I. ДОРОГА В БРЮНОА

Утром 23 февраля 1745 года — то есть недели через три после происшествия, описанного в первой части — щегольская карета со светло-зеленым кузовом и колесами, обитыми серебром, запряженная четверкой, проезжала по городку Буасси-Сен-Леже.

На дверцах кареты был изображен герб: два великолепных кабаньих клыка. Гривы лошадей были переплетены шелковыми лентами изумрудного цвета, на хвостах завязаны банты из лент того же цвета, на сбруе звенели колокольчики. Два форейтора в бархатных зеленых камзолах с серебряными галунами и в треугольных шляпах, украшенных кокардами из белых лент, управляли лошадьми. На запятках сидели два лакея в зеленых с серебром ливреях.

Два человека, небрежно разлегшиеся в карете на подушках, любовались великолепным пейзажем.

Хотя была зима, уже две недели погода стояла изумительная. Лучезарно сияло солнце, небо было чистое, холод — не очень сильным. Оба путешественника были в богатых охотничьих костюмах. Человек, знакомый с высшим обществом, узнал бы в них герцога де Ришелье и маркиза де Креки. В этот день была назначена королевская охота в лесу Сенар. Герцог и маркиз ехали на место сбора, назначенное обер-егермейстером. Дорогой они разговаривали, смеялись, обменивались придворными анекдотами, которыми сыпал неисчерпаемым потоком в особенности герцог де Ришелье. Креки больше слушал, чем говорил.

Карета ехала мимо парка Брюноа, где величественно возвышался своими позолоченными кровлями великолепный замок, которому предстояло стать знаменитым двадцать лет спустя благодаря безумной расточительности маркиза.

— Ей-Богу! — сказал Ришелье, смеясь. — Король, сделав маркизом Париса де Монмартеля, должен был бы дать ему герб, изображающий золотое поле, заваленное мешками!

— Парис оказал большие услуги, — сказал Креки с притворной серьезностью.

— Большие услуги! — повторил Ришелье. — Кому же?

— Самому себе.

— А! Это мне нравится!

— Утверждают, любезный герцог, что этот главный банкир имеет в своей собственной кассе больше двадцати миллионов.

— Это правда, маркиз. Этот придворный банкир имеет такое влияние, что сам назначает контролеров.

Схватив шелковый шнурок, висевший у переднего стекла, он дернул его и закричал:

— Не сюда! Не сюда!

Карета, повернувшая было направо — на дорогу, где было назначено место сбора, — остановилась. К дверце подошел лакей, почтительно держа в руке шляпу.

— Налево, по дороге в Суази, — сказал герцог.

Лакей передал это приказание форейторам, и карета быстро покатилась в другом направлении.

— Но мы едем не туда! — сказал удивленный Креки.

— Да, но мы успеем приехать, — отвечал Ришелье. — Охота назначена на два часа, а теперь который час?

Креки посмотрел на часы.

— Десять часов, — сказал он.

— Значит, нам остается четыре часа!

— И как мы их проведем?

— Сначала у нас будет очаровательная прогулка, а потом — превосходный завтрак.

— Где же мы будем завтракать?

— В великолепном замке.

— Кто в нем живет?

— Царица грации, красоты и любви.

— Черт побери, любезный герцог! — вскричал Креки, играя кружевами галстука. — Я не жалею, что встал так рано и поехал по вашему приказанию натощак.

— Я вам говорил, что вы будете меня благодарить.

— Мы едем в Суази?

— Нет, это недалеко от Суази, в лесу.

— Какой замок?

— Этиоль.

— К племяннице Турншера?

— Именно. Мы будем завтракать, если только это вам угодно, любезный маркиз, у жены Нормана д’Этиоля, главного откупщика.

Креки посмотрел на Ришелье, потом весело расхохотался и пожал ему руку.

— Поздравляю, — сказал он, — меня уверяли, что д’Этиоль очаровательна! Но зачем вы меня везете туда?

— Чтобы не быть там одному.

Креки вытаращил глаза.

— Если это загадка, я не могу отгадать ее, — сказал он.

— Разгадка же состоит в том, что я не могу принять ваших поздравлений.

— Отчего?..

Ришелье раскрыл чудную табакерку — образцовое произведение искусства. Он засунул в нее свои аристократические пальцы и, не спеша заложив понюшку ароматического табака в нос, сказал, стряхивая табак с жабо:

— Вы знаете мадам Норман д’Этиоль…

— По имени — немножко, по репутации — очень хорошо, на самом деле — вовсе нет.

— Ну, мой милый! Мадам Норман д’Этиоль очаровательная двадцатичетырехлетняя женщина, грациозная, красивая, остроумная и даже талантливая. Она играет на лютне и клавесине, поет, танцует, как балерина, очень хорошо рисует карандашом и масляными красками и, наконец, декламирует не хуже Дюмениль.

— Черт побери! Да ваша мадам д’Этиоль просто совершенство! Я влюблюсь в нее до безумия: прелестная, грациозная, остроумная, танцовщица, певица, драматическая актриса, музыкантша…

— Словом, приманка для короля!

Ришелье улыбнулся и лукаво посмотрел на своего спутника.

Маркиз хотел что-то сказать, но в это время форейторы еще громче захлопали бичами, а справа поднялся вихрь пыли.

— Держи левее, дурак, и дай проехать! — закричал громкий голос.

Бичи захлопали еще сильнее, раздались крики, и тот же голос продолжал:

— Служба короля!

Креки, наклонившись вперед, высунул голову в окно кареты. Впереди стояла наемная карета, запряженная двумя лошадьми и занимавшая одна почти всю ширину дороги. Кучеру этой кареты форейторы маркиза де Креки приказывали посторониться и пропустить блестящий экипаж.

В эту аристократическую эпоху проехать вперед было делом крайне важным. Карету человека более низкого ранга останавливали или опрокидывали, но проезжали. Если бы экипаж маркиза де Креки поскакал со своей четверкой, то наемная карета непременно опрокинулась бы в реку. Это было неминуемо, потому что форейторы решились проехать во что бы то ни стало.

 

II. КРАСАВИЦА

— Боже! Да вы нас сбросите в реку! — закричал жалобный голос.

В окне наемной кареты показалось полное, круглое, румяное лицо с тройным подбородком. Маркиз де Креки весело расхохотался.

— Аббат де Берни! — произнес он.

— Берни, — повторил Ришелье, наклоняясь в свою очередь к окну.

— Маркиз де Креки! — закричал аббат, протянув руки. — Неужели вы захотите нас убить?

— Сохрани Бог, дорогой аббат, вы слишком любезный собеседник, притом, мадемуазель Госсен мне этого не простит. Однако, дорогой аббат, мы должны проехать.

— Я ужасно боюсь этой кареты, которая скрипит, как старое колесо.

— Ну, садитесь в нашу карету, а потом эту можно будет столкнуть в реку.

— С большой охотой, — отвечал аббат с прояснившимся лицом.

Обе кареты остановились. Лакей соскочил на землю, отворил дверцу наемной кареты, и аббат вышел. Другой лакей опустил подножку кареты маркиза де Креки.

— Но я не один, — сказал аббат де Берни.

— А-а! — заметил Ришелье. — С вами в карете дама?

— Нет, мужчина.

— Кто?

— Вольтер.

— Вольтер с вами?!

— Да.

— Пусть и он сядет в нашу карету, скажите ему.

Ришелье насмешливо улыбнулся.

— Разве вы не знаете Вольтера?

— Знаю, — отвечал Креки.

— Стало быть, вы знаете, что если вы его попросите через аббата, то он не примет вашего приглашения.

— Почему?

— Потому, что его надо пригласить иначе.

Ришелье сделал знак рукой лакею.

— Пойдите и скажите от нашего имени мсье Вольтеру, что мы просим его оказать нам честь пересесть в нашу карету.

Лакей поклонился со шляпой в руке и подошел к дверцам наемной кареты.

Через несколько минут человек высокого роста, худощавый, просто одетый, вышел из наемной кареты. Это был Аруе де Вольтер. Ему было пятьдесят лет и он находился во всем блеске — не своей славы (славу, в полном смысле этого слова, он приобрел значительно позже) — а своей блистательной и шумной репутации.

— Садитесь же, любезный Аруе, — сказал Ришелье, дружески кланяясь великому писателю.

Вольтер сел в карету, и дверца тотчас закрылась. В это время кучер наемной кареты сошел на землю и, взяв лошадей под уздцы, отвел их с дороги. Блестящий экипаж быстро проехал.

— Теперь, господа, скажите нам, — начал маркиз де Креки, — куда вы желаете, чтобы мы вас отвезли?

— Мы не допустим, чтобы вы ради нас свернули с дороги, — отвечал Вольтер.

— Куда вы ехали? — спросил Ришелье.

— В Этиоль! — отвечал аббат де Берни.

— Вы ехали в Этиоль?!

— Да, — сказал Вольтер.

— Как кстати! И мы тоже туда едем.

— Разве вы знаете мадам д’Этиоль? — спросил Ришелье.

— Я ее знал, когда она была мадемуазель Пуассон.

— Пуассон… Пуассон… — повторил Креки. — Какой-то Пуассон был чуть не повешен за злоупотребления.

— Это ее отец, — сказал Вольтер.

— И кто-то спас его в Гамбурге? — спросил Ришелье.

— Это Турншер.

— А потом кто-то еще выхлопотал ему прощение.

— Турншер!

— Тогда-то, — заметил аббат де Берни, — чтобы вознаградить его, дали ему поставку мяса в Дом инвалидов. Кто ему покровительствовал?

— Турншер, — ответил Вольтер.

— Турншер! Турншер! — повторил Креки со смехом. — Стало быть, он благодетель семейства Пуассон?

— Он так богат, что мог бы быть благодетелем всего человечества, — сказал Берни, — у него миллионов двадцать.

— Что он еще сделал для семейства Пуассон?

— Он от многого освободил Пуассона, — отвечал Вольтер, — от неприятностей, скуки, горестей и беспокойств отцовской любви, занимаясь его дочерью, хорошенькой Антуанеттой, воспитание которой взял на себя.

— И достиг полного успеха, — продолжал аббат, — потому что в восемнадцать лет мадемуазель Антуанетта была просто совершеннейшей девушкой!

— Это действительно образованная женщина, — сказал Ришелье.

— Мало того, — вскричал Вольтер, — это артистка, и артистка умная! Она превосходная музыкантша, она удивительно рисует и горячо, страстно, с несомненным увлечением любит интересный разговор, блестящее общество, охоту, удовольствия!

— Что я вам говорил, Креки? — воскликнул Ришелье. — Эта женщина — совершенство! Когда Турншер, ее крестный отец, представлял ее в свете и давал для нее праздник за праздником — помните, какой она имела успех?

— Оглушительный! В городе и при дворе говорили только о ней.

— Как она была хороша в день своей свадьбы!

— А как Норман был безобразен! — сказал Берни.

— Он такой же безобразный и теперь, — прибавил Вольтер.

— Да, но он был главным откупщиком, и брак свершился.

— Норман д’Этиоль — племянник Турншера? — спросил Креки.

— Да.

— Так что мадам д’Этиоль привязана к Турншеру всеми узами. Он ее крестный отец, ее дядя, ее благодетель…

— За что Пуассон ему глубоко признателен!

— Сколько лет она замужем?

— Три года.

— Сколько ему лет?

— Я могу вам сказать, сколько лет мадам д’Этиоль, — сказал Вольтер, — потому что в тот день, когда она родилась, я обедал у Турншера, а это было 29 декабря 1721 года.

— Стало быть, ей теперь двадцать четыре года.

— Лучший возраст женщины!

— И мы едем к этой очаровательной женщине? — спросил Креки герцога.

— Да, мой милый, — отвечал Ришелье.

— А что мы там будем делать?

— То же, что делают все, кто только ступил ногой в ее гостиную, — обожать ее.

— Вы разбудили меня так рано, и мы поехали так быстро только для того, чтобы представить меня мадам д’Этиоль?!

— Ну да! Когда приедете, маркиз, вы не будете жаловаться, потому что встретите там самое веселое, самое любезное, самое остроумное и самое нарядное общество, какое только можно пожелать.

— Не сомневаюсь.

— И у вас будет еще меньше причин для сомнений, если я скажу, что перед вами два представителя этого любезного общества, и что к именам Вольтера и Берни, которыми гордится гостиная мадам д’Этиоль, вы можете присоединить имена Мопертюи, Кагюзака, Монтескье, Мармонтеля, Жанти-Бернара и многих других.

— Очень странная жизнь у этой молодой женщины! — сказал Вольтер. — Как дочери Пуассона — человека ничтожного — ей предстояла самая печальная будущность, но этот ребенок избалован судьбой! Все дурное превратилось для нее в хорошее, и вместо того, чтобы идти по извилистой тропинке, она с самого начала своей жизни, с первых ее шагов, видит перед собой прекрасную, веселую дорогу, разукрашенную цветами. Кто может знать, куда приведет ее эта дорога?

— Одна судьба… — сказал Берни.

— Которой герцог де Ришелье так часто подает руку, — прибавил Вольтер, лукаво улыбаясь.

Ришелье тоже улыбнулся и посмотрел на Вольтера. Молнией промелькнула мысль во взглядах двух человек, обладавших таким острым умом, характера, однако, столь различного: Ришелье обладал хитростью придворного, Вольтер — лукавством философа.

Карета уже несколько минут ехала по лесу, потом повернула налево, на берег реки, и поднялась на крутую гору, на которой возвышался замок Этиоль.

— Мы не можем долго оставаться в замке, — сказал Креки. — Я должен быть в начале охоты — этого требует моя должность.

— Мы уедем тотчас, как вы захотите, — ответил Ришелье, — но прежде дайте нам приехать.

Карета быстро катилась по красивой аллее.

— Вот мы и приехали, — сказал аббат де Берни в тот момент, когда экипаж въехал в величественные ворота и покатился по аллее, украшенной справа и слева статуями на пьедесталах. Вся греческая мифология была здесь представлена стараниями лучших скульпторов. За статуями стояла зеленой стеной живая изгородь высотой в десять футов. В конце аллеи был большой двор с бассейном в центре, со службами из кирпича справа и слева, в глубине которого возвышался фасад замка с остроконечной кровлей.

Карета остановилась у крыльца. Множество экипажей во дворе, множество лакеев в самых разных ливреях в передней говорили о большом количестве гостей.

Выйдя из кареты, Ришелье и Креки немного отстали от своих спутников. Маркиз взял за руку герцога.

— Любезный герцог, — сказал он, — хотите, я выскажу вам все, что думаю?

Ришелье посмотрел на него со смешанным выражением насмешки и чистосердечия.

— Высказывайтесь, мой милый, — ответил он. — Мой дед был кардиналом, и хотя я не унаследовал его звания, я принужден наследовать его привилегию выслушивать чужие признания.

— За моим визитом к мадам д’Этиоль что-то кроется.

— Вы думаете?

— Думаю.

— Вы ошибаетесь.

— Как! Стало быть, это правда, и мой непредвиденный приезд в этот замок действительно скрывает что-то?

— Да.

Креки с любопытством наклонился к своему спутнику.

— В чем же дело?

Герцог хитро улыбнулся.

— Вы не догадались? — спросил он.

— Нет.

— Ну, вы узнаете все, когда…

Ришелье остановился в раздумье.

— Когда? — нетерпеливо спросил Креки.

— Когда мы позавтракаем с мадам д’Этиоль.

— Почему же не прежде?

— Потому что прежде… невозможно.

— Но…

— Молчите, мой милый, мой милейший, и будьте скромны.

Креки расхохотался.

— Знаете ли, — сказал он, — вы сильно подстрекнули мое любопытство!

— Знаю!

— А я не знаю.

— Вы узнаете, когда надо будет знать, любезный маркиз де Креки, — до тех пор не расспрашивайте. Убаюкивайте себя тревожным любопытством ожидания.

— Я буду себя убаюкивать — это конечно, но не засну.

Ришелье молча увлек маркиза за собой.

 

III. ЗАМОК Д’ЭТИОЛЬ

Выстроенный в восхитительном месте и с полным знанием законов архитектуры замок д’Этиоль казался волшебным зданием, в котором соединились ослепительная роскошь, изящный вкус и искусство, и которое так достоверно характеризовало восемнадцатое столетие. Столетие странное во французской истории, в котором умер Людовик XIV, и родился Наполеон I; столетие, в котором угасла старая королевская династия, и явилась новая — императорская; столетие прогресса, породившее Вольтера и Руссо; столетие сильное, могучее, где все было гипертрофировано: величие и упадок, роскошь и нищета, слава и поношение; столетие, наконец, которое все разрушило, все уничтожило, все поглотило и все возобновило, все создало вновь!

Но, простите меня, читатели, я немного увлекся. Возвратимся же поскорей в очаровательный замок Этиоль, в это привлекательное жилище, где все, по-видимому, соединилось, чтобы вызывать восторг и доставлять удобство: роскошь меблировки, — великолепие экипажей, изысканный стол, беспрерывные празднества. Это было восхитительное жилище, где хозяйкой была очаровательница.

Завтрак был подан в столовой из розового гипса, огромные окна которой позволили гостям любоваться живописным пейзажем.

Пятнадцать мужчин, представлявших отборный цвет аристократии, искусства, науки, литературы, финансов, сидели вокруг стола в обществе десяти женщин, сияющих нарядами и красотой. Но самая прекрасная сидела на почетном месте, угощая гостей, как умная хозяйка, желающая нравиться всем. Это была Антуанетта Норман д’Этиоль.

Антуанетта была не только прекрасна, но и обольстительна в буквальном смысле этого слова. Черты лица ее были тонкие, нежные, изящные, взгляд, мягкий как бархат, часто был подернут томностью, а иногда сверкал, как молния. Ее чудные волосы были пепельного цвета с великолепным золотистым отливом, рот — как у амуров Альбано, а кожа имела белизну перламутра. Но всего обольстительнее в ней была неизъяснимая прелесть изменчивого личика, отражавшего поочередно лукавство, кротость, доброту, глубину мысли и любовь. Это чрезвычайно подвижное лицо было истинным зеркалом души. Стан ее был очень стройным, позы — благородны и кокетливы, походка — грациозна, ноги — крошечные, руки — точеные. Одаренная женскими прелестями, Антуанетта к тому же владела умением наряжаться.

По ее правую руку сидел Ришелье, по левую — Вольтер, напротив нее разместился крестный отец и благодетель Турншер, другие места были заняты виконтом де Таванном, маркизом де Креки, аббатом де Берни, графом де Рие (отцом которого был знаменитый Самуил Бернар), Пуассоном — братом Антуанетты, которому было тогда только двадцать лет, мадам Госсе — другом дома, мадам де Рие — женою банкира, мадам де Вильмюр, замок которой был по соседству с замком Этиоль, мадам де Лисней и ее дочерью — хорошенькой кузиной Антуанетты.

Возле мадам де Вильмюр сидел Норман д’Этиоль, муж Антуанетты, — низенький, с безобразным лицом.

Из четверых неупомянутых мужчин трое уже носили знаменитые имена: Бусле — живописец, Фавар — драматург и Жанти-Бернар — поэт. И последний — лет пятидесяти, в строгом костюме, с серьезным лицом, проницательным и ясным взглядом — был Пейрони, знаменитый хирург.

Разговор был живым, одухотворенным, остроумным и шумно-веселым — при каждой остроте все весело смеялись.

— Господа! — сказала Антуанетта д’Этиоль, тихо говорившая с герцогом Ришелье. — Позвольте мне сообщить вам приятное известие.

— Что такое? — заинтересовались все.

— Герцог обещал мне официально выпросить у его величества позволение представить в придворном театре «Искательницу ума».

Фавар вспыхнул.

— Неужели? — произнес он.

— Да-да! Это решено — не правда ли, герцог?

— Обещаю вам, — отвечал Ришелье.

— Довольны ли вы, Фавар?

— Доволен ли! — воскликнул бедный автор, тогда еще малоизвестный. — Мог ли я мечтать о большем счастье? Ах! Все радости моей жизни достаются мне от вас: вы муза, вдохновляющая меня!

— А мсье де Вольтер даст вам советы.

— Фавару нужны только похвалы, — отвечал Вольтер.

— Я никогда не забуду, что со мной случилось через два дня после представления вашей очаровательной пьесы, — сказал Турншер, смеясь.

— Это точно, — сказала мадам д’Этиоль, также засмеявшись. — Представьте себе, господа, после представления «Искательницы ума» я чувствовала такое удовольствие, что умирала от желания увидеть автора и осыпать его похвалами. Я просила дядюшку на следующий день удовлетворить мое желание — он мне обещал.

— Да, — продолжал Турншер, — а когда я отправился к Фавару, думая, что еду к поэту, то нашел пирожника…

— Увы! Это была моя профессия! — жалобно сказал Фавар.

— Он готовил пряженцы! — прибавила мадам д’Этиоль.

— Не говорите дурно о пряженцах, — сказал Пейрони серьезно. — Пряженцы выдумал отец Фавара, и они очень полезны людям с больным желудком.

— Кене предписал только пряженцы этой бедной Сабине, — сказал Таванн.

— Кстати, — заметил Креки, — Даже говорил мне, что на третий день его дочери стало гораздо лучше.

— Да, говорят, она спасена.

— Узнали ли, наконец, кто ранил несчастную девушку? — спросила мадам д’Этиоль.

— Нет, ничего не известно. Начальник полиции не смог разузнать ничего, и он в отчаянии, этот бедный Фейдо де Морвиль, потому что король не скрывал своего недовольства.

— Неужели! — сказала Антуанетта д’Этиоль, и ее лицо вдруг просияло.

— Это покушение на молодую девушку без всякой видимой причины очень странно! — сказала мадам де Госсе. — Но ведь вы видели ее в ту самую ночь, мсье де Берни?

— Да, — отвечал аббат, — мы ужинали в тот вечер с герцогом де Ришелье, с маркизом де Креки и виконтом де Таванном. Маркиз и виконт первые помогли дочери Даже.

— Это Таванн первый увидел ее, — сказал Креки.

— И ничего не удалось выяснить?

— Абсолютно ничего.

— Впрочем, в ту же самую ночь были и другие странные происшествия, — прибавил Пейрони, — сгорел особняк Шароле…

— И мы имели честь быть представленными Рыцарю Курятника, — продолжил Ришелье.

— Рыцарю Курятника! — с ужасом повторила Антуанетта. — Вы его видели?

— Да.

— Где?

— У мадемуазель Камарго.

— Ах, Боже мой! Он что, хотел ее убить?

— Вовсе нет, разве что хотел задушить ее розами, потому что принес великолепнейший букет, какой только можно достать в это время года.

— Рыцарь Курятника принес розы мадемуазель Камарго?

— Он при нас предложил их ей и, право, этот рыцарь очень хорош собой, наружность преинтересная.

— У подобного чудовища!

— Потише! Не говорите дурно о нем: здесь его искренний друг.

— Искренний друг Рыцаря Курятника здесь, в этом доме?! — закричала Антуанетта.

Все гости переглянулись с выражением комического ужаса.

— Этот преданный и искренний друг, — сказал Ришелье, — виконт де Таванн.

— Ах, Боже мой! — поразилась Антуанетта.

Веселый хохот встретил слова герцога. Один Таванн не смеялся.

— То, что утверждает герцог де Ришелье, соответствует истине, — подтвердил он.

Взоры всех устремились на его лицо.

— Какая странная шутка! — сказала мадам де Вильмюр.

— Таванн не шутит, — возразил Креки.

— Он и прежде это заявлял! — прибавил аббат де Берни. — Доказательством может служить то, что Рыцарь Курятника по приглашению Таванна принес розы мадемуазель Камарго в ту ночь, когда он велел сжечь — по его же признанию — особняк Шароле.

— Он даже успокоил присутствующих там дам, — продолжал Креки, — заверив их, что нет никакой опасности.

— Ну да, он это сказал, — подтвердил Ришелье.

— Но, выходит, ваш Рыцарь — человек очаровательный? — сделала вывод мадам д’Этиоль.

Ришелье расхохотался.

— Спросите вашего дядю! — сказал он. — Он тоже раз видел Рыцаря…

Турншер состроил гримасу. Намек на его приключение с бриллиантами у мадемуазель Аллар вызвал в нем печальные воспоминания. Смех вспыхнул с новой силой, потому что это приключение было известно всем.

— И Рыцарь Курятника — друг виконта де Таванна? — произнес Вольтер.

— Я имею честь находиться с ним в хороших отношениях, — ответил виконт самым серьезным тоном.

— Если так, я буду вам очень признателен, если вы представите меня ему, потому что я хочу с ним познакомиться.

— Рыцарь сам будет рад вас видеть, так как он ваш поклонник.

— Неужели?

— В последний раз, когда мы с ним разговаривали за завтраком, он мне много говорил о ваших сочинениях.

— Мне чрезвычайно лестно. Но разве вы часто с ним видитесь?

— Каждый раз, когда мне грозит несчастье.

— То есть?

— Да вот уже на протяжении пяти лет каждый раз, когда мне грозит опасность или необходима важная услуга, Рыцарь Курятника является в нужную минуту — и опасность устраняется, а помощь — оказывается.

— Что он требовал от вас взамен? — спросила Антуанетта д’Этиоль.

— Ничего.

— Зачем же он делает это?

— Не знаю.

— Разве вы у него не спрашивали?

— Я никак не мог объясниться с ним по этому поводу.

— Однако вы его знаете давно?

— Пять лет тому назад я встретил его при самых удивительных обстоятельствах в моей жизни. Я видел тогда его в первый раз, и на протяжении шести часов он дважды спас мне жизнь, убил трех человек, увез четвертого — мешавшего мне — за пятьдесят лье и подарил мне сто тысяч экю, чтобы помочь моей любви к одной женщине, с которой я никогда не говорил, но которую я обожал.

— Как это странно!

— Сто тысяч экю! — вымолвил Турншер.

— Ого тысяч экю! — повторил де Рие с недоверием.

Они оба не могли поверить своим ушам.

— Расскажите нам все подробно, виконт, — попросила мадам де Вильмюр.

— Я не могу.

— Почему?

— Я обещал Рыцарю ничего не говорить.

— Но разве этот Рыцарь не гнусное чудовище? — спросила Антуанетта д’Этиоль.

— Это знатный вельможа, разыгрывающий роль разбойника! — сказал аббат де Берни.

— Я, право, не знаю, кто такой Рыцарь с точки зрения общественного положения, — произнес Пейрони, — но с точки зрения ловкости и физической силы это существо с удивительными способностями!

Глаза всех обратились к хирургу.

— Я говорю о его побеге из цистерны, — пояснил Пейрони. — Вы знаете это дело о табаке, когда Рыцарь Курятника захватил целый обоз и принудил смотрителя выкупить этот обоз? Рыцарь имел даже дерзость дать ему расписку, подписанную им самим. Мсье де Турншер и мсье де Рие знают об этом.

— Да, — подтвердил Турншер.

— На другой день, — продолжал Пейрони, — Рыцаря Курятника захватила объездная команда… по крайней мере, захватили человека, объявившего, что он Рыцарь Курятника. Его выдал один из сообщников. На него надели железные кандалы. Это было возле деревни Шатней, и я был в этот день в замке. Мне любопытно было увидеть Рыцаря Курятника, и я отправился в деревню.

— Вы его видели? — спросила мадам де Госсе. — Какой он?

— Тот, кого я видел, был колоссом с черными густыми волосами и бородой, скрывающей лицо. Он походил на хищного зверя.

— Он был связан?

— Очень крепко. Руки у него были скованы за спиной. Караульные, ожидая подкрепления, посадили его в цистерну, а отверстие закрыли огромным камнем с дырочкой для воздуха. У камня поставили двух человек. Когда через два часа явились судьи с объездной командой и отодвинули камень… там не было никого!

— Как!.. — закричали все гости.

— Рыцарь исчез.

— Куда? — спросил Креки.

— Неизвестно.

— Наверное, часовые изменили и помогли ему.

— Часовые ни на минуту не оставались одни, их окружала толпа любопытных.

— И цистерна была пуста?

— Совершенно.

— И были следы побега?

— Никаких.

— Невероятно!

— Я сам осматривал цистерну.

— Но это страшно! — сказала Антуанетта д’Этиоль.

— Не пугайтесь, — успокоил ее Ришелье, вставая из-за стола и предлагая руку своей очаровательной соседке, — эти господа разыгрывают нас. Я уверен, что мсье Вольтер ничему этому не верит.

— А может быть, и верю, — возразил Вольтер.

— Как?!

— Я тоже знаю о Рыцаре Курятника нечто ужасное.

— Что? Что? — раздались голоса.

— Я, так же как виконт де Таванн, не могу отвечать.

На этот раз удивление было всеобщим.

— Если мы останемся здесь еще минуту, — сказала Антуанетта с улыбкой, — мы окаменеем от страха. Светит великолепное солнце, не угодно ли вам прогуляться в парке?

— Конечно, — поддержала мадам де Вильмюр. — V нас есть время до начала охоты.

Антуанетта д’Этиоль и Ришелье вышли из столовой, открывая шествие. Пейрони подал руку мадам де Госсе, которая была его соседкой за столом.

— Кстати, доктор, — сказала она ему, — я знаю кое-что про вас.

— Да? — произнес Пейрони. — И что именно?

— Я вас встретила недавно, но вы меня не видели — вы, очевидно, возвращались с любовного свидания!

— Я!!!

— Конечно — вы были в маске.

— Я был в маске! — повторил Пейрони, вздрогнув. — Когда же это было?

— Несколько недель тому назад… однажды ночью, когда шел очень сильный снег… А! Помню! Это было в ту ночь, когда мадам де Рие давала бал по случаю дня рождения принца де Конде — это было 30 января.

— 30 января… Вы меня видели?

— Да! Я возвращалась домой, шел сильный снег, и карета ехала тихо, без шума. Проезжая мимо вашего дома, я машинально посмотрела на вашу дверь и увидела человека в большом черном плаще, который вставлял ключ в замок. На лице этого человека была черная бархатная маска. Дверь отворилась. Стук кареты заставил этого человека обернуться. При этом маска упала, и я узнала вас.

— А!..

— Да. Скажите же, доктор, когда такой человек, как вы, надевает маску и закутывается в плащ, отправляясь ночью по Парижу, он не к больным же идет?

— Почему же? Хирург должен окружать себя тайной!

— В самом деле?

Пейрони со своей спутницей спускались со ступеней крыльца в сад, когда подошел лакей в темной ливрее.

— Что ты хочешь, Жерве? — спросил знаменитый хирург.

— Отдать вам письмо, — ответил лакей.

Доктор взял письмо и быстро пробежал его глазами.

— Кто тебе дал эту бумагу?

— Всадник, сейчас проезжавший мимо замка.

— Он позвал тебя?

— Нет. Я был на большой аллее у ворот. Всадник выехал из леса и походил на офицера. Он остановился, увидев меня, и спросил, не лакей ли я Пейрони. Я отвечал: «Да». Тогда он вынул из кармана бумагу и карандаш, написал несколько слов, не сходя с лошади, и отдал мне бумагу, приказав передать ее вам тотчас же.

— Очень хорошо.

Жерве поклонился и ушел.

— Опять тайна! — сказала, смеясь, мадам де Госсе. — К счастью, я не ревнива, а то бы вырвала у вас из рук эту таинственную записку, и узнала бы, что в ней. Это любовное признание или вызов?

— Ни то, ни другое.

— Что же это?

— Математическая задача.

— Что вы!

— Посмотрите!

Пейрони подал ей бумагу.

— Ах, какая тарабарщина! — воскликнула мадам де Госсе. — Но это, верно, писал колдун.

Действительно, мадам де Госсе не могла понять ничего в бумаге, поданной лакеем доктору. Там была только одна строчка:

A + CхB = X — 12/3

— Вы будете отвечать на эту интересную записку? — спросила мадам де Госсе после некоторого молчания.

— Сейчас нет — я отвечу после, когда решу задачу.

 

IV. ИСКРЕННИЙ ДРУГ

— Итак, вы счастливы? Совершенно счастливы?

— Зачем вы задаете мне этот вопрос, герцог?

— Потому что я искренне к вам привязан, мой очаровательный друг.

Этот разговор происходил на маленькой аллее парка Этиоль. Антуанетта шла медленно, закрываясь от солнца зонтиком из страусовых перьев. Глаза ее были задумчивы, она казалась взволнованной. Ришелье, играя своей табакеркой, шел рядом с ней, смотрел на Антуанетту, слегка наклонив голову направо, и говорил с непринужденностью знатного вельможи, который при любых обстоятельствах умеет владеть собой.

— Когда я вижу вас такой прелестной, очаровательной, грациозной, — продолжал герцог, тягуче произнося слова, чтобы сильнее подчеркнуть красоту женщины, — мне кажется, что вы не знаете, зачем родились, если остаетесь все в том же положении.

— Что вы хотите сказать? — удивленно спросило. Антуанетта.

— Что вы могли бы занять совсем другое место в свете, а не то, в которое вас поставил случай.

— Но… чего же я могу еще желать?

— Спросите ваше сердце и ваш ум: они ответят вам лучше меня.

— Они молчат.

Ришелье наклонился к Антуанетте.

— Моя царица красоты и грации! — сказал он тоном фамильярного покровительства. — Неужели вы всегда будете скрытничать со мной? Ах! Еще недавно женщина молодая, очаровательная, остроумная, восхитительная и обожаемая открывала мне свое сердце. Бедная герцогиня де Шатору! Она знает, был ли я верным другом.

Антуанетта, услыхав имя бывшей фаворитки короля, вздрогнула.

— Что вы хотите сказать, герцог? — прошептала она.

— Я хочу вас спросить, моя красавица, помните ли вы тот день, когда были на обедне в версальской капелле?

— Да, — отвечала Антуанетта, краснея.

— Вы никогда не видели короля так близко, как в тот день…

— Это правда.

— Если вы видели короля в тот день, то и король вас видел.

— Ну и что?

— При выходе из капеллы его величество обернулся и бросил на вас последний взгляд. Я заметил внимание короля к вам, и когда он посмотрел на вас, я сказал ему: «Государь! Если герцогиня де Шеврез заметит этот взгляд, у нее будут колики в правой ноге», на что король спросил: «Отчего это?». Когда я ответил: «Потому что за эту даму, на которую вы бросили свой взгляд, герцогине де Шеврез чуть не отдавили ногу», король улыбнулся — он вспомнил. Вы знаете, что я хочу сказать? Когда вы пели у мадам де Вилъмюр, герцогиня де Шеврез так восхищалась вашим талантом и вашей внешностью! Она описывала вас королю так, что герцогиня де Шатору наступила ей на ногу каблуком, чтобы она замолчала. Король при этом воспоминании тихо покачал головой: «Если ее пение соответствует красоте, то ее, должно быть, приятно слушать».

— Король это сказал, герцог? — прошептала Антуанетта д’Этиоль.

— Да, он это сказал. И даже подумал. Вы, наверное, заметили, что оба раза, как его величество встречал вас на охоте в лесу Сенар, он с удовольствием на вас смотрел…

— Не знаю, должна ли я верить…

— Зачем мне говорить вам, если бы это было неправдой?

Антуанетта продолжала прогулку, все меньше стараясь скрыть волнение, овладевшее ею. Ришелье все видел, угадывал все и все понимал.

— Не наградите ли вы эту бедную Лебонь, если ее предсказания сбудутся? — спросил он вкрадчивым голосом.

Антуанетта д’Этиоль чуть не вскрикнула.

— Мадам Лебонь! — повторила она с удивлением. — Как! Вы знаете…

— Что она предсказала вам, когда вы были ребенком? Конечно знаю. Я ждал в соседней комнате, когда она допрашивала судьбу, и слышал все.

— О герцог!.. Молчите!.. Не говорите никому…

— Что Лебонь вам предсказала, будто любовь короля сделает вас королевой Франции? Нет! Я ничего не скажу. Я предоставлю событиям развиваться своим чередом. Сегодня, — прибавил герцог, наклонившись к Антуанетте, — его величество охотится в лесу Сенар на кабана — вам это известно. Креки будет распоряжаться охотой. Вот список аллей, по которым король будет проезжать…

Антуанетта д’Этиоль хотела что-то сказать, но Ришелье приложил палец к губам.

— Прощайте! — сказал он. — Предоставляю вам возможность зрело поразмыслить и решить самой. Я отыщу Креки — нам пора ехать!

Герцог любезно поцеловал руку Антуанетты и удалился. Она осталась на том же месте, встревоженная и взволнованная. В ней происходила борьба, безумные надежды мелькали в голове.

Давно уже странная мысль не оставляла ни днем, ни ночью эту прелестную, грациозную женщину. Живя среди роскоши по милости неисчерпаемой щедрости своего крестного отца Турншера, Антуанетта поддалась лести, сыпавшейся на нее со всех сторон. Воспламененная похвалами, восторгом, поощряемая зеркалом, оправдывавшим все похвалы, Антуанетта выстроила себе мир вымыслов, настоящий мир из «Тысячи и одной ночи», где самые могущественные, самые храбрые и самые красивые принцы крови бросались к ее ногам и предлагали свою корону взамен одного ее поцелуя. Антуанетта стояла неподвижно возле изгороди из густолистого плюща, волнуемая этим океаном мыслей. Держа в руке бумагу, которую отдал ей Ришелье, она медленно развернула ее и пробежала глазами.

— Что делать? — прошептала она с видом женщины, понимающей, что настала торжественная минута, и что речь идет обо всей ее судьбе. На живом лице ее было написано все, что происходило в душе. Она сложила руки и повторила, спрашивая сама себя:

— Что делать?

— Действовать сегодня же, не теряя ни минуты, — сказал чей-то голос.

Антуанетта быстро повернулась, листья плюща раздвинулись, и показалась голова мужчины. Лицо его было закрыто черной бархатной маской. Молодая женщина чуть не вскрикнула.

— Пусть звезда засияет сегодня же! — сказал таинственный человек. — Так хочет судьба!

Голова исчезла, плющ сомкнулся.

 

V. КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА

Вдруг раздался сильный лай, звук труб, и дикий кабан ринулся по аллеям. Охота началась.

Она обещала быть долгой и трудной. Кабан был стар и знал лес. За ним уже и раньше охотились, но безуспешно. Король скакал во всю прыть. По правую руку, несколько позади, ехал маркиз де Креки, распоряжавшийся в этот день охотой. По левую руку короля ехали герцог де Ришелье и молодой герцог де Граммон. Другие приглашенные дворяне скакали позади кто ближе, кто дальше, смотря по прыткости их лошадей. На всех были щегольские охотничьи костюмы, но ни на ком он не сидел так хорошо, как на короле.

Людовик XV был очень хорош собой, он был того великолепного типа Бурбонов, которому так завидовали Валуа. Черты лица его были безукоризненны, стан чрезвычайно строен. Во всей его наружности, во всех движениях были грация, достоинство, благородство поистине королевские. В этом отношении он был истинным потомком короля Людовика XIV, который, по словам мадемуазель Скюдери, играя на бильярде, сохранял вид повелителя вселенной.

Но если Людовик XV был действительно очень хорош собой, то в этот день на охоте в лесу Сенар он предстал во всем блеске своей красоты. Его блестящий охотничий костюм, несколько измятый от быстрой езды, шляпа с пером, надвинутая на лоб, напудренные волосы, растрепанные ветром, портупея из душистой кожи, стягивающая его стан — все соединялось, чтобы придать ему воодушевление, а этого-то воодушевления и не доставало в обычной жизни короля. Ловко сидя в седле, он с удивительным искусством управлял великолепной гнедой лошадью, которая шутя перепрыгивала через заборы и рвы.

Людовик XV был самым лучшим всадником французского двора, так как он был самым красивым мужчиной и обожал охоту. Когда король гонялся за оленем, за кабаном, за волком, он был совсем не таким, каким его видели министры час тому назад — скучающим, грустным, угрюмым — в зале совета. Живой, пылкий, горячий, он сосредотачивал все свои физические и душевные силы на том, чтобы быть хорошим охотником. Он подвергался всяким опасностям на охоте, но ни разу еще не ранил его бешеный зверь, не выбрасывала из седла упрямая лошадь.

Искусный стрелок, Людовик XV убивал до трехсот птиц в один день. В «Книгах королевской охоты» значится, что в 1743 году Людовик XV убил девяносто девять оленей, в 1744 году — восемьдесят семь, а в 1745 году — семьдесят.

Ничего не могло быть великолепнее этой охоты со знатными вельможами на великолепных лошадях, в привлекательных костюмах, с прелестными амазонками. Тут были прекрасная графиня де Тулуз, интересная мадемуазель де Шароле, остроумная мадемуазель де Клермон и хорошенькая мадемуазель Сан. Все эти героини картин Ванлоо, которых он нам оставил живыми с того легендарного столетия.

Эти милые амазонки скакали по лесу не в коляске, как мадам де Монтеспан и герцогиня де Ла-Вальер, а на лошадях, в шляпках, кокетливо надвинутых на ухо, с напудренными волосами, перевязанными жемчугом и рубинами, в амазонке, волочившейся по земле, но не скрывавшей, однако, ножки, пришпорившей лошадь золотой шпорой.

Было три часа, и охота находилась в самом разгаре. Кабан бросился в густую чащу. Действуя с инстинктом опытного зверя, с удвоенной хитростью, он останавливался время от времени — и внезапно клыками распарывал молодых неопытных собак, следовавших за ним слишком быстро, потом устремлялся бежать, преследуемый старыми собаками, которые останавливались, когда останавливался он, и отвечали на его грозное ворчанье громким лаем.

Выбежав из леса в тот момент, когда этого ожидали меньше всего, кабан быстро устремился в долину, не выказывая и тени усталости.

Охотники и амазонки в пылу охоты рассыпались в разные стороны. Людовик XV, выехавший на превосходной лошади, оставил позади себя почти весь двор. Только Креки, Ришелье, Граммон и Таванн смогли держаться возле него. Вдруг кабан прыгнул в ручей и побежал по воде так быстро, словно по твердой земле, возвращаясь к той части леса, где был король.

— Я думаю, — сказал Людовик XV, остановив свою лошадь на берегу ручья, — что охота скоро кончится — через четверть часа кабан притомится, и вся свора окружит его.

Креки сошел на землю и рассматривал следы.

— Он еще не притомился, государь, — сказал маркиз. — Вот его следы на песке — по ним не видно усталости.

Вдали слышался лай собак, но ничего не было видно. Король пришпорил лошадь, перескочил ручей и опять быстро поскакал, сопровождаемый четырьмя вельможами.

— Мы напали на след? — спросил Ришелье.

— Кажется, — отвечал Граммон.

Они прискакали к перекрестку, от которого расходились в различных направлениях шесть дорог. Голоса собак были уже не так слышны, и так как лесное эхо повторяло их, то невозможно было узнать, в какой стороне была охота. Аллеи были пусты. Охотники инстинктивно остановили своих лошадей и переглянулись с беспокойством.

— Нам надо взять вправо, — сказал Креки.

Король еще колебался и внимательно осматривался вокруг, прислушиваясь. Вдруг он закричал:

— Ах! Что это такое?

Все обернулись, посмотрели туда, куда был устремлен взгляд короля, и вскрикнули от удивления и восторга.

Из узкой аллеи выехал прелестный экипаж в виде раковины, весь из горного хрусталя, на четырех позолоченных колесах, запряженный двумя рыжими лошадьми, головы которых были украшены белыми перьями. В этой раковине, растянувшись на шелковых подушках, держа в белых ручках со лежи, сидела молодая очаровательная женщина, одетая, как нимфа, с венком из роз на голове.

Раковина быстро проехала через перекресток и исчезла в другой аллее.

— Это лесная нимфа, — сказал король.

— Которая принимает ваше величество каждый раз, как вы изволите охотиться в Сенаре, — продолжил Ришелье, улыбаясь.

— И каждый раз в новом образе, — прибавил король.

Не успел он закончить, как стрела, украшенная розовыми и зелеными перьями, упала перед ним. Ришелье проворно соскочил с лошади, схватил стрелу и почтительно подал ее королю.

— Это, должно быть, послание любви, — сказал герцог.

Граммон посмотрел на Креки и насмешливо улыбнулся.

— Которая проходит через руки Меркурия, — прошептал он.

Людовик XV рассмотрел стрелу. К ней был привязан зеленой лентой прелестный букет незабудок. Он взял букет и воткнул его в петлицу жилета. В эту минуту ясно донесся до перекрестка звонкий, отчетливо слышный зов охотничьей трубы.

— Вперед! — вскричал Креки. — На дорогу Суази, государь. Кабана загнали у Креста-Фонтана, как я и предвидел.

Король пришпорил лошадь, и она ускакала в указанном направлении. Вельможи последовали за королем. Ришелье подъехал к Людовику XV. Очевидно, он ждал, что ему скажет король. Каким страстным охотником ни был Людовик XV, он, кажется, не очень был занят охотой. Не замедляя бега лошади, он сделал знак Ришелье подъехать еще ближе. Герцог повиновался.

— Знаете ли вы, как зовут эту восхитительную женщину, герцог? — спросил он вполголоса.

— Нет, государь, — ответил Ришелье, — но я узнаю.

Звуки охотничьей трубы раздавались все ближе.

— Ей-Богу, — сказал король, — я пошлю хорошенькой нимфе ногу убитого зверя: она имеет на это право как царица леса.

 

VI. НЕЗНАКОМЕЦ

Креки угадал верно: кабан быстро повернул и возвратился на огромное поле, заросшее высоким кустарником и колючками настолько густо, что стало практически непроходимым.

Была половина пятого, и солнце спускалось к горизонту. Егеря окружили убежище кабана и изо всех сил трубили в трубы, а отовсюду скакали охотники, бежали крестьяне и крестьянки, желающие насладиться зрелищем охоты. Аллеи, ведущие к Кресту-Фонтану, были забиты всадниками, скакавшими во весь опор (Крестом-Фонтаном назывался выстроенный Бонне — главным откупщиком — чудный павильон, от которого теперь остались только прекрасные мраморные погреба. Эти развалины имеют уже свои легенды). Креки, как главный начальник кабаньей охоты, хотел, чтобы конец ее был великолепен, и бросился направо, чтобы прискакать скорее; но, как ни торопился, приехал к перекрестку только на несколько секунд раньше короля. Ришелье, Таванн, Айян, Граммон, Лораге, Коссе-Бриссак, Субиз, Шовлен и еще несколько дворян составили полукруг около его величества. К ним присоединились другие придворные, и скоро вся охота, за исключением немногих опоздавших, сгруппировалась перед чащей, в которой укрылся кабан.

Вид был великолепный! Картина была достойна кисти великого художника: огромная поляна, усеянная столетними деревьями, к которой вели пять дорог, образовавшие обширный полумесяц; напротив этой густой чащи — король с очень оживленным лицом, с усилием сдерживающий свою лошадь, всю белую от пены, оглушенную звуком труб и лаем собак, увлекаемую своим инстинктом охотничьей лошади и не желающую стоять на месте. Направо, налево и позади короля находились обер-егермейстер, начальники псовой и кабаньей охоты, приглашенные придворные и щеголеватые амазонки. Перед королем пространство было пустое. Далее — на рубеже чащи, по сторонам пустого пространства, — егеря и конюхи. В чаще свора собак лаяла с бешенством, заглушавшим даже звуки труб. Наконец, в лесу, в аллеях — любопытные крестьяне, экипажи с дамами, всадники, не получившие приглашения на охоту, — все на почтительном расстоянии, составляя задний фон живописной картины.

Лай, звуки труб, хлопанье бичей, крики конюхов, треск ветвей сливались в оглушительный гам. Собаки усиленно рыскали в чаще, но никак не могли выгнать кабана из его убежища. Зверь вел борьбу с удивительным искусством: постоянно передвигаясь от одного куста к другому, он то одним прыжком бросался вперед, чтобы проскочить через группу собак, не пропускавших его, то поворачивался, чтобы ткнуть клыками смельчаков, слишком близко к нему подступавших, и при этом все время держался от охотников на расстоянии в полтораста шагов, что делало его совершенно недоступным для них. Собаки яростно кидались на зверя, но многие были уже ранены, и время от времени какая-нибудь из них взлетала в воздух с распоротым животом, обливаясь кровью. Бедное животное падало на лапы и, забыв о своей ране, вновь с бешенством устремлялось на кабана.

— Ну, Розе и Рако! — закричал Креки, подъезжая. — Выгоняйте же кабана, трубите ему в уши!

Оба егеря бросились вперед, в самую середину своры, но кабан не испугался звуков их труб. Он прислонился к стволу огромного дуба и отшвырнул от себя сразу всю свору собак, кидавшихся на него одновременно и потому составлявших как бы подвижную гору. Мертвые и раненые собаки усыпали землю вокруг его грозной головы. Выстрелить в зверя, не попав ни в одну из собак, было невозможно. Опасность для своры возрастала с каждой секундой. Кабан обладал изумительной силой, и было очевидно, что если борьба продолжится, то по крайней мере половина собак будет уничтожена. Нетерпение, беспокойство и жажда победы возбуждали в охотниках и любопытных желание приблизить конец.

— Спустите бульдогов! — закричал Креки.

Егерь, к которому обращался начальник кабаньей охоты, был гигантского роста, но с трудом удерживал двух собак с железными ошейниками на двойной цепи. Эти бульдоги были натасканы таким образом, что набрасывались одновременно на кабана справа и слева, вцеплялись ему в уши и наклоняли его голову к земле, позволяя счастливому охотнику воткнуть охотничье копье в левое плечо зверя.

Именно в этот момент охота на кабана становится опасной. Часто бульдоги не могут удержать кабана; иногда кабан освобождается от одной собаки, оставив свое ухо в ее зубах, и, волоча другую за собой, бросается на охотников, так как вид копья, мелькающего перед глазами, приводит его в бешенство. Тут надо или поразить зверя наверняка, или броситься в сторону, чтобы избежать удара клыков… Но сейчас кабан стоял в таком месте, что бульдоги ничего не могли с ним сделать, разве только своей яростью так испугать его, чтобы он бросился бежать.

Бульдоги были спущены и помчались на кабана со скоростью пули. Глаза их были налиты кровью, пасти разинуты. Опрокинув собак, они прыгнули, один — направо, другой — налево, готовясь к нападению. Увидев их, кабан почуял опасность — эти враги были способны бороться с ним. Щетина его поднялась, зубы застучали, кровавая пена показалась на клыках. Он присел немного на задние ноги — то ли для того, чтобы иметь возможность оказать большее сопротивление натиску, то ли для того, чтобы самому броситься в наступление. Испуганная свора отступила. Оба бульдога набросились на кабана. Тот не колебался. Бросившись налево, он уклонился от собаки, нападавшей с правой стороны, и распорол бок второй. Раненый бульдог дико завыл, затем с непостижимой скоростью вскочил и оторвал ухо у своего противника. Все это произошло в течение одной секунды. Кабан бежал вперед — прямо на лошадь, с трудом сдерживаемую Людовиком XV. Никто не успел сделать ни шага, ни движения; охотники, егеря, конюхи — все замерли.

Опасность была велика. Лошадь взвилась на дыбы так резко, что была не в состоянии сохранить равновесие. Людовик XV с проворством искусного всадника высвободил ноги из стремян и соскочил на землю в то мгновение, когда кабан пырнул клыком ногу лошади. Та опрокинулась навзничь.

При падении она сильно ударила короля головой в плечо, и он упал в нескольких шагах от взбешенного кабана. Зверь глухо заворчал, пригнул голову к земле и бросился на упавшего всадника. Двадцать охотников одновременно соскочили с лошадей, но шансов успеть не было ни у кого. Раздался испуганный вскрик. По толпе пробежал трепет: думали, что король убит.

Но вдруг между королем, распростертым на земле, и кабаном появился человек с охотничьим ножом в руке, этот нож весь исчез в плече свирепого зверя, и тот, пораженный в сердце, упал. Человек, оставаясь между королем и зверем, с живостью обернулся к королю. Людовик XV проворно встал, не дожидаясь помощи. Человек поклонился и хотел удалиться, но король удержал его, положив руку ему на плечо.

— Кто вы? — спросил он. — Вы, спасший мне жизнь?

— Тот, кому, может быть, понадобится когда-нибудь, чтобы ваше величество вспомнили об этом.

И, низко поклонившись, он бросился в толпу.

Все охотники давно соскочили с коней; все конюхи, егеря, любопытные столпились вокруг короля. Спаситель Людовика XV не привлек такого внимания, как король, и никто не волновался о нем. Взгляды всех спрашивали короля, не ушибся ли он; любовь, беспокойство выражались на всех лицах. Увидев короля здоровым и невредимым, все закричали в один голос:

— Да здравствует король!

 

VII. КОНЕЦ ОХОТЫ

Король, потрясенный происшедшим, еще не при шел в себя, был весь в пыли, но при этом жив и невредим; у него даже не было ни малейшей царапины. Можно себе представить, что должны были почувствовать присутствовавшие во время этого происшествия. Все еще были охвачены дрожью, хотя опасность уже миновала, и их взгляды были прикованы к королю.

Не прошло и нескольких минут, как де Граммон, раздвинув плотный ряд людей, окружавших короля, подошел к нему, волоча за собой человека — очень богато одетого, толстого, с румяным лицом, на котором как будто было написано, что он миллионер.

— Государь, — сказал герцог, — вот один из ваших главных откупщиков — Бурре, он пришел на коленях умолять ваше величество воспользоваться его павильоном, чтобы вы могли несколько успокоиться.

— Бурре прав, государь, — с живостью сказал Ришелье, — несколько минут отдыха вам необходимы, прежде чем вы отправитесь в Шуази.

Король колебался. Или ему не хотелось входить в павильон, или он еще не совсем опомнился.

— Да-да, извольте отдохнуть, ваше величество. Хотя бы час, по крайней мере, — послышался чей-то запыхавшийся голос, — я это предписываю.

— А, Пейрони! — сказал Граммон, давая тому дорогу.

— Я пришел именно тогда, когда, к счастью, мне здесь делать нечего, — продолжал знаменитый хирург. — Но все равно, ваше величество, вам надо полежать по меньшей мере с час, прежде чем сесть на лошадь.

— Хорошо, — согласился король, — я пойду к вам, Бурре.

— О, государь! — закричал откупщик, сложив руки. — Если бы это ужасное происшествие не подвергло опасности драгоценную жизнь вашего величества, я возблагодарил бы Бога за его милость.

— Приходите благодарить меня в Версаль, — сказал Людовик XV с любезным видом.

Бурре схватил руку, которую протягивал ему король, и почтительно поцеловал ее, потом быстро пошел к павильону, чтобы распорядиться. Людовик XV осмотрелся вокруг.

— Да здравствует король! — кричала толпа с несомненной радостью, доказывающей верность прозвища «Возлюбленный», данного ему народом.

— Благодарю, друзья, — сказал Людовик XV, приветствуя всех жестом руки.

Потом, словно пораженный внезапной мыслью, спросил:

— А Цезарь?

Он обернулся и отыскал глазами своего коня. Бедное животное дрожало, покрытое потом, глаза его были налиты кровью, ноздри раздувались, и из них вырывалось шумное дыхание. Один конюх держал его за узду, другой разнуздывал, а третий обтирал сеном. Король погладил Цезаря рукой по холке.

— Государь, — сказал Пейрони, — вам надо идти в павильон.

Король утвердительно кивнул.

— Вашу руку, Ришелье, — сказал король.

Герцог поспешно подошел и подал руку королю.

Это было великой милостью, и на лицах всех придворных читалось выражение зависти. Король, опираясь на руку герцога, сделал несколько шагов, окружавшая его толпа расступилась, и в освободившемся пространстве показался мертвый кабан. Людовик XV остановился перед окровавленным животным.

— Какие славные клыки! — сказал он.

У кабана действительно была пара чудовищных клыков. Охотничий нож оставался в ране. Удар был настолько силен, что лезвие вошло в тушу по самую рукоятку.

Король отпустил руку Ришелье, поставил правую ногу на тело кабана и, ухватившись обеими руками за нож, хотел его вытащить, но усилия его были тщетны — нож по-прежнему оставался в ране.

— Наверное, тот, кто убил этого кабана, Геркулес! — произнес король.

Он подозвал того егеря, который держал на привязи бульдогов, и сказал ему:

— Вынь нож.

Колосс подошел, повинуясь, и вынул окровавленный нож, но по напряжению его мускулов было видно, какие усилия он прилагал. Король оглядывался вокруг.

— Где же мой спаситель? — спросил он.

Взоры всех пытались отыскать того, о ком спрашивал король, но он исчез.

— Как! — продолжал Людовик XV. — Он скрылся, не ожидая награды? Следовательно, он не придворный, — прибавил король, улыбаясь.

— Я не видел его, государь, — сказал Ришелье, — я так был занят опасностью, которой подвергалось ваше величество…

— О, а я его узнаю тут же! — перебил король. — Это человек высокого роста, бледный и одет во все черное.

— Вашему величеству угодно, чтобы мы отыскали его? — спросил герцог де Граммон.

— Нет, — отвечал король, — пусть делает, что хочет. Когда он пожелает награды, он придет просить ее… Однако мне хотелось бы знать, кто он…

— Я думаю, вашему величеству это станет известно, — сказал Креки.

— Каким образом?

— Когда этот человек исчез в толпе, за ним бросился Таванн.

— Государь, — сказал, подходя, Пейрони, — я настаиваю, чтобы ваше величество отдохнули.

Король опять взял под руку герцога де Ришелье и пошел дальше.

 

VIII. СОН

Павильон, на постройку которого Бурре сыпал золото пригоршнями, был настоящим чудом: лестницы из севрского мрамора, с перилами из хрусталя, связанного филигранным золотом и серебром; гостиные и будуары, украшенные произведениями искусства, поистине неподражаемыми; и, помимо всего прочего, — кабинет, обставленный китайским и японским фарфором.

В этот-то кабинет и привели короля. Людовик XV прилег на великолепный диван, обитый восточной материей. Китайские шторы создавали в комнате полумрак.

Король был один — Ришелье, Граммон и д’Айян находились в соседней комнате. Пытаясь отогнать волнение и чувство усталости, вызванные в нем неожиданным происшествием, жертвой которого он чуть было не стал, Людовик XV заснул. Дыхание его было ровным, спокойное, улыбающееся лицо говорило о том, что впечатление пережитой опасности уже оставило его. Король видел во сне, будто он в лесу, на том самом перекрестке. Он услыхал глухой отдаленный стук колес, постепенно приближавшийся, затем увидел хрустальную раковину с позолоченными колесами, а в ней — восхитительную нимфу. Раковина остановилась около него; хорошенькая нимфа не спеша встала и бросила поводья. Она приподняла свою прозрачную юбку, приоткрыв крошечные ножки, обутые в сандалии, позволяющие лицезреть изумрудные и рубиновые перстни на пальчиках ног. Нимфа вышла из раковины, и та медленно растаяла, оставив нимфу возле короля. Потом деревья исчезли, а вместо леса появились стены, украшенные фарфоровыми медальонами. Нимфа по-прежнему была рядом с ним. Робко протянув руку, король взял маленькую ручку хорошенькой нимфы и потихоньку потянул ее к себе. Потом Людовик XV наклонился и притронулся губами к белой атласной коже. Маленькая ручка дрожала в его руке. Людовик XV попытался привлечь нимфу еще ближе. Она повиновалась и тихо, медленно, грациозно наклонилась. Голова ее приблизилась к голове короля, и мелодичный голос прошептал:

— Я вас люблю!

Потом свежие алые губы запечатлели на лбу короля горячий поцелуй. Людовик XV почувствовал, что глубокое счастье наполнило его сердце. Он протянул руки, словно пытаясь схватить это счастье… и раскрыл глаза. Подавив вздох, король приподнялся и успел увидеть закрывающуюся маленькую дверь и промелькнувшее в ней белое платье. Он встал, проводя рукой по лбу, и сразу пошел к тому месту, где заметил дверцу. Но на фарфоровой стене не было видно никаких следов двери.

— Это сон! — вздохнул он.

Но, опустив глаза, он застыл на месте; потом быстро наклонился и поднял вещицу, лежавшую на ковре перед диваном. Это был рубиновый перстень.

— Тот, что был у нее на ноге, — сказал король.

И возвратился к тому куску стены, который только что рассматривал.

— Нет и намека на дверь! — произнес он после внимательного осмотра. — Видимо, это сон играет моим воображением! Сон приятный, во всяком случае, потому что нимфа восхитительна… Но этот перстень!.. — продолжал он, топнув ногой в нетерпении.

В дверь тихо постучали.

— Войдите! — сказал король.

В двери показалась голова Ришелье.

— Государь, — обратился герцог, входя, — я слышал, как вы ходите, и подумал, что, может быть, вам нужны мои услуги.

— Да, — сказал король, — велите все приготовить для отъезда, любезный герцог, и скажите Бурре, чтобы он пришел ко мне.

При этом он не спускал глаз с того места в стене, где исчезла хорошенькая нимфа.

 

IX. ТАВАНН

Для того, чтобы понять все последующее, надо возвратиться назад — к той минуте, когда лошадь короля была опрокинута разъяренным кабаном, жизнь короля подвергалась опасности, и когда вдруг явился спаситель.

Все — смерть кабана, спасение короля и исчезновение человека, спасшего его, — произошло менее чем за минуту. Потом толпа окружила Людовика Возлюбленного.

Человек, холодно подвергавший опасности свою жизнь, чтобы сохранить Франции короля, быстро проскользнул в плотные ряды придворных и любопытных, так что никто из присутствовавших не заметил его исчезновения — за исключением одного человека.

Этим человеком, так сильно заинтересовавшимся спасителем короля, был виконт де Таванн.

В ту минуту, когда король упал, Таванн находился в нескольких шагах позади него. Виконт был на лошади и тотчас же спрыгнул на землю, но как ни быстро было его движение, он очутился на земле уже тогда, когда кабан упал под ударом охотничьего ножа. Человек, убивший кабана, стоял спиной к Таванну и обернулся в его сторону только перед тем, как скрыться в толпе после своего краткого ответа на благодарность, высказанную королем. Он пробежал мимо Таванна. Тот вскрикнул, потом бросил быстрый взгляд на короля и, удостоверившись, что Людовик XV здоров и невредим, бросился в том же направлении, куда убежал незнакомец.

Как ни кратко было мгновение, в течение которого Людовик XV видел своего спасителя, Таванн услышал, как он сказал Ришелье, что это человек высокого роста, бледный и весь в черном. Этот человек действительно был высокого роста, с желтоватым лицом и одетый в очень строгий костюм, черный с головы до пят. Он исчез в густой чаще, ветви которой уже сомкнулись за ним, когда его догнал Таванн. Виконт не закричал и не сказал ни слова, он только положил палец на плечо незнакомца; тот обернулся, пристально посмотрел на Таванна и протянул ему руку. За кустами раздавались крики толпы:

— Да здравствует король!

Незнакомец, не говоря ни слова, сделал знак Таванну следовать за ним. Оба шли молча по густой чаще — не по дороге, не по тропинке. Когда они отошли довольно далеко, незнакомец остановился и спросил:

— Что вы хотите сказать мне?

— То, что я вам всегда говорю, когда счастливый случай сводит нас, — отвечал виконт. — Что я могу для вас сделать?

Незнакомец печально улыбнулся.

— Ничего! — сказал он.

— Опять ничего?

— Час еще не настал!

— Однако чего же вы можете ждать? Вы оказали королю одну из таких услуг, за которые ни в чем не отказывают человеку.

— Я ничего не хочу просить сейчас.

— Почему?

— Потому что, повторяю, час еще не настал.

— Я не могу понять причины, которая мешает вам действовать, — продолжал виконт после некоторого молчания, — но так как эта причина существует — не мое дело разузнавать о ней. Скажите мне только, зачем вы убежали так стремительно от признательности короля?

— Король сказал мне все, что мог сказать, мне тоже нечего было добавить к тому, что я ответил.

— Вы откладываете долг короля на будущее?

— Да, если король не забудет.

— А если король пожелает узнать, кто вы, что я должен делать?

— Не говорить ничего такого, что могло бы позволить предположить, что вы меня знаете.

— Даже если бы это могло быть для вас полезно?

— Когда настанет время, я дам вам знать, виконт. К несчастью, это все, что я могу вам сказать.

Таванн с нетерпением всплеснул руками.

— Какой вы странный человек! — сказал он.

Незнакомец тихо покачал головой.

— Если бы вы меня знали так, как я знаю себя, — отвечал он, — я бы показался вам еще более странным. Не будем больше говорить обо мне, — прибавил он, сменив тон.

— Напротив, будем говорить! — с живостью сказал Таванн. — Нас связывают крепкие узы искренней дружбы, скрепленной моей признательностью.

— Виконт…

— Я ваш должник, — продолжал Таванн твердым голосом. — И я не могу заплатить иначе, как стараясь сделать то же, что вы сделали для меня. Дайте мне возможность возвратить этот долг.

— Подождите!

— Вот уже пять лет вы велите мне ждать. Сами же все пять лет оказывали мне бесконечные услуги, а я все так и не мог быть вам полезен ничем. Я же хочу, чтобы вы дали мне возможность быть полезным вам.

Договорив, Таванн подошел к незнакомцу, схватил его за руки и пожал их.

— Послушайте, — сказал он, — сейчас, когда, трепеща за жизнь короля, я увидел, как вы быстрее мысли бросились между опасностью и тем, кому она угрожала, я испытывал в сердце чувство, которое не могу описать. В одно мгновение кабан был убит, король спасен, а вы исчезли. В это краткое время я понял все ваше великодушие, всю вашу силу и все ваше величие, потому что, увидев, что вы делаете, я вспомнил все, что вы сделали. Уверившись, что король жив и невредим, я бросился за вами, я хотел вас увидеть и сказать вам: «Жильбер, я поднял окровавленную Сабину! Жильбер, я знаю часть ваших тайн! Жильбер, почему мне не узнать их все? Почему мне не узнать, что вы за человек? Разве вы не доверяете мне?»

Жильбер — это был он, брат Нисетты, жених Сабины Даже, таинственный и оригинальный человек, — поднял голову и пристально посмотрел на Таванна.

— Вы хотите, чтобы ваша дружба была мне полезна? — спросил он.

— Да, — отвечал Таванн.

— Ну, хорошо, я вас попрошу оказать мне важную услугу.

Таванн знаком показал, что слушает с нетерпением.

— Вы с мельчайшими подробностями помните нашу первую встречу? — спросил Жильбер.

— Помню ли! — вскричал Таванн. — Как я могу забыть самый удивительный и, может быть, самый важный случай в моей жизни!

— Король завтра проведет целый день в Шуази?

— Да, но он не будет охотиться. Будет прогулка верхом и в карете по лесу и большой ужин в семь часов.

— К ужину приедут завтра приглашенные из Парижа?

— Некоторые: в Шуази приглашаются к ужину немногие, потому что столовая невелика.

— За ужином, — продолжал Жильбер, — будут говорить о Фейдо де Морвиле и Рыцаре Курятника.

— А кто будет говорить?

— Особы, приехавшие из Парижа. Тогда расскажите с мельчайшими подробностями, не упускав ничего, о нашей первой встрече.

Таванн вздрогнул.

— Как! — сказал он. — Вы хотите?..

— Чтобы вы рассказали все королю.

— Однако…

— Так надо… Это единственная услуга, о которой я вас прошу.

Таванн протянул руку Жильберу и сказал:

— Я сделаю это.

— Не пропустите ничего… Вот уже наступает темнота, король сейчас выйдет из павильона, в котором он отдыхал некоторое время…

— Король в павильоне? — с удивлением спросил Таванн. — Откуда вы это знаете?

— Говорю вам: он там. Пейрони поспешил к королю, пока мы были здесь, и, как доктор, приказал его величеству отдохнуть с часик; а так как павильон — единственное подходящее место поблизости, то король отправился туда. Он оставит павильон через четверть часа.

— Жильбер! Жильбер! — сказал Таванн с глубоким удивлением. — То, что вы мне говорите, более чем странно.

— Но это так!

— Откуда вы это знаете?

— Неважно, но знаю.

— Пейрони не было с нами во время этого происшествия; я не оставлял вас ни на минуту, откуда же вы можете знать, что Пейрони приходил и предписал королю отдохнуть в павильоне?

— Он только приказал отдохнуть, а откупщик Бурре предложил королю свой павильон.

— Жильбер! Невозможно, чтобы вы это знали!

Послышался топот лошадей.

— Вот по дороге едет всадник, — сказал Жильбер, — спросите его.

Он потащил Таванна за руку к дороге, по которой скакал маркиз де Креки. Увидев Таванна, он остановил свою лошадь. Жильбер же спрятался так, чтобы всадник его не видел.

— Где король? — спросил Таванн.

— В павильоне у Бурре, — отвечал маркиз.

— Зачем?

— Пейрони предписал ему отдохнуть час, прежде чем он поедет, и Бурре упросил короля провести этот отдых в его павильоне. Король сейчас едет; я отправляюсь за его каретой.

Креки ускакал. Таванн неподвижно стоял в задумчивости.

— Ну что? — спросил Жильбер, выходя из-за дерева.

— Что вы за человек? — вопросом на вопрос ответил ему Таванн.

— Вы это узнаете. Теперь возвращайтесь к королю. Не хотелось бы, чтобы ваше продолжительное отсутствие заметили; и если кто-нибудь из при дворных видел, как вы бросились за мною, скажи те, что вы не смогли меня догнать.

— Хорошо.

— Вы не забудете вашего обещания — завтра в Шуази рассказать?..

Таванн утвердительно кивнул.

— Виконт, — продолжал Жильбер, сменив тон и низко поклонившись, — мне остается сказать вам только одно слово, но в этом слове все: благодарю!

Таванн протянул руку Жильберу и быстрыми шагами направился по направлению к павильону. Уже слышались стук экипажей и топот коней. Жильбер бросился в чащу, труднопроходимую из-за столетнего плюща, обвившегося вокруг сухих ветвей, и остановился там. Послышалось пение петуха, затем еще раз. Плющ раздвинулся, и в тени ветвей появилась черная косматая голова.

— Письмо? — спросил Жильбер.

— Отнесено.

— А Хохлатый Петух?

— В павильоне.

— Какие известия из Парижа?

— Никаких.

Жильбер сделал знак рукой, и черная голова скрылась.

 

X. ЗЕРКАЛЬНАЯ ГОСТИНАЯ

Шуази было излюбленным местопребыванием Людовика XV, это был его любимый домик; там он забывал свое королевское звание, которое так ему наскучило, и заставлял других забывать о нем.

Шуази был выстроен герцогиней Монпасье, внучкой Генриха IV, дочерью Гастона — герцога Орлеанского и брата Людовика XIII. Она любила эти места — сцену рыцарских подвигов в волнующие дни междоусобных войн; она любила этот замок, в котором она оплакивала отсутствие Лозена, заключенного в Пиньероль. Монсар строил здание, Ленотр делал рисунки сада, знаменитого своими цветами, в особенности розами и жасминами, в котором тут и там виднелись обширные лабиринты, стены зелени и статуи на мифологические сюжеты.

Людовик XV сохранил и еще более украсил сад, но, не находя достаточно изысканным замок Монсара, он велел Габриэлю выстроить другой.

В Шуази Людовик XV принимал приближенных.

При дворе было три степени придворных: свет, общество и приближенные.

Свет составляли важные сановники, министры, посланники — вся толпа придворных, для которых король никогда не спускался с вершины своего величия.

Общество состояло из тех придворных и дам, которых король принимал по вечерам в своих апартаментах, удостаивал некоторой фамильярности и которым позволял смеяться в своем присутствии.

Наконец, к числу приближенных принадлежали те придворные, перед которыми король не демонстрировал свое королевское величие. Их он обыкновенно приглашал в Трианон и в Шуази.

Но самые любимые празднества короля происходили в Шуази и посвящались, как у язычников, то Бахусу, то Венере, то другим божествам. Утверждают, что эти ночные празднества основали графиня Тулузская и очаровательная мадемуазель де Шароле.

Пробило восемь часов. В маленькой Зеркальной гостиной, находившейся перед спальней короля, толпились приглашенные в Шуази. Людовик XV наследовал привычки Людовика XIV. Каждое утро камердинер, спавший в спальне короля, будил его в восемь часов. Когда короля не было в Шуази, в королевской спальне всегда спал другой камердинер, чтобы королевское ложе было под охраной. В половине девятого допускались к королю приближенные.

Зеркальная гостиная имела три двери: в переднюю, в спальню короля и в кабинет Париков. У двери спальни короля стоял, положив руку на ручку двери, привратник колоссального роста, красивый лицом и в великолепной ливрее. Привратник жил в этой гостиной, как птица в клетке, никогда из нее не выходя.

Простые ширмы в углу залы справа от входа в спальню короля служили привратнику жилищем; там стояли его кровать и стол. День и ночь, где бы ни находился король, этот привратник стоял у двери спальни в Шуази, в Версале, в Фонтенбло или в Марли, так что никто не мог войти в королевскую спальню без его позволения. Его должность состояла в том, чтобы отворять и затворять дверь и произносить, в зависимости от обстоятельств, одну из четырех фраз:

— Проходите, господа, проходите!

— Господа, король!

— Уйдите!

— Войти нельзя!

Никто не смел возражать привратнику. Принцы, герцоги, маркизы, графы бежали от его голоса или прибегали на его зов; даже принцы и принцессы крови отсылались им без всяких возражений. У привратника был только один господин — король. Он получал приказания только от него одного. Все другие кроме короля не существовали для него.

В ту минуту, когда пробило восемь часов, привратник, который до тех пор стоял за ширмами, вышел и встал перед дверью. Взгляды всех при дворных устремились тогда на его большую руку, которая сейчас должна была дозволить вход в спальню короля.

В Зеркальной гостиной собрались все придворные знаменитости: Ришелье, Граммон, Тремуйль, Креки, Морпа, Таванн, Коани, Сувре и много других. Разговор был шумный и искрился шутками.

— Флавакур уехал? — говорил Сувре, смеясь.

— Да, — отвечал Тремуйль, — уехал и увез свою жену.

— Он не хотел, чтобы мадам де Флавакур наследовала своим сестрам, — прибавил Креки.

— Это пятая дочь Неля, — сказал Коани.

— Если ее ответ передают точно, он демонстрирует прекрасный характер, — ответил Таванн.

— Точно, — отвечал Ришелье, — она сказала это мне. Между нами, господа, мне хотелось знать, не захочет ли она занять место герцогини де Шатору, как герцогиня де Шатору заступила место мадам де Лораге, мадам де Лораге заняла место мадам де Вентимиль, а мадам де Вентимиль — место мадам де Мальи. Итак, однажды вечером я разговаривал с маркизой и прямо ей сказал: «Наследство ваших сестер принадлежит вам». Она улыбнулась и ничего не ответила. Я описал хорошую сторону этого положения, заговорил о богатстве, о могуществе, о славе, о счастье, об обожании. «Все это прекрасно, — сказала она мне наконец, — но я предпочитаю всему этому уважение моих современников».

— Черт побери! — сказал Тремуйль, смеясь. — Какая вольнодумка!

— Вольнодумка или притворщица, — сказал Морпа со свойственной ему насмешливой улыбкой, из-за которой он впоследствии потерял место министра.

— Почему притворщица? — спросил Креки.

— Да ведь маркиза де Флавакур уехала со своим мужем?

— Они уехали третьего дня утром в свое поместье в Дофине, — сказал герцог Тремуйль.

— Три дня тому назад, кажется, Флавакур вел разговор с женой о том, что король печален и одинок после смерти герцогини де Шатору. Маркиза де Флавакур улыбалась и смотрела на мужа. Тот встал, поцеловал руку жены и сказал ей любезно:

— Милая моя, вы хотите жить или умереть?

— Жить, — отвечала она.

— Тогда уедем завтра и несколько месяцев не будем возвращаться ко двору.

— Флавакур это сказал? — спросил Граммон.

— Как! Это вас удивляет?

— Нисколько! Для Флавакура настолько же просто убить свою жену, как поцеловать ей руку.

— Что же отвечала маркиза? — спросил Коани.

— Она посмеялась над ревностью мужа, но просила его уехать в тот же вечер, не дожидаясь утра.

— Замешан в это Флавакур или нет, а все-таки маркиза уехала, — сказал Ришелье.

— А король скучает! — заметил Граммон.

— И ничто ему не нравится… — прибавил Сувре.

— То есть — не нравилось, — поправил Таванн.

— Как? Как? — заинтересовались тут же Тремуйль, Морпа, Креки и Коани.

— Что ты говоришь, Таванн? — прибавил Граммон.

— Я говорю, что ничто не нравилось королю.

— Я не знаю, но после охоты на кабана, в которой король подвергался такой большой опасности, он стал гораздо веселее.

— Это правда, — произнес Сувре.

— Истинная правда, — подтвердил новый голос.

— Здравствуйте, Бридж, — сказал Ришелье, пожимая руку первому конюшему короля.

— Вы говорили, что король веселее после охоты, — продолжал Бридж, — это правда, я повторяю, и доказательством служит то, что вчера его величество ехал по лесу верхом и с увлечением…

— Что позволило только Ришелье и Таванну следовать за ним, — сказал Тремуйль, — потому что они, по случайности, счастливой для них и несчастливой для нас, имели превосходных коней…

— Да, — сказал Бридж, — эти господа имели самых горячих коней из больших конюшен…

— Это вы велели дать их нам? — спросил Ришелье.

— Нет.

— Но для вас не может быть неприятно, что мы могли поспеть за королем?

— Мне хотелось бы быть на вашем месте, герцог.

— А мне на вашем, любезный Бридж, — на маскараде в Версале, когда прелестная президентша приняла вас за короля…

Это воспоминание о недавнем приключении в Версале приняли с шумной веселостью.

— Ну, Бридж, поставщик забавных известий, — сказал Тремуйль, — какую остроту принесли вы нам сегодня?

— Остроту, да не мою, — отвечал Бридж.

— А чью же?

— Третьей дочери короля, принцессы Аделаиды, которой четыре дня тому назад исполнилось тринадцать лет.

— И что она сказала?

— В день своего рождения вечером она выиграла у королевы четырнадцать луидоров в каваньоль. На другое утро она непременно хотела уехать из Версаля. Ее спросили, куда она хочет ехать. Она ответила, что хочет купить оружие, чтобы драться с англичанами. Ей заметили, что она женщина; она ответила: «Жанна д’Арк тоже была женщина, но она была не такого знатного происхождения, как я. Итак, если она убила несколько англичан, я убью их всех».

— Браво, браво! — восхитились придворные.

В эту минуту дверь из передней отворилась и появилось новое лицо.

 

XI. БУДУЩИЙ КАРДИНАЛ И МИНИСТР

Человек, вошедший в Зеркальную гостиную, выглядел очень печальным, а между тем это был самый остроумный и самый веселый придворный — аббат де Берни, цветущее лицо и тройной подбородок которого дышали обыкновенно радостью и довольством. Но в этот день аббат де Берни походил на олицетворенное уныние. Опустив голову, потупив глаза, держа в каждой руке по мокрому носовому платку, он шел, испуская вздохи, которых достаточно было бы для того, чтобы, заменив ветер, привести в движение знаменитую мельницу Дон Кихота. Его плачущая физиономия выглядела на столько комично, что все придворные громко расхохотались. Аббат де Берни, по-прежнему с самой мрачной физиономией, поднял вверх обе руки с носовыми платками.

— Ах!.. — произнес он, помахивая платками в воздухе.

— Что с вами? — спросил Ришелье.

— Ах, Боже мой! Сжалься надо мной, — продолжал Берни.

— Что с вами? Что случилось? — воскликнул Тремуйль.

— И подобное несчастье висело над моей головой, — говорил Берни с величественными жестами, — надо мной, бедной, невинной жертвой…

— О! — сказал Морпа, видя, что слова замирают на устах аббата. — Вы бедны — это так, вы жертва — может быть, но невинная — это уж некстати…

— Насмехайтесь! — сказал Берни. — Когда человек находится в горестном положении, друзья его бросают, презирают, кидают в него каменьями…

— У нас нет камней, — сказал Морпа.

— Что произошло с аббатом? — вскричал Таванн. — Ты, такой всегда веселый, увлекательный, теперь плачешь, стонешь, кричишь. Скажи же, что с тобой?

— Что со мной?

— Да, что с тобой случилось?

— Что со мной случилось?

— Да, да! — закричали со всех сторон. — Говорите, аббат! Говорите скорее!

Берни откинулся назад, приняв величественную позу.

— Господа, — сказал он, — до сегодняшнего дня, до сего часа я считал, что происхожу из благородной, честной семьи. Но это утешительное убеждение вдруг вероломно вырвано из моего сердца.

Аббат кончил свою патетическую фразу не менее патетическим жестом.

— Браво! — сказал Креки с восторгом. — Геррик не сыграл бы лучше!

— Да, господа, — сказал аббат напыщенно, — меня постигла страшная катастрофа!

Придворные переглядывались, спрашивая друг друга глазами, что значит эта шутка.

— Скажите же наконец, что случилось? — опять спросил Ришелье.

— Я не могу подыскать выражений, чтобы описать положение!

— Какое положение? — вскричал Креки.

— Мое!

— Чем же оно плохо?

Берни начал заламывать руки.

— Мне остается только одно, — простонал он, — броситься на колени перед королем и просить у него помилования.

— Просить помилования у короля! — с удивлением сказал Креки. — Зачем?

— Затем, чтобы не умереть на эшафоте.

— Разве вы совершили какое-нибудь преступление? — смеясь, спросил Ришелье.

— Дай-то Бог, герцог! Тогда бы, по крайней мере, случившееся со мной было бы правосудием. Но я невиновен.

— Невиновны в чем?

— В преступлении.

— В каком?

— Не спрашивайте!

— До каких пор, аббат, ты будешь разыгрывать нас? — закричал Таванн.

— Увы и ах! Зачем ты говоришь так, Таванн? — продолжал аббат. — Ах! Как бы мне хотелось, чтобы это был розыгрыш! Но нет! Жестокая судьба, слепой рок вздумали меня, невинного, убить страданием! Ах, пожалейте обо мне хорошенько, все окружающие меня!

Аббат, умилительно сложив руки, принял самый жалобный вид.

— Говорите же, аббат! — с нетерпением закричал Тремуйль.

— Да, объяснитесь, — сказал Ришелье.

— Он должен говорить, — прибавил Креки.

— Или его придется подвергнуть пытке! — сказал Морпа. — Мы заставим его выпить все шампанское, находящееся в замке.

— Браво! — воскликнуло несколько голосов.

— А если этого будет мало, — прибавил Ришелье, — мы пошлем в Этиоль и в павильон Бурре.

— Милосердный Боже! — вскричал аббат, сложив руки. — И я осужден буду выпить все это не останавливаясь?!

— Если ты не сможешь выпить все это шампанское, тебя потопят в нем!

— Великий Боже! Если я принужден все это выпить, — продолжал аббат плачущим голосом, — я перенесу пытку так безропотно, что, может быть, это придаст мне сил!

— Прежде чем мучиться, аббат, лучше скажите нам, что случилось, откуда вы?

— Из Парижа.

— Что вы делали в Париже?

— Что я там делал? — отвечал аббат задыхающимся голосом. — Вот в этом и состоит весь ужас!

— Что же это?

Все окружили аббата. Он силился что-то сказать.

— Это… Это…

В эту минуту толстый привратник, остававшийся все это время бесстрастным и вроде бы не слушавший того, что происходило в гостиной, вдруг отворил дверь в спальню короля, и разговор прервался словно при ударе грома.

— Проходите, господа, проходите! — громко возгласил привратник.

В Зеркальной гостиной воцарилось глубокое молчание.

 

XII. УТРО КОРОЛЯ

Два пажа — прелестные четырнадцатилетние дети в королевских мундирах с гербом Франции, вышитом на правом плече, — стояли по обе стороны двери, подбоченясь, вздернув носы кверху, с дерзкими и насмешливыми физиономиями.

Камер-юнкер в великолепном костюме подошел к порогу двери и поклонился придворным. Это был герцог д’Айян, дежурный камер-юнкер.

Все бывшие в Зеркальной гостиной медленно пошли в иерархическом порядке: старшие званием — впереди. Все вошли в комнату без малейшего шума и не говоря ни слова.

Королевская спальня в Шуази была высокая, просторная и великолепно меблированная, как все комнаты в ту эпоху, когда вкус к хорошей мебели был в полном расцвете. Спальня была обита белым и коричневым штофом с золотой бахромой. Из такой же материи были балдахин и покрывало на кровати, отгороженной балюстрадой из позолоченного дерева. На концах этой балюстрады стояли два пажа; еще два стояли напротив кровати, в амбразуре окна. С двумя пажами, стоявшими у двери, их было шестеро, как и положено для спальни короля. Начальником этих пажей был дежурный камер-юнкер.

В головах кровати справа стоял главный камердинер. В этот день дежурил Бине. Впрочем, он был дежурным почти каждый день, потому что король не мог обойтись без него, и трое других камердинеров даром получали жалование. Восемь простых камердинеров стояли в спальне, ожидая приказаний Бине.

О другой стороны кровати стояли Пейрони — хирург короля и Кене — доктор, которые должны были всегда присутствовать при вставании короля.

За балюстрадой стояли еще цирюльник, два лакея и два гардеробмейстера.

Король встал, и два пажа подали ему туфли. Он отвечал на низкий поклон придворных любезным наклоном головы. Глубокая тишина царила в комнате. По законам этикета никто не должен был заговаривать с королем. Людовик XV имел привычку, очень удобную, впрочем, для придворных, каждое утро произносить одну и ту же фразу, обращаясь то к одному, то к другому из придворных. Эта фраза была следующая:

— Ну, что ж! Сегодня вы расскажете мне что-нибудь новое и забавное?

В это утро король обратился со своим обыкновенным вопросом к маркизу де Креки.

— Государь, — сказал маркиз, — не мне надлежит отвечать вашему величеству; вот аббат де Берни приехал из Парижа и уверяет, что с ним случилось самое странное, самое удивительное, самое горестное, самое неприятное происшествие…

— Поскорее! Пусть он нам расскажет, — перебил король.

Придворные расступились, дав место аббату, который стоял смиренно в стороне, в глубине комнаты.

— Ну, что ж! Сегодня что вы мне расскажете нового и забавного, аббат? — продолжал король.

— Государь! — сказал Берни. — Самое удивительное и самое неприятное происшествие…

— Государь, — перебил Ришелье, улыбаясь, — сжальтесь над плачевной физиономией этого аббата. Он сам признается, что заслужил эшафот!

— Эшафот! — повторил король.

— Да, государь.

— Каким образом?

Берни поднял руки к небу, потом подбежал к королю и бросился к его ногам.

— Государь! — завопил он. — Помилуйте меня!

— Помиловать! — повторил король, не зная, серьезно ли говорит Берни или позволяет себе одну из тех шуток, какие допускались в Шуази.

— Да, государь, помилуйте!

— Кого?

— Меня!

— Но что вы сделали, аббат? Верно, поссорились с вашим епископом?

— Ах, государь! Если бы только это!

— Как — только это?..

— Государь! Речь идет не о том, что я сделал, а о том, что случилось со мной!

— Встаньте, аббат!

Берни повиновался.

— Простите меня, ваше величество!

— Но что такое случилось?

— Ах, государь! Со мной случилось нечто ужасное. Моя жизнь в руках вашего величества!

— Еще раз объяснитесь, аббат, я слушаю.

— Государь! Это целая история. Вчера, во время прогулки вашего величества по лесу, я остался в замке…

— Чтобы не предаваться светской жизни, аббат?

— Да, государь; и для того, чтобы заняться приготовлением того вкусного блюда, которое я имел честь готовить с вашим величеством.

Людовик XV в Шуази и Трианоне часто имел привычку сам своими руками готовить кушанья.

— Я был погружен в гастрономические размышления, — продолжал аббат, — когда курьер принес мне письмо от моего дяди, аббата де Ронье, каноника и декана благородного Брюссельского капитула в Брабанте. Дядя писал мне, что он едет в Париж и просил встретить его у Сен-Мартенской заставы. Хотя этот дядя, чрезвычайно богатый, никогда не был щедр к своему бедному племяннику, я счел долгом поехать к нему на встречу…

— Я с удовольствием вижу, что до сих пор в вашей истории нет ничего страшного, — сказал король.

— Увы, государь! Я еще не закончил.

— Продолжайте!

— Я поехал в Париж и остановился в гостинице, напротив заставы. Время проходит — дядя не приезжает. Наступила ночь, а его все нет. Я расспрашиваю в гостинице — никто не видал, чтобы в Париж въехал каноник в карете. Я подумал тогда, что дядю что-нибудь задержало в дороге, и что он приедет на другой день…

— Благоразумное рассуждение, — сказал Людовик XV, подставляя голову подошедшему парикмахеру.

На короле был большой пеньюар, весь обшитый кружевами. Парикмахер подал королю бумажный сверток, вроде маски, для предохранения от пудры.

— А что ваша дочь, Даже? — спросил Людовик XV.

— Ей лучше, гораздо лучше! — отвечал знаменитый парикмахер.

— Кене мне говорил. Скажите ей, что я принимаю в ной большое участие, Даже. Когда она будет в состоянии ездить в экипаже, пусть она съездит к королеве и к принцессам.

— Ах, государь! — сказал парикмахер с волнением. — Наверное, вашему величеству угодно, чтобы Сабина выздоровела еще скорее.

 

XIII. ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Людовик XV, предоставив себя стараниям знаменитого парикмахера, обратился к аббату де Берни:

— Продолжайте, аббат, я слушаю.

— Убежденный, что дядя мой, каноник, приедет в Париж на другой день, — продолжал аббат, — я решил возвратиться домой. Мой камердинер доложил мне, что какой-то человек уже два раза спрашивал меня, но назвать себя не захотел. Я тотчас подумал, что его прислал мой дядя. Но я ошибался. Этот человек появился опять, смиренно поклонился мне и объявил шепотом и с большими предосторожностями, что он желает говорить со мной наедине.

— Это очень интересно, — прошептал король.

— Я повел его в свою комнату. Как только мы остались одни, он вынул из кармана запечатанный конверт и подал его мне со словами: «От начальника полиции». Я имею честь близко знать мсье Фейдо де Морвиля, — продолжал аббат, — и очень его люблю; но какую бы привязанность мы ни чувствовали к начальнику полиции, страшно неприятно слышать его имя, произнесенное третьим лицом, в особенности, если говорящий такой зловещей наружности, — невольно бросает в дрожь, хотя нет причины бояться. Я взял письмо, распечатал его, прочел и вскрикнул от удивления.

— Что было в этом письме? — спросил король.

— Это было предложение сейчас же отправиться в особняк полиции по важному делу. Внизу меня ждала карета, и я поехал. Я нашел мсье Фейдо де Морвиля в самом веселом расположении духа. Он мне рассказал, что осуществил очень трудный и очень важный арест. Я посмотрел на него с удивлением, не понимая, зачем он прислал за мной. Он улыбнулся, угадав, что происходит во мне. «Вы мне нужны», — сказал он. «Для чего?» — поинтересовался я с некоторым беспокойством, потому что никогда не любил вмешиваться в таинственные приключения полиции, на что он отвечал, что это связано с тем арестом, о котором он мне говорил. Сказанное им вызвало во мне еще большее опасение, так как было непонятно, причем здесь я. В ответ на мой недоуменный вопрос я услышал: «Тот, кого я арестовал на Пантенской дороге при въезде в Париж, выдает себя за вашего родственника».

Я воскликнул: «За моего родственника?!» — «Да». — «За моего дядю?» — «Именно». — «И вы его арестовали?» — «Да». Я был в изумлении, близком к помешательству. «Вы арестовали моего дядю, аббата де Ронье, каноника и декана Брюссельского капитула в Брабанте!» — вскричал я. «По крайней мере, я арестовал того, кто носит этот титул и это имя», — отвечал начальник полиции. Так как я не понимал, зачем было нужно производить этот арест, мне объяснили, что этот человек украл и титул, и имя. «Мой дядя украл свой титул и свое имя?» — недоумевал я, и услышал: «Более того! Тот о ком я говорю, украл степень родства, о которой говорите вы». Я не выдержал и закричал: «Но о ком же вы говорите?» — «О том, кто убил аббата де Ронье и присвоил себе его имя и титул». Я был потрясен «Ах, Боже мой! — пролепетал я. — Мой дядя умер!»

— Законное волнение наследника! — заметил, улыбаясь, Ришелье.

Аббат продолжал:

— Фейдо де Морвиль спросил меня, когда я видел своего дядю в последний раз. «Более двадцати лет назад, когда я был еще ребенком», — ответил я. «Черт побери! И с тех пор вы его не видели?» Я сказал, что мы переписывались, но я его не видел с тех пор, как он уехал из Франции в Брюссель около двадцати лет тому назад. Так как я ответил на вопрос, помню ли я его лицо, отрицательно, Фейдо казался не очень довольным. «Вы не узнали бы вашего дядю?» — повторил он. «Нет, — ответил я, — черты его лица совершенно изгладились из моей памяти». В ответ начальник полиции выразил сожаление, что пригласил меня, так как я не могу оказать ему ожидаемой услуги. «Но мне хотелось бы, однако, получить объяснение, — обеспокоенно заметил я, — относительно того, что случилось с моим дядей», на что мне возразили, что этот человек не мой дядя, а на мои сомнения добавили, что мой дядя, настоящий аббат, был убит преступником, который взял его титул и его имя, для того чтобы укрыться в Париже от преследований полиции.

На мое замечание, что дядя мне писал о том, что приедет, мне было сказано, что я сам признаюсь, что не могу его узнать, и что таким образом хотели использовать меня, чтобы лучше обмануть полицию. «Милосердный Боже! — воскликнул я. — Как зовут этого преступника, который выдает себя за моего дядю?» Начальник полиции ответил мне:

«Это имя я могу вам назвать, потому что оно довольно известно: это Рыцарь Курятника».

— Как! — оживившись, воскликнул король. — Фейдо арестовал Рыцаря Курятника?

— Да, государь, — отвечал Берни.

— Когда?

— Вчера вечером.

— А я ничего не знаю!

— Наверное, начальник полиции сегодня приедет в Шуази.

Услышав названное имя, Даже сделал шаг назад.

— Рыцаря Курятника! — прошептал он. — Того, который ранил мою дочь?

Таванн, стоявший возле парикмахера, бросил на него строгий взгляд и сказал ему шепотом:

— Молчите!

Услышав об аресте знаменитого разбойника, о котором было столько разговоров, все присутствующие переглянулись.

— Рыцарь арестован! — повторил король. — Очень рад. Но я все-таки не вижу, — обратился он к аббату, — какое же несчастье постигло вас?

— Много несчастий, государь! — вскричал аббат. — Во-первых, если бы Рыцарь не был арестован, я обнял бы его как дядю, а он назвал бы меня племянником. Он использовал бы меня, чтобы совершать преступления, и я, не зная того, был бы его сообщником.

— Действительно, — сказал король, улыбаясь, — но, к счастью, этого не случилось.

— Он убил моего дядю, который был очень богат, стало быть, он его ограбил, следовательно, ограблен и я.

— В таком случае, аббат, вас стоит пожалеть.

— Наконец, государь, для многих я теперь буду слыть родным племянником Рыцаря Курятника, и так как при этом будет беспрестанно произноситься моя фамилия, это может нанести мне очень большой вред.

— Рыцарь Курятника! — повторил король.

— Рыцарь Курятника! Рыцарь Курятника! — раздалось несколько голосов.

В комнате наступило минутное молчание. Вдруг раздалось громкое «Кукареку!»; король и придворные переглянулись с удивлением. Еще два «кукареку» раздались следом, потом все смолкло.

— Вот петух, запевший очень кстати, чтобы приветствовать конец истории Рыцаря Курятника! — сказал король.

В эту минуту в комнату вошел привратник и низко поклонился королю.

 

XIV. ЕПИСКОП МИРПОА

— Его преосвященство епископ Мирпоа спрашивает, удостоит ли ваше величество принять его? — сказал привратник.

— Епископ Мирпоа в Шуази! — удивленно воскликнул король. — Пусть войдет.

Людовик XV был вправе удивляться, услышав в своем увеселительном домике имя такого человека. Франсуа Бойе, епископ Мирпоа, друг покойного адмирала Флери, бывший наставник дофина, был одним из редких прелатов той эпохи, сохранивших среди развратного двора всю строгость нравов и простоту, которые создают могущество и славу духовенству. Родившись в 1675 году, Бойе был протеже маркизы де Ментеноль и, сильный своей верой и своими добродетелями, пережил время регентства — время царствования скудоумного смеха и гнусного разврата — так, что клевета не смела коснуться его. История мало говорила о Бойе, и напрасно, потому что он был одной из знаменитостей восемнадцатого столетия. Прелат с убеждениями, человек честный, холодный, суровый, неумолимый, но добрый, он был великим епископом, великим политиком и великим ученым. Член французской Академии в 1736 году, Академии наук — в 1738 году, Академии изящной словесности — в 1741 году, он открыто противился избранию Пирона, сказав с кафедры, что стыд развратных од перевешивал достоинство «Метромании». Это он в августе прошлого года, во время болезни Людовика XV в Меце, вместе с епископом Суассоном принудил иезуита Перюссо — духовника короля — не давать ему отпущения грехов, пока герцогиня де Шатору остается с королем. В то же время, несмотря на приказание, отданное самим Людовиком XV, который запретил королеве и своим детям выезжать из Версаля, епископ Мирпоа отправил Марию Лещинскую и дофина в Мец.

Когда королева приехала, король спал. Проснувшись и увидев свою жену рядом с суровым благочестивым прелатом, он глубоко растрогался и обратился к королеве:

— Простите ли вы мне все огорчения, которые я вам причинил?

Королева, бывшая добрейшей женщиной на свете, образцом снисхождения и доброты в роли дочери, жены и матери, была не в силах отвечать; бросившись на шею королю, она проплакала целый час, как говорится в Журнале болезни короля в Меце. Король не упрекал Бойе за то, что он привез королеву.

Совсем свежим доказательством упорства и могущества епископа было событие с герцогом Ришелье, происшедшее несколько недель тому назад. Сестра герцога, настоятельница в Руане, очень хотела получить место настоятельницы в аббатстве Боа, которое осталось вакантным после госпожи де Кариньян. Людовик XV, у которого герцог Ришелье был фаворитом, обещал в январе это аббатство сестре герцога. Мирпоа сам назначил другую настоятельницу, прямо заявив, что поведение сестры герцога кажется ему неприличным. Король не посмел ничего сказать. Взбешенный Ришелье напомнил королю его обещание, но король просил его не настаивать.

Обыкновенно епископ никогда не выезжал из Версаля. Дофин, имевший к своему наставнику большую привязанность, любил его общество. Никогда Бойе не приезжал в Шуази, куда не допускались королева и принцессы; никогда он не переступал порог этого замка, куда приглашали женщин с указанием приезжать без мужа (это очень странно, но по сути справедливо). Стало быть, приезд епископа должен был не только удивить короля, но и встревожить его. Выражение скуки и натянутости появилось на яйцах всех присутствующих. Дверь отворилась, и слуга доложил:

— Монсеньор де Мирпоа!

Почтенный прелат вошел в спальню короля. Ему было тогда семьдесят лет, но он бодро переносил бремя старости. Высокий ростом, сухощавый, Мирпоа имел походку благородную и приличествующую его званию. Он поклонился королю, не удостаивая придворных даже взглядом.

— Что случилось, мсье де Мирпоа, что привело вас сюда? — спросил Людовик XV. — В любом случае, милости просим. Не больна ли королева?

— Ее величество, к счастью, совершенно здорова, государь, — отвечал епископ.

— Мой сын?..

— Монсеньор дофин, ее высочество дофина и все принцессы крови совершенно здоровы.

— Так чему же мы обязаны удовольствием видеть вас в Шуази?

Епископ сделал шаг вперед и протянул руку.

— Государь! — сказал он. — Я приехал требовать правосудия.

Эти слова были произнесены настолько серьезно и спокойно, что король вздрогнул: он угадывал, что приезд епископа повлечет за собой какие-нибудь неприятности.

— Правосудия! — повторил Людовик XV. — Для кого?

— Для невинной жертвы, государь. Человек был арестован от имени вашего величества как преступник, между тем как он — праведный служитель Бога, смиренный и добродетельный.

— О ком вы говорите?

— Об аббате де Ронье, канонике и декане благородного Брюссельского капитула. Этот человек был арестован самым бесчестным способом по приезде в Париж, отвезен в особняк начальника полиции, а потом заключен в тюрьму. Он оказался жертвой какой-то совершенно непонятной ошибки. Я требую свободы для аббата де Ронье не потому, что он мой друг уже двадцать лет, а просто потому, что должна восторжествовать справедливость!

Скрестив руки на груди, епископ ждал ответа. Людовик XV, услыхав слова прелата, обернулся к аббату де Берни и бросил на него вопросительный взгляд.

— Мсье де Мирпоа, — сказал он после некоторого молчания, — за несколько минут до вашего приезда я в первый раз услышал об аресте человека, выдающего себя за аббата де Ронье, но принимаемого начальником полиции за Рыцаря Курятника, чудовище, которое слишком долго терроризирует Париж. Об этом человеке идет речь?

— Да, государь.

— Этот человек является — или только уверяет, что является, я этого не знаю, — дядей аббата де Берни.

Берни низко поклонился.

— К несчастью, — продолжал король, — аббат не может ни опровергнуть, ни подтвердить это утверждение, потому что он не может опознать дядю, которого не видел двадцать лет.

— Я знаю аббата де Ронье, государь, — сказал епископ, — с того времени, как аббат де Берни перестал с ним видеться. Я прошу ваше величество отдать приказание свести нас, тогда правосудие пойдет своим чередом.

Людовик XV, нахмурив брови, задумался. Мирпоа, которому вошедший слуга сказал что-то шепотом, сделал шаг к королю и сказал:

— Государь…

Людовик XV обернулся к нему.

— Мсье Фейдо де Морвиль приехал в Шуази и ждет приказаний вашего величества.

— Начальник полиции… — с живостью сказал король. — Пусть войдет. Он приехал кстати, — прибавил король, обращаясь к епископу.

Любопытство, возбужденное этой неожиданной сценой, читалось на лицах всех присутствующих. Через несколько секунд вошел начальник полиции, держа в руке толстый портфель.

— А, мсье де Морвиль! — сказал король. — Вы приехали кстати. Надо прояснить тайну.

— Государь, — сказал Фейдо, низко кланяясь, — присутствие монсеньора Мирпоа в Шуази объясняет мне, что ваше величество желает узнать.

— Монсеньор маркиз д’Аржансон! — доложил слуга.

Министр иностранных дел вошел быстрым шагом и, пользуясь своей привилегией, переступил за балюстраду кровати. Поклонившись Людовику XV, он сказал вполголоса, так, чтобы не слышали придворные:

— Не угодно ли вашему величеству сейчас удостоить аудиенцией монсеньора де Мирпоа, начальника полиции и меня.

— Разве это не терпит отлагательств? — спросил король.

— Да, государь.

Людовик XV выпрямился и тоном, полным достоинства, который он умел принимать, когда обстоятельства этого требовали, произнес:

— Мсье де Мирпоа, мсье д’Аржансон, мсье Фейдо де Морвиль — ступайте в мой кабинет и ожидайте моих приказаний!

Названные поклонились и вышли из спальни, сопровождаемые возрастающим недоумением тех, что оставались.

 

XV. МАРКИЗ Д’АРЖАНСОН

Король, озабоченный, задумчивый, расположился в большом кресле. Напротив него, на табурете, сидел епископ Мирпоа. Фейдо де Морвиль стоял перед столом, на котором лежал его открытый портфель. Д’Аржансон, министр иностранных дел, стоял между королем и епископом, прислонившись к высокой спинке большого кресла. Эти четыре особы собрались в кабинете короля.

— Государь, — начал маркиз д’Аржансон, — простите мне, что я приехал неожиданно и помешал вашему отдыху, но обстоятельства того требуют, и преданных слуг короля не должны останавливать препятствия.

— Что случилось? — спросил Людовик XV.

— В Париже, государь, происходят очень странные вещи.

— Опять?

— Вашему величеству известны все донесения о Рыцаре Курятника, об этом человеке, которого никак не удается обнаружить?

— Да.

— Вы не забыли, государь, дела княгини де Морсон, бриллиантов Аллар, открытой войны, объявленной графу де Шароле и пожара в его особняке?..

— Я знаю все это. И знаю еще, — отвечал король с заметным недовольством, — что, удивленный существованием в столице моего королевства такого разбойника, приказал начальнику полиции арестовать его в срок не более десяти дней.

Де Морвиль низко поклонился.

— Государь, — сказал он, — я сделал все, что мог сделать преданный подданный и верный слуга. Если мне не удалось исполнить ваше приказание, то только потому, что это было невозможно.

— Мсье Фейдо, — отвечал король, — я не сомневаюсь ни в вашей преданности, ни в вашей верности, но я вижу, что вы не смогли исполнить данного вам предписания.

Начальник полиции поклонился опять — еще ниже — и молча.

— Государь, — продолжал д’Аржансон, слушавший с нетерпением, — я умоляю ваше величество удостоить меня вниманием на несколько минут и позволить мне следовать по пути объяснений, который я считаю лучшим для достижения цели.

— Говорите, — разрешил король.

— Государь, 31 января, то есть три недели тому назад, в течение двадцати четырех часов в Париже случились четыре происшествия, равно странные и серьезные. Первое — похищение Сабины Даже и покушение на ее жизнь. Глубокая, непроницаемая тайна окружает это дело. Кто похитил и ранил эту молодую девушку? Зачем ее похитили и ранили? Печально признаваться, но правосудие абсолютно не знает ни имени убийцы, ни причины его поступка. Правосудие подозревает, предполагает, но утверждать не может ничего. Второе происшествие, случившееся в ту же ночь с 30 на 31 января — пожар в особняке Шароле. Тут уже нет никаких сомнений: особняк поджег Рыцарь Курятника, вначале ограбив его; письмо, столь остроумное и дерзкое, которое вы читали, государь, достаточно однозначно показывает, кто совершил это преступление.

— О! Если бы Рыцарь Курятника нападал только на графа де Шароле, — сказал Людовик XV, — я предоставил бы им обоим возможность бороться до конца, не занимаясь ни тем, ни другим.

— К несчастью, государь, Рыцарь занимается не одним графом. 31 января — ваше величество, вероятно, это помнит — я узнал, что агент Польши, посланный к его высочеству принцу Конти, должен приехать в Париж инкогнито ночью через Венсеннскую заставу. Я говорю об этом при монсеньоре Мирпоа, — продолжал д’Аржансон, переменив тон, — потому что знаю его неизменную преданность королю, потому что это самый достойный и самый праведный из наших епископов, и я могу без всякого опасения вверить ему самые важные тайны.

— Я согласен с вами, мсье д’Аржансон, — подтвердил король.

Епископ поблагодарил короля наклоном головы.

— Итак, — продолжал д’Аржансон, — получив это известие, как министр иностранных дел я должен был принять меры. Я поручил мсье Фейдо де Морвилю арестовать этого польского агента и сделать это так, чтобы он не смог ни с кем общаться. Вашему величеству известно, что случилось. Арестовывали мужчину, а вышла из кареты женщина. На другой день польский посланник приехал ко мне требовать немедленного освобождения его соотечественницы, которая, как он утверждает, является графиней Потоцкой. В карете и у графини ничего не смогли найти такого, что могло бы служить поводом к обвинению. Мужская одежда исчезла, и напрашивался вывод, что или графиня одарена необыкновенной ловкостью и имела в своем распоряжении исключительные средства для обмана, или Марсиаль, бригадир объездной команды, — изменник. Прошлая жизнь Марсиаля служит ему порукой; однако надо было принять меры предосторожности — и он заключен в крепость! Графиня с тех пор находится в Париже и бывает в лучшем обществе. Ничто не подтвердило политического обвинения, которое было выдвинуто против нее, потому что, по полученному мною донесению, польский агент ехал в Париж с полномочием пригласить на польский престол принца Конти, что было бы очень важно, — повторяю, ничто не подтвердило этого обвинения. А вчера я получил записку точно таким же образом, что и первую, в которой меня уведомляли о приезде в Париж польского агента — то есть я нашел ее на моем бюро, войдя утром в мой кабинет; никто из моих людей не мог сказать, кто принес эту записку, как будто она упала с потолка. Я распечатал эту записку. Почерк был тот же, только первая была безымянная, а вторая — подписана…

— Подписана! Кем? — спросил король.

— Именем очень известным.

— Каким?

— Рыцаря Курятника.

— Рыцаря? — с удивлением повторил король.

— Да, государь.

— Где же эта записка?

— Вот она.

Маркиз подал королю сложенную бумагу, которую вынул из кармана.

Людовик XV развернул ее и пробежал глазами сжатые строчки, потом, обернувшись к епископу де Мирпоа, прочел вслух.

«Маркизу д’Аржансону, министру иностранных дел.

Рыцарь Курятника. Париж, 26 февраля 1745».

Монсеньор, когда я писал в последний раз, чтобы вы приняли меры предосторожности относительно польского агента, я не полагался на административные способности французской полиции.

Я был прав… с точки зрения тех, которые хотели обмануть эту полицию, потому что она не заметила ничего.

Мнимая польская графиня уехала сегодня утром, являясь на самом деле австрийским агентом Богенгеймом.

Для того чтобы убедить вас в справедливости моих предостережений, я дам вам доказательства.

Почтовый экипаж, в котором он въехал в Париж, и который был арестован Марсиалем и обыскан им, остался в гостинице, в которой жила мнимая графиня Потоцкая. Пошлите за этим экипажем. Когда его привезут во двор вашего особняка, приподнимите переднюю скамейку, надавите пальцем на медную пуговицу, поддерживающую подушку, и вы почувствуете, что эта пуговица будет опускаться, тогда поверните ее слева направо, потом опять придавите, пуговица откроется, и вы увидите отверстие трубочки. Подуйте в эту трубочку, и в скамейке тут же откроется отдушина, в которой вы обнаружите квадратное отверстие, разделенное надвое. Это отверстие ведет в трубку довольно большого диаметра, сообщающуюся с осями передних и задних колес с помощью другой трубки такой же величины, проведенной в рессорах и невидимой снаружи. В оси передних колес — механизм, приводимый в действие движением экипажа, который может изрубить и истолочь самый твердый и неподатливый материал. Трубка оси передних колес сообщается с двойным дном кузова кареты. Положите большой кусок сукна, какую-нибудь одежду в верхний конец трубки и приведите в движение карету — одежда или сукно исчезнут, через несколько минут упав мельчайшей корпией под ось и развеявшись по воле ветра. В нижней части положите сверток или какую-нибудь вещь, которая могла бы войти в отверстие трубки, потом поверните пуговку справа налево, сверток исчезнет и попадет в двойное дно кареты. Поверните, напротив, слева направо — сверток медленно появится наружу.

Проделав этот опыт, вы легко поймете, монсеньор, каким образом мужчина, арестованный Марсиалем, мог уничтожить мужскую одежду и одеться в женское платье, и каким образом секретные бумаги могли быть от вас спрятаны.

Теперь, господин министр, когда обстоятельства, счастливые для меня, свели нас с вами, я надеюсь, вы поймете и оцените услуги, какие я могу оказать. Я питаю надежду, что вы еще захотите вспомнить обо мне и не забудете меня в некоторых обстоятельствах. Я подчеркиваю — некоторых, и вы скоро поймете — почему.

Я узнал, что бригадир Марсиаль, обвиненный в измене, заперт в крепость. Невиновность этого честного солдата легко доказать описанным выше устройством кареты, и я не сомневаюсь, что ему немедленно будет оказана помощь правосудия.

Марсиаль несколько раз преследовал меня чрезвычайно толково. Если он меня не поймал — не его вина. Желаю, чтобы это признание было ему полезно.

Мое предыдущее письмо было безымянным. Это письмо я подписываю, прося вас, монсеньор, принять выражение неизменной преданности и глубокого уважения от вашего нижайшего и покорнейшего слуги.

Внизу была приписка.

«Что касается адреса моей квартиры, то я полагаю, что господин Фейдо де Морвиль, начальник полиции, будет в состоянии предоставить этот адрес монсеньору, как только я дам возможность одному из его разумных агентов получить двести луидоров, обещанных в награду тому, кто меня выдаст».

 

XVI. ПИСЬМО

Король бросил письмо на стол.

— Этот негодяй остроумно дерзок, — сказал он, — можно подумать, что он был пажом. Мсье д’Аржансон, нам остается только одно: арестовать этого Рыцаря и послать его нашему знаменитому кузену и союзнику, прусскому королю: Фридрих любит философов и умных людей, а этот человек дал доказательство своей склонности к философии и своего ума. Что вы сделали после получения этого письма? — спросил король, сменив тон.

— Я велел доставить почтовый экипаж, государь, — отвечал министр, — сам его осмотрел и удостоверился, что сведения, сообщенные мне, были совершенно точны.

— А графиня Потоцкая?

Начальник полиции подошел с пачкой бумаг в руках.

— Государь, — сказал он, — вот донесения десяти агентов; ни одно из этих донесении не противоречит другим.

— Что же говорится в этих донесениях?

— Графиня Потоцкая выехала из Парижа вчера в десять часов утра. Она села в карету, запряженную парой лошадей с кучером и лакеем без ливреи на козлах; карета выехала из Парижа через Тампльские ворота. В полдень экипаж был в Ноази, а в час въехал в лес Бонди. С этого момента, государь, следы теряются.

— Как?!

— Видели, как карета въехала в лес, но никто не видел, как она выехала оттуда. Куда она девалась — неизвестно, однако экипаж, лошади, кучер, лакей и графиня бесследно исчезли.

— И вы не надеетесь ничего узнать?

— Я делаю все, государь, но не знаю, должен ли я надеяться. Сейчас, когда я имею честь разговаривать с вашим величеством, шестьдесят верных и преданных агентов осматривают окрестности леса Бонди на протяжении трех миль. Сегодня вечером я получу первые донесения.

Людовик XV одобрительно кивнул головой.

— Государь, — сказал д’Аржансон, — теперь вашему величеству следует перенестись опять к 31 января, когда случились те странные происшествия. Нужно предоставить слово начальнику полиции.

— Я слушаю, — сказал Людовик XV.

— Чтобы исполнить приказание, отданное мне королем, — арестовать Рыцаря в десять дней, — начал Фейдо де Морвиль, — я обещал большие награды моим агентам. Один из них, по имени Жакобер, попросил у меня особой аудиенции и обязался выдать мне Рыцаря Курятника на следующий день. Он рассказал мне, что случай свел его с двумя сообщниками Рыцаря. Жакобер был прежде вором. До поступления на службу в полицию он состоял в шайке Флорана в Руане. Сообщники Рыцаря подумали, что Жакобер хочет присоединиться к ним, и решили завербовать его. Жакобер вошел в дом на площади Мобер на углу улицы Галанд. Он присутствовал на оргиях разбойников и был принят членом их общества. Он должен был прийти на другой день в восемь часов, чтобы быть представленным Рыцарю Курятника.

Я предоставил Жакоберу возможность действовать и согласился на все, что он требовал для успешного завершения дела; потом я организовал за ним наблюдение таким образом, чтобы у него не возникло подозрений. Я спрятал двадцать пять человек в домах на площади Мобер и еще двадцать пять около монастыря св. Иоанна Латранского. Кроме того, я дал знать начальнику дозорных. Оставалось ждать.

Следующая ночь не принесла никаких известий. Все пятьдесят агентов возвратились утром. Они не видели ничего. Я ждал Жакобера — он не являлся. Что с ним случилось? Был ли он жертвой или изменником — вот что мне хотелось узнать — и не удавалось.

Вчера утром я получил письмо, адресованное не начальнику полиции, а лично мне. Я распечатал его. В нем лежало другое письмо, с официальным адресом и надписью внизу, гласящей: «Именем короля и правосудия, пусть тот, кто поднимет это письмо, препроводит его к начальнику полиции». Без сомнения, письмо было найдено на улице лежащим в грязи, потому что оно все было запачкано грязью. Я узнал почерк Жакобера. Я не мог ошибиться, потому что много раз получал от него донесения. К тому же, чтобы избежать подделки, я дал каждому из моих агентов особый знак — половину печати, вторая половина которой — у меня. У каждого агента своя печать.

Я поспешно распечатал письмо и узнал примету. Вот это письмо.

Фейдо де Морвиль вынул из своего портфеля сложенное письмо и подал его королю. Письмо было измято, запачкано, покрыто желтыми пятнами. Фейдо развернул его и показал Людовику XV странный темно-красный знак в верхней его части.

— Он, очевидно, поставил его своей кровью, — продолжал начальник полиции.

Вынув из портфеля небольшой плоский ящичек, он достал из него печатку, прорезанную насквозь.

Он положил печатку на знак, начертанный на письме, — все пустые места заполнились. Знак на бумаге и печать точь-в-точь подходили друг к другу.

— Я не мог сомневаться, — продолжал Фейдо, — потому что один Жакобер имеет такую печать, и поставлен знак на бумаге точно в условленном месте.

— Очень мудрено! — сказал король.

— Таким образом, — продолжал Фейдо де Морвиль, — я не мог ошибиться, потому что, допустим даже, могли подделать почерк агента, даже похитили его печать, но надо было еще знать именно то место на бумаге, где следовало поставить знак по нашему договору.

— Это вы придумали, мсье де Морвиль?

— Я, государь.

— От души поздравляю вас: очень ловко и весьма искусно.

Фейдо поклонился с выражением крайнего удовольствия.

— Теперь, когда мы знаем, что это письмо от Жакобера, — продолжал Людовик XV, — прочтите его, мсье де Морвиль.

Фейдо начал читать:

«Монсеньор, меня захватили; я скоро умру, но счастливый случай позволил мне написать вам.

Если меня убьют разбойники, захватившие меня, по крайней мере, моя смерть может дать вам драгоценные сведения, и я до последнего моего вздоха постараюсь быть полезным полиции государства.

Если я не ошибаюсь в моих расчетах, хотя я лишен солнца, неба и свежего воздуха, я в заточении уже две недели. Где я? В подземелье, но что это за подземелье — я не знаю. В Париже я или в деревне; огромны ли эти подземелья, или меня водили взад и вперед в продолжение десяти часов только для того, чтобы заставить меня думать, будто эти подземелья так велики — я не могу ответить. Я могу сказать только, что не вижу света и не увижу его никогда. Но жизнь моя уже принесена в жертву, и я буду терпеть тягости моего положения, держа себя в руках до последней минуты.

Вот, монсеньор, что случилось. Вы помните, что 31 января я дал слово выдать Рыцаря Курятника в тот же вечер. У меня было назначено свидание в кабачке на площади Мобер с Исааком и Зеленой Головой, моими прежними приятелями из шайки Флорана, которых я видел накануне, и которые должны были представить меня Рыцарю Курятника для вступления в его шайку. В восемь часов мы должны были встретиться в назначенном месте. Действительно, в восемь часов мы вышли из кабачка, перешли площадь и подошли к дому на углу улицы Галанд. Дверь затворилась за нами; но едва я сделал три шага, как меня сбили с ног, связали и заткнули рот, прежде чем я успел сделать хоть малейшее движение или вскрикнуть. Мне завязали глаза, и четыре сильные руки потащили меня в неизвестном направлении. В первую минуту, когда прошло удивление, я подумал, что мне расставили засаду, зная, кто я. Если так, я погиб, погиб безвозвратно, и должен был вытерпеть всякого рода муки. Потом вдруг в голове промелькнула другая мысль: что, если это испытание — одно из тех испытаний, которые употребляются обычно в сектах. Это было вероятно, и эта мысль возвратила мне спокойствие, так необходимое мне, чтобы выжить в той борьбе, которую, очевидно, мне предстояло вести. Я был не в состоянии сделать ни малейшего движения, не мог ни видеть, ни слышать — я чувствовал только, что меня быстро несут. Это продолжалось довольно долго. Вдруг я услышал пение петуха вдали, потом в ответ — еще, уже ближе. Те, что несли меня, вдруг остановились. Со всех сторон раздавалось беспрестанное кудахтанье. Вдруг меня бросили наземь, и ноги мои погрузились в вязкую грязь. Я сделал усилие, чтобы не упасть и остаться на ногах. Сильный запах птичьего помета ударил мне в нос. Кудахтанье, к которому примешивалось петушиное пение, не прекращалось. Повязку, закрывавшую мне глаза, развязали и вытащили кляп изо рта. Сильный свет ослепил меня. С минуту я ничего не мог рассмотреть, потом огляделся вокруг и изумился. Я думал, что меня принесли в какое-нибудь подземелье или катакомбы, и ожидал увидеть перед собой скелеты и грозные призраки…

Вместо этого я оказался среди огромного птичьего двора. Высокий трельяж окружал огромное пространство. Пол птичьего двора был устлан толстым слоем соломы. Направо был большой колодец. Трельяж составлял только три стороны птичьего двора, а напротив меня был огромный курятник с насестами и гнездами, поддерживаемый толстыми столбами и опиравшийся на высокую стену. В этот курятник вела лестница. Я был один и слышал только кудахтанье. Вдруг в стене курятника отворилась дверь, которую я до этого не приметил, и я увидел очень странную, прямо-таки фантастическую группу из семи существ, которым я не могу и названия подыскать. У этих странных существ были петушиные головы, крылья на спине, тело, покрытое перьями, а руки и ноги — в узких свивальниках. Перья на теле каждого были разного цвета.

Первый был Индийский Петух с черными и белыми перьями, второй — Золотоцветный Петух, с великолепными фазаньими перьями; третий — Мохнатый Петух, с перьями серыми и коричневыми; четвертый — Петух Негр, с совершенно черными перьями и с красным хохолком, пятый — Петух Коротышка, с перьями простого петуха; шестой — Петух Яго, с зелеными и красными перьями; седьмой — Хохлатый Петух, с белыми перьями и двойным хохолком.

Все прыгнули на насест и запели, потом на птичьем дворе воцарилась глубокая тишина. В открытую, дверь вошел человек, который…»

Фейдо де Морвиль остановился.

— Ну, что ж? — спросил король. — Почему вы не продолжаете?

— Тут, видимо, письмо было прервано, — отвечал Фейдо, — посмотрите, государь, дальнейшее написано очень торопливо. Очевидно, между тем, что написано было прежде, и тем, что следует далее, случилось что-то ужасное.

Фейдо подал письмо королю.

— Потом, — сказал д’Аржансон, — бумага была смята и, должно быть, очень поспешно спрятана.

В самом деле, это казалось бесспорным: все остальное в письме, вероятно, было написано наспех — слова с трудом можно было разобрать. Вот что было в конце письма:

«Я разбит совершенно… я выдержал пытку за пыткой, но говорить не хотел… Меня хотели принудить открыть все тайны полиции… Я хранил решительное, полное, глубокое молчание… Смерть висит над моей головою… Сколько минут осталось мне жить — не знаю… Где я теперь — не знаю… Несколько минут тому назад я лежал на спине, на сырой соломе. Было темно… Свет сюда не попадает, но глаза мои освоились с этой постоянной темнотой… Я, наконец, могу писать впотьмах.

Итак, я лежал на спине. Тело мое было измучено пытками. Я устремил глаза на свод подземелья. Этот свод невысок — я легко могу достать до него рукой, если встану на камень. Вдруг я услыхал глухой стук, потом все заколебалось вокруг меня; свет блеснул над моей головой, и на меня посыпалась земля, потом стук стал медленно удаляться и постепенно затих. Я вскочил, сердце мое сильно билось. Свет, видневшийся в глубине свода, был дневной. Я понял, что то, что я слышал, было стуком колес кареты, и что, следовательно, я находился под улицей. Как молния, промелькнула в моей голове мысль: воспользоваться этой трещиной, вызванной, вероятно, тяжестью экипажа, чтобы восстановить связь с внешним миром. Эта мысль возвратила мне надежду. В несколько секунд я перебрал в уме все способы осуществления моей задумки, но все было неприемлемо.

Огорченный, в бешенстве и отчаянии бродил я, как хищный зверь в клетке, по подземной галерее, служившей мне тюрьмой, когда наткнулся ка сухую солому в углу. Я радостно вскрикнул. Связав длинные соломинки и привязав их к бумаге, я мог воткнуть эту бумагу в щель и…»

— Больше ничего, — сказал Фейдо де Морвиль, — письмо на этом обрывается…

— Больше ничего? — спросил король.

— Ничего, государь.

Людовик XV взял письмо и рассмотрел его очень внимательно.

— Действительно, — сказал он, — больше нет ни слова.

Довольно продолжительное молчание последовало за этим.

Людовик XV сидел озабоченный, задумчивый и, по-видимому, совершенно забыл об удовольствиях Шуази, занимаясь этим странным происшествием, принявшим неожиданный размах. Епископ де Мирпоа все это время оставался неподвижным и бесстрастным, слушал, вникал во все подробности этого дела, не произнося ни одного слова. Молчаливость старика еще более подчеркивала таинственность и трудность этого дела. Один д’Аржансон вел себя, как человек, следующий по пути, заранее намеченному для достижения цели. Лицо его было бесстрастным, но живые, умные глаза устремлялись то на короля, то на начальника полиции, то на епископа с глубиной и ясностью взгляда, демонстрирующими работу ума.

 

XVII. КОПИЯ ПРОТОКОЛА

Король поднял голову и посмотрел на Фейдо де Морвиля.

— Что вы еще можете сообщить мне? — спросил он.

— Еще одно обстоятельство, государь, — отвечал начальник полиции, — которое должно бы, кажется, объяснить дело, а между тем оно еще больше запутывает его. Письмо, которое я прочел вашему величеству, было получено вчера по почте, как я уже имел честь вам сообщить. Однако это не единственное известие, полученное мною. Сегодня, когда я возвратился домой в час ночи, на моем бюро уже были донесения, которые кладутся туда каждый вечер в одно и то же время. Я начал просматривать их, по своему обыкновению, как вдруг глаза мои остановились на этом толстом конверте, лежавшем между бумагами.

Докладывая, Фейдо вынул из портфеля стопку бумаг, лежащих в пергаментном конверте, и подал его королю. На этом конверте было пять печатей. Четыре печати, поставленные по углам, были разного цвета: желтая, зеленая, белая и черная. Печати представляли из себя петухов различных видов. На средней печати было белое яйцо на красном фоне. На конверте крупными буквами было надписано: «Начальнику полиции».

Когда король рассмотрел этот странный конверт, Фейдо вынул из него лист обыкновенной почтовой бумаги, на котором было написано несколько строк:

«Господин начальник полиции!

Рыцарь Курятника».

Так как вас, наверное, беспокоит внезапное исчезновение вашего агента Жакобера, я спешу теперь, когда тайну уже можно раскрыть, предоставить вам сведения, которые должны быть для вас приятны.

Вот точная копия протокола суда и казни Жакобера.

Прочтя это, вы можете удостовериться, что моя полиция так же хорошо организована, как и ваша, и что мои агенты не менее умны и не менее преданны, чем те, которые служат вам.

Я надеюсь, господин начальник полиции, в ближайшем будущем иметь удовольствие видеть вас и разговаривать с вами, и тогда вы поделитесь, какое удовольствие доставили вам драгоценные сведения, сообщенные мной.

В ожидании этой минуты, к которой я стремлюсь всем сердцем, прошу вас считать меня нашим нижайшим и преданнейшим слугой.

Король взял письмо и внимательно его рассмотрел, потом сравнил его с письмом, адресованным маркизу д’Аржансону.

— Это, безусловно, один почерк, — сказал Людовик XV.

— Без сомнения, государь, — подтвердил министр иностранных дел. — Сегодня утром я предложил разобраться с этими письмами трем людям, сведущим в почерках, и все трое независимо друг от друга объявили, что эти строчки написаны одной рукой.

— Очевидно, их писал Рыцарь.

— Он и подписал.

— Где же протокол, о котором идет речь?

— Вот он, государь.

Фейдо де Морвиль взял лист золотообрезной бумаги, свернутой письмом, и развернул.

— Читайте, — сказал король.

Начальник полиции приготовился читать, но Людовик XV, видя, что маркиз д’Аржансон слегка опирается о стол — потому что министр и начальник полиции стояли, как этого требовал этикет, — улыбнулся с тем любезным видом, который был ему свойствен и сказал:

— Садитесь, господа!

Д’Аржансон и Фейдо сели на табуреты; начальник полиции начал читать:

«Из нашего подземного парижского дворца, в ночь на 25 февраля 1745 года, в пятый год нашего царствования…»

— Так и написано? — спросил король.

Фейдо подал бумагу королю.

— Оказывается, в Париже два короля и два дворца, — сказал Людовик XV, — на земле и под землей. Я очень рад узнать эту новость. Дальше!

Фейдо продолжал:

«ПРОТОКОЛ ЗАСЕДАНИЯ ПЕТУХОВ

Обвинение, суд, осуждение и казнь Жакобера, признанного и объявленного изменником и арестованного на месте преступления в самом Курятнике.

Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, Жакобер, бывший член нормандского общества „Флоран и К.“, оставил это общество, чтобы перейти на службу потребителей королевской казны…»

— Это шутка! — воскликнул Людовик XV.

— Так написано, государь.

— Знаете ли, этот ваш разбойник становится очень забавным, — продолжал король, откидываясь на спинку кресла, — если это продолжится, я пожелаю его видеть.

— Дай-то Бог, чтобы я мог немедленно представить его вашему величеству!

— Право, я приму его с большим удовольствием, господин начальник полиции, этого Рыцаря Курятника, который, как мне кажется, имеет все ухватки истинного дворянина.

— Даже когда он убивает людей, — сказал д’Аржансон.

Король величественно выпрямился.

— Разве граф де Шароле убивает меньше? — спросил он. — И убивает гораздо подлее. Если уж кого и можно извинить, так это Рыцаря Курятника: он делает это по своему ремеслу, а граф — из удовольствия.

На прекрасном лице Людовика XV было выражение отвращения и презрения. Епископ де Мирпоа встал.

— Государь, — сказал он, — я отдал бы остаток моей жизни, чтобы Франция услышала ваши слова и поняла их, как я понимаю.

— Их слышали вы, мсье де Мирпоа, — отвечал король, — для меня этого достаточно.

Епископ низко поклонился.

— Итак, — сказал Людовик XV, обращаясь к д’Аржансону и де Морвилю, — мне хотелось бы видеть Рыцаря Курятника.

Король не успел закончить этих слов, как раздалось пение петуха, звонкое, чистое, восхитительное, и одновременно — стук в стекло большого окна, находившегося позади кресла Людовика XV. Король быстро повернулся и заметил на подоконнике снаружи петуха аристократических форм с яркими, богатыми перьями, стоящего с гордым видом в рыцарской позе. За такого любитель петушиного боя охотно заплатил бы двести гиней.

Петух колотил носиком в стекло. Король встал и бросился к окну, но в тот момент, как он отворил его, петух снова мелодично запел и исчез. Людовик XV высунулся в открытое окно — на том месте, где был петух, лежало яйцо необыкновенной величины. Король взял яйцо, осмотрел его и, не видя нигде петуха, запер окно и возвратился к креслу. Три человека, находившиеся в кабинете, наблюдали эту сцену в большом удивлении.

— Все это принимает странный оборот! — сказал король, садясь и рассматривая яйцо. — Что это за петушок, который запел на окне и постучался носиком в стекло, стоило мне только сказать, что я хочу видеть Рыцаря Курятника.

Переменив тон и как бы повинуясь внезапному озарению, король с живостью прибавил:

— Морвиль, прикажите, чтобы сейчас же осмотрели окрестности замка и немедленно схватили всех мужчин, женщин, детей и животных, в особенности петухов, которые будут в парке. Ступайте скорее и возвращайтесь!

Фейдо исчез.

— Как это странно! — сказал д’Аржансон.

— Более чем странно, — заметил король. — Рассмотрите это яйцо, мсье де Мирпоа. Вы человек праведный и дьявола не боитесь, напротив, дьявол должен бояться вас.

Епископ, любопытство которого тоже было сильно возбуждено, рассмотрел яйцо, поворачивая его так и сяк, потом сказал:

— В этом яйце находится какая-то тяжелая твердая вещь. Только я не понимаю, каким образом она могла туда попасть, потому что на скорлупе нет ни малейшей трещины.

— Каково ваше мнение? — спросил король д’Аржансона.

— Надо разбить яйцо и узнать, что в нем находится, государь, — сказал министр иностранных дел.

— Я сам так думаю.

— Вашему величеству угодно разбить яйцо? — спросил епископ.

— Нет, если это дело дьявольское, я в него не вмешиваюсь, — сказал Людовик XV, улыбаясь. — Надо быть с ним или в хороших отношениях или в плохих, чтобы благополучно закончить это дело. В первом случае нам был бы очень полезен маркиз д’Аржансон, во втором — нет руки, могущественнее вашей.

— Пусть действует мсье де Мирпоа, — отозвался д’Аржансон, — я не намерен с этим связываться.

Епископ положил яйцо на стол и разбил его с острого конца. Король и министр смотрели с любопытством.

— Ах! — вскрикнул Людовик XV. — Что-то блестит…

— Рубины! Изумруды! Бриллианты!.. — выговорил д’Аржансон.

Мирпоа совсем разбил скорлупу и взял в руки чудесного петушка, целиком сделанного из золота. На голове и крыльях вместо перьев были рубины, изумруды, бриллианты, сапфиры, топазы, аметисты; носик был выточен из чудеснейшего сердолика; хохолок — коралловый, а лапки — из агата. Это было произведение искусства неслыханного великолепия. Людовик XV, привыкший к роскоши, казался восхищенным.

— Удивительно сделано! — сказал он, взяв петуха за лапки. Петух раскрыл ротик и запел. — Решительно, это чудо! — сказал король.

— Государь, — сказал министр, — у петуха на шее медальон.

— Правда? Я сразу и не заметил.

Король взял медальон из черной эмали, на которой было написано бриллиантовой пылью: «Я принадлежу королю».

Людовик XV резко встал.

— Господа, во всем этом есть что-то странное, фантастическое, невозможное, что я непременно должен раскрыть. Что вы думаете, мсье де Мирпоа?

— Прежде чем отвечать, государь, я хотел бы послушать, что вам скажет начальник полиции.

— А вы, д’Аржансон?

— Я скажу, государь, следующее: если никто из нас не может ответить вам, то в Париже есть человек, который, может быть, вам ответит.

— Кто?

— Приезжий.

— Как его зовут?

— Граф де Сен-Жермен.

— Сен-Жермен? Я не знаю этого имени.

— Я сам узнал его только три дня тому назад.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Фейдо де Морвиль.

 

XVIII. БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ

— Ну что? — с живостью спросил король.

— Приказание отдано, государь, — отвечал начальник полиции. — Слуги, пажи, егеря, сторожа, солдаты уже на ногах. Весь парк окружен кавалерией и егерями. Все выходы стерегут, а чащи, аллеи, кустарники будут тщательно обысканы.

— Очень хорошо. Вы меня прекрасно поняли. Теперь оставим в стороне и петуха, и яйцо, и возвратимся к чтению полученного вами протокола.

Фейдо де Морвиль взял бумаги со стола, куда положил их, когда бросился выполнять приказ короля.

— Где вы остановились? — спросил король.

— На следующей фразе, государь, — отвечал епископ и серьезным голосом повторил слово в слово последние строчки, прочитанные начальником полиции, — «Сегодня вечером, 25 февраля 1745 года, бывший член нормандского общества „Флоран и К.“, оставил это общество и перешел на службу потребителей королевской казны».

— Именно! — сказал д’Аржансон с восторгом. — Ваша память все так же необыкновенна, монсеньор де Мирпоа!

— Продолжайте! — сказал король.

Фейдо де Морвиль продолжал:

«Жакобер, арестованный при входе в наш подземный курятник, был передан в руки нашего всемогущего правосудия. Уличенный в тройном преступлении: постыдной фальши, гнусном вероломстве и низкой измене, вышеупомянутый Жакобер осужден единогласно трибуналом семи Петухов. Осуждение Жакобера основано на точном исполнении первой статьи нашего закона. Эта статья гласит:

Если кто-нибудь войдет в курятник, не будучи петухом, курицей или цыпленком, он должен быть немедленно осужден на смерть, независимо от возраста, пола, положения в свете, личных достоинств, и, наконец, той пользы, которую он мог бы приносить, и казнен через час, а тело его должно послужить основанием курятника и упрочить здание.

Петухи пропели три раза, казнь должна совершиться через час. Подсудимый приговорен быть замурованным заживо в стену.

Казнь начинается. Подходит первый петух и связывает осужденного; на каждой из перевязок есть капля крови петуха или двух куриц, или четырех цыплят. Первый петух поет и отступает назад. Подходит другой петух; он схватывает осужденного, опрокидывает его и тащит за ноги до левого угла стены курятника; там он поднимает его и ставит в угол, потом поет и отступает. Подходит третий петух, берет четыре железных полосы и вбивает их в обе стены, что лишает осужденного возможности упасть вперед. Он поет и отступает. Жакобер стоит неподвижно, сжатый перевязками и сдерживаемый железными полосами; у него свободны только глаза и рот. Глаза его дики, он кричит. Подходит четвертый петух, за ним четыре курицы; две из них несут камни, две — ящик с приготовленной известью; петух берет золотую лопаточку, заткнутую за его пояс, и начинает складывать перед осужденным ряд из камней; потом приходит пятый петух и кладет второй ряд, шестой кладет третий. Виднеется только голова осужденного; он кричит, плачет, стонет. Седьмой петух кладет последний ряд. Тогда семь петухов подходят, окружают стену и поют три раза; потом они уходят.

Правосудие свершено!»

— Вот что содержится в протоколе, государь, — сказал Фейдо де Морвиль. — Ниже следуют подписи, каждая с печатью своего цвета: Хохлатый Петух — печать белая; Петух Яго — зеленая печать; Петух Золотоцветный — печать желтая; Петух Индийский — красная; Петух Негр — черная; Петух Мохнатый — серая; Петух Коротышка — коричневая. Потом под этими подписями такая важная фраза: «Протокол одобрен» и подпись: «Рыцарь Курятника».

Людовик XV взял бумаги и рассмотрел их.

— Это написано точно по форме протоколов парламента, — сказал он. — И этот документ находился среди полицейских донесений?

— Да, государь.

— Кто же его положил туда?

— Я не знаю.

— Однако, чтобы положить эту бумагу на ваше бюро, надо было войти к вам в кабинет.

— Это так, государь.

— Но если в ваш кабинет входит человеческое существо — мужчина, женщина, ребенок или старик, — его должны видеть.

— Я не мог добиться никаких сведений на этот счет.

— Ваш кабинет, однако, охраняют.

— В трех залах, смежных с ним, находятся секретари и их помощники.

— Очевидно, есть минута, когда эти залы бывают пусты?

— Никогда, государь. У меня девять секретарей — по три для каждого кабинета. Помощников секретарей двадцать семь — по девять на каждый кабинет. Каждый главный секретарь имеет под начальством этих помощников и должен дежурить восемь часов в сутки.

— Восемь часов каждый день?

— Нет, государь. Я счел долгом переменить прежнюю организацию. Часы дежурства меняются через день. Два дня кряду — по восемь часов в день, а на третий день — восемь часов ночью.

— Очень хорошо.

— Ваше величество одобряет?

— Вполне. Таким образом, возле вас непрерывное дежурство день и ночь.

— У моего большого кабинета три входа и все — из кабинетов секретарей. Тайных агентов я принимаю не в большом, а в моем собственном кабинете, но донесения каждый день доставляют именно в большой кабинет, стало быть, физически невозможно, государь, если секретарь и его девять помощников не сговорились обмануть меня (чего даже предположить нельзя), незаметно войти в этот кабинет и положить бумаги.

— А другого входа нет, кроме как из трех кабинетов ваших секретарей?

— Нет, государь.

— А окна?

— Окон совсем нет. В большой кабинет свет поступает через стеклянный потолок — специально для того, чтобы никто не мог заглядывать в эту комнату.

— Как же вы можете объяснить то, что эти бумаги оказались на вашем бюро, господин начальник полиции?

— Я не могу этого объяснить, государь.

— Один из ваших секретарей или помощников, который принес донесения, мог положить туда эти бумаги?

— Помощник секретаря никогда не приносит донесений в мой кабинет — их приносит дежурный секретарь. После того, как он положит эти донесения на мое бюро, никто больше не имеет праха входить.

— Ну, этот секретарь!..

— В ту ночь, государь, дежурным был Габриэль де Саппрей, мой зять.

— Если так, любезный Фейдо, — сказал король, — я, как и вы, не понимаю ничего. А вы, мсье де Мирпоа, — обратился король к епископу, — какое вы сделали заключение из всего этого?

Епископ медленно выпрямился и с важностью посмотрел на короля.

— Государь, — сказал он серьезным голосом, — я заключаю, что, к несчастью, еще многое нужно сделать для того, чтобы могущество вашего величества и представителей его могло сравняться с ловкостью противника! Я не удивлен, но глубоко оскорблен тем, что в такой просвещенный век, как наш, и в царствование такого государя, как вы, может происходить подобное!

— Не хотите ли вы сказать, мсье де Мирпоа, что королю плохо служат? — сказал, подходя, маркиз д’Аржансон.

— Если бы я хотел это сказать, господин министр, я и сказал бы, — отвечал епископ. — Я не обвиняю, я соболезную; мне прискорбнее всего не то, что не могут наказать виновных, а то, что посягают на свободу невинных.

— На свободу невинных! — повторил маркиз д’Аржансон. — О каком невинном вы говорите?

— Об аббате Ронье, канонике и декане Брюссельского капитула.

— А! — произнес д’Аржансон, посмотрев на начальника полиции. — Вы говорите о том человеке, который был арестован вчера утром?

— Именно, господин министр, — ответил почтенный прелат, — я говорю о несчастной жертве, арестованной несправедливо и незаконно.

— Монсеньор, — резко сказал д’Аржансон, — человек, о котором вы говорите, был арестован именем короля; а, позвольте заметить, все, что делается от имени короля, никогда не бывает незаконно и несправедливо.

Епископ посмотрел на д’Аржансона. Очевидно, между ними завязывалась борьба, и они оба это понимали, тем более, что питали друг к другу взаимное уважение.

Если епископ был прелатом высоких достоинств, добродетельнейшим из добродетельных, если он был одарен проницательностью, твердостью, правдивостью, которые делают людей сильными, противник его был самым добросовестным человеком и самым просвещенным политиком той эпохи. Д’Аржансон выражался не совсем внятно только в придворных беседах, в серьезных же рассуждениях, в собраниях совета, перед лицом противника он имел терпение дипломата и быстроту ответных реакций оратора. Министр служил Франции уже двадцать пять лет. Он был интендантом, государственным секретарем и, наконец, министром; и если придворные прозвали его «д’Аржансон-дурак», то Вольтер дал ему прозвание Государственного секретаря Платоновой республики, что было тогда большой похвалой в устах философа.

Слова епископа, соболезновавшего об административной системе, сильно уязвили д’Аржансопа. Фейдо это понял и хотел было заговорить, но, из уважения, удержался.

Людовик XV сидел, откинувшись на спинку кресла, засунув по привычке руку в карман жилета. Он был, по-видимому, всерьез заинтересован тем, что происходило перед ним. Наступило молчание; потом епископ продолжал:

— Человек, которого вы арестовали, невиновен.

— Это вы так думаете, — сказал д’Аржансон.

— Разве вы сомневаетесь в том, что я утверждаю? — произнес епископ с гордым величием.

— Сохрани меня Бог! — ответил д’Аржансон. — Я не сомневаюсь в невиновности человека, за которого вы ручаетесь, но из того, что невинный был арестован, когда имелись все доказательства его невиновности, не следует утверждать, что администрация полиции и суда во Франции плоха. Арестовывая этого человека, мсье Фейдо действовал очень правильно, потому что он думал арестовать убийцу аббата Ронье — каноника и декана Брюссельского капитула.

— Убийцу каноника! — воскликнул Мирпоа.

— Да, монсеньор!

— Но разве думали, что аббат Ронье убит?

— Приходилось думать, так как об этом говорили очевидные признаки.

— Какие признаки? — с удивлением спросил король.

— Уведомление, присланное амьенским уголовным судьей, доносившим, что на парижской дороге обнаружили труп человека, в котором узнали каноника Ронье, накануне проведшего день в городе. В этом же самом донесении прибавлялось, что преступление совершил Рыцарь Курятника, что Рыцарь, убив и ограбив каноника, оделся в его платье, сел в карету и продолжил путь, взяв все бумаги брюссельского каноника и декана. Что должен был сделать начальник полиции, получив такое уведомление от уголовного судьи?

— Но как амьенский уголовный судья мог написать подобные вещи? — спросил епископ.

— Вот это пока неизвестно; но скоро мы узнаем, потому что сегодня утром Беррье, главный секретарь полиции, уехал в Амьен, чтобы собрать полные сведения. Одно из двух: или писал уголовный судья, или он не писал этого. В последнем случае это новое доказательство смелости разбойников. Во всяком случае, надо разъяснить это дело.

— Я именно этого и требую! — сказал епископ. — Сделать это легко. Я давно знаю каноника Ронье: сведите меня с ним, и все станет ясно. К тому же, если, как я искренне убежден, вы ошиблись, достойный служитель Господа сообщит нам сведения, которые вам могут быть полезны.

— Очевидно, — заметил Людовик XV, — что самое благоразумное — свести мсье де Мирпоа с пленником.

— Вы желаете видеть пленника сегодня? — спросил Фейдо епископа.

— Конечно, — ответил епископ, — чем скорее я его увижу, тем лучше.

— Я к вашим услугам, если король это позволяет.

— Поезжайте в Париж, — сказал Людовик XV. — Если арестованный человек невиновен, и невиновность его подтвердит епископ Мирпоа, то освободите его. Если же мсье де Мирпоа не узнает заключенного, примените самые сильные средства, чтобы заставить его говорить.

Фейдо встал. Епископ поклонился королю.

— Государь, — сказал д’Аржансон, поспешно подходя, — я умоляю ваше величество выслушать меня до исполнения этого приказания.

— Вы что-то хотите сообщить? — спросил Людовик XV.

— Что освобождение заключенного, даже в случае его невиновности, показало бы тому, кого мы хотим наказать, что он и дальше может действовать безнаказанно.

 

XIX. ПЕТУХ И СТРЕЛА

Король жестом выразил свое удивление. Епископ подошел, и бросил на маркиза д’Аржансона сердитый взгляд, однако тот выдержал его со стоическим бесстрастием. Фейдо отступил на два шага назад и не казался ни встревоженным, ни удивленным: очевидно, слова министра его не изумляли.

— Что вы хотите сказать? — спросил король.

— Государь, — ответил д’Аржансон, — это объяснить легко. Вчера начальником полиции был арестован человек, и через два часа Париж узнал, что арестован Рыцарь Курятника. Сегодня утром это известие начало распространяться по провинциям. Через неделю вся Франция будет убеждена, что Рыцарь Курятника захвачен.

— Зачем позволить распространяться этому известию, если оно ложно?

— Чтобы сделать его справедливым, государь.

— Но если этот человек невиновен?

— Пусть его продолжают считать виновным.

— А если это аббат Ронье?

— Заставим всех думать, что это Рыцарь Курятника…

— Милостивый государь, — вскричал епископ, — я даже не знаю, как назвать подобный способ действий.

Д’Аржансон улыбнулся.

— Извините, монсеньор, — ответил он, — это называется ловкостью.

— Объяснитесь, — сказал король.

— Теперь все думают, что Рыцарь Курятника арестован; все, опасавшиеся этого разбойника, теперь успокоились и обрадовались. Одно из двух: или тот, кто в наших руках, — Рыцарь Курятника, или нет. В первом случае все идет само собою, во втором все запутывается. Но вместо того, чтобы вызвать затруднения, эта путаница должна нам помочь, и вот как: заставив Рыцаря думать, что он обманул нас, и что мы убеждены, что он пойман, мы на несколько дней обеспечиваем спокойствие ему и его шайке; а разбойника всегда удобнее поймать в то время, когда он убежден, что его не поймают. Следовательно, было бы странно, если бы не удалось схватить кого-нибудь из шайки Рыцаря после того, как распространится это известие.

Фейдо де Морвиль, внимательно слушавший маркиза д’Аржансона, одобрительно кивнул головой.

— И еще, — продолжал министр. — Письмо, полученное мсье де Морвилем, натолкнуло меня на мысль. Я говорю о письме Жакобера. Очевидно, его застали в ту минуту, когда он его писал, но он успел просунуть письмо в щель, о которой говорит. Кто-нибудь поднял это письмо, вложил его в конверт и послал по почте начальнику полиции. Главное, узнать то место, где было найдено письмо. Велев немедленно обыскать это место, мы должны тут же спуститься в подземную галерею, о которой говорил Жакобер, потом оттуда продолжать наши поиски.

— Мсье д’Аржансон прав, — сказал король, — это превосходная мысль.

— Главное — узнать, кто послал это письмо начальнику полиции.

— Я пообещаю награду в сто луидоров тому, кто прислал мне это письмо, — сказал Фейдо де Морвиль. — За деньгами непременно придут. Это самое простое средство.

— Да, — сказал д’Аржансон.

— Но это не помешало бы оказать правосудие невиновному, — возразил епископ.

— Это-то и было бы опасно, — заметил д’Аржансон, — выпустить этого человека — значит, признаться, что Рыцарь Курятника не был пойман. После распространения этого известия, знаменующего собой новую победу преступника, внушаемый им ужас станет еще больше. Почем знать, осмелится ли тогда тот, кто нашел письмо, явиться в особняк полиции, чтобы получить награду.

— Что же вы хотите делать?:— спросил епископ.

— Виновен он или нет, оставить в тюрьме того, кого арестовали, и принять меры, чтобы никто его не видел, кроме его тюремщика и судьи, производящего следствие.

— Но если он невиновен?

— Его невиновность будет объявлена через некоторое время… и он будет освобожден.

Епископ поклонился королю.

— Как вы решите, ваше величество? — спросил он.

Людовик XV, казалось, находился в затруднении.

Следуя чувству справедливости, он вначале приказал освободить пленника, если он ни в чем не виноват, но слова маркиза д’Аржансона изменили ход его мыслей. Епископ спокойно и бесстрастно ждал ответа короля, но так как Людовик XV не спешил отвечать, прелат поклонился и повторил свою фразу.

— Завтра я решу это в совете, — сказал король.

Ответ был решительным и не допускал дальнейших вопросов. Епископ низко поклонился и вышел из кабинета. Фейдо де Морвиль оставался в конце комнаты, возле двери, в которую вышел епископ, и, по-видимому, ожидал королевской воли.

— Подойдите, — велел ему король, — я хочу с вами говорить.

Король этим давал знать начальнику полиции, что он не должен ехать в Париж раньше епископа Фейдо подошел к столу.

— Господа, — сказал король твердым тоном, несвойственным ему, — это темное дело непременно должно быть раскрыто. Я, со своей стороны, одобряю то, что предложил маркиз д’Аржансон. Вы, мсье де Морвиль, привыкли к этим трудным делам, выскажите же нам откровенно ваше мнение, но прежде подумайте. То, что сказано маркизом д’Аржансоном и мною, ни к чему вас не обязывает. Итак, ваше мнение.

— Я, государь, во всем согласен с господином министром, — ответил Фейдо. — Я думаю, что арестованный человек действительно является аббатом Ронье, и не сомневаюсь, что Беррье привезет из Амьена разъяснения, которые подтвердят это убеждение. Но, несмотря на мою убежденность в невиновности арестованного, будучи уверен, что правосудие ему будет оказано в конце концов, я хотел бы скрыть эту ошибку, чтобы обмануть тех, кого я преследую. К тому же, открыв место, где было найдено письмо, мы попали бы на путь, который должен привести нас к цели.

В эту минуту в дверь постучались.

— Войдите, — сказал король.

Дверь отворилась, и в кабинет вошел Бине, камердинер Людовика XV, его доверенное лицо, без которого король не мог обойтись.

— Что такое, Бине? — спросил Людовик XV.

— Государь, — ответил камердинер, — парк обыскали, как приказал начальник полиции, и ничего не нашли, совершенно ничего. Все находившиеся в парке служат у вашего величества или у приглашенных особ.

— А петух?

— Не нашли и следа.

Король взял со стола петушка, вынутого из яйца, и подал его своему камердинеру.

— Ты знаток в драгоценных камнях, Бине, — сказал он. — Что ты думаешь об этих?

Бине взял петуха, подошел к окну, долго и очень внимательно рассматривал его, потом сказал, качая головой:

— Государь! Работа чудная, и богатство неслыханное.

— Неужели? — произнес король. — Сколько же стоят эти камни?

— Около миллиона.

— Миллиона! — повторил король.

— Да, государь. Тут бриллианты лучшей воды, а эти изумруды и рубины на крыльях и хвосте стоят непомерных сумм.

— Ты думаешь?

— Спросите ваших ювелиров, государь.

— Отнеси этого петуха Бемеру.

Бине взял петуха и вышел.

— Миллион! — повторил король. — Возможно ли это?

— Я думаю! — сказал д’Аржансон.

— Но кто может быть так богат и сделать подобную глупость: положить в яйцо такую дорогую вещь и послать мне ее с петухом, как будто нарочно выдрессированным для этого.

— Только один человек во Франции способен сделать такое, а потом скрываться, чтобы не узнали, что это сделал он.

— Кто же?

— Я уже говорил вашему величеству.

— Я не помню.

— Граф де Сен-Жермен.

— А! Тот приезжий? Откуда он приехал?

— Он путешествовал вокруг света.

— Он путешествовал пешком? — спросил король, смеясь.

— Пешком, верхом, в экипаже, в лодке, на корабле.

— И кто служил ему проводником?

— Человек, прекрасно знающий дорогу повсюду, где только возможно стать ногою на земном шаре.

— Кто же этот человек?

— Вечный Жид!

— Ваш граф де Сен-Жермен знает Вечного Жида?

— Знает, государь — они путешествовали вместе. Они, беседуя, прогулялись из Вены в Пекин.

— И сколько времени заняла эта прогулка?

— Пятьдесят два года.

— Черт побери! Если он пятьдесят два года добирался из Вены в Пекин, за сколько же лет он объехал вокруг света?

— За двести, кажется.

— Не больше?

— Нет, государь.

— Поторопился же он! Сколько лет вашему путешественнику?

— Кажется, семьсот или восемьсот.

— Великолепно! Возраст прекрасный! Что же он делает?

— Золото.

— Он делает золото?!

— Да, государь.

Король вдруг весело расхохотался.

— Благодарю, д’Аржансон, — сказал он. — Весьма благодарен! Вы насмешили меня. Вся эта скверная история порядком меня расстроила, а вы ее закончили самым очаровательным, самым неожиданным образом. Я жалею только, что де Мирпоа уехал: если бы он вас послушал, то, может быть, не хмурился бы больше.

— Я очень рад, государь, что эта история вам нравится, но я был бы рад еще больше, если бы ваше величество позволили мне представить вам героя.

— Героя истории, графа де Сен-Жермена, которому семьсот или восемьсот лет?

— Да, государь.

— Если вы мне его представите, сделает ли он мне золото?

— Он обязался.

— Но в таком случае его надо представить не мне, а генеральному контролеру. Сведите их, любезный д’Аржансон, вы мне окажете услугу. Когда у Орри кассы будут полны золота, он позволит мне делать все, что я хочу, без возражений, в сравнении с которыми возражения парламента можно назвать лестными комплиментами.

— Государь, я представлю Сен-Жермена Орри, если вы желаете, но позвольте мне сначала представить его вам.

— Он при мне будет делать золото?

— Да.

— Если так, я согласен.

Король встал.

— Небо чистое, солнце великолепно, — сказал он, — и я прощаюсь с делами.

Министр и начальник полиции низко поклонились и вышли. Вошел камердинер.

— Бине, — сказал король, — даже если приедут все французские министры, сегодня я тебе запрещаю пускать их ко мне. Я здесь занимаюсь не политикой, а удовольствиями. Отвори это окно Бине, пусть комната проветрится.

Бине отворил окно. Людовик XV подошел и с любовью окинул взглядом красивый пейзаж, расстилавшийся у его ног. Напротив замка была большая, широкая аллея, которую летом затеняли густые листья лип, но в это время года (в феврале) лучи солнца во всей его возрождающейся силе падали на нее без преград.

Людовик XV стоял неподвижно, опираясь обоими локтями о каменный балкон, и с наслаждением вдыхал чистый воздух ранней весны.

Вдруг на большой аллее показалась тень, и следом появилась амазонка. Она грациозно скакала на прекрасной лошади, которая как будто летела, не касаясь земли. Идеальный костюм амазонки напоминал что-то мифологическое. На плече у нее был маленький колчан, в левой руке — лук, а на голове — бриллиантовый полумесяц. Лошадь ее была покрыта шкурой пантеры. Амазонка во всем походила на Диану, богиню охоты. Быстрее пера, уносимого ветром, промчалась она галопом по аллее к вдруг, повернув налево, подскакала прямо к окну. Это окно отделялось от земли только крыльцом.

Король вскрикнул от восторга. Амазонка прогарцевала перед ним, быстро вынула из колчана стрелу, положила ее на тетиву и пустила… Стрела — крошечная, очаровательная, безвредная — попала королю прямо в сердце… Амазонка исчезла… Людовик XV стоял неподвижно, словно стрела убила его наповал.

— Опять она! — проговорил он, когда исчезли последние завихрения пыли, поднятой быстрым галопом лошади. — Опять она!..

Стрела лежала на балконе; король поднял ее и рассмотрел. Это было в своем роде чудо: стрела была из коралла, белые перья крепились изумрудными гвоздиками, а вместо наконечника было бриллиантовое сердце. Это-то сердце и ударило в сердце короля. Людовик XV обернулся со стрелой в руке, и увидел Бине, который держал петуха.

— Это день сюрпризов, — заметил король. — Ну, что сказал ювелир?

— Бемер предлагает за петуха девятьсот тысяч франков наличными, государь.

— Ну, — сказал Людовик XV, улыбаясь, — если у Рыцаря Курятника целая коллекция подобных подданных, то о нем нечего жалеть.

Король еще не закончил, как за окном раздалось громкое «кукареку».

— А! — сказал король. — Это уже слишком! Я узнаю, что это такое.

 

XX. ЖИЛЬБЕР И РОЛАН

В нескольких шагах от парикмахерской Даже, королевского парикмахера, находилась лавка Рунара, чулочника, мужа Урсулы, приятельницы мадам Жереми и мадам Жонсьер.

В тот день, когда у короля в Шуази было такое бурное утро, перед лавкой Рупара собралась толпа. Урсула стояла на верхней ступени, засунув обе руки в карманы передника, возвышаясь над собранием, как хозяйка дома, умеющая заставить себя уважать, за нею слева стояла мадам Жереми. Перед Урсулой на нижней ступени, прислонившись к стене, стоял Рупар, еще толще и румянее обыкновенного, слушая и говоря с видом человека, знающего себе цену. Число собравшихся увеличивалось с каждой минутой. Разговор велся с необыкновенным жаром, соседи и соседки размахивали руками, вопросы и ответы сыпались так быстро, что в конце концов должна была выйти какая-нибудь путаница.

— Так это правда, — говорила только что подошедшая мадам Жонсьер.

— Абсолютная правда, — отвечали ей.

— Он пойман?

— Да.

— Но как же это произошло?

— Его арестовали…

— Нет, он сам сдался.

— Полноте, соседи! Вы всегда говорите глупости! Его выдали.

— Кто?

— Разбойники, его друзья, сообщники.

— Но где же он?

— В Бастилии.

— Нет, он в особняке полиции, и его стережет вся объездная команда.

— Наконец-то Рыцарь Курятника пойман! — сказал Рупар.

— Пойман, пойман! — повторили хором присутствующие.

— Стало быть, теперь можно ходить по вечерам без всякого страха, — сказал толстый чулочник.

Жена сокрушила его взглядом.

— Прошу вас не позорить меня, — возгласила она.

— Но, мадам Рупар… — пролепетал чулочник.

— А-а! Вы видите в аресте Рыцаря только возможность шататься по ночам!

— Я… Я…

— Вы говорите, что собираетесь гулять по вечерам…

— Милая моя…

— Стыдно, сударь.

— Дружок…

— Я вам запрещаю называть меня так…

— Черт побери, я…

— А-а! Теперь вы ругаетесь… Молчите, я не хочу вас слушать, мсье Рупар!

Слова замерли на устах доброго чулочника, но зато другие кричали.

— Как! — говорила соседка мадам Жонсьер. — Вы не знали, что Рыцарь Курятника пойман?

— Нет, — отвечала мадам Жонсьер, — я этого не знала.

— Но весь Париж говорит об этом.

— Я приехала из Мелена, куда ездила по делам.

— И в Мелене ничего не знали?

— Нет, ничего.

— В этом я не вижу ничего удивительного, — сказал Рупар, — Мелен далеко от Парижа, этой великой столицы цивилизованного мира, как изящно выражается мсье Бернар, который пишет такие хорошенькие стишки. Он мне должен за четыре пары шелковых чулок, и неизвестно, когда заплатит… Но это поэт, а я поэтов люблю…

— Потому что вы дурак, — колко перебила Урсула, — в делах надо любить тех, кто покупает чулки и платит за них, поэт он или не поэт.

— Это как ты захочешь, потребуешь и рассудишь, мой добрый друг.

— Молчите!

— Да, мой добрый, милый, превосходный друг, я молчу!

— Итак, Рыцарь Курятника схвачен, — продолжала мадам Жонсьер.

— Да, — ответила Урсула, — схвачен, арестован вчера вечером объездной командой и отвезен к начальнику полиции.

— Рыцарь Курятника схвачен! — повторили все.

— Кукареку! — раздался пронзительный крик.

По толпе пробежал трепет ужаса, воцарилось молчание, и тут громкий хохот заставил всех покраснеть. Это двенадцатилетний мальчик, проходивший мимо, вздумал подражать пению петуха — и тотчас убежал опрометью, чтобы избежать наказания, которого заслуживала его шутка.

— Шалун! — прошептал Рупар.

— А Даже не вернулся? — спросила мадам Жонсьер.

— Нет еще, — ответила Урсула. — Ах! Если бы он был здесь, он рассказал бы нам что-нибудь.

— Вот его будущий зять, — возвестила мадам Жереми.

Рупар повиновался. Мадам Жереми не ошиблась: это действительно Жильбер в простом костюме оружейника шел быстрыми шагами по улице к парикмахерской Даже. Проходя мимо собравшейся толпы, Жильбер слегка поклонился, но не остановился и не подошел, а прошел прямо в помещение парикмахерской.

Было около пяти часов, и в комнате стояла темень. Молодая белокурая девушка, хорошенькая, разряженная, сидела за столом на том месте, которое обыкновенно занимала Сабина. Это была Нисетта, сестра Жильбера. Рядом с ней, придвинувшись очень близко, сидел молодой человек лет двадцати пяти, с приятным, откровенным лицом. Это был Ролан, сын Даже.

Нисетта вышивала, или, по крайней мере, держала в левой руке вышивание, а в правой — иголку с ниткой, но вместо того, чтобы вышивать, водила иголкой по столу. Ролан, наклонившись к Нисетте, что-то тихо и необычайно воодушевленно говорил.

Увидев Жильбера, Нисетта слегка вскрикнула, а Ролан отодвинулся. Жильбер улыбнулся, взглянув на обоих.

— Так-то вы занимаетесь важным известием! — сказал он.

— Каким, брат? — спросила Нисетта.

— Арестом Рыцаря.

— Я это знала.

— И это тебя не интересует?

Нисетта покачала головой.

— Я не хочу об этом думать, — сказала она.

— Почему?

Нисетта отошла от стола и, прижавшись к груди брата, подставила ему свой лоб.

— Потому что Сабина еще не выздоровела, — ответила она.

Жильбер сделал нетерпеливое движение.

— Ты по-прежнему думаешь, что Сабину ранил Рыцарь?

— Да.

— Но я ведь не думаю этого!

— Это не моя вина, Жильбер, это сильнее меня. Вы мне говорите, что Рыцарь Курятника не участвовал в этом преступлении, а какое-то внутреннее чувство уверяет меня в противном.

— Полно, дитя! — сказал Жильбер, сменив тон. — Прекратим этот разговор.

Он пожал руку, которую с выражением братской дружбы протягивал ему Ролан. Держа Нисетту правой рукой, а руку Ролана левой, Жильбер легонько отдалил их от себя и, поставив рядом, оглядел обоих проницательным взглядом. Они были в лавке одни.

— Вы сидели очень близко друг к другу, когда я вошел, — сказал он немножко строго.

— О брат! — выговорила Нисетта, покраснев.

— Жильбер… — сказал Ролан.

— Не сердитесь, — возразил Жильбер самым кротким, самым дружелюбным тоном, — выслушайте меня, милые друзья, и отвечайте так же искренне и откровенно, как я буду говорить с вами.

Вместо ответа Ролан крепко пожал руку оружейника; Нисетта прижалась к правой руке Жильбера, ухватившись обеими руками за его плечо.

— О, как ты мил, когда так говоришь! — сказала она. — И какой у тебя кроткий голос, тебя приятно слушать, брат.

Эта маленькая сцена, происходившая в пустой лавке на оживленной улице, была трогательна по своей простоте. Чувствовалось, что три человека, находившиеся тут, питали друг к другу истинную привязанность.

— Ролан, — сказал Жильбер после минутного молчания, — ты все еще любишь Нисетту?

— Люблю ли я Нисетту? — воскликнул взволнованно Ролан. — Люблю ли я Нисетту! Я ее обожаю, Жильбер, я отдам за нее свою жизнь, свою кровь — все!.. Пусть Нисетта поскорее станет моей женой, приблизь время заключения нашего союза, и я буду обязан тебе моим счастьем!

— Скоро.

— Почему не назначить время теперь, когда выздоровление Сабины не подлежит сомнению? — сказала Нисетта.

— Потому что надо подождать.

— Чего?

— Именем твоей матери, Нисетта, на расспрашивай меня: это не моя воля, а ее. Ты выйдешь замуж на следующий день после того, как я отведу тебя на ее могилу.

— О, с каким нетерпением я жду этого благочестивого утешения! — произнесла Нисетта. — Моя бедная матушка!

— Друзья мои, — продолжал Жильбер другим тоном, — доверьтесь мне, как я доверяюсь вам. У меня только одно желание, столь же сильное, как и ваше: поскорее достигнуть минуты, когда наши браки станут возможны. А теперь, Нисетта, моя хорошенькая сестрица, садись на свое место у прилавка, а ты, Ролан, проводи меня к Сабине.

Нисетта приподнялась на цыпочки, поцеловала брата и села у стола, Ролан и Жильбер пошли к лестнице, ведущей на второй этаж. На площадке, в ту минуту, когда Ролан хотел взяться за ручку двери, ведущей в комнату Сабины, Жильбер удержал его.

— Ролан, — сказал он шепотом, — вот уже скоро месяц, как Нисетта проводит в этом доме, возле Сабины, день и ночь. Ты бываешь часто у своего отца; Нисетта тебя любит; вы знаете, что соединитесь в конце концов. Поклянись мне, что я могу доверять тебе.

Ролан без колебаний поднял руку.

— Перед Богом, который меня слышит, — сказал он твердым голосом, — клянусь тебе моей честью, моим вечным спасением, что до тех пор, пока Нисетта не станет моей женой перед алтарем Господа, она будет для меня такою же сестрой, как и Сабина!

— Я даю тебе такую же клятву за Сабину, — сказал Жильбер тоном невыразимого благородства. — А теперь, Ролан, вернись к Нисетте, а я пойду к Сабине.

Они крепко пожали друг другу руки, потом Ролан спустился по лестнице. Жильбер остался один на площадке. Его выразительное лицо сияло.

— О-о! — сказал он сам себе. — Как я счастлив здесь!..

Потом, совершенно другим уже тоном, прибавил:

— Однако я должен узнать, кто ранил Сабину: я должен за нее отомстить. Только тогда я смогу быть счастлив и спокоен.

Он повернул ручку двери и вошел.

 

XXI. ОБЕТ

Сабина лежала на белой постели, окруженной кисейными занавесками, левая рука ее была лениво вытянута, а правая грациозно поддерживала головку, в результате чего белокурые волосы образовывали на изголовье и на плечах пышные каскады. Свет падал прямо на ее лицо, и она была очень мила.

Уже две недели Сабина была вне опасности. Искусство доктора Кене и крепкий организм молодой девушки, не имевшей недостатка в нежных заботах, успешно боролись с болезнью. Быстро выздоравливая, Сабина чувствовала, как возрождались ее силы, и лицо, черты которого были ранее искажены страданием и болезнью, возвращало все великолепие своей чудной красоты, а на бледных щеках появился легкий румянец. Сабина дремала уже около часа. Жюстина, сидевшая возле нее, видя ее спокойно спящею, ушла, так что Сабина была одна в ту минуту, когда Жильбер вошел в ее комнату. Он подходил тихо, без шума. Сабина по-прежнему спала с тем же спокойным и ровным дыханием. Жильбер остановился перед кроватью и стал смотреть на Сабину. У молодой девушки было улыбающееся личико, видимо, ей снился хороший сон. Жильбер подавил вздох. Сабина раскрыла глаза. Взгляд ее встретился с глазами Жильбера, и оба почувствовали глубокое волнение. Сабина покраснела, Жильбер упал на колени перед кроватью. Обеими руками схватил он руки Сабины.

— Вы любите меня? — прошептал он.

Сабина нежно наклонилась к нему.

— Жильбер, — ответила она, — я вас люблю всей душой, всем сердцем; я вас люблю, как честная девушка должна любить честного человека, когда она уверена, что этот человек будет ее мужем перед Богом.

— А как вы думаете, Сабина, люблю ли я вас?

— Да, Жильбер, я думаю, любите.

Наступила минута красноречивого молчания.

— Жильбер, — продолжала Сабина, — если бы я умерла, что бы вы сделали?

— Прежде всего я отомстил бы за вас, — ответил Жильбер, — а потом бы убил себя на вашей могиле.

— Вы убили бы себя!

— Не колеблясь и с радостью, потому что жизнь без вас, Сабина, была бы полна горечи — горечи без надежды и утешения.

— Встаньте, пожалуйста, — сказала Сабина. — Присаживайтесь, мы поговорим.

Жильбер повиновался: он взял стул и сел возле кровати, взяв Сабину за руку.

— Что делает моя прелестная Нисетта? — спросила Сабина.

— Она внизу с Роланом.

— Они тоже любят друг друга…

— Да.

— Когда они обвенчаются?

— В один день с нами.

— Стало быть, когда я выздоровею.

— Когда вы выздоровеете, Сабина, — сказал Жильбер серьезно, — и когда вы будете отомщены.

— Как?

— Я дал обет стать вашим мужем не раньше, чем найду вашего мерзкого убийцу и раздавлю его своей ногой!

Говоря это, Жильбер действительно был великолепен.

— О-о! — дрожа, сказала Сабина. — Вы пугаете меня.

— Как! Разве вы не понимаете, что, прежде чем стать вашим мужем, я должен за вас отомстить?

Сабина подумала несколько минут, потом тихо покачала головой и с выражением решимости и печали в глазах сказала:

— Вы правы, Жильбер, вы должны за меняй отомстить, и тем более вы должны узнать, почему к я стала жертвой такого гнусного преступления. Кто осмелился завлечь меня в засаду? Кто осмелился разыграть перед бедной девушкой такую отвратительную роль?

Сабина медленно приподнялась с подушки.

— Ах! — сказала она. — Когда я подумаю об этом, мне ужасно хочется все узнать…

— Вы узнаете, Сабина, все узнаете, — откликнулся Жильбер.

— Да, это правда? Мы узнаем все? О, Жильбер! Я не осмелилась рассказать о моих мыслях Ролану и отцу: оба сделали бы все, но я не имела права рисковать их счастьем и их жизнями ради себя! Вы, Жильбер, — это другое дело! Жизни наши связаны чувствами, которые мы испытываем, и клятвами, которыми мы обменялись. Вы мне не брат, не отец, вы мой муж, и вам не для кого жить, кроме меня. Между нами не должно быть тайн, все должно быть ясно, справедливо, потому что мы лю бим друг друга, а любовь — это соединение двух душ в одну, и двух сердец — в одно сердце. Вот как я понимаю любовь, Жильбер!

— Вы понимаете любовь, Сабина, как ангел понимает вечную жизнь!

— Или мы будем вместе жить, Жильбер, или мы вместе умрем — не так ли?

— Да, Сабина!

— Стало быть, для того, чтобы наша совместная жизнь была счастливой, никогда сомнение не должно проскользнуть в нашу душу, ни одна сторона жизни не должна оставаться в тени.

— Вы правы, Сабина.

— Следовательно, мы должны, Жильбер, раскрыть тайну приключения, жертвой которого я чуть было не стала, и вы говорили справедливо, когда отвечали мне: «Прежде чем стать вашим мужем, я должен за вас отомстить!»

— Будем же действовать, Сабина, чтобы приблизить минуту, которую я призываю всеми силами своей души. Теперь, когда силы к вам возвратились, я могу, не боясь усилить вашу болезнь, пробудить ваши воспоминания. Выслушайте меня, Сабина, и так как у меня одна доля с вами, позвольте мне направлять вас по пути, по которому мы должны следовать.

— Говорите, Жильбер, и не бойтесь открыть мне все ваши мысли.

— Пока вы лежали на этом мученическом одре, — продолжал Жильбер, — я перебрал в голове все возможности добраться до истины и, к несчастью, ни один способ не показался мне надежным, но тогда мне не доставало сведений, которые вы одна могли мне дать.

— Я сказала все, что знала.

— Нет, вы можете рассказать еще многое, позвольте только мне расспросить вас, милая Сабина.

Жильбер вынул из кармана небольшую тетрадь и карандаш. Каждая страница этой тетради была разделена надвое, причем одна из половинок была исписана, а другая оставалась чистой.

— В тот вечер 30 января, когда случилось это роковое происшествие, — начал Жильбер, — какой-то человек принес вам от меня письмо, сказав, что Ролан ранен…

— Да.

— Вы узнали мой почерк?

— Да.

— И мою подпись?

— Мне так показалось.

— Что же стало с этим письмом?

— Не знаю, я положила его в карман моего платья. Оно еще там?

— Нет, его не нашли. Но взяли ли вы его с собой?

— Я в этом уверена.

— Значит, его вытащили. Теперь скажите мне, узнаете ли вы человека, который принес вам письмо?

— Думаю, да.

— Запомнили ли вы, как он выглядел, его костюм?..

— Да. Это был человек высокого роста, с широкими плечами, скорее худощавый, чем полный. На нем был большой камзол, какой носят работники, темно-коричневого цвета. У него был большой острый нос и маленькие блестящие глазки…

— Его волосы, борода, брови? — спросил Жильбер, который, между тем как Сабина говорила, быстро записывал.

— Волосы длинные, густые, черные, бороды не было, брови широкие и густые; внешность угрюмая и грубая.

— Никаких особенных примет?

— Кажется, никаких… — ответила Сабина, стараясь вспомнить.

— Припомните хорошенько.

— Я вспомнила! На левой руке большой грубый шрам.

— Как вы его заметили?

— Когда мы остановили фиакр, и он подал мне руку, чтобы посадить меня, я была очень взволнована и дрожала; я подала ему руку и почувствовала этот шрам… Я совсем об этом забыла, но теперь вдруг вспомнила.

— Очевидно, шрам внутри левой руки?

— Да.

— А фиакр? Помните ли что-нибудь примечательное?

— Ничего.

— Вы не помните ни цвета кареты, ни номера ее, ни масти лошадей?

— Одна была белая…

— А другая?

— Гнедая или вороная… темного цвета — вот все, что я могу сказать.

— А кучер?

— Я на него не смотрела.

— Но когда вас повезли не в ту сторону, вы опускали переднее стекло и видели кучера?

— Нет, он был закутан в большой плащ, я ничего не увидела.

— А если бы вы сели в этот фиакр, вы узнали бы его?

— Может быть…

— А что вы видели в тот промежуток времени, когда вы вышли из фиакра, но вам еще не завязали глаза?

— Ничего — я была вне себя… Я видела большую освещенную залу с этими вельможами и дамами.

— Об этом я уже знаю все, Сабина, и скажу вам то, чего не знаете вы. Вы были в маленьком особняке на улице Сен-Клод; за столом было семеро мужчин и четыре дамы.

— Так! — вскричала Сабина. — Как вы это узнали?

— Я узнал все, что относилось к ужину, от женщины, которая находилась в маленькой гостиной, когда вы пришли в себя.

— Вы видели ту женщину?

— Да, я нашел ее и принудил говорить.

— Но она должна знать все.

— Она знает не больше вас. Вас похитили не те, у которых вы были, — я в этом уверен. Вас привезли туда, но вас там не ждали.

— Кто же меня привез?

— Вот этого-то я не смог узнать, и никто в особняке на улице Сен-Клод — ни хозяева, ни гости, ни слуги — не знает.

— Но что вам известно?

— Все вплоть до той минуты, когда вы выскочили из окна.

— А!

— А вы, Сабина, вспоминаете ли что-нибудь теперь, возвратилась ли к вам память?

— Нет, Жильбер, с той минуты, как я прыгнула из окна, я ничего не помню. Наверно, у меня был припадок помешательства.

— Ничего, совсем ничего?

— Холодное железо, — сказала Сабина, побледнев, — я его почувствовала, и теперь как будто еще чувствую.

— Но того, кто вас ранил?

— Я его не видела.

— Как странно! Сабина, — продолжал Жильбер после некоторого молчания, — вечером, когда через несколько часов после этого происшествия я увидел вас окровавленную, бледную, молчаливую и ничего не видящую, я думал, что вы умираете. Мои глаза, блуждавшие по комнате, остановились на вашем окровавленном платье, лежавшем между камином и этим маленьким шкафчиком, который тогда был открыт. Повинуясь скорее инстинкту, чем рассуждению, — потому что я тогда не рассуждал, — я схватил эту одежду и спрятал ее в шкаф, а ключ от него забрал. Этот ключ с тех пор был со мной — вот он, — и шкаф не открывался. Хотите, чтобы я отпер его, Сабина? Хотите рассмотреть со мною платье, которое на вас было в ту ночь?

— Оно здесь? — спросила Сабина, указав на шкаф.

— Однако, Сабина… Может быть, лучше подождать…

— Нет, нет! Отоприте этот шкаф и возьмите платье. Я буду тверда, Жильбер, я это чувствую.

Жильбер подошел к шкафу.

 

XXII. ВЗГЛЯД

Отворив шкаф, Жильбер вынул одежду, которая была на Сабине в тот страшный день.

— Подайте ее мне, — сказала молодая девушка, — я хочу рассмотреть сама.

Нравственная энергия как будто придала ей силы. Она привстала на постели и прислонилась к изголовью.

— Вот платье, — сказал Жильбер.

Сабина взяла его. Юбка была цела, корсаж разорван и запачкан кровью. Жильбер рассмотрел с величайшим вниманием все платье по частям, вывернул карманы, приподнял каждую складку.

— Нет ничего такого, что могло бы нам помочь, — сказал он.

Все другие предметы одежды были рассмотрены так же тщательно. На стуле возле кровати остались башмаки и чулки.

— Один чулок разорван, — сказал Жильбер, — есть у вас царапина на ноге?

— Не знаю.

— Вот тут, повыше, разорвано еще.

— Действительно.

— Другой чулок цел. Сабина, следовательно, у вас должна быть рана на ноге.

— Я не знаю.

Она вытянула правую ногу из-под одеяла.

— Да! В самом деле! — с живостью сказал Жильбер. — Вот шрам, на том самом месте, где разорван чулок. Второй шрам на икре, он больше.

Жильбер поспешно взял со стула башмаки.

— Правый башмак был разорван чем-то острым, — сделал он вывод. — Подошва прорезана. Значит, вы наступили на что-то, что ранило вас?

— Я не помню.

Жильбер вертел и переворачивал обувь, рассматривая ее чрезвычайно внимательно.

— Не ранили ли вы себя, когда выскочили из окна в павильоне на улице Сен-Клод? — продолжал он. — Вообще-то, скорей всего — нет, потому что чулок разорван не снизу вверх, и, падая, вы не повредили бы ногу в этом месте.

— Да, точно.

— Дайте мне этот башмак… Может быть, он мне понадобится.

— Ах, — сказала Сабина с болезненным вздохом, — как объяснить это ужасное происшествие?

— В вашей прошлой жизни ничего не может навести вас на след?

— Кажется, нет, Жильбер.

— Не питал ли кто-нибудь к вам ненависти?

— О, нет!

— Не был ли кто-нибудь влюблен в вас?

— Я любима моим отцом, братом, Нисеттой и вами.

— А другими?

— Я никогда этого не замечала.

— Вы молоды, хороши собой, очаровательны и должны были внушать страсть…

— Что же вы предполагаете, Жильбер?

— Что какой-нибудь отвергнутый обожатель, какой-нибудь бездушный негодяй, чтобы отомстить за ваше презрение, захотел погубить вас… Вспомните хорошенько, Сабина!

— Я пытаюсь, Жильбер, и ничего не нахожу; не могу найти. Я всегда принимала так холодно нежные слова, нашептываемые мне, я так мало обращала внимание на тех, кто хотел меня прельстить, говоря со мной о любви, что я ни о чем таком не помню совершенно.

— Вы никогда не натыкались ни на чей угрожающий взгляд?

Сабина вздрогнула, как будто ее ударило током.

— Да, — сказала она, — это было два раза.

— Где и как?

— Первый раз в театре; я была с моим отцом.

— Давно?

— Год тому назад…

— До того или после того, как я увидел вас в первый раз?

— После, — ответила Сабина, несколько покраснев, — потому что я держала в руках букет фиалок, который вы мне подарили накануне.

— Что же было?

— Нам было очень весело, когда, повернув голову, чтобы рассмотреть зрителей, я заметила в партере напротив нас человека, сидевшего спиною к сцене и пристально смотревшего на меня. Сначала я не обратила на это особого внимания, но этот человек оставался все в том же положении, устремив на меня взгляд. Эта настойчивость надоедала мне.

— Как выглядел этот человек?

— Высокого роста, крепкого сложения, с мрачной физиономией и одетый, как дворянин.

— Вы узнаете его, если увидите?

— Да.

— А после этого вы его видели?

— Только один раз.

— Где?

— В саду Тюильри.

— Давно?

— За несколько дней до той ужасной ночи.

— Но вы мне ничего не сказали, Сабина, вы мне не говорили об этом человеке.

— Что я могла сказать? Мы встретились в Тюильри; он опять посмотрел на меня очень пристально, потом ушел, не сказав ни слова.

— К вскоре после этой встречи случилось ужасное происшествие…

— Дня через три.

— Вы не знаете, кто этот человек?

— Нет.

— Он был один?

— Да.

— Вы никогда не получали никаких писем, о которых не сообщали бы вашему отцу?

— Мне писали несколько раз, но я распечатывала письма только ваши и Ролана.

— А остальные письма кто распечатывал?

— Мой отец. Он часто смеялся, читая их, а потом бросал в огонь.

— Словом, ничего в вашей жизни, за исключением взглядов этого человека, не казалось вам странным?

— Ничего. Я всегда жила спокойно и счастливо.

— Странно! — произнес Жильбер, задумавшись.

Он встал.

— Сабина, — продолжал он, — этот разговор вас утомляет — я это вижу по вашему лицу. Вы должны отдохнуть. Завтра я приду к вам, а до тех пор я, может быть, придумаю, каким образом нам дальше действовать, чтобы узнать правду.

Сабина протянула свою маленькую ручку, которую Жильбер пожал и нежно поцеловал.

— Не говорите ничего ни вашему отцу, ни вашему брату, ни Нисетте, — сказал Жильбер, — пусть этот разговор останется между нами.

— Обещаю, друг мой.

Жильбер наклонился еще раз поцеловать руку молодой девушки и бросил на нее взгляд, исполненный бесконечной нежности; потом, прощально помахав рукой, он вышел из комнаты. Спустившись по лестнице, он встретил Нисетту, которая собиралась подняться наверх.

— Ах, я так беспокоилась, брат, — сказала она, — и решила пойти к Сабине. Ты так долго был у нее…

— Ступай, дитя, — ответил Жильбер, — но не заставляй ее говорить: ей надо отдохнуть.

Нисетта подставила брату свой лоб для поцелуя, потом бросилась к лестнице, как вспорхнувшая птичка.

Жильбер вошел в парикмахерскую. Фебо и Блонден, подмастерья, пудрили парики. Ролан, прислонившись лбом к стеклу, смотрел на улицу. Услышав шаги Жильбера, он обернулся.

— Действительно Рыцарь Курятника взят? — спросил он.

— Кажется, — ответил Жильбер.

— Наши соседи хотят иллюминовать дома в знак радости.

— Кукареку! — раздалось на улице.

— Шутка продолжается, — сказал Ролан, смеясь. — Мальчишки бегают по улице и подражают пению петуха.

— На что это смотрят все любопытные, собравшиеся около дома Рупара? — спросил Жильбер.

— На афишу, которую только что прибил полицейский. Это — обещание награды тому, кто прислал начальнику полиции письмо, полученное им третьего дня.

— Какое письмо?

— Объяснений никаких нет. Хочешь посмотреть?

Ролан открыл дверь парикмахерской и вышел на улицу, Жильбер пошел за ним. Любопытные бродили туда-сюда по улице, останавливались, разговаривали, смеялись.

— Рыцарь Курятника арестован, — слышалось со всех сторон.

Возле дома Рупара собралось человек тридцать; они были увлечены чтением афиши, обещавшей сто луидоров награды.

— Сто луидоров за письмо, посланное начальнику полиции, — говорил Рупар, — вот деньги, заработанные без труда!

— Уж вам не пришла бы в голову такая мудреная идея написать письмо, которое доставит сто луидоров! — сказала Урсула, пожимая плечами.

— Но… Но… Но… нельзя знать! Если я попробую, я напишу так крупно, как угодно. У меня почерк очень красивый — признайтесь!

— А вот и мсье Жильбер! — сказала мадам Жереми, приседая.

— И мсье Ролан, — прибавила мадам Жонсьер, улыбаясь. — Это смешно, — шепнула она, наклонившись к мадам Жереми, — с тех пор, как мсье Ролан стал женихом, он не хорошеет.

— Так же, как и Жильбер, моя милая. Я бы за него не вышла.

— И я.

— Кукареку! — закричал пронзительный голос.

— Заставьте замолчать этих шалунов! — возмутился Рупар.

— Кукареку! — повторил голос, но гораздо дальше.

— Ролан, — сказал Жильбер, — я оставляю тебя. Будь в мастерской в девять часов вечера.

Ролан с удивлением посмотрел на Жильбера.

— Куда ты идешь? — спросил он.

Третье «кукареку» раздалось вдали.

— Сегодня вечером в девять часов, — повторил Жильбер и ушел быстрым шагом.

Он направился в Пале-Рояль. На углу улицы Траверсьер он повернул налево. Навстречу ему шел молодой человек, одетый, как клерк нотариуса — в черный сюртук и белый галстук, с бумагами под мышкой. Увидев Жильбера, он быстро подошел к нему и поклонился.

— Ужинают сегодня? — спросил Жильбер.

— Да, любезный начальник, — ответил молодой человек.

— А гости?

— Они сидят за столом в «Кабачке царя Соломона», в седьмом номере.

— Они ждут меня?

— Уже час.

Повинуясь жесту руки Жильбера, клерк удалился в направлении Сен-Рош. Жильбер пошел на улицу Брассри. Он вошел в последний дом на правой стороне улицы и оказался в темном, узком коридоре с низкими потолками, заканчивающимся сырой передней, откуда на второй этаж вела грязная лестница, совершенно не освещенная, с веревкой вместо перил. Поднявшись, Жильбер остановился. Он открыл дверь и вошел в небольшую комнату, в которой никого не было. Посредине комнаты стоял стол, на котором лежало письмо. Жильбер взял это письмо, распечатал и прочел, потом сказал с удовлетворением:

— Хорошо! Это уже шаг вперед.

 

XXIII. ОТЕЛЬ СЕН-ГИЙОМ

На улице Ришелье, между улицей Бушри и улицей Траверсьер, возвышался отель Сен-Гийом, а возле этого прекрасного здания находилась та жалкая лачуга, в которую вошел Жильбер.

В ту минуту, когда он поднимался по грязной лестнице, перед отелем Сен-Гийом остановилась прекрасная карета, с гербом и короною виконта на дверцах. Кучер остался на месте. Лакей сошел на землю и вошел в отель. На кучере и лакее были, поверх ливреи, большие плащи с рукавами, защищавшие их от холода. Отель Сен-Гийом был не гостиницей, а домом для гостей, недавно открытым, и представлял собой что-то среднее между обыкновенной гостиницей и частным домом. Здесь останавливались богатые иностранцы. Карета, остановившаяся перед дверью, была пуста, в ней никто не приехал, а, видимо, должны были уехать. Слуга обратился к лакею отеля:

— Скажите моему господину, виконту де Сен-Ле-д’Эссеран, — сказал он, — что карета его ждет.

— Ступайте сами, — ответил лакей.

— Я не могу.

— Почему?

— Потому что мой господин запретил мне оставлять карету.

— В ней что, везут какое-нибудь чудо?

— Может быть, но вас это не касается! Ступайте и доложите моему господину.

— Иду, иду! — проворчал лакей, медленно поднимаясь по лестнице.

Слуга вернулся к карете. Прошло довольно много времени, потом послышался громкий голос и смех. Дверь передней с шумом отворилась, и молодой человек, смеясь, спустился по лестнице. Этот молодой человек, которому могло быть лет двадцать пять, был одет с чрезвычайным щегольством: серый с розовым костюм, бархатные полукафтан и панталоны, розовый атласный жилет, вышитый серебром, треугольная шляпа с галуном; пуговицы на полукафтане и жилете, пряжки на подвязках и башмаках, и цепочка часов были из бриллиантов с рубинами и оправлены в серебро. На безымянном пальце левой руки молодого человека сиял великолепный перстень: рубин, осыпанный бриллиантами, а в правой руке он держал табакерку, украшенную тоже бриллиантами и рубинами.

Спустившись вниз, молодой щеголь наклонил голову к правому плечу, а правую руку засунул в карман панталон.

— Право, милый, любезный граф, — говорил он, не оборачиваясь, — вы самый удивительный, самый ослепительный, самый фантастический человек, которого я когда-либо видел. Если вы захотите, вы будете через неделю предметом восторгов и обожания всего двора…

На последней фразе он обернулся назад. Выходивший из парадной двери отеля человек имел великолепный рост, бесподобную стать и благородную осанку. На вид ему казалось лет тридцать. Лицо у него было остроумное, выразительное, подвижное, очень смуглое, как у арабов; брови очень черные и густые; глаза блестящие, взгляд проницательный. Картину завершал костюм из коричневого бархата с темно-зеленым атласным жилетом, совершенно без вышивки. Но если по фасону этот костюм был прост и не изобиловал украшениями, все в нем говорило о тонком вкусе, в том числе и единственное украшение несметной стоимости, а именно: пуговицы и пряжки из бриллиантов необыкновенной величины.

Слуга, ожидавший своего господина, бросился к карете и отворил дверцу.

— Садитесь же, мой милый, — сказал молодой щеголь, посторонившись.

Спутник его поставил ногу на опущенную подножку. Когда оба сели в карету, слуга почтительно, с непокрытой головой, ждал приказаний.

— В «Кабачок царя Соломона!» — сказал щеголь.

Дверца закрылась, и карета помчалась, увлекаемая парой великолепных нормандских лошадей. Молчание царило внутри кареты. Вдруг тот, кто сел первым и занимал правое, почетное место, обернулся к щеголю с бриллиантовыми пуговицами:

— Хохлатый Петух! — сказал он шепотом, но очень твердо. — Сегодня вечером мы испытаем новый путь!

— Начальник! — ответил молодой человек. — Вы удостоили меня вашего доверия — я постараюсь его оправдать!

— Тебе известна половина моих тайн.

— А моя преданность вся принадлежит вам.

— Я верю.

 

XXIV. КАБАЧОК ЦАРЯ СОЛОМОНА

То, что сейчас называется ресторанами, называлось в старину кабачками, и среди самых знаменитых был «Кабачок царя Соломона». Тридцать лет за его столы садились принцы крови, вельможи и буржуа; он занимал весь дом на улице Шустри, на углу улицы Тиршап.

Была половина седьмого. Яркий свет освещал внутренность кабачка. В подвальном помещении размещались лавка и кухня, на первом этаже — обширные залы для больших обедов, на втором — отдельные номера.

В комнате под номером семь середину занимал стол, на котором было поставлено четыре прибора. Четыре канделябра — два на камине и два на столе — освещали комнату. Хотя на столе было четыре прибора, в комнате было только две особы: мужчина и женщина. Женщина — высокая, красивая, Разряженная, с бесстыдным взглядом, с развязными манерами — была та самая, которую мы видели в присутствии Рыцаря Курятника и которую публика называла просто Бриссо. Она сидела у камина в большом кресле и грелась у огня. На камине стояли графин и бокал, наполовину наполненные.

Мужчина, сидевший или, скорее, лежавший в кресле, был высок и худощав; лицо у него было утомленное, губы толстые, глаза маленькие и круглые. Этот человек с истасканной, пресыщенной, хитрой физиономией был в костюме дворянина, когда-то изысканном, но теперь грязном, истрепанном. Протянув одну ногу к огню, а другую положив на стул, он держал в руке бокал, в котором плескалось содержимое одной из трех бутылок, стоявших на столе.

— Ventre de biche, Бриссо моего сердца, любовь моих воспоминаний и воспоминание моей любви, — говорил он, — ты не ожидала, что будешь сегодня ужинать со мной?

— Это правда. Я думала, ты так окружен своими кредиторами, — ответила Бриссо, — что не осмелишься и подумать о выходе из дома.

— Ошиблась, моя красавица! Кстати, если я тебе говорю «ты», не слишком этим гордись: я имею привычку говорить «ты» всем, с кем ужинаю.

— То есть, ты должен говорить «ты» всему Парижу.

— Но если я говорю тебе «ты», зачем ты мне тыкаешь? Ведь у меня дворянская кровь в жилах.

— Да, но когда к тебе пристанут и ты нуждаешься в десяти луидорах, тебя устраивает, чтобы я говорила тебе «ты», только бы дала взаймы.

— А когда тебе нужно ткнуть шпагой кого-нибудь, кто тебя стесняет, разве я не к твоим услугам? Если я тебе даю взаймы мою ловкость и мужество, кажется, ты можешь давать мне взаймы деньги.

— Я только для этого и занимаю тебе.

— Зачем же ты так фамильярничаешь со мной, и что говоришь мне «ты»?

— Оставь меня в покое! Если ты будешь дразнить меня, я стану кричать по всему Парижу, что Вольтер дает тебе пенсию в сто луидоров за то, что ты аплодировал его трагедии.

— Можешь рассказывать кому хочешь. Вольтер неблагодарный…

— Он отказался дать тебе два луидора?

— И, к тому же, он мне уже не нужен: я теперь самое счастливое существо во всей Франции и Наварре.

— То есть?

— Со вчерашнего дня у меня есть особняк, сад, слуги, лошади, экипажи, и я к черту послал всех моих кредиторов.

— У тебя есть все это?!

— Ну да!

— Где же твой особняк? Я приеду к тебе с визитом.

— В Тампле, у принца Конти. Его высочество просил меня занять комнату в его особняке, что чрезвычайно удобно, потому что Тампль — жилище принца крови — неприкосновенен, и я могу говорить из моего окна прокурорам и агентам мсье Фейдо все, что захочу, а они мне не смогут сделать ничего, кроме как кланяться в моем лице дворянину дома принца.

— Ты дворянин дома принца Конти?

— Да. Я, Шарль-Жак-Луи-Огюст де Рошель, кавалер де Ла-Морлиер, родившийся в Гренобле 12 мая 1701 года от благородной и старинной фамилии, имею честь занимать должность в доме принца Конти.

— Должность… Какую?

— Человека любезного, приятного и услужливого.

— А! Ты ему нужен — это понятно.

Морлиер опорожнил свой бокал.

— Очень смешная мысль, — продолжала Бриссо, — принцу взять к себе такого человека…

— Молчи! Не забывай, с кем говоришь.

— Кто тебя представил принцу?

— Я сам. Представь себе, в настоящий момент я нахожусь в плохих отношениях с Вольтером, с начальником полиции, с коллегией клермонтских иезуитов, с моими кредиторами, которые гоняются за мной, как собаки за кабаном. Желая спокойствия, я однажды утром принарядился, надел на шею орден Спасителя и отправился к его высочеству.

— Он тебя принял?

— Очень любезно. Принц завтракал…

— И пригласил тебя?

— Нет, но он выслушал меня. И вот что я ему сказал: — (Морлиер встал и принял позу, в которой он, вероятно, говорил с принцем Конти), — «Монсеньор, я пришел предложить вам дело, которое считаю превосходным. Есть разные поступки, попытки, поиски, фантазии, потребности, которые в положении принца нельзя совершать, предпринимать и удовлетворять по своему желанию и по своей воле. Поэтому каждому принцу крови следует иметь возле себя преданного служителя, которого можно было бы выставить вперед в случае надобности, и который имел бы имя, приличное звание и репутацию, уже потерянную или готовую потеряться. И вот, такой полезный человек, который все видел, все читал, все познал, все делал, который годится на виселицу и бывает в хороших домах, у которого есть друзья во всех слоях общества, который не отступает ни перед каким — хорошим или плохим — поступком, который не боится ни черта, ни полиции, ни удара шпаги, ни Бастилии, этот человек — единственный, неповторимый — я! Я — кавалер де Ла-Морлиер, я — служивший в мушкетерах, я — имеющий в друзьях Шароле, Бульона, Рогана, Монморанси, Тремуйля, я — участвующий в ужинах Ларошфуко, Коссе, Креки, Мальи, Бове, Бофретона, Ришелье, я — промотавший отцовское наследство для того, чтобы не иметь с ним хлопот, я, наконец, знающий все, видевший все, делающий все! Поверьте мне, монсеньор, возьмите меня к себе: подобного мне вы не найдете».

— Бесподобно! — сказала Бриссо, слушавшая с восторгом. — А что сказал его высочество?

— Его высочество понял, чего я стою, и предложил мне комнату в Тампле, в которой я и поселился вчера.

— Браво! А я думала, что ты шутишь.

— Это чистая правда — повторяю. Я никогда не был так спокоен. За сим, милый старинный друг, наполни мой бокал, потому что мои бутылки пусты. За твое здоровье!

— Объясни мне теперь, зачем ты пригласил меня ужинать?

— Что? — с удивлением спросил Морлиер.

— Я спрашиваю: зачем ты пригласил меня ужинать?

— Я должен тебя об этом спросить.

— Как?!

— Ведь ты мне писала, чтобы я был здесь в шесть часов вечера сегодня, в комнате номер семь, в «Кабачке царя Соломона».

— Ты шутишь!

— Вот твое письмо!

— А вот твое.

Морлиер и Бриссо обменялись письмами, которые каждый из них держал в руке; они одновременно развернули их, прочли, потом подняли головы, и посмотрели друг на друга с удивлением до того комическим, что тут же громко расхохотались.

— Это уж слишком! — воскликнул Морлиер.

— Какая шутка! — сказала Бриссо.

— Что значит эта мистификация?

— Это не мистификация, — произнес чей-то голос.

Морлиер и его собеседница обернулись. Дверь комнаты отворилась и очаровательный молодой человек подошел к ним, улыбаясь.

— Э! — вскричала Бриссо. — Виконт де Сен-Ле-д’Эссеран!

— Он самый, моя красавица, с другом, который будет очень рад поужинать с вами!

Он обернулся: человек, костюм которого сверкал бриллиантами, вошел в комнату.

— Ах! — вымолвил Морлиер, зажмурив глаза. — Это солнце.

 

XXV. ЖЕЛАНИЯ

Виконт Сен-Ле-д’Эссеран вошел с той изящной непринужденностью, с той дерзкой фамильярностью, которую регентство передало царствованию Людовика XV. Высоко подняв голову, вздернув нос, с насмешкой на губах, в шляпе набекрень, правую руку засунув в карман панталон, левой опираясь на эфес шпаги, виконт остановился, выставив вперед правую ногу и перенеся всю тяжесть тела на левую. Виконт был очарователен, до того очарователен, что Бриссо, смотревшая на него с видом знатока, прошептала так, что было слышно:

— Милашка!

Сен-Ле повернулся на одной ноге, чтобы пропустить своего спутника, и протянув руку, сказал, указывая на Морлиера и Бриссо:

— Вот эти две особы, о которых я вам говорил: кавалер де Рошель де Ла-Морлиер и мадам Мари-Жозефина-Филаминта Бриссо.

Бриссо присела в низком реверансе. Морлиер поклонился в третьей позиции, как танцмейстер в менуэте.

Спутник Сен-Ле обвел глазами обоих, но взгляд остановил на Морлиере. Не говоря ни слова, он вынул из кармана табакерку, осыпанную бриллиантами, и медленно раскрыл ее. При этом движении на пальце его блеснул перстень с солитером изумительной величины. Морлиер закрыл глаза, как будто был ослеплен.

— Сияние!.. — сказал он.

Незнакомец улыбнулся, потом, пристально посмотрев на Морлиера, сказал ему вдруг:

— Сколько ты стоишь?

Кавалер остолбенел. Этот резкий вопрос убил его наповал, как метко направленная пуля. Морлиер был одним из самых бесстыдных, самых дерзких и самых безнравственных людей, каких только можно было найти в ту эпоху, когда в высшем обществе порок не считался постыдным. Но как ни тупа была его совесть, удар был так силен, что присутствие духа изменило ему. И все потому, что вопрос был до того ясен, до того справедлив, он выказывал такой стоицизм и такое презрение, что, как ни бесстыден был этот человек, он растерялся. Однако быстро оправился и ответил:

— Сколько я стою?.. Это зависит…

— От чего или от кого? — спросил незнакомец.

— От того, кто обращается ко мне. Для одного я не стою и веревки, на которой могут меня повесить, а для другого я на вес золота. К какой категории относитесь вы?

— Как ты сам захочешь. Выбирай.

— Я уже выбрал…

Незнакомец резким движением закрыл свою табакерку, бриллиантовая пуговица оторвалась от его жилета и упала на пол. Морлиер проворно наклонился, еще проворнее поднял пуговицу и, положив ее на ладонь, вымолвил:

— Клянусь рогами дьявола, чудный бриллиант! Он стоит по крайней мере три тысячи ливров.

И со вздохом сожаления подал бриллиант незнакомцу.

— Он переходит к вам, — сказал незнакомец, — сохраните его как сувенир.

— Если бы и другие пуговицы сделали то же самое! — вскричал Морлиер. — Я теперь понимаю все, — прибавил он, — вы у меня поинтересовались: «Сколько ты стоишь?», а теперь я спрашиваю вас: во сколько вы меня цените?

— Это зависит…

— От чего или от кого?

— От того, что ты можешь сделать.

— Я могу сделать все.

— Даже то, чего не делают?

— Особенно то, чего не должно делать.

— Ты умен.

— Я живу моим умом.

— Ты можешь убить человека?

— Как выпить бокал шампанского.

— Ты не способен подчиняться тому, что дураки называют добрыми чувствами? Тебе не свойственны добро, великодушие, не легко ли тебя растрогать?

— Мои пороки совершенны и тверды, потому что им не приходится побеждать ни малейшего приступа добродетели.

Незнакомец сделал еще движение, и вторая пуговица оказалась на полу. Морлиер поднял ее еще проворнее, чем первую.

— Пара… — проговорил он в восторге.

Потом, положив вторую пуговицу в карман жилета, где была уже спрятана первая, он прибавил:

— Я отдам свою кровь до последней капли, чтобы узнать, кого я должен иметь честь благодарить.

— Графа А., — ответил незнакомец.

— Графа А., — повторил Морлиер, — прекрасное имя!

Тот, кто назвал себя таким странным именем, обратился к Бриссо, с которой на другом конце комнаты уже несколько минут тихо говорил виконт де Сен-Ле.

— Ну что? — спросил он.

— К вашим услугам, — ответила Бриссо с низким реверансом.

— Ты готова?

— На все.

— Раз так, сядем за стол и будем разговаривать за ужином.

Виконт де Сен-Ле позвонил, между тем как граф А. садился за стол. По правую руку от него сел Морлиер, по левую — Бриссо. Пришел слуга.

— Подавайте! — сказал Сен-Ле и тоже сел.

Слуга исчез, и через несколько минут стол был заставлен отборными кушаньями.

— Смерть моей жизни! — вскричал Морлиер. — В «Кабачке царя Соломона» великолепные ужины. Это первый кабачок во Франции.

— Давно вы его знаете? — спросил граф, который ничего не пил и не ел.

— Да.

— Если ваши воспоминания верны, то они могут относиться к давнему времени.

— Да…

— В 1725 году, в январе, в ночь под Новый год не ужинали ли вы здесь?

Морлиер ударил себя по лбу.

— Подождите!.. Подождите!.. — сказал он. — Мне кажется, что…

— Это было в этой самой комнате. Вас сидело за столом двенадцать человек, вы встречали Новый год.

— Что вы хотите мне напомнить?

— Тут были де Конфлан, де Креки — дядя нынешнего; де Коаньи, де Ришелье, де Лозен, Фиц-Джеймс, де Таванн, де Шароле, де Конти, де Рие, вы и еще двенадцатый человек, имя которого я забыл, но которого я назову бароном. Вы помните?

— Все так и было.

— Приближалась полночь. Ужин был в полном разгаре, бутылки опустели, и в головах начали возникать самые сумасбродные идеи…

— Откуда вы знаете все это? — спросил Морлиер.

— Условились, что когда пробьет полночь, то есть в ту минуту, когда закончится 1724 год и начнется 1725, будут пить за здоровье и высказывать друг другу всякие пожелания…

— Ну да, — закричал Морлиер, — Фиц-Джеймс пожелал мне сидеть в тюрьме, а через месяц я точно попал в тюрьму за долги.

— Условились, — продолжал граф, — что каждое желание должно быть выполнено, насколько бы странно и сумасбродно оно ни было, и все присутствующие без исключения должны были способствовать исполнению этих желаний.

— Именно, и я помню, что наш друг барон, имя которого вы забыли, назывался Монжуа.

— Именно, кавалер. Отчего же вы вспомнили об этом самом бароне Монжуа?

— Он изъявил графу Шароле самое забавное желание.

— Какое? — спросил виконт де Сен-Ле.

— Отбить через неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит на другой день после полудня, или ходить в желтом костюме четыре дня.

— А! — сказал Сен-Ле со смехом. — В самом деле, странное желание!

— А что отвечал Шароле? — спросил граф. — Какое желание высказал он в свою очередь, вы помните?

— Не совсем, — ответил Морлиер с некоторым замешательством.

— Граф де Шароле, — продолжал граф, — пожелал, чтобы через месяц любовницей барона стала первая девушка, замужняя женщина или вдова, которую он встретит, выходя из кабачка, будь она стара, безобразна, дряхла, — или четыре дня носил парик из кабаньей кожи.

— Одно желание стоило другого! — сказал Сен-Ле, улыбаясь.

— В этом самом году, весной, — обратился граф к Бриссо, — вы продавали букеты в саду Пале-Рояль.

— Да, — ответил Бриссо с удивлением, — я этого не забыла. Но как вы это помните? Ведь я была цветочницей только полгода.

— Да, вы начали продавать цветы 12 января того года.

Бриссо вздрогнула, как будто воспоминание об этой дате произвело на нее неприятное впечатление.

— 12 января! — повторила она.

— В этот самый день вы продали ваш первый букет? — спросил граф.

— Да… Но откуда вам известно, что в этот день я продала свой первый букет?

Граф не ответил. Бриссо смотрела на него, не смея продолжать расспросы.

— Как вы много знаете! — сказал Морлиер, с наслаждением попивая превосходное вино. — Право, мне кажется, что вам известно все.

— Хотите иметь доказательство? — спросил граф.

— Ну да. Ничто так не способствует пищеварению, как беседа с человеком таких необыкновенных достоинств, как вы, граф.

Поклонившись графу, Морлиер начал второй бокал ронского вина. Бриссо смотрела на графа, стараясь вызвать былые воспоминания. С самого начала ужина и до тех пор, пока граф не заговорил с ней, она не принимала никакого участия в разговоре. Устремив на него взгляд, Бриссо пыталась вспомнить, где она видела этого человека, но тщетно. Сен-Ле, по-видимому, мало обращавший внимание на то, что происходило вокруг него, занимался только ужином: он накладывал кушанья, наполнял бокалы, ухаживал за своим соседом справа и соседом слева с живостью и увлечением, что очень нравилось кавалеру Морлиеру.

— Вернемся к вашему ужину в ночь на 1 января 1725 года, — резко сказал граф.

 

XXVI. ПРОТОКОЛ

— Когда все желания были высказаны, — продолжал А., — принц Конти, выбранный председателем собрания, велел написать на белом атласе протокол заседания в двенадцати экземплярах. Каждый собеседник должен был сохранить свой экземпляр в течение всего года. Вот один из двенадцати экземпляров.

Граф А. вынул из кармана жилета кусок ткани и положил его на стол. На этом шелке в рамке из гербов кистью было написано крупными буквами:

«ПРОТОКОЛ БЛАГОРОДНОГО ЗАСЕДАНИЯ КУТИЛ,

Подписи двенадцати дворян».

происходившего в первый час первого дня 1725 года в „Кабачке царя Соломона“, в комнате номер семь.

В тот момент, когда пробило полночь, и мы стояли на пороге нового года, любезные собеседники обменялись желаниями.

Любезное собрание официально обязалось исполнить эти желания под угрозой наказаний, обозначенных против каждого желания.

ЛИСТ ЖЕЛАНИЙ

Принцу Конти:

заполучить лучшего повара во всей Франции

или

никто из нас не будет у него ужинать.

Герцогу Ришелье:

получить посольство в Вене

или

пойти в монахи на целый год.

Герцогу Фиц-Джеймсу:

быть обманутым шесть раз

или

быть верным шесть месяцев.

Виконту де Таванну:

располагать нами в течение двадцати четырех часов

или

быть в нашем распоряжении двадцать четыре часа.

Графу де Конфлану:

добиться любви госпожи де При

или

заслужить ненависть госпожи де Буффлер.

Маркизу де Креки:

сделать три удара шпагой

или

получить их.

Графу де Коаньи:

иметь счастье в игре

или

несчастье в любви.

Герцогу де Лозену:

выйти из общества янсенистов

или

проглотить змею.

Графу де Рие:

обладать любовницами регента Авесной, Жевр и Сабран

или

устроить праздник в подражание тому, что Генрих III устроил ночью в Сен-Клу.

Кавалеру Морлиеру:

просидеть шесть месяцев в тюрьме

или

получить наследство.

Графу де Шароле:

отбить за неделю любовницу у первого дворянина или буржуа, которого он встретит сегодня после полудня,

или

носить четыре дня желтый костюм.

Барону де Монжуа:

через месяц стать любовником первой девушки, замужней женщины или вдовы, которую он встретит, выходя из кабачка, даже если та будет стара, безобразна и дряхла

или

носить четыре дня парик из кабаньей кожи.

— Так! — воскликнул Морлиер. — Помню, помню! У меня был такой же протокол, но он пропал, когда меня посадили в тюрьму.

— Не к чему мне рассказывать вам, как продолжался ужин, — сказал граф А. — Дождались рассвета, чтобы выйти из-за стола, и условились разойтись не раньше полудня: от этого зависело исполнение двух желаний — барона и графа.

— И это правда.

— Первой была очередь барона. Пять дворян должны были перейти улицу и стать напротив кабачка, трое — разместиться по правую сторону двери, а трое — по левую. Затем должен был выйти барон де Монжуа, повернуть направо или налево — как ему захочется, и двигаться медленно, в сопровождении своих товарищей, которые должны были идти по обеим сторонам улицы, до встречи с первой особой женского пола. В этот ранний час улицы были не особенно многолюдны. Барон дошел до улицы Фоссе, прошел Сен-Жермен, не встретив живой души, и дошел до площади перед Лувром. Там он заколебался и некоторое время стоял неподвижно напротив дворца. Он начал чувствовать некоторое беспокойство, сердце его сжималось, хотя он сам не мог понять, почему. Он посмотрел направо, затем налево — никого не было. Наконец он повернул налево, к бывшему монастырю Сен-Жермен. Проходя мимо паперти, он увидел женщину, закутанную в накидку так, что он не мог разглядеть ее лица. Барон вздрогнул: приключение началось, пора было действовать. Женщина, увидев перед собой двенадцать мужчин, остановившихся и смотрящих на нее, отвернулась в ужасе…

— От этого движения накидка соскользнула, — вставил Морлиер, — и мы увидели самое восхитительное личико, какое только можно вообразить. Все вскрикнули. Она испугалась еще больше. Барон подошел к ней и успокоил ее. Так началось их знакомство. Вы видите, что память у меня хорошая…

— Слуга, подготовленный заранее, — продолжал граф А., — должен был следить за этой женщиной и собрать необходимые сведения. Женщина, успокоенная доброжелательными словами Монжуа, продолжала свой путь к набережной Эколь — она жила на набережной Феррайль. В половине двенадцатого слуга пришел отчитаться в особняк Шароле, куда отправились все эти дворяне. Женщину, которую встретил барон де Монжуа, звали Урсула Рено, муж ее был оружейным мастером. Она каждый день ходила к обедне, чтобы вымолить выздоровление дочери — восьмимесячного ребенка, отданного кормилице в Венсенн. У нее был еще сын, работавший с отцом. Урсуле Рено было тридцать лет, и она слыла самой красивой женщиной во всем квартале; ее прозвали «хорошенькой оружейницей набережной Феррайль».

— Мне кажется, что я до сих пор слышу слова слуги, — сказал Морлиер. — Его звали Сен-Клод, и он служил у графа Шароле. Это был очень умный негодяй, мне хотелось бы найти теперь такого слугу.

— Приближался полдень, — вел дальше рассказ граф А., — и все решили выйти: Шароле предстояло встретить того, у кого он должен был через неделю отбить любовницу.

 

XXVII. ХОРОШЕНЬКАЯ ОРУЖЕЙНИЦА

— Да! — сказал Морлиер, смеясь. — Дело Шароле я могу рассказать, если хотите, потому что я помню его в мельчайших подробностях. А если я забуду что-нибудь, мне напомнит Бриссо.

— Я согласна! — произнесла Бриссо, кокетничая. — Я была тогда так молода!

— Тебе было восемнадцать лет, моя красавица, а мне двадцать два года. Ах! Как я был любезен, а как ты была хороша! Чудные времена регентства! Какие веселые ужины, воспоминание о которых вызвал граф!

— Вернемся к ужину 30 января 1725 года, — напомнил виконт де Сен-Ле.

— Мы собирались выйти из особняка Шароле, — продолжал Морлиер, — как вдруг раздался звонок. «Господа, — сказал граф де Шароле, — может быть, этот визит избавит нас от прогулки».

Двенадцать часов пробило в ту минуту, когда в ворота въезжал экипаж. «Вернемся в гостиную, господа», — предложил Шароле. «Кого это послал нам случай?» — гадали мы, возвращаясь в гостиную.

Как только мы уселись там; дверь отворилась и слуга доложил: «Мсье де Сент-Фуа».

Услышав имя этого буржуа, мы с трудом удержались от смеха. Он вошел, поклонился и, приблизившись к графу де Шароле с самым любезным видом, протянул ему деньги по векселю, который граф послал ему накануне. Шароле поблагодарил его и дружелюбным тоном, очень удивившим того попросил сесть. «Ну, мсье Сент-Фуа, — сказал Шароле с улыбкой, — вы все еще продолжаете быть покровителем ваших оперных нимф?» Тот отвечал: «Увы, монсеньор! Я делал, что мог, чтобы угодить этим девицам…». «И вам удалось?» «Не знаю… должен ли я…» — сказал смиренно де Сент-Фуа. «Какая же надушенная богиня теперь запрягла вас в свою колесницу?» — спросил Шароле.

Мы все удивились, услышав, что никакая, потому что ответ буржуа не позволял повернуть разговор в смешную сторону.

Шароле заметил: «Так у вас сердце свободно! Тем лучше — полнее будет касса». «Нельзя сказать, чтобы сердце было свободно», — ответил де Сент-Фуа. «Если сердце ваше не свободно, стало быть, оно занято», — сделал граф вывод и на признание собеседника, что это так, удивился: «И опера здесь ни при чем?» Так как посетитель ответил утвердительно, Шароле поинтересовался, что же это такое, и мы услышали: «Необыкновенное происшествие».

Сент-Фуа откинулся на спинку кресла с видом знатного вельможи. «Расскажите нам!» — закричали со всех сторон. «Ну, господа, я влюблен, страстно влюблен в самую хорошенькую, самую очаровательную, самую остроумную особу…» На вопрос Шароле, чья она жена, он отвечал: «Ничья — это дочь Антуана Бриссо, живописца». Мы заинтересовались: «И она вас любит?», он сказал, что надеется на это. «Но она не сопротивляется вам?» — продолжали мы и услышали: «Упорно!»

Шароле, узнав то, что ему было нужно, отпустил Сент-Фуа. Потом, с намерением исполнить желание, загаданное ему на Новый год, принялся за дело, не теряя времени… Ты была чертовски ловка! — продолжал Морлиер, обращаясь к Бриссо. — Какой дебют! Какое вступление в жизнь! Ты провела одновременно и графа де Шароле и буржуа Сент-Фуа! Да, господа! Эта Бриссо, которую вы видите, к колеснице которой я припрягался, как и многие другие, сделала первые шаги в свете, обманув дворянина для буржуа и буржуа для дворянина, так что через восемь дней она пригласила графа на ужин в особняк, который ей подарил Сент-Фуа. За твое здоровье, Бриссо!

— Все случилось так, как вы говорите, — продолжал граф А. после некоторой паузы. — Теперь остается закончить рассказ о приключении барона де Монжуа.

— Оно не так весело, насколько я помню, — сказал Морлиер.

— Гораздо менее. Поэтому я не буду вдаваться в многочисленные подробности. Урсула Рено была женою человека, обожавшего ее и питавшего к ней искреннюю любовь. Они прекрасно жили, у них было двое детей: сын двенадцати лет и восьмимесячная дочь. Эта девочка была отдана кормилице в Венсенн, и каждое воскресенье Урсула с мужем ездили к ней. Это было для них большим праздником. Их провожал сын, обожавший свою маленькую сестру. Его звали Жильбер. Заработка Рено хватало на содержание семьи. Жильбер помогал отцу. В это-то честное семейство и вторгся барон де Монжуа, собираясь посеять в нем смятение и стыд, — единственно для того, чтобы выполнить желание, высказанное пьяным человеком во время оргии. У барона был в запасе целый месяц, но он не терял времени. Он отправился к оружейнику и купил оружие. Таким образом ему удалось вступить в контакт с Урсулой, потому что часто за прилавком была она. Барон предпринял все, чтобы обольстить молодую женщину, но был отвергнут. Мастерская, в которой работали Рено и его сын, находилась довольно далеко от набережной Феррайль. Рено видел барона де Монжуа только один раз и не заметил ничего. Урсула все скрыла, она не рассказала о попытках барона никому, тем более — своему мужу, потому что знала его характер.

Рено был добр, честен, великодушен, очень храбр, но характера горячего, твердого и неумолимого. У него было три объекта любви, три великие страсти, три кумира: его честь, его жена и его дети. Он всем пожертвовал бы для них: своим счастьем, своим состоянием, своей жизнью. Если бы он заподозрил, что кто бы то ни было — пусть самый знатный вельможа — осмелился ухаживать за Урсулой, он заставил бы того драться и убил бы его. Тринадцать лет тому назад Урсула имела возможность убедиться в этом.

Через три недели после их свадьбы Урсула возвращалась с обедни одна. На набережной к ней подошел сержант королевской гвардии и стал говорить комплименты. Рено стоял у двери своей лавки. Он заметил сержанта, понял его намерения, вернулся в лавку, снял шпагу, потом, впустив Урсулу, схватил сержанта за руку, втолкнул его в темный коридор и запер дверь. Свет в коридор попадал только через крошечное оконце, и здесь было совершенно темно. «Вынимай шпагу», — сказал он. Сержант был храбр, они дрались вслепую… Убив сержанта, Рено вернулся домой, вымыл руки, вытер шпагу и предложил Урсуле прогуляться. Урсула ничего не знала — ей стало все известно только на другой день. Она, рыдая, бросилась на шею мужу.

«Я тебя люблю! — просто сказал Рено. — Ты моя жена, мое сокровище, моя жизнь. Того, кто осмелится дотронуться до тебя, я убью: и мещанина, и дворянина ждет одна участь».

Урсула знала, что Рено говорил то, что думал, поэтому она очень тщательно скрывала от него притязания барона де Монжуа.

Прошло десять дней. Последние два дня барон не появлялся. Она надеялась, что он отказался от своих намерений и не вернется больше. Приближалось воскресенье. Это было двенадцатое число, и в этот день супруги Рено собирались в Венсенн — навестить маленькую Нисетту. Все уже было приготовлено для этой поездки. В воскресенье утром курьер принес письмо от графа де Шароле. Граф приказывал Рено, своему оружейному мастеру, явиться, не теряя ни минуты, в замок Фоссез, где он находился в то время. Граф собирался отправиться на следующий день на охоту, а оружие его было не в порядке. Отказаться было невозможно. Рено поехал с курьером. В этот день Урсула и Жильбер одни отправились в Венсенн. Это было первое воскресенье после рождения Нисетты, когда Рено не пришлось поцеловать свою дочь. Урсула опечалилась, но Рено должен был вернуться через день или два — не позже, стало быть, для печали не было никакой серьезной причины. Во время отъезда курьер графа настаивал, чтобы и Жильбер также ехал помогать отцу, но Рено не согласился, хотя Жильбер при мысли о возможности быть в замке в день охоты краснел от удовольствия.

Урсула с сыном вернулись к вечеру. Рено назавтра не возвратился. Наступило четырнадцатое число — Рено все не приезжал. Беспокойство начало терзать сердце Урсулы, потому что она знала, как аккуратен ее муж. «Работа потребовала больше времени!» — говорил Жильбер, успокаивая мать. «Но он написал бы мне, он предупредил бы меня», — отвечала Урсула.

Прошло еще два дня — от Рено не было никаких известий. В особняке Шароле в Париже никто ничего не знал. Урсула плакала. Когда Жильбер увидел слезы матери, он уговорил ее отпустить его в замок, чтобы узнать, что там случилось. Вначале Урсула не решалась — Жильберу было только двенадцать лет; но он был храбр, силен, умен и, к тому же, какой опасности он мог подвергаться? Урсула согласилась. Замок Фоссез в пятнадцати лье от Парижа. Жильбер поехал верхом…

 

XXVIII. БРАКОНЬЕР

— Жильбер уехал семнадцатого после полудня, — продолжал граф, голос которого вот уже несколько минут звучал как-то странно. — Восемнадцатого в два часа он вернулся бледный, с покрасневшими глазами, очень расстроенный. «Мой муж умер!» — закричала Урсула страшным голосом. Так как Жильбер ответил отрицательно, она предположила: «Он болен? Ранен? В опасности?» и опять услышала отрицательный ответ. Она продолжала добиваться: «Но где же твой отец?» — «Где он?..» — «Да, где он? Я хочу знать все. Говори!» — «Он в тюрьме…» — «В тюрьме!» — воскликнула Урсула, подумав, что сын ее сошел с ума. «Да, матушка, — ответил Жильбер, — мой отец уже два дня сидит в тюрьме в Бове». — «За что, о Боже мой?» — «За браконьерство». — «Что ты такое говоришь?!» Урсула опустилась на стул, громко разрыдавшись. Жильбер рассказал ей, что ему удалось узнать. Рено, приехав в замок Фоссез, начал чистить оружие. В замке было много гостей. Сен-Клод, камердинер, сказал Рено, что лес полон дичи, а Рено любил охоту, как любили ее все те, которые в ту эпоху привилегий охотиться не имели права. «Хочешь быть на завтрашней охоте? — спросил его Сен-Клод, расписав ему красоты тех мест. — Я знаю лес и все тебе покажу. Мы возьмем с собой по ружью, так что если кому из господ понадобится другое оружие, мы сможем им услужить». Рено сначала; не соглашался, но подумал, что охота будет рано утром, и тогда к вечеру он сможет вернуться в Париж.

Назавтра он присутствовал при отъезде охотников и отправился в лес вместе с Сен-Клодом. На каждой станции был приготовлен завтрак. Сен-Клод угощал Рено, который был очень голоден. Они ели и пили так много, что, когда опять пустились в путь, были хорошо навеселе. В результате они заблудились и разошлись в разные стороны. Рено остался один, с ружьем в руках. Он совсем не знал дороги. Вдалеке он слышал шум охоты, но лесные отголоски вводили его в заблуждение, и он продолжал бродить по лесу. По странной случайности его опьянение, по мере того как он шел, усиливалось. Он размахивал своим ружьем. Куда он шел, где был, сколько времени уже бродит — он не знал. Вдруг послышался сильный шум, раздался бешеный лай, захрустели ветви… выбежал олень. Пьяный Рено, увлеченный охотой, выстрелил — олень упал.

Рено убил оленя в имении Шароле, где в это время охотился сам граф де Шароле. Закон был строг, свирепость графа де Шароле известна, хотя он был тогда молод, так что в участи Рено никто не сомневался: его должны были судить и послать на галеры.

Описать горе и страдание Урсулы невозможно. В тот же вечер барон де Монжуа пришел к Урсуле и, найдя ее одну и в отчаянии, с беспокойством спросил, что с ней. Она рассказал ему все. «Можете вы спасти его?» — спросила она почти в помешательстве. «Могу, — ответил де Монжуа, — он будет осужден, но король помилует его». Когда же Урсула воскликнула, что ее мужа не должны судить, он возразил, что это труднее, хотя и возможно. «Что же нужно сделать для этого?» — спросила бедная женщина и услышала: «Полюбить меня».

Урсула подняла руки к небу: ответ барона поразил и возмутил ее. До сих пор она верила великодушию этого дворянина, а он не краснея предлагал ей самое постыдное условие. Она не отвечала, но на ее лице было написано такое презрение, что Монжуа вышел, не произнеся ни слова. Мать ничего не сказала Жильберу.

Жильбер упросил ее позволить ему поехать в Бове просить судей повидаться с графом де Шароле. «Матушка, пустите меня. Я буду просить, умолять, заклинать, чтобы нам возвратили моего отца», — говорил он.

Жильбер поехал. Урсула осталась одна, почувствовала, что силы к ней возвращаются, и решила сделать все возможное для спасения Рено. Суд должен был состояться 30 января. Урсула сходила с ума. Будущее рушилось, счастье было разбито навсегда для этого семейства, в былые времена такого счастливого и такого спокойного.

Тридцатого утром в лавку к Урсуле пришел щегольски одетый молодой человек и попросил посмотреть оружие. Урсула, бледная, отчаявшаяся, не понимала, о чем ее просят. «Где Рено?» — спросил тогда человек. Урсула зарыдала и рассказала, в чем дело. Покупатель внимательно выслушал ее и, назвав себя знатным вельможей и большим другом графа де Шароле, обещал Урсуле спасти Рено в тот же вечер. «Вот что надо сделать, — сказал он, — сегодня ужин в маленьком особняке. На этом ужине, где соберутся дамы из высшего общества, будет и Шароле. Я предупрежу хозяйку дома, которая вам поможет. Она пошлет за вами. Вас приведут в особняк, вы будете ждать. Когда ужин будет в самом разгаре, войдите, бросьтесь к ногам графа и просите у него немедленного освобождения вашего мужа: при таком множестве гостей Шароле не посмеет вам отказать. Понимаете?»

Урсула схватила молодого человека за руки. «Если вы это сделаете, — произнесла она, — я всегда буду вам признательна». «Этот добрый поступок ничего мне не стоит, так что благодарить меня не надо», — ответил молодой человек. Он назначил час, когда приедут за Урсулой, и ушел.

Жильбер опять отправился в Бове, до последней минуты не теряя надежды. Вечером в половине седьмого карета без гербов остановилась у дверей Урсулы Рено. Женщина под вуалью вышла из кареты и вошла в дом. Через пять минут она села с Урсулой в карету, и лошади быстро поскакали. Это происходило, как я уже сказал, 30 января 1725 года.

Упомянув эту дату, граф А. остановился. Он сдержал вздох и внимательно посмотрел на своих слушателей. Сен-Ле слушал с бесстрастным выражением лица. Морлиер качал время от времени головой, как бы прогоняя неприятную мысль. Бриссо, по-видимому, начинала чувствовать что-то неладное, особенно при последних словах рассказчика.

— Дальше! — потребовал Морлиер, видя, что граф остановился. — Вы заставляете нас ждать… Момент самый интересный.

— Рассказывать уже почти нечего, — ответил граф. — Вечером 29 января Рено, в уверенности, что он будет осужден на следующий день и что ему не на что надеяться, повесился в тюрьме. Когда утром пришли за ним, чтобы вести в суд, нашли его мертвым. Но судьи собрались, труп притащили в зал суда, как это полагается по закону, и он был осужден. Человека, убившего оленя, не похоронили на кладбище, а повесили его труп на виселице. Жильбер видел, как раскачивалось в воздухе тело его отца. Когда настала ночь, он решился на смелый поступок. Труп должен был оставаться на виселице целые сутки. Жильбер ночью влез на виселицу, поцеловал отца в лоб, потом шепнул на ухо трупу несколько слов. Было два часа утра.

— О! Как страшно! — передернула плечами Бриссо.

— Остаток ночи, — продолжал граф, — он провел в молитвах, а утром вернулся в Париж. Матери дома он не застал. Мальчик расспросил работников, соседей, друзей и узнал, что три дня назад, тридцатого числа, мать его уехала в половине седьмого с женщиной, которая приезжала за ней в карете. Никто не знал, куда она поехала, и никто не видел ее после того. Жильбер обегал весь Париж и не смог ничего узнать. Он отправился в Венсенн к сестре.

С тех пор Жильбер никогда не видел своей матери и так и не смог узнать, что с ней случилось. Он съездил в Бове. Отец его был похоронен неизвестно где. У Жильбера не было могилы, на которой он мог бы молиться. Он решил воспитать свою сестру и работал больше для нее, чем для себя. Один дворянин с благородным сердцем — виконт де Таванн, отец нынешнего виконта, — сжалился над мальчиком и его сестрой. Он знал все. И он давал заказы Жильберу, а также назначил ему содержание. Никогда виконт не говорил об этом даже собственному сыну.

Граф А. опять остановился и, так как все смотрели на него выжидательно, прибавил:

— Я закончил.

— Так! — произнес Морлиер. — Ну, я в восторге! Это очень интересно, и вы превосходный рассказчик. Не правда ли, Бриссо?

— Конечно, конечно, — ответила Бриссо с улыбкой.

— Но зачем вы нам рассказали все это? — продолжал Морлиер, опорожняя свой бокал.

— Я вам скажу, — ответил граф А. — Дом, в который отвезли Урсулу Рено 30 января 1725 года, находится на улице Вербоа. Это было собрание удовольствий буржуа Сент-Фуа, собрание, в которое он избрал новую королеву. Щегольски одетым молодым человеком, явившимся утром к Урсуле, были вы, кавалер де Ла-Морлиер. Женщина под вуалью, приезжавшая за Урсулой в половине седьмого вечера, — вы, мадемуазель Бриссо. Тогда, в начале вашей карьеры, вы давали ваш первый праздник в вашем маленьком домике на улице Вербоа.

Морлиер и Бриссо переглянулись, сильно удивленные и обеспокоенные.

— Как-как? — спросил Морлиер. — Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, — ответил граф, — что в ночь на 30 января 1725 года несчастная Урсула вошла в этот дом на улице Вербоа и не вышла оттуда!.. Я хочу сказать, что если бы сейчас мы пошли в сад этого дома и начали копать под деревом, находящимся в центре его, то нашли бы скелет Урсулы Рено с обручальным кольцом на пальце и веревкой на шее — да, нашли бы труп этой женщины, горе, страдание, мука которой были так велики, что в одну ночь она прожила тридцать лет, в одну ночь она перешла от молодости к старости — да, в одну ночь волосы ее поседели, а потрясение было таким, что кости черепа спаялись между собой, как это случается в глубокой старости. Вот что я хочу сказать! А теперь вы должны рассказать мне, Ла-Морлиер и Бриссо, как произошло это преступление. Вот для чего я пригласил сюда вас и для чего приехал сам!

 

XXIX. 30 ЯНВАРЯ

Морлиер и Бриссо сидели, как будто пораженные громом. Сен-Ле встал и подошел к двери, словно любуясь картиной, висевшей над ней.

— Я выражусь еще яснее, — продолжал граф. — Вы знаете, о чем я вас спрашиваю? Если вы не будете мне отвечать, вам остается жить только двадцать четыре часа!

— Как! — закричал Морлиер.

— Я не знаю, как вы умрете, но вы умрете. Если же вы будете отвечать мне откровенно и расскажете абсолютно все, что знаете, я награжу вас щедрее, чем это сделал бы Людовик XV.

— Что же вы хотите знать? — спросил Морлиер.

— Все, что вам известно об этой ночи 30 января 1725 года.

— Я расскажу все, что знаю, — ответила Бриссо, — мне нет никакой выгоды скрывать, и я не вижу причины что-либо скрывать.

— И я тоже, — прибавил Морлиер.

— Так говорите!

— Охотно, только я должен признаться, что могу рассказать немногое. Режьте меня на мелкие куски, я не знаю, что могу рассказать, разве сочинить какую-нибудь историю.

— Я буду вас расспрашивать, а вы отвечайте мне.

Все замолчали. Сен-Ле, по-прежнему любуясь картиной, стоял перед дверью. Граф продолжал:

— Это вы, Морлиер, 30 января приходили к Урсуле Рено?

— Я, — отвечал кавалер.

— Кто вам дал это поручение?

— Барон де Монжуа.

— Об этом заранее условились с мадемуазель Бриссо?

— Да.

— Кто придумал этот план?

— Барон де Монжуа.

— Что же еще вы должны были сделать и что сделали?

— Ничего. Моим визитом к хорошенькой оружейнице исчерпывалось поручение, данное мне.

Граф повернулся к Бриссо и приказал:

— Теперь вы расскажите, что сделали и что должны были сделать!

— Я праздновала в этот вечер новоселье в моем домике, — ответила Бриссо, — и давала мой первый ужин. У меня должен был собраться весь цвет высшего общества. Этот маленький праздник стоил покойному Сент-Фуа четыреста луидоров.

— Этот домик находился на улице Вербоа?

— Да.

— Вы ездили за Урсулой Рено?

— Я.

— Кто вас послал?

— Барон де Монжуа и граф де Шароле.

— Они вам сказали, в чем дело?

— Не совсем. Я знала, что какая-то женщина хочет просить какой-то милости, но я не знала ни каких подробностей. Когда я приехала к мадам Рено, она была предупреждена, потому что ждала меня. Мы поехали. Дорогой она ничего мне не говорила, только плакала. Я утешила ее, говоря, что она получит то, чего желает. Когда мы приехали, я оставила мадам Рено в маленькой гостиной, как было условлено.

— А потом?

— Потом я не интересовалась ею и не видела ее больше.

— Что она делала?

— Я не знаю.

— А вы? — спросил он Морлиера.

— Тоже не знаю, — ответил кавалер.

— Это невозможно!

— Вот что я знаю еще, — продолжал кавалер. — Когда эта женщина приехала с Бриссо, она осталась на несколько минут в маленькой гостиной, потом слуга — Сен-Клод, кажется, — пришел за ней и отвел ее в сад. Была ночь, темнота стояла полная. Но это я знаю, потому что когда я входил в большую гостиную, я видел, как слуга и эта женщина прошли мимо меня.

— А потом?

— Я больше не видел мадам Рено.

— Она не была за ужином?

— Нет.

— Она не видела Шароле?

— Нет.

— А Шароле не выходил во время ужина?

— Не могу сказать, это было так давно, что в памяти моей все перемешалось. Я не помню, отлучался Шароле или нет.

— Барон де Монжуа тоже был за ужином?

— Да, он пришел одним из первых.

— И отлучался?

— Не могу сказать.

Граф обратился к Бриссо.

— А вы?

— У меня, как и у Морлиера, все в памяти перемешалось, — ответила Бриссо.

— Однако, кто убил Урсулу Рено, вы должны знать.

— Нет, я не знаю, — ответил Морлиер.

— И я тоже, — прибавила Бриссо.

— Вы осмеливаетесь это говорить! — закричал взбешенный граф.

— Я говорю правду, — ответила Бриссо, — клянусь всем, чем хотите. Я действительно не знала, что женщина, о которой вы говорите, была убита, я даже не знала, что она умерла.

— Как! Преступление было совершено в том доме, где вы находились оба, женщина была убита у тебя, презренная тварь, похоронена в твоем саду, а ты не знаешь, что эта женщина умерла!

— Клянусь!

— Ты лжешь.

— Нет, не лгу.

— И я клянусь тоже! — прибавил Морлиер. — Клянусь моей шпагой, я говорю правду!

Граф скрестил руки на груди.

— Как это может быть, — продолжал он, — что преступление было совершено, а вы этого не знали!

— Если это произошло во втором часу утра, — сказал Морлиер, — я не мог ничего знать, потому что ровно в час дозорный отвел меня в тюрьму.

— О! — вскричала Бриссо, как будто вдруг вспомнив. — Ваши слова заставили меня припомнить… Это было так давно… но теперь я вспомнила.

— Что? — спросил граф.

— В час ночи ужин закончился, и граф Шароле предложил нам покататься в санях на Версальском пруду. Решили ехать тотчас и кататься при факелах. Тогда было очень холодно, и все замерзло. В ту минуту, когда мы садились в экипажи, кавалер де Ла-Морлиер был арестован.

— Это правда, — сказал Морлиер, — я теперь вспомнил абсолютно все подробности. Я вышел из дома и поставил уже ногу на подножку кареты, когда дозорный показал мне свое предписание. Нечего было делать, я покорился. Шароле, Лозен и Фиц-Джеймс, сидевшие в первом экипаже, расхохотались, как сумасшедшие, пожелав мне спокойной ночи.

— Я была в том экипаже, в который вы садились, — продолжала Бриссо, — возле меня сидел де Рие, а напротив — барон де Монжуа. Когда вас арестовали и увезли, смех прекратился. Монжуа выскочил из экипажа, сказав нам: «Мы достаточно посмеялись, теперь надо сделать так, чтобы Морлиер приехал к нам в Версаль. Я берусь за это». После этого мы уехали, а барон остался освобождать кавалера Морлиера.

— Он это сделал только полгода спустя, — сказал Морлиер.

— Итак, Монжуа остался один? — спросил граф.

— Да.

— В котором часу вы на следующий день вернулись в ваш домик?

— Я вернулась только через неделю.

— Как это?

— Катанье на пруду утомило нас. Граф де Шароле принял нас в своем версальском особняке. Мы отдохнули несколько часов, а потом, вместо того, чтобы поехать в Париж, отправились в замок Фоссез, где должны были охотиться. Возвратились мы оттуда через неделю.

— И в домике на улице Вербоа все было в порядке?

— Да.

— И вы ничего не заметили? Слуги ничего вам не сказали?

— Я узнала, что барон де Монжуа отправил четырех лакеев освободить Морлиера, а сам остался один с горничной. Но потом мне стало известно, что субретка, вступив в любовную связь с Сен-Клодом, камердинером графа де Шароле, ушла из дома тотчас после моего отъезда, зная, что я не вернусь домой.

— Так что в эту ночь Монжуа оставался один в вашем доме?

— Я так полагаю, но точно сказать не могу.

— И вы не имеете никаких других сведений?

— Никаких.

— Вы мне сказали все, что знали?

— Абсолютно все.

— Но вы видели потом Монжуа?

— Часто. И даже накануне того дня, когда его нашли мертвым, со шпагой в груди.

— Разве он был убит на дуэли?

— Кажется.

— Известно, кем?

— Этого так и не смогли узнать, — ответил Морлиер. — Когда подняли труп, увидели, что он мертв уже несколько часов, причем удар шпагой был нанесен довольно странный.

— То есть?

— Обыкновенно удар шпагой наносится сверху вниз и прямо, вот таким образом…

Морлиер приподнялся и показал рукой несколько движений, как искусный фехтовальщик.

— Но, — продолжал он, — удар был нанесен снизу вверх и так косо, что можно было предположить, что противник стал на колени и уперся о землю левой рукой…

— Вы, стало быть, рассматривали рану? — спросил граф.

— Да. Рие, Лозен и я, прогуливаясь, нашли тело этого бедного Монжуа. Я до сих пор вижу его на сырой земле, хотя с тех пор минуло уже пятнадцать лет… Это было в 1730 году, 30 января, в самую годовщину моего ареста!

— У него не было наследников?

— Никаких.

— И родственников?

— Ни одного.

— Никто не был заинтересован в нем настолько, чтобы стараться за него отомстить?

— Нет. Таинственная смерть Монжуа наделала шума, потом о нем перестали говорить.

— Так!

При этом восклицании граф А. кивнул головой: видимо, ему в голову пришла интересная мысль. Он какое-то время оставался мрачным, задумчивым и безмолвным, потом медленно сказал:

— Ла-Морлиер, и вы, сударыня, в последний раз вернитесь еще к вашим воспоминаниям: 30 января 1725 года, когда вас, кавалер, арестовали, барон де Монжуа остался один, совершенно один из всех бывших за ужином, кроме вас, Морлиер, так как вы были арестованы?

— Один, — ответил Морлиер.

— Один — я это знаю наверняка, — прибавила Бриссо, — потому что все другие были в Версале.

— И никто не отлучался ночью?

— Никто — я за это ручаюсь. Не было только Монжуа и Морлиера.

Граф встал.

— Хорошо, — сказал он.

Он с минуту стоял молча и неподвижно, потом сделал знак рукой и сказал:

— Виконт де Сен-Ле передаст вам мои приказания.

После этого он вышел.

Сен-Ле, Морлиер и Бриссо остались одни. Последние изумленно смотрели друг на друга и как будто спрашивали себя: верить ли им сцене, только что происходившей? Сен-Ле с улыбкой на губах живо и непринужденно подошел и положил руку на эфес своей шпаги.

— Уж не дьявол ли этот человек? — произнес наконец Морлиер, всплеснув руками.

— Позвольте мне дать вам обоим хороший совет, — сказал Сен-Ле. — Исполняйте в точности все, что вам прикажет граф. Поверьте, я вам советую по дружбе.

 

XXX. НА БЕРЕГУ

Ночь была очень темная, на набережной Феррайль ничего не было видно, слышался только глухой рев Сены, по которой сильный западный ветер гнал волны.

На берегу виднелась фигура человека. Этот человек шел медленно, закутавшись в плащ и надвинув шляпу на глаза. Потом остановился, повернулся и сказал сам себе:

— Монжуа умер, его убил я! Рука семнадцатилетнего юноши смогла наказать за преступление гнусного убийцу! Монжуа умер и никого не оставил, чтобы отомстить за себя. Но кто помогал ему совершить преступление?

Незнакомец скрестил руки на груди.

— Монжуа был не один. До сих пор я мог сомневаться, потому что не знал, как преступление было совершено, но теперь все сомнения отпадают! Положение веревки, расположение скелета…

Незнакомец снова остановился.

— Один человек не может обвить таким образом веревку и задушить. Крики жертвы и ее попытки защищаться… наконец, борьба — страшная борьба, как бы ни были неравны силы того, кто убивает, и того, кого хотят убить… Потом за несколько часов вырыть могилу… зарыть труп… приготовить известь… привести все в порядок… загладить все следы… Это невозможно… один человек не мог этого сделать.

Он опять пошел медленным шагом, опустив голову, еще плотнее закутавшись в плащ. Ветер усилился, и под арками Нового моста вода белела пенными бурунами.

— Кто были сообщники этого человека? Были ли с Монжуа люди, интересы которых требовали совершить это ужасное преступление?.. Потом… откуда это странное сходство между убийством моей матери и покушением на убийство Сабины? Бедные женщины! Как должна была страдать моя мать, чтобы с ней могли произойти такие превращения за несколько часов!.. Моя мать, моя невеста, обе подвергшиеся нападению в ночь на 30 января, в тот же час, но через двадцать лет… Рука, поразившая мою мать, была наказана моей рукою. Но кто собирался убить Сабину и зачем ему это было нужно?

Человек в плаще продолжал свою ночную прогулку по берегу. Он дошел до лавки оружейника, находившейся на улице Сонри, и долго смотрел на дом, ни в одном из окон которого не было света.

— Из трех женщин, которых я любил — каждую по-своему — две стали жертвами гнусных убийц. Моя мать была убита, невеста ранена, только одна сестра моя избежала этой участи.

— И она не будет пощажена! — прошептал хриплый голос.

Жильбер — это он бродил по берегу — резко обернулся. Тень промелькнула быстрее стрелы. Раздался сатанинский хохот и живое существо — человек, зверь или демон — стремительно кинулось с берега в лодку, причаленную невдалеке. Лодка скользнула в воду и исчезла в темноте.

Жильбер молниеносно оглядел берег. Радостный крик вырвался из его груди: он заметил другую лодку. Он бросился в нее, но она начала тонуть — дно ее было прохудившимся. Жильбер прыгнул в воду. Лодка с неизвестным человеком исчезла в темноте.

— О! — сказал Жильбер с бешеной яростью. — Кто этот человек?

Он осмотрелся вокруг и не заметил никакого плавучего средства, позволившего бы ему преследовать незнакомца. Он стоял неподвижно, словно окаменев от бессильной ярости. Раздалось еле слышное пение петуха. Жильбер вздрогнул: он увидел черную массу, упавшую с арки и исчезнувшую в Сене.

 

XXXI. ПАЖ

Праздники в ратуше в нынешнее время не похожи на праздники, происходившие там в 1745 году. Теперь в ратуше живет и председательствует на этих праздниках префект Сены, а прежде там жил и распоряжался купеческий старшина.

В начале 1745 года балов в Париже было много, потому что 23 января дофин, сын Людовика XV, женился на инфанте Марии-Терезе Антуанетте-Рафаэль, дочери Филиппа V и Елизаветы Фарнезе, и город, чтобы показать свою радость королю, которого он от всей души называл «Возлюбленным», стал устраивать праздник за праздником по случаю этого брака.

Начальники корпораций развили бурную деятельность. Назначив дни празднеств, они возводили бальные залы то в одном месте, то в другом: сегодня — на Вандомской площади, завтра — на площади Побед, послезавтра — на Гревской. Каждая корпорация вносила свой вклад в организацию бала: плотники строили зал, обойщики приносили мебель и обои, фарфорщики доставляли вазы, торговцы цветами украшали залу гирляндами. Представители всех других корпораций также участвовали в приготовлениях. В результате этого союза всех ремесел рождалась роскошь неслыханная, которой не могли достигнуть самые богатые представители буржуазии. Торговцы вином устраивали среди цветов фонтаны из шампанского и бургундского, лимонадчики зажигали бассейны из пунша, кондитеры создавали целые здания из леденцов. Эти праздники в самом деле изумляли и очаровывали. Они наделали такого шума, что король изъявил желание присутствовать на одном из них, но тотчас передумал и сказал, что не хочет, — Людовик XV терпеть не мог церемониальных выездов.

Напрасно историки, изучая историю, никогда не интересуются характером людей и пренебрегают психологической стороной фактов. Анализом характера Людовика XV можно было бы объяснить все недостатки его царствования. Он был любезен, кроток и очень снисходителен, никогда не говорил неприятных слов; но, кроме того, Людовик XV был робок, сомневался в себе и не имел твердой воли. На больших церемониях он говорил мало, боясь, что скажет что-нибудь не так, и в первые годы своего действительного царствования (то есть после смерти кардинала Флери) его замешательство было иногда таким, что он был не в состоянии выразить свои мысли. В узком же кругу он был остроумен, шутлив и весел.

Людовик XV был счастлив только в личной жизни, а политические дела и большие приемы были для него чрезвычайно тягостны. Этим объясняются многие обстоятельства его царствования.

Когда он передумал присутствовать на народном празднике, придворные попытались уговорить его, особенно старался Ришелье.

— Государь, — сказал герцог однажды утром, когда Людовик XV был в хорошем расположении духа, — купеческий старшина приезжал ко мне вчера с предложением, которое показалось мне чудесным.

— С каким предложением? — спросил король.

— Устроить в ратуше не бал, а маскарад.

— У нас карнавал, герцог, и я не вижу никакого препятствия к тому, чтобы купеческий старшина привел в исполнение свою идею. Пусть же он устраивает маскарад, если хочет.

— Тогда ваше величество может удовлетворить свое любопытство.

— Я?

— Конечно. Маскарад уничтожает все церемонии. Вы можете инкогнито поехать в ратушу и, таким образом, государь, вы будете присутствовать на празднике без того стеснения, которого опасаетесь. Вы увидите, как танцуют наши хорошенькие купчихи и мещанки, которые, не зная о вашем присутствии, станут прыгать наперебой одна перед другой. Вы будете свободно смеяться над карикатурными масками, словом, государь, вы приедете и уедете, когда вам будет угодно.

— Это прекрасная мысль, любезный герцог! — сказал Людовик XV, улыбаясь.

— Вы находите, государь?

Этот разговор происходил в глубокой оконной нише, служившей королю секретным кабинетом. Уводя туда придворного, он оказывал ему величайшую честь. Придворные, находившиеся в комнате, стояли на почтительном расстоянии, так что никто не мог слышать разговор, происходивший между королем и герцогом.

Вечером, за картами, король сказал герцогу, что он согласен. Этого было достаточно. Ришелье тотчас же должен был заняться всеми приготовлениями. Необходимо было сохранить тайну, о чем Ришелье предупредил купеческого старшину, а тот — своих друзей. Каждый муж сказал это по секрету своей жене, каждый отец — своей дочери, каждый брат — своей сестре или сестре своего соседа. Убежденный, что никто на свете (кроме камердинера Бине и герцога Ришелье) не мог знать, что он поедет на маскарад, король с особыми предосторожностями занялся своим туалетом. Он играл в карты с королевой и сослался на сильную мигрень, чтобы избавиться от обычной церемонии, происходившей при его отходе ко сну.

В девять часов Бине ждал его в спальне с двумя дежурными камердинерами и четырьмя пажами, Людовик XV сам запер дверь и сказал с ребяческой радостью:

— Мне удалось! Никто ничего не знает!

Он посмотрел на четырех пажей, окруживших его, и сказал:

— Наденьте маски и поезжайте со мной.

— О, государь! — воскликнули четыре избалованных мальчика в один голос, делая усилие над собой, чтобы не запрыгать от радости.

— Ступайте, господа пажи, ступайте, — сказал король, — но если вы расскажете кому-нибудь об этом…

Все четверо поклонились с выражением геройского обещания.

— А Даже? — спросил король.

— Он здесь, государь, ждет, — ответил Бине, открывая дверь.

Вошел Даже, за ним — его помощник, который нес четыре парика различной формы.

— Даже, — сказал король, — надо сделать так, чтобы меня не узнали.

— Не узнали, государь? — ответил Даже. — Это невозможно.

— Почему?

— Потому что никто не может походить на короля, и король не может походить ни на кого. Каково бы ни было мое дарование, государь, вы все-таки останетесь королем.

— Так, стало быть, меня узнают?

— Я так думаю.

— Даже, вы отнимаете у меня обманчивую мечту.

— Может быть, ваше величество, точно не узнают, но наверняка догадаются, что это король.

— Причешите меня как можно искуснее, Даже.

— Постараюсь, государь. Какой костюм наденет ваше величество? — спросил знаменитый парикмахер, изящно драпируя складки пеньюара, в то время как три пажа становились напротив короля, слева и справа. Каждый из них держал в руках зеркало так, чтобы Людовик XV мог видеть себя. Таким образом, король видел себя сразу со всех сторон.

— Какой я надену костюм? — повторил король. — Я сам не знаю.

— Однако я должен это знать, государь, для того чтобы выбрать прическу.

— Я замаскируюсь под тис.

— Под тис? Очевидно, тогда надо надеть вам на голову венок из зелени и листьев.

— Делайте как знаете, Даже, но причешите меня быстро и хорошо.

Четвертый паж, вышедший из комнаты с Бине, вернулся с пучком зелени в руках. Лукавое личико мальчика, было обрамлено ветвями, и его золотистые волосы прекрасно гармонировали с темной зеленью стеблей.

— Ну, мсье де Ростен, — сказал король молодому пажу, — вы похожи на купидона, старающегося спрятаться.

— Ах, государь! — ответил маленький шалун. — Если бы у меня был лук и колчан…

— Что вы сделали бы?

— Я пронзил бы сердце вашего величества всеми моими стрелами.

— Для кого, господин купидон?

— Для всех хорошеньких женщин, государь.

Король расхохотался.

— Кстати, — продолжал он, — теперь мой гнев утих, объясните-ка, каким образом две недели тому назад вы принудили меня лечь спать без прислуги?

— Ах, государь… — проговорил тот, кланяясь.

— Отвечайте, отвечайте!

— Ваше величество приказываете мне сказать все?

— Да. Как вы сумели помешать моей прислуге войти и уверить всех, что я уже сплю?

— Государь, — ответил паж, потупив глаза, — я вам скажу всю правду. Однажды я разговаривал с моим другом Люжаком…

Он указал на пажа, державшего зеркало напротив короля.

— Я ему говорил, — продолжал он, — что я считал бы величайшим счастьем, если бы мог один служить королю! Люжак стал насмехаться надо мной и уверял, что мое желание никогда не будет исполнено. Это меня задело и я побился об заклад, что когда-нибудь я один заменю всю прислугу, а Люжак держал пари, что нет.

— А-а! — произнес король. — И что же?

— Однажды вечером я был один в передней, было около полуночи, и я притворился спящим на скамейке. Швейцар, не видя меня, вышел. Я тотчас запер двери Гвардейской залы. Когда настало время вашему величеству ложиться спать, пришли дежурные и, найдя дверь запертой, постучались. Я им не открыл и ничего не ответил. Свечи я потушил. Тишина и темнота заставили всех подумать, что они пришли слишком поздно, и что король лег спать. Они ушли очень встревоженные. Тогда я опять зажег свечи и стал ждать. Бине ничего не знал и вышел из вашей спальни, а ваше величество пришли тотчас же вслед за этим. Вы казались удивленным, не видя дежурной прислуги, и я имел счастье служить вашему величеству один. Я выиграл мое пари.

Король громко расхохотался.

— Это, однако, и вправду, — сказал он, — просто невероятно! Будут рассказывать, что один негодный паж имел смелость принудить французского короля лечь в постель без его услуг, чего не осмелился бы сделать ни один из самых могущественных государей Европы, — и этому рассказу не поверят. Однако вот виновник этого события! Но знаете ли, милостивый государь, вы заслужили официального объявления войны с моей стороны.

— Ах, государь! — сказал паж Ростен, падая на колени и сложив руки. — Сдаюсь — я ваш покорный пленник!

Король улыбнулся ему.

— Встаньте, — сказал он, — я уже простил вам и опять прощаю. Но в следующий раз, господин французский рыцарь, подумайте лучше о соотношении наших сил.

Ростен с любовью поцеловал руку, протянутую ему королем.

Людовик XV в частной жизни был всегда добр, прост, любезен и снисходителен.

«В Шуази, в Рамбуйе, — говорится в записках Ришелье, — король разговаривал так просто, что придворные забывали иногда, что он французский король. Он не давал им чувствовать, что они его подданные, ужинал с ними, как обыкновенный человек, — без церемоний, играя роль хозяина; особенно в Шуази, словно простой помещик в своем деревенском доме».

Даже закончил причудливую прическу короля.

— Кстати, — произнес Людовик XV, — как здоровье вашей дочери. Даже?

— Хорошо, государь. Очень даже хорошо. Ваше величество слишком милостивы, осведомляясь о ней каждый день.

— Она выздоровела?

— Совершенно. Вот уже три дня, как она выходит гулять.

— Да. Кене мне сказал, что уже нет никакой опасности, и что она скоро выздоровеет совсем. Пейрони сказал мне то же самое. Я бы хотел видеть ее, Даже, я вам уже говорил.

— Но нынешней ночью желание вашего величества может быть исполнено.

— Как?

— Дочь моя узнала от меня сегодня, что ваше величество изволит ехать на маскарад, и уговорила меня взять ее вместе с ее приятельницей Нисеттой Рено. Я обещал, так что буду на маскараде с моими сыном, дочерью и ее подругой, и, если ваше величество пожелает видеть Сабину, я сам представлю ее вам.

Сказав это, Даже отступил на несколько шагов.

— Вот, ваше величество причесаны, — сказал он.

В дверь комнаты постучались. По знаку короля Ростен побежал отворить.

— Герцог де Ришелье! — доложил он.

— Войдите, герцог, я сейчас буду готов, — сказал король.

Ришелье вошел.

 

XXXII. ПРАЗДНИК В РАТУШЕ

В больших залах ратуши была толпа — толпа блестящая, шумная, веселая, оживленная, в костюмах всевозможных фасонов и расцветок.

Купеческий старшина и его помощники пригласили всех знатных и богатых особ. Даже среди мещан выбрали самых хорошеньких работниц и мастериц и нарядили их в изящные костюмы. Тут виднелись Тритоны, махающие своими плавниками и любезничающие с нимфами Дианы, там Сатиры танцевали со жрицами Весты, Грации с приятной улыбкой следовали за Людоедами, готовыми их пожрать. Сирены танцевали с черными Демонами, возле них жеманная Минерва порхала в контрдансе с Марсом, Телемах разговаривал с Каллипсо, Геркулес преследовал Омфалу, Андромаха слушала лесть Морского чудовища, а Амур нашептывал комплименты Венере, приятно ему улыбающейся. Все это находилось вперемешку с турками, американцами, китайцами, цыганами, испанцами, Зефирами, Арлекинами, Летучими мышами и черными, красными, зелеными, синими, желтыми, белыми, золотистыми, серебристыми Домино. Однако преобладали восточные костюмы. Несколько лет уже Восток был в моде. Галлан перевел «Тысячу и одну ночь», Монтескье написал свои «Персидские письма», Вольтер — «Заиру». Поэтому на маскараде было много гурий, султанш и баядерок.

Было около полуночи, и бал был в самом разгаре. Инкогнито короля было уважено. Он прогуливался среди толпы и наслаждался этим зрелищем. Ришелье, Таванн, Субиз и еще несколько человек, в более или менее странных костюмах, следовали за королем. Купеческий старшина приготовил для короля маленькую гостиную, в случае если Людовик XV захочет отдохнуть или поговорить, удалившись от вихря танцев. Эта маленькая гостиная, вся убранная зеленью, называлась Гостиной цветов.

Опираясь на руку Ришелье, тонкий, язвительный разговор которого его очень забавлял, король проходил по большой зале, когда к нему почтительно подошла маска и проговорила шепотом:

— Государь, угодно вам видеть мою дочь?

— Вашу дочь? — повторил король. — А! Это вы, Даже? С большой охотой. Где она?

— Там, — показал рукой Даже.

— Одна из этих очаровательных цыганок, проходящих сейчас передо мной?

— Да, государь.

— И которая из них ваша дочь?

— Та, что повыше.

— А вторая?

— Невеста моего сына.

— Отведите их в Гостиную цветов, там я сниму маску и приму их.

— О, государь! Моя дочь будет очень счастлива иметь возможность выразить вам свою признательность.

Король пошел к Гостиной цветов. Только он сел на большой мягкий диван, как Даже вошел с Сабиной и Нисеттой. Ролан, брат Сабины, остался возле дверей. Молодые девушки тотчас сняли маски. Нисетта была румяна, как майская земляника. Сабина бледна и бела, как лилия, — силы ее восстановились еще не полностью, и к этому добавилось огромное волнение.

— Подойдите! — сказал король, тоже снимая маску.

Позади него стояли Ришелье, Таванн и д’Айян, которые остались в масках. Дверь, отделявшая Гостиную цветов от большой залы, была открыта настежь, портьера из восточной материи была наполовину приподнята. Тесная толпа танцующих создавала как бы барьер перед узкой щелью, так что нескромные взгляды не могли проникнуть из танцевальной залы в Гостиную цветов.

— Вы выздоровели, мадемуазель Сабина, — продолжал король с любезной улыбкой, — я очень этому рад. Я поручил Даже рассказать вам о том, с каким вниманием я следил за вашим состоянием, и теперь хочу, чтобы вы сохранили залог моего участливого отношения.

Произнеся эти слова, король снял с пальца перстень с превосходным изумрудом.

— Вы, кажется, выходите замуж? — обратился он к Сабине.

— Да, государь, — ответила девушка, все более и более волнуясь.

— Вот вам подарок на свадьбу.

Король подал ей перстень. Сабина упала перед королем на колени.

— О, государь! — прошептала она со слезами в голосе. — Какими словами могу я выразить вам мою признательность?

— Не благодарите меня, — сказал Людовик XV. — Вы дочь одного из моих верных слуг, и я отдаю долг.

— Бедняжка, — прошептал Таванн, — подумать только — всего месяц назад я считал ее мертвой.

Король услыхал его слова.

— Правда, — сказал он. — Это вы, Таванн, оказали ей первую помощь?

— Да, государь. Мы были с Ликсеном и Креки, я первый заметил ее, лежащую неподвижно в луже крови на холодном снегу. Я ее поднял и отнес в особняк Камарго. Ах! Кене не надеялся ее спасти.

Сабина подняла на Таванна признательный взгляд.

— А эта молодая девушка с вами, — продолжал король, — кто она?

— Нисетта, моя лучшая подруга, которая скоро будет моей сестрой. Ее заботы спасли мне жизнь.

— Да! — сказал король тем же очаровательно любезным тоном. — Так я и ей должен сделать подарок к свадьбе.

Он снял с пальца другой перстень и подал его Нисетте. Цвет земляники сменился на лице сестры Жильбера цветом вишни. Сабина медленно приподнялась с колен, и обе молодые девушки низко поклонились королю.

— Мсье Ролан, — обратился король к сыну Даже, — идите теперь танцевать с этими девушками, а я заплачу музыкантам на вашей свадьбе.

Это означало, что король брал на себя все свадебные расходы. Этот новый знак щедрости взволновал всех необыкновенно. Сабина и Нисетта, надев маски, в сопровождении Ролана и Даже вышли из Гостиной цветов. Когда они проходили под портьерой, юбки их коснулись одежды человека высокого роста в костюме чародея.

Одежда этого чародея была желтая с черным, усыпанная причудливыми арабесками, серебряными звездами, золотыми солнцами, кометами, с широкими рукавами, украшенными свернувшимися змеями. На голове у него была шляпа, похожая, как две капли воды, на печную трубу. Эта шляпа из черной шелковой материи была украшена вышивкой золотом, представлявшей собой изображения обезьян, человеческих скелетов, китайских иероглифов и арабских букв. Черная атласная маска с бородой, спадающей на грудь, закрывала лицо чародея. Он держал в руке длинную трубу со стеклами на обоих концах. Этот чародей, серьезный и неподвижный, как будто превратившийся в статую, стоял, наполовину скрывшись в складках портьеры.

В ту минуту, когда Сабина и Нисетта вернулись в большой зал, Морпа переступал порог Гостиной цветов и тоже коснулся одежды чародея. Он обернулся и с удивлением воскликнул:

— Опять ты!

Король надел маску.

— Что с вами, Морпа? — спросил Людовик XV своего министра.

— Я говорю вот с этой маской, государь, — ответил Морпа, указывая на чародея. — Я был в пяти залах и всюду встречал этого чародея.

— Что он вам предсказывает?

— Ничего.

— Он что, немой?

— О, нет! Он говорит. И, кажется, на всех языках, за исключением французского. С ним говорили по-итальянски, по-испански, по-немецки и по-английски, и он каждый раз отвечал не хуже жителей Италии, Испании, Германии и Англии. Но когда я с ним заговорил по-французски, он мне не ответил.

— Кто же это такой?

— Не знаю. Но вот Пизани идет сюда, он расспросит чародея на итальянском языке, и тогда, может быть, мы узнаем…

Вошел маркиз Пизани. Он не знал — или делал вид, что не знает, — что здесь присутствует король, потому что не обратил никакого внимания на переодетого Людовика XV.

— Маркиз, — сказал Морпа, — представьте нас этому великому чародею, который, кажется, ваш друг.

— Друг? — ответил Пизани. — Конечно. Я спрошу его, хочет ли он отказаться от инкогнито, на которое он имеет полное право.

Он сказал чародею, который до сих пор не сделал ни малейшего движения, несколько слов по-итальянски. Тот ответил на том же языке. Пизани повернулся к Морпа, который держал в руке свою маску.

— Граф Белламаре, долго живший в Венеции, — представил Пизани.

Морпа и граф поклонились друг другу.

— Да! — продолжал Пизани, увидев входящего посланника одного небольшого немецкого двора. — Вот барон Стош; я продолжу рекомендацию. Любезный барон, — граф Белламаре, венецианец.

Барон Стош взглянул на чародея, потом вдруг расхохотался. Подойдя к маске, он заговорил с нею по-немецки. Чародей ответил так же свободно, как отвечал по-итальянски. Стош обернулся к маркизу Пизани.

— Так как вы представили мне этого господина, — сказал он, — теперь я представлю вам его в свою очередь. Он соглашается.

И, поклонившись, прибавил с улыбкой:

— Барон Шенинг, долго живший в Мюнхене.

— Маскарадная шутка! — сказал Пизани.

— Здравствуйте, дон Луис, — произнес Морпа, кланяясь португальскому посланнику, проскользнувшему сквозь тесные ряды танцующих в Гостиную цветов.

Этот посланник, герцог Сантарес, был изысканный лиссабонский вельможа, пользовавшийся большим успехом при версальском дворе.

— Здравствуйте, господа, — сказал он, снимая маску одной рукой, а другую протягивая Пизани, Морпа и Ришелье, тоже снявшему маску.

Делая поклон, португальский посланник очутился лицом к лицу с чародеем, по-прежнему не трогавшемуся с места. Дон Луис радостно вскрикнул.

— Добрый вечер, Монферра! — сказал он по-португальски чародею.

— Добрый вечер, герцог, — ответил чародей на том же языке.

— Вам здесь весело?

— Очень!

Услышав эти слова, Пизани и Стош переглянулись с выражением, поистине комическим, потом, повернувшись к посланнику, они сказали в один голос:

— Вы знаете этого человека?

— Еще бы! — ответил Сантарес. — Я знаю его вот уже десять лет и представляю его вам: это испанский маркиз Монферра. Одно время он жил в Лиссабоне, вот почему он говорит так же хорошо по-португальски, как и по-испански.

— Ну! — сказал Ришелье со смехом. — Это начинает превращаться в загадку. Я горю желанием узнать разгадку.

Король, по-прежнему сидевший в маске на диване, по-видимому, с удовольствием наблюдал за тем, что происходило перед ним. Чародей же оставался бесстрастным.

— Я требую разгадки! — повторил Ришелье.

— Вот этот господин, может быть, объяснит нам все, — ответил Пизани.

 

XXXIII. ЧАРОДЕЙ

Еще шесть человек вошли в Гостиную цветов: четверо мужчин и две женщины.

Это были австрийский генерал Штокенберг, присланный к Людовику XV с секретным поручением по поводу договора, заключенного Голландией, Венгрией и Англией; знатный англичанин лорд Гэй, ставший знаменитым после сражения при Фонтенуа и воспользовавшийся миром, чтобы посетить Францию; граф Морен, посланник датского короля, старик, поседевший на дипломатической работе — ему было около семидесяти лет; и барон Эймар, провансальский дворянин, объехавший весь свет и проведший половину своей жизни в Азии.

Женщины, обе маленькие и худенькие, были бабушка и внучка: графиня Жержи, которой было около восьмидесяти лет, но, по какому-то капризу природы, казалось не более шестидесяти, и баронесса де Люд, которой было не более тридцати пяти.

— А, любезный лорд, и вы, милый Эймар, бывшие везде и знающие всех, объясните нам, — сказал маркиз Пизани, — знаете ли вы маркиза Монферра, графа Белламаре и барона Шенинга?

— Нет, — ответил англичанин, — я не знаю никого из них.

— И я тоже, — сказал Эймар.

— И я, — прибавил Штокенберг.

— А вы, Морен?

— И я также, — ответил датчанин.

— В таком случае, — сделал вывод Ришелье, — загадка остается.

— Это граф Белламаре, — сказал маркиз Пизани.

— Это барон Шенинг, — настаивал барон Стош.

— Это маркиз Монферра, — возразил герцог Сантарес.

— Это человек, разыгрывающий нас! — воскликнул Морпа.

— И делающий это великолепно! — прошептал король, по-видимому, испытывающий большое удовольствие от этого разговора.

Наступило минутное молчание, потом чародей вышел на середину гостиной и через отверстия маски обвел всех проницательным взглядом.

— Вы правы, — сказал он по-итальянски Пизани, — я граф Белламаре. Вы не ошибаетесь, — прибавил он по-немецки барону Стошу, — я барон Шенинг. Вы меня узнали, дон Луис, — продолжал он по-португальски, — я Монферра, ваш лиссабонский друг.

Все слушали его, широко открыв глаза, но никто ему не ответил.

— Милорд, — продолжал чародей на этот раз по-английски, — вы не помните, как ужинали в Бомбее после охоты на тигра с одним путешественником, когда служили в полку полковника Черчилля в Индии…

— Который убил тигра при мне, — перебил лорд Гэй, — тигра, опрокинувшего мою лошадь и разорвавшего ей живот… Страшный зверь даже нанес этому смелому охотнику удар когтями по левой руке. От этого удара у него должен был остаться шрам.

Чародей приподнял широкий рукав и обнажил четыре глубоких шрама на левой руке.

— Это вы! — закричал лорд Гэй. — Вы, так рисковавший своей жизнью, чтобы спасти меня! Вы — кавалер Велдон!

— Да, милорд. Угодно вам представить меня этим господам?

— Кавалер Велдон, спасший мне жизнь в Бомбее, — произнес по-французски благородный лорд.

Опять наступило молчание. Король был в восторге. Чародей поклонился барону Эймару на манер жителей Востока.

— Да будет с нами мир, — сказал он по-арабски, — и пусть воспоминания пробудятся в твоей душе. Мы вместе ели хлеб и соль по дороге в Дамаск, возле оазиса Змеи.

Барон выглядел изумленным.

— Это было двадцать лет тому назад, — ответил он тоже по-арабски.

— Да, — подтвердил чародей, — это было в 1720 году.

— Мы охотились на страусов.

— Вы убили трех, а я — пять.

— Следовательно, вы — Сиди Ла-Руа?

— Он самый.

Происходящее начинало принимать такой оборот, что все присутствовавшие забыли о бале и думали только о том, на кого были нацелены все взоры. Человек, прекрасно говорящий на шести различных языках и известный шести разным особам из высшего общества под шестью разными именами, — это был феномен. У всех была только одна мысль, одно желание — узнать, кто этот человек.

Чародей прошел через гостиную прямо к королю. Ришелье и Таванн быстро приблизились, чтобы встать между французским королем и неизвестным в маске, но чародей остановился на почтительном расстоянии и низко поклонился.

— Государь, — сказал он на превосходном французском языке, — неделю тому назад, когда я убил кабана в Сенарском лесу, ваше величество удостоили меня обещанием оказать мне милость.

— Как! — с живостью произнес Людовик XV. — Это вы спасли мне жизнь?! Конечно, я обещал вам милость. Просите чего хотите…

— Позвольте, ваше величество, употребить вам на пользу мое искусство.

— Какое?

— Свести пятна с бриллиантов.

— Вы знаете этот секрет?

— Знаю, государь.

— Если так, ваше состояние возрастет.

— Я и без того богат.

— Вы богаты?

— Насколько может человек пожелать. Но богатство ничего для меня не значит. Наука же значит все!

В галстуке короля была бриллиантовая булавка, очень красивая. В бриллианте, недавно проданном придворным ювелиром, был только один недостаток: пятно с боку. Людовик XV вытащил булавку и, показав ее чародею, спросил:

— Вы можете свести это пятно?

— Могу, государь, — ответил чародей.

— Бриллиант тогда станет вдвое ценнее?

— Да, государь.

— Сколько нужно времени для этого?

— Пятьдесят дней.

— Это немного. Сведите пятно и принесите мне бриллиант. А если пятно нельзя будет свести, то оставьте булавку у себя. Но прежде снимите вашу маску: я хочу посмотреть, тот ли вы, за кого выдаете себя.

Чародей медленно отступил к тому месту, где свет от лампы падал прямо на него. Все окружили его с некоторым беспокойством. Из соседней залы Раздавались музыка, говор и шарканье ног танцующих. Чародей стоял некоторое время неподвижно, спиной к выходу в бальную залу, напротив короля.

Вдруг быстрым движением он снял маску, и лицо его озарил свет. Мгновение было кратко, потому что он тотчас же надел свою маску, но восклицания четырех голосов раздались одновременно.

— Это он! — сказал король.

Графиня де Жержи всплеснула руками, и крик замер на ее губах. Морен и баронесса де Люд также вскрикнули. Чародей бросился к выходу и исчез в толпе большой залы.

— Боже мой! — выговорила графиня де Жержи. — Но ведь это невозможно!

— Что? — спросил Людовик XV. — Вы тоже знаете этого человека?

— Государь, это невозможно!

— Что вы хотите сказать?

— Вашему величеству известно, что мне около восьмидесяти лет?

— Знаю, графиня, но по вашему виду никогда этого не скажешь.

— Ушедший сейчас человек, лицо которого я видела, не старше тридцати пяти лет.

— Конечно.

— Ну так вот: шестьдесят лет тому назад, когда я выходила замуж за графа де Жержи, этот человек ухаживал за мной; ему было тридцать лет, и он дрался на дуэли с моим мужем.

— Это невозможно, графиня! Теперь ему было бы девяносто лет.

— Я его узнала.

— Ваша память изменяет вам.

— Государь, клянусь вам…

— Это просто сходство…

— Но у него под левым глазом шрам.

— Это невозможно, графиня!

— Однако, — сказал граф Морен, — тут есть еще кое-что невозможное.

— Что такое? — спросил король.

— Я видел этого человека в Эльзасе, в Страсбурге, в 1710 году, тридцать пять лет тому назад. Он был тогда совершенно таким же, как теперь, и того же возраста. Его звали Симон Вольф, и он считался одним из богатейших евреев во всей стране.

— Следовательно, ему было бы теперь шестьдесят лет, если тогда казалось тридцать, как теперь?

— Да, государь.

— Это тоже невозможно.

Повернувшись к молодой баронессе де Люд, король спросил ее:

— А вы почему закричали?

— Потому что, увидев этого человека, государь, я подумала, что вижу дядю дедушки моего мужа, того, который был конюхом короля Франциска II. Портрет сделан в виде медальона и висит в моей комнате. Я смотрю на него каждое утро и помню его в мельчайших подробностях.

— Но, получается, он похож на всех? — вывел резюме король, засмеявшись. — Для маскарадной шутки эта шутка весьма остроумна и мила. Пересчитаем, господа! Я начинаю, и будем продолжать по порядку. Для меня этот чародей — храбрый француз, один их моих подданных, спасший мне жизнь неделю тому назад, когда кабан бросился на меня, и ему тридцать лет.

— Для меня, — сказала графиня де Жержи, повинуясь знаку короля, — это виконт де Рюель, который хотел соблазнить меня, и ему девяносто лет!

— Для меня, — продолжал граф Морен, — это Симон Вольф, жид, и ему шестьдесят лет.

— А для вас, Пизани? — спросил король.

— Для меня это граф Белламаре, и ему пятьдесят лет.

— А я уверен, что это незаконный сын вдовы Карла II Испанского и богатого мадридского банкира, — сказал герцог Сантарес. — Он был тайно воспитан в Байоне, и ему купили поместье Монферра, чтобы сделать его маркизом. Ему только тридцать лет.

— А я могу утверждать, — продолжал барон Стош, — что это сын Ротенгема, мюнхенского купца, который перед смертью купил для своего сына баронство Шенинг.

— Это путешественник, — сказал барон Эймар, — и ему как минимум пятьдесят лет.

— Кто бы он ни был, — высказался лорд Гэй, — а он, рискуя, спас мне жизнь, убив тигра.

— Морпа прав, — сделал вывод король, — этот человек удивительно разыграл нас, но посмотрим, как он справится с бриллиантом. Теперь, милостивые государыни и государи, так как случай позволил вам узнать, что я здесь, я прошу уважить мое инкогнито до конца бала.

Сделав любезный знак рукой окружавшим его, король в сопровождении Ришелье и Таванна вернулся в бальный зал, где оживление достигло высочайшей степени.

 

XXXIV. НИМФА

В бальной зале было два больших камина, украшенных бронзовыми кариатидами и аллегорическими фигурками. На камине справа был портрет Людовика XV во весь рост, подаренный городу королем девять лет тому назад, в 1736 году. На втором камине — другой большой портрет, работы Ванлоо 1739 года, представлявший короля сидящим на троне и принимающим поздравление от купеческого старшины и его помощников по случаю заключения мира. Напротив были окна фасада, выходящего на Гревскую площадь. Между этими окнами, в числе других картин, висела картина, представлявшая вступление Генриха IV в Париж. Под этой картиной деятельный и умный купеческий старшина, чтобы сделать сюрприз королю, велел поставить, пока Людовик XV сидел в Гостиной цветов, эстраду, покрытую бархатом, золотом и шелком. На этой эстраде поставили пятьдесят самых хорошеньких девушек, женщин и вдов, каких только могли найти на бале. В этой свежей корзине очаровательных лиц не было ни одного костюма, который был бы похож на другой. Это разнообразие костюмов было чрезвычайно живописно. Под эстрадой поставили музыкантов. Купеческий старшина ждал, когда король ступит за порог Гостиной цветов, чтобы подать сигнал музыкантам.

Наконец Людовик XV вышел, по-прежнему в маске и в костюме, представлявшем дерево тис. Очаровательное зрелище на эстраде заставило его забыть сцену с чародеем и вызвало другие мысли. Людовик XV превратился в тонкого знатока женской красоты. Он медленно обвел взором эстраду, рассматривая каждое привлекательное личико, краснеющее от внимательного взгляда.

А вокруг гремела музыка, и вертелись танцующие. Людовик XV наслаждался этим зрелищем, совершенно новым для него, как вдруг прелесть всего происходящего еще более возросла для него благодаря новому явлению.

От стоящей неподалеку группы в богатых костюмах из серебряной и золотой парчи отделилась нимфа со светло-русыми развевающимися волосами, с гибким станом, с колчаном за плечами, с округлыми белыми ручками и маленькими ножками, размахивая стрелой с золотым наконечником и блестящими перьями. Хорошенькая нимфа была в маске, но сердце короля забилось. Против своей воли, повинуясь чувству, в котором не мог дать себе отчета, он приблизился к нимфе, проходившей мимо него.

— Прелестная нимфа, — произнес он, — счастливы те, кого вы пронзите своими стрелами! Раны смертельны?

— Прекрасный рыцарь, — ответила нимфа, — я скупа на свои стрелы и не хочу никому доставить счастье умереть от них.

Людовик XV взял нимфу за белую руку и нежно увлек ее к Гостиной цветов.

— Как! — сказал он. — Разве вы боитесь быть любимой?

— У Дианы сердце бесчувственное, эта гордая богиня насмехается над муками любви.

— А вы ее ученица?

— Да.

— Надо изменить предписаниям вашей учительницы, потому что было бы прискорбно, если бы с таким очарованием соседствовала такая жестокость…

— Ах! Не все красавицы, встречаемые в лесах, дали обет в равнодушии, — ответила хорошенькая нимфа, улыбаясь и показывая ряд жемчужных зубов.

— В самом деле? И вы принадлежите к их числу?

— Какое вам до этого дело?

— Дело в том, что вы прекрасны и очаровательны, а в соседстве с очарованием и красотой равнодушие — опасный яд.

— Зато это залог счастья.

— Не говорите этого!

— Разве лучше думать и не говорить, чем говорить то, что думаешь?

— Скажите мне, хорошенькая нимфа, неужели убийственное наслаждение охотой приводит вас и ваших подруг в глубину лесов?

— Не всегда… среди нас есть одна, которую в лес влечет совсем другое чувство.

Беседуя таким образом, король и нимфа дошил до Гостиной цветов и сели на мягкий диван. Ко роль по-прежнему держал нимфу за руку.

— Та, о которой вы говорите, — продолжал он, — может быть, нежная Венера, отыскивающая под свежей зеленью какого-нибудь нового Адониса.

— Мне так кажется.

И нимфа слегка вздохнула.

— Адониса? — спросил король.

— Почему? Какое несчастье?

— Потому что между нимфой и прекрасным Адонисом расстояние слишком велико…

— Расстояние?

— Которое невозможно преодолеть.

Она вздохнула в третий раз.

— Ничего нет невозможного! — с жаром сказал король. — Всякое расстояние исчезает, когда любовь расправляет над ним свои крылья.

— Увы! Любовь поднимается слишком высоко, — ответила хорошенькая нимфа, — но она не доходит до трона.

— До трона! — повторил король. — Что я слышу?

— Молчите! — сказала нимфа в большом замешательстве.

— Почему я должен молчать?

— Потому что этого никто не должен знать.

— Даже я?

— Оставьте меня!

Она хотела встать, но король нежно удержал ее.

Они были в это время одни в Гостиной цветов.

— Скажите мне только, — продолжал король, — в какой части земли можно встретить эту очаровательную нимфу?

— О! Нет никакой надобности обращать ваше внимание на другое полушарие. Редко Адонис может пробегать по лесу в окрестностях Парижа без того, чтобы очаровательная нимфа не явилась ему… Но, однако, есть одно место, которое она предпочитает…

— Как оно называется?

— Сенарский лес.

— Сенарский лес! — с жаром повторил король. — Но не употребляйте во зло волнение, которое я испытываю. В этом лесу я встретил привлекательную женщину, которая заставила забиться мое сердце от любви и надежды…

— Молчите! Молчите!

— О! — продолжал король с еще большей нежностью и воодушевлением. — Скажите мне, знаете ли вы очаровательную амазонку Сенарского леса, которая при каждой охоте является в различных образах?

— Да, я ее знаю.

— Близко?

— Очень.

— Сделайте милость, — попросил король, целуя руку нимфы, — снимите маску.

Молодая нимфа стояла напротив короля спиной к двери. Быстрым движением она сняла маску, закрывавшую ее лицо.

— Это вы! — произнес король, любуясь прелестными чертами незнакомки из Сенарского леса. — Так это правда…

Он встал и снял свою маску.

— Король! — сказала нимфа с выражением очаровательного страха. — Ах! Он знает все!..

И убежала из залы. Король, покраснев от удивления, удовольствия и волнения, бросился за ней, не надев даже маски. Нимфа исчезла в толпе, но из руки ее выпал носовой платок, обшитый кружевами. Двадцать рук опустились одновременно, но Людовик XV оказался проворнее всех своих придворных и схватил тонкую батистовую ткань, потом, так как он не мог достать рукой до хорошенькой нимфы, он осторожно бросил ей платок. В этом вежливом движении, чисто французском, придворные увидели восточный умысел.

— Платок брошен, — сказал Ришелье.

— Платок брошен! — повторило с десяток голосов.

Через десять минут весь зал говорил: «Платок брошен», и мадам Рошуар, рассчитывавшая зажечь в сердце короля истинную страсть, упала в обморок от горя, что не достигла своей цели; лица многих других покрылись мрачными тучами, и вскоре все произносили одно имя — одни с восторгом, другие — с завистью, бешенством и презрением.

Это имя было мадам Ле Норман д’Этиоль.

Оставив короля, она из тонкого кокетства тут же уехала с бала.

 

XXXV. МЕРКУРИЙ

Король посадил Ришелье в свою карету. Они были одни. Король возвращался в Версаль. Дорога была длинная, и разговор можно было вести не спеша.

— Любезный герцог, — говорил влюбленный король после ряда рассказов и описаний, — вы видите, что я в восторге.

— Я очень рад, государь.

— Я не хочу отрицать этого! Я в восхищении, я влюблен! Сердце мое трепещет… Словом, я болен… совершенно болен от любви…

— Успокойтесь, государь, скоро в наших руках будет лекарство от этой болезни.

— Вы так думаете, друг мой?

— Я это знаю наверняка.

Король с сомнением покачал головой.

— Мне кажется, это трудно, даже очень трудно, — сказал он.

— Почему? — спросил Ришелье.

— Говорят, что д’Этиоль без ума от своей жены.

— Тем лучше.

— Как?!

— Тем легче будет его обмануть.

— А если он любит свою жену?

— В таком случае нужно сделать его зрение плохим.

— Все-таки я боюсь, чтобы он не наделал шума.

— Есть средство не слышать его, когда он захочет говорить.

— Какое средство, друг мой?

— Оно состоит в том, чтобы доказать ему, что ему совершенно необходимо отправиться в путешествие, чтобы поправить свое здоровье.

— Что вы! Послать его в изгнание…

— Нет, государь, просто прокатиться: эта прогулка будет даже приятной… предписана доктором… Он, должно быть, болен, бедняжка, ему необходимо лечиться.

— Вы большой повеса, герцог Ришелье! — с восторгом сказал король.

Герцог поклонился.

— Я преданный слуга вашего величества, — ответил он.

— Итак, вы думаете, что мадам д’Этиоль не отвергнет меня?

— Я думаю, что она с нетерпением ждет, когда вы предложите ей вашу любовь.

— Ришелье…

— Я в этом убежден!

— Вы не сомневаетесь ни в чем, любезный герцог.

— Могу ли я не верить в успех вашего величества?

— Молчите, льстец!

— Я, однако, должен сказать еще кое-что вашему величеству.

— Что такое?

— Если завтра вечером мадам д’Этиоль приедет в Версаль…

— В Версаль?! — воскликнул король.

— Да, государь, если она приедет, надо ли ввести ее в малые апартаменты?

— Я скажу Бине.

— Она приедет.

— Ришелье! — сказал король, смеясь. — Вы сатана!

— Пусть так, — ответил герцог, — но признайтесь, государь, что на этот раз я держу ключи от Эдема, хоть и сатана. Позволите ли вы мне, государь, выйти здесь из кареты?

— Зачем?

— Чтобы служить королю, — смеясь, ответил Ришелье.

— Мне нечего возразить против этого — выходите.

Ришелье дернул за шнурок, карета тотчас остановилась.

— Когда я вас увижу? — спросил король.

— Завтра, государь, — ответил Ришелье тоном человека, уверенного в том, что он говорит, — завтра я вам скажу, в котором часу.

Лакей отворил дверцу, Ришелье вышел. Лошади поскакали опять галопом. Карету короля сопровождали еще три кареты с двенадцатью гвардейцами верхом. Еще две кареты ехали сзади — это были кареты герцога Ришелье, они остановились и ждали. Отворив дверцу первой кареты, Ришелье проворно вскочил в нее и сел.

— Вовремя! Я чуть было не заснул, — сказал хриплый голос.

Этот голос принадлежал кавалеру Морлиеру.

— Все идет прекрасно, — сказал Ришелье.

— Но я полагаю, однако, что еще нужен вам?

— Да.

— Что я должен делать?

— Завтра д’Этиоль должен дать свободу своей жене.

— С которого часа?

— С семи часов вечера.

— Хорошо.

— Вы это устроите?

— Я уже устроил.

— Как?

— Я все предвидел. Вы знаете, как я силен? Другого такого, как я, нет на свете! И как подумаешь, что король, может быть, никогда не положит мне пенсию!..

— Что вы сказали?

— Вот что. Будучи в уверенности, что король увидит сегодня вечером на балу хорошенькую нимфу, я еще более был уверен, что он захочет ее видеть завтра. Поэтому я сел играть с д’Этиолем в брелан и, по моей привычке выигрывать и его обыкновению проигрывать, забрал у него деньги. Да еще выиграл ужин на завтра. Вы понимаете?

— Дальше?

— Итак, завтра мы ужинаем в семь часов. Мы пригласили гостей. Действие будет происходить в «Кабачке царя Соломона». Я сажусь возле д’Этиоля, называю его моим другом, клянусь ему и заколоть всех, кто только осмелится посмотреть на его жену. Мои чувства, мои речи и отличные вина оживят его. Когда будут наливать шампанское, я насыплю в его бокал достаточную порцию слабительного порошка, который я всегда ношу с собой, и который оказал мне столько услуг…

— Как! — поразился Ришелье. — Вы употребляете слабительное?

— Это самый лучший способ. Если бы вы знали, скольким победам над женщинами обязан я этому способу!

— Хотелось бы получше узнать этот новый способ нравиться.

— Нет ничего проще. Когда мне нужно расстроить свидание, я ужинаю, обедаю или завтракаю с моим приятелем, согласовав время. Порошок производит свое действие: несчастный любовник, чувствуя себя нездоровым, вынужден писать письмо с извинениями. Я беру на себя поручение, вижусь с красавицей и рассказываю ей о неверности ее возлюбленного, выдуманной мною, и это прямо ведет ее к мщению. Все просто.

— Мудреный способ, — заметил Ришелье.

— Дав сильную дозу, — продолжал Морлиер, — я освобожу вас от д’Этиоля до следующего дня.

— Очень хорошо.

Морлиер протянул руку, раздался звон золота, и Морлиер засунул руку в карман.

— Больше нет никаких поручений? — спросил он.

— Нет, — ответил Ришелье.

— Если так, прощайте.

Карета остановилась. Морлиер проворно выпрыгнул, не ожидая, чтобы опустили подножку, сел во вторую карету, которая была пуста, и сказал надменным тоном:

— Назад, в ратушу!

Слуга закрыл дверцу. Морлиер закутался в плащ, и карета быстро покатилась по набережной к Гревской площади.

 

XXXVI. ДВЕ СЕСТРЫ

— Как хороши эти бриллианты, милая Нисетта! Подними руку к свету, чтобы я лучше рассмотрела.

Нисетта повиновалась, она подняла левую руку так, чтобы свет от ламп и люстр падал прямо на нее.

— Как он блестит!

— А твой, Сабина, он тоже очень хорош! Дай посмотреть!

Сабина подняла руку, на которой блестел перстень, подаренный ей королем.

Молодые девушки разговаривали в Гостиной цветов. Король уехал с бала, оживление которого не уменьшалось. Все танцующие обещали себе веселиться до рассвета.

После отъезда короля, не вызвавшего ни малейшего волнения, потому что инкогнито его было сохранено, Ролан привел свою сестру и невесту в гостиную, чтобы они могли вздохнуть спокойно подальше от шума и толпы. Нисетта и Сабина сняли маски и сели рядом, держась за руки. Они смотрели друг на друга, и взгляд Нисетты выражал глубокое восхищение.

— Боже! — сказала она, наклоняясь, чтобы обнять Сабину. — С тех пор, как ты выздоровела, с тех пор, как твои силы восстановились, я не могу на тебя наглядеться. Мне все кажется, что ты по-прежнему больна, лежишь на постели, и когда я вижу тебя улыбающейся, проворной, живой, я спрашиваю себя: ты ли это?

— Дитя, — сказала Сабина, целуя Нисетту, — как ты добра и мила!

— Я тебя очень люблю.

— И я тебя.

— Какое счастье, — сказала Нисетта, придвигаясь к Сабине, — что наши братья полюбили нас обеих.

Вошли Жильбер и Ролан. Жильбер был в костюме неаполитанского крестьянина. Увидев молодых людей, Нисетта и Сабина встали в замешательстве.

— Поздно, — сказала Сабина, — нам пора ехать.

— Если хочешь, поедем, — ответил Ролан. — Отец уехал в карете короля в Версаль и оставил нам фиакр, в котором мы приехали.

— Дайте мне вашу руку, моя прекрасная Сабина, и пойдемте.

Сабина взяла под руку Жильбера, она опиралась на эту мощную руку с доверием слабого существа к своему сильному покровителю. Ролан шел впереди с Нисеттой.

— Какие новости? — спросила Сабина, наклоняясь к Жильберу.

— Еще много неясного, — ответил он.

— Однако вы надеетесь?

— Я уверен, что мы узнаем истину, и тогда вы будете отомщены, Сабина.

— Что надо сделать для того, чтобы достигнуть цели?

— Надо достать документы, запертые в секретном шкафу начальника полиции.

— В секретном шкафу начальника полиции? Пусть король велит ему дать их нам, отец мое скажет об этом королю.

— Это невозможно. Не говорите об этих документах вашему отцу, Сабина.

— Почему?

— Потому что, вместо успеха мы можем потерпеть неудачу.

— Я не понимаю.

— Вы доверяете мне, Сабина?

— Конечно! Вы это знаете, Жильбер.

— Тогда предоставьте действовать мне, и будем продолжать хранить нашу тайну.

— Но как же вы достанете эти документы?

— Я еще не знаю как, но я их достану.

— И вы думаете, что из этих бумаг узнаете, что за злодей хотел меня убить?

— Да, Сабина. Я искренне и глубоко убежден, что начальник полиции знает, кто вас ранил, он это знает, но запутывает дело.

— О, Боже мой! — прошептала Сабина. — Но кто же преступник?

— Без сомнения, какой-нибудь знатный вельможа, которого не смеют открыто наказать. Месяц тому назад король, двор, начальник полиции занимались этим делом. Употребили все усилия, чтобы узнать истину, клялись, что они не остановятся, пока не найдут виновного… и ничего не нашли, Сабина. Вот уже неделя, как поиски прекратили и перестали заниматься этим делом. Я в этом уверен. У начальника полиции может быть только одна причина действовать так — он должен встретиться с каким-нибудь очень могущественным противником.

— А бумаги, о которых вы говорите, могут разъяснить это дело?

— Без сомнения. Так как король может потребовать отчета у начальника полиции, когда ему вздумается, тот имеет все необходимые документы, чтобы отвечать перед королем. В секретном железном шкафу находятся все бумаги, относящиеся к делам, которые нельзя разглашать. Вы понимаете?

— Очень хорошо. Но каким образом вы достанете эти бумаги?

— У меня есть могущественный друг из приближенных Фейдо, он поможет мне.

Сабина прижала к сердцу руку Жильбера.

— Приложите все силы, чтобы узнать истину, — сказала она, — я должна узнать, кто хотел убить меня.

Это желание было выражено с таким жаром, что Жильбер с восторгом посмотрел на Сабину.

— Я узнаю, — заверил он.

Сходя с лестницы, Жильбер и Ролан, Нисетта и Сабина надели маски, прежде чем вышли из Гостиной цветов. В ту минуту, когда обе пары вышли в переднюю, у двери остановились два экипажа. Один — фиакр, вызванный Роланом, другой — щегольская карета без герба. Из нее вышел кавалер Морлиер. Жильбер посадил в фиакр Сабину, потом, предоставив Ролану заниматься Нисеттой, быстро отступил и положил правую руку на плечо Морлиера, который также надел маску, прежде чем выйти из кареты.

— Черт побери!.. — сказал Морлиер, останавливаясь и оборачиваясь.

Жильбер пристально посмотрел на него. Зрачки Жильбера сверкали сквозь отверстия маски.

— Откуда ты/— сказал он.

— Из Красного дома, — ответил кавалер.

— Ты видел герцога?

— Да.

— Он был с королем?

— Да.

— Все решено?

— Все. Завтра вечером король хочет ужинать с мадам д’Этиоль, и Ришелье привезет ее в Версаль.

— Герцог поручил тебе действовать с твоей стороны?

— Да.

— И ты сделаешь то, что я велел тебе сделать?

— Точь-в-точь. Когда я рассказал про этот замысел герцогу, он расхохотался и нашел этот способ чрезвычайно забавным.

— Хорошо! Возьми сегодня вечером д’Этиоля вполовине шестого и следуй за ним, как тень, до той минуты, когда я пришлю приказ отпустить его.

— Будет сделано. У вас есть еще что-нибудь для меня?

— Нет. Ты можешь остаться здесь и ждать, если хочешь, восхода солнца, пока не закончится бал.

Морлиер радостно повернулся и быстро побежал по лестнице. Жильбер вернулся к фиакру, обе девушки и Ролан ждали его.

— На улицу Сент-Оноре, — сказал Жильбер, садясь на переднюю скамейку.

Экипажи тогда не имели фонарей, так что внутри они походили на темную берлогу, в которой ничего нельзя было рассмотреть. Закрыв дверцу, кучер ударил лошадей, и фиакр медленно покатился по мостовой.

 

XXXVII. ПОТЕШНЫЙ ОГОНЬ

Хотя Рейни наделил уже Париж пятью тысячами фонарей в 1667 году, освещение было еще недостаточное. Через несколько месяцев (в ноябре 1745 года) заменили фонари реверберами, но в феврале это изобретение еще не существовало, так что, хотя в ратуше был большой праздник, Гревская площадь и улицы, примыкающие к ней, были погружены в глубокую темноту.

Фиакр продолжал медленно катиться. Было три часа утра. Обе молодые девушки сидели рядом на скамейке, Жильбер расположился напротив Сабины, Ролан — напротив Нисетты. Они не говорили ничего, но безмолвный разговор переплетенных пальцев бкьл выразительнее слов.

Вдруг среди тишины и мрака раздались громкие крики, и блеснул яркий свет. Фиакр выехал на Ломбардскую улицу, а напротив улицы Сен-Дени был разведен большой потешный огонь, и молодые люди плясали вокруг него. Взвивалось красноватое пламя, поднимая в небо черный дым. Молодые люди прыгали через солому сквозь пламя. На них были странные костюмы и маски. Без сомнения, они хотели, чтобы у них тоже был праздник, вроде маскарада у купцов, и, аналогично тому, как иллюминировали ратушу, они иллюминировали улицу. Плясали, пели, кричали, прыгали с таким шумом, который мог разбудить всех обитателей соседних домов. Увидев подъезжающий фиакр, молодые люди весело и насмешливо закричали: «Виват!» Потешный огонь занимал всю середину улицы, так что карете негде было проехать.

— Он проедет! — кричали голоса.

— Не проедет! — возражали другие.

Танцующие и поющие опять принялись петь и плясать, окружив фиакр с воем хищных зверей.

— Я боюсь, — сказала Сабина.

— Ничего страшного, — возразил Жильбер. — Мальчишки забавляются. Поезжайте! — сказал он кучеру, высунувшись из кареты.

— Берегись! — закричал кучер, размахивая бичом.

— Переезжайте через огонь! — закричал один голос.

— Он должен переехать, — сказал другой.

— От этого посыплются искры.

— Это будет забавно!

— А если он не проедет через огонь, то не проедет совсем.

— Нет, нет, он не проедет.

— Поезжай!

— И я тоже боюсь! — проговорила Нисетта.

— Поверни, — сказал Ролан кучеру, — и поезжай по другой улице.

Танцы и пение продолжались. Кучер хотел повернуть лошадей, но его не пускали.

— Надо проехать! — с гневом сказал Жильбер.

— Не выходи! — вскричала Нисетта.

— Не бойся.

Жильбер отворил дверцу.

— Пропустите нас, друзья мои, — сказал он.

— Сначала спляшите с нами! — закричал высокий парень с безобразным лицом.

— В карете-то есть дамы, — заметил другой.

— Пусть и они танцуют тоже.

— Да-да!

К открытой дверце подступила толпа. Жильбер не отличался терпением. Он схватил высокого парня, который кричал громче других, и оттолкнул его так сильно, что тот упал на мостовую и увлек в своем падении еще трех человек. Грозные ругательства были ответом на поступок Жильбера. Шестнадцать или двадцать рук поднялись одновременно — это восемь или десять человек бросились на Жильбера. Он встретил их, не отступив ни на шаг, и еще двое упали возле тех, которые не успели еще приподняться.

— Брат… — слабым голосом сказала Нисетта.

— Жильбер! — вскричала Сабина.

Ролан бросился из кареты и одним прыжком очутился возле Жильбера. В эту минуту яркий огонь осветил улицу — в костер подбросили еще соломы. Громкие крики раздались со всех сторон, внутри кареты стало светло, как днем.

— Ах, — вскрикнула Сабина с ужасом, — это тот самый фиакр, в котором меня увезли, когда хотели убить…

Она еще не договорила, как открытая дверца захлопнулась, и лошади поскакали через костер. Пылающая солома, затоптанная лошадиными подковами и колесами кареты, разбросала настоящий дождь искр. Потом яркий свет сменился темнотой.

Карета, уносимая лошадьми, катилась по направлению к кладбищу… Жильбер и Ролан вскрикнули в один голос и бросились за каретой, опрокидывая все на своем пути. Но лошади скакали быстро. Не видно было кареты, не слышно было стука ее колес. Жильбер и Ролан добежали до кладбища и посмотрели друг на друга, сильно обеспокоенные.

— Испуганные лошади взбесились, — сказал Ролан. — О, если они сломают карету!

— Беги, беги! — вскричал Жильбер, бросившись назад к той улице, с которой они выбежали.

— Куда ты бежишь? — спросил Ролан, останавливая его.

— Захватить одного из тех, которые были там, чтобы узнать, где Сабина и Нисетта…

— Ты думаешь, что это новое покушение?

— Да. Беги за фиакром!

Жильбер бросился к тому месту, где был разведен костер. Тлеющая солома валялась на мостовой. Улица была пуста, там не было никого. Жильбер внимательно осмотрелся вокруг, но не увидел ничего, он был один. Ролан бросился в том направлении, куда должна была ехать карета.

Раздалось пение петуха. Глаза Жильбера сверкнули. Он повернул на улицу Трусс-Ваш. Тень явилась перед ним.

— Вы? — с удивлением прошептал Жильбер. — Вы были здесь?

— Да, — ответил голос человека, прислонившегося к двери одного дома. — Я был здесь, и у меня в курятнике пять человек из тех, что сейчас танцевали вокруг зажженной соломы.

— Вы их захватили?

— Да.

— Ах! Вы больше чем мой помощник, вы мой брат!

Жильбер крепко пожал руку говорившего с ним человека.

— Но фиакр?.. — продолжал он.

— Петух Яго, Индийский Петух, Петух Негр бросились по его следам.

— Отлично! Все идет прекрасно!

— Еще лучше, чем вы думаете: нынешней ночью Петух Коротышка узнал трех человек, которые 30 января исчезли на улице Фран-Буржуа. Он пошел за ними со своими курицами, и теперь эти три человека должны быть в наших руках!

— Любезный В., — с чувством сказал Жильбер, — когда вы у меня потребуете половину моей жизни, я отдам ее вам: другая половина принадлежит Сабине.

— Вся моя жизнь ваша, вы это знаете, и что ни делал бы я для вас, я никогда не выплачу мой долг.

— Теперь, — продолжал Жильбер, — нам нужны документы, запертые в секретном шкафу у начальника полиции.

— Как их достать?

— Я достану.

— Когда?

— Через три дня.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен, любезный В.

— Вы самый лучший и самый великий из людей!

— А вы самый умный и самый преданный друг на свете.

В направлении монастыря Сен-Мари раздалось пение петуха.

— Индийский Петух! — сказал В.

— Наверное, есть известия о карете.

— Без сомнения. Пойдемте!

Оба исчезли в темноте.

 

XXXVIII. РАПОРТ

Фейдо де Морвиль сидел в своем кабинете напротив Беррье, главного секретаря. Их разделял стол, покрытый бумагами. Тут были все рапорты главных агентов, и начальник полиции с секретарем делали по ним справки. Фейдо держал в Руках несколько тетрадей, которые положил на стол перед Беррье. Тот взял тетради и быстро их просмотрел. Закончив читать, он посмотрел на начальника полиции, который смотрел на него, по том они одновременно покачали головами.

— Это будет иметь продолжение или нет? — сказал Беррье.

— В том-то и вопрос, — ответил Фейдо.

— Положение затруднительное.

— Увы, да!

— Что говорит король?

— Еще ничего.

— Что говорит герцог Ришелье?

— Он находится в сомнении.

Фейдо встал.

— Открыто объявить себя на ее стороне, — сказал он, — помочь ей освободиться прекрасно, и я не мог бы сделать лучше, если бы был уверен в ее успехе… но если это мимолетная интрижка…

— Это будет не первая, — заметил секретарь.

— После смерти герцогини де Шатору король не любит никого… серьезно.,

— Да, розовый трон прекрасной герцогини все еще не занят.

— Будет ли у нас теперь королева с левой руки?

— Ах! Если бы это можно было знать точно!

— Я через час был бы у нее, а муж ее остался бы в Лионе.

Фейдо медленно начал ходить по комнате, Беррье следил за ним взглядом. Начальник полиции опять сел напротив секретаря.

— Перечитаем эти рапорты! — сказал он.

Беррье опять взял бумаги.

«Вчера утром, — читал он, — герцог Ришелье послал Сен-Жана, своего доверенного слугу, к мадам д’Этиоль. Сен-Жан был принят тайно. Он спросил Эйлали, горничную мадам д’Этиоль. В комнате Эйлали Сен-Жан и виделся с мадам д’Этиоль. Он просил ее назначить свидание его господину в этот же день, прибавив, что герцог должен говорить с ней о деле очень важном. Мадам д’Этиоль ответила герцогу Ришелье, что она не может принять его у себя, но что в этот день она поедет гулять — в сад Тюильри и в два часа будет на большой аллее. Герцог Ришелье отправился в Тюильри и нашел там мадам д’Этиоль. Между ними произошел разговор, итогом которого был договор. Никто из гулявших, проходя мимо них, не мог, конечно, предполагать, что они вели беседу о королевских удовольствиях. В половине шестого кавалер Морлиер приехал за Норманом д’Этиоль. Тот хотел увидеться с женой перед отъездом, но мадам д’Этиоль была нездорова уже два часа и заперлась в своей комнате, так что муж вынужден был уехать, не простившись с ней. В семь часов мадам д’Этиоль вместе с Эйлали, которая все приготовила, спустилась по лестнице в сад. Она была закутана в коричневое, манто. Было темно. Эйлали, за которой ухаживал садовник, имела копию ключа от калитки сада. Эта калитка выходит на улицу Воробьев. Вам известно, что мадам д’Этиоль живет отдельно от своего дяди, главного откупщика Турншера, и что этот особняк находится напротив особняка Мазарини. Мадам д’Этиоль вышла пешком со своей горничной. Герцог Ришелье ждал ее в карете. Она села, и карета поехала в Версаль. В девять часов вечера герцог вошел в малые апартаменты под руку с мадам д’Этиоль, которая, сбросив кружевную накидку, закрывавшую ее, оказалась в очень богатом и изысканном наряде. Бине, камердинер короля, пришел просить мадам д’Этиоль пройти в столовую. Были приглашены Люксембург и Ришелье. Ужин был очень веселым».

— Здесь, — прибавил Беррье, улыбаясь, — есть одно замечание, доказывающее, что наши агенты — люди действительно ума необыкновенного: после первой фразы: «Ужин был очень веселым», поставлено многоточие и прибавлено: «Я считаю обязанностью выйти в этот момент из малых апартаментов и задернуть над моим рапортом занавес тайны».

Фейдо улыбнулся.

— Деланд вовсе не глуп, — сказал он.

— Я продолжаю, — сказал Беррье, переводя глаза на рукопись:

«Рассветало, когда герцог потребовал карету. Король, видимо, был раздосадован необходимостью этого отъезда и высказал это в таких выражениях, что вселил радость в сердце мадам д’Этиоль и вызвал краску на ее лице. Король потребовал обещания, что скоро будет новое свидание. Герцог и мадам д’Этиоль сели в карету в ту минуту, когда бледная зимняя Аврора заставила побелеть вершину деревьев парижской аллеи. Если ужин был веселым, то возвращение должно было быть печальным. Сен-Жан, доверенный слуга герцога, рассмотрел, что происходило внутри кареты, через щель, которую он сделал в карете, и которая оказывает ему большие услуги. При отъезде не произнесли ни слова. Герцога можно было извинить: повеса мало что может сказать женщине, когда между ними стоит непреодолимая преграда. Несмотря на свою любезность, герцог положил голову на подушку кареты и спокойно заснул. Мадам д’Этиоль прислонилась к другой и сделала то же самое. Сон был так глубок, что Сен-Жан почтительно должен был прекратить его по приезде. Он кашлянул, заговорил и, наконец, должен был дернуть герцога за рукав. Эйлали, горничная, ждала у калитки сада. Мадам д’Этиоль возвратилась домой, не возбудив ни малейшего подозрения.

В полдень д’Этиоль пожелал видеть свою жену — его впустили. „Как вы провели ночь?“ — спросил он (не обвиняйте меня, монсеньор, что я приукрашиваю: я передаю точные слова Эйлали). „Хорошо! — ответила мадам д’Этиоль. — Со вчерашнего вечера я чувствую себя лучше“. Муж возразил: „Вы кажетесь, однако, немного бледной“, на что она отвечала: „Это последствия кризиса“. Он встревожился: „Эти кризисы, может быть, слишком сильны, надо стараться их предупредить“. Она пообещала впредь принять меры предосторожности. Затем д’Этиоль пожаловался, что очень плохо себя чувствовал почти всю ночь. Мадам поинтересовалась, что с ним случилось. „Вчера вечером я ужинал с друзьями… Я чувствовал себя очень хорошо, у меня был прекрасный аппетит, но этот Морлиер заставил меня слишком много пить“, — отвечал он. „Фи!“ — сказала мадам д’Этиоль, презрительно отвернувшись. „Милая моя, это совсем не то, что вы думаете…. У меня вдруг начались боли в желудке. Я думал, что у меня воспаление“, — пришлось оправдываться тому. Они посоветовали друг другу полечиться. „У меня болезнь скоро пройдет, если я останусь в своей комнате целую неделю и не буду принимать никого“, — сказала мадам д’Этиоль. „Целую неделю! — вскричал муж. — Это очень долго!“ Она отвечала: „Надо уметь терпеть. Мне необходим абсолютный покой, и я предупреждаю, что моя дверь будет часто заперта“. Тот сдался: „Увы! Милая Антуанетта, я буду в отчаянии, но прежде всего берегите себя. Я сам буду отдыхать целый день, потому что сегодня вечером я опять ужинаю с этим воплощением дьявола, Морлиером, который приедет за мною и обещал еще лучший ужин, чем вчера“. Мадам согласилась: „Ступайте и отдохните!“

Д’Этиоль простился с женой. Сегодня вечером мадам д’Этиоль опять поедет в Версаль с герцогом».

— Этот рапорт очень точен и умно составлен, — сказал начальник полиции.

— Послушайте теперь рапорт Леду, — продолжал Беррье.

«Турншер, чтобы избежать огласки и не дать повода племяннику поднять шум, отправил д’Этиоля в Лион под предлогом чрезвычайно важного дела.

Норман д’Этиоль отправился в дорогу в три часа пополудни. Он приехал в Лион очень быстро, потому что на дороге были приготовлены сменные лошади, и отправился к маркизу де Ла-Валетту, главному контролеру провинции. Кавалер де Ла-Морлиер захотел проводить д’Этиоля до Масона, чтобы, как он говорил, заставить его во время путешествия оценить превосходные качества бургундских вин».

— Он в хороших руках, — сказал, улыбаясь, начальник полиции.

— Вот третий рапорт, Армана. В нем говорится, что вчера вечером мадам д’Этиоль, став свободной после отъезда мужа, уехала в Версаль с герцогом Ришелье и…

— И?.. — спросил Фейдо, видя, что Беррье остановился.

— Она еще там, — прибавил секретарь.

Наступило молчание.

— Что вы думаете об этом, Беррье? — спросил начальник полиции.

Секретарь приблизился к своему начальнику и посмотрел ему прямо в лицо.

— Вы хотите, чтобы я был откровенен? — сказал он.

— Да, — ответил Фейдо.

— Каково бы ни было положение дел, есть способ хорошо закончить его. -

— Какой?

— Вести двойную игру, тогда непременно выиграешь.

— Каким образом?

— Из двух одно: или мадам д’Этиоль станет фавориткой, заменит герцогиню де Шатору и будет всемогущей, или любовь, вызванная ею, будет мимолетна.

— Очевидно, будет или то, или другое.

— В первом случае мы должны действовать как можно скорее, чтобы заслужить ее признательность, во втором — всякое содействие будет, напротив, очень опасно.

— Я согласен с вами! Какое средство предлагаете вы, чтобы избежать этой опасности?

— Средство очень простое. Предоставьте мне действовать на стороне мадам д’Этиоль от моего имени. Очевидно, что если ее будущее будет блистательно, она вознаградит меня впоследствии, потому что я могу теперь оказать ей самые важные услуги, уведомляя ее обо всем, что могут говорить в городе и при дворе, предохранив ее, таким образом, от ловушек, расставляемых ей. Ей нужна твердая рука, чтобы вести ее к цели, потому что она честолюбива — это видно — и мечтает о всемогуществе. Я помогу ей и буду считаться ее приверженцем. В случае вашей немилости и моего успеха я обещаю вам более блестящее положение. Если, напротив, я потерплю неудачу, вы обязуетесь покровительствовать мне. Хотите сделать так?

— Будем говорить еще яснее, — сказал Фейдо де Морвиль. — Если мадам д’Этиоль станет фавориткой, вы надеетесь со временем стать начальником полиции?

— Да, я в этом признаюсь.

— Какое вознаграждение буду иметь я?

— Какое вы хотите?

— Я променяю свое место только на главное интендантство.

— На лангедокское, например. Это ваша родина.

— Это было бы для меня удобнее всего, но я приму и провансальское, потому что моя жена родом из Марселя.

— Если я обрету успех, я обязуюсь употребить все силы, чтобы исполнить ваше желание, и даю вам слово, что приму ваше место только после вашего назначения.

— Это решено, любезный Беррье. Вы можете доверять мне, как я доверяю вам. Теперь, если вы потерпите неудачу, что я должен сделать для вас в этом случае?

— Помочь получить мне место главного откупщика. Я хочу заняться финансами. Турншер будет в восторге от моего покровительства и сам будет мне покровительствовать.

— Ну, я даю вам слово, но я убежден, что вы преуспеете.

— Так повидайтесь сами с мадам д’Этиоль.

— Нет.

— Неужели не верите ее успеху?

— Я не верю моим успехам в управлении полицией. Вот уже год, как мне ничего не удается. Дело Рыцаря, принимающее необычайный размах, чрезвычайно повредило мне в глазах короля… Я понимаю неудовольствие его величества…

— Да. Это дело становится непонятным. Что значит опять это исчезновение девушек?

— Дочери Даже и невесты его сына? Две молодые девушки, в судьбе которых король принимает участие — он каждой сделал подарок, — в ту же самую ночь похищены, и никак нельзя узнать, куда они девались! Честное слово, есть от чего сойти с ума!

Дверь кабинета отворилась.

— Монсеньор д’Аржансон, — доложил лакей.

— Министр, — с живостью сказал Фейдо, вставая. — Все, о чем мы говорили, решено? — обратился он к Беррье.

— Да, если согласны вы, — ответил секретарь.

— Я согласен.

— Тогда будем действовать. Я оставляю вас и иду к мадам д’Этиоль.

— Ступайте и действуйте.

Министр вошел, Беррье низко поклонился и вышел.

 

XXXIX. КОРОЛЬ НЕДОВОЛЕН

Когда дверь затворилась, д’Аржансон пристально посмотрел на начальника полиции.

— Любезный Фейдо, — сказал он, — с сожалением должен сообщить, что я принес вам дурное известие.

— Я этого жду, — ответил Фейдо.

— Король поручил мне высказать вам свое неудовольствие. Епископ Мирпоа приезжал сегодня утром просить короля возвратить свободу мнимому Рыцарю Курятника, которого вы удерживаете, и король отдал мне приказание выпустить из темницы каноника Ронье.

— Но возвратить свободу этому человеку, личность которого точно не установлена, значит, подвергнуться осуждению публики и опозорить полицию публичным признанием бессилия!

— Этого требует король.

— Как! Я должен признаться, что не арестовал Рыцаря Курятника, когда это известие распространилось повсюду, и в Париже водворилось спокойствие?

— Арестуйте Рыцаря!

— Каким образом?

— Если бы я это знал, я давно бы сообщил вам об этом.

— Черт побери! — сказал Фейдо с выражением глухой ярости.

— Вы получили сведения о похищении молодых девушек?

— Никаких.

— Это случилось три дня назад ночью во время бала?

— Именно. Все поиски были напрасны, а между тем я сделал все, что только можно было сделать.

— Сабина Даже, дочь королевского парикмахера, была опасно ранена месяц тому назад и похищена две ночи назад, а вы, начальник полиции, ничего не можете узнать!.. Это недопустимо!

— Однако это так.

— Король не может этого допустить.

— Меня обвиняют в небрежности или в неспособности?

— Нет, но король хочет знать… А об этом исчезнувшем агенте, которого судил и приговорил к казни Рыцарь, вы имеете сведения?

— Мне ничего не удалось узнать.

— А объявление награды, обещанной тому, кто отправил к вам письмо?

— Оно оказалось безрезультатным.

— Не приходил никто?

— К сожалению, нет.

— Это странно!

— У меня голова кругом идет!

— А пожар в особняке Шароле?

— Виновник не найден.

— А графиня Потоцкая, исчезнувшая в лесу Бонди?

— Никаких сведений о ней, лес был осмотрен весь.

Маркиз д’Аржансон все это время стоял, он не хотел садиться.

— Любезный Фейдо, — сказал он, — немедленно освободите каноника Брюссельского капитула и объясните ему, как вы были обмануты. Теперь последний совет, любезный мсье де Морвиль, последний…

— Я слушаю.

— Во что бы то ни стало вы должны арестовать Рыцаря.

И, слегка поклонившись, министр вышел. Согласно правилам этикета начальник полиции проводил его. Когда министр сел в карету, Фейдо вернулся в свой кабинет. Он казался сильно разгневанным: разрывал рапорты и реестры, срывал бахрому с занавесей, нетерпеливо топал ногой, сжимал кулаки так, что ногти впивались в ладони, ходил, садился, опять вставал — словом, вел себя как человек, надеющийся успокоиться только устав от активного движения. В дверь тихо постучали.

— Войдите! — крикнул он.

Вошел привратник с письмом на серебряном подносе.

— От кого? — спросил Фейдо.

— Не знаю. Мне подали это письмо и велели немедленно отнести вам. Посланный ждет ответа.

Фейдо де Морвиль распечатал письмо и прочитал его. Его мрачная физиономия вдруг просияла. «Да! — подумал он. — Это было бы большим счастьем!»

Обратившись к привратнику, который ожидал его приказаний, он сказал:

— Внустите сюда человека, который принес письмо.

Привратник поклонился, вышел и почти сразу же вернулся.

 

ХL. СТАРИК

— Войдите, — сказал он, посторонившись.

Через минуту на пороге показался человек лет семидесяти, сгорбленный, с белыми волосами, по-видимому, очень смущенный, не смевший идти ни вперед, ни назад и не знавший, что ему делать.

— Войдите! — повторил привратник.

Старик вошел, и дверь затворилась за ним. Он медленно поднял голову, осмотрелся вокруг с беспокойством, и выражение робости и страха появилось на его лице.

— Подойдите! — сказал Фейдо тоном почти любезным.

Старик подошел, низко поклонившись несколько раз.

— Как ваше имя? — спросил начальник полиции.

Вместо ответа старик осмотрелся вокруг.

— Нас никто не услышит? — спросил он дрожащим голосом.

— Никто, — ответил Фейдо.

— Нас никто не подслушивает?

— Никто.

— Сюда никто неожиданно не придет?

— Нет.

— Умоляю вас, заприте двери на замок.

— Говорите, говорите!

— Я не могу, у меня не хватит смелости, если вы не запрете двери на замок. Я бедный старик, рискующий жизнью своей, чтобы услужить начальнику полиции…

— Не бойтесь ничего!

Фейдо улыбнулся и запер двери.

— Теперь, — сказал он, — вы можете быть спокойны.

— Да, — согласился старик, вздохнув с облегчением.

— Как вас зовут?

— Жюль-Алексис Луазо.

— Это вы написали мне письмо?

— Я, монсеньор.

— Это вы нашли то письмо с моим адресом, которое вы послали по почте?

— Я.

— Почему вы не пришли раньше?

— Я не смел, я боялся…

— Где вы нашли это письмо?

— О, далеко отсюда! Я нашел его на улице Сент-Этьен.

— Как вы его нашли?

— Утром я шел мимо, увидел на мостовой бумагу и поднял ее…

— Это было на улице Сент-Этьен?

— Да.

— Где именно?

— Напротив церкви св. Женевьевы.

— У вас есть еще какие-нибудь сведения, связанные с этим письмом?

— Больше я ничего не знаю.

Фейдо подумал.

— Вы знаете, — сказал он, — что я обещал награду тому, кто послал ко мне это письмо?

— Знаю и надеюсь, что получу ее.

— Вы, разумеется, получите, только…

— Что такое? — с беспокойством спросил старик.

— Я должен иметь весомое доказательство, что именно вы нашли письмо, потому что всякий может прийти ко мне и сказать это.

Беспокойство старика удвоилось.

— Это правда, правда! — сказал он.

— У вас есть доказательства?

— Увы, нет!

— Никто не видел, как вы подняли это письмо?

— Никто… я был один.

— Вы проводите моего агента на эту улицу и покажете то место, где нашли это письмо.

— Хорошо.

— Вы больше ничего не хотите сказать мне?

Старик казался сильно взволнованным.

— Я… не… могу… — пролепетал он, — однако… мне хотелось бы…

— Что? Что с вами? Что вы хотите сказать?

— Я не смею.

— Говорите! Не бойтесь ничего.

Старик выпрямился с усилием и посмотрел на начальника полиции.

— Речь идет о Рыцаре Курятника, — сказал он.

— О Рыцаре? — повторил Фейдо.

— Да.

— Вы его видели?

— Да… Очень часто.

— Каким образом?

— Это мой жилец.

— Рыцарь — ваш жилец! — закричал с удивлением начальник полиции.

— Да… Но он не постоянно живет в моей квартире, а приходит время от времени.

— Где это?

— Господин начальник полиции, позвольте мне спросить вас: сколько, вы сказали, дадите денег тому, кто выдаст вам Рыцаря, настоящего Рыцаря, а не кого-нибудь другого?

— Я дам двести луидоров и место с жалованием в две тысячи ливров.

— Это хорошо, но недостаточно.

— Как! Двести луидоров и две тысячи жалования?

— Для меня вы, может быть, перемените условия.

— Ну, знаете! Это уже похоже на то, будто вы хотите торговаться?

— Но ведь это действительно торг. Я продаю вам Рыцаря Курятника и назначаю цену.

— Какую?

— Я стар, мне остается жить недолго, мне не нужно место с жалованием, но я люблю делать добро, и мне всегда нужны наличные деньги. Дайте мне вместо двух тысяч жалования тысячу пистолей.

— Тысячу пистолей! — повторил Фейдо. — Вы забываете, кто вы. Спорить бесполезно. Вы знаете Рыцаря Курятника и скажете мне, потому что я требую правды именем короля. Я вас награжу, но не будьте требовательны, а. то окажетесь виноватым.

— Виноватым?

— Человек, который знает, где скрывается преступник — предводитель убийц, и не служит обществу, помогая раздавить это чудовище, виновен против короля и против закона, потому что он становится сообщником злодея.

— Вы приводите меня в трепет!

— Говорите!

— Я готов! Расспрашивайте, я буду вам отвечать. Но крепко ли заперты двери? Потому что я рискую своей жизнью для того, чтобы сделать угодное вам.

— Никто не может войти без моего приказания.

— Если так, я жду.

— Прежде чем отвечать, подумайте. Если вы скажете мне правду, если не будете стараться обмануть меня, я щедро вас награжу… даже очень щедро. Но если вы меня обманете…

— Моя жизнь в ваших руках, сделаете со мной что хотите.

— Вы будете жестоко наказаны.

— Я ничего не боюсь.

Наступило молчание. Фейдо сидел в кресле у камина, старик стоял перед ним.

— Вы знаете, где Рыцарь Курятника? — спросил Фейдо.

— Знаю, — ответил старик.

— Где он?

— Очень близко отсюда.

— Очень близко, говорите вы?

— Гораздо ближе, чем вы, может быть, думаете.

— Где же он?

— Я не могу этого сказать, но если вы желаете, я сведу вас с Рыцарем Курятника.

— Вы?

— Клянусь моей головой.

— Когда?

— Когда вам угодно.

— Сегодня.

— Сейчас.

— Вы выдадите мне Рыцаря?

— Я вас поставлю с ним лицом к лицу.

— Сделайте же это!

— Это уже сделано.

Фейдо откинулся на спинку кресла. Два пистолета были направлены ему в грудь. Старик преобразился: глаза его горели, на губах мелькала насмешливая улыбка, на лице было угрожающее выражение, в обеих руках было по пистолету.

— Вы хотели видеть Рыцаря Курятника, — сказал он, — глядите на него, господин начальник полиции, он перед вами!

Фейдо не отвечал.

— Одно слово, одно движение — и вы будете мертвы. Я вам сказал мое имя, мне не нужно угрожать вам другим образом.

Говоря это, Рыцарь положил пистолеты на стол, потом, вынув из кармана одной рукой небольшой кинжал, другой — тонкие крепкие веревки и, подойдя к начальнику полиции, сказал:

— Дайте привязать себя, или я вас убью! Этот кинжал отравлен. Мне стоит проткнуть вас — и смерть будет мгновенной.

Взяв кинжал в зубы так, что острие его было направлено на начальника полиции, Рыцарь схватил обе руки Фейдо де Морвиля и крепко их связал, потом так же связал ему ноги и прикрепил веревки к креслу. Начальник полиции не мог даже пошевелиться. Рыцарь заткнул ему рот.

— Вы будете мне отвечать кивком головы, — сказал он.

Потом вынул из кармана начальника полиции связку ключей.

— Какой ключ от железного шкафа? — спросил он. — Я вам стану показывать, а вы укажете на тот, который мне нужен.

Когда ключ был указан — де Морвиль понимал, что он не должен пытаться хитрить, — Рыцарь отпер железный шкаф. Не говоря ни слова, он выбрал те бумаги, какие хотел взять, потом отворил двойное дно в шкафу — там была касса начальника полиции. Рыцарь взял свертки с золотом и банковские билеты. Потом запер секретный шкаф и положил ключи в карман начальника полиции, наконец, сел перед бюро и начал писать. Закончив, он встал.

— Вот письмо к мсье Беррье, — сказал он. — Я ему рассказываю, что случилось, и прошу его прийти скорее снять с вас веревки и кляп. Я пошлю к нему это письмо с дежурным привратником.

Де Морвиль задыхался от бешенства и гнева, но не мог ничего сделать. Рыцарь низко поклонился, взял бумаги, золото, банковские билеты и бесшумно отворил дверь.

— Оставляю вам на память мои пистолеты, — сказал он.

Он опять поклонился, распахнул двери и вышел.