«Президент Уорфилд» был оснащен хорошей радиоаппаратурой. Стояло лето. Море было спокойное. Сразу после выхода из порта на судне начал действовать комитет репатриантов под руководством Шмуэля Ройзмана, который активно помогал готовить корабль к плаванию.

Корабль жил полной жизнью. Проводились вечера хорового пения; на двух палубах, сменяя друг друга, играли музыканты; молодые ребята готовили театрализованные представления и изучали строевое дело. Плюс к тому работали разнообразные кружки — начиная с кружка любителей философии Шопенгауэра и кончая группой изучения иврита.

Разумеется, не обошлось и без любви.

В первый же день пребывания на корабле девочка, рассказавшая Йоси, как целый год ездила в трамваях, говорила по-немецки и подверглась насилию возле Мюнхена (сегодня она называет себя Ализой), познакомилась с двадцатилетним бледного вида парнем (который сегодня называет себя Йосефом). У Йосефа был дядя, и поэтому до посадки на судно он жил не в лагере Ализы, который Йоси назвал «сиротским приютом», а по другую сторону Марселя, где жили те, у кого были родственники. Йосеф никогда не расставался с альбомом и карандашом и все время что-то рисовал.

Увидев Ализу в первый раз, он долго и пристально на нее смотрел и вдруг сказал:

— А знаешь, я помню твои глаза. Это ты подавала мне знаки из трамвая, чтобы предупредить о надвигающейся опасности, верно?

— Верно, — ответила Ализа. — А у тебя красивые глаза.

В это время мимо них проходил Йоси, и они смущенно замолчали.

— Покажи мне свои рисунки, — попросила Ализа, когда Йоси прошел.

— Да они так себе, — сказал Йосеф, передавая ей альбом.

— А по-моему, у тебя талант, — возразила Ализа, перелистывая альбом. — Только твои рисунки слишком печальные.

— Это потому, что я разучился смеяться.

— Я тоже, — сказала Ализа. — Но теперь опять научилась.

Через два дня они встретились снова. Пароход слегка покачивало. Это была еще не буря, но море уже не было таким спокойным, как раньше. Йосеф вышел на палубу и увидел, что Ализа сидит возле одной из перегородок и читает. Он приблизился, и они долго смотрели друг на друга.

— А у тебя есть девушка? — прервала наконец молчание Ализа.

— Есть, — ответил Йосеф. — Но она умерла.

— А у меня никого нет, — сказала Ализа. — Ни живого, ни мертвого.

В голосе девушки прозвучала ревность.

Йосеф нарисовал ее портрет.

— А знаешь, как евреи поняли, что такое «перпетуум мобиле»? — спросила она, погладив его по голове. — Очень просто. Когда их везли в поездах в концлагерь, они были голодные и ели вшей. А вши, которые тоже были голодные, ели их.

Йосеф улыбнулся.

— Я тебя вспомнила, — сказала Ализа. — Я видела тебя из окна трамвая. Ты нес седло от велосипеда.

Йосеф снова улыбнулся, и сам этому удивился.

— Я ставил на это седло малышей, — сказал он, — чтобы они могли достать до верха забора, окружавшего гетто. Дети, жившие по другую, «арийскую», сторону, приносили хлеб, и наши дети выменивали его у них на золото.

— Ты милый, — сказала Ализа. — Но если у тебя есть мертвая невеста, я не смогу тебя любить.

— Время залечивает раны, — сказал Йосеф.

Среди пассажиров парохода была преподавательница актерского мастерства Эстер Р., которая сразу заметила, что между ребятами что-то происходит. Она пригласила их в организованный ею на корабле театр. Йосеф сделал для нее декорации к спектаклю «Дибук», а Ализа сыграла в этом спектакле Лею. Это напомнило Йоси одну давнюю историю. Он вспомнил, как, увидев однажды в этой роли Хану Ровину, Вейцман в нее влюбился. Втайне от жены Вейцмана Йоси привел его к Ровиной домой на обед. Еду и вино принес Хецкель из кафе «Касит». Он же подавал на стол. Глаза у Ровиной и Вейцмана блестели, а щеки пылали…

Эстер полюбила Йосефа и Ализу и стала уговаривать Йосефа расстаться с его мертвой невестой, а затем — вместе со своей подругой Саркой Ш. — решила научить его смеяться.

Эстер и Сарка вообще старались никогда не унывать. Они ставили спектакли и пели, когда другие лежали, как трупы, и старались рассмешить других, когда им самим было не до смеха. Они смеялись над собственной болью, смеялись над адом Холокоста. К сожалению, сейчас, в Израиле, такого юмора уже никто не понимает. Холокост превратился у нас в «священную корову», о которой можно говорить исключительно высокими словами и со скорбным выражением лица. А жаль. Если во время Холокоста погибали люди, это не означает, что над ним нельзя смеяться.

Эстер была специалистом по движению губ, и благодаря ей Йосеф сначала научился механически растягивать губы в улыбку. Правда, это был еще не смех. Это было как бы понарошку. Однако в конце концов он стал смеяться почти по-настоящему, и, когда это произошло, он вдруг неожиданно для себя понял, что по уши влюбился в Ализу.

Имевшаяся на судне радиоаппаратура позволяла слушать новости Би-би-си. Их переводили на полдюжины языков и распространяли в форме бюллетеней, которые изготовляли сами пассажиры.

Когда «Президент Уорфилд» дошел до Мальты, английский конвой был усилен двумя эсминцами. Сначала появился один, а на следующий день — другой. В результате их стало четыре.

Тем временем жизнь на пароходе шла своим чередом, причем настолько своим чередом, что религиозные пассажиры начали выдвигать требования. В частности, они потребовали, чтобы им разрешили молиться на палубе, выдавали кошерную пищу и чтобы в субботу перестали готовить еду. Однако если против первого требования Йоси ничего против не имел, то два других удовлетворить никак не мог.

Наблюдая за молящимися, Йоси с удивлением заметил, что они делают это не вместе, а группами, причем каждая группа держится обособленно. Хасиды, их противники митнагдим, обычные верующие, ультрарелигиозные харедим — все они молились порознь, как если бы молитва не соединяла их, а разъединяла. Глядя на них, Йоси даже вспомнил, как в школе им рассказывали, что в древности, в Иерусалимском Храме, евреи хоть и молились вместе, но стояли на расстоянии друг от друга. «Разве у вас у всех разные боги?» — спросил он как-то раз у молившихся в одной из этих групп, но вместо ответа они только удивленно на него посмотрели и в их глазах он увидел нечто вроде жалости.

Среди пассажиров были такие слабые, что, когда они выходили на палубу подышать свежим воздухом, им становилось плохо и у них начинала кружиться голова. Другие все время плакали. Однако были и те, кто пытался радоваться жизни.

Люди выходили на палубу, чтобы принять душ, поесть, выпить воды. Они стояли в бесконечных очередях в туалеты. Врачи из числа самих же пассажиров оказывали помощь больным.

Ализа не только выучила наизусть роль Леи, но и стала одной из основательниц судовой библиотеки. Книги принесли пассажиры. Во время своих странствий кое-кто из них таскал с собой и книги, и теперь они охотно одалживали их библиотеке, чтобы другие тоже могли их прочесть. Однако среди пассажиров были не только те, кто читал, но и такие, кто писал. Однажды Йосеф, которого Ализа называла теперь не иначе как «любимый», пришел к ней в библиотеку и показал запись, сделанную им в альбоме. «Я видел, — прочитала Ализа, — как немец отрубил моей маме голову топором, но мне кажется, что ее кровь в мои рисунки больше не проникает». Ализу это обрадовало — как и то, что рисунки Йосефа стали менее мрачными и более понятными, — и она спросила его, когда он отменит помолвку со своей невестой. Однако он только молча ее поцеловал и убежал в трюм. Ализа стояла у входа в библиотеку и плакала.

На корабле велись жаркие политические и литературные споры, переходившие зачастую в громкие перепалки. Пассажиры этого очередного «плавучего Освенцима» спорили о сущности цинизма и о беспричинном бунтарстве, описанном в романе Тургенева «Рудин»; дискутировали о самоубийстве и о нигилизме (в том числе и о знаменитом лозунге «быть против любого „за“», который отрицает в том числе и сам нигилизм как таковой); они обсуждали вопрос о том, чем мораль отличается от этики (один вспотевший от волнения участник дискуссии доказывал, например, что этика у каждого своя, тогда как мораль является общей для всех живущих вместе людей); а на одном из диспутов зашла речь о книге Плеханова «О роли личности в истории». В этой книге, которую очень любили цитировать марксисты всех мастей, рассматривается вопрос о том, что движет историей — историческая необходимость или личные качества тех или иных конкретных людей, иными словами, сам ли человек творит историю или же она творит его, — и Йоси Харэля этот вопрос очень заинтересовал. Ведь с одной стороны, его самого, несомненно, сотворила история, но, с другой стороны, он тоже стал ее творцом, когда решил взять в свои руки судьбы всех этих людей. Ему очень хотелось, чтобы они его полюбили, и иногда он даже ловил себя на том, что бессознательно за ними «ухаживает» — подобно тому, как мужчина ухаживает за женщиной.

Йоси не переставал удивляться тому, каким парадоксальным образом смерть соседствовала на корабле с бурным кипением жизни.

Например, когда он спросил одного молодого интеллектуала, как его зовут, тот громко назвал свой лагерный номер, как бы стараясь этим подчеркнуть, что его настоящее имя отнято у него навсегда и теперь он не человек, а всего лишь номер на руке. Однако это отнюдь не помешало ему процитировать юмористическое высказывание Анатоля Франса о том, что в Париже существует абсолютное равенство, поскольку не только бедные, но и богатые могут спать под мостом, и засмеяться при этом так, словно они с Йоси сидели сейчас в каком-нибудь кафе на бульваре Сен-Жермен, попивали коньяк и, наслаждаясь очаровательным весенним вечером, мирно беседовали о жизни.

А одна из женщин, чьи ноги, пересекшие всю Европу, внезапно отнялись (или, как она говорила, «окаменели»), целыми днями лежала на нарах, плакала и молила Бога о смерти, но при этом расспрашивала Йоси (которого она, как и другие пассажиры, знала под именем Амнон) о том, что их ждет впереди. «Что с нами будет? — допытывалась она. — Есть ли у нас будущее? Может ли вообще быть будущее у душ, сгоревших в огне? Как воскресить к жизни душу, превратившуюся в пепел? Каким образом можно выйти, как Икар, и вернуться, как Сфинкс? Как выглядят орлы в палестинской пустыне? Смогут ли они отличить номер, вытатуированный на руке, от номера, навсегда впечатавшегося в сердце?»

На третий день пути у одной из женщин начались роды. Она рожала, лежа на доске, накрытой простыней. Роды принимали два врача. У женщины родился сын, но сразу после родов у нее открылось кровотечение, и она умерла.

Как и в случае с ребенком на «Кнессет-Исраэль», покойную похоронили в море. Надгробные речи произнесли американский пастор Грауэл и Йоси.

— Когда евреи вышли из Египта и шли по пустыне, — сказал Йоси, — они тоже хоронили своих мертвецов, но тем не менее продолжали идти дальше.

Тело обернули брезентом и флагом, обмотали якорной цепью и сбросили в море. Кто-то сказал кадиш.

Люди, которые в течение многих лет видели вокруг себя смерть, но «продолжали идти дальше», восприняли кончину женщины очень тяжело. Некоторые из них считали, будто это произошло потому, что она не успела добраться до Палестины. «Там, — говорили они, — она бы не умерла». А некоторые даже винили в ее смерти самих себя и переживали из-за того, что они ее не уберегли.

На похороны пришло много народу. Муж покойной, которого поддерживали два матроса, горько плакал.

— Мы прошли с ней через такой ад, — говорил он сквозь слезы, — через такой ад… И вот теперь она умерла… Это просто не укладывается у меня в голове. Ведь мы уже почти доплыли до Палестины. Здесь, на этом корабле, мы фактически уже в Палестине. Так почему же она умерла? И почему именно сейчас?!

За ребенком покойной роженицы взялась ухаживать одна пожилая, лет шестидесяти, женщина, но, поскольку молока на корабле не было, ей приходилось поить его ананасовым соком, и в конечном счете он тоже умер. Правда, это произошло уже позднее, после того как корабль прибыл в Хайфу.

В восьмидесятые годы я познакомился с хозяйкой одного тель-авивского кафе. Ее звали Ш. В характере этой женщины тихое и привычное отчаяние каким-то удивительным образом сочеталось с озорным юмором и жизнелюбием, которое свойственно людям, постоянно помнящим о том, что каждый отпущенный им час жизни является бесценным подарком.

Каждый раз, как я заходил перекусить в это кафе, Ш. подходила к моему столику и спрашивала, всем ли я доволен, и однажды я увидел у нее на руке лагерный номер. Ее руки были покрыты капельками пота, потому что она только что вышла из жаркой кухни, и номер блестел, как медаль на солнце. Ш. заметила, что я не отрываясь смотрю на ее руку, но промолчала.

Однажды я спросил ее, почему у нее такой усталый вид.

— Сегодня ночью я не спала, — ответила она.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Нет, — сказала она. — Я вообще не сплю по ночам.

— Почему? — поинтересовался я.

— Стоит мне заснуть, как я вижу один и тот же страшный сон.

Я попросил Ш. его рассказать, но она отказалась.

Через две недели я снова оказался в этом кафе. В тот день ни одного посетителя, кроме меня, там не было. Ш. подсела ко мне за столик, ее сын подал нам французский коньяк в стаканах для воды, и вдруг — хотя я даже не успел ее ни о чем спросить — она начала рассказывать. Когда ей было шестнадцать лет, она попала в Освенцим. В один прекрасный день все десять девушек из ее барака, включая ее саму, заболели оспой. Когда офицер СС это заметил, он выстроил их на плацу и велел раздеться. Пришел врач, осмотрел их и в конце осмотра подал офицеру знак головой, из которого они поняли, что им вынесен приговор. Было ясно, что теперь их отправят в крематорий. И тут произошло неожиданное. Охранявшая их низкорослая тощая эсэсовка, которая любила развлекаться, стреляя в детей, на мгновение отвернулась, и в этот момент из-за близлежащего барака выскочила женщина, с которой Ш. никогда ни до того, ни после ни разу не встречалась. Она схватила ее за руку, потащила за собой, втолкнула в барак и исчезла. Все, что произошло потом, Ш. видела уже через щелку в двери. Когда эсэсовка повернулась обратно и обнаружила, что в строю осталось только девять человек, она остановила случайно проходившую мимо здоровую девушку, приказала ей раздеться, поставила ее в строй вместе со всеми и — с криками и ударами — погнала их по дороге. Назад никто из них так и не вернулся.

— И вот теперь, — сказала Ш., — этот кошмар каждую ночь преследует меня во сне, и я постоянно думаю о девушке, которая пошла вместо меня на смерть. Кто она была? И кто была та женщина, которая меня спасла? Почему она рискнула ради меня своей жизнью? Почему я вообще этого удостоилась? Впрочем, какой смысл задавать все эти вопросы. Разве на каждое «почему» можно дать ответ?