Глава двадцать вторая

Судно «Баттула»

8 июня 1897 г.

Моя дорогая Эмили!

Пишу Вам с борта отличного судна «Баттула», которое в данный момент уверенно проходит вдоль северного побережья Египта. Пять дней тому назад мы зашли в порт Генуи, чтобы запастись провиантом. Мы стояли в порту недолго, но какое счастье было повидать наконец Италию и ступить на твердый берег после столь длительного морского путешествия! Мой план — пуститься в глубь материка, повидать Венецию, столь чудесно описанную Рескином, и потом воссоединиться с Гектором в Суэце, — оказался, как Вы и предсказывали, неосуществимым. Похоже, приходится очень спешить, чтобы опередить наступление сезона дождей, к тому же Гектору не терпится поскорей разбить плантацию и запустить в ход дела именно в этом, а не в будущем году. (В ответ на мое заверение, что мой зонт упакован в моем багаже и дождь меня не слишком страшит, со стороны Гектора последовал очередной тяжкий вздох. Как видно, мне предстоит многому научиться, вернее «наушиса», — сообщаю, увы, что его выговор при более тесном общении не стал мне более понятен.)

Каждый вечер мы ужинаем за столом в каюте капитана. Нас всего шестнадцать, включая капитана и его первого помощника. Гектор преисполнен нежности к морской тематике и способен часами с серьезнейшим выражением лица обсуждать всякие норд-весты, спинакеры, трюмы и прочие чисто мужские темы. Еще есть среди нас пара миссионеров, предназначенных для Судана; четверо парней, собирающихся открыть в Момбасе свое дело по добыче слоновой кости и не менее полудюжины дам, устремленных в Индию навестить родственников.

Будучи единственным среди нас осведомленным лицом в смысле мест нашего назначения, Гектор весьма и весьма востребован как авторитетная личность и разрешает многие споры кратким, но вполне определенным высказыванием по столь различным вопросам, как, например, какой головной убор приемлем при посещении мечети или необходимо ли белому человеку в джунглях иметь при себе пистолет. Милая Эмили, я не забыл о данном Вам на прощанье обещании, хотя порой так и хочется хотя бы чуть-чуть Гектора поддеть. Думаю, однако, наши миссионеры бы Вам понравились — они абсолютно соответствуют идее Вашего отца о том, что мы должны непременно приобщить варваров и к коммерции, и к христианской вере. Один из миссионеров осведомился, не собираюсь ли я построить на моей плантации церковь! Должен признаться, эта мысль мне прежде в голову не приходила, но, полагаю, что в свое время, возможно, я церковь и построю. И еще, пожалуй, театр, для культурного развития.

В свое время… Пишу эти слова и сознаю, как долго должен я пробыть на чужбине. Пробыть вдали от Вас почти пять лет, должно быть, очень нелегко. Разумеется, я не сетую, — Вы абсолютно правы, наш долг не утрачивать бодрости духа, — тем более, что по истечении срока Вы станете моей женой. Как замечательно видеть в Вас мою сподвижницу в великой задаче спасения Африки, а быть физически рядом, вместе, в конечном счете, как Вы пишете, не так важно, как ощущать общность мысли и цели.

Ну а теперь я, пожалуй, оставлю Вас, так как пора переодеваться к ужину. Мне не часто приходится надевать свой костюм из альпаки — мы пока еще, по существу, не достигли тропиков, хотя днем довольно тепло, и наш капитан ярый приверженец протокола. В первый вечер я появился в моем зеленом жилете и был отведен в сторону, выслушав «некоторый совет» насчет «необходимости придерживаться надлежащего вида в иноземном климате». Я попытался объяснить, что теперь в утонченных сферах вечерний костюм с белым галстуком считается несколько старомодным, но безуспешно.

С искренней любовью, Ваш будущий супруг,

Борт судна «Баттула»

«Северный Полюс»,

12 июня 1897 г.

Дорогой Лягушонок!

Ну, вот я и на Северном полюсе! Признаться, полюс этот выглядит довольно забавно, поскольку с трех сторон окружен теплым синим морем, а с южной стороны уже видятся очертания побережья Египта и на горизонте проступают единичные пальмы. Но Гектор дал мне поупражняться с сектантом и теодолитом, чтоб уметь определять наше местонахождение, и так как по моему сектанту выходит, что мы находимся на Северном полюсе, стало быть, на Северном полюсе мы и есть. Я изумил своих спутников по путешествию, попытавшись заговорить с ними по-польски — точнее по-северополюсски, — но отклика пока не встретил.

Ты спросишь, зачем человеку нужно точно знать, где он находится? Отличный вопрос, мой пытливый Лягушонок, как раз его я и сам задал Гектору. Похоже, что скоро мы будем жить в Лесу. Более того, Лес этот — отнюдь не прелестный английский ракитник или старательно ухоженная магнолиевая роща, ни даже заросли колючей ежевики, а куда более громадная и зловещая разновидность Леса, в котором человеку ничего не стоит заблудиться. А когда придет пора сажать наш Кофе, очень важно, как поведал мне Гектор, сажать его абсолютно ровными Рядами, чтобы все могли видеть, какая стройная и ладная у Белого Человека его Плантация и к тому же так удобней ее инспектировать. Я уже считаю себя вполне способным Инспектором — в данный момент я инспектирую внушительный стакан виски с содовой, — хотя, вероятней всего, я Ветреный Египец, или, быть может, Вертлявый Египиц, как точно — не вспомню.

Мой милый Лягушонок, не могла бы ты оказать мне услугу? Взгляни-ка в своем словарике слово «гектозвон» и сообщи своей сестре его значение. Однако не говори, что я тебя на него навел. Привет,

Отель-пансион «Коллос»

Александрия,

20 июня 1897 г.

Мой дорогой Хант,

Наконец-то мы высадились на берег! Плаванье оказалось в высшей степени утомительным, бесспорно усугубляясь еще и тем, что оказалось совершенно лишенным женского общества. Вернее, надлежащего женского общества, так как на борту, признаться, присутствовал довольно солидный груз всяких квочек, направлявшихся в Индию с единственной целью обрести себе там мужа. Одна из них даже попыталась заигрывать с Гектором, что свидетельствует о крайней степени ее безысходности. Недавно он вскользь поведал мне, что надумал однажды жениться, но решил, что женитьба «несовместима с жизнью путешественника и скитальца». Я сдержался, чтобы не заметить ему: если б не женитьба, мне бы нашлась постелька хотя бы в «Кафе Руайяль».

Принимая во внимание, что скоро мои возможности в этом направлении будут ограничены, едва мы оказались на берегу, я улизнул от Гектора и отправился на поиски публичного дома. Впечатление весьма яркое: здесь главное — танец: выходит самая красивая в заведении девица и танцует перед тобой, а ты, откинувшись на подушках, куришь наргиле, представляющее собой трубку с табаком, дым которого с бульканьем фильтруется через какую-то жидкость с ароматом яблока. На голове у танцующей передо мной девицы была сеточка из золотых пиастров в виде шлема, и эти скрепленные цепочками металлические диски с каждым изгибом ее тела звякали, переливаясь. В начале пляски она была одета, но вскоре, развязав свой кушак, она спустила его ниже и подвязала совсем низко. «Танец» состоял исключительно из поочередных вздыманий повернутых ребром ладоней ко лбу с одновременным подрагиванием и покручиванием пупка, имитирующими половой акт. Зрелище оказалось на редкость возбуждающим, так что к окончанию ее танца мой член восстал как железный штырь. Тотчас передо мной выстроился целый женский парад. В основном разновидности пышных форм — танцорку явно выбрали за ее внешний вид и артистические способности, ну a poules de lux при их мощных возможностях были предназначены для спальни. Я настоял на танцорке, что вызвало немалое веселье — по-видимому, мой выбор был воспринят как типичная неопытность. Короче говоря, отправились мы наверх, в комнату, убранную ткаными шелками, с окном, распахнутым навстречу ночной прохладе и уличному людскому гаму внизу. Прежде чем нам лечь в постель, девица согнала с нее выводок котят, затем нагнулась над серебряным тазом, чтобы омыться. Моя первая темнокожая женщина. Как оказалось, аккуратно подбритая. Думается, в сравнении с лондонскими, эта отличается приятной гибкостью, хотя и несколько суховата.

Если вздумаешь мне написать, лучше всего пошли письмо в Аден. Я буду там через две недели — здесь нам приходится ждать корабль из Суэца, и эта задержка ужасно огорчает моих товарищей по путешествию, а меня почему-то в меньшей степени.

Всего хорошего,

Отель-пансион «Коллос»

Александрия,

27 июня 1897 г.

Милый Лягушонок!

В дальнейшем я этого делать вовсе не собираюсь — александрийский стих довольно труден и тяжел для письма. А сегодня выдумывать рифмы у меня нет сил: стоит жуткая жара.

Расскажу-ка я тебе лучше про Александрию. Мы пристали ранним утром в пятницу, как раз когда муэдзин призывал верующих к молитве. Все пассажиры, едва стало светать, вышли на палубу взглянуть на город. Сразу перед нами чернильно-синее море и робко разгорающийся свет над горизонтом. Светлеет небо… оранжево розовеет мгла африканского рассвета… величественные башни и минареты; дворцы с окнами луковичной формы… Как вдруг все небо озаряется буйным светом, это солнце громадным парусом полыхнуло над нашими головами, и огромный белый город Востока медленно поплыл перед носом нашего корабля. Когда мы вплывали в гавань, чернокожие мальчишки гурьбой прыгали в воду за шестипенсовиками, которые мы бросали за борт. Наш трап моментально окружили десятки вислогубых, клокочущих и плюющихся верблюдов, которых хлестали по головам орущие арабские джентльмены в длинных белых одеждах. Большинство женщин здесь носят чадру, но на этом и заканчиваются их представления о скромности. Здесь выставлять женщинам напоказ грудь не более предосудительно, чем у нас ходить с непокрытой головой.

Сегодня видел человека, проткнувшего себе торс железными пиками; кончик каждой он увенчал апельсином, но для того ли, чтоб никто другой случайно не поранился, или для личного удобства, чтоб потом было чем перекусить, осталось для меня загадкой.

С сердечным приветом,

Твой будущий зять,

Отель-пансион «Коллос»

Александрия,

28 июня, 1897 г.

Дорогой мистер Пинкер,

пишу Вам этот предварительный отчет из Александрии, где мы ожидаем очередного этапа нашего передвижения. Я занимаюсь тем, что дегустирую различные сорта кофе и одновременно испытываю эффективность Определителя. Местные бобы преимущественно сорта «арабика», хотя на хороших базарах имеется небольшое количество африканского «лонгберри». Последнего я накупил столько, сколько сумел отыскать, так как этот кофе превосходного качества. По большей части кофе, продающийся здесь, хорош, хотя каждый местный купец, похоже, придерживает некоторое количество кофе более низкого качества с единственной целью облапошить приезжих европейцев. Интерес к «наилучшему из имеющихся сортов» сопровождается пространной пантомимой, при этом магазин или лавку, многократно оглядываясь по сторонам, запирают, как бы из боязни, что о происходящем узнает конкурент. После чего отмыкают кладовую, из дальнего угла вытягивают мешок и с большой помпой его раскрывают. Пригоршня бобов подается мне на серебряном подносе, чтоб оценил, — но только после того, как продавец сам, прикрыв в полном восторге глаза, обнюхает их и на корявом французском провозгласит, что эта драгоценная горсть дороже ему собственных детей. Затем он предоставляет мне возможность испробовать кофе, который готовит, как правило, его подручный. Никаких распоряжений не получая, этот слуга знает в точности, что надо делать: пусть зерна своим видом напоминают тухлый крысиный помет и воняют так, будто только что подняты с грязного пола, — но кофе, подаваемый мне в чашке через несколько минут, имеет вкус самого лучшего йеменского кофе, каковым он и в самом деле является. Все это время торговец не переставая беседует со мной, расспрашивает о моем путешествии, о семье, откуда я прибыл и тому подобное, обихаживая меня, словно старого приятеля после долгой разлуки. Но, заслышав обвинение в том, что зерна и кофе имеют различное происхождение, напускает на себя крайне обиженный вид, меня же и обвиняя в том, что я его глубоко оскорбил. Один купец разыграл спектакль, будто сам «обнаружил», что слуга подменил мешки, и за это щедро огрел последнего по голове дубинкой! Непостижимая загадка, зачем они так упорно разыгрывают подобное представление, ведь есть же у них вполне достаточное количество отличнейшего кофе «мокка». Эта попытка обдурить Белого Человека сделалась у местных чуть ли не ритуалом.

Определитель уже подтвердил свою полезность. Здесь вас окружает такой сонм незнакомых ароматов, вкусов и прочих ощущений, что ничего не стоит позабыть, скажем, простейший вкус свежего яблока. Вчера я обнаружил на базаре крупную партию «мокка», который и испробовал у себя в гостинице. Отдает черникой, кедром и дымом торфяников. Я заказал три английских центнера. Еще я занят поисками того самого удивительного кофе, который мы с вами испробовали в Лаймхаусе, хотя пока нюхом не улавливаю направление поиска.

С сердечным приветом,

Ваш будущий зять,

Борт судна «Руталэн»

30 июня, 1897 г.

Милая моя, любимая Эмили!

Ваше письмо застало меня как раз накануне нашего отбытия из Александрии. Уверяю Вас, Ваши призывы излишни: с Гектором я исключительно обходителен. Не далее как вчера вечером за ужином я развлекал его, декламируя детские стишки с шотландским выговором. А за день до отплытия из Александрии я составил ему компанию в охотничьей вылазке в местную глушь — мы стреляли бакланов и куликов-сорок, подкрепляясь финиками, купленными у бедуинов. Едва мы отправились назад на своих верблюдах, мимо нас на осле протрусил араб, ноги которого едва не тащились по земле. Он приветствовал нас на своем языке. С прискорбием замечу, что Гектор был так уязвлен тем, что его обогнали, что попытался пустить своего верблюда вскачь, свалился, и нашим носильщикам пришлось его поднимать и водружать обратно. Прошу Вас отметить, насколько примерно я себя повел — ни разу не рассмеялся, при всем том, что наши спутники, которым я за ужином в отеле поведал эту историю, сочли ее весьма забавной.

Ах, да, винюсь перед Вами за свое письмо Лягушонку. Обещаю впредь не поминать обнаженную женскую грудь. Соглашусь, что это вышло не слишком деликатно, но если б вы видели, с какой непосредственностью обнажается местный люд, то поняли бы, что я просто не придал своим словам особого значения.

Ну, а теперь мы вновь на борту судна, которое движется по Суэцкому каналу. Один из наших новых спутников — журналист по имени Кингстон. Он отлично изобразил нас в своих заметках, как «носителей просвещения и цивилизации, пламенем свечей своих стремящихся осветить африканскую тьму». Далее он пишет: «пусть иные свечи мерцают слабо, а иные затухнут, но другие подхватят этот свет и станут величайшими путеводными звездами, освещая тьму, в которой погрязло ныне здешнее варварское население». Полагаю, он отправил эти строки в «Телеграф».

Кстати о тьме. Я наблюдаю здесь изумительные рассветы. Каждое утро небо расцвечивается красками цветущей английской живой изгороди: нежно-розовым цветом примул и желтым нарциссов. С первым лучом солнца все цвета мгновенно выгорают; все вокруг становится белым, и вскоре единственными красками остается яркий изумруд воды и серебристая синева неба. Свет так ослепителен, что режет глаза. Гектор стал носить козырек для защиты глаз, что делает его похожим на нахохлившегося попугая.

Ах, как было бы прекрасно, если б Вы оказались здесь. Хотя я счастлив уже и одной мыслью о Вас. Любовь к Вам будет мне опорой все долгие предстоящие годы.

Вечно любящий Вас,

Гранд-отель «Делюнивер»,

Аллея Принца Уэльского.

Аден

2 июля, 1897 г.

Дорогой мистер Линкер!

Я познакомился, как вы и советовали, с местными аденскими оптовыми торговцами кофе. У «Братьев Биненфельд» оказался отличнейший товар: один наиболее впечатливший меня сорт я оценил по типу: аром. — 1, букет — 4, № 4: некрепкий «мокка», мелкозернистый, цвета красного дерева после обжарки, с нотками черники и лайма при минимальной кислотности. В целом я оценил его на пять баллов. Закупил весь имевшийся у них запас и заказал самую срочную доставку.

Непременно встречусь с Ибрагимом Беем. Среди местных купцов он имеет репутацию человека весьма уважаемого, хотя до меня дошли слухи, что дела у него по неустановленной причине несколько пошатнулись. В настоящий момент он отъехал по торговым делам куда-то в глубь материка. Мы сможем пересечься с ним, когда через залив отправимся на африканское побережье в Зейлу.

С наилучшими пожеланиями,

Гранд-отель «Делюнивер»,

Аллея Принца Уэльского.

Аден

2 июля, 1897 г.

Дорогой Хант!

Ты поймешь по адресу, что я прибыл в отель «Делюнивер», что, вероятно, вызывает в воображении прелестный дворец посреди волнистых лужаек. В таком случае, извлеки свой атлас. Аден — это крохотный прыщик на правой ягодице Аравии, а местный Гранд-отель не что иное, как кишащая тараканами дыра. Честно говоря, это совершенно проклятое место — кругом одни вулканические скалы в пространстве, расположенном на уровне моря, но совершенно недоступном морским ветрам, однако полностью открытом палящему солнечному зною. Сейчас даже не самое жаркое время года, а столбик термометра продолжает ежедневно подниматься до 130 градусов. Ни травинки вокруг, ни единой пальмы среди всей этой чертовой местности.

Посмотрим правде в глаза: англичане здесь лишь потому, что это промежуточный пункт между Африкой, Индией, Австралией и домом — что-то вроде военно-торгового перевалочного пункта акционерного общества «Британская Империя». По-существу, здесь никто не живет, хотя некоторые будут уверять вас, будто «обосновались» здесь уже не один год тому назад. В большинстве своем здесь люд проезжий — как и твой покорный слуга. Чем скорей я выберусь из этого пекла, тем лучше для меня. Даже местные зовут свой залив «Баб-эль-Мандеб» — «Ворота слез».

Признаться, друг мой, я в данный момент нахожусь в затруднительном положении. С одной стороны, я рассчитываю, что все это путешествие вкупе с жизненным опытом каким-то образом когда-нибудь окажется полезным для моего творчества. С другой, мне до сих пор как-то не верится, что я внезапно превратился в некого буржуа, ведь я вечно клялся, что ни при каких обстоятельствах им не стану. Похоже, в данный момент я обрел все трудности и невзгоды семейной жизни и службы, еще не испытав благ домашнего уюта и материальной обеспеченности, ему сопутствующей! Смогу ли я когда-либо стать настоящим художником, если застряну в поганых и вонючих джунглях, вот в чем вопрос. От этой мысли буквально хочется рыдать. Если б отсюда было куда сбежать, думаю, что скорее всего я так бы и сделал. Но, как, вероятно, выразился бы мой будущий тесть (а, по сути, главный тюремщик): отсюда «нет пути назад».

Твой — попавший в беду

Борт судна «Карлотта»

Зейла-крик

Африка!

7 июля 1897 г.

Дорогой Морган!

Благодарю тебя за твое письмо, которое застало меня в Адене. Слава Богу, мы покинули наконец эту преисподнюю на маленьком, не больше жестянки из-под печенья, пароходе. Мы с большими трудами погрузили свой багаж на борт — накопилось весьма немало для более чем трех десятков носильщиков, а именно:

• рыболовные крючки, бусы, нюхательный табак для раздачи;

• гвозди для строительства моего бунгало;

• винтовка «ремингтон», чтоб стрелять дичь мне на обед;

• шесть бутылок пива, чем сдабривать вышеозначенный обед, что по моим подсчетам означает по одной с четвертью бутылке в год;

• бутылка шотландского виски «Бейли» для экстренных случаев;

• заряжающийся газом сифон для содовой, аналогично;

• деревянное сиденье для туалета;

• белый галстук и фрак на забаву заморской знати.

• Кума, наш повар. Кума — славный парень, он явился с рекомендательным письмом капитана Томпсона из Бенгалии, который пишет: «Малый этот не из храбрецов и не стоит ожидать, что он подхватит ваше второе ружье, если зверь, в которого вы целитесь, одновременно нацелился, чтоб ринуться на вас, однако ему не откажешь в умении по окончании дневного похода вовремя подать вам горячую пищу. Иногда, подозреваю, что он у меня подворовывает, что он постоянно отрицает. Полагаю, двадцати пяти ударов кнутом достаточно, чтоб исчерпать эту проблему. Прошу вас не платить ему более доллара в месяц и, если необходимость в нем отпадет, оставьте его в Адене, так как примерно через год я надеюсь вернуться ради очередного сафари». К слову, «малому» этому лет эдак около сорока. На материк возвращаться он совершенно не настроен, так как там, заявляет он хмуро, «полно дикарей, сэ-э»;

• моя библиотека. Она состоит из «Ренессанса» Патера, томика с названием «Кофе: выращивание с пользой», который, как утверждает Гектор, содержит все, что необходимо знать об этой восхитительной культуре; авторский оригинал «Как важно быть серьезным», шесть чистых карманных записных книжек, «Желтая книга за апрель 1897 года», «Подсказки путешественникам» Фрэнсиса Голтона. Из последнего я почерпнул, что: «Молодой человек отличного телосложения, вынужденный отправиться в предприятие, одобренное опытными путешественниками, не слишком рискует. Дикари редко убивают вновь прибывающих; они пугаются их ружей, испытывая суеверный страх перед мощью белого человека; им требуется время, чтобы понять, что он такой же человек, как и они, чтобы быстро с ним покончить». Как это замечательно, что я пробуду здесь всего пять лет. Есть у меня также книжка, изданная Обществом пропагандистов христианского вероучения под названием «Повседневные словесные выражения Восточной Африки», содержащая, например, такое: «Шестеро пьяных европейцев прибили повара», «У тебя мозгов не больше, чем у козла», и «Почему этот труп до сих пор не захоронен?»;

• корзина с кирками, лопатами, топорами, измерительными линейками, мерными веревками и прочим загадочным сельским инвентарем;

• добротный сундучок для казны с висячим замком, содержащий восемьсот долларов. Это австро-венгерские доллары с изображением покойной императрицы Марии-Терезии, которые по непонятной причине сделались повсюду расхожей валютой; возможно потому, что каждый величиной буквально с небольшую серебряную тарелку. Среди британцев также в ходу и рупии; правда, местный люд порой ропщет, не желая их брать, так как никакой особой ценности рупии нигде, кроме Индии, не представляют;

• два альпаковых охотничьих костюма от «Симпсона» и громадное количество панталон, как длинных, так и коротких, из фланели, которая считается наиболее гигиеничным для жаркого климата материалом. И, разумеется, мой красный бархатный смокинг;

• аптечный сундучок. Был укомплектован в соответствии с инструкциями Голтона и содержит немало предметов, совершенно для меня загадочного свойства, как-то: 1. Рвотное от яда; 2. Варбургские капли от инфекций; 3. Дуврский потогонный порошок; 4. Хлородин для ран; 5. «один большой моток свинцового пластыря» — совершенно не представляю, зачем, Голтон также разъяснений не дает; 6. Ляпис в банке «смазывать старые болячки и от укусов змей»; 7. Иголки, для зашивания глубоких ран; 8. Вощаная нить, для того же; 9. Мягкий шипучий апериент Мокстона и 10. громадная бутыль Препарата лауданума Колдуэла (сильной концентрации) для случаев, когда прочие средства (в том числе и фланелевые брюки) окажутся бесполезными;

• двенадцать маленьких прелестнейших кофейных чашечек «Веджвуд» из глянцевитого прочного английского фарфора, подарок — не насмешка ли? — от будущего тестя;

• Гектор, который, следует отметить, чем ближе к экватору, тем становится заметно оживленней. Расхаживает, по-хозяйски, все устраивая, покрикивая на туземцев и составляя реестры. Меня мутит от одного его вида.

Боже мой, что я тут делаю? Куда подевались красота, и истина, и рассуждения об удивительных вещах? Иногда мне чудится, вот я проснусь, и все это окажется каким-то ужасным сном.

Единственным утешением являются здешние закаты, ничего более великолепного я в жизни не видал. Сначала сквозь полосу мглы, покрывающей, точно калькой, мангровые рощи, всходит луна: кроваво-оранжевый шар, который, вздымаясь, будто меняет свои очертания, принимая более вытянутую форму по мере отделения от своего отражения в масляно-черных водах реки. С противоположной стороны солнце погружается во мглу, касаясь воды и взрываясь пламенем. Золотые, аметистовые, карминные и фиолетовые всполохи озаряют небо, но вот и они погружаются во тьму, остается лишь сверкающе-морозный свет луны да кромешная болотная тьма… Ох, и мириады крошечных летучих существ, налетающих вмиг и с кровожадностью пираний впивающихся в кожу. Привет тебе,

?

??

???

????

Милый Лягушонок!

Ты заметишь, что это письмо не имеет обратного адреса: это потому, что мы сейчас в Нигде. Нигде — это где все с ног на голову деревья преспокойно растут в воде, так же, как и на суше; в то время как рыбы позабыли, что по природе они подводные обитатели, и скачут поверх набегающих на берег волн, возможно, спасаясь от крокодилов, которые в воде проводят больше времени, чем эти рыбы.

Наш кораблик — не более двадцати футов от латунного носа до кормы красного дерева. Мы трапезничаем на палубе под чем-то наподобие тента, вместе с капитаном и его помощником — он русский. Продвигаемся медленно: пыхтим против течения по широкой, шоколадного цвета, мутной от ила реке, которая будто и не течет вовсе, но время от времени выстреливает из глубин бревном, которое с дикой скоростью устремляется к морю. Иногда мы проплываем мимо деревни, и тогда туземцы высыпают на берег и таращатся на нас. Можешь передать Аде, что, если хочет выйти замуж, то ей ни в коем случае не следует скалывать волосы на затылке. Здесь в этих целях принято выбивать себе парочку передних зубов, мазать бритую голову ярко-желтой краской и раскаленным ножом изрезывать зигзагами свой лоб. Только в этом случае вас признают красавицей и будут всегда приглашать танцевать. Пляски тут каждый вечер под веселое рам-пам-пам, вовсе не чуждое Вагнеру. У всех детишек здесь громадные животы, как будто накачанные насосом.

Что касается меня, то я в настоящее время стал совершенно похожим на араба — перед отплытием из Адена меня постриг местный парикмахер. Теперь я полностью обстрижен, не считая единственного завитка на затылке, за который и возденет меня кверху Мухаммед в Судный День. Глядя на меня, Гектор вздыхает и говорит мне: «голова-садова». Что, несомненно, так и есть.

Головосадово твой,

Абу Валли (Так завет меня Кума! По-арабски, наверное, это значит «масса Уоллис»).

Зейла

Июль

Моя милая Эмили,

Не могу передать, как я скучаю без Вас. Пять лет такой долгий срок: стоит вспомнить то краткое время, что мы были вместе, те невинные часы, которые мы проводили за чашечками кофе в конторе Вашего отца, и они мне уже кажутся иной жизнью. Вспомните ли Вы меня через полдесятилетия? Будет ли нам тогда, как прежде, весело вместе? Простите мне мой унылый тон, просто здесь все, что было в Лондоне, воспринимается как сон — смутный, далекий сон. Иногда я даже начинаю сомневаться, вернусь ли когда-нибудь назад… Да-да, вы наставляли меня быть оптимистом, но, поверьте, порой почти невозможно не впадать в тоску.

Эти мрачные мысли, наверное, частично навеяны неприятным случаем, происшедшим, когда мы сходили на берег. Здесь в порту всего одна пристань, она очень шаткая, и когда мы выгружали наш багаж, одна корзина каким-то образом угодила в воду. В ней были мои книги, мое лучшее платье, а также веджвудовские чашечки, подаренные мне Вашим отцом. Книги просохли, хотя некоторые страницы и слиплись. Одежде, однако, суровей пришлось в этом испытании: все бархатное теперь источает явный запах плесени. Но что поразительно: разбилось всего шесть чашечек — я пытаюсь усмотреть в этом добрый знак.

Сегодня открывал бутылочки образцов из Определителя, вдыхая некоторые ароматы, которые сильнее напоминают о доме — запахи яблок, пряников, чайной розы и лесных орехов… Потом попытался смешать, чтоб получился аромат, напоминающий Вас, — тот самый «Жики», которым вы иногда душились: смесь лаванды, розмарина и бергамота. Это привело меня, признаюсь, в сильное волнение. Несколько минут я прорыдал, как дитя.

Моя милая Эмили, прошу, позвольте мне потосковать по Вам. Надеюсь, к завтрашнему дню я приободрюсь.

Любящий Вас,

 

Глава двадцать третья

Эмили сидит за письменным столом и переносит цифры с толстой кипы чеков в гроссбух. У нее перед глазами убедительные свидетельства явной пользы Определителя. Компания «Линкер» закупает больше высококачественных сортов кофе, чем прежде, — главным образом «маракайбо» и «мокка». Многие сорта из местностей, прежде считавшихся предпочтительными, оказались весьма посредственными: ямайкский «блу маунтин» на самом деле некрепок и водянист, ну а «муссонный малабар», так высоко чтимый многими знатоками, на удивление вонюч. Напротив, в других местностях объявились истинные перлы: а именно, на Антигуа и в Гватемале, — с нотками дыма, пряностей, цветов и шоколада, с таким ярким, живым привкусом…

Эмили хмурит лоб. Наряду с отличным кофе, который «Линкер» закупает в таких количествах, все-таки еще довольно много и низкопробного, особенно африканского «либерика», самого дешевого, тяжелого, густого, без запаха, с дегтярным привкусом и без малейшего намека на кислинку. Что говорить, теперь рынок им буквально завален: ни один уважающий себя торговец не будет набирать его про запас, если только…

Отец показывает свой склад какому-то гостю: это элегантно одетый мужчина с быстрым взглядом и приятной улыбкой.

— А, Эмили, вот ты где. Брюэр, позвольте представить вам мою дочь!

Мужчина делает шаг навстречу, пожимает ей руку:

— Весьма рад познакомиться, мисс Пинкер! Кажется, у нас с вами есть общая знакомая — Миллисент Фосетт.

Эмили удивлена, даже приятно поражена:

— Я не слишком близко знакома с миссис Фосетт. Но я член ее общества и большая ее поклонница.

— Мистер Брюэр — член Парламента от округа Илинг, — поясняет Пинкер. — Он, как и я, питает особый интерес к свободной торговле.

Она взглядывает на гостя с еще большим интересом:

— Вы либерал?

— Несомненно! И хотя мы в данный момент оказались вне правительства, у меня нет сомнений, что с помощью прогрессивно мыслящих людей, подобно вашему отцу, — Пинкер склоняет голову как бы в подтверждение слов молодого человека, — в скором времени мы вновь получим поддержку избирателей. Нашим девизом станет Свобода с большой буквы — свобода мыслить, свобода тратить деньги по собственному разумению, свобода вести бизнес без вмешательства правительства.

— Перемены и Прогресс! — подхватывает Линкер. — Другого пути нет.

— Является ли ваша партия также и поборницей свободы для женщин?

Гость утвердительно кивает:

— Как вам известно, за последние пять лет ежегодно вносится на рассмотрение проект закона о равном избирательном праве и ежегодно тори удается оттягивать голосование. Мы намерены покончить с подобным злоупотреблением процессуальными нормами.

— Однако сначала главное, не так ли, Брюэр? — вставляет Пинкер. — Свободная Торговля, а потом социальные проблемы.

Добродушный взгляд Брюэра направлен на Эмили. На мгновение между ними будто вспыхивает легкая смешинка — возможно, взаимопонимание: что ж, так устроен мир: путь к идеалу надо осуществлять шаг за шагом.

— Прежде всего, мы должны попасть в правительство, — подтверждает Брюэр, но теперь обращается он скорее к ней, а не к ее отцу. — И для этого нам необходима поддержка деловых людей. Поэтому — прежде всего Свободная Торговля. Лишенные избирательных прав по положению своему не в силах помочь нам обрести власть, которую мы употребим на их благо.

Они остановились у двери на улицу. Экскурсия Брюэра явно приближается к концу, отцу не терпится приниматься за дальнейшие дела, но Эмили и член Парламента медлят.

— Быть может, мы еще вернемся к этой дискуссии, — произносит он.

— С радостью, — подхватывает она. — С большой радостью.

И многозначительно смотрит на отца.

— Что? Ах, да… вы должны, Артур, пожаловать к нам на ужин. Нам все-таки о многом еще следует побеседовать.

— Так ты собираешься финансировать либералов? — спрашивает Эмили отца после того, как член Парламента уходит.

— Собираюсь. Похоже, это единственный способ заполучить некое влияние. Да и им, чтоб обойти тори, необходимы средства. — Отец резко поворачивается к дочери: — Ты одобряешь?

— По-моему, идея великолепна. Только зачем нам влияние?

Отец кривится:

— Ну, есть основания подозревать, что… Хоуэлл присоединил свои плантации к синдикату. Теперь он частично монополист. Даже с нашим Определителем конкурировать с ним невозможно.

— И твой мистер Брюэр способен помочь?

— Либеральное правительство, как и мы, не потерпит, чтобы рынком заправляла кучка богачей и чужие правительства.

— Каким же образом они положат этому конец?

— Если понадобится, посредством закона. А в обозримое время… — Линкер многозначительно смотрит на дочь, зная, что та поймет всю важность того, что он сейчас ей скажет. — …мистер Брюэр считает, что они смогут нам помочь порушить картели.

— В самом деле?

— Именно к Свободной Торговле они стремятся, они уже разрабатывают пути проникновения в ключевые комитеты и установления дипломатических связей с соседями Бразилии.

— Похоже, воды утечет немало, не на одну чашку ароматного кофе, — вздыхает Эмили.

— Верно, — соглашается отец. — Но, полагаю, всякое дело делается не вдруг, от малого к большому.

Тут она вспоминает, что пришла с вопросом:

— Имеет ли все это отношение к дешевому либерийскому кофе, который мы покупаем?

— А! — Линкер кивает. — В некотором смысле, имеет. Давай-ка пройдем в контору.

Проходит полчаса, они все еще сидят за большим столом, где Эмили работала вместе с Робертом. На столе лежит раскрытый Определитель, прямо перед ними полдюжины чашечек указывают, что из них пили разные сорта кофе.

— Как видишь, — говорит Пинкер, — Определитель на практике выполнил двойную функцию. Вот работа по смесям, которую за последний месяц Роберт для меня проделал. — Он бросает взгляд на дочь: Роберт по-прежнему — тема, которой она избегает. Отец указывает на одну из чашек:

— Возьмем дешевый, грубый кофе, вроде этого. Определим его изъяны, добавим сколько нужно сортов, которые имеются в Определителе и которые нивелируют недостатки. — Пинкер указывает на прочие чашки. — И тогда мы получим кофе без явных пороков.

— При этом кофе, который, бесспорно, не обладает ярко выраженными достоинствами! — замечает Эмили.

— Верно… но и это может само по себе явиться достоинством. Видишь ли, Эмили, на самом деле, у людей подчас вовсе не одинаковые пристрастия к вкусу кофе. Положим, для тебя и меня хорош африканский, он крепкий, яркий. А другим предпочтительней еще более крепкий и густой аромат южно-американского. Помнится, Роберту нравится изысканный «мокка» и йеменский, но многим эти цветочные нотки кажутся излишне душистыми. Смешивая кофе в соответствии с принципами Определителя, можно полностью искоренить все то, что могло бы в противном случае отвратить покупателей от «Кастла». Мы получаем в итоге продукт, который нравится всем. Кофе, вкус которого устойчив, независимо от того, каков его состав. И все это за полцены.

— По-моему, Роберт был бы весьма огорчен, услышав твои слова.

— Роберт не деловой человек. — Отец внимательно смотрит на дочь. — Ты знаешь, я имел основание отослать его подальше, и дело тут не только в деньгах.

— Да, — говорит Эмили. — Я знаю.

Она избегает взгляда отца. На ее щеках появляются два розовых пятнышка.

— Возможно, — тихо произносит отец, — если расстояние охладило твои чувства, ты сочтешь, что, в конце концов, этот человек не для тебя. И тогда… У тебя перед ним не будет никаких обязательств.

— Я предпочла бы не отступать от нашей договоренности, отец.

— В сердечных вопросах, как и в деловых, надо выбирать наилучший вариант. Мало ли что прежде намечалось. Любая договоренность сводится к одному: к тому, как человек воспринимает факты.

Эмили не отвечает. Вместо ответа она тянется к Определителю, проводит пальцем по пробкам флаконов, выбирает один. Вынимает флакон, вынимает пробку, слегка вдыхает аромат.

— Я понимаю, — произносит она. — Ты, отец, абсолютно прав, советуя мне быть осмотрительней. Обещаю, что опрометчивого решения я не приму.

 

Глава двадцать четвертая

Зейла

31 июля

Дорогой Хант,

Мы торчим в этой вонючей, богом забытой дыре уже целых три недели. Только теперь я ясно понял, что Аден был сущий рай — пусть это было болото, но болото приятного вида, хорошо обустроенное болото, с налаженной жизнью, с нормальными домами и непременным пространством между ними, так что вместе взятое вполне можно назвать улицей. Здесь же просто хижины, грязь и удушающие клубы сухой красной пыли. Эта пыль — жгуче-въедливая, отдающая кожей и чем-то прогорклым, — похоже, и есть запах Африки. Из ноздрей ничем его не вытравить.

Местный народ зовется сомали, но ими управляет другое племя, именуемое данакаль, под присмотром которого торговые пути. Данакаль ходят с мечами и копьями и носят ожерелья из странных сморщенных, шаровидных штук, напоминающих сушеные финики, что на самом деле не что иное, как яички их врагов. Нет, я не шучу: здесь наказанием за малейшую провинность — скажем, за несвоевременную выплату долга, — является мгновенное отсечение мечом ваших висюлек. Прелюбодеи в сравнении с этой карой отделываются куда легче, их забивают камнями. Местной деревней правит дикарь по имени Абу Бакр со своими одиннадцатью сыновьями. Я употребляю здесь слово «дикарь» не в этническом смысле: субъект лично укокошил полсотни человек, о его жестокости ходят легенды. Само собой разумеется, без его дозволения мы не можем никуда отсюда деться.

Время от времени нас допускают к его двору — то бишь, пространству красной, обнесенной частоколом земли, одновременно исполняющему роль и монаршего двора, и хозяйственных угодий. Этот старец с клочковатой бородкой восседает на кушетке из звериных шкур. Даже на расстоянии от него разит козлиным духом. На правителе грязно-белая тога и громадный в форме луковицы тюрбан. Позади в одеждах чуть почище стоит парочка сомали, отгоняющих от его чела насекомых штуковинами, чем-то напоминающими те, чем у нас на родине пользуются при раздувании огня. В левой руке правитель держит четки, которые цокают у него под пальцами, правой ковыряет в зубах зубочисткой. Глаза его, глаза тирана, — тусклы и равнодушны. Время от времени в ходе нашей беседы он вдруг негромко плюнет, особо не заботясь, куда попадет. Если в данный момент вы в фаворе, вам подносят кофе — превосходный кофе в крохотных чашечках, его наливает из сосуда с крохотным носиком застывший в вечной готовности каведжабухи. На вопрос, когда отправится караван, Абу Бакр произносит: «Иншалла» — как Бог даст. Что на самом деле, разумеется, означает, «когда мне заблагорассудится». А когда ему заблагорассудится? Сказать невозможно. Мы все ждем чего-то — какого-то знака, подсказки. Если спрашиваем Абу Бакра, что нужно, чтобы он разрешил нам отправиться в путь, тот хмурит лоб; спрашиваем его челядь, те пожимают плечами и повторяют то же заклинание: «Скоро, иншалла, совсем скоро».

Временами, если мы впадаем в немилость или если Абу Бакру вздумается поиграть у нас на нервах, нам не только не оказывается честь лицезреть, как он плюется, нас вынуждают стоять и наблюдать придворную суету, пока правитель не соизволит вновь отпустить нас восвояси. Нам твердят, будто он к нам крайне расположен, что это бесконечное ожидание лишь пустая формальность, вроде очереди на почте. Что еще должен состояться харур, то есть совет старейшин, который и рассмотрит нашу просьбу, и временами Абу Бакр ссылается на сложность созыва этого собрания, как на причину того, почему ничего не решается. Чистая выдумка: всем ясно, что решения принимает только он один.

В данный момент мы заняты тем, что подбираем себе попутчиков. Заручились поддержкой некоего Десмонда Хэммонда, бывшего военного, который теперь сколачивает себе состояние торговлей слоновой костью и еще кое-чем. Иногда они с партнером, буром по имени Тэттс, вооружившись «ремингтонами», бутылками «мартини-генри» и прочей амуницией, на неделю исчезают; по возвращении верблюды их, часть которых престранные, неведомые Дарвину мастодонты-гибриды, тянут громадные тюки.

Еще одна любопытная особенность этих мест: невозможно купить любовные услуги женщин. Не потому, что здесь существуют сложности морального порядка, совсем наоборот — все достигшие брачного возраста женщины уже раскуплены. Поскольку количество жен здесь не ограничено, богатые мужчины продолжают увеличивать их число, сколько им заблагорассудится. Хэммонд поведал мне, что до того, как женщина достигнет половой зрелости, ей делают обрезание, смысл чего сначала я никак не мог уяснить и что продолжает вызывать во мне протест, когда я пишу эти строки. В центре материка, куда мы направляемся, все обстоит иначе. У народности галла даже и замужняя женщина может иметь любовника: если снаружи у хижины выставлено копье, ни один мужчина, даже муж, не имеет права туда войти. Не могу не заметить, что эта мера весьма почитается в дикой псевдоцивилизации здешнего побережья, и в этом смысле составляет весьма завидный контраст с тем, что происходит в нашей стране.

Забавно, не правда ли, что человек, столько пропутешествовавший, столько повидавший, по-прежнему сосредотачивается не на странностях нового, а на том, что оставил, — именно на странностях прошлого. Как звучит изречение Горация, что нам вдалбливалось в школе? Coelum non animum mutant qui trans mare currunt — «Тот, кого влечет за моря, меняет кожу, но не душу». Интересно, так ли это на самом деле.

Привет тебе,

Зейла,

2 августа, 1897 г.

Моя дорогая Эмили!

Надеюсь, мы скоро уедем отсюда. В Зейлу прибывает торговец кофе Ибрагим Бей и, по последним слухам, он должен появиться у нас через несколько дней. Мы надеемся, что с его помощью административные сложности, которые держат нас здесь, вскоре будут устранены. Приближенные Абу Бакра, очевидно, преисполнены радости за нас: они расплываются в улыбке, произнося имя Бея.

Бедняга Гектор — он ужасно сокрушается по поводу сезона дождей. Даже подумывал до наступления непогоды оставить меня здесь и отправиться обратно в Аден и потом на Цейлон. Но, оказалось, волей Вашего отца он обязан непременно проследить, чтоб я обосновался как следует. Не скажу, что мне стало легче в обществе Гектора, но я благодарен за это решение. Остаться здесь в одиночестве было бы весьма непросто.

Только что наблюдал брачную пляску двух бакланов: зрелище восхитительное. Самец более ярко…

 

Глава двадцать пятая

И в этот момент я вижу ее.

Я сижу на палубе нашего корабля, пишу письмо, как вдруг из-за излучины реки выплывает другой. Дау, на весельном ходу, — четыре пары черных весел ритмично, одним движением, ходят вверх — вниз. А на палубе — нечто живописное.

На складном стуле, как на троне, восседает человек в белых, необъятных арабских одеждах: одна рука на колене — он ею упирается, будто хочет встать. Во всей его позе напряженное нетерпение. Тяжелое, чувственное лицо, лицо властителя, но глаза — полуприкрытые веками глаза — зорко следят за всем, что творится на пристани. Крупные мясистые губы, арабский нос с горбинкой. Позади стоит чернокожий: рослый мужчина — скорее, рослый мальчик, так как, при всем его исполинском росте, что-то детское сквозит в черной физиономии. Юноша застыл наподобие часового в ожидании команды, буднично, как какой-нибудь лондонец на набалдашник трости, возложив руки на рукоять внушительного оружия вроде меча, свисающего до самого деревянного настила палубы.

А за ним, по другую руку от араба, стоит девушка. От щиколоток до самых волос увернута в шафранно-желтую ткань. Черты лица под покрывалом нежные, утонченные, почти как у индианки, и тело… Набежавший с реки бриз взволновал ткань, и я вижу, что тело у нее сильное, гладкое, фигура стройная, как у атлета. Девушка, я вмиг понимаю это, умопомрачительно хороша; кожа у нее черна необыкновенно и, как скол угля в луче света, будто серебрится.

Раздается свисток. Весла на корабле лихо, как у четверки с рулевым на Темзе близ Итона, взмывают вверх, и течение несет корабль к причалу. Суетятся с канатами люди. Откуда ни возьмись, собирается, возбужденно нарастая навстречу кораблю, толпа; как всегда в таких случаях, поднимается гвалт. Корабль скользит прямо к тому месту, где стоит на якоре наше судно. Мужчины на палубе по-прежнему глядят прямо перед собой, но, когда корабль проплывает мимо, девушка слегка поворачивает голову и смотрит прямо на меня. То, что я чувствую, встретившись с ней взглядом, описать невозможно, — чтобы выдержать его, мне остается единственное: не отводя глаз, не мигая замереть при виде такой ослепительной красоты.

Едва корабль причаливает, араб встает со стула. При своей массивности, он легок в движениях; ему не нужна помощь многочисленных протянутых к нему рук, чтобы сойти на сушу. За ним — чернокожий, также отвергая помощь и выставив свой меч перед собой, как священник распятие. Затем — быстро и уверенно — на берег сходит девушка: ступает на край борта, натянувшаяся хлоп-новая ткань рисует изгиб тела; чуть качнулась и, балансируя, как кошка, прыгает… — нет, почти не напрягаясь, просто делает шаг вперед на пристань.

И тотчас начинается обычная суматоха — снуют носильщики, выгружая товар. Я как зачарованный продолжаю на нее смотреть. У нее черные ступни — такие черные, что даже кажутся серыми: но, когда она сходила на берег, мелькнули розовые пятки. Теперь ясно видно, что волосы под свободно повязанным платком длинные и курчавые. Выбиваются черными спиральками завитки. Желтое одеяние — можно даже сказать, сари, — овевает ее, походя обрисовывая то одну, то другую часть тела… она подносит руку к виску, поправляя платок, и я вижу, что ладонь у нее тоже серовато-розовая.

Корабль еще не разгрузили, но араб раскатистым басом отдает несколько распоряжений. Потом вся троица все тем же порядком направляется в сторону деревни, к монаршему двору. Я провожаю взглядом шафранно-желтое покрывало, заслоняемое черными головами, — она движется совсем не так, как они, — мощно, легко, свободно, плечи расправлены, как у бегуньи. Что-то щелкнуло у меня в мозгу, повернулся ключ в замке, о существовании которого я даже не подозревал. Нет, мне это не почудилось, я явно это ощутил. Но открылся или закрылся замок, непонятно. У меня перехватывает дыхание: едва я осознаю это, из горла вырывается хлюпающий звук. Опускаю глаза. В руке недописанное письмо к Эмили. Я комкаю его в кулаке и бросаю в воду. Письмо, прежде чем пойти ко дну, описывает пару кругов на воде, и, сперва медленно, постепенно набирая скорость, погружается затем в черный, беззвучно устремленный к морю поток.

 

Глава двадцать шестая

Через полчаса я все еще сидел там, на прежнем месте, когда Гектор прибежал обратно.

— Нас зовут, — коротко бросил он. — Прибыл Ибрагим Бей и теперь, кажется, треклятый негритосский король наконец будет с нами беседовать.

— Что ж, славно, хоть что-то сдвинулось. Наконец.

— Вот что я вам скажу: это, черт побери, форменная наглость!

Я встаю со складного стула, чтобы идти на берег, но Гектор меня останавливает:

— Считаю, Роберт, нам надо ему все высказать. Мы здесь не как частные лица, как этот вор и негодяй Хэммонд. Мы представляем здесь британскую индустрию. Пусть человек для него ничто, но это он уважать должен.

И вот мы идем ко двору Абу Бакра, гнусного диктатора этой Богом забытой навозной кучи в крохотном, засиженном мухами уголке дикой земли, — разодевшись, насколько сумели, пошикарней: белые галстуки, фраки, широкие кушаки, а у Гектора вдобавок оказалась еще и роскошная белая шляпа, увенчанная красными перьями какаду. Африканцы глядят на нас равнодушно. Подозреваю, просто решили, что наконец-то мы одеты подобающим образом, как и надлежит племенам в глубине континента.

Абу Бакр лежит развалившись на своей тахте, ест финики. Перед ним стоит Ибрагим Бей. У ног тирана серебряный поднос. На подносе гора листьев — наверное, какие-то пряности или опиум; дар купца правителю. Негр тут же, при своем хозяине. Я ищу глазами девушку, но ее нигде не видно.

Нас замечают и делают знак приблизиться. Абу Бакр представляет нас на языке, никому из нас не знакомом, но жесты его вполне красноречивы. Бей, Гектор и я пожимаем друг другу руки. Правитель снова что-то говорит; приносят какую-то бумагу; он обмакивает в чернила печать, прижимает к бумаге, при этом забрызгивая чернилами свои белые одежды. Затем без намека на улыбку протягивает мне свою руку. Я дотрагиваюсь до нее: рука заскорузла и груба, как пятерня прокаженного, но я все же ее пожимаю. Взгляд правителя свиреп. Нас отпустили.

— Давно ждете? — едва мы выходим за пределы двора, спрашивает Бей озабоченно. Будто выходя на перрон из запоздавшего скорого поезда.

— Почти месяц, — свирепо буркнул Гектор.

— А! Не так плохо! — Бей улыбается. — Рад познакомиться с вами обоими. Вы, я думаю, определенно Крэннах? А вы, — он поворачивается ко мне, — наверное, Роберт Уоллис?

— Разве мы знакомы?

— Мой добрый друг Сэмюэл Линкер писал мне, что вы прибываете в Африку. Он просил, чтобы я вам помог по мере сил. — Бей склоняет голову. — Это честь для меня.

— Чем была вызвана задержка? — быстро спрашивает Гектор.

— Задержка? Какая?

— Почему его королевское ничтожество продержало нас тут так долго?

Физиономия Бея принимает несколько обескураженное выражение:

— Представления не имею. Но в данный момент как раз собирается совет старейшин. Не преподнесете ли вы им что-нибудь в дар? Об Абу Бакре позабочусь я сам.

— В дар? — кривится Гектор.

— Парочку коз было бы в самый раз.

— Коз у нас нет, — замечаю я.

— А если бэ и были, — гнусавит Гектор, — мы бэ не стали платить за разрешение на перемещение там, где мы как подданные Ее Величества имеем право свободного передвижения.

— Разумеется, — чутко подхватывает Бей, — вы вовсе не обязаны делать подарки. — Поймав мой взгляд, он подмигивает. — Но может статься, в противном случае вы задержитесь здесь весьма надолго.

— И еще лично я считаю, — не унимается Гектор, — как только белый человек прибегает к взятке, он тем самым осложняет жизнь другому белому человеку, попадающему сюда вслед за ним.

— В таком случае, мне крайне повезло, что я не белый — по крайней мере, не вполне белый человек, — говорит Бей.

Он явно личность в высшей степени незаурядная. Иной бы счел за оскорбление тон Гектора, не говоря уже о выборе выражений, но Ибрагим Бей ведет себя так, будто все это остроумная шутка.

— Но, предположим, харур выдаст разрешение, согласны ли вы разделить со мной расходы по продвижению каравана? Мне также необходимо в Харар, а чем крупнее отряд, тем меньше риска.

— Риска? — переспрашиваю я. — Разве это опасно?

— Путешествие, друг мой, всегда опасно. Едва мы выйдем из-под защиты Абу Бакра, — тут Гектор презрительно фыркает, — попадаем на поле сражений. Император Абиссинии Менелик борется с итальянцами и угнетает народ галла. Народ галла борется со всеми другими племенами. Египтяне повсюду, где бы не появились, сеют смуту в надежде, что кто-то возрадуется их вторжению. Правда, у нас есть винтовки, а также бумага с подписью Абу Бакра, и еще мы находимся под защитой своих паспортов. Покончить с нами не так-то просто.

Удивительное дело, но именно после того, как Бей объявил, что наша экспедиция будет опасной, я почувствовал себя в высшей степени успокоенным. Полагаю, благодаря харизме этого человека — он чем-то напомнил мне Сэмюэла Пинкера.

— Но взятку давать мы никому не будем, — упорно бубнит Гектор.

— Вы ведь даете чаевые носильщику или официанту? — кротко спрашивает Бей. — Отчего же не подать правителю или вождю?

— Чаевые подают после, — стоит на своем Гектор. — Взятку до.

— Что ж, решено. Две козы приносим в дар по окончании их совета. Я уверен, они удовлетворятся устным заверением, что в результате получат двух коз. Общеизвестно, что слово англичанина неколебимо. — Бей хлопает в ладоши. — А теперь, позвольте предложить вам кофе! Мой лагерь на том холме, там несколько прохладнее.

— Мне надо пойти подготовиться, — угрюмо заявляет Гектор.

Бей переводит взгляд на меня.

— Благодарю, — говорю я. — Сочту за честь.

— Типичный араб, — бормочет Гектор, когда Бей устремляется вверх по холму. — С нами вместе хочет только потому, что на британский караван они напасть не осмелятся. Не удивлюсь, если он приплатил Абу Бакру, чтоб тот заставил нас ждать.

Проходя по лагерю Бея, вижу как прислужники подносят воду и освежевывают козу. В центре шатер покрупней, чем прочие. Снаружи стоит юный негр, надзирая над женщинами, которые что-то стряпают у огня. Завидев меня, он молча приподнимает полог и жестом предлагает мне войти.

Внутри шатер убран пестрыми шелками, под ногами все в коврах. Чувствую острый, пряный запах какого-то благовония. Позже мне предстоит узнать, что это миро. Посредине низкий столик, по обеим сторонам которого два стула наподобие трона.

— Добро пожаловать, Роберт.

Из бокового покоя является Бей. В новом одеянии: теперь на нем легкие хлопковые шаровары, рубашка из того же материала и шелковый узорчатый жилет. Неожиданно легким при его тучности шагом он идет ко мне, приветственно сжимает мне плечи.

— Добро пожаловать, весьма рад! — повторяет он. — Сэмюэл писал мне о ваших дерзаниях — вернее сказать, терзаниях. И, конечно, об Определителе, — горю нетерпением познакомиться с этим удивительным сводом. Но, прежде всего, — безоговорочно прежде всего! — кофе. Вы еще не знакомы с кофе по-абиссински?

— Кажется, нет.

Бей улыбается:

— Мулу! Фикре!

В шатер входит негр, и они обмениваются парой слов на арабском. Бей указывает мне на стул.

— Прошу, садитесь! — говорит он.

Не сводя с меня глаз, он усаживается на другой стул. Через минуту входит девушка. На секунду я едва не лишаюсь чувств, такой эффект производит на меня ее появление. Теперь ее полотняное одеяние темное, почти коричневое, и доходит до бедер. Под ним светлые шелковые, расшитые жемчугом шаровары; ее предплечье обвивает змеей длинный медный браслет. До этого глаз ее ясно я разглядеть не мог. Они у нее на удивление светлые, единственно светлые на ее нежном, чугунно-черном лице. Возможно, в ней течет кровь дальнего предка из моряков-европейцев. Светлые, почти серые глаза на миг — бесконечный миг — необъяснимым выражением встречают мой взгляд и скользят вниз, едва она приседает, поднося огонь к благовонию в курильнице. Пары ароматного дыма наполняют шатер. Губы у нее пурпурные до черноты: такой оттенок бывает у граната.

— Кофейный ритуал, — произносит голос Бея, — состоит из трех чашек, абал, тона и барака, которые пьют поочередно. Первая чашка — удовольствие; вторая погружает в созерцание, а третья дарует благодать. Между чашками кофе, как считают абиссинцы, происходит преображение духа.

Возвращается с медным подносом негр. На нем всякая утварь: чашки, черный глиняный кувшин, мешочек со шнурком, салфетка и чаша с розовой жидкостью. Девушка окунает салфетку в чашу и приседает возле меня. От одного взгляда на нее у меня едва не вырывается восторженный «ах».

И вот неожиданно она протягивает руку и касается влажной ароматной салфеткой моего лица. Проводит по лбу, по носу, по прикрытым глазам, мягко обводит щеки. Островато-сладкий аромат розовой воды наполняет ноздри. Я чувствую ее пальцы поверх салфетки. Ее прикосновение ощутимо, воздушно, но до странности бесстрастно. Ее дивное лицо совсем близко, но она снова отстраняется. Туго стягивает шнурки мешочка и, держа в обеих руках, подносит ко мне.

— Теперь, Роберт, надо вдохнуть запах зерен, — произносит голос Бея.

Я беру у нее мешочек и подношу к носу. И вдруг понимаю, что мне уже попадались эти зерна, в Лондоне, — такие, или очень похожие. Жимолость… лакрица… дым костра… яблоко.

— Я уже знаком с этим кофе, — говорю я. — Вы продали такой Линкеру.

Бей улыбается:

— Он вас неплохо вышколил. Этот кофе из одной местности неподалеку от Харара — оттуда, где вы как раз собираетесь разводить плантацию.

— Есть ли у него название?

— Названий много или нет вовсе, зависит от того, где вы находитесь. Во всем мире его зовут «мокка», хотя, как вы заметили, он совершенно не похож на сорта «мокка» из моей страны. Он поступает из Харара тем самым невольничьим путем, по которому двинемся и мы. — Он заметил мой удивленный взгляд. — Вы не знали? Ну да, путь, по которому мы двинемся через пустыню, как раз тот самый, по которому веками перевозили невольников. Это, не только кофе, и есть источник процветания Харара, и в том причина, почему здесь не всегда желательно привлекать внимание посторонних. Между тем обе торговли — кофе и рабами — еще и иными узами связаны между собой.

На мгновение он умолкает. Зерна в жаровне с шипением жарятся. Девушка помешивает их деревянной ложкой: ритмичным, как в каком-то ритуале, движением. Ее пальцы тонки и длинны; тыльная сторона руки темна, почти черна, в то время как ладони и кончики пальцев светлы, почти как у европейцев.

— Чем же? — спрашиваю я.

— Чтобы не заснуть во время ночных передвижений, невольники жевали слегка промасленные зерна кустарника каффа. В местностях с более умеренным климатом эти зерна порой выбрасывали — кидали у дороги, когда невольники останавливались на привал. Кое-где зерна укоренялись, и там зарождались новые плантации.

— Стало быть, такие привалы оборачивались благом?

— Но только не для пленников. Именно во время этих стоянок мальчиков-рабов кастрировали. Потом зарывали по пояс в раскаленный песок, чтобы прижечь рану. Кому не везло, у кого рана нагнаивалась, тех оставляли в пустыне умирать мучительной смертью.

Несмотря на зной, меня пробрало дрожью.

— Но ведь это все в прошлом?

Бей промолчал. Зерна прожарились до, как выражаются знатоки, первого треска, пощелкивая и гремя в своей глиняной чашке. Девушка ссыпала их на тарелку. Запах усилился. Паленый деготь, пепел, тлеющий торф — но над всем этим торжествующее реет тот самый сладковато-медовый, цветочный аромат. Девушка протягивает мне тарелку, и я вдыхаю этот густой, жаркий запах.

— Отличный аромат, — говорю я ей учтиво, но ее прекрасное, утонченное лицо безучастно, как маска.

— По-моему, она меня не понимает, — говорю я, передавая тарелку Бею.

— Вот тут вы не правы, Роберт. Фикре знает семь языков, включая французский, английский, амхарский и арабский. Но она не заговорит ни на одном из них без моего позволения.

Бей подносит тарелку к носу и делает глубокий вдох.

— У-ах…

Я заглядываю в глаза девушки. На миг улавливаю в них — как бы кивок, еще что-то: будто отчаяние, призыв, немой, истовый.

Я слегка свожу брови, как бы говоря: не понимаю.

Мгновение мне кажется, она колеблется. Вот еле уловимо поводит плечами. Не могу объяснить.

Я скашиваю глаза на Бея. Почему? Из-за него?

Снова легкий, почти незаметный кивок. Да.

Девушка принимается готовить чашки, держит каждую над курящимся миро, поворачивая туда-сюда, чтобы напитались благовонием. Потом быстрыми плавными движениями толчет зерна в ступке. Высыпает кофе в серебряный кофейник и заливает кипящей водой. Вздымается пар. Пронзительно взмывает аромат: исступленно-страстный, смесь акации и пряностей, лилий и лайма.

Горлышко кофейника длинное, изогнутое, как клюв у колибри. Девушка льет кофе в чашки тонкой непрерывной струйкой. Протягивая чашку мне, чуть подается вперед, намеренно загораживая от Бея наши руки. Я чувствую, как что-то тайно протискивается мне в ладонь — маленькое, твердое. Незаметно, поднося кофе к губам, опускаю взгляд.

У меня в ладони одно единственное кофейное зернышко.

Что это значит? Пытаюсь поймать ее взгляд, но она по-прежнему на меня не глядит. Я отпиваю кофе. Да, оно так же прекрасно, как и то, что я пробовал в последний раз в Лаймхаусе, — возможно, даже лучше: на этот раз ноздри наполнены ароматами миро и розовой воды, чувства обострены зноем и благовониями. И присутствием этой девушки.

Вторая чашка неуловимо иная — кофе уже немного успел настояться; ароматы стали гуще, вкус полнее. Я слежу за ее движениями; легкий хлопок вздымается, когда она приседает на корточки. Она узкобедрая, как гепард, и ее плавные движения чем-то напоминают его бег. Она явно решила, что повела себя слишком рискованно: избегает моего взгляда, даже когда ей приходится, готовя меня к очередной чашке, обмакивать салфетку в розовую воду и освежать ею мое лицо. Но я улавливаю что-то в ее жесте — когда она проводит влажной салфеткой по моей щеке, рука на мгновение замирает.

Она роняет салфетку. Мы тотчас оба наклоняемся за ней. Наши пальцы соприкасаются. Ее глаза округляются в испуге.

Пожалуйста. Будьте осторожней.

Я, успокаивая, лишь раз сжимаю ей руку. Не бойся. Верь мне. Жди.

Бей между тем повествует о кофе. Обсуждаем разные способы хранения, влажный и сухой.

— При первой же возможности, Роберт, переходите к влажному способу: лучше хранится и меньше выпадает зерен. — Он говорит о сорте «харар». — …вывозить кофе трудно, но со временем будет легче. Менелик поговаривает о строительстве железной дороги от побережья до Дире Дава. Вы явились в самое время: скоро эти места станут весьма прибыльными.

Третья чашка — барака. Теперь кофе чуть солоноват: выпарившись, он стал насыщенней. Девушка освежает напиток веточкой, пахнущей имбирем.

— Вы знаете, что это, Роберт? — спрашивает Бей, вынимая веточку и поднося ее к носу.

Я качаю головой.

— Тена адам. Абиссинцы считают его афродизиаком. Как видите, у церемонии кофепития столько значений. Меж приятелей она — знак дружеского расположения, у купцов, вроде нас с вами, это символ доверия. А для влюбленных это уже совсем иной ритуал. Если женщина предлагает мужчине кофе, это способ выразить ее страсть.

Пальцы моей левой руки перекатывают зернышко, небольшое, твердое, круглое. Так вот что оно означает?

— Вот она какова, церемония кофепития. Отныне я уверен, вы меня никогда не обманете. Ха-ха!

Раскатистый смех Бея заполняет шатер.

Фикре собирает пустые чашки и аккуратно расставляет их на подносе. При выходе, к которому Бей сидит спиной, она оглядывается и смотрит на меня. Блеск белых зубов, губы цвета спелого граната на черном. И исчезает.

— Давно ли служит у вас Фикре? — спрашиваю я как бы между прочим.

Бей пристально смотрит на меня:

— Очень хороша, не правда ли?

Я повожу плечами:

— Ну да, весьма.

Мгновение он молчит, потом резко бросает:

— Она не служит мне, Роберт. Она моя собственность. Она рабыня.

Было у меня такое предчувствие. И все равно эти слова вызывают шок… ярость.

— Сообщаю вам это, — говорит Бей, пронзая меня взглядом, — потому, что вы так или иначе об этом узнаете, и потому, что лгать вам не хочу. Но, уверяю вас, все не так просто. Когда-нибудь я расскажу вам, при каких обстоятельствах я ее купил. Но не сейчас.

— Ну, а Мулу?

— Его тоже, — склоняет голову Бей. — Он ее лала… ее служанка, охрана, прислуга.

— Так, значит, он…

— Да-да, он евнух. Был ребенком отлучен от родных и кастрирован по дороге; все, как я вам рассказывал.

Я вздрогнул. Это объясняет странность, озадачившую меня при виде Мулу — рослый мужчина с гладкими щечками мальчика…

— Для вас, британцев, рабство — великое зло, — без нажима произносит Бей. — Но тут все иначе. Тут просто так никому не скажешь: «Ты свободен, отправляйся домой!» Куда им идти? Даже если они знают, к какому племени принадлежат, там их уже не примут — они уже другие. Я обеспечиваю им лучшую жизнь, чем та, на которую они могут рассчитывать.

Я кивнул. Услышанное для меня потрясение. Но одновременно испытываю жуткую, неистовую зависть.

 

Глава двадцать седьмая

— Нет, право, — сердито говорит Ада. — Я понимаю, Эмили, он твой жених, но все-таки, зачем он пишет обо мне в таком снисходительном тоне!

— Ты о том, что он писал Лягушонку про жителей деревни и Вагнера? — снисходительно спрашивает Эмили.

— Именно. Я намерена ему непременно отписать.

— К этому времени он, вероятно, будет в Абиссинии. Я и не знаю, когда письма до него дойдут, он не ответил еще ни на одно из моих. К тому же, Ада, я подозреваю, что Роберт только притворяется насмешником. Так ему легче взбадривать себя.

— На мой взгляд, бодрости у него даже через край.

— И все-таки ему, должно быть, там не так-то просто. Чтоб поддержать его, от нас требуется хоть немного понимания.

— Хорошо тебе говорить, тебе-то он пишет всякие дурацкие нежности и любовные письма.

— Признаться, — говорит Эмили с грустной улыбкой, — Роберт не великий мастер писать любовные письма. По-моему, он считает, что это губительно для его творчества.

Ада фыркает.

— Тебе он не слишком нравится, так ведь? — тихо спрашивает Эмили.

— Я просто не нахожу в нем ничего особенного. И… — Ада медлит, чувствуя, что есть черта, за которую ей как сестре переходить нельзя. — В общем, меня удивляет, почему он так сильно нравится тебе.

— Наверное, потому, что с ним всегда смешно.

— Что касается меня, — надменно заявляет Ада, — то я бы не потерпела мужа, который постоянно паясничает.

Как раз в этот момент в комнату врывается их отец. Он тащит за собой длиннющую белую ленту телеграфного аппарата из конторы.

— Дорогие мои! — восклицает отец. — Взгляните, какую чудную новость я вам принес!

— Что это, отец?

— Надевайте пальто, мы едем на Биржу. Фирма «Лайл» собирается положить конец сахарной монополии!

— А к нам какое это имеет отношение? — спросила Ада, хмуря брови.

— Впрямую никакого. Но если такое возможно для сахара, мы можем проделать то же и с кофе. В любом случае, это надо увидеть собственными глазами!

Ни одна из дочерей не испытывает подобного энтузиазма, но обе с послушной поспешностью надевают пальто и шляпки. Между тем отец их уже останавливает кэб, и вот они уже устремляются по лондонским улицам в Сити.

— Долгие годы «Лайл» имел дело с ситуацией, похожей на нашу, — поясняет Пинкер. — Они в той же зависимости от «Тейта», в какой мы от «Хоуэлла». Но покоряться они не намерены! Они начали завоевывать себе имя, сбывая свой сахар в виде сиропа. Теперь «Лайл» пустил в ход сахар со своих собственных свекольных полей в Восточной Англии: они надеются с его помощью прекратить монопольное вздувание спекулятивных цен.

— Я по-прежнему не понимаю, как это можно сделать, — упрямо повторяет Ада.

— «Лайл» внезапно выбросит на рынок крупную партию сахара, — поясняет Эмили. — Синдикат «Тейт» вынужден будет его купить, если хотят держать свою, искусственно вздутую цену. Потом все будет зависеть от того, у кого крепче нервы. Если «Лайл» прекратит продажи, проиграют они, а цена по-прежнему останется высокой. Если «Тейт» прекратит покупать, проиграют они, и цена опустится.

— Именно так! — одобрительно улыбнулся отец. — «Тейт» уже в затруднительном положении из-за плохого урожая. А у «Лайла» отличные запасы… Турнир обещает быть захватывающим.

На Бирже их проводят на галерею для публики. Чем-то похоже на театр, думает Эмили, глядя сверху на разворачивающееся действие. Перед ней громадный, наполненный гулом зал, вдоль стен которого располагаются несколько высоких восьмиугольной формы помостов красного дерева с латунным обрамлением.

— Это биржевые ямы, — поясняет отец. — Норфолкская вот эта, прямо под нами.

Десятки мужчин суетятся вокруг сектора, на который указывает Пинкер, взгляды их прикованы к грифельной доске. Прямо как дети перед уличным кукольным театром, ожидая, когда появятся Панч и Джуди, подумалось Эмили. Активность исходит лишь от человека в ярко-красном котелке, пишущим на доске цифры; доходя до низа, он волнообразным взмахом все стирает и начинает писать снова.

— А! Вот и Нийт, — воскликнул отец Эмили. — И Брюэр тоже.

Эмили подняла глаза: член Парламента, который недавно посещал отца, шел к ним вместе с молодым человеком в деловом костюме. Прежде чем сесть, Брюэр приветственно склонил голову, улыбнувшись Эмили. В это время Пинкер что-то настойчиво толковал Нийту прямо в ухо, и, когда тот повернулся, чтобы уйти, хлопнул его по плечу.

— Наш брокер, — поясняет отец, снова садясь на место. — Я поставил на «Лайл» небольшую сумму.

— Это пари?

— Что-то вроде. Дал поручение на продажу. Если, как я рассчитываю, цена упадет, я получу разницу.

Эмили кивает, однако все-таки она представляет себе этот рынок совсем не так, как, очевидно, ее отец. Отец открывается ей совсем с другой стороны, таким она его раньше не знала: прежде, когда он называл свои тюки с кофе пехотой и конницей, совершенно иное поле сражения вставало у нее перед глазами.

В зале звенит звонок. И тотчас же вокруг ямы вспыхивает гулкое бормотание. Мужчины машут руками, будто изъясняются на языке жестов; другие строчат накладные, которые порхают за коричнево-красную конторку и обратно. Несмотря на то, что эти действия Эмили не понятны, она осознает, что на ее глазах разыгрывается какая-то серьезная драма. Похоже, в центре нее двое мужчин, стоящие по разным сторонам восьмиугольного возвышения.

— Брокер «Лайла». И «Тейта». Вот они, — говорит отец. — Ага! Если не ошибаюсь, вон и их патроны. Поглядеть пришли.

На галерею для публики проходят две различные группы. Каждая примерно человек из пяти-шести. Группы, нарочито избегая друг дружку, подходят к бортику и сосредоточенно наблюдают за происходящим внизу.

— Братья Лайл. А это, я думаю, Джозейф Тейт, сын сэра Генри. — Пинкер снова переводит взгляд в зал, напряженно всматривается в меняющиеся на доске цифры. — Насколько могу понять, Лайлы продолжают покупать. Должно быть, пополняют свой фонд.

— И при этом надеются сбить цену?

— Это просто ход. Они хотят показать Бирже, как много вкладывают.

Минут двадцать ничего особенного не происходит. Ада ловит взгляд Эмили и кривит физиономию. Но Эмили смотреть совсем не надоело, напротив, она целиком захвачена происходящим. Не то чтобы ей это очень нравилось — собственно, ей даже как-то неприятно смотреть, как все сводится к передаче бумажек взад-вперед через коричнево-красную конторку. Что-то пугающе-бандитское видится ей в этих людях, окруживших яму. Как будто они в любой момент способны, как звери, наброситься на кого-то из дилеров, рвать его зубами…

— Поразительно… — бормочет Линкер.

Он смотрит в ту часть галереи для публики, где весьма престарелый джентльмен, опираясь на трость, пробирается к группе Тейта. Рядом с ним молодой человек, готовый в любой момент, если потребуется, поддержать старика.

— Сам сэр Генри Тейт, — тихо произносит Линкер. — Ему, должно быть, уже за семьдесят.

Словно появление старика явилось сигналом, шум в зале меняет характер. Люди кричат на брокера Лайла, размахивая руками у него перед носом, изъясняясь странным языком знаков, суют ему в руки какие-то бумажки. Тот невозмутимо собирает бумажки, хлопает одних по плечу, демонстрируя, что принял их контракты, одновременно не переставая кивать другим, подписывая счета и выдавая их обратно.

— «Лайл» продает, — произносит отец. — Вот оно!

Переполох продолжается минут пять. Пинкер взглядывает туда, где сидит рядом с сыном Джозефом сэр Генри, сложив руки на набалдашнике трости. Оба с бесстрастными лицами наблюдают за суматохой, происходящей внизу.

— Скоро они непременно сломаются, — бормочет Пинкер. — Они уже потратили целое состояние.

Внезапно шум как будто стихает. Внизу в зале наступает долгая пауза выжидательного затишья. Но вот брокер «Лайла» качает головой.

Один из тех, что в зале, отворачивается от него, направляясь к брокеру «Тейта».

— Кончено, — еле слышно произносит Пинкер. — «Тейт» выиграл.

— Как же так, отец?

— Кто знает? — отрывисто бросает тот. — Возможно «Лайл» неверно оценил момент. Возможно, резерв у них оказался меньше, чем они считали. Возможно, просто у старика нервы покрепче. — Пинкер встает. — Поехали домой.

Галерея уже пустеет. Первой ее покидает группа «Лайла»: сподвижники Тейта обмениваются скупыми рукопожатиями. Трудно представить себе, что на карту было поставлено и проиграно целое состояние.

— В следующий раз им не выиграть, — говорит отец, опустив глаза. — И этот день не за горами. Рынку необходима свобода, и нет такого человека, кто мог бы противостоять рынку. — Он поворачивается к Артуру Брюэру: — Запомните эту тризну, Брюэр! Мы должны извлечь из сегодняшнего дня урок, чтобы нас не постигла та же судьба.

 

Глава двадцать восьмая

Через четыре дня мы покидаем Зейлу. Караван в тридцать верблюдов, в составе которого не только мы с Ибрагимом Беем, но также и Хэммонд с Тэттсом, стремится в таком единении благополучно продвинуться как можно глубже к центру континента. Фикре и Мулу шагают позади вместе с прочими слугами. Иногда к концу перехода я вижу, как она бредет, пошатываясь, опираясь на евнуха. Он нежно обвивает ее рукой, поддерживая.

Близ Токочи мы делаем привал, чтобы набрать воды. Наполняем гхербы, курдюки из козьих шкур, и они парами, как два громадных футбольных мяча, навешиваются на каждого верблюда. У воды тухлый, псиный привкус — hircinos — вонь становится просто нестерпимой после дня пребывания на солнце. Через десять миль у Варумбота мы поворачиваем в глубь континента. Мы на самой кромке пустыни: деревня, как крохотная гавань на берегу громадного моря, на самом краю раскаленных песков. В лунном свете — передвигаемся мы с сумерек до рассвета — песок похож на соль, яркий, блестящий, сверкающий, точно необозримая кварцевая равнина. Проводишь языком по губам и слизываешь соленую пыль. На черных лицах вспыхивают кристальные искорки. Если верить Хэммонду, мы сейчас находимся ниже уровня океана. Временами среди безжизненных голых кустарников происходят выбросы испарений, фумарольг; временами видим лишь бесконечные застывшие песчаные волны. За всю ночь лишь раз встречаем что-то, напоминающее жизнь, терновое дерево, но и оно, судя по листьям, скорее всего уже засохло.

Обнаруживаю, что в дневные часы грежу Эмили, проигрывая в памяти моменты нашей взаимной влюбленности: как она топает ножкой во время нашего уличного спора, как мы обедаем в ресторанчике на Нэрроу-стрит… Но едва я бросаю взгляд на Фикре, ловлю отблеск лунного света на ее графитово-серой коже и тотчас же с какой-то головокружительной мощью я восстаю. Ритм верблюжьей поступи, когда с ним свыкаешься, действует гипнотически, исподволь сладострастно подталкивая к мерному покачиванию, что вовсе не способствует рассеиванию фантазий, роящихся в голове.

Когда восходящее солнце, точно воздушный шар над садом Монпелье, повисает над песками, мы по-прежнему бредем по бескрайней пустыне. Я улавливаю тревогу погонщиков. Находиться под палящим солнцем здесь в дневное время равноценно смерти. Гхербы почти пусты, и, похоже, никто точно не представляет себе, как быть дальше. После некоторых препирательств, продолжаем двигаться в прежнем направлении. И вот в поле зрения возникает очередная деревенька, хаотичные хижины, едва различимые на фоне хаотичных нагромождений камней, тут и там встречающихся в пустыне, которые обманом зрения то вырастают до размеров громадного корабля, то съеживаются до размеров крохотной песчинки. Это Энза, наше пристанище на сегодня. Всеобщий вздох облегчения. С дюжину убогих хижин; пара коз, высматривающих траву между камнями; негритоска, кормящая младенца плоской серого цвета грудью, обмякшей, как выжатый апельсин. Плечистые грифы расхаживают вокруг хижин или теребят клювами вонючие останки в верблюжьей соломе, но есть колодец, чтобы наполнить наши фляги. Мы одолели сорок миль.

Следующей ночью я, несколько сконфуженный, еду верхом на верблюде — неловко как-то пристроиться на спине верблюда, когда женщина идет пешком. Но здесь явно свои понятия о приличии: нельзя уступать своего верблюда рабыне Бея, как нельзя и уступать слуге место в омнибусе.

Ибрагим Бей видит, что я посматриваю на нее, и пускает своего верблюда вровень с моим.

— Я обещал, что расскажу вам, как нашел ее.

— Разве?

— Хотите, сейчас расскажу?

Думаю про себя: вот я еду на верблюде по пустыне. Надо мной огромная луна — настолько огромная и ясная, что, кажется, протяни руку и дотронешься до ее щербатой поверхности. Уже который день я почти не сплю. Я направляюсь туда, где отсутствует всякая цивилизация. От верблюдов воняет. Купец-араб хочет рассказать мне о своей невольнице. Да нет же, это какой-то кошмарный сон.

— Пожалуй, — говорю я.

 

Глава двадцать девятая

Бей рассказывает долго, почти час, голос его низок, речь монотонна. Все произошло как бы случайно, — невольничий рынок в Константинополе; один любознательный приятель уговорил посетить. Вопреки здравому смыслу, Бей потащился за ним поглазеть.

— Хочу, чтобы вы поняли, Роберт. Это вам не какой-нибудь грязный, отвратительный базар, где валом скупают и продают работников для плантаций. Это была торговля куда более ценным товаром — девушками, отбираемыми с детских лет за красоту и пестуемыми в гареме какого-нибудь уважаемого торговца, где их обучают математике, игре на музыкальных инструментах, языкам и игре в шахматы. Некоторые девушки из восточных земель — из Грузии, Черкессии и Венгрии — их ценят за светлый цвет кожи. Другие из родни самого торговца.

Такие девушки, поясняет Бей, не обязательно даже покупаются потенциальным хозяином: скорее их перепродают от посредника к посреднику, и самые изысканные постепенно дойдут до самого султанского гарема. Каждый посредник набавляет цену. Цена девушки, продаваемой в гарем к султану, астрономическая, больше, чем Бей способен заработать за всю свою жизнь. Но таких чрезвычайно мало: девушка, достигшая подобных высот, должна быть поистине уникальной.

Бей вперил взгляд во тьму.

— Нас встретил торговец, он предложил нам для начала прохладительное — шербет, кофе, сласти и тому подобное, — затем указал нам наши места, которые предоставлялись гостям. Таких оказалось всего десятка два, но было очевидно, что некоторые готовы в тот день пожертвовать кое-каким состоянием.

Зала с одного конца была задернута занавесью, за ней можно было уловить мельканье разгоряченных лиц, любопытные взгляды, возбужденный девичий смешок… товар за занавесью ожидал торга. Уселся за стол писарь, готовя перья и учетные книги для записи платежей. Мать торговца, ханым, разряженная в самые дорогие одежды, суетилась вокруг, отдавая последние распоряжения. Торговец произнес краткое приветствие. Затем представил первую девушку, расписывая ее в самых лучезарных красках. Все это было прекрасно, но нам не терпелось самим увидеть ее. Наконец она вышла к нам, смущаясь присутствия стольких мужчин и в то же время явно гордая собой — быть избранной открывать торги считалось за честь. Это была русская девушка, довольно красивая, почти ребенок. На ней был гомлек, кафтан из переливчатого, украшенного драгоценными камнями шелка, расстегнутый у ворота, шелковые шаровары, мягкие сапожки. Мы зачарованно смотрели на нее. Понятно, никто до нее не дотрагивался — для острастки слишком резвых повивальной бабкой было представлено свидетельство непорочности девушки, но здесь все подавалось так, чтобы подчеркнуть, что эти девушки для гарема, не куртизанки.

Я открыл было рот, чтоб задать вопрос. Тут же закрыл, не желая прерывать рассказ, но Бей это заметил:

— Вы, Роберт, вероятно, представляете себе гарем неким борделем. Но сераль не имеет ничего общего с домом терпимости. Туда не возьмут девушку, если ее трогали другие покупатели, осквернили, так сказать. Нечто сходное с покупкой книги — вы, я думаю, предпочитаете изысканные книги?

Я кивнул, хотя не мог припомнить, чтобы прежде упоминал об этом в разговоре с ним.

— Если вы покупаете свежее издание, вам приходится разрезать страницы. Почему? Эту услугу вам легко предоставил бы книготорговец или печатник. Но все дело в том, что всем нам хочется убедиться, что именно мы являемся первыми читателями этих строк. Как с книгой, так и с женщиной.

Перед нами выросла каменистая насыпь. Караван замедлил ход, животные поочередно осваивали камни, попадавшиеся на нашем пути. Я оглянулся. Фикре среди бредущих пешком. Мулу помогает ей пробираться через камни, перенося на руках с камня на камень. Ее кожа отливает серебром, лунное сияние на кромешно-черном фоне.

— Начался торг, — вкрадчиво говорит Бей, — почти сразу же всякая запись была прекращена — подробностей я не помню. Я вообще многого не помню. Кончено, мало удовольствия было глядеть, как человеческие существа идут с молотка. Правда, многие девушки, казалось, были по-детски счастливы. Прежде их явно так роскошно не наряжали: каждая выступала из своего укрытия гордо, с каким-то завороженным восторгом, как будто летела в своих мягких шелковых туфлях к своему креслу посреди залы. Но не это заставило мое сердце биться с удвоенной силой. Как вы помните, я купец: коммерция у меня в крови. Я бывал на многих торгах, но ни разу на подобном. Аукционист знал свое дело — его голос не заглушал бормотание в зале, но взгляд не пропускал ничего, он кивал, едва заметив воздетую руку, или с легкой улыбкой предлагал назвавшему более низкую цену снова включиться в спор. Возбуждение в зале было необыкновенное. Такие девушки очень редко попадают на рынок, а для собравшихся мужчин собственное состояние ничего не значило в сравнении со страстным желанием купить себе такую… и, думаю я, со страстным желанием победить остальных претендентов. Разумеется, я не мог присоединиться к ним, даже если б захотел. Называемые кругом цены намного превосходили все мои возможности. Я был всего лишь торговец кофе, сторонний наблюдатель, который, по сути, и не имел права находиться здесь и наблюдать за игрой этих богачей.

— После того, как примерно полдюжины девушек было распродано, объявили временную остановку торгов. Чтобы якобы обнести участников прохладительными напитками, но на самом деле, чтобы возбудить накал страстей до наивысшей точки. И, — весьма лукавая задумка ханым с ее сынком, — во время кофепития было предложено некое представление. Никаких непристойностей: девушки просто вышли из своего укрытия, одни стали наигрывать на музыкальных инструментах, другие играть друг с другом в шахматы.

Тут мужчины повскакали с мест и начали ходить по зале, как бы беседуя друг с другом или любуясь изразцовым узором колонн, а на самом деле, чтобы получше рассмотреть девушек, которые еще не распроданы. И тут я услыхал: шепот пробежал по собравшимся. Был там один юноша, чьи одежды выдавали в нем знатного султанского вельможу. До меня донесся слух, что он намерен купить самую лучшую девушку и подарить ее султану в надежде получить за это в дар от султана звание правителя какой-нибудь области или что-то в этом роде. Прочие покупатели гадали, какую девушку выберет он.

Я оглядел залу, оценивая товар его глазами. Все светлокожие девушки были, как я уже сказал, распроданы. Возможно, он прельстится той венгеркой с длинными светлыми волосами, которая так искусно танцует? Похоже, и мамаша купца считала также: ханым суетилась вокруг девушки, оправляя на ней одежду, как на невесте, готовящейся идти к алтарю.

И вдруг я заметил за одним из шахматных столиков другую девушку, очень черную, очень красивую. Это была типичная африканка, она определенно несколько лет уже жила в гареме. На ней был кафтан из тонкого сверкающего шелка; она с серьезным видом передвигала фигуры на шахматной доске. Меня это заинтриговало: она играла в шахматы не для вида, как другие, то и дело стрелявшие глазами в мужчин; с истовой решимостью она полностью сосредоточилась на игре. Было видно, что ее задача — именно выиграть.

Такое было ее отношение к торгу, к покупателям, ко всему этому бесстыдному представлению: она попросту отодвинула все это от себя, вместо этого сосредоточившись на занятии, в котором была способна стать истинной победительницей. Это меня в ней восхитило.

Проходя мимо ее столика, я задержался. Ее противница была крайне слабая шахматистка, во всяком случае, явно не шахматы занимали ее в тот момент — ее больше интересовало то, что происходит в зале. Когда после нескольких ходов она сдалась, я шагнул к столику.

— Вы окажете мне великую честь, — сказал я, — если позволите присоединиться к вам в вашей игре.

Африканка повела плечами и расставила на доске фигуры. Я сделал пару простейших начальных ходов. Мне хотелось понаблюдать, как играет она. Приличия гарема требовали, чтобы она мне проиграла, польстила бы моему самолюбию. Через несколько ходов, я почувствовал, что такое возможно. Как вдруг — внезапно — искра отчаянной решимости вспыхнула в ее глазах, и она предприняла попытку меня обыграть.

Во время игры я изучал ее лицо. Она не поднимала на меня глаз — это считалось бы возмутительной наглостью, во всяком случае, в данных обстоятельствах. Но я не мог не оценить ее красоты. Что ж, вы сами видели: не буду описывать ее вам. Но, пожалуй, я опишу ее характер. Это была девушка, которой определенно нельзя овладеть — которую нельзя ударить. Всеми своими жестами она показывала, как ей ненавистно все, что здесь происходит, что ее выставляют напоказ. Победа надо мной была единственно возможной местью ее, пусть малой, но все же свидетельством ее непокорности.

И тут я почувствовал, что кто-то еще остановился у столика, за которым мы играли. Это был тот самый молодой сановник. Он следил за нашей игрой, и что-то в его молчании навело меня на мысль, что и он нашел в этой африканской девушке нечто неординарное. Я поднял голову, надеясь хмурым взглядом его отвадить, но он уже отошел.

Когда мы все вернулись на свои места, торговец огласил следующие лоты. Последней в качестве кульминации выставлялась на продажу самая светлокожая девушка. Первой выпал черед африканке. Торговец бегло зачитал перечень ее достоинств: знание языков, владение музыкальными инструментами, стрельба из лука, бег. Ее явно выставляли как нечто экзотическое, как некую новинку — некое образованное человекообразное. Двое несколько беспорядочно принялись торговаться друг с другом, вздымая цену до величин, судя по всему, весьма значительных. Их соревнование было внезапно прервано усталым взмахом руки вступившего в торг молодого вельможи.

Я тотчас раскусил его игру — он хотел показать, что просто пришла шальная мысль, почему бы не позволить себе и еще одну покупку. Хотя основной его интерес направлялся на иной объект, он был не прочь заодно прихватить и Фикре. Этот маневр мог обмануть иных из присутствовавших в этом зале. Но только не меня. Пусть я был не слишком сведущ в отношении невольниц, но я знал все о торгах. И была еще одна причина, по которой я так точно угадал намерения молодого человека: у меня были те же.

Играя с ней в шахматы, я успел в это короткое время… не то чтобы влюбиться в нее, но, пожалуй, подпасть под ее чары. Нечто поразительное овладело мной — интуитивно, всепоглощающе, всем существом я понял, что не позволю этому человеку и никому другому отнять ее у меня и сломить ее волю.

Торг был кратким и бурным. Молодой вельможа, пожав плечами, назвал солидную сумму. Прочие с поклоном отсеялись. Молоток ударил один раз. Как вдруг — возбужденный шепот, вернее озадаченный. В торг включился еще один покупатель. Некто дерзко осмелился вырвать эту необычную покупку из-под носа вельможи. С внезапным изумлением я обнаружил, что это был я. Моя рука воздета вверх. Вельможа выгнул бровь и снова поднял руку, возвещая, что вызов принят. Я прищелкнул пальцами — этот жест припахивал грубостью, но мне было не до приличий. Все уставились на нас. Вельможа нахмурился и удвоил цену. Тут уж было не до притворства, не до запоздалых намерений. Он хотел ее. Я тоже — но цена уже превышала мою выручку за целый год. Я снова поднял руку. Снова тот другой удвоил цену. Я понял, если мне повезет сейчас, мне придется заложить все, что я имею — в том числе и ее. Меня это не остановило. Я поднял палец, навел на распорядителя торгов и выкрикнул сумму настолько невообразимо громадную, что это граничило с абсурдом. Он принял мою ставку с поклоном и вопросительно взглянул на моего противника. Снова цена была удвоена. Снова я оказывался в проигрыше — но вот после минутного раздумья я снова удвоил цену.

Внезапно вельможа моргнул, развел руками, замотал головой. Все было кончено. Краткий порыв рукоплесканий — которые быстро стихли, как только до присутствующих дошло, что едва ли стоит аплодировать победе бедного купца над могущественным представителем свиты султана. Аукцион продолжался.

Во время всего этого действа Фикре, сидевшая посреди залы, нарочито не поднимала глаз. Но вот она подняла голову и взглянула на меня. Никогда не забуду этот взгляд. Он выражал крайнее презрение.

Я поставил на карту все, лишь бы стать ее обладателем — человеком, от которого зависела бы ее жизнь и смерть, — она же не выразила ни страха передо мной, ни интереса, будто я не более чем жалкий уличный мальчишка, отвесивший ей комплимент.

Где-то позади в серебристой тьме верблюд исходит переливчатым бульканьем, потом чмокает губами, производя звук наподобие хлопка. Хозяин что-то говорит ему, тихое бормотание бедуина.

— Да, я стал ее обладателем, — тихо, как будто про себя произносит Бей. — Представьте, если сможете, что это значит. Всю ответственность… все решения, которые я должен принимать. Представьте, в какое сложное положение теперь я попал.

— Отчего?

— А? — будто очнувшись, переспрашивает Бей.

— Отчего вы попали в сложное положение?

Мне кажется, Бей не столько рассказывал для меня, сколько для себя самого. Он явно весьма удивлен моим вопросом.

— Это, друг мой, уж история для другого раза, — бросает он, припуская своего верблюда вперед к головной части каравана.

 

Глава тридцатая

Очередная стоянка, очередная попытка заснуть в часы дневного зноя. Когда солнце, наливаясь, как спелый плод, наконец, густо краснеет, мы загружаем своих верблюдов. Песок под ногами теперь уже не похож на кварц, он черен — россыпь черных гагатовых бусинок; теперь мы в вулканической стране, в самаду.

Рядом со мной едет Десмонд Хэммонд, по самые ноздри замотанный бедуинским платком от летучего песка; его задубевшая, в морщинах от солнца физиономия уже почти как у африканца. Долгое время он молчит, потом произносит;

— Вы уж простите, Роберт, только на плантатора, по-моему, вы не слишком похожи.

— Пару месяцев назад я счел бы это за высочайший комплимент.

Хэммонд хмыкнул:

— Что, были причины сюда отправиться, да?

— Еще какие!

— Там, куда вы едете, европейцев почти не будет. Не говоря уж об англичанах. Если у вас возникнут сложности… Можете попытаться отправить нам письмо с бедуинами. Как ни удивительно, они вполне надежны, хоть и несколько медлительны.

— Благодарю, — говорю я искренне.

— Могли бы вместе с вами, если хотите, заняться торговлей. Я слышал, там есть и слоновая кость, и золото, и бриллианты. Если вздумаете продать что-нибудь, дайте мне знать.

— Думаю, моим ближайшим соседом будет Бей. В Хараре.

— Бей… — Хэммонд готов что-то сказать, но, видно, передумал. Кивает на Фикре, которая бредет за верблюдом Бея, держась рукой за повод. — Известна вам история про эту его женщину?

— Да. Как раз прошлой ночью он мне рассказал. Как купил ее на торгах.

Хэммонд снова хмыкнул:

— Это он так говорит.

— Вы что, ему не верите?

— Я не верю всей этой истории. Лицемерней арабов в свете нет никого, а уж араб-торговец лицемер из лицемеров.

— Предприятие моего хозяина уже многие годы ведет с ним дела. Я сам испробовал его кофе. Его товар неизменно весьма высокого качества.

Произнося это, я поймал себя на мысли, что, наверно, то же справедливо и в отношении к Фикре с торгом невольниц, — Ибрагим Бей просто всегда нацелен на самый лучший товар, будь то кофе или рабыня.

— Знаете, что говорят о Бее бедуины?

Я отрицательно качнул головой.

— Они говорят, что он слишком чувствительный. Считают, что купил девушку из самой презренной надобности — потому что влюбился.

— Что ж в этом такого ужасного?

— Дело с утехой не смешивают. Вдумайтесь. Ну, купил он ее. И что дальше?

Я уже представил себе в мельчайших подробностях рычащий экстаз срывания девственных лепестков, как следствие подобной покупки.

— Он ведь не шлюху покупает, — продолжал Хэммонд. — Такая девушка в их понятии это вовсе не блудница, такая во сто крат дороже стоит. Но цена ее зависит от двух обстоятельств. Первейшее — ее девственность, — не забудьте, Бей выложил за нее немалое состояние. Стоит ему ей овладеть, как она потеряет цену. Таковы особенности подобной торговли. Девушка будет стоить столько, сколько он за нее заплатил до тех пор, пока до нее не дотронулся мужчина, и он в том числе.

— А другое обстоятельство?

— Молодость, — припечатал Хэммонд. — Богатые арабы покупают жен, вступающих в период половой зрелости. К восемнадцати годам женщина уже сильно теряет в цене. Двадцатипятилетняя уже ничего не стоит — и уже, конечно, не попадет в крупный гарем.

Так что представьте теперь себя на месте Ибрагима Бея. Вы выложили состояние за эту девушку — все свое богатство вложили вы в нее. Вы ее владелец, вы можете делать с ней все, что вам заблагорассудится. И наверняка грезите о подобном. Ну, разумеется, как же иначе. Достаточно на нее взглянуть — ее захочет каждый. Но, будучи торговцем, вы также понимаете, что стоит вам это сделать, как она уже не будет стоить ничего. Ваши деньги, ваши вложения утекут бесследно, как вода сквозь песок.

Так продать или трахнуть? Неизбежный вопрос. И вы медлите в оцепенении, пытаясь его разрешить. Но злая ирония заключена в том, что пока вы ждете, она день за днем теряет в цене.

А вы все никак не можете решиться. Проходит год. К этому времени уже всем известно ваше злосчастье. Вы становитесь объектом насмешек — а для торговца это весьма пагубно. Люди не хотят иметь с вами дел, а если имеют, норовят вас надуть. Вы не можете рассчитывать на ссуду — кто даст вам в долг, если всем известно, что вы не способны заставить себя продать единственное свое достояние? Ваши соперники потешаются у вас за спиной. Между тем сама девушка становится все капризней и своенравней. Вы понимаете, что единственный выход это решиться и продать ее. Но что-то вас останавливает… Сантименты.

— Он обмолвился, что попал в сложное положение, — говорю я. — Должно быть, он это имел в виду.

Хэммонд кивает:

— Я уже достаточно давно блуждаю по Восточной Африке. Приходится наблюдать разный народ — арабов, африканцев, европейцев. Мы, европейцы, решаем для себя, что делать, и затем это делаем. В этом наша сила. У африканцев ментальность иная — они выжидают и смотрят, как все обернется: жизнью они не управляют. И в этом, в какой-то степени, их сильная сторона — их гибкость. Но арабы — самая восхитительная нация: вы никогда не поймете, как они к вам относятся. Их намерения всегда неясны: то ли в силу их религии, то ли из тщеславия, то ли из гордости. — Помолчав, он продолжает: — Думаю, сказанное можно свести к одному: держитесь с Беем на расстоянии. Одним словом, он не такой, как они, но и не такой, как мы.

Всю ночь мы бредем по зыбкому, черному, каменистому песку. Временами накатывает ветер, теплый и сухой, возбуждая шепот этой черноты, вздымая ее вихрями до щиколоток бредущих. Иногда мне начинает казаться, будто мы тащимся по бесконечной пустыне из поджаренных кофейных зерен. Вода на исходе. Верблюжьих погонщиков ограничивают двумя хлебками. Никто не осмеливается ограничить в питье белых, но я стараюсь не превышать нормы погонщиков. Когда наступает черед Мулу, он лишь смачивает губы и передает свою чашу Фикре.

Нынешняя ночь выдалась безлунной, двигаться приходится медленно. Мало-помалу улавливаем какое-то смятение, какую-то дрожь в воздухе, и она, нарастая, переходит в звук, напоминающий далекий гром. Это барабаны.

В кромешной тьме невозможно определить, в какой это стороне. Как вдруг я с ужасом осознаю, что «оно» вокруг нас — спереди, со всех сторон тьма говорит сама с собой, звуки, как громовые раскаты по небу, разносятся эхом по глухой пустыне.

Мы все замираем. Никто не понимает, что это.

— Должно быть, галла собираются выступить, — произносит наконец Хэммонд.

Мы продолжаем двигаться, но с осторожностью. И вот темнота разражается пением. «Оно» совсем близко, но поющих не видно. Мы сходимся тесней, по четверо в ряд, верблюды снаружи. Бедуины в страхе вытаскивают кинжалы. Хэммонд щелкает затвором ружья.

— Что они поют? — спрашиваю я.

Хэммонд пожимает плечами:

— Это на языке галла.

Внезапно Фикре произносит:

— Это песнь войны. В ней поется: «Без поцелуя нет любви. Без крови нет копья».

Впервые я слышу, как она говорит по-английски. Слова звучат с сильным акцентом, как у французов, говорящих по-английски, — но грамматически на удивление точно. Голос у нее низкий, она слегка пришепетывает, как будто язык упирается в зубы.

— Я их пугну! — Хэммонд поднимает ружье и четыре раза стреляет в воздух.

Верблюды испуганно кидаются вскачь, но скоро успокаиваются.

Пение резко обрывается. Слышны только визгливые вздохи шуршащего черного песка под ногой.

На рассвете мы натыкаемся на груду костей. Сначала видим грифов, медленно кружащих над чем-то впереди на песке. Потом вырисовывается горбатый силуэт верблюда. На спине его сидит птица, методически долбящая клювом верблюжью плоть.

Приближаясь, видим еще одного верблюда, и еще одного. Мы почти натыкаемся на них, только тогда замечаем и еще кое-что. Грифы отскакивают на несколько ярдов в сторону, выжидая, пока мы снова позволим им продолжить пир.

Между верблюдами останки четырех человеческих тел. Растерзанные останки — черная плоть, сквозь которую торчат белые кости, дочиста обчищенные клювами птиц. Прочие кости валяются сбоку, концы обломаны, как будто их тащили и вырывали друг у дружки.

— Гиены, — бросает Хэммонд. — Но людей убили не они.

Делаю над собой усилие, чтобы взглянуть. Любители падали первым долгом принимаются за мягкие части тела — глаза, лицо, живот. Одно изуродованное лицо представляется мне похожим на женское. Подбородок объеден полностью, одни зубы торчат.

— Наверняка, это бедуины, — говорит Гектор. — Бедняги.

— Вполне могут быть и европейцы, — коротко бросает Хэммонд. — Когда мясо гниет, всегда темнеет.

— Надо двигаться дальше, — говорит Бей. — До Биокобобо еще целый час пути.

Мы пускаемся в путь. О захоронении трупов разговора нет. Солнце по-прежнему высоко в небе. Осевшие в песке верблюды пустыми глазницами смотрят вслед нашему каравану.

 

Глава тридцать первая

Биокобобо — место нашего привала — оазис в полном смысле этого слова: небольшой городок с песочного цвета домиками, пристроившимися среди пальмовых деревьев. По одну сторону от этого поселения находятся три сверкающие кобальтом озерца. С одного края открывается вид на пустыню; дальнейший путь ведет вверх в горы.

Нам предстоит пробыть здесь несколько дней, чтобы восстановить силы и дать воинствующим галла пройти мимо. Здесь есть небольшой базар; питаемся фигами, орехами, кокосами, плоскими хлебами, сыром из молока верблюдицы. Мы с Гектором плаваем в одном из вади, извлекая кое-что необходимое из упакованного багажа. Просто поразительно, как после многодневного отсутствия всякого комфорта озерцо со сверкающей водой и возможность расположиться с походной кроватью начинают казаться неимоверной роскошью.

Пытаюсь писать. Дорогая Эмили, пишу это прямо среди пустыни. Ужин наш — очередная коза — жарится на вертеле над костром. Становлюсь большим знатоком по части коз… Но закончить письмо не способен, и это не из-за жары. Не могу в точности вспомнить ее лицо. Достаю из багажа Определитель и в тени одного из домиков осторожно откупориваю пару ароматных бутылочек. Запах кажется пресным, бесплотным. Или, может, я просто утратил обоняние — в ноздри с давних пор впечаталась вонь от грязного, потного верблюда.

Мы едим козлятину, посыпанную бербери — сушеным толченым чили: попробуешь и оторваться уже просто невозможно. Фикре и Мулу вместе с нами не едят, садятся поодаль в сторонке. Иногда он расчесывает ей волосы стальным гребнем, а в данный момент они разговаривают, тихо, но оживленно, на языке, который я не могу определить. Вижу, как она смеется — легко, раскатисто, и со смехом поддевает его плечом. Как школьница подружку. Он, смутившись, лишь улыбается.

Пару раз замечаю, что она поглядывает в мою сторону, но ее взгляд не выражает ничего: теперь в нем ни следа той напряженности, того немого отчаяния, что я уловил тогда в шатре Бея. Даже закралось сомнение — может, я превратно истолковал тот взгляд… Но ведь кофейное зерно было вложено в мою ладонь.

На второй день нашей стоянки в Биокобобо я просыпаюсь неожиданно рано. Вздохнув, поднимаюсь, потягиваюсь, выхожу наружу. В полутьме вижу стройный силуэт, окутанный голубым покрывалом, поспешно движущийся к вади. Фикре.

Мелькнув между пальм, она исчезает из виду. Ну да, вчера искупаться ей не удалось, в воде плескались мужчины, и вот, чтобы никто не видел, идет сейчас. Я не колеблясь пускаюсь по другой стороне вади и успеваю как раз в тот момент, когда она распускает свое покрывало.

В тусклом свете утра ее кожа сверкнула полированным металлом. Она ступает в воду, и я ловлю взглядом темную поросль, россыпь семян душистой гвоздики, у нее между ног: соски ее небольших, крепких грудей также темны до черноты. Я нетерпеливо и жадно взглядом поглощаю ее, глоток за глотком, как крепкий кофе. Вот она поворачивается ко мне спиной. Зачерпывает воду, чтоб умыть лицо; спина у нее литая, узкая, по-змеиному гибкая. В занимающемся рассвете водные брызги, вспыхивая, летят алмазным дождем. Она погружается глубоко в воду, с всплеском выныривает и плывет прямо к тому месту, где стою я.

Я прячусь, чтоб она меня не заметила. Но вдруг почему-то передумываю и уверенно делаю шаг вперед, чтоб она знала, что я за ней наблюдаю.

Так же уверенно она встает из воды. Воды в водоеме ей по пояс. Вода течет с нее, полируя черную кожу. Яхонты капель спадают с грудей.

Я чувствую шеей, как учащается пульс.

Бесконечный миг мы смотрим друг на друга. Вдруг в рассветном воздухе звякает козий колокольчик.

Она поворачивается и идет обратно туда, где осталась ее одежда, ее ноги медленно ступают по кристальной воде.

Пока это единственные слова на английском языке, услышанные мною от нее. Я снова слышу их — произносимые с ее причудливым французским выговором, — и понимаю, что становлюсь безнадежно ею одержим.

 

Глава тридцать вторая

Я жажду поговорить с ней наедине, но в этом мне препятствует Гектор, настроенный использовать нашу передышку, чтобы постранично проработать монографию «Кофе: выращивание и прибыль», — а также Ибрагим, настроенный к разговорам о поэзии.

— Ваш будущий тесть говорил мне, Роберт, что вы писатель. Знакомы ли вы с творчеством Хафиза?

— Боюсь, что нет.

— Тогда, быть может, вы читали стихотворные произведения Саида Акля?

— Это имя мне не известно.

— А сонеты Шекспира?

— Ну, разумеется, читал!

Я несколько уязвлен тем, что меня можно счесть полным невеждой оттого, что не читал ничего арабского.

— Как-нибудь я прочту вам стихи Хафиза из Шираза. Это был перс, но как глубоко мыслил. «Взвесив влияние разума на любовь, я открыл, что оно как капля дождя, падающая в море, оставит легкий след на поверхности и исчезнет…»

— Весьма любопытная мысль.

— Роббэ? — гудит рядом другой голос. — Послушайте-ка: «Посадив кустики кофе на горе Килиманджаро, автор по истечении шести месяцев эксперимента обнаруживает, что молодые саженцы превосходно развиваются».

— Весьма впечатляет, Гектор.

— «Подобно Хафизу, пей вино под звуки струн, ибо и сердце звучит шелком струн своих». Как я завидую вашему занятию, Роберт! Воистину поэт царь над людьми.

— Как это верно, Ибрагим.

— «Порой при недостатке времени известны случаи, когда землю в местах, предназначенных для посадки, ковыряют и рыхлят ломами, но это мера негодная и неблагодарная. Делайте посадочные ямы глубже, как только позволяют вам средства и ваше терпение».

— Благодарю, Гектор. Непременно приму это к сведению.

Это просто несносно. В тисках между рассуждениями Бея о любви и рассуждениями Гектора о вбивании кольев, о посадочных ямах, выращивании саженцев и мульчировании, мне не оставалось ничего иного, как ждать, когда караван снова двинется в путь.

Я тайно лелеял образ грациозного обнаженного черного тела, ступающего в водоем среди пустыни. Я столько времени уже не имел женщины.

— Не хотите ли кофе, Роберт?

Я поднимаю глаза. Это подошел Бей, хочет присесть рядом. Я пытаюсь читать рассказ в «Желтой книге», некий салонный юмор Мередита. Но, признаюсь, сосредоточиться никак не мог, даже до этого вмешательства.

— У вас есть с собой?

— Разумеется. Никогда не путешествую без мешка с зернами. — Бей хлопает в ладоши. — Фикре — Мулу! Кофе, прошу вас.

Оба поспешно приближаются. В мгновение ока разводят огонь, распаковывают кофе, находят глиняный кофейник и чашки, мелют зерна. Разведенный огонь доводят до нужной температуры. Откуда-то извлечена миниатюрная чаша с розовой водой.

Пожалуй, все готово, чтоб мы насладились кофе.

— Гектор! — окликает Бей.

— Айэ, если насчет кофе, я присоединяюсь.

Фикре подходит, чтобы оросить нам лица розовой водой, — вся в поту, на черной коже крохотные серебристые капли. Я заглядываю ей в глаза. Но они пусты, невыразительны.

И тут чувствую: мне в руку скользит кофейное зерно. Я наклоняюсь и дотрагиваюсь до единственного места, недоступного взглядам Бея и Гектора, провожу рукой по ее лодыжке, на мгновение сжимаю.

Ее глаза по-прежнему не выражают ничего. Совершенно ничего. Но внезапно чувствую: она дрожит, будто стоять вот так ей стоит неимоверных усилий.

По пути из Биокобобо мы пересекаем плоский бассейн реки Дахелимале, и начинается подъем в горы. Иногда мы проходим мимо возделанных земель — длинные узкие полоски разбросаны явно беспорядочно среди зарослей. Рослые чернокожие расхаживают все как один с палкой поперек плеч, согнутые в локтях руки перекинуты через нее вперед, кисти болтаются на ходу. Женщины обернуты тонкой алой, бирюзовой или зеленой тканью. На лбу украшения из монеток. Дети голы. Хижины их в виде бугров, покрытых кожей или ковриками. Возникает ощущение, что все это времянки.

Бесконечное путешествие уже начинает изматывать. Теперь исчезло чувство опасности, возникавшее, когда шли через пустыню, но горы к концу каждого ночного перехода кажутся все такими же далекими, как в начале пути.

Милая Эмили.

Я тупо смотрю на чистый лист. Он как соляная пустыня — яркое белое сияние, по которому пляшет слепящими бликами солнце. Похоже, слова, как и мысли, из меня испарились.

Я прикрываю глаза. Лицо Эмили всплывает передо мной. Она хмурится.

— Роберт, сосредоточьтесь! — говорит она.

Я улыбаюсь, открываю глаза. Но передо мной все тот же назойливо чистый лист.

— Кофе! — призывает Бей.

Запах жареных зерен стелется по лагерю; я сворачиваю листок, засовываю в карман.

— Иду.

Кажется мне или Бей в самом деле сегодня пристальней, чем обычно, останавливает свой взгляд на мне и Фикре, когда она готовит кофе. Взгляд из-под нависших век тяжел и непроницаем. Фикре омывает нам лица, потом подносит чашки с кофе. Передать что-либо нет никакой возможности.

Но, допивая кофе, я обнаруживаю на дне что-то. Зернышко среди гущи.

Часами я ломаю голову, что могут означать эти дары. Возможно, разгадка таится в разновидностях каждого зерна? Но рассмотрев зерна, обнаруживаю, что все они обычный харарский «мокка», те самые, из которых приготовлен кофе.

И вдруг меня осеняет. Не в зернах заключен смысл: смысл в самой тайной их передаче. Она дает мне этим понять, что в этом заключено ее ко мне доверие — единственное, чем она в этой жизни располагает, единственное, что способна предложить.

Наконец, во вторую ночь после Биокобобо, внимание Бея переключается на нескончаемое перемалывание с Гектором достоинств и недостатков контракта. Я замедляю шаг, потихоньку пробираясь к хвосту каравана, туда, где Фикре. Она оглядывается по сторонам, потом тоже убавляет шаг. Как бы случайно мы с ней оказываемся среди бедуинов, их верблюды заслоняют нас от прочих глаз.

Всегда есть вероятность, что кто-то нас может подслушать. Мы изъясняемся недомолвками, вернее, обмениваемся пустыми, ничего не значащими фразами.

— Ты очень хорошо говоришь по-английски, — шепчу я.

— По-французски лучше.

— Je suis Robert. Robert Wallis.

— Oui. Je sais. Je m’appele Fikre. По-абиссински это значит «любовь».

— Боюсь, мое имя совсем ничего не значит.

— Но это хотя бы твое настоящее имя, — говорит она, зло скривив губы.

— Так, значит, Фикре…

— …это то, как вздумал назвать меня хозяин. У меня, как у собаки, ничего нет, даже собственного имени.

Впервые я ощутил силу ее… как тогда выразился Бей?.. «непокорности»? Я бы скорее назвал это неистовостью. Эта хрупкая девушка — вся как мощный кулак, сжатый в яростном сопротивлении.

Но вот она резко скакнула вперед. Бей, насупив брови, оглядывается через плечо на свой караван. В мгновение ока между ней и мной пространство уже в три десятка футов.

Теперь мне становится ясна суть и еще одного послания этих зерен. Я превратно истолковал в ней дрожь, напряженность как боязнь. Нет, главное жизненное чувство этой девушки не страх. Глубинная, всепоглощающая злость. Как иная женщина может быть охвачена неистовой любовью, так и эта девушка охвачена неистовой ненавистью к купившему ее человеку. И ко мне ее отчасти влечет сладкая возможность мщения.

 

Глава тридцать третья

Ужин удался на славу. Наряду с Артуром Брюэром, Пинкер пригласил еще и старика Лайла, ныне почетного союзника в борьбе против Хоуэлла, а также несколько прочих сторонников свободного рынка. Эмили ловит себя на мысли, что ей хотелось бы за столом оказаться рядом с членом Парламента. Что и случилось: они входят в зал, и она обнаруживает, что ее место как раз по его левую руку. Одновременно с радостью возникает тревога. Ее настораживает не то, что ей придется его развлекать, — она не сомневается в своем умении вести глубокий разговор на политические темы, — а то, что она понимает: отец ни за что не посадил бы ее сюда, если б не считал, что это приятно обоим, ей и соседу.

И впрямь, не успели покончить с супом, как Брюэр, переключил внимание с соседки по правую руку на Эмили.

— Итак, — говорит он с улыбкой, — что вы думаете насчет попытки Лайла подорвать сахарную монополию?

— Она закончилась весьма трагично, — отвечает Эмили. — Но скажите мне как либерал, разве внутри блока Свободной Торговли нет никаких противоречий?

— В каком смысле? — удивленно вздымает брови он.

— Если, предположим, цены на сахар будут искусственно поддерживаться высокими, разве не позволит это, скажем, сэру Генри Тейту лучше заботиться о своих рабочих?

— Возможно, — кивает Брюэр, — хотя вовсе не обязательно.

— Между тем, если дать волю рынку, рабочим всегда будут платить по скудному минимуму.

— Это так.

— Значит, Свободная Торговля может вступить в противоречие с личной свободой рабочих, — продолжает Эмили, — отказывая им в возможностях, которые должна была бы дать им их личная свобода. Они не будут свободны от болезней, от нищеты, от моральной деградации, как не будут иметь возможности или стимула подняться над их нынешним положением.

Брюэр в восхищении смотрит на нее:

— Мисс Пинкер… Эмили… как красноречиво и емко вы отразили всю суть разногласий, которые в настоящее время заботят нашу партию.

— Правда? — Эмили до смешного льстит этот комплимент.

— Разумеется, Гладстон полагает, что если просто оставить все как есть — то laissez-faire, все это сработает во благо. Но мы начинаем открывать для себя изъяны такого подхода. Знаете ли вы, что половину тех людей, которых призвали воевать против буров, пришлось отправить назад на фабрики? Они просто не годны, чтобы воевать. Кое-кто из нас поговаривает теперь о некоем конструктивном либерализме или позитивной свободе, когда правительство стоит на страже свобод и благосостояния индивидуума.

— И что это практически означает?

Брюэр разводит руками:

— Не больше не меньше, как полное изменение роли государства. По сути, мы должны бы принять на себя немало обязанностей как просвещенные служащие. Скажем, почему не предоставить всем работающим некую форму медицинского страхования? Выплаты по болезни? Даже и пенсионные выплаты?

У Эмили едва не перехватывает дыхание:

— Значит, в этом суть вашей новой политики?

— Ну да.

— Как будет производиться выплата?

— Ну, разумеется, не за счет ввозных пошлин на кофе или чай — мы считаем своим долгом их сократить. Мы рассматриваем некую схему государственного страхования, куда каждый рабочий должен вносить некий вклад в зависимости от своих возможностей. — Брюэр улыбается. — Хочу подчеркнуть, что путь к этому довольно долог. Даже и в нашей партии тень, брошенная Гладстоном, весьма ощутима. А, — он переводит взгляд на стол, — те, чья добровольная поддержка нам так необходима, еще не вполне к этому готовы.

— Могу ли я чем-то помочь?

— Вы серьезно?

— Для меня нет в жизни ничего более серьезного.

Это как раз то, во что Эмили всегда верила: некий баланс между патернализмом просвещенных тори и алчностью свободного рынка. Но так радикально… так потрясающе ново… не какой-то призрачный компромисс, но совершенно новый путь вперед. Сердце ее учащенно бьется.

— Готовы ли вы, — спрашивает он с сомнением, — скажем, вести работу с избирателями? В моем административном округе Илинг мы крайне нуждаемся…

— Да, да! Пожалуйста! Какую угодно!

— Что такое? — взволнованно вопрошает Линкер, который сидит во главе стола. — Что это вы там замышляете, Брюер, вместе с моей дочерью?

Не сводя глаз с Эмили, Артур отвечает:

— Мисс Линкер вызвалась предложить свои услуги, Сэмюэл. Я и понятия не имел, что ее так интересует политика. Конечно же, первым долгом я бы испросил вашего позволения…

Линкер благосклонно улыбается:

— Пусть Эмили в свободное время занимается, чем ей заблагорассудится. Если вам, Артур, она может быть полезна, ради Бога, подключайте ее.

 

Глава тридцать четвертая

На следующий день, едва мы пытаемся вздремнуть, поднимается дикий шум. С тяжелой головой просыпаюсь под звуки стрельбы. Трое бедуинов держат, прижав к земле, четвертого. Он молит о пощаде, исторгая свои мольбы нескончаемым потоком. То и дело пытается вырваться, но его поднимают, снова валят на землю, со всей силы пинают ногами. Похоже, он был схвачен, когда пытался бежать, прихватив кое-что из товара Бея.

Собрали импровизированное судилище — бедуины на корточках образовали круг, в центре стул для Бея, по обеим сторонам от него стулья для Гектора и меня. Предчувствуя, что должно произойти нечто малоприятное, пытаюсь устраниться, но бедуинов это огорчает.

— Вы должны присутствовать, Роберт, — весьма категорично говорит Бей. — По их разумению, они оказывают нам большую честь, представив вора на наш суд.

Нехотя я усаживаюсь. Вора выволакивают в круг, пинком заставляют пасть перед Беем на колени. Краткий диалог: обмен парой фраз, не более. Извлекается сабля и подается купцу.

Двое бедуинов поднимают вора с колен, растягивают его с двух сторон за руки. Непрерывный протест несчастного перетекает в вопль. Бей делает к нему шаг. Свист сабли. Один из держащих виновника отступает назад. Мгновение, и тот падает в противоположную сторону.

Державший вора за левую руку, продолжает его держать. А вор в ужасе смотрит на истекающий кровью обрубок. Кровь жутко, толчками исторгается наружу.

Не спеша, как дело привычное, один из погонщиков затягивает жгут вокруг кровоточащего запястья и, поддерживая, уводит виновника. Отрубленная кисть отброшена на землю перед Беем, который не удостаивает ее вниманием. Отбросив саблю, он покидает пределы круга. Бедуины, до этого хранившие настороженное молчание, принимаются буднично обмениваться впечатлениями, точь-в-точь как зрители после какого-нибудь домашнего спектакля.

Позже застаю Бея у мешков с товаром. Он хмур. Не хочу ему мешать, но он подходит ко мне.

— Наверное, вы считаете подобное делом неприглядным, — бросает он.

— Не берусь судить.

— Если бы я не вынес такой приговор — а он вполне соответствует их законам, — они бы его убили. При этом меня — и вас, и всех нас, ferengi, — они считают слабыми, немужественными людьми. А в здешних краях слыть такими для нас весьма опасно.

— Понимаю.

— Понимаете, да?

Бей впился в меня взглядом, как будто искал во мне что-то, опровергающее мой ответ. Видимо, удовлетворившись увиденным, он хмуро изрек:

— Если бы лондонские любители кофе могли представить, какой ценой он достается, а, Роберт?

Теперь мы поднимаемся в горы. Полуразрушенные дворцы гнездятся на недостижимых скалах, над их зубчатыми стенами совершают свой облет орлы и коршуны. Видим коров — низкорослых и тощих, их головы венчают высокие, изогнутые в виде лиры рога. Даже у деревень вид иной. Вместо приземистых шатров кочевого люда здесь деревянные, крытые соломой хижины. Наружность жителей аборигенская: круглые лица, плоские носы. Странное смешение средневековья и древности: вряд ли меня удивит, если из-за поворота выскочит на боевом коне крестоносец.

Разбиваем лагерь у горного озера, заселенного пеликанами, и покупаем рыбу у местного жителя. Его весы ослепительно сияют, как будто выкованы из металла. Разводится огонь, жарится нанизанная на пруты рыба. Бедуины едят, тихонько переговариваясь между собой. После один за другим отправляются на ночлег.

Земля тверда, и ночь холодна. Я встаю и придвигаюсь поближе к огню.

Внезапной вспышкой высвечивается лицо за костром. Ее взгляд прикован к пламенеющим углям. В неистовом блеске глаз, как и на гладкой коже, играют отблески огня. Под покрывалом лицо волшебной красоты. Любая лондонская красавица жизнь отдала бы за такой овал.

— Ни о чем, кроме тебя, думать не могу, — шепчу я.

Мгновение мне кажется, что она не поняла. Как вдруг отчетливо, с четким акцентом она произносит:

— Не говори так. Так он говорит.

— А если это правда?

Она презрительно фыркает:

— Говорил он тебе, как меня получил?

— Говорил.

— Любит об этом говорить. Думаю, ему в голову не приходит, что по мне лучше б меня купил тот, другой.

— Почему?

Она поводит плечами:

— Перед торгом нам позволили пойти и собрать свои вещи. Я помнила, что на одном стеклянном изразце есть трещина. Стала ковырять осколок, пока он не оказался у меня в руке. Потом запрятала в одежду. Решила, если новый владелец захочет взять то, за что заплатил, прежде я перережу ему горло, потом себе.

Она снова переводит взгляд на гаснущий огонь.

— Каждую ночь я ждала. Но Бей не приходил. Это могло только означать, что он хочет продать меня. Но и этого он не делал. Это было странно… наконец я сообразила. Он хотел владеть мной и одновременно беречь меня, как какую-нибудь драгоценность, которую только он может вынуть из шкатулки, полюбоваться и снова убрать.

Она резко поворачивается ко мне. В полумраке я ясно вижу из-под ее полуоткрытых губ зубы, белые-белые.

Я придвигаюсь к ней. Миг колебания, и вот наши губы соприкасаются. Она обхватывает руками мою голову, еле слышно произносит:

— Пусть меня покупают, пусть продают. Но сердце мое им не принадлежит.

Еще один поцелуй, дольше. Она оглядывается на тени спящих.

— Надо остерегаться. Казнят и за меньшую провинность.

Она накрывает нас обоих с головой двумя нашими одеялами.

Здесь, во тьме, в этом укрытии под одеялами, как в детской игре… Запах ее дыхания: мирра, корица, фиалки, мускус… вкус ее кожи, ее языка, нежная теплота поцелуя, звуки, роняемые ею, ее прерывистое дыхание.

И слова, которые она шепчет, прильнув к моим губам:

Всю жизнь я ждала тебя.

 

Глава тридцать пятая

И вот Эмили включает политическую деятельность в круг своих интересов. Трижды в неделю в полдень она отправляется с вокзала «Ватерлоо» в Илинг, в контору к Артуру помогать ему в работе с избирателями. Среди добровольных помощников еще несколько суфражисток. Работа интересная, более того, увлекательная. Чувство товарищества, общих устремлений; ведь все эти, такие разные люди, из разных слоев общества, из разных побуждений объединяют свои действия во имя общего идеала.

Ведь у всех идеалов есть что-то общее. И вот что Эмили теперь понимает: мир разделен на тех, кто стремится использовать его ради собственного блага, и тех, кто хочет изменить его ради блага общего. Если ты сторонник перемен, тогда тебе по пути со всеми идеалистами. И тот, кто за равные избирательные права, и тот, кто за тюремную реформу, и тот, кто за Закон для бедных, и тот, кто за учреждение пенсий, — все идут в едином строю, все сплачиваются вместе, чтоб быть сильней.

А Артур — он глава их маленькой группы, но свое главенство осуществляет легко, никогда не забывая о том, чтобы поблагодарить добровольцев за их содействие в его работе. Иногда он приглашает кое-кого из помощников на чай в Палату представителей. Приглашает среди прочих и Эмили, и она очень ему благодарна, что особого внимания ей не выказывает. Провожает ее наверх, на Балкон для дам, откуда женщинам, скрытым за железным решетчатым ограждением, позволено наблюдать за деятельностью Палаты. Обсуждается ситуация с войной — либералы убеждают правительство гарантировать рабочие места всем тем, кого отправляют воевать за пределами Англии. Эмили поражена накалом страстей: точь-в-точь как страсти вокруг сахара на бирже. Но здесь агрессивность и потасовка еще более привычное дело. На ее глазах те, кто только что во весь голос оскорблял друг дружку, через пять минут покидают зал чуть ли ни в обнимку.

Артур ставит вопрос. Произносит его отчетливо и в подчеркнуто учтивой манере, и этим, похоже, слегка восстанавливает порядок. Садится под дружный хор: «Правильно! Правильно!» Когда Эмили встречает его в кулуарах, он победно сияет.

— Слышали, как я уязвил Адмиралтейство? — выкрикивает он. — Это им явно не по нраву.

Эмили его поздравляет. Мимо спешат какие-то люди. Один останавливается.

— Отличная работа, Брюэр! — говорит человек, улыбаясь и хлопая Артура по плечу.

— Благодарю вас, сэр, — гордо отвечает Артур.

Незнакомец переводит взгляд — завораживающий, лучистый взгляд, — на Эмили.

— А это кто? — спрашивает он.

— Мисс Эмили Пинкер — сэр Генри Кэмпбелл-Бэннермен, — представляет Брюэр. Особо, для Эмили: — Великий реформатор!

— Какого же вы мнения о нашем Парламенте, мисс Пинкер?

— Прекрасного! — с чувством отвечает она. — По-моему, здесь так много людей, пытающихся, что-то сделать, чтобы двигаться вперед.

— Пожалуй, хотя почти столько же и тех, кто пытается преуспеть в обратном направлении, — произносит сэр Генри, комично качая головой.

Стоящие вокруг весело смеются. На миг ее накрывает теплой волной причастности к этому умному, энергичному и талантливому содружеству.

— Мисс Пинкер проявляет особый интерес к женскому движению за равноправие, — замечает Брюэр.

— Да? — восклицает сэр Генри. — Но, как вы изволили заметить, — он указывает на окружение, — в текущий момент все присутствующие здесь мужчины. Именуем это место праматерью парламентов, но не допускаем в его палаты потенциальных матерей. Быть может, мисс Пинкер, настанет день, когда вы не только обретете право голоса, но за вас даже, возможно, станут голосовать.

— Вы действительно так считаете?

Улыбка сэра Генри говорила: разве могут быть сомнения? И с поклоном он исчез, уже окунувшись в разговор с кем-то из своей свиты. Окружение потянулось следом. А Эмили продолжала светиться, воспламененная мощью его оптимизма.

Артур распрощался с ней, проводив до станции подземки у Вестминстерского моста, откуда поезд увезет ее обратно к Лаймхаусу, и Эмили внезапно почувствовала себя ужасно неприкаянной, как будто оказалась изгнанной из Райского сада строгим, хоть и любезным ангелом.

 

Глава тридцать шестая

Очередной дневной переход. Но пейзаж вокруг уже не тот. Теперь склоны покрыты террасами возделанных угодий. Если смотреть вниз с высоты, кажется, будто кто-то опутал землю гигантской сетью. Временами на глаза попадается пара рядов кустарника с темными восковыми листьями. Гектор толкает меня в бок и радостно хрюкает:

— Видали? Кофе!

Заинтригованный, я направляю своего мула вдоль кустов, чтобы получше рассмотреть. Растение сплошь покрыто мелкими белыми цветочками, лепестки которых, стоит растереть между пальцами, издают сладковатый аромат; налитые душистым соком цветки растут густо, почти как кактусы. Запах кофе с легкой примесью ароматов жимолости и жасмина способен заглушить даже вонь моей пропитанной пылью и потом одежды.

С каждой ветки свисает длинная гроздь желтых, маслянистых, пухлых от мякоти ягод. Сорвав одну, хочу попробовать: надкусил. Но мякоть горькая и едкая, как сердцевина лимона.

Я обнаруживаю, что запах к вечеру усиливается. Едва опускается ночь, ниточки стойкого аромата от кофейных кустов, повиснув в темноте, щекочут нёбо. Я иду, прорывая эту нежную ткань запахов, медленно скользящую с места на место в недвижимом воздухе, как паутина по осени.

На каждой стоянке Фикре готовит нам кофе, пахучий и крепкий. Она проводит салфеткой по моему лицу, и я чувствую нежное давление ее пальцев. Она оглаживает меня медленно, плавно, щедро и сладостно проводя вокруг губ, глаз и носа. Я замираю, едва дыша. Только б не кончались эти нежные прикосновения. Но я понимаю, они никак не могут длиться дольше времени, которое она уделяет Гектору или Бею.

Перед тем, как уйти, она неизменно вкладывает мне в руку кофейное зерно. Или, если не удается в руку, куда-нибудь еще — за воротник, меж пуговиц моей сорочки, в боковую ложбинку у носа. Я находил их после, уже в седле, — зерна, маленькие, невесомые, отзывались в разных местах тела, обнаруживаясь вдруг, как крохотная песчинка в самом сердце жемчужины. А порой вспыхивает молниеносный взгляд, блеснет улыбка, предназначенная мне одному; сверкнут белые зубы и белки глаз из глубин накинутого на голову покрывала.

Дни стоят жаркие, душные, безветренные. Веки у меня тяжелеют, как после наркотика. Мерная поступь верблюдов стучит в висках, постепенно превращаясь в назойливый ритм совокупления.

Сладострастно-похотливые воспоминания — они роятся полчищами москитов в отупевшем мозгу. Надо гнать их прочь, но я знаю, они тотчас вернутся обратно.

Очередная стоянка. Лишь раз мне удается пообщаться с Фикре. Сгружая с верблюдов поклажу, мы оказываемся скрытыми от взоров верблюжьими торсами.

— В Хараре есть склад, который Бей захочет сдать внаем, — быстро говорит она. — Раньше принадлежал французу, торговцу кофе. Скажи, что снимешь этот склад.

— Отлично.

Верблюды стронулись с места, и прежде чем кто что-либо заметил, она скрылась.

Я где-то в хвосте каравана, поэтому сначала мне не понять, почему он остановился. Подтягиваюсь к передним, уже поднявшимся на гребень горы.

Под нами средь плодородной горной равнины, как в чаше, огромное озеро. Даже отсюда, издалека, можно разглядеть вокруг него стены и оборонительные сооружения. На башнях реют длинные, изорванные ветром флажки; дома из бурой глины и белые луковицы минаретов; птицы, искатели мусора, неустанно кружат над ними, как мухи над гниющим фруктом.

— Харар, — без нужды определяет Бей. — Прибыли.

 

Глава тридцать седьмая

Ты ощущаешь его, проходя сквозь деревянные ворота, — резкий, землистый запах жарящихся зерен, тянущийся из нескольких окон. По улицам расхаживают торговцы кофе с серебряными флягами под мышкой. На базарных прилавках высятся ряды джутовых мешков, содержимое в виде блестящих зерен просыпается наружу. Это город кофе.

Ибрагим ведет меня к складу французского торговца. Это красивое двухэтажное здание, выходящее окнами на базар. Там пусто, не считая пары личных вещиц, принадлежавших бывшему обитателю. Гроссбух на французском, несколько писем, жестяная полка с несколькими книгами, походная кровать. Создается впечатление, что помещение было оставлено в спешке. Бей утверждает, дело было гиблое. Этот купец еще молодым прибыл в Африку, рассчитывая нажить состояние торговлей кофе, но погряз в каких-то сомнительных делах. Случилось так, что одна нога у него вышла из строя. Он вернулся в Марсель, а потом сестра сообщила письмом, что он умер. Бей только рад, что я хочу занять этот склад.

Между тем Гектор нанимает бригадира по имени Джимо, имеющего опыт в разведении кофе. Мой компаньон не желает задерживаться в Хараре дольше, чем этого требует необходимость.

— Отправляемся завтра. Как только закупим все для посадки.

— Еще день-два, думаю, погоды не сделают.

— Вот тут вы как раз неправы. Теперь, Роберт, вы — фермер. Надо приниматься за дело, учитывая время года. Дожди…

— Ах, да, дожди! Все время про них забываю.

Гектор отходит, чертыхнувшись себе под нос.

На рынке обнаруживаю не только кофе, но и шафран, индиго, мускусный цибетин и слоновую кость, а также с дюжину фруктовых разновидностей, до сих пор мне неведомых. И еще встречаю Фикре. Она покупает овощи.

На ней темно-красное одеяние, краем накинутое на голову. Она слегка поворачивается, и мое сердце начинает чаще биться при виде ее безупречного профиля.

— Нас не должны видеть вместе, — шепчет она, беря в руку манго и сдавливая его в тонких темных пальцах, как будто ее занимает лишь то, достаточно ли спелый плод.

— Я снял дом французского купца, — бормочу я. — Ты можешь ко мне туда прийти?

Она протягивает торговцу несколько монет:

— Попробую, когда стемнеет.

И исчезает — темно-красную ткань поглощает тень.

В сумерках я жду.

Осматриваюсь внутри. По углам помещения множество крохотных осиных гнезд. Попугай оборудовал себе жилище где-то под потолком, его пометом усыпан пол внизу. Коротаю время, роясь в бумагах французского купца.

Вид товара: тюк цветной шерсти. Голубая мериносовая хороша качеством, как и красная фланель, и по цене, предлагаемой мной, вам нечего опасаться, разве что червей, если залежится, но в данный момент шерсть в отличном состоянии…

Какой-то звук. Я поднимаю голову. Она тут, быстро идет ко мне, ступая босыми ногами по полу. Глаза поблескивают под красным покрывалом. Останавливается. Мгновение мы смотрим друг на друга — если остановиться, не переходить грань, то именно сейчас. Но я распахиваю руки, и она, ахнув, бежит ко мне. Ее кожа пахнет кофе: она весь день трудилась средь мешков Бея, и ее губы и ее шея хранят аромат пахнущих дымком жарящихся зерен. И не только, еще и melange пряных запахов: кардамона, розовой воды, мирры.

Вдруг она отстраняется:

— Я не ожидала, что будет так.

— Как?

— Что я так сильно тебя захочу. Это как голод.

Я чувствую, как ее пальцы скользят мне под сорочку, их прохладу на своем теле. Мы снова целуемся.

— Я не могу остаться, — говорит она. — У меня всего несколько минут, но я не могла тебя не повидать.

Ее тело, извиваясь, приникает ко мне. Я, весь в огне, снова прижимаю ее к себе.

— Надо подождать, — бормочет она будто про себя.

— Ждать? Чего? — выдыхаю я.

Перед каждой фразой — вечность, слова просачиваются между поцелуями.

— Когда он уедет. Обратно на побережье, со своим кофе.

— И тогда что?

— Ты не понял? Тогда я отдамся тебе. Только тогда.

Вид у нее торжествующий. Она все рассчитала. Она хочет со мной переспать — покончить со своей драгоценной невинностью. Вложенное в нее Беем сгинет так же бесследно, как если бы он разметал все свое богатство по пустыне. Такова будет ее великая месть человеку, купившему ее.

— Когда он поймет, он взбесится от ярости!

— Да, — говорит она. — Он убьет меня. Но он и так меня убивает, придерживая в таком качестве. И если мы как-нибудь ночью сумеем… — Она заглядывает мне в глаза. — Оно стоит того. По крайней мере, умру, узнав, что такое любовь.

От ужаса мне становится не по себе:

— Неужели нельзя как-то иначе… Не подвергая себя такой опасности?

Она качает головой:

— Не беспокойся, он ни за что не узнает, что это с тобой… Если даже перед смертью меня будут пытать.

— Ты не должна умереть, — пылко говорю я. — Послушай, Фикре! Никто не должен умереть.

— Ну и пусть умру, — шепчет она. — Ночь любви, и за нею смерть. И довольно.

— Нет, Фикре, обещаю, я что-нибудь придумаю…

— Поцелуй меня, — говорит она. Я ее целую. — Я готова ко всему, что он надо мной сотворит. Надо подождать, пусть он уедет. Только тогда.

Со стоном я отпускаю ее. Она отступает на шаг, медлит, в последний раз оглядывается на меня. И вот все, что остается после нее — лишь этот запах: кофе, розовой воды и пряностей.

 

Глава тридцать восьмая

Ямара,

август

Дорогой Хант!

Наконец оставили позади последний оплот цивилизации, и теперь наш путь идет через лес в поисках земли, которую нам предстоит возделать. Это похоже на путешествие в Каменный Век — вместо зданий крытые соломой хижины, вместо дорог — звериные тропы. А шатер над головой настолько непроницаем, что до нас, как до земляных червей, почти не доходит солнечный свет. Временами попадаются просветы, где высятся гигантские, в человеческий рост, деревянные, причудливо раскрашенные фаллосы. Полагаем, что это какие-то тотемы или фетиши.

Встречаются прелюбопытные местные типы — похоже, каждая долина становится приютом новому племени. Самцы щеголяют в бусах из слоновой кости и медных серьгах, женщины красят волосы в алый цвет и выбеливают лица. Все — мужчины, женщины и дети — курят большие длинные сигары, скрученные из листьев табака, и никто особенно не утруждает себя работой. Вчера я выменял за рыболовный крючок ожерелье из львиных зубов. Судя по запаху, лев был мясоед, но обходился без зубной щетки. Представляю себе, какой фурор вызовет этот предмет, когда я снова окажусь в кафе «Руайяль».

Со мною приключилось и кое-что еще — настолько это странно, что не решаюсь даже об этом писать из опасения, что ты сочтешь меня безумцем. Но все же мне необходимо с кем-нибудь поделиться, и, разумеется, этот «кто-то» не Гектор. Ну, так вот, друг мой: кажется, я влюбился. Да; как ни нелепо это звучит, но здесь, в этой глуши меня постигла жгучая страсть. Объект моих чувств — девушка по имени Фикре — африканка. И, сознаю, что еще более нелепо, — она в некотором роде из прислуги. Однако прекрасно образована и биография ее в высшей степени необычна. Ситуация, как ты, должно быть, догадываешься, весьма щекотливая. Дама, о которой идет речь, уже связана с другим лицом, к которому она не питает никаких чувств. Как бы то ни было, не вижу возможности для себя жениться на ней, да и было бы неловко расторгнуть нашу с Эмили помолвку, поскольку я управитель плантации ее отца. Словом, все весьма и весьма непросто. Одно для меня ясно — никогда еще в жизни я не испытывал к женщине ничего подобного, — и, кажется, то же она чувствует и в отношении меня. Я еду сквозь чащу, полный сладких воспоминаний о нашем последнем с ней свидании, и сам себе улыбаюсь. Гектор гневно утверждает, будто я жую кхат, это местный наркотик! Ничего подобного, я и без дурмана чувствую прилив жизненных сил, как никогда.

Трудно представить, когда я сумею отправить это письмо: возможно, смогу передать его кому-то, кто отправится на побережье. Порой, бросая взгляд вниз сквозь просветы в лесу на бесконечные, густо покрытые зеленью долины, я испытываю такое чувство, будто переступаю через некий порог, словно вот-вот пройду насквозь мощную изгородь и совершенно исчезну из вида.