитрий.

Директор взял себя в руки. Почти в прямом смысле — ногти до боли впились в ладони. Он послал Лже-Дмитрия к черту и решил сегодня же все рассказать Юленьке. А пока Дмитрий Олегович лишь посмотрел на девушку, выдохнул, прикрыв на мгновение глаза, — ему показалось, что он выдохнул ватное черное облако, присутствие которого ощущал внутри, — и устало изрек:

— Что ж... решать, действительно, не нам.

Юленька встряхнула головой, убрала со лба прядь волос:

— Мы продаем им...

— Да, продаем. Пусть платят, — подвел черту директор. Его ногти прорвали холеную кожу, и на ладонях выступили капельки крови, зато Лже-Дмитрий заткнулся. — Пусть платят, если, конечно, готовы.

О да! Они оказались готовы. И благодарностям не было конца. Они получили свою модель седьмой серии. В президентской комплектации, как и хотели.

«Вещь!» — прокомментировал притихший Лже-Дмитрий. Так о чем-то существующем в единственном экземпляре говаривали печальноликие знатоки антикварного рынка. Рынка, не терпящего копий. Длинноногая блондинка уехала из салона прямо на ней, на своей вещи. Der Bumer увез ее в большой мир. И вины директора тут нет! (Он ведь пытался ее отговорить.) Нет вины директора в том, что длинноногая блондинка даже не представляла, насколько он, этот новый дивный мир, окажется большим.

А вечером впервые прозвучало: «кап-кап-кап».

IV.

В тот момент директор находился дома, в огромном, но довольно уютном, со вкусом обставленном кабинете-библиотеке, подлинном антикварном шедевре, которым Дмитрий Олегович очень гордился. Здесь тоже присутствовали вещи. И многие из них, к примеру, напольные малахитовые часы, уровня Эрмитажа. Или Лувра, как предпочитали говорить новые коллекционеры. Директор поморщился, некоторые из этих «новых» собрали весьма достойные коллекции — и обезьяну можно выучить курить, тем более на нефтяные дивидендики-то. Дмитрий Олегович плеснул себе порцию двенадцатилетнего Jameson’а, уселся в роскошное чиппендейловское кресло, собираясь углубиться в изучение антикварных каталогов. Обычно в такие минуты все волнения внешней жизни отступали на задний план; его страсть вкупе с хорошим виски награждали Дмитрия Олеговича разливающимся по телу умиротворением, ровными сердечными ритмами, почти юношеским блеском глаз и хорошим стулом по утрам. Он искал, двигаясь по застывшему времени; он знал, что они — вещи — живые, со своим характером, норовом, чувством юмора и со своей любовью. О, да, вещи умели любить и ненавидеть, выбирая одних и избегая других, тайная сила наделяла их неведомым могуществом, а страсть была холодной, как лед комет, но она опаляла, сжигала слабых и жадных и укрепляла сильных и верных. Это был тайный голос подлинного мироздания, и человеческие судьбы звучали в нем как короткие вздохи надежд, сладостных, но эфемерных побед и почти всегда разочарований. И было истинное ликование, когда на краткий миг тебе открывался этот голос, когда ты искал и находил, теша себя иллюзией, что тебе-то и выпало это редкое, исключительное «почти».

И сейчас, просматривая новый каталог по живописи, Дмитрий Олегович искал. Уже некоторое время, подчиняясь еле уловимому чутью, искал нечто очень важное. Символ, эмблему своего универсума, знак местоположения в этом, оказалось, что неожиданно меняющемся космосе, которые он обязан будет не просто узнать, а правильно прочесть. Потому что тогда...

Дмитрий Олегович не знал, что «тогда».

Честно говоря, его не интересовали ни маринисты вообще, ни Айвазовский в частности. Хотя крупный русский художник весьма котировался на рынке как прекрасное вложение средств, все эти пенные седые вихры волн или лунные дорожки на притихшей морской глади оставляли директора равнодушным. Его связь с морем

(с водой?) была на уровне курортника, предпочитающего мятный вкус ледяного мохито в тени бассейна зову древнего Океаноса. Его не интересовал Айвазовский, но... Почему-то Дмитрий Олегович искал полотно кисти этого художника; он должен... должен добраться до него, прежде чем... Что? Произойдет что?!

Этого директор тоже не знал. Он бережно перевернул очередную страницу и нахмурил брови. Его сердце застучало чаще: штормовые волны неведомого моря бились о скалы неведомого берега. Очень похоже. Дмитрий Олегович всматривался в глянец изображения и вместо привычного запаха свежей типографской краски улавливал что-то совсем иное, но... Нет, не совсем то. Чего-то не хватает. Похоже, но не то, что он ищет. Вот и сердце уже бьется ровно, и ласковая улыбка появилась на губах: Юленька принимает ванну, плещется и чего-то мурлычет себе под нос. Юленька, душа моя, обожает подолгу торчать в ванной комнате, а ведь, бывало, они закатывались туда вдвоем, да с бутылочкой холодного шампанского...

Дмитрий Олегович поднял голову и настороженно прислушался. Только сейчас до директора дошло, что слух его подводит — эти привычные милые звуки просто не могут существовать в реальности, потому что в ванной комнате, где много темно-зеленого мрамора и красного дерева, которую директор, по контрасту с царившей в ней роскошью, прозвал «помывочной», никого не может быть. Все это действительно очень мило, только дело в том, что Юленьки, увы, давно уже нет в его доме. Их роман увядает. И этот плеск, капающая вода и приглушенный, хоть и весьма живенький голосок, могли лишь померещиться по привычке.

Дмитрий Олегович отложил каталог в сторону: в доме было тихо, совсем тихо. Он находится здесь в полном одиночестве. Только странной показалась Дмитрию Олеговичу эта тишина. Слишком уж густая и вязкая, слишком нарочитая, словно нечто вдруг затаилось в ней и теперь прислушивается.

— Кто здесь? — директор вздрогнул, собственный голос показался ему сухим, треснувшим. Холодная волна поднялась по спине, будто кто-то коснулся ее ледяным металлическим валиком.

Он какое-то время послушал тишину. Костяшками пальцев отбил барабанную дробь по столу, усмехнулся. Все это полная ерунда! Не было никакой капающей воды, оживленных голосов и уж тем более нарочито густой тишины. Вот знакомое «тик-так» маятника напольных часов и звуки ночного города за окнами.

Директор извлек из кармана халата платок, промокнул выступившую на лбу испарину. Да, он изрядно переутомился, честно говоря, было от чего.

Дмитрий Олегович придвинул к себе каталог и снова углубился в поиск. Он уже успел пролистать несколько страниц, пытаясь не отвлекаться на посторонние шумы и острое, назойливое ощущение, что он в квартире не один, когда совершенно отчетливо услышал: кап-кап-кап.

V.

В ванной комнате, конечно же, никого не было. Все краны оказались плотно закрытыми. На подогреваемом полу «помывочной», как и следовало ожидать, директор не обнаружил ни капли влаги. Дмитрий Олегович посмотрел на свое отражение в большом, обрамленном матовым стеклом зеркале над умывальником. Двойник выглядел так себе, да и седых волос за это время прибавилось. Лже-Дмитрий куда-то подевался. Как ни странно, директор впервые пожалел об этом, тут же упрекнув себя и напомнив, что никакие «лже» на самом деле не существуют. Он еще постоял, слушая тишину, но тишина была обычной, не казалась пугающей. Директор вздохнул. Свои уютные домашние тапочки он скинул у двери «помывочной» и сейчас босыми ступнями ощущал приятное тепло.

Нет здесь никого.

Огромная угловая ванна была облицована темно-зеленым, а штора душа выполнена из того же матового стекла. Этот итальянский мрамор и красное дерево, переделанные под ванную часть коридора и «темная» комната влетели директору в копеечку. Но дело того стоило. Ничто в жизни Дмитрия Олеговича не давало оснований повторить вслед за древними: «он не смог сделать красиво и сделал богато». Во всем чувствовался безупречный вкус.

И что?

(А то, что наступают моменты, когда все это не поможет. Ни безупречный вкус, ни положение в обществе, ни гордость собой, ни собранные богатства больше не помогут. Ты останешься один на один с...)

Директор тыльной стороной ладони отер лоб — снова испарина. Когда Дмитрий Олегович только вошел в «помывочную», штора ванной была открыта. Собственно говоря, она была открыта и сейчас. Но там, в зеркале...

Теперь уже по лбу скатилась крупная капля холодного пота. Директор не стал ее смахивать. Он лишь почувствовал, какими неподвижными и тяжелыми сделались его руки. Что-то он увидел там,

(в зеркале?)

в ванной. Что, кроме... закрытой шторки? Что могло издавать этот еле уловимый сладковатый запах сырости или... запах гниения?

Вжав голову в плечи, директор начал беспомощно оборачиваться к зеркалу, обрамленному матовым стеклом. Сердце бешено колотилось, отзываясь гулкими ударами в ушах; казалось, еще чуть-чуть, и оно вырвется из груди.

кап-кап-кап

Кто-то был там (в зеркале?). Кто-то, о ком знает Лже-Дмитрий, деликатно прикрыл шторку ванной, чтобы не беспокоить хозяина своими несколько необычными водными процедурами. Все правильно — вот откуда этот плеск. Но если он вздумает шторку открыть, чтобы, к примеру, отбросив церемонии, познакомиться с вновь прибывшим директором...

Дмитрий Олегович резко развернулся (ледяное лицо ужаса сейчас взглянет на него своими металлическими глазами) и уставился на ванну. И никого не успел там застать. Шторка, конечно же, была открытой, ванна — сухой, в воздухе плыл запах чистоты и модного дезинфицирующего средства.

Господи, какая глупость: он позволил управлять собой каким-то детским страхам! Он в буквальном смысле ощутил вкус кошмара, застрявшего в горле прелым комком.

Нет там никого. Директор постоял немного, слегка покачиваясь из стороны в сторону. К тому же с этого ракурса ванна в зеркале была не видна.

И пусть все так и остается. А ему надо отсюда идти, дел еще полно.

Дмитрий Олегович так и поступил, он направился к двери; сейчас останется лишь повернуть золоченую ручку... Но в тот момент, когда пальцы директора сомкнулись на дверной ручке, снова раздался плеск за спиной. Директор вздрогнул, — вот и он, ледяной металлический валик, — но оборачиваться не стал. Странная усмешка начала растягивать его губы. Дмитрий Олегович вышел из ванной комнаты и аккуратно затворил за собой дверь — пустое это все. Кто-то хотел с ним познакомиться, но теперь, разочарованный бегством директора, вынужден вернуться к своим не вполне традиционным водным процедурам. И пусть все так и остается. Потому что это все пустое. Вздорные мысли.

Остаток ночи директор провел в своем чипенддейловском кресле. Он не изучал каталог. Устремленный в одну точку взгляд был неподвижен. Вообще-то Юленька или, к примеру, деловые партнеры нашли бы занятие директора весьма странным, а может быть, даже тревожным. Дмитрию Олеговичу почти удалось свернуться в позу эмбриона. В ней он и пребывал, посасывая запущенный в рот большой палец левой руки.

VI.

кап-кап-кап

кап-кап-кап

кап-кап-кап

 

13. Магазин Синдбада (чтение знаков)

I.

Икс, Икс, проснись! Пожалуйста, Икс, проснись!

(Добро пожаловать в Страну чудес!!! Где сходятся все темные линии и где обретаются все подлинные дэддрайверы и кинозвезды!)

Проснись, Икс, проснись! Сейчас тебе нельзя спать.

(Мертвые теперь обрели имя.)

II.

Полеты над Москвой на воздушном шаре запрещены, если это только не рекламная акция, требующая множество согласований с властями. Возможно, Икс никогда бы не оказался в корзине монгольфьера этой весной, если бы случайно не встретил бывшего сержанта Карпова, братишку по Псковской десантной дивизии, заделавшегося ныне респектабельным бизнесменом, владельцем предприятия с залихватским названием «Компания Дружественных Воздухоплавателей». Также, возможно, бывший десантник Икс никогда бы всерьез и по всем правилам, как учили (армия даром не прошла), не засел за топографические карты, вооружившись угломерными линейками, карандашом и компьютером, если бы не увидел свой дом с высоты птичьего полета.

Икс знал, что в этом мире полно психов (и у него уже давно возникли сомнения по поводу собственной адекватности), но психов особого рода. Им все известно про заговор КГБ, ЦРУ и инопланетян; они знают, почему советские макароны и патроны к автомату Калашникова имели один калибр — 7.62 мм; им ведомо в каких газетах и иных СМИ Тайное Мировое Правительство передает свои зашифрованные послания и какую роль играют граффити на стенах в перманентной слежке Большого Брата. Им также известно, что мир устроен совсем не так, как учат официальные историки, политики, религии и церкви, и что немногочисленные Избранные давно уже в курсе истинного положения дел и предоставляют нам — всей остальной человеческой массе земного шара — жить в фальсифицированной реальности. Сделка с богами-дьяволами уже давно состоялась, и мы — корм, биоэнергия, живем с внутренней стороны Мировой сферы и наивно радуемся давно уже фиктивному солнцу и звездам, которые также не более, чем химера телескопа. Все это Икс знал. И дистанцировался от научно-популярных журнальчиков — ему хватало и собственных пограничных состояний. Икс не пил уже давно, с осени. Но знаков не становилось меньше. Засев за топографические карты и чувствуя, что шальные темные воды морей безумия плещутся где-то рядом с его головой, Икс занялся собственной конспирологической теорией. Он прекрасно понимал, что идти ему с ней некуда, что его, недавнего алкоголика на грани белой горячки, немедленно зачислят в общую компанию психов-конспирологов. Только Икс с осени и капли в рот не брал, а до этого еще два года, и он с удовольствием списал бы все на черный запой, когда, дружок-приятель прав, действительно снимается цензура мозга, и липкие чудовища гиперпространства садятся вам на сонную грудь, и чертики... А дальше — играй гармонь, и катись оно все!.. Только это было не так. Похоже его нелепая теория могла оказаться правдой. Маленькой и очень личной правдой.

Ну, мы и зажгли!

Ну, нас и вштырило!

Похоже, Икс теперь знал, где могли бы пересекаться темные линии.

III.

Конечно, этим конспирологическим психам все в копилку, все для них ЗНАКИ. Ведь Бог (или боги, дьяволы, высшие неизвестные и прочая) не общаются с людьми напрямую. Даже в юности Икс не был поклонником легендарной группы «ABBA», и поэтому, когда осенью всю Москву обклеили афишами мюзикла «Mamma Mia», Икс не придал этому никакого значения. Его, конечно, удивило и порадовало, что в канун именно этого Нового года и сразу после праздников по телевизору ни с того, ни с сего показали чуть ли не все фильмы с Одри Хепберн, да еще по нескольку раз. Икс ностальгически посмеялся, когда с помощью бумеранга из музея уворовывался фиктивный миллион; «Завтрак у Тиффани» был великолепен («Завтрак у Тиффани» — первая «взрослая» книга Икса, после чего он начал по-настоящему читать. Лучше бы он этого не делал... Эх, мальчики, отравили вы меня!); и даже пустил скупую слезу на «Римских каникулах» (алкоголики, они так сентиментальны), вспоминая тот далекий, как шелест старых писем, как увядший в прошлом цветок вечер, когда в летнем парке он увидел этот фильм впервые. А потом еще был «My Fair Lady», безумный мюзикл, осколок канувших эпох, и Икс, словно отыгрывая чье-то чужое прошлое, умиленно просидел почти четыре часа у телевизора. Да, отравили они его, эти мальчики, друзья детства, своими дурацкими любовями. Но Икс их не винил. Сам потянулся, они лишь делали то, что им казалось интересным, а потом оставили его одного, и вот здесь... Тоже все в прошлом — цветы увядают, все цветы рано или поздно увядают. В любом случае, и фильмам Икс не придал значения. Как и надписям на стенах, хаотически разбросанным по всей Москве. Икс прекрасно понимал, что за любой бессмыслицей можно при желании обнаружить тайное содержание и четкую адресность. Передергивание и подгонка фактов — любимое занятие подозрительного, склонного к трансцендентностям и неглубокого ума. Икс не хотел уподобляться конспирологическим психам: один супермодный сайт www.deaddrivers.ru чего стоил... Пошли они все! В отличие от этих игрулей, Икс очень хорошо знал, каковы они — реальные проблемы. Потерявший бдительность Икс готов был поверить в случайные совпадения и даже предположить, что первые граффити были сделаны им самим по пьяни и в силу глубокой обиды. А потом он увидел, как во тьме шершавой и бесснежной зимы растворился силуэт огромной собаки. Икс вздрогнул, хотя и в этой картине не было ничего необычного.

Капля точит камень. Кое в чем даже диалектики правы: рано или поздно критическая масса переходит в иное качество. Все изменилось в последние дни марта. Когда на стене дома напротив, на огромной разрисованной рекламно-красочной панели магазина «Синдбад» Икс прочел слово, не оставившее никакой возможности сомневаться.

IV.

Этот детский магазин находился прямо напротив дома Икса и был очень хорошо виден из кухонного окна. Когда-то предприимчивые люди выкупили нижний пустующий этаж старого здания и открыли в нем торгово-развлекательный комплекс. Заведение было небольшим, однако вполне достаточным, чтобы все окрестные дети в нем души не чаяли. Даже с виду магазин Синдбада походил на место, приглашающее в сказку. Поверх глухой длинной стены натянули панели и разрисовали их забавным миксом картинок из детских фильмов и книжек. Горбун-бородач с крыльями орла нес на своих плечах восточную принцессу; другая томилась в клетке, подвешенной в виде серьги к уху то ли джинна, то ли людоеда-великана; змей-дракон окутывал своими кольцами живую огнедышащую гору; огромный трехголовый пес, скорее всего из «Гарри Поттера», преследовал четырех крошечных беглецов; Синдбад-мореход вел свой корабль по голубой лагуне к землям, полным чудес. Рисунки иногда обновлялись, но все же хозяевам хватило выдержки не следовать за пиксаровско-диснеевским валовым мультипликационным продуктом. Они ограничились Шреком, безумной саблезубой белкой из «Ледникового периода» и рыбкой Немо. Сам магазин был под стать своей щедрой рекламе. Помимо модной одежды и игрушек на любой вкус внутри посетителей ждали бонусы: соляная пещера, некая смесь «сухого» аквапарка (роль воды выполняли пластмассовые шарики) и лабиринта, зал аттракционов с комнатой ужасов и милое кафе с гамбургерами, картошкой-фри и мороженым. В момент ноябрьского выхода из запоя Икс отведал там (он и сам не знал, как и почему оказался в кафе) огромный десерт под названием «Император Крем-Брюле». Словом, внутри магазина «Синдбад» находилась великолепная, вкусная, разноцветная и манящая Страна чудес для детей с ее ежемоментно возобновляемой радостью, непростым и потаенным волшебством и перманентной конвертацией денежной массы в эмоции разного уровня сложности.

Как ни странно, первое граффити (чье авторство Икс приписывал себе) в темном запойном ноябре, когда не стало Люсьен, появилось именно на стене магазина «Синдбада». Успокаивая себя, что он особо по этому поводу не парится, Икс начал обращать внимание на надписи на стенах. Ему было из чего выбирать. «Черная-черная старуха подходит к черной-черной двери» — эту страшилку из их детства Икс встретил на Фрунзенской набережной и подумал тогда, что время идет, а игры деток не меняются. В унисон звучала и другая, в переулках за Пушкинским музеем: «Остерегайся: темная собака рыщет по следу». Икс усмехнулся, он — бывший магистр готики, что ему до подобных шалостей. «Будды больше нет!» — сообщил некто неожиданную сентенцию несколько дней спустя. Ну, что ж, кто-то, видимо, решил покинуть ряды буддистов, чтобы стать, к примеру, правоверным мусульманином или, может, элохимитом с наклонностями кибер-террориста. «Alles ist Ufer, ewig das Meer» — появилось вдруг написанное готическими буквами изречение прямо на рекламных панелях магазина «Синдбад». Икс распознал язык, как, скорее всего, немецкий, решив, что перед ним модный молодежный слоган, возможно, экстремистского толка. «Миха любит Одри» — наткнулся Икс из окна электрички то ли на сплетню, то ли на трогательное признание. Ничего необычного: имя, конечно, редкое для наших широт, но какой-то Миха любит какую-то Одри, и Бог им в помощь... Надписи множились, разбросанные по всей Москве, но в них не было ничего нового. Мир все еще крутился на старых колесах, и в его дряхлеющий двигатель все еще подбрасывалось топливо зависти и страсти, жадности, дурманящей игры, адреналина, мечтаний и новых любовей, вечных и коротких, как вздох. На подобных аппроксимациях внятной теории не постороить.

Ну, мы и зажгли!

Все изменилось в последние дни марта. Когда на стене магазина «Синдбада» появилось слово, пробравшееся сюда из их детства. Хотя оно было, конечно, значительно древнее, и ветры забвения должны были надежно спрятать его под сухой умершей землей.

«Прошлое меняется, как и было обещано», — подумал Икс, чувствуя на лбу холодную испарину. Шансы на сомнения закончились: рядом с готической надписью, принятой Иксом за молодежно-экстремистский слоган (позже он понял, что и тут ошибся), в темной клубящейся глубине рисунка, переливаясь, горели лиловые буквы слова-имени:

Шамхат

Потом Икс успокоил свое воображение. Рисунок стал плоским, неожиданно потеряв перспективу и глубину. Но ощущение червоточины не прошло. Издевательская насмешка свежего граффити чуть сместила акцент: словом-именем «Шамхат» была подписана собака, огромный трехголовый монстр, преследующий крохотных беглецов на берегу голубой лагуны. Стороннему наблюдателю это показалось бы милым и даже сделанным с любовью. Так в детских книжках можно подписать под поросенком «Хрюша» или «Пятачок», под зайчиком «Степашка» и, если уж речь зашла о собаках, то, к примеру, «Гуффи» — под песиком нагловато-безмозглого вида.

Икс смотрел на рекламный рисунок. На мгновение три головы громадного монстра соединились в одну: черный пес, растворившийся во тьме, собака из сна, беспощадная сука Великой Матери Ночи.

— Шамхат, — почти беззвучно прошептал Икс.

V.

«Страх — фундаментальная категория бытия. Тот, кто потерял внутренний камертон, резонирующий с Мировым ужасом, обречен погибнуть».

«Раз увидевший Тьму, никогда не забудет страха».

«Страх — спасительная иллюзия, скрывающая от нас вой первобытного хаоса и агрессивную многомерность аутсайда», — когда-то подобными строчками Икс украшал создаваемые им сайты, продукты софт-тьмы. Вряд ли он все это выдумывал сам — с вербализацией даже самых несложных мыслей у Икса всегда были проблемы — скорее всего, перефразировал общие места у поклонничков нео-готики в ее поп-версии или вычитывал у комментаторов писателей вроде Лавкрафта. Шутки-оговорки... Бог мой, каким же он был беспечным! Икс вдруг с ужасом осознал, что все это время был окружен ЗНАКАМИ, от которых прятался то ли из-за тотальной потери бдительности, а скорее всего — из-за страха, от которого давно уже безмерно устал.

VI.

В этот же день, когда диалектики оказались правы, Икс получил еще один привет из прошлого: он встретил бывшего однополчанина сержанта Карпова. А интересует нас сей доблестный голубой берет и ныне респектабельный бизнесмен лишь по одной причине: сам того не ведая, он помог Иксу увидеть ситуацию в несколько иной перспективе.

Уже некоторое время магазин Синдбада проводил рекламную акцию, что-то вроде праздника Воздухоплавателей. Звучала веселая музыка, продавали разные вкусности-сласти, и в небе повис небольшой цеппелин — Синдбад-мореход, торговый знак заведения. В мегафон кричали зазывалы, но, конечно, главным аттракционом стал настоящий воздушный шар: монгольфьер нес на куполе имя все того же славного мореплавателя, скитавшегося среди чудес древнего Океаноса, на шаре «рулил» сержант Карпов, поднимая в воздух всех желающих.

Икс не выказал никакого желания. Честно говоря, ему было не до полетов — он все смотрел на стену магазина: у него на глазах рисунок вновь обрел перспективу и три головы собаки соединились в одну.

— Вань, ты чего так побледнел? — усмехнулся бывший сержант Карпов. — Чего, десантура, летать боишься?! А ну давай, полезай в корзину!

Ошеломленный Икс позволил себя увести. Горелка выдала язык пламени, шар начал подниматься.

Песик нагловато-безмозглого вида... А ведь Икс видел еще одну патетично-готическую надпись, да не придал ей тогда никакого значения: «Дымчатые псы Великой Черной Гекаты». После встречи с поп-дивой Иштар ко всей этой псевдоинфернальной баланде стоило относиться даже не с иронией — с досадливой брезгливостью. Гордыня — она лишает нас не только любознательности...

— Мама Мия? — хрипло проговорил Икс. — Но ведь это было очень давно.

Бывший сержант Карпов его не расслышал. И все равно решил подбодрить:

— Чего ты, Вань, смотри, какая вокруг красота!

Икс благодарно кивнул бывшему сержанту — алкоголики, они такие сентиментальные. Внизу был город. Икс увидел свой дом с высоты птичьего полета. Он смотрел на рисунок московских улиц, еще не спрятанных под сенью деревьев. Скоро появится новая зелень, весна войдет в свои права, и Карпов прав — это правда очень красиво. На больших высотах всего этого не увидишь, а отсюда, когда паришь, как птица, а там, внизу...

незримые автобаны

И тогда нечто, словно острой иголкой (хотя точнее было бы говорить о шершавом наждаке) кольнуло мозг. Рисунок улиц, пересекающиеся линии... Икс смотрел вниз, понимая, что сам боится своей робкой догадки и того, что сейчас увидел.

VII.

Всю следующую неделю Икс провел либо за рабочим столом, вооружившись компьютером, картами и линейками, либо на московских улицах в поисках граффити. Он их снимал на цифровую камеру, подписывал время и адрес. Прохожие поглядывали на него косо: что ж поделать, Икс никогда особо не нравился людям, то есть нормальным людям. Если бы надписи на стенах снимал Миха, они бы умиленно улыбались, думая, какой перед ними романтичный поэт, атлет, занятый делом, художник и мен

das man на сплошном позитиве. Мир не справедлив... к некоторым. Миху окружающие всегда любили, либо, много реже, ненавидели, а Икса — не замечали. Если только он не выкидывал какие-нибудь коленца. Бабы вешались на Миху гроздьями, он издевался над ними, а они млели от его улыбки. А на Икса с его страданиями им было наплевать. Но Миха умел дружить (просто прошло время, и тут уж ничего не поделаешь!), и каким он был настоящим, знали только они четверо... Те, какими они тогда были.

Вот и готическая надпись, принятая Иксом за молодежно-экстремистский слоган, странным образом оказалась связанной с Михой. Словно Икса пытались оберечь или предупредить.

«Alles ist Ufer, ewig das Meer»

Икс ввел фразу в поисковик компьютера — ответ не заставил себя ждать. Это была строка из стихотворения немецкого поэта Годфрида Бена. Икс о таком никогда не слышал. Но перевод подействовал на Икса, как ушат холодной воды:

— Господи, куда я смотрел все это время, — пробубнил Икс.

«Все — берег, но вечно зовет море», — сказал немецкий поэт. Эту фразу без конца повторял Миха и даже использовал ее в качестве эпиграфа к своей книге, на которую Икс недавно наткнулся в Интернете. С ума сойти — они не виделись и не разговаривали семнадцать лет, и вот теперь — все берег...

Совпадения были отменены. Оснований для создания личной конспирологической теории Икса больше не требовалось. Он тешил себя иллюзорной надеждой, что слез с крючка, он больше не пил, и у него даже было свое бабье лето... Но кто-то забросил в мир Икса зонд и теперь не остановится. Потому что Солнце его золотой осени действительно могло оказаться фиктивным, потому что темные линии возвращались.

VIII.

Когда азбука Морзе была еще не отменена, и мир не превратился столь явно в цифровое поле, будущий младший сержант Иван Лобачев проходил в армейской учебке краткую школу диверсантов. Помимо прочего их учили пеленговать и уничтожать передатчики вероятного противника. Нужно было определить, откуда идет излучение, и провести туда прямую линию, взяв за точку отсчета собственное местоположение. Потом переместиться на какое-то расстояние и все повторить. В точке пересечения прямых линий как раз и находился излучатель-передатчик — бери его тепленьким.

Сейчас за своим рабочим столом Икс проделывал нечто подобное: он соединял линиями граффити, хаотически разбросанные по Москве. Вновь появляющиеся надписи он соединял линиями разных цветов, и оказалось, что хаос — лишь видимость. С высоты птичьего полета или на детальной карте города можно было различить, что линии образуют рисунки, четкие паутинки с блуждающими по мегаполису локальными центрами. Проводя свои прямые, Икс видел, в каких районах эти блуждающие центры «задерживались», где концентрация рисунков оказывалась наивысшей. Конспирологическая теория была почти готова.

— Они нас ищут, — пробормотал Икс, облизывая губы. Выпить сейчас ему хотелось нестерпимо, и он не очень понимал, кто эти они, и кого — нас.

Но Икс теперь знал, где сходятся темные линии.

Паутиной оказался опутан весь город. Блуждающие центры образовывали более сложную фигуру, и становилось все яснее, что это сужающийся круг. Локальные центры диверсант и конспиролог Икс соединял жирными линиями лилового цвета. И все они сходились в одной точке: Икс запеленговал свой излучатель-передатчик. Хотя в его случае уместнее было бы говорить о поглотителе, всасывающей воронке, бездонном провале. Все прямые пересекались в магазине Синдбада. В Стране чудес, где не смолкал детский смех и где главный десерт назывался «Император Крем-Брюле», а на стене трехголовая собака-монстр преследовала крохотных беглецов на берегу голубой лагуны. И где в зловещем черном провале горели лиловые буквы слова «Шамхат».

 

14. Deadдрайверы (II)

I.

www.deaddrivers.ru

«...закономерности этой художественной акции впечатляют. Уже некоторое время ясно, что дэддрайверы угоняют не просто разбитые машины, а шикарные тачки класса люкс, что позволяет причислить их к течениям типа антиглобалистких. Однако, на наш взгляд, суть акции неизмеримо глубже...»

«...мы позволили себе собственное расследование. Кроме одного серебристого «Лексуса» (авария на 37 км Дмитровского шоссе, 13.04.2008) все автомобили дэддрайверов были черного (!) цвета, что весьма красноречиво. Однако, как оказалось, «Лексус» был не в теме: его пытались угнать подростки из подмосковного города Икши, дети просто играли в дэддрайверов. А теперь о выявленной нами закономерности: мы утверждаем, что похищаются автомобили лишь одной марки! А именно — BMW 7-й серии. И лишь черного цвета. В этом контексте острие метафоры становится более проявленным, учитывая недавнее всенародное помешательство на Черном Бумере. И хотя сейчас его вытеснили машины еще более высокого класса, например «Bentley», цель, на наш взгляд, выбрана очень точно. Этот механистический символ размывания...»

«... учитывая все вышесказанное, мы будем внимательно отслеживать все происшествия с автомобилями именно этой марки, BMW 7-й серии, или, дистанцируясь от набившего оскомину Черного Бумера, на немецкий лад (все ж, страна-производитель :)!) Der Bumer»...

«... на этом участке трассы уже долгое время ведутся строительные работы — ремонт моста через Москву-реку. По утверждению очевидцев, скорость лимузина была запредельной; от лобового столкновения автомобиль бросило влево, опрокинуло, пронесло по боку еще чуть ли не 50 метров, после чего, протаранив временные ограждения и парапет, машина полетела в воду. Прибывшие на место происшествия сотрудники ГИБДД были, что называется, «в шоке». По словам тех же очевидцев, за рулем BMW вроде бы находилась молодая женщина. Начавшиеся через несколько часов водолазно-поисковые работы пока не дали результатов. Однако представители компетентных органов предупредили дэддрайверов: на сей раз они не смогут уйти от ответственности и похищение автомобиля будет расцениваться как серьезное уголовное деяние (и далее идет перечисление статей: сокрытие улик, не оказание помощи, препятствие ходу следствия и так далее)»...

«А кто-нибудь видел дэддрайвера?»

II.

кап-кап-кап

кап-кап-кап

кап-кап-кап

III.

— «Пусть голова моя седа», — пробубнил себе под нос Дмитрий Олегович Бобков, еще совсем недавно блистательный антиквар и директор. Собственно говоря, антикваром и директором он оставался и сейчас, и если бы не беспокойный взгляд вкупе с недавно появившейся привычкой разговаривать вслух с самим собой, то его вполне можно было бы назвать «блистательным» — наполовину седая голова лишь добавляла Дмитрию Олеговичу респектабельности. Но, увы, чаще всего — не всегда, конечно, но часто, — мы являемся именно теми, кем сами себя считаем. А здесь дела обстояли сложнее. Во-первых, Дмитрий Олегович считал себя шизофреником. Во-вторых, Дмитрий Олегович не считал себя шизофреником. В-третьих, он не видел здесь никакого противоречия.

Последний клиент только что покинул салон, но было еще светло, день заметно удлинился. И не все сотрудники отправились по домам.

Der Bumer стоял прямо по центру в окружении собратьев поменьше. Дмитрий Олегович продвинулся еще на шаг вперед. Нет-нет, больше никакой агрессии, он зашел всего лишь...

— Поздороваться! — услышал Дмитрий Олегович собственный голос. И передернул плечами.

Вот он стоит, играя в закатных лучах своими совершенными обводами, самый лучший автомобиль, просто автомобиль, и от него не исходит никакой угрозы.

Рука директора легла на дверцу, соскользнула к ручке. Чуть помедлив, Дмитрий Олегович открыл машину. Ни с чем не сравнимый запах нового автомобиля, новой кожи в целлофане; притихший приборный щиток, руль, алюминий, дерево. Директор пригнулся, заглянул в салон.

— Ну, привет, — проговорил он сухим, словно осипшим голосом. И быстро уселся на водительское место. Почувствовал, что ему не комфортно: а, ну конечно, кресло-то надо отодвинуть. Хочешь — не хочешь, он мужчина крупный, в отличие от того, кто сидел здесь до него, в отличие от...

— Т-с-с-с! — прошептал Дмитрий Олегович. Он закрыл дверцу, замок сработал почти бесшумно: совершенство — оно и есть совершенство. Расслабился, удобно устроившись в кресле. Бросил взгляд в зеркало заднего вида — там отражалась часть третьего транспортного.

— Пробка, — монотонно пробубнил Дмитрий Олегович. Тишина. Все, что он сейчас делал, Лже-Дмитрий оставил без комментариев. Открыл бардачок — пусто. Рука легла на рычаг переключения скоростей, деревянный, выпуклый, очень эргономичный, взгляд пробежался по погасшему монитору, и неожиданно Дмитрий Олегович ощутил легкую эрекцию.

(тот, кто был здесь до него)

— Т-с-с-с! — повторил он. Руки переместились на рулевое колесо. Нездоровое возбуждение тут же прошло, словно это была лишь волна, приливная волна из какого-то... очень, совсем другого места.

— Ну-ну-ну, — пожурил сам себя Дмитрий Олегович.

Что дальше? Да, собственно, ничего. Директор погладил руль. Бережно, почти ласково. Какое здесь все... И этот запах новизны. Может, у него обострилось обоняние, он стал улавливать очень далекие тонкие оттенки, а может, это и не совсем то, что чувствовал сейчас нос.

(как тогда в ванной комнате, в «помывочной»)

Но сквозь запах новизны все же просачивалась странная, почти эфемерная и почти несуществующая нотка,

(как тогда?)

Отдаленный запах сырости, еле уловимый сладковатый запах...

— Здесь что-то произошло? Да? — сказал Дмитрий Олегович бесцветным голосом. — Что-то плохое?

Тишина. Может, ему все это только кажется? Тишина как насмешка. Крылья носа директора подрагивали, будто ему было необходимо принюхаться, выловить из гаммы новизны этот посторонний запах, поймать, идентифицировать его.

— Кто-то умер? — прошептал директор, словно делясь тайной. — Да?! Кто-то утонул.

По нижней челюсти прошла судорога, но ответом по-прежнему была тишина.

Ладно. Наверное, ему все-таки стоит покинуть Бумер. Нечего себя накручивать, изображать глас вопиющего в пустыне. Действительно, нелепо. Сидит и разговаривает с куском железа. Ну, пусть не совсем... обычным. Когда люди беседуют со своей второй, внутренней, половиной, это, в общем-то, нормально. Почти все так поступают. Главное, не очень часто, не очень громко и не в публичных местах. А то станут косо смотреть.

Рука Дмитрия Олеговича легла на дверцу, сейчас он ее откроет, пора идти домой.

Вопросы типа движения планет или принципов работы компьютеров большинством нормальных людей выносятся за скобки. Дмитрий Олегович всегда и был этим большинством, его успешной частью. А то потянет выяснять, кто запустил гравитацию, и что в действительности лежит за утверждением, что все вокруг всего лишь информация. Постигать Даму Натуру. Результат, как говаривал отец, заложивший начало антикварной коллекции, известен: либо психушка, либо Нобелевская премия, либо висеть на кресте.

Дмитрий Олегович усмехнулся и начал открывать дверцу. Многие вещи действительно существуют, а многие лишь кажутся. К примеру, этот запах. И ощущение, что он усиливается. Сладковатая нота звучит все настойчивее, вызывая непостижимо-тоскливый отклик, глухой холодок в груди. Словно здесь, в салоне, он уже не один. Словно пока он рассуждал о «половинах», что-то появилось сзади и теперь приближается к директорскому затылку, что-то, чего не может быть, не существует на самом деле. Запах застоялой воды, сырости. Но не только. Это был запах застоялой воды с примесью чего-то... очень плохого.

И он приближался.

Миллионы холодных иголочек волной мурашек пробежали по спине. Периферийным зрением директор уже уловил в зеркале заднего вида нечто. Какое-то движение, присутствие, и словно через силу поднял голову. Просто отреагировал...

Там было лицо. Мертвенно-бледное, с пятнышками проступающей синевы, женское лицо. И оно увеличивалось. Застывшие, как два молочно-белых стеклянных шарика, глаза пристально смотрели на директора. Утопленница явно склонялась к спине Дмитрия Олеговича, и сейчас положит ему на плечи руки. И даже сквозь ткань пиджака он почувствует это ледяное, замогильное прикосновение...

Директор завизжал и не выскочил, а вывалился из автомобиля. Прополз несколько метров на четвереньках, как побитый пес, даже не замечая, что поскуливает, и резко обернулся. Металлическая волна ужаса вновь поднималась по телу...

Только... в лимузине никого не было. Ни на заднем сиденье, ни где-либо еще. Директор поднялся, почмокал губами. Он стоял в абсолютном безмолвии внешнего мира и слушал, как бешено стучит его сердце. Потом вздрогнул, услышав новый (и такой привычный!) звук — сработал замок одной из служебных дверей, помещение сдавали на охрану.

Никого не было! И никто к нему не приходил. Пустое все. Если постоянно ждать какой-то чуши, и не такое привидится. Тем более что его-то вины вообще ни в чем нет.

«Слышь, кацапчик, — подал наконец голос Лже-Дмитрий, — а че такое, ваще-то, вина? Это как смотреть на вещи. Не блин, во люди дают! Ты можешь получить несравненный кайф, если откажешься от ерунды и сделаешь шаг навстречу. Вместо этого изображаешь из себя душевно помешанного невротика».

— Душевно больного или помешанного, — сухо поправил директор.

Ответом вновь стала абсолютная тишина и пустынность шоу-рума. И в ней стоял Дмитрий Олегович, пялился на раскрытую дверцу черного лимузина и разговаривал сам с собой. Богже, да ему действительно пора к доктору!

Дмитрий Олегович осторожно захлопнул дверцу. Мысль о докторе-мозгоправе показалась не столь уж беспомощной. Ему все объяснят про чувство вины и связанные с этим галлюцинации, как торможение определенных участков коры головного мозга. Назначат лечение. Правда, его случай, увы, не ограничивается галлюцинациями. И если выложить все, то галлюцинации могут начаться у доктора-мозгоправа.

«Во-во! — поддакнул Лже-Дмитрий, — еще тебе придется рассказать, что продвинутые гуру кибер-пространства создали сайт, ищут закономерности и глубинные смыслы мощной художественной акции. Поиск черной метафоры — достойное занятие для интеллектуалов. По их компетентному мнению, деддрайверы угоняют только лимузины одного цвета и одной-единственной марки — BMW 7-й серии. Der Bumer, короче. Правда, Интернет давно уже в руках идиотов, поэтому тебе придется уточнить, что речь идет не столько об авто одной марки, сколько об одном-единственном автомобиле. Причем — вот этом самом! Во доктор будет рад!»

— Заткнись! — громко отрезал Дмитрий Олегович.

Вместо визита к доктору он решил позвонить Юленьке и выложить все ей — о чем еще сама не догадалась. Пригласить на ужин, который директор приготовит собственноручно, и все рассказать. Лучшего врачевания, чем излить душу родному человечку, не придумаешь. А потом они возьмут серебряное ведерко, бутылочку шампанского, наколют льда и завалятся со всем этим в ванну с ароматными солями. Надо все вернуть: их угасающий роман и все остальное. Надо вернуть себе свою жизнь! Это единственно верное решение.

Директор развернулся на каблуках и направился к выходу. Все уже разошлись, остались лишь охранники у дверей.

«Насчет мозгоправа, кацапчик, ты прав, — глубокомысленно заметил Лже-Дмитрий. — Для таких, как ты, начинающих прозревать, у них припасено одно лекарство».

— Чего?!

«Одно-единственное средство: таким, как ты, делают лоботомию».

— Заткнись!

«Ладно-ладно, я-то заткнусь. А ты не подумал, что эта твоя сердобольная овца первая отправит тебя в психушку? А?! Без злого умысла, чтоб подлечить своего бедняжечку. Лоботомия, она и для влюбленных хороша: стоять будет, а так не опасен».

В этот момент директор уже покидал место работы, проходил мимо сидевшего на дверях охранника. Тот приветливо кивнул Дмитрию Олеговичу:

— Всего доброго! До свидания. Хороших вам выходных.

Охранник очень рассчитывал на прибавку жалованья. Директор же привычной для него фразой пытался заставить Лже-Дмитрия замолчать:

— Заткнись, ублюдок! — злобно бросил он.

Охранник долго смотрел Дмитрию Олеговичу вслед. Затем сплюнул, покачал головой и тихонько процедил:

— Совсем у шефа крыша едет.

IV.

Дмитрий Олегович слегка отбил два огромных говяжьих стейка и намазал их горчицей. Говядина любит горчицу; если еще все это немного помять руками!.. Руки говядина тоже любит. Мясо, даже самое сложное, должно жариться не дольше нескольких минут. Поэтому саму готовку он начнет, когда приедет Юленька. Обжарит по минутке каждую сторону, посыплет стейк смесью средиземноморских приправ, основу которых составляет базилик, орегано и различные перцы. В принципе, можно использовать «Вегетту», тоже вкусно, но сейчас Дмитрий Олегович предпочел приготовить смесь приправ собственноручно. Не вынимая стейков из сковороды, нужно положить на них порезанные кружками помидоры. Сверху немного майонеза и накрыть все кусками сыра с голубой плесенью. Можно, конечно, использовать и обычный сыр, но с этими приправами все же лучше гармонирует голубая плесень. И еще на пару минут накрыть все крышкой. Чтобы сыр полностью оплавился. И дать чуть постоять. Через восемь-десять минут после начала готовки у вас два роскошных мидл-стейка, покрытых изысканной корочкой. Сочный стейк с красным вином лечит любую хандру и душевные недуги.

— Юленька, душа моя! — проговорил директор и добавил: — Как же я был не прав, что так долго с этим тянул.

Ужин они договорились сделать поздним, и у директора высвободились час-другой, чтобы покопаться в каталогах. Чувствуя необычное воодушевление (прежде всего из-за Юленьки!), директор решил, что наконец наткнулся на то, что искал. Деньги — к деньгам, как говорится, хорошие вести — к хорошим. Полной уверенности, конечно, не было, но очень похоже. Художник изобразил идиллический пейзаж, может прибалтийский берег, а может, немецкий. Романтический дом на каменной круче и море фантастической синевы. Немного смущали похожие на южные вечнозеленые деревья, но на юге уместнее смотрелись бы итальянские палаццо или белые виллы, а не немецкий дом. Но не суть — все равно очень похоже. Тогда в голову Дмитрия Олеговича закралась крамольная мысль: место, которое изобразил художник, то самое, но чего-то в картине не хватает. Может, он ищет другую картину на эту тему? Похожую, но другую? Ведь изобразил Моне Руанский собор в разном освещении несколько раз? Или, к примеру, два экспонирующихся рядом в Дрезденской галерее варианта «Пьяного Геркулеса» Рубенса? Он ищет другую картину, сестру вот этой самой, идиллического пейзажа, но другую, и он все ближе, ближе...

— Ближе... — проговорил Димтрий Олегович, откладывая стейки в сторону.

Что верно, то верно: ближе. И скорее всего, у сестры будет несколько иной характер. Похоже, что так. Мы уже говорили о разных половинках, внутренних там и прочих. Похоже, картина-сестра и будет той самой иной половиной. Так же можно воспользоваться другим словом! Учитывая цвет Bumer’a, который мы тоже не оставили сегодня без внимания.

Скорее всего, у сестры-половинки будет несколько иной характер.

— Черная половина, — изрек Дмитрий Олегович, глядя в окно пустыми глазами.

Такие глаза обычно делаются у людей, когда они говорят с кем-то по телефону и представляют себе собеседника.

Дмитрий Олегович не говорил по телефону. Он ждал Юленьку. А за окнами, с востока, на Москву наваливалась ночь.

V.

«Икс, икс, проснись. Проснись, Икс.»

«В большую волну, когда Будда... что?!»

Икс снова дернул головой. Он не заметил, как провалился в сон, он даже не знал, что уснул. Что за чушь, почему он вырубается на своем наблюдательном посту? Три кружки крепкого чаю и три выкуренные подряд сигареты не помогли. Только сон... Он изменился. И кто-то зовет его. Зовет словно шепчет. Кто?

Сон стал другим. Непохожим на сон. Словно воспоминание, четкое, логичное, по крайней мере, вне логики снов. Словно Икс грезил наяву. И вместо этой пустынной предрассветной улицы видел нечто совсем другое.

Это случилось в тот день, когда они вчетвером впервые отправились к домику Мамы Мии. Но только значительно раньше, вроде бы только-только миновал полдень. Интересно, тогда действительно было столько солнца, или подобное бывает лишь во сне, где берег твоих воспоминаний залит вечным солнцем детства? Чего уж говорить, каждую минуту того лета Икс знает теперь наизусть. И от этого обиды в его сердце не становится меньше.

На море действительно был шторм. И уже очень скоро кое-что произойдет. То ли в медпункте, то ли в комнате спасателей. Рядом массивными гранитными ступенями уходила вверх, к белым колоннам, лестница, а под ней располагалась эта комнатка.

Вот он идет по берегу, этот папаша-картежник, неожиданно вспомнивший, что давно не видел свою дочурку. Они пошли купаться вдвоем с подружкой, хотя им позволили только попрыгать в пене прибоя — две девочки семи и восьми лет, и уже очень долго не возвращаются. Очень долго. Вот он расспрашивает отдыхающих на пляже; да, кто-то видел, вроде были здесь, да что-то... куда-то запропастились...

Будда их тогда всех потряс. И даже не напугал. То есть сейчас бы напугал, а тогда было так здорово, так великолепно. Это было чудо, и это была истина, и это был их друг. Ликование лишь сильнее сплотило их, а Икса (его одного!) бросило в объятья, где он и застрял... до сих пор. Чего уж тут скажешь.

Вот папаша: в глазах паника, беспомощность, он не хочет верить в самое страшное, а водолазы уже входят в воду. Спиной вперед, и волны беспощадно бьют их, они идут в море искать его дочь и дочь его старого приятеля-соседа. Уже все всем ясно, шторм, подводные течения крутят, ударяют о дно, где камни, и уносят на глубину; всем все ясно: девочки утонули. И водолазы идут искать чьих-то дочерей, которые захлебнулись, может быть, всего-то минут двадцать назад.

НЕКОТОРЫЕ СПОСОБНОСТИ БУДДЫ

Вот они стоят вчетвером на берегу в толпе любопытных. Мужчины из тех, кто посмелее, пытаются искать малышек в прибрежной полосе. Море бьет их и гонит прочь, шторм крепчает. Икс смотрит на лица друзей: он не знает, правда ли они были такими особенными, или он это сейчас придумал, ведь мальчишки есть мальчишки, но в их глазах нет жадного огонька любопытства. Может, у Икса он и был (ему стыдно, но вполне возможно, что он, как и толпа, жаждал зрелища, сочувствовал, конечно, но и ждал — сейчас уже не разберешь), но не у этой троицы. Особенно Будда: в первый раз Икс увидит то, что потом, став взрослым, научившись говорить штампами, определит как подлинное сострадание.

Две маленькие девочки и рыдающий папаша-картежник. Водолазы нашли их быстро. Если бы это безвольное дерьмо, помешанное на картах, опомнилось чуть раньше...

Их вынесли на берег и положили на песок. Сразу образовался плотный круг зевак.

— Расступитесь, — говорит спасатель, — нужен воздух.

— Моя родная! — ревет папаша-картежник, прижимая к себе мертвую дочь. — Ай-ай-ай-ай-ай! Доченька моя! Ну, нет, нет.. открой глазки, моя родная! Ай-ай...

У него забирают девочку, появляется врач, белый халат. Им делают искусственное дыхание, нажимают ладонями на грудь, пытаются оживить, но уже поздно.

— Пропустите, — Будда хочет пробиться к утонувшим девочкам. — Пропустите меня! Пожалуйста.

— Мальчик, иди отсюда! — говорит кто-то. — Не мешай!

— Я могу помочь! Еще не поздно.

— Иди отсюда! — гонят его строго. — Не до игр здесь. Видишь, что случилось?!

Папаша снова прижимает к себе дочь и ревет, идет с нею по пляжу; его рыдания и крики чаек: «Моя родная! Родная... Фьить. Фь-и-ить! Родная...»

Вторую девочку заносят в комнатку спасателей, ее некому прижимать к груди. Кто-то закрывает ее белой простыней, нечего так лежать, с непокрытым лицом, теперь уже нечего.

— Пожалуйста, помогите! — рыдает папаша. — Сделайте что-нибудь! Родная моя...

Его пытаются успокоить, забрать у него тельце; руки девочки висят в разные стороны, и так же свисают волосы, в которых застряли песок и жаркий сухой ветер.

Икс поворачивается и видит что-то странное. Вторую девочку оставили лежать в одиночестве в комнате спасателей (или это был медпункт?). Все заняты обезумевшим папашей-картежником. Кроме Будды и Михи. Они воспользовались несколькоминутным замешательством и входят в комнатку спасателей. Причем Миха, судя по всему, не знает, для чего. Икс и Джонсон направляются к ним.

— Миха! — Слышит Икс голос Будды. — Встань на двери и никого сюда не пускай! Что бы ни случилось.

— Хорошо, — отзывается Миха. Он слегка напуган, но встает в дверях, словно часовой.

Мальчики подходят. Миха жестом руки останавливает их и шепчет:

— Подождите.

— Что там? — Джонсон пытается заглянуть за его спину. — Чего вы делаете? Сейчас спасатели вернутся!

— Не знаю, — Миха неуверенно пожимает плечами. — Он просил не входить.

Икс стоит босиком на горячем асфальте, пятки обжигает, и он перепрыгивает в тень от козырька над дверью.

Через несколько минут произойдет одно из лучших событий в жизни Икса. Может быть, лучшее. Плата за него окажется очень высокой. Через несколько минут Миха закричит, а Икс обернется, почувствовав чужое внимание, и легкий ветерок похолодит его спину. Он ничего не обнаружит. Ничего необычного. Пляж, люди, море, чайки, ветер и жара. А поодаль, на автостоянке, припаркован шикарный черный лимузин BMW. В глянце капота плавится раскаленное и просоленное солнце, взгляд фар капризно-надменен, и решетка радиатора, как рот, который вот-вот снизойдет до ухмылки.

— Ты притворяешься хорошим парнем? — почему-то говорит Икс, глядя на эту спокойную роскошь для богатых: может, и мы, когда вырастем... — Просто хорошей машиной, добрым другом, да?

Автомобиль действительно очень хорош — создан для людей, для их блага. Но откуда эта заноза в сердце?

— С тобой что-то не так? — догадывается Икс. — Что?

Стоп! А вот здесь — стоп! Именно здесь сон меняется. Именно в этой точке воспоминание искажено. Потому что это обман и фальшь. Ничего подобного быть не могло. В их детстве впервые появились новые «москвичи» и «девятки», бегали по улицам «копейки» (в одной из них недавно задохнулся отец), ну и, конечно, «Волги», машины таксистов и высоких советских начальников. А вот начиненных электроникой черных Бумеров, словно из рекламного ролика рубежа нулевых-десятых, в закрытой советской стране не существовало. Да и в открытых странах тоже. В их детстве, почти четверть века назад, их еще не производили. Это обман! Но... почему?

— Ты притворяешься... — пытается повторить свой вопрос Икс и замолкает, чувствуя, что это не совсем то, и его снова куда-то уводят.

Стоп: воспоминание искажено. Все перевернуто. В действительности, когда Икс обернулся, он не увидел никаких автомобилей. Там даже не было автостоянки. Зато поодаль, на солнцепеке, сидела огромная собака, волкодав. Именно на том месте, где сон-фальшивка пытается подсунуть ему черный Бумер. Зачем?

Огромная кутанская собака, застыв под прямыми солнечными лучами, не сводила своих налитых кровью глаз с дверей медпункта. Тогда Икс подумал, что собака, верно, бешеная. По крайней мере, она порождала ощущение какой-то плохой болезни. Этот темный непроницаемый взгляд... И Икс как любой мальчишка на его месте, подняв круглый, с ладонь, камень, выброшенный когда-то на берег штормом, запускает им в собаку. И мощный волкодав испуганно шарахается в сторону. Оскаливает пасть, рычит на Икса, но пены на клыках не видно. Икс нагибается за следующим камнем. Собака предпочитает ретироваться, поскуливая, убегает в тень кустарника, где, лениво виляя хвостом, поджидают ее облезлые товарки. И вот что в действительности произошло: тоскливая заноза ушла из сердца, Иксу сразу стало спокойней и даже радостней. Он уже все знал и готов был смеяться, словно бешенство или какая-то другая плохая болезнь, витавшая в тот день над пляжем, ушла в тень.

Кутанская собака, волкодав, самая крупная. «Беспощадная сука», сказал о ней Миха. Старуха называла ее иначе. Икс хорошо запомнил ее имя. Слишком хорошо.

Спустя четверть века ему его напомнили, хотя Икс ничего и не забывал. На днях он вновь увидел это имя — среди безумных граффити, среди надписей на стенах. И предполагать, что все это лишь случайные совпадения, дальше стало невозможным. Икс понял, что либо он очень болен (Граф! А крышу-то пора чинить), что было бы предпочтительней, либо... Бешенство снова выползло из тени.

(Икс, Икс, проснись! Пожалуйста, Икс, просни-и-и-с-сь)

Все снова вернулось.

VI.

Джонсон отключил мобильный телефон и растерянно оглянулся по сторонам. Он стоял в зале собственного ресторана, и первые вечерние гости уже собрались. Это был знаменитый на всю Москву один из первых ресторанов высокой кухни, и отужинать здесь, провести юбилей или какое иное мероприятие считалось хорошим тоном столичного бомонда. Славилось заведение и великолепной винной картой; много лет назад Джонсон вывез из Франции настоящего сомелье, тоже одним из первых в столице. К тому же напротив находились не менее знаменитые московские пруды, воспетые не одним поколением художников и поэтов, и бульвары, в тени лип которых был не так страшен июльский зной.

Некоторое время Джонсон обдумывал неплохую бизнес-идейку. Ему пришла в голову мысль скупить оставшиеся еще с советских времен подземные туалеты и устроить в них сеть рюмочных, как это было во времена их юности. Он как раз подумывал поделиться удачной мыслью со своим деловым партнером, когда зазвонил телефон.

Это был Миха. Джонсон улыбнулся: человек, известный в бомонде как Миха-Лимонад, тоже не гнушался провести здесь презентацию какого-то из своих многочисленных проектов. «Дураки мы!» — подумал Джонсон. Виделись они теперь редко, и, стоит признать, почти всегда по делу.

Однако Михе удалось изрядно удивить Джонсона. Он, конечно, звонил по делу, только дельце это оказалось не вполне привычным.

— Я теперь все понял, — начал Миха без предисловий. — Догадался.

— Я тоже рад тебя слышать, — усмехнулся Джонсон.

— Понимаешь, я догадался. А ведь все лежало на поверхности! Он не раз нам об этом говорил.

— Тихо, тише!.. Ты о ком!

— Да вспомни ты: Снежная Королева любыми средствами пыталась заполучить мальчика Кая. Богиня Исида и мальчик Гор. Венера с малышом Эротом. Даже Дева Мария с младенцем Христом на руках! Понимаешь?! Старая рухлядь просто не смогла его достать!

— Ты о чем? Репетируешь новый проект?

— Он сам не раз нам об этом говорил! Вспомни! Это архетип.

— Кто говорил? — глухо отозвался Джонсон.

— Будда! Вспомни: во многих традициях считается, что архетипом женщины является маленький мальчик. Вот почему они все... А его старая карга не смогла заполучить.

— Старик, ты... — Джонсон провел языком по губам. — Это что, шутка?

— Нет, не шутка. Рядом с каждой ребенок. Мальчик.

— Но ведь... Старик, с тобой все в порядке?

— Все нормально. Просто я теперь все понял. Джонсон, можешь кое-что сделать для меня?

Джонсон снова провел языком по губам:

— Все что в моих силах. — Ему самому ответ показался смешным. Все это при определенных обстоятельствах могло бы быть смешным и глупым. При определенных обстоятельствах...

— В твоих. Слушай, эта твоя старая флейта еще жива?

— Флейта? Ты говоришь...

— Ну да! Отцовская флейта, пиколло? Не прикидывайся, старая перечница!

— Ну, жива где-то... В смысле конечно.

— Слава богу, — и только тут Джонсон понял, что его старый друг, с которым они теперь виделись крайне редко, наконец, что называется, выдохнул. — Она мне нужна.

— Миха, ты... Я не понимаю... Можешь приехать?

— Конечно могу! Думаешь, я куда-нибудь тороплюсь? Сейчас буду.

Джонсон отключил мобильный. Михе удалось его удивить. Да что там — обескуражить!.. Ведь все давно в прошлом. Словно сон, которого и не было вовсе, потому что не может быть. Ведь им тогда объяснили, что это просто нервное расстройство; они все пережили тяжелый травматический удар — потерю друга, — и это реакция психики на шок...

Но все же Михе удалось Джонсона не только удивить. Ему удалось его напугать. Совсем чуть-чуть. Капельку.

VII.

Дмитрий Олегович Бобков снова стоял на пороге ванной комнаты, своей роскошной «помывочной». Он не знал, как здесь очутился и почему у него во рту большой палец правой руки. Он вроде бы готовил мясо и думал о найденной картине, а потом... Услышал плеск?

Этого утверждать нельзя.

Дмитрий Олегович извлек изо рта влажный палец, покосился по сторонам и нахмурился. Зачем он здесь? Это неправильно. Ведь для этого и должна прийти Юленька, осталось совсем чуть-чуть. Он действительно готовил мясо, и бутылочка «Вдовы Клико» обложена льдом в ведерке; да и стол уже накрыт для позднего ужина, серебро, свечи... Дмитрий Олегович склонил голову, прислушался: тихо, ни плеска, ни других посторонних звуков. Лишь маятник напольных часов в библиотеке выдает свои еле уловимые, сухие «тик-так».

Кап-кап

И все же, зачем он здесь? И почему не помнит, как сюда пришел? Бутылочка «Вдовы Клико» — может, дело в ней? Он собирался распить шампанское вдвоем с Юленькой в ванне,

(если ванна не окажется занятой) и решил проверить... что?

Опять вопросы. Сплошные вопросы. Дмитрий Олегович Бобков, антиквар и директор, в последнее время превратился в один большой вопросительный знак. О чем он и собирался поговорить сегодня с Юленькой, а сам стоит на пороге собственной ванной, совершенно не понимая, как и зачем здесь оказался. Можно было бы поинтересоваться у Лже-Дмитрия,

ты что-то видел но этот буффон всегда пропадает в самые ответственные минуты.

(а что ответственного в этой минуте?)

У директора запершило в горле, он слабо, почти беззвучно прокашлялся.

Взгляд Дмитрия Олеговича вдруг остановился на дверной ручке. Сердце забилось быстрее, он сглотнул прелый ком, поднявшийся к горлу. На золоченой дверной ручке «помывочной» Дмитрий Олегович обнаружил небольшой прилипший кусочек горчицы.

(ты что-то видел, что-то очень нехорошее)

Ну и что! Это ничего не значит. Он сейчас готовил мясо, и... Конечно, это может значить все что угодно. В том числе и то, что он уже побывал там,

(внизу?) внутри, побывал в ванной комнате и что-то там видел. А потом вышел.

Директор быстро облизал губы, они сделались очень сухими. Наверное, все же что-то случилось, и...

— Надо туда войти, — проговорил Дмитрий Олегович осипшим голосом. Верхний краешек прилипшей горчицы был смазан, явно следы пальцев, которые поворачивали ручку. Получается, у него проявилось что-то вроде лунатизма, и он совершает сомнамбулические прогулки по собственному дому, ничего о том не зная.

«Верно, кацапчик! — подал наконец голос Лже-Дмитрий. — Правильно замечено. Только одного ты не догоняешь. Так и не понял: в минуты, которые ты называешь «ответственными», пропадаешь ты, я-то остаюсь и, к примеру, прекрасно знаю, что сейчас происходит за дверью».

— Что происходит? — слабо проговорил Дмитрий Олегович.

(внизу, в глубине?)

Тишина. Мрачный комизм ситуации очевиден: вот так стоять посреди собственного дома, вымаливая ответы у самого себя. Что ж, мы уже привыкли к таким штучкам.

Тишина. Лишь далекий маятник часов. И что-то такое внутри...

(а любопытство кошку сгубило)

(кто-то закрыл шторку ванной)

Надо туда войти. Нет там ничего плохого. Ну, не Серый же волк из детской сказки!

Директор пристально уставился на дверь. В глазах у него появился алчный огонек. Плохого там нет ничего... Большой палец правой руки вновь потянулся к линии губ. Вот губы разомкнулись...

— Т-с-с-с, — протянул директор. В следующую секунду он уже, испуганно озирался, словно его могли застукать за чем-то непристойным. — Т-с-с, все в порядке.

Директор издал непривычный низкий звук: то ли вздох, то ли стон. Конечно: его не сожрут, не укусят, но, возможно... поцелуют.

Глупости!

(кто-то закрыл шторку ванной)

Глупости. В зеркалах всякое мелькает, мало ли что привидится.

— Т-с-с-с, — прошептал директор, почти заставив себя не слышать прозвучавшей в голосе мольбы, — тс-с-с...

Надо туда войти. Там ничего нет. Конечно надо! Пока фантом страха не превратил его, еще недавно светского льва, антиквара и директора, в окончательно сбрендившего старика. Это его дом, его собственная ванная. Он должен убедиться, должен проверить, потому что там действительно ничего нет.

— Это моя жизнь! — с нажимом произнес Дмитрий Олегович. Его пальцы бодро потянулись к дверной ручке и в последний момент... повисли в воздухе.

Директор поморгал.

Ну вот она, золоченая ручка, ее осталось лишь повернуть, толкнуть дверь и

(мосты будут сожжены)

убедиться, что все в порядке. Все это ты проделывал уже не раз.

(кошку сгубило. И только ли любопытство, только ли оно?)

Директор снова облизал губы. Золоченая ручка выглядела очень заманчивой. Способной разом разрешить все проблемы и ответить на все вопросы.

Если только ответы не окажутся намного хуже вопросов. Что-то он слышит там, за дверью, какие-то еле различимые беззаботные голоса, словно кто-то все еще по ошибке принимает ванну и не прочь, чтобы директор присоединился к общему веселью...

(любопытство кошку поцеловало)

Что-то холодное беглыми пальцами опустилось по спине Дмитрия Олеговича, деликатно нажало на копчик, двинулось ниже и внутрь, заставив ноги моментально ослабеть. Неизвестно, как там с зазеркальем, и может ли Серый Волк выбраться из детской сказки, только, похоже, встреча с ним будет несколько необычной.

(— Бабуська, бабуська, а посему у тебя такие больсие глазки?

— Внуче-е-нька, — маразматический голос, — внученька, это чтобы тебя лучше видеть.

— Бабуська, бабуська, а посему у тебя такие больсие ушки?

— Внуче-е-нька, это чтобы тебя лучше слышать.

Бабуська! А посему у тебя такой больсой ротик?

— Внученька, — голос становится более осмысленным, в нем даже появляются нотки укоризны. — Внученька! — со строгой деловитостью. — А ты член-то у дедушки видела?!)

Дмитрий Олегович нервно хихикнул, но приступ шального веселья быстро прошел. Директорские губы растянулись в капризном росчерке: Серый волк, не Серый волк... Только там кто-то есть. Кто бы это ни был, он сейчас там.

Дмитрий Олегович почувствовал, как весь покрывается гусиной кожей, а волосы на затылке начинают шевелиться. Плеск? Его пальцы, с гибельной решимостью, словно против воли, потянулись к дверной ручке, сомкнулись на ней и плавно повернули. Легкий сквознячок потянул из образовавшегося проема. Нащупав выключатель, директор утопил его, одновременно приоткрывая дверь:

— Кто здесь?

(видел в свой последний визит, а потом вышел, запустив в рот большой палец правой руки)

От звука собственного голоса директор клацнул зубами, и в паху сковало так, что он не смог бы сделать и шага. Сам голос показался больным, словно треснувшим пополам и совсем чужим.

В «помывочной» никого не было.

Директор в оцепенении стоял на пороге и слушал, как бешено бьется его сердце. Затем кивнул и решил сделать шаг вперед. Все зеркала, все стеклянные поверхности оказались протертыми домработницей со скрупулезной добросовестностью — в них отражалась лишь стерильная чистота, повисшая в воздухе.

(видел. В зеркале она была. Ванна в зеркале казалась наполненной какой-то темной, пропахшей тиной водой. И она всплыла. Лицо... Всплыла из глубины.)

Прикусив до крови губу, Дмитрий Олегович бросил косой взгляд на ванну — обрамление из темно-зеленого мрамора было сухим, бутылочки с экзотическими солями, веточка кораллов, настоящие морские губки и серебристая чаша с кусочками мыла Luch ручной лепки — все было на своих местах. Даже шторка оказалась открытой. В белоснежной ванне, разумеется идеально чистой, директор не обнаружил ни капли влаги.

Дмитрий Олегович снова кивнул и решил сделать еще шаг. В большом полукруглом алькове разместился туалетный столик, раковина и шкафчик из красного дерева, но даже в нем вряд ли кто смог бы укрыться. Если только в парилке, прикрытой дверцей из матового стекла.

Прихватив большой хрустальный штоф с одеколоном, будто это было самое грозное оружие, имеющееся в доме, директор двинулся в парилку.

Его шаги сухим разваливающимся эхом отражались от зеленого мраморного пола, красного дерева, строгих пилястр, от всего этого неоклассического великолепия, в котором так чувствовалось мужское начало.

В парной кабинке никто не прятался. Словно в насмешку, на деревянной скамеечке лежал забытый с прошлого раза кусок натуральной старорежимной пемзы.

— Ну где же ты, сука? — вдруг устало выдохнул Дмитрий Олегович, глядя на пемзу, совершенно сухую и безвредную. — Где? Юленька права: где ты, безмозглая шлюшка? —Внезапно и обескураживающе расставленные точки над «i» стали последней каплей, но остановиться он уже не мог. — Нет тебя! Выкусила? Член у дедушки видела?! Я не виноват. Нечего так гонять. Нечего летать с мостов!

(видел. Как она всплыла. Длинноногая блондинка)

И тут дверь в «помывочную» закрылась.

Дмитрий Олегович вздрогнул, не сразу сообразив, что дверь закрывается автоматически, он сам недавно переставил рычажок пружины на самый медленный режим.

Но дело было не в этом.

Неожиданно странно изменился воздух, а потом Дмитрий Олегович почувствовал босыми ногами, каким невозможно холодным сделался подогреваемый пол помывочной. Снова плеск? Теперь это уже неважно. Его мошонку сковали ледяные металлические клещи, потому что с конечной, животной достоверностью директор понял, что то, чье присутствие он чувствовал несколько минут назад за дверью, чем бы оно ни было, находится здесь. У него за спиной.

Кровь в жилах застыла, словно превратилась в серебряные сосульки, и эти ледяные клещи еще чуть-чуть повернули. Темной шершавой волной что-то поднялось снизу, от подкашивающихся колен. Директор вжал голову в плечи, изо всех сил пытаясь не поворачиваться...

Он обернулся. И увидел.

Женщина за его спиной вставала, выбиралась из ванной. Мутнокоричневая вода струйками стекала с нее на мраморный пол. И даже беглого взгляда хватало, чтобы понять: она давно мертва.

Крик не вышел горлом Дмитрия Олеговича, хотя сердце его чуть не остановилось. Челюсть задвигалась, будто ему не хватало воздуха и одновременно он пытался что-то прожевать. Директор отшатнулся, но, наткнувшись на холодную мраморную колонну, всхлипнул и почему-то на мгновение зажмурился, успев подумать лишь о том, что если откроет глаза и ничего не изменится, он просто умрет.

Когда его глаза открылись, покойницы не было на прежнем месте.

Она шла к нему, почему-то по кругу и не сводила с него застывшего взгляда. Ее груди покачивались из стороны в сторону; и их также не пощадили пятна разложения.

Директор заскулил; надо было бежать, но вместо этого он уперся спиной в мраморную колонну и лишь бессмысленно сучил ногами. Сил больше ни на что не осталось, и он все упирался в холодный итальянский мрамор, продолжая слабо поскуливать.

Она остановилась прямо перед ним. Дмитрий Олегович клацнул зубами, и его глаза исторгли какую-то темную молнию. Она начала поднимать руки. Бледные, тронутые тленом, она тянула к нему руки, словно пришла с просьбой и вот сейчас, совсем скоро, коснется его...

— Нет-нет-нет, — с дикой рассудительностью произнес директор, будто указывая кому-то на нелепейшую ошибку.

А потом неожиданно резко развернулся и бросился бежать. Все неблизкое расстояние до двери он осилил в два прыжка, словно пытаясь догнать свои улепетывающие ноги. На полном ходу директор врезался в дверь, больно, до крови расшибив лоб и не заметив этого. Дверь оказалась запертой. Дмитрий Олегович с неистовством дергал золоченую ручку, а, не добившись видимого результата, бешено забарабанил кулаками в закрытую дверь, чуть не срывая ее с надежных петель. Он барабанил, барабанил, только все слабее и слабее...

Чувствуя приближение холода со спины, директор прекратил стучать, обмяк, прислонился щекой к двери «помывочной» и заплакал. Горько, жалобно, как плачут дети, давая себя увести нехорошим взрослым. Так же, не переставая всхлипывать, Дмитрий Олегович обернулся.

Она стояла перед ним. Директор выдохнул влажный свистящий звук, и в его позе проступило некое атавистическое смирение; Дмитрий Олегович заметил, как ее губы начали разлепляться, и изо рта вытекла струйка воды. Вот и все, с обреченной, конечной печалью, почти неотличимой от равнодушия, понял директор: так и вышло — сейчас она его поцелует, и мир кончится, будто кто-то просто задернет штору.

Вместо этого она качнула волосами, обдав директора новой волной запаха затхлой воды. Разлагающаяся плоть вдруг порозовела и выровнялась, а глаза прояснились, словно на мгновение в них вернулась жизнь:

— Скоро он найдет себе хозяина, — услышал Дмитрий Олегович низкий грудной голос.

Звуковая мимикрия не удалась. Этот шершавый голос был ужасен, казалось, он не оставляет шансов. Но все же директор встрепенулся, во всем его существе промелькнула искра суетливой надежды.

«Я не виноват», — успел послать он мысленный сигнал.

«Я знаю. Но это неважно», — печальным вздохом пронесся ответ, и в нем сквозило понимание.

А потом она сделала шаг вперед. Просто один шаг. Последний, отделяющий Дмитрия Олеговича от ее ледяных и непресекаемых ласк. И все надежды закончились.

VIII.

На следующее утро в новый, недавно открывшийся и, по слухам, крупнейший в Европе салон BMW, что на Третьем транспортном кольце (словом, в тот самый), заявился со вкусом одетый симпатичный молодой мужчина в прекрасной физической форме, также нам небезызвестный. И место, и человек были «теми самыми».

— О, какой handsome! — шепнула Юленьке ее подруга, менеджер Алена. Юленька в ответ растерянно посмотрела по сторонам.

«Да что с ней сегодня такое? — подумала Алена. — У нее до неприличия развратный и довольный вид».

— По-моему, я знаю, кто это. Он уже приходил, — продолжила менеджер Алена. — Точно, в журнале про него читала. То ли из рекламы, то ли из шоу-бизнеса, или... вроде как книга у него вышла. Точно: человек без определенных занятий с многими талантами, — так про него написал журналист.

— Счастливый, — безучастно отозвалась Юленька.

— Еще бы! — Алена решила подначить подругу. — С такой-то попкой! Конфетка. Он, кстати, в тот раз на мотоцикле приезжал. Я б с ним прокатилась — это так романтично!

Юленькины щеки вспыхнули, но лишь на секунду, и то явно из-за каких-то собственных воспоминаний.

«Что-то с ней и правда сегодня такое. — Алена была заинтригована. — Нашла, что ль, себе кого?»

Вслух она сказала:

— Как-то... Миха... — Она постучала пальцем по стойке. — Сейчас вспомню, как-то смешно... Точно: Миха-Лимонад!

— Бандюган, судя по имени? — Юленька растерянно пожала плечами, все еще совершая путешествие по волнам своей памяти.

— Говорю ж тебе... А впрочем, кто его знает! — Алена улыбнулась, а в голове у нее промелькнуло: «Юленька нашла себе какого-то жеребца. Это точно! Тогда... Как она с шефом-то собирается разруливать?» — С ним Коля работал, а Коля заболел. Пойду займусь, если ты не против.

Юленька была не против, и менеджер Алена устремилась к интересному клиенту, думая, что с удовольствием даст ему телефончик, если тот спросит. И потом видно: парень выбирает машину для себя, и не какую-то, а верхнюю модель, да еще в президентской комплектации. Вон: все опции указаны, и цена, кстати, тоже.

Парень оказался улыбчивым и вежливым. Номер Алениного телефона перекочевал в его мобильный. Миха-Лимонад открыл дверцу лимузина и уселся за руль. Запах новизны, ни с чем не сравнимый запах нового автомобиля...

Все обещания в это утро исполнялись, в том числе и обещания, данные там,

внизу,

в роскошной, отделанной темно-зеленым мрамором и красным деревом «помывочной»: «Der Bumer» нашел себе хозяина.

 

15. Магазин Синдбада (Шамхат)

I.

Как и все алкоголики, отравленные когда-то (скорее всего в детстве, когда мама роняла нас с семнадцатого этажа) невротическим ядом неконвенциональных доктрин и трансцендентных подозрений, Икс очень много читал. Много и странно. И порой самую необычную литературу, почти растерявшую в ХХI веке свои ориентиры и былую суггестию. В голове у него был винегрет, и в этом Иксу повезло. Его минула участь многих обладателей закоснело-конечной картинки Мира. И все же Шамхат смогла подобраться к нему очень близко. Он так считал, и не знал, что ему делать: что-то странное творилось с рисунком трехголовой собаки. И это уже были данные объективного восприятия.

Привыкший в армейской практике все проверять (и перепроверять!) эмпирическим путем, Икс знал, что это так. Здесь уже не спишешь на «расшатанную восприимчивость алкоголика», «белочку» или подкрадывающееся безумие. Темные линии что-то делали с безобидным рекламным произведением, украшавшим Страну чудес: рисунок менялся.

К середине апреля Икс понял, что пополнил доблестную когорту конспирологических психов и весьма успешно продолжает двигаться дальше. Если бы он был знаком с Дмитрием Олеговичем Бобковым, антикваром и директором, мечтавшим в это же время о мозгоправе, два новоиспеченных нарратора по темным водам сумасшествия пожали бы друг другу руки — шизоидам ведь тоже надо встречаться и даже устраивать свои вечеринки. Но они, увы, принадлежали не просто к разным социальным группам, а разным мирам, и у Дмитрия Олеговича в роскошной «помывочной» начались свои проблемы, а у Икса — свои. Потому что собака на стене магазина Синдбада стала настигать беглецов.

***

Икс, Икс, проснись! Тебе сейчас нельзя спать. Темные линии проходят сквозь тебя. Мертвые обретают имя.

***

Это были данные объективного восприятия. Или — «вариант два» — психическое расстройство Икса довело его до вершин соллипсизма. Тогда никаким данным органов чувств доверять вообще больше нельзя, внешняя реальность, собственно, продукт внутренний, превратилась в некое подобие трансформера, и ее можно моделировать по собственному усмотрению. «Вариант два» успокаивал: можно было ничего не предпринимать. «Вариант один» пугал. Рисунок менялся, запечатленная на стене собака явно двигалась, и расстояние между ней и четырьмя крохотными беглецами все сокращалось. Словно кто-то каждое утро слегка менял картинку, оставляя на стене раскадровку для мультфильма-страшилки. Икс заделался маньяком, по нескольку раз на дню навещавшим детский магазин. Охрана уже поглядывала на него косо. Когда в одно солнечное утро положение с беглецами изменилось радикально, Икс не выдержал, решив осведомиться у прохожих и даже детей («Скажи, мальчик, а сколько малышек убегают от трехголового песика?»), чьи родители принимали его за педофила. Крупного телосложения глава семейства предупредил Икса, что если тот немедленно не уберется, он начистит ему рожу и отрежет яйца. Икс воспринял обе угрозы как послания с весьма энигматичным педагогическим содержанием, но сообразив, что обижать папу-здоровяка на глазах собственных детей еще менее педагогично, отошел в сторонку. Только «убираться» ему, собственно говоря, было некуда. И как только внезапно натянувшаяся струна агрессивности ослабла, Иксу пришлось вернуться. Он в оцепенении смотрел на стену магазина: по берегу голубой лагуны со всех ног уносились три (!) крохотные фигурки. Икс по ставшей теперь тоскливой привычке облизал губы: такими сухими они не были даже в жесточайшее похмелье.

— Кого ты догоняешь, Шамхат? — прошептал Икс и вдруг монотонно и громко добавил. — Это предупреждение! — И кто-то шарахнулся от него в сторону. — А может, и наказание за догадку. — Глаза Икса при этом дико сверкнули. Беглецов осталось трое, а над самым последним из них, долговязым, уже поднялась грозная тень — Шамхат почти настигла его.

Этой же ночью Икс порежет рекламную панель с рисунком трехголового монстра. А пока к нему направляется охранник. Икс быстро облизал губы, все еще странно озираясь, и понял, что все знает про этого парня, когда тот неожиданно похлопал его по плечу (тоже десантура, после горячих точек благодарная Родина определила его охранять детский магазин; с крышей у него непорядок, ночью, во сне никак не может покинуть подбитый БТР, но братишка все еще держится).

— Слышь, браток, — проговорил охранник. — Ты извини, но тут требуют вызвать милицию, говорят, людей беспокоишь.

— Хорошо, — кивнул Икс. — Я понял. Сейчас уйду.

— Вот и правильно, — согласился охранник.

Икс снова кивнул. В голове мелькнула тревожная мысль: странные дела, рисунок у всех перед глазами и меняется каждый день, а ни у кого это не вызывает удивления. Даже у детей с их обычной подозрительностью к подобным штучкам.

— Скажи, — попросил он охранника, — вы рисунок меняете?

— В смысле?

— Ну, эти панели на стене, с собакой? Перерисовываете?

Охранник вздохнул, покачал головой, бросил беглый взгляд на стену:

— Да кому он нужен, этот цербер? Уже несколько лет...

— Но посмотри, — горячо перебил Икс, — ведь он изменился! Собака их догоняет.

— Чего? Догоняет?! — Охранник наконец заметил странный огонек в глазах посетителя. — Ну-ну... — Он щелкнул языком. Теперь и у него мелькнула мысль, что паренек-то, скорее всего, не в себе, и эти перестраховщики правы насчет милиции. — Знаешь, шел бы ты и вправду отсюда по добру по здорову.

— Ладно-ладно, — Икс успокаивающе поднял вверх руки с открытыми ладонями. — Ухожу. — Он уже привык, что этот мир гонит его даже из самых общедоступных мест. — Но ты приглядись на досуге: еще вчера беглецов было четверо, а собака — гораздо дальше от них.

— И чего? — отрезал охранник. Замолчал, давая понять, что разговор окончен.

— Как бы поздно не было, — изрек Икс невнятную угрозу.

И сам смутился, хихикнул; только сейчас до него дошел комизм ситуации — ну какое охраннику дело до мультяшных персонажей, нарисованных на стене магазина? Правда, что-то в нем было, в бывшем «братишке», он, конечно, почти не видит темных линий, да и вряд ли догадывается об их существовании — по полной его достать не удалось, но эта его горящая бронемашина, которую нет возможности покинуть...

— Сон про БТР пройдет, — неожиданно сказал Икс. И спокойно улыбнулся.

— Что?.. Какой сон? — Охранник захлопал глазами. — Ты, в смысле... — И у него запершило в горле, совсем чуть-чуть.

— Сны проходят, как только с ними свыкнешься.

***

Ночью Икс порежет рекламную панель. А наутро найдет ее целехонькой, даже без швов от порезов.

II.

Когда-то древние строители возводили соборы в наиболее уязвимых местах земли. Так они пытались защитить свою ойкумену от разрушающего вторжения инфернальных энергий. Икс прочел об этом в своих бесчисленных книгах. На земле были места, которые стоило бдительно оберегать. Потом строители соборов прекратили свою работу. Почему их деятельность угасла, Икс не знал — книги давали противоречивые ответы. Да и особо полагаться на книги Иксу не было необходимости — он видел, как действует червоточина, и слышал (может быть, это было во сне, а может, в преддверии белой горячки), как стонет небо, пронизанное темными линиями. Так что, вполне вероятно, правы книги, правы: строители соборов прекратили работу, потому что спасать в этом мире стало ровным счетом нечего.

Икс вовсе не злорадствовал по этому поводу. Он видел, как бессмысленно возводились церкви-новоделы: на тех местах можно было построить бензоколонку, кинотеатр или супермаркет — результат был бы тот же. Самое удивительное, что Икс оказался в мире, где результат действительно был бы тот же: растущее потребление подразумевало погоню за баблом для еще большего роста потребления; забежать в храм помолиться сделалось одним из потребительских ритуалов. Икс понимал, что многие знают про эту западню, но по собственной воле выбирают «сыр в мышеловке». Он видел, какими беззащитными сделались некогда могущественные церкви и соборы, и ему было ведомо, как они стонали, когда на их раны накладывалась гламурная картинка евроремонта, стонали, как и небо, пронзенное сном, белой горячкой или темными линиями. Спасать было нечего.

Магазин Синбада находился там, где строители соборов воздвигли бы, возможно, свой самый совершенный и прекрасный кафедрал под стать Нотр-Дам де Пари. Им бы просто пришлось так поступить, потому что, в противном случае, если переходить на военный язык (а с иной формой вербализации, как уже отмечалось, у Икса были проблемы), им понадобилась бы очень мощная армия. Страна чудес для детей нашла себе удивительно подходящее место, где было чем поживиться всему и всем.

— Дети — это верный ход, — сказал Икс.

— Придет серенький волчок и укусит за бочок, — сказал он чуть погодя.

— Дети жестоки и доверчивы к чудесам, — сказал Икс спустя еще какое-то время. — Это прямо Троянский конь.

— Она нашла свое «уязвимое» место, — подвел Икс итог. — Ахиллесова пята и Троянский конь в одном бокале — смешать, но не взбалтывать. — Он немножко подумал и решил сформулировать иначе. — Дети, сумасшедшие и плохие места. А еще — дурные вещи, плохие амулеты. — Губы Икса сложились в капризном росчерке. Он помолчал, словно пробуя на вкус следующую мысль. — А по-другому — дети, сумасшедшие и благие места. Еще — хорошие вещи, талисманы, благие амулеты.

К этому моменту он уже обнаружил, что творится на стене с буквой «А», первой в строчке немецкого поэта Готфрида Бенна, принятой им за молодежно-экстремистский слоган. Более того, он теперь знал, для чего вообще здесь была эта надпись. Его (их?) действительно пытались оберечь. Предупредить и оберечь.

Или другой вариант: Икс окончательно впал в безумие и находится в палате для душевнобольных под действием сильнейших препаратов. И видит сны. Про Небо, пронзенное Темными линиями, и про Страну чудес, где все линии сходятся в одну точку.

***

Уже совсем скоро на свою беду охранник магазина Синдбада заразится бациллой этого странного человека. Может, он и псих ненормальный, но только... Собака действительно приближалась. Кто-то из хулиганов-подростков написал на рекламной панели очередное граффити: «Alles is Ufer, ewig das Meer». Охранник не знал, что это значит, да и ему было наплевать. Важным оказалось другое: заглавная «А» в первом слове стала... как бы (охранник с каждым днем смотрел на это со все возрастающим подозрением)... стала как бы барьером между собакой и беглецами, стеной, не дававшей трехголовому монстру настигнуть преследуемых. А потом охранник решил, что сходит с ума. Потому что буква «А» в первом слове начала... изгибаться.

— Псих ненормальный, — твердил охранник. И сон про горящий бэтээр снился ему теперь каждую ночь.

Но охранник давно забыл, что такое страх. Тем более подобный, детский, вроде бы лишенный реальных мотивов. От тоски, а может потому, что боевиков ему хватило в жизни, пару лет назад он увлекся фэнтези. И прилично подсел. Он все знал про защитные магические поля, стены, звездные щиты и вообще магическое оружие. Все это было мило, увлекательно. В книжках. Но...

— Псих ненормальный, — в очередной раз выругался охранник. Стена-оберег, оживленная силой звездной росы, магический щит... Буква изгибалась; левая внешняя вертикальная штанга «А» уже почти превратилась в полукружье, трансформируя и выгибая всю букву. Словно что-то внутри рисунка давило на нее, словно угрожающая лапа собаки-монстра пыталась прорвать невидимую стену. Буква выгибалась, становилась все тоньше и, возможно, совсем скоро стена не выдержит, лопнет, и ярость, чужая и темная, вырвется на волю.

— Псих ненормальный.

Теперь охранник будет повторять эту фразу очень часто, сначала с ворчливым недоумением, а потом... как ни странно — с любовью и даже мечтательной печалью. Потому что этот странный человек куда-то пропадет, по крайней мере, он перестанет приходить в магазин, а охранник с удовольствием задал бы ему кое-какие вопросы. И потому что сны пройдут. К концу мая сны про горящий бэтээр пройдут навсегда.

II.

«Alles...»

Все — берег, но вечно зовет море.

«Буква «А» — первая в любимой фразе Михи. А еще — «алеф», — думает Икс, вспоминая то ли аргентинского писателя Борхеса, то ли совсем уж таинственного Фулканелли; ведь в голове у него винегрет. — Кабалистическая буква, точка, в которой пересекаются Миры. Алеф — точка, содержащая самое себя и все миры, ею сотворенные».

Он, наверное, опять уснул на своем наблюдательном посту. А сегодня ему спать нельзя. Вот и чей-то голос, до пронзительности знакомый, твердит то же самое. Сегодня Икс наконец добрался до их с мамой шести соток: сел в электричку и доехал до дачи, даже без пересадки, потому что день выдался выходной. Конечно, только сумасшедший мог проделать такое путешествие ради секатора на длинной палке, приспособленного им когда-то для обрезки яблонь. Но с выяснением вопроса о сумасшествии Икс решил повременить. Секатор оказался вещью крайне полезной. Икс вернулся с ним в Москву, продумывая до мелочей предстоящую «военную» операцию. Медитативный стук колес электрички, оказалось, к тому располагал. В детстве Икс обожал электричку, «наш дачный поезд». Сейчас он избавился от сантиментов — слишком много связанного с детством ждало впереди. Бывший сержант Карпов тоже пригодился — он одолжил Иксу мощный бинокль ночного видения.

Икс подготовил на кухне свой наблюдательный пост и дождался заката. Темнело все позднее, а Иксу нужна была ночь. Ее он тоже дождался. И быстрой тенью, вооруженный секатором, как ниндзя из киношки, оказался у магазина Синдбада. Но здесь понял, что тормозит. Снова сухие губы и беглый облизывающий их язык — старых псов не выучить новым фокусам. Псов... Шамхат смотрела на него с рекламной панели шестью парами красных, абсолютно живых глаз. Воображение... Ее коготь был размером с голову самого последнего, «долговязого» мальчика. И буква «А» в месте изгиба сделалась тонкой, почти прозрачной. Интересно, что будет, если Шамхат, словно спичкой, чиркнет своим изогнутым когтем по голове долговязого? Что будет с Иксом, настоящим, живым Иксом? — Ждать, видимо, осталось совсем недолго. Но Икс не собирался ждать. Он поднял секатор, раздвинул лезвия, направив острие к когтистой лапе Шамхат, и снова облизнул губы. Почувствовал ватную слабость во всем теле. И рука с секатором непроизвольно опустилась. Интересно, что его сдерживает — боязнь признаться, что стал шизофреником?

— Нет, нет, нет! — проговорил Икс. — Я не дам тебе морочить мне голову. Ты просто рисунок.

И хихикнул: как называются те, кто разговаривает вслух с просто рисунком? Икс быстро обернулся. Улица, к счастью, было пуста. С другой стороны, это означало, что он здесь совершенно один. И действительно, незачем морочить себе голову — вопрос собственной неадекватности уже давно не является приоритетом.

— Сука, беспощадная сука, — оказывается, уже некоторое время тихо и немузыкально бубнил себе под нос Икс.

Пелена поплыла перед глазами. В это же мгновение три жуткие собачьи головы соединились в одну. Взгляд теперь был не просто живым, он был пристальным, свирепым и наливался темной кровью, такой же, как и вставшая над магазином теперь уже абсолютно полная луна.

«Восход темной луны!» — вспомнил Икс песенку своей молодости и тут же жестко выдавил:

— Пошла ты, сука!

Он тряхнул головой.

— Мерзкое отродье... — Рука с секатором поднялась вверх. — Вечно зовет море! — И Икс снова хихикнул, но лезвие четко нацелилось в прежнюю точку. — Любишь море? Любишь, сука?!

Дети, сумасшедшие, хорошие места и талисманы

Рисунок опять стал плоским. Просто трехголовый песик, возможно, из Гарри Поттера, всего лишь безобидная консуматорская декорация, детишкам на радость... Интересно, что о нем подумают, если обнаружат за этим занятием? Что видят деловито бормочущего шизофреника, скрупулезного психа, чей внутренний голос заставил его прибегнуть к вандализму в отношении несчастного детского магазина? Боже мой, он что, Бармалей?! Тупая шутка? Дети, их радостный смех, их светящиеся счастьем глаза... Каких только психов не бывает на свете — это ж надо, вырезать часть рисунка, да еще сжечь его, облив бензином!

— Дети, их радостный смех, их... — Икс поморгал, его голос треснул. — Их способность быть проводниками. — Он опять облизал губы, и чувствуя, что, наверное, и впрямь сходит с ума, добавил. — Их способность жить в точке «алеф».

Секатор, словно самурайский меч, двинул вверх по рекламной панели; пластиковая бутыль с горючей смесью ждала за углом.

Пламя занялось быстро.

— Привет тебе, тьма, старая подружка, — сказал Икс, глядя на огонь. — Ну, вот ты и добилась своего: я совсем «ку-ку»... Ты рада встрече?

И снова хихикнул.

III.

Всю ночь Икс не сомкнул глаз. Но с порезанным рисунком ничего не происходило. Никаких самовосстановлений, как в дешевых ужастиках или научно-фантастических фильмах категории «В». И лишь воображение Икса превращало образовавшуюся дыру в черный провал, в око, глаз, наблюдавший за ним из ничто.

Весь следующий день Икс прокрутился у магазина. Прохожие качали головами — вандализм, кому-то взбрело в голову порезать рисунок; это каким надо быть подонком, чтобы детский магазин... нет у людей ничего святого...

К вечеру усталость взяла свое. Икс направился домой, вздремнуть, поставив будильник на полночь.

***

В две минуты первого ничего не изменилось: в рекламной панели магазина зияла черная дыра. Наблюдая за ней со своей кухни через бинокль ночного видения, Икс даже мог различить рисунок кладки на стене. Он курил «Золотую Яву», пил в огромном количестве крепкий чай, рассказывал себе всякие истории, но его глаза все равно слипались. В запоях Икс мог выдерживать без сна по нескольку ночей, почему же сейчас организм его подводит, сейчас, когда ему так нужна помощь... Если бы с ним были друзья детства (да, раскидала жизнь!), или если бы была жива Люсьен, королева троллей, волчица, дракон, оберегающий его от мира мертвых...

Проснись, проснись, Икс. Нельзя спать.

Икс открыл глаза. И первое, о чем подумал — что все прозевал. Колючий ветер гнал по пустынной улице старую газету. Дыра была на месте. Икс потянулся за сигаретами, а потом его рука машинально вернулась к биноклю. Что-то происходило в ночи. Икс потер глаза, потряс головой. И вдруг понял, кто звал его, извлекая из сна, кто твердил что-то о мертвых, обретших имя, и о том, как в большую волну...

— Будда? — изумленно и чуть слышно позвал Икс.

— Будда? — повторил он с замиранием сердца.

Ночь ожила. Из-за какой-то давно забытой радости сердце Икса забилось быстрее. Он слышал каждый шорох, издаваемый уносимой прочь газетой, и как в квартале от его окна затевают свою весеннюю песнь-битву облезлые дворовые коты; он обнаружил, что, оказывается, под крышей магазина Синдбада свила гнездо ворона, и у нее даже вылупились липкие, похожие на маленьких птеродактилей птенцы; он увидел бегущую крысу или крупную мышь, и ее попискивание не заглушал разгорающийся в сквере на лавочке любовно-ревнивый скандал; где-то хлопнула подъездная дверь, вдогонку кому-то крикнули: «И закусить прихвати!», а этот кто-то бодро продекламировал: «Чтобы удалась прокачка, не забудь гондонов пачку!»; он видел, как, подчиняясь весеннему зову воды, всюду на деревьях распускались крохотные листья, посеребренные сейчас луной; где-то давно уже не заводилась машина, и над всем этим затихал звук, печальный и безнадежно-мужественный, звук флейты «пикколо», флейты-малышки, его тоже уносил отсюда ветер.

— Будда! — произнес Икс, откликаясь на грустную торжественность этого гордого и слабого, почти неслышного звука, обещавшего когда-то восстановить гармонию в этом распадающемся мире, приостановить энтропию и отогнать демонов первобытной тьмы. Некоторым обещаниям не суждено сбыться, а некоторым вещам вовсе не обязательно складываться так, как хотелось в детстве.

А потом Икс услышал то, для чего его разбудили. Это был скрип. Сухой треск рассыпающейся кладки стены. Он был низким и гулким, словно где-то очень далеко отсюда пришли в движение огромные каменные жернова. Это был голос червоточины, его бы Икс узнал из мириада других звуков и ни с чем бы не перепутал.

— Вот и началось, — просипел Икс, прильнув к окулярам.

Сначала осыпались сухие струйки раствора. Затем с внутренней стороны кладки последовал удар — кусочек цемента вылетел, словно пуля, и вся дыра, оставленная Иксом в рекламной панели, пришла в движение. По каменной кладке стены пробежала первая деформирующая рябь. Потом волна повторилась, вызвав ответное колебание, двинувшееся навстречу. И все затихло. Ненадолго. Гул нарастал. Волны прокатились снова, превращая каменную кладку в некоторое подобие поверхности воды. Икс с изумлением смотрел в окуляры — это действительно походило на воду, темную, густо-непроницаемую, словно за тонкой пленкой клубилась бездна.

Икс с трудом разлепил ссохшиеся губы — пить хотелось нестерпимо.

Потом дыра в стене вдруг натянулась, будто мембрана, и обвисла, колыхаясь полотнищем на слабом ветерке. В гуле сделался различим еще один звук, интонированный и менее протяжный — таким вполне мог оказаться стон здания или мучительный рык оживающего существа. Волны короткими судорогами сменяли друг друга.

Икс провел указательным пальцем по сухим губам. Его сердце давно уже бешено колотилось, но не от ожидания забытой радости, а при виде нарастающего кошмара, с которым Икс оказался один на один. Червоточина выла сейчас раненым зверем, густой сладковатой болью заполняя уши, а может, это злобно выл ветер, вырывая из тьмы клочья безумия.

Икс не сводил взгляда с поверхности стены. В следующее мгновение на отзывчивой каменной мембране проявились очертания огромной собачьей морды, словно та прильнула к тонкой пленке изнутри. Икс сглотнул. Первой его мыслью стало «Бежать!». Но что-то сказало ему, что бежать из этой ситуации не удастся: куда бы он сейчас ни двинул, все это последует за ним. Пленка стены начала натягиваться. Теперь она уже не походила на воду, скорее — на отвратительную жевательную резинку, грязный влажный гумми. Она натягивалась все больше, оживший барельеф собачьей морды давил на нее, и ветер ревел теперь оглушительно.

— Камень стал мягким, — заворожено пролепетал Икс. — И влажным... — И вдруг вопросил: — Ты зачем пришла, Шамхат?

Пленка натянулась еще больше, раздувшийся пузырь жевательной резинки не выдержал и лопнул, распадаясь на липкие лоскуты. И тогда Икс это увидел: пока еще слепая голова собаки появилась из стены-плаценты. Так насекомое выбирается из влажной темноты куколки-кокона. Липкие лоскуты тянулись вместе с мордой, некоторые рвались. Иксу больше не нужен был бинокль, он мог все различить невооруженным глазом. Собака сделала усилие, все здание содрогнулось — настал черед передних лап, громадных и тоже липких, но то, что с них осыпалось, мгновенно становилось сухим, не долетев до земли.

Проснись. Немедленно проснись.

Новорожденное существо беспомощно замотало головой, пытаясь раскрыть слипшиеся веки. Передние лапы коснулись земли, заасфальтированной площадки перед магазином Синдбада, лишь скользнув — словно олененок Бэмби на льду — и мгновенно вырвав с корнем металлические столбики с цепью ограждения. Новорожденное существо, попискивая (надо же! — успел изумится Икс) склонило голову к лапам и подняло ее уже с открытыми глазами. И сразу стало даже не старым, а невообразимо древним. Непроницаемые глаза зверя, чудовища, обитающего по ту сторону Времени, нашли Икса. В них не было любопытства, ни даже игривого инстинкта охотника. Одна беспощадно-голая функциональность. Икс знал, что это такое. Знал получше многих других. В горячечных ночных кошмарах, в лабиринтах своей искалеченной судьбы, в стонущем небе, пронзенном темными линиями, он видел этот взгляд насекомого, равнодушной, хищно-пожирающей материи, и не раз слышал, как чавкали, хрумкали безжалостные челюсти существа, готовящегося сейчас к прыжку.

— Шамхат, — пролепетал Икс.

Могучие мышцы, угадываемые в дымчатом силуэте собаки, напряглись, и рев, страшнее которого Икс ничего не слышал, вытеснил все звуки. Передние лапы чудовища были уже на середине улицы — проезжей части, по которой днем сновали автомобили, — отделявшей дом Икса от магазина Синдбада. Сейчас оно оттолкнется от прохладного ночного асфальта...

Кошмарный рев — наверное, последнее, что он слышит в жизни, — как будто пожирал, сворачивая, пространство. А потом собака прыгнула, заполняя собой все небо и все существо Икса. И кроме рева и оскаленной пенной пасти больше ничего не осталось...

проснись

Икс вскочил, открывая глаза. Липкий пот струился по его лицу. Это был сон. Бог мой, это был лишь сон, обрывки его сейчас таяли, как куски стены-плаценты. Икс уставился на улицу, обычную, притихшую ночную улицу, и сердцебиение постепенно приходило в норму. Это просто сон во сне, в котором Икс проснулся и видел собаку или одну из тех галлюцинаций, что посещают нас в странном состоянии между явью и сном. Икс не мог ничего утверждать, кроме того, что сейчас он явно не спит. Он потянулся в поисках сигарет, а потом вздрогнул и замер.

Не все так просто. Икс смотрел на улицу, больно щипая себя за руки, и понимал, что прошло не все. Нечто из сна еще оставалось здесь, как тогда,

в большую волну

когда Икс видел нечто невозможное в их детстве. Икс смотрел на улицу, а сердцебиение и не думало приходить в норму. Сумрачная густая дымка рассеялась, и на месте ночной улицы, где были передние лапы Шамхат перед прыжком, показался автомобиль. Икс сразу его узнал — связь сделалась очевидной — роскошный черный лимузин, который не мог тогда стоять на пляже на несуществующей стоянке. Не мог, потому что в их детстве не выпускали таких автомобилей. Лимузин из сна, которых тогда не было, зато сейчас... очень даже... В этом автомобиле по-прежнему было что-то невозможное. Как у всадника (еще одна из множества прочитанных книг), как... боги небесные: у всадника нет головы! С холодеющим сердцем Икс понял, что все по-настоящему плохое стоит сейчас под его окнами. Икс не мог сказать, причиной ли тому тишина, окутывающая машину, или тошнотворное ощущение чего-то хищного, что наблюдает за ним оттуда, чего-то плохого, высасывающего последние крупицы радости и остатки надежд. Ключ зажигания повернулся, двигатель капризно, словно иронично, «чихнул». Икс вздрогнул и отстранился от окна. Фары автомобиля включились, как и освещение приборного щитка. Усмешки начала растягивать губы Икса, хотя нечто рациональное в нем твердило, что он не может доверять своим глазам. В автомобиле никого не было. Лишь сгущение тьмы витало в салоне. Ключ зажигания повернулся, двигатель был запущен. Конечно, в BMW 7-й серии ничто не «чихает». Такое происходило с автомобилями их детства, и это было лишь насмешкой, глумливым напоминанием, словно его голову только что грубо и бесцеремонно просканировали насквозь, лишив даже самого сокровенного.

— Шамхат? — теперь уже удивленно, словно пытаясь в привычном распознать невозможное, пролепетал Икс.

В этот момент у Икса ослабли колени. Автомобиль тронулся, шины, чуть шурша, покатили по теплому асфальту, и Икс не мог отделаться от ощущения, что только что ему подмигнули. Подмигнули и провели пальцем, как ножом, у горла.

Вот и все, их нашли.

На следующее утро Икс позвонил. Михина мама была рада и дала Иксу новый телефон. Электронное пространство ответило записанным на автоответчик голосом Михи-Лимонада. Через несколько дней Икс повторил попытку. Результат был прежним — механический голос. Ему-то Икс и сообщил, что все вернулось. Сообщил как мог. Но к тому времени (длинноногая блондинка говорила правду — уж ей ли было не знать) черный Бумер стоял у подъезда Михи-Лимонада и ожидал своего нового хозяина.

Их нашли. Это снова возвращалось.

Икс позвонил. Автоответчик. Икс промямлил:

— Миха, ты все не звонишь, поэтому я... — и тут он заговорил быстро, с напором, почти срываясь в крик: — хватит прятаться! Все уже... Немедленно выходи на связь. И... остерегайся черного BMW. Он как-то связан с... с собакой. Ты знаешь, с какой. Миха... Они уже здесь.

Интермедия №2 (Путь Крови)

1.

А еще ему не нравилось, когда Миха думал об Одри. Миха-Лимонад и Одри Хепберн... Причем не только разговаривал о ней, например, со своей новой знакомой или слушал музыку из ее фильмов, а просто думал. Тогда он начинал злиться, вести себя угрожающе и пугать Миху кровавыми автокатастрофами. Не только бывшими, превратившимися в своеобразное спрессованное кино, которое хранило ужас и боль умирания, но и одной-единственной, будущей, которая вот-вот станет «здесь и сейчас» и будет иметь отношение непосредственно к Михе. Но теперь это скорее забавляло, чем вызывало страх или изумление, потому что Миха-Лимонад уже знал, что так просто все не закончится. После рассказа Икса знал — вовсе не для того ожили тени прошлого, и не быть ему банальной жертвой статистики автокатастроф.

«Прошлое меняется, как танец бойцов на ринге», — в приступе пижонской насмешки сказал как-то Миха-Лимонад и что-то добавил про энергетику этих изменений, питающих настоящий момент.

«Будущее отбрасывает на прошлое тени», — ответил ему в тишине со страниц своей книги немецкий поэт Годфрид Бенн.

2.

Он возвращался. Как злобный бог или демон, забавляющийся вечным возвращением и обнаруживающий в траве оставленные накануне шашки. Это всегда происходило ночью, когда кровь жертв статистика автокатастроф уходила в землю, и где-то там, в неведомом месте из нее произрастал новый виноград. Он, конечно, искал Миху, но не только: он питался, креп, набирался сил. Он был темен, но и его новый хозяин принадлежал к народам темной ветви, и по одной линии сумрачный немецкий гений построил лучшие в мире автомобили, растратив себя на создание совершенных механизмов, а по другой — славянская неопределенность спрятала центр, сделала неуловимым место силы.

Правда, всегда оставалась надежда на мертвых.