В июле 1947 года, когда закончилось сражение на «Эксодусе», Йоси Харэль вышел из хайфского порта переодетым в портового рабочего. На этот раз он не отправился в изгнание вместе с пассажирами парохода, как сделал это, когда привел в Хайфу «Кнессет-Исраэль», потому что руководство приказало ему ехать в Италию, чтобы привести еще два корабля.

Он поехал в Тель-Авив и с центральной автобусной станции пешком отправился в кафе «Касит», чтобы выпить с его хозяином, Хецкелем — человеком, который всегда знал, о чем можно спрашивать, а о чем нельзя, — а затем пошел домой. И когда он шел по проспекту Бен-Циона, то увидел, что возле театра «Габима» собралась большая, шумная и взволнованная толпа. Неподалеку стояли броневики, в которых сидели с подозрением наблюдавшие за происходящим вооруженные «анемоны» (как тогда называли английских десантников в красных беретах), а перед толпой стоял низкорослый взволнованный Залман Шазар, впоследствии третий президент Израиля, и с характерным для него пафосом произносил речь. Он говорил о каком-то корабле, который он, выстреливая мощными залпами красноречия, сравнивал то с Маккавеями, то с еврейскими гетто, то с Иегошуа Бен-Нуном, и поначалу Йоси даже не понял, о каком именно корабле идет речь. Когда же до него наконец-то дошло, что Шазар говорит об «Эксодусе», он на какое-то мгновение даже засомневался, что действительно принимал участие в этой истории. Потому что в изложении Шазара жалкий, побитый, воняющий слезоточивым газом «Эксодус», с которого пришел Йоси, приобрел воистину библейский масштаб, а его собственные поступки выглядели как образцы неслыханного героизма и напоминали какой-то кинематографический эпос. И тут вдруг Йоси внезапно понял, что все, случившееся в последние месяцы — плавание, сражение с англичанами, их жестокость, страдания репатриантов, — все это имеет какой-то особый, символический смысл, который выходит за рамки самих этих событий. Только теперь он вдруг осознал, где побывал, и поверил, что все, о чем говорил Шазар, произошло на самом деле. До этого Йоси воспринимал все совершенное им как нечто само собой разумеющееся, но после пламенной речи Шазара его деяния вдруг приобрели какое-то совершенно иное звучание.

В тот момент, когда пассажиры «Эксодуса» уже начали свой путь в Гамбург и концлагерь Поппендорф, ничего об этом не знавший, усталый и задумчивый Йоси Харэль стоял и взволнованно слушал человека, из глаз которого текли слезы и который кричал так, словно четыре тысячи пятьсот репатриантов (а ведь он с ними никогда не встречался, не знал, как они выглядят, не видел, как их били и унижали англичане) назначили его своим полномочным представителем и вопияли сейчас его глоткой. В устах Шазара история «Эксодуса» превратилась в некий возвышенный эпос, и Йоси не без смущения понимал, что операция, которая была для него всего лишь одной из десятков других смелых акций, в которых он принимал участие, прямо у него на глазах начинает превращаться в миф о возрождении еврейского народа. «Если тебя, дружище Шазар, послушать, — думал Йоси, — то несчастные люди, плывшие на корабле, были чуть ли не героями, сражавшимися в еврейской войне за независимость, хотя на самом деле они понятия не имели, что являются бойцами». Он вспомнил погибшего на «Эксодусе» шестнадцатилетнего мальчика, который во время войны сбежал из концентрационного лагеря; вспомнил убитого англичанами добровольца из Америки; вспомнил получившую ранение женщину, которая выжила в Освенциме… Нелепый вид восторженного лидера-коротышки вызвал в его памяти образ американского протестантского пастора Джона Грауэла, помогавшего активистам организации «Брэха» переводить людей через границы европейских стран. Йоси полюбил его за наивность. Грауэл, писавший об истории с «Эксодусом» в американских газетах, был честным человеком и пуританским фанатиком старого толка, который в один прекрасный день проникся сочувствием к еврейским беженцам и решил помочь им добраться до «Эксодуса», добывая для них фальшивые документы и переводя их через границы. Как-то раз, в каком-то лесу на севере Италии, он оказался в компании девяти религиозных евреев, которых, в отличие от всех остальных, еще не успел посадить на поезд, а поскольку дело было в канун субботы, евреям нужно было помолиться. Грауэл пошел в маленькую церковь на опушке леса и попросил у католического священника разрешения воспользоваться для молитвы его церковью. Тот разрешил. Однако, когда они зашли внутрь, один из евреев сказал:

— Но ведь нас же только девять; у нас нет миньяна.

— Есть, — возразил один из его товарищей, показывая на статую Иисуса Христа, висевшую над алтарем. — Он тоже когда-то был нашим.

И они начали молиться. Иисус послужил для них десятым.

Йоси стоял возле театра «Габима» вместе с Грауэлом, горой Муса-Даг и девочкой, певшей на капитанском мостике песни на стихи Альтермана и Рахели, и чувствовал, что в голове у него все начинает затуманиваться и перемешиваться, так что он уже не понимает, то ли это девочка-старуха стала горой Муса-Даг, то ли Муса-Даг превратилась в Feldhure А.13562.