Глава 41

Катер отчалил из гавани Гаэта, припустив по морю без огней. На нем было более десятка женщин под охраной двух военных из диверсионного подразделения: одного англичанина и одного итальянца. Из их разговора между собой Ливия поняла, что они уже проделывали подобное путешествие. На катере не было никакого укрытия, и женщины в своих легких платьицах быстро промокли. Сбившись в кучку, чтобы согреться, они едва переговаривались, поскольку катер качало и бросало на волнах.

Глядя, как очертания Везувия постепенно стираются вдали, Ливия гадала: доведется ли ей еще увидеть Неаполь. Огней не было по случаю затемнения, но она почти явственно представляла себе небольшое скопление домиков в Фишино, отца, сестру… И Джеймса. Что-то он сейчас делает, и знает ли он об ее исчезновении.

Внезапно раздался пронзительный крик. Одна из девушек — Бьянка, та самая, которую изнасиловали солдаты-мароканцы, — подбежав к краю, кинулась через борт. Англичанин выругался, остановил двигатель, развернул катер. Пока охрана высматривала в воде, женщины, крестясь, молились украдкой. Но в такой тьме вряд ли можно было Бьянку обнаружить. Через несколько минут офицер снова завел двигатель, и они понеслись дальше.

После этого случая второй офицер вынул пистолет, заявив, что стрельнет в каждую, кто попытается выброситься за борт. Глупо, подумалось Ливии, Бьянка не бежать хотела, а покончить собой, ведь до берега несколько миль, и пуля в этом случае — вряд ли средство устрашения. Правда, больше примеру Бьянки никто не последовал.

Ливия перестала думать о том, что ее ждет. Страх притупил сознание, мыслить она была не способна. То, что предстояло, — немцы, неминуемое разоблачение, неизбежно последующее наказание, — об этом даже думать было страшно. Проще простого ждать, по приказу спать, вставать, есть, двигаться.

Но тоненький голосок где-то в мозгу твердил, что апатия не навечно, что рано или поздно представится случай бежать. И если возможность выпадет, Ливия ее не упустит.

Ночь была безлунная, но море отсвечивало слабым фосфоресцирующим блеском, И, когда они снова начали приближаться к берегу, Ливия различила береговую линию, черневшую на фоне лилового неба. Катер замедлил ход, и англичанин прошел на корму, посмотреть, нет ли мин на воде. Прошло несколько минут; но вот он, видно, удовлетворившись, обернулся и поднял руку.

Катер набрал скорость. Что-то звякнуло, будто он наткнулся на какой-то предмет в воде, из-под лодки возникла вспышка, — как подводная молния, подумала Ливия: вспыхнуло и погасло. И, словно из глубины моря, вознесся громадный столб воды, взметнув катер вверх. Ливия слышала крики, треск дерева, и только потом, как ей показалось, звук взрыва. Ее кинуло с головой в холодную воду, и Ливия поплыла, но поплыла, внезапно осознав, не в том направлении: в темноте и в сумятице решила, что вверх, а оказалось — вниз, и уже стало распирать легкие. Запаниковала какие-то доли секунды, решив, что ей не выбраться, что вот-вот раскроет рот и наглотается соленой воды, и вдруг почувствовала, что ее, как пробку, выталкивает кверху. Ливия стукнулась затылком о расколотую доску, машинное масло облепило волосы, но здесь был воздух, и истерзанные легкие с благодарностью его вдохнули.

Вокруг всплывали на поверхность и остальные, цепляясь за обломки катера. Ливия огляделась. Берег меньше чем в ста ярдах. Она устало перевернулась на спину и стала пробиваться к берегу.

До берега их доплыло восемь вместе с офицером, который стоял на корме, когда взорвалась мина. Из груди у него хлестала кровь: удивительно, подумала Ливия, откуда у него вообще взялись силы плыть.

Они старались ему помочь, как смогли: сняли мокрую одежду, соорудили навес из ветвей. Помогать отказалась лишь Рената, девушка из неапольских трущоб.

— Он хотел в нас стрелять, — бросила она. — По-моему, он получил по заслугам.

— Он исполнял приказ, — сказала Ливия.

Она подложила еще пару ветвей. Но раненому это не помогло: офицер умер на рассвете. Лопат, чтобы его закопать, у них не было, но над его телом прочли молитву.

— Что теперь? — спросила Абелина. — Искать немцев и сдаваться?

— Ну, и на что ты при этом рассчитываешь? — с упреком сказала Рената. — Для них мы не просто шпионки, для них мы диверсантки. Пристрелят на месте, это в лучшем случае.

— Да, но мы же не по своей воле!

— Думаешь, это имеет значение? Многие немцы пришли сюда тоже не по своей воле. Нет уж, я знаю, что делать.

— Что же?

— Набреду на какой-нибудь город и попытаюсь заработать деньжат. Там, где есть мужчины, женщина с голоду не умрет.

— Ну, а ты, Ливия? — спросила Абелина. — Ты что для себя решила?

Ливия помедлила с ответом, потом сказала:

— Двое парней из моей деревни пришли домой пешком из военного лагеря на севере. Пробрались, благополучно миновав немецкие посты. Если они сумели, значит, сможем и мы.

— Но даже неизвестно, где находимся, — возразила Рената.

— Мы знаем, что нужно двигаться на юг. Потом — мы женщины, уж в нас не будут с ходу стрелять.

— Ты посмотри, как мы одеты! — возразил кто-то.

И верно: одежда на них была такой, какую их тюремщики считали пригодной для борделя, не для пешего перехода.

— Все же я хочу рискнуть, — сказала Ливия. — Будь что будет, только не то, на что союзники нас посылали. Кто со мной?

— Я пойду, — сказала Абелина.

К изумлению Ливии Рената тоже сказала:

— Ну ладно! Пожалуй, можно попытаться. Всегда смогу отколоться по пути, если передумаю.

— Слишком это далеко, — отозвалась девушка, имени которой Ливия не знала. — Я останусь тут.

Остальные трое тоже решили, что пытаться вернуться в Неаполь слишком далеко и слишком опасно, хотя ни одна не имела четкого представления, что делать. Видно, они уже давно привыкли действовать по указке мужчин, — тех, с которыми спали, своих сутенеров, или офицеров диверсионной службы, — так что утратили волю и независимость. Ливия понимала, что эти из страха и по своей инертности, возможно, придут к тому, чего от них ожидали союзники. Ливия, как могла, убеждала, но силком тащить их с собой не имело смысла. В походе с такими было бы достаточно тяжело.

Ливия, Абелина и Рената направились в глубь материка, пока не дошли до первой деревни и не разобрались, где именно находятся. Выяснилось, что оказались они западнее Рима. Это Ливию слегка приободрило. Похоже, они всего в семидесяти милях от линии фронта, откуда еще семьдесят миль до Неаполя.

Вскоре обнаружилось, однако, значительное несходство между горожанкой Ренатой и деревенскими Ливией и Абелиной. Рената в жизни не прошагала больше мили, и уже к середине дня стала жаловаться на мозоли и усталость.

Устала и Ливия.

— Можем передохнуть, — сказала она, — но надолго нам останавливаться нельзя, иначе мы никогда не дойдем.

Девушки присели на траву, сняли туфли.

Внезапно послышался шум приближающихся машин. Ливия подумала, где бы укрыться, но девушки не успели двинуться с места, грузовики показались гораздо быстрей: колонна немецких грузовых машин, в каждой полно солдат. Сидевшие в кузове весело замахали девушкам, водители засигналили, и Рената подняла кверху палец.

— Ты это зачем? — со страхом спросила Абелина. — Разве не опасно?

— Ничего, я поеду с ними!

Рената побежала к последнему грузовику. Немного поколебавшись, Ливия с Абелиной последовали за ней.

Солдаты, сидевшие в кузове, втащили девушек туда, перекрикиваясь друг с дружкой по-немецки, и их физиономии расплывались в ухмылке. По хохоту, Ливия поняла, что произносилось что-то скабрезное. Присесть было негде, — солдаты показывали рукой, чтоб девушки сели к ним на колени. Ливия отрицательно замотала головой, в это время грузовик тронулся, и она повалилась на дно кузова.

Чьи-то руки подхватили ее, громадный детина бережно, но уверенно усадил ее себе на колени. Напротив Рената с Абелиной уже сидели на коленях у других солдат. Усадивший к себе Ливию улыбнулся ей, сказал:

— Ich Heinrich!

И вопросительно ткнул в Ливию пальцем.

— Ливия, — нервно бросила она.

— Bella Ливия.

Видно только это слово он и знал по-итальянски. «Bella». Он принялся легонько подбрасывать ее на коленке, как ребенка. Увидав, что она едва не задохнулась, с виноватым видом прекратил.

Так на коленях у солдат они проехали миль двадцать, вытерпев редкие робкие поцелуйчики, нестройное пение, раскаты громового хохота. Когда наконец грузовики остановились, и солдаты спустили девушек на землю, тем даже было жаль, что немцы уезжают.

Они целый день ничего не ели, и к тому времени, как прошли очередные миль десять, уже стало смеркаться. Терять им было нечего, девушки постучались в первый попавшийся дом в ближайшей деревне. Хозяева были бедны, хозяйство разорено войной, но странниц встретили радушно, дали им немного хлеба, а потом указали на сарай, где те могли переночевать. Рядом стояло абрикосовое дерево, Ливия наелась абрикосов и, засыпая, вспоминала абрикосы Фишино.

На другое утро, едва забрезжил рассвет, они снова были в пути. Шли целый день. Жара стояла невыносимая. Солдаты, которые могли бы их подвезти, сегодня не попадались, и, если ни считать схватки в воздухе двух самолетов, иных свидетельств военных действий они не встретили. Правда, отсутствие скота на пастбищах и еще заброшенность и запущенность виноградников говорили о том, что было все-таки в мирном пейзаже что-то непривычное. Да и деревни, которые встречались в пути, были до странности тихие. Редко даже когда собака тявкнет.

В глубине долины от горизонта поднимался в небо столб дыма. Когда подошли поближе, Ливия стала гадать, что бы это могло быть. Не след ли это сражения; может, горящий грузовик? Вокруг ничего особой опасности не предвещало, и девушки продолжали идти вперед.

Лишь подойдя совсем близко, поняли, откуда дым. Он шел из деревни. Подходя к околице, девушки не встретили ни единой живой души, но Ливия была убеждена: здесь кто-то что-то жарит. Они уже так давно ничего не ели, что обострившееся обоняние было нацелено прежде всего на запах пищи, и она могла поклясться, что ветерок доносит запах жарящегося мяса, как будто буйволицу жарят на вертеле. У Ливии потекли слюнки.

— Здесь есть еда, — сказала она своим товаркам. — Может, удастся немного выпросить.

Они завернули за угол, и увидели, что дым валит из горящей церкви. И только тут Ливия поняла: что-то не то в этом запахе. Да, он отдавал жареным, но было в нем что-то приторное, отчего неприятно щекотало в глубине гортани, и тянулся он из той церкви, что горела.

— О Боже! — в ужасе прошептала она, прижав пальцы к губам.

Почерневшая дверь в церковь слетела с петель. Крыша прогорела насквозь, и падавший в прорехи солнечный свет позволял рассмотреть, что внутри. Иные скрючившиеся, почерневшие тела сгорели дотла. Другие сильно обгорели. Одни застыли черной кучей вокруг алтаря, который и сам превратился в обуглившуюся колоду. Остальные распластались у двери, будто пытались спастись. В основном это были женщины и дети.

Отведя взгляд, Ливия заметила сидевшую на дороге старуху. Та раскачивалась взад-вперед, будто баюкала младенца, только в руках у нее было пусто. Ливия подошла к старухе, присела рядом на корточки.

— Что тут было? — тихо спросила она.

— Партизаны, — тупо сказала старуха.

— Это сделали партизаны?

— Нет. Немцы. Сказали, что мы позволяем партизанам забирать у нас провизию. — Старуха стукнулась лбом о землю. — А что нам делать! Мы говорили партизанам, чтоб уходили, а те все приходят и приходят. Тогда явились немцы и загнали всех в церковь. Набросали туда гранат. Потом подожгли.

— Как ты-то уцелела?

— Меня оставили в живых, чтоб я про это партизанам рассказала. Одна я и осталась. — Старуха часто заморгала. — Все сгорели — моя семья, соседи, внучка. Они даже собак пожгли.

Ничем помочь старухе они не могли. Молча покинули опустевшую деревню, направились вниз по холму. По всей долине у горизонта еще над несколькими холмами клубился дым. Когда стемнело, девушки сгрудились в кучку под деревом, но в ту ночь никто из них почти не сомкнул глаз.

На следующее утро они снова были в пути. Чувство голода у Ливии пропало. Стоило вспомнить тот запах, ее тотчас начинало мутить. Постепенно девушки стали все чаще натыкаться на следы военных действий. То на лежащий у обочины перекореженный армейский грузовик с громадной воронкой в том месте, где ему в бок попал снаряд; то вдруг на раскиданные рамы пулеметов и пустые ящики из-под патронов; то на изрешеченный пулями труп привязанного к дереву обнаженного человека, оставленного на добычу птицам и лисам. Лишь когда у Абелины начали от голода подкашиваться ноги, они решились постучаться в одну из дверей. Удивительно, но им дали поесть, — женщина провела их в кухню и дала немного вареного риса. Ливия от души благодарила ее: видно было, что женщина и сама пробивается впроголодь, к тому же и прохожих кормить было рискованно из-за учиняемых немцами расправ.

Женщина отмахнулась от благодарственных слов.

— У меня сын воюет в России, — сказала она. — Если я не пущу вас на порог, может, и его там не пустят. А накормлю вас, тогда, может, Господь позаботится, чтоб и его там кто накормил.

Ночью Ливия сидела и, думая, что это летняя гроза, смотрела, как южнее над горизонтом небо озаряется вспышками. Но, решив, что по виду вспышки на молнию не похожи, поняла: это перестрелка с обеих сторон у линии фронта.

На другой день впереди на дороге показалась колонна бронированных немецких машин, и девушки решили не рисковать и пойти в обход. Безнадежно сбившись с пути, они целый день проплутали в глубокой лощине, не сумев даже вернуться на тропу, с которой свернули в сторону всего на несколько метров.

Теперь дорога шла в гору. Руки и ноги у Ливии стали будто свинцовые, голова отяжелела и кружилась. По Абелине было видно, что ей и того хуже. Кожа блестела от пота, она брела шатаясь с блуждающим взглядом. Ливия шагнула к ней, чтобы подхватить за руку, и в этот момент Абелина споткнулась и упала. Ливия пощупала ей лоб: та вся горела. Вероятно, начался очередной приступ болезни. Подошла Рената, поддержала Абелину с другой стороны, но передвигаться теперь пришлось еле-еле, Абелина тяжело повисла у них на руках.

— Что вы тут делаете? — раздался мужской голос.

Ливия оглянулась. Никого не увидев, она было решила, что ей почудилось.

— Если они и ищейки, — сказал второй мужской голос, — то уж очень симпатичные.

Из зарослей вышли двое. В изношенной выцветшей военной форме, на ногах простые сандалии с тесемками, обмотанными вокруг ляжек, какие носят крестьяне-горцы; на шее у обоих повязан ярко-красный платок. Каждый с винтовкой, винтовки наставлены на женщин.

— Куда идете? — спросил один.

От усталости Ливия не испытывала ни малейшего страха:

— Хотим пробраться в Неаполь.

Человек, подумав, сказал:

— Здесь вам не пройти. Мили через две наткнетесь по дороге на наблюдательный пункт tedesco.

— Обойти как-нибудь можно?

— Только если через горы.

— Нам надо хоть где-то передохнуть, — сказала Ливия. — Вон у нас девушка захворала, да и мы обе выбились из сил. Можно тут где-нибудь переночевать?

— Что скажешь? — тихо спросил человек своего товарища.

Видно, второй ему кивнул, потому что первый повернулся к женщинам и сказал:

— Можете с нами пойти. Но если замечу, что кто-то сигнал подает, мигом пристрелю.

Он сделал шаг вперед по дороге и махнул девушкам, чтоб шли за ним, шутливо бросив:

— Прошу, дамочки! Впереди долгий подъем.

Они шли в гору целый час, по очереди поддерживая Абелину. Наконец оказались в каштановой роще, посреди которой их проводник остановился.

— Ну вот, — сказал он, озираясь. — Милости просим в наш casa.

Ливия растерянно оглядывалась. Почему они тут остановились? Но, присмотревшись внимательней, разглядела разбросанные между деревьями шатровые палатки, замаскированные листвой и ветками. Оттуда появлялись люди взглянуть, кто пришел. Одни в военной форме, другие в крестьянской одежде, у некоторых самодельные куртки из овчины. И у каждого на шее, как и у тех, провожатых, красный платок.

От одной из групп откололся молодой человек, подошел.

— Добро пожаловать, товарищи! Меня зовут Дино. Вы поступаете под мое командование.

Совсем юный, ему не было и двадцати двух, Дино уже обладал притягательной твердостью настоящего командира. Сначала к внезапному появлению трех женщин в своем лагере он отнесся с подозрением.

— Если работаете на фашистов, — жестко припечатал он, — к рассвету будете расстреляны.

Ливия снова объяснила, что они пытаются добраться до Неаполя.

— Не лучшее выбрали время для пересечения линии фронта, — сказал Дино. — Если не немцы прикончат, то попадете под артобстрел союзников. Подождите хотя бы пару недель. Пока немцы не повалят отступать мимо наших позиций. Тогда, — широким жестом он обвел рукой горизонт, — ничто не помешает вам добраться до Неаполя.

— А можем мы переждать здесь в лагере?

— У нас не постоялый двор. На постой заработать надо.

— Это понятно.

— Что умеете делать? По внешнему виду, уж простите за откровенность, вы шлюхи.

— Отчасти так и есть, — кивнула Ливия.

— Тогда вы жертвы капитализма, здесь вас никто эксплуатировать не будет. Стряпать кто может?

— Я могу, — произнесла с дрожью в голосе Ливия, — только, пожалуйста, не сейчас!

— Стрелять умеете?

— Я умею. Я деревенская, с детства зайцев отстреливала.

Сняв с плеча винтовку, Дино протянул Ливии.

— Стреляй вон в то дерево! — велел он, указав на каштан в пятидесяти ярдах.

Дрожащей рукой Ливия поднесла винтовку к плечу. Она была тяжелей отцовского ружья, и от голода Ливия еле держалась на ногах. Но все же встала так, как учил ее отец, и с легким выдохом нажала курок. Больно ударило в плечо, и через долю секунды послышался трескучий удар пули по стволу.

— В немца так сможешь? — коротко бросил Дино.

Ливии представились черные, обуглившиеся тела в церкви. Да, она смогла бы убить тех, кто это сделал. Но тотчас вспомнились подвозившие их добродушные, горланившие песни, застенчивые солдатики. Их смогла бы она убить? А ведь это один и тот же народ — и те, кто пел, и те, кто сжигал людей.

— Смогу, — сказала Ливия.

— Отлично, — кивнул Дино.

Он проводил ее в одну из палаток и указал на кучу попахивающей одежды, чтоб она выбрала себе подходящую. Ей удалось отыскать военную форму — штаны цвета хаки и рубаху из грубой плотной ткани.

Дино вручил Ливии красный платок.

— Что бы ни надела, всегда носи его. Мы — гарибальдийцы, это наше революционное знамя. Bagdolini, монархисты, носят синие платки. Если они тебе больше по душе, то, пожалуй, тебе здесь делать нечего, переправим тебя в другой лагерь.

— Так вы — коммунисты?

— Да. А ты знаешь, что такое коммунизм?

— Понятия не имею, — призналась Ливия.

— Мы тебя просветим. То есть, если захочешь остаться с нами.

— Я остаюсь, — сказала Ливия.

Партизаны готовили похлебку из мяса мула и каштанов. Ливия умирала с голоду, но едва ей подали миску с похлебкой, она поняла, что есть не сможет. И не потому, что похлебка была плохо приготовлена, — учитывая, что готовить было почти не из чего, местные поварихи проделали непостижимую работу: сумев распарить жесткое мясо мула на слабом огне, приправили его лесными травами и листьями мирта, да еще и каштанами, и грибами. Просто запах мяса, прежде доставлявший Ливии удовольствие, теперь вызывал тошноту. Она вытянула кусочек гриба, пару каштанов и отставила миску.

В лагере оказались люди многих национальностей. Были тут местные батраки, кому пришлось выбирать — либо примкнуть к сопротивлению, либо попасть в застенок к немцам. Были и сбежавшие из концлагерей для военнопленных русские, поляки и англичане из тех, кому не хватило сил добраться на юг, к союзникам. Были здесь и женщины, отчетливо делившиеся на две группы. Иждивенки, подружки и поварихи в длинных юбках с грязными от лесной земли подолами. И небольшая группка — бойцы. Эти носили ту же одежду, что и мужчины, считались с ними наравне. Некоторые курили трубки, постепенно умножая свою норму табака, и, подобно мужчинам, имели свои особые noms de guerre, вышитые у них на красных шейных платках. К этой группе и примкнула Ливия.

На следующий день она уже получила боевое крещение в качестве бойца сопротивления. Партизаны отправились к дороге, которой, по сведениям, пользовались немцы, и устроили засаду — захваченную у немцев полевую мину прикопали у обочины, и в нужный момент, потянув за шнур, один из партизан должен был привести ее в действие. Остальные, примерно сорок человек, засели во рвах и за деревьями, и ждали. С притушенными до предела фарами, чтобы не видно было с самолетов, колонна грузовиков показалась среди деревьев. Прежде чем отдать приказ саперу, Дино дал ей подъехать поближе. От взрыва один из грузовиков кинуло с дороги прямо в ров. В тот же миг партизаны выскочили из темноты, стреляя по вынужденным остановиться грузовикам, откуда в свою очередь сыпались вооруженные люди, открывавшие ответный огонь.

В считанные минуты небо было исполосовано летящими с обеих сторон пулями. Спрятавшись за деревом с винтовкой, Ливия слышала удары немецких пуль по стволу. Противника было много больше, и оружие у него было лучше. Солдаты попытались установить за одним из грузовиков пулемет, но партизанская граната угодила точно по цели. Внезапно Дино отдал приказ отходить, и партизаны растворились в чаще леса. Они потеряли двоих, но прикидывали, что немцев уложили с полдюжины. Точно определить можно было, только когда немцы осуществят свое возмездие. Так как немцы всегда за каждого убитого солдата истребляли десять мирных жителей, узнавая, сколько жителей уничтожено, можно было вести точный счет немецких потерь.

Постоянно в дневные часы, когда немцы особенно активно патрулировали дороги, партизаны оставались в лагере, собираясь небольшими группками на семинары по теории коммунизма. Для Ливии это было открытием. До сих пор она считала, что политика — мужское дело, что женщинам надо держаться от нее как можно дальше, да и политика для нее сводилась к роптаниям насчет той или иной несправедливости, или насчет того, что ничего в этом мире не делается честным путем. Сейчас, впервые в ее жизни, кто-то действительно заботился о том, чтобы объяснить ей основы современного общества — различие между владельцем фабрики и рабочим, почему владелец все время стремится понизить зарплату рабочему, к тому же и в ус не дует, если рабочий принужден голодать или лишится работы. С внезапностью, удивительной даже для нее самой, Ливия обратилась в новую веру. Наконец-то есть что противопоставить нищете и эксплуатации, окружавшим ее всю жизнь. Италия — страна несметных природных богатств: только нужно распределять богатства справедливо, и не допускать, чтобы они перекачивались в один карман. Требуется вам доказательство эффективности коммунистического строя — взгляните на Россию. Именно русская армия перевернула ход войны в пользу союзников, подчеркивал Дино, а все потому, что русские солдаты верят в строй, за который сражаются. Если итальянские коммунисты докажут, что способны организоваться подобным же образом, они неизбежно сформируют первое послевоенное правительство и страна сможет начать свое преобразование, исходя из принципов все возрастающего равенства.

Мало того, коммунисты активно призывают женщин бороться за равные с мужчинами права. Подобно тому, как никто не должен овладеть чужим трудом путем договора о найме, так никому нельзя позволять овладевать телом женщины посредством брачного контракта. Брак и проституция, толковал Дино, это две стороны капиталистической медали — причем, проституция менее аморальна, ведь мужчина, нанимающий женщину, после этой сделки предоставляет ей свободу, как и тот, что берет работника на почасовую работу; между тем брак — это кабала.

Ливия не вполне была с этим согласна; ей казалось, что есть и такие мужчины, для которых брак равное партнерство, а не приобретение женщины в собственность. Хотя должна была признать, что такие мужчины редки, и что закон и церковь, что бы они ни провозглашали, по существу, едины в своем отношении к женщине, как к рабе своего мужа. Партизаны были первым в ее жизни сообществом, отстаивающим равенство обоих полов.

— Винтовке неважно, кто жмет курок, — говорил Дино. — И убитому немцу тоже все равно, кто его застрелил, мужчина или женщина.

Оглядываясь на события последних лет, Ливия стала думать, что, пожалуй, то новое, к чему она сейчас пришла, было неизбежным. Именно политика загнала Италию в ловушку между союзниками и немцами; политика разлучила ее с мужем, но политика также внушила ей, что выходить замуж надо непременно рано. Политика повлияла на приход союзных войск в Италию; и именно продажность местных политиков позволила такому мерзавцу, как Альберто, нажиться, проявив свою власть над ней, Ливией. Политика побудила командование диверсионного управления выстрелить захваченными женщинами, как обоймой патронов, в неприятеля. Теперь, утверждал Дино, с окончанием войны и казнью Муссолини образуется политический вакуум, при котором впервые в истории простые итальянцы получат шанс прижать крупных капиталистов, мафию, государство и церковь и создать новое общество по своему усмотрению.

Со всем пылом души устремившись к этой новой отдушине, Ливия впитывала каждое слово и вскоре стала задавать вопросы. Вопросы всегда поощрялись, ведь лишь путем дискуссий и споров возникает истина, подобно тому, как и история — процесс, состоящий из революций и контрреволюций, неизменно ведущий к прогрессу. Вскоре Ливия стала задавать такие вопросы, на которые Дино ответить не мог, и ей приходилось самой находить для себя ответы. Но это считалось нормальным, потому что коммунистическое учение обеспечивает человека необходимыми интеллектуальными средствами, помогающими ему самому в конце концов ответить на многие вопросы.

Признаться, особенно угнетало Ливию одно обстоятельство, о чем она не преминула побеседовать с Дино один на один.

— Ну, а акты возмездия? — недоумевала она. — По дороге мы видели чудовищную картину. Немцы истребляют невинных людей из-за ваших действий.

— Верно, — сказал Дино. — Они немало учинили зверств в этих местах.

— Но и пусть бы… — Ливия запнулась. Меньше всего ей хотелось лишиться этого единственного на данный момент приюта, но не задать вопроса она не могла:

— …пусть союзники и воюют с немцами, тогда итальянцев истребляли бы меньше?

— И ждать, пока американцы сделают за нас всю грязную работу? — нахмурившись, спросил Дино. — Вопрос обсуждался на самом высшем уровне, причем командованием союзных войск. Приказы мы получаем от них, и они считают, что наши действия необходимы. Да и есть ли у нас выбор? Можем ли мы поддаться на угрозы немцев и сидеть сложа руки, в то время как другие сражаются за нашу родину? Италия прежде всего опозорила себя тем, что помогала фашистам. Теперь именно мы должны их вымести.

Несмотря на политические разногласия с союзниками, партизаны считали себя частью союзных вооруженных сил и, как всякое военное подразделение, подчинялись дисциплине и приказам главного командования. Иногда приказы поступали из Лондона в зашифрованных передачах международного радиовещания. После новостей, диктор зачитывал несколько сообщений «нашим друзьям из зарубежных стран». Например: «Марио, у твоего брата приболела корова» — означало нападение на склад горючего; «Ваша бабушка простудилась» — был приказ произвести подсчет передвижений противника; «Алеет закат» — означало усилить активность действий.

Постоянной же темой для обсуждений был один единственный вопрос: где Пятая Армия? Поговаривали, что в Риме мастера настенной росписи малевали насмешливые надписи: «Американцы, держитесь! Скоро придем вас освобождать!»

Немцы, со своей стороны, придерживались твердого убеждения, что сопротивление никогда не вырастет до угрожающих размеров. Всем известно, как один из их командующих, майор Долльманн, язвительно докладывал своему начальству: «Пока партизаны воюют, нам опасаться нечего. Итальянцы лежебоки, им и воевать лень».

От вшей избавиться было трудно, и Ливия попросила одну из женщин отстричь ей волосы покороче. Большинство женщин-бойцов были коротко стрижены. Так, мало-помалу Ливия стала все больше и больше на них походить.

О Джеймсе она старалась больше не вспоминать. Этот эпизод ее жизни, — приятное, но краткое затишье в череде ее жизненных трагедий, — несомненно, закончен. И если и пыталась вспомнить то время, когда они были вместе, все это казалось уже нереальным, как сон.

 

Глава 42

Джеймс, скрючившись, сидел в стрелковой ячейке. На согнутую шею, проникая под ворот, шквалом сыпалась земля. Ярдах в двадцати от того места, где он засел, только что взорвался снаряд. В ушах все еще стоял звон от разрыва. Другой снаряд просвистел над головой. Ну, этот пусть себе летит, он с союзной стороны. Каждую ночь, будто перекидываясь взрывными теннисными мячами, обе стороны бомбардировали позиции друг друга, снаряд туда — снаряд оттуда. И только в последнюю неделю немцы стали изобретательней, по ночам закидывали бомбы-бабочки, которые бесшумно опускались в окоп, или же высоко запускали фосфоресцирующие ракеты в сторону гавани, в далекий тыл.

— Хоть бы заткнулись, — проворчал рядом Робертс. Он возился с радиоприемником. — Ведь Салли скоро начнется.

— Охота тебе слушать эту дребедень!

— А кроме нее ничего и нет.

Робертс повернул тумблер, радио взвыло. И тут, нате, пожалуйста, сквозь треск проникновенно замурлыкал нежный голосок Нацистки Салли.

— Привет, ребятки! — начала она. — Ну, как мы себя сегодня чувствуем? Дождина — просто жуть, правда? Мне-то что, я в своей теплой уютной палатке, — а вот вас мне очень жаль. Говорят, скоро ожидается гроза. Вы — там, пятьдесят тысяч парней под открытым небом, и некуда даже укрыться от дождливой непогоды. Пятьдесят тысяч. Бог мой, побережье Анцио превратилось в громаднейший на земле лагерь для военнопленных. И что интересно — на полном самообеспечении. — Она хохотнула, довольная своей шуткой, после чего ее хриплый голос зазвучал тише, с долей сочувствия. — Слышали про беднягу рядового Эйблмена? Пару часов назад мы подобрали его на нейтральной полосе. Похоже, наступил на мину-подножку. Ох, и мерзкая штука. Все кишки ему вырвало. Врачи, понятно, стараются, как могут, но, по-моему, особой надежды не питают. Предлагаем друзьям бедняги песенку для поднятия духа.

Зазвучал фокстрот.

— Ну и блядь! — с чувством проговорил Робертс.

— Ей написали, она и читает, — сказал Джеймс. — У немцев пропаганда поставлена не хуже, чем у нас.

— «Громаднейший на земле лагерь для военнопленных». Надо признать, попала в точку.

Джеймс хмыкнул. Ясно, попала. Кто ж будет сомневаться, что Анцио — кромешный ад. Из пятидесяти тысяч, упомянутых Нацисткой Салли, несколько тысяч уже полегло. Вызываясь добровольцем на фронт, он представлял себе, что с боями, город за городом, будет пробиваться к Риму, чтобы отыскать Ливию. Но он здесь вот уже три недели, а они, едва продвинувшись на три сотни ярдов вперед, вынуждены были снова отступить. В Неаполе только и говорили о том, что в войне наступает перелом не в пользу нацистов. Здесь, на поле сражения, все оказалось совершено иначе.

Музыка кончилась, и снова сладким голоском запела немецкая пропагандистка:

— Взглянем, ребята, правде в глаза. Чтобы этой ночью не мерзнуть и не мокнуть в окопе, единственное, что вам остается, это угодить под пулю нашего солдата. Кстати, как там ваши окопные болячки?

Снова зазвучала песня.

— Чтоб ты знала, очень даже хреново! — отозвался Робертс, пытаясь вытащить ногу из лужи на дне окопа.

Не имея возможности высушить ноги, многие страдали оттого, что кожа начинала гнить.

В соответствии с предсказаниями Нацистки Салли, снова зарядил дождь, проливной летний дождь, сбивавший новую грязь и мусор в окоп. Вода воняла. Собственно, грязная вода была второй причиной гниющих стоп. Поскольку мертвых хоронить было негде и гробов не было, трупы просто складывали за выложенные стеной ящики из-под продовольствия, слегка присыпая землей. Только накануне Джеймс, продвигаясь по траншее, наткнулся на загородившую ему путь полусгнившую человеческую руку, торчащую из земляной стенки: рука выпростала пальцы, будто прося подаяния. Джеймс согнул ее в локте и пошел дальше.

Наступила его очередь выдвигаться вперед к наблюдательному пункту. Он пристегнул напоминавшее рюкзак снаряжение с бобиной, откуда, пока, извиваясь, ползешь вперед, за тобой из катушки тянется телефонный провод. Джеймс осторожно взобрался на стрелковую ступень и перевалился, как черепаха, через край окопа в грязь.

Общепризнанно, что лучше всего ползти вперед на локтях, волоча по земле ноги: это позволяло лучше вжиматься в землю, а также была меньше вероятность, что голову срежет пулей. Джеймс полз так по направлению к немецким позициям примерно ярдов сто, то и дело замирая, когда взрывы снарядов озаряли ночное небо и двигаться было много опаснее. Ему, как и всегда в подобных случаях, подумалось: как красиво ночное итальянское небо во время сражения. Все, что взрывалось, имело свой неповторимый отсвет. Трассирующие пули вспыхивали во тьме, их разноцветные следы будто выписывали бриллиантовый рисунок на холсте. Одиночные огни шипели и искрились рубиновым фейерверком. Потом взмывали «истошные мерзавки», ракеты многократного запуска, которым немцы отдавали предпочтение перед минометами. Эти неслись мимо хитрым путем по четыре, по восемь сразу, исторгая из хвостов снопы искр, янтарных, как от костра. «Люстра» — это была медленно спускавшаяся на парашюте осветительная бомба, озарявшая местность для наблюдателей таким ярким белым светом, что, казалось, превращала все под собой в черный негатив. «Попрыгушки Бетси» взрывались над землей густым облаком черного кордита, разбрасывая пехотные мины. «Анцио Энни» — громадная немецкая пушка — бьет с такого дальнего расстояния, что даже звука выстрела не слышно, только будто шумит товарный поезд — это снаряд летит над головой, да рассыпается яркими брызгами над гаванью колоссальная вспышка, похожая на летнюю молнию, и только потом, через несколько секунд, раздается раскатистый гром самого выстрела.

Ползя вперед, Джеймс все еще слышал вылетавший из его окопа голос Нацистки Салли:

— Скажите, ребята, приходит вам в голову, что там поделывает в этот самый момент ваша девчонка? Скорее всего, она развлекается с кем-нибудь, откосившим от военной службы, про это я сама читала. Не вините девчонку, не стоит. Она всего лишь женщина, неужели вы считаете, что она будет сидеть дома и ждать вас? Ну ладно, теперь песенка для каждого, чья девчонка нашла себе утешение с другим парнем.

Стиснув зубы, Джеймс пополз дальше. Все так, он действительно думал о том, что делает сейчас Ливия, хотя в ее случае, пожалуй, дело обстояло много хуже, чем развлечение с какой-нибудь тыловой крысой. Джеймс попытался прогнать эту мысль. В данный момент самое главное — вернуться назад в свой окоп целым и невредимым.

Слева раздался звук, напоминавший лай собачонки. Кто-то пустил очередь из «шмайссера» в темноту. Слабый вскрик, пальба прекратилась.

Джеймс застыл на месте, чтобы проверить, не оборвало ли телефонный провод. Теперь он был так близко от немецких позиций, что враг мог услышать малейший шум, даже скольжение телефонного провода по камню или по обломку доски. Немцы, понятно, тоже имеют своих разведчиков на ничейной полосе. Каждый немец и каждый союзник, ползущий едва дыша вперед, знал: можно, ползя вот так, и лбами столкнуться. И тогда лишь рукопашная решит, кто останется в живых.

Джеймс осторожно, стараясь не приподнимать головы, перевернулся на бок, поднес бинокль к глазам. Через мгновение взрыв слева высветил не только небо, но и немецкие позиции. Джеймс заметил, что немцы укрепляют зону, известную под названием Дюссельдорфский Ров. А в Мюнхенский Холм, судя по всему, союзники уже попали прямой наводкой.

Справа донесся шепот. Немецкий патруль, догадался Джеймс; примерно с аналогичным заданием. Он притаился, затаив дыхание. Странные это были ночи: все стихает до шепота, до еле слышного бормотания, чтоб не вызвать на себя неприятельский огонь, а возникающий огонь настолько громоподобен, что буквально лопались барабанные перепонки.

Кажется, шепот уплыл в сторону. Джеймс, подняв телефонную трубку, произнес едва слышно:

— Двадцать фрицев у Дюссельдорфа.

Дальний голос ответил:

— Здесь Роджер. Голову пригни, не высовывайся.

Через минуту четыре минометных снаряда грянули один за другим в окоп, где Джеймс только что заметил укрепительные работы.

С одной и той же точки он каждые десять минут определял место для наводки. Пулемет, нацеленный на Кельнский Коровник — уже и не «коровник» вовсе, просто нагромождение изрешеченных камней, — изрешетил объект еще основательней, после того, как Джеймс протелефонировал позицию. Радиовещательный фургон у Берлинской Излучины судорожно заметался было, чтобы убраться восвояси, но британские зенитки разнесли его в щепки. Джеймс подхватил трубку, чтобы назвать очередную цель, как вдруг на другом конце услышал:

— Пора возвращаться, дружище!

— Как, уже?

— Планы поменялись. Снимаемся.

Джеймс различил скрытую радость в голосе из трубки. Может, и в самом деле правда то, о чем все говорят, что со дня на день надо ожидать крупного прорыва. Джеймс снова перевернулся на спину и, извиваясь, развернулся так, что головой оказался по направлению к своим позициям, и начал долгий путь ползком обратно по грязи к относительно безопасному укрытию союзнических траншей, к своему блиндажу.

Этот блиндаж вот уже три недели служил ему домом. Сооруженный предыдущей воинской частью, он был размером примерно в пять квадратных футов с накатом, настеленным железнодорожными шпалами и укрепленным мешками с песком. Шпалы были оклеены старыми американскими газетами, и еще один слой мешков с песком был уложен по периметру внизу, чтобы можно было на них становиться, когда внутрь, что случалось нередко, заливалась вода. Доска на куче мешков с песком служила единственно возможной постелью. Долгие дневные часы Джеймс делил это небольшое пространство, — как, к слову сказать, и постель, — с двумя другими, Робертсом и Херви. О них он не знал почти ничего, но вместе с тем узнал их ближе, чем кого бы то ни было. Многие часы, проведенные вместе в этом узком пространстве под почти не прекращающимся обстрелом обнажили их черты и свойства так, будто они знали друг друга вечность. Жилось в блиндаже весьма нелегко, и в то же время многое упростилось. У Джеймса не было ничего, его не заботили деньги, так как их не на что было тратить, он общался с совершенно чужими людьми, как с близкими друзьями, он не мылся и не менял одежды с тех пор, как их недели две назад в последний раз отправляли в душ.

Когда Джеймс подал первое прошение об отправке на передовую, сначала майор Хеткот просто не поверил своим глазам. Итальянская кампания ведь вступает сейчас в наиболее кровавую стадию, и хотя сообщениям об этом запрещено появляться в газетах, союзные солдаты дезертируют сотнями. Иные простреливают себе ступню или бедро, лишь бы не отправляться в бой, а еще больше народу стало жертвами психических недугов — военных неврозов, неврастений, чего не наблюдалось уже давно, со времен окопных сражений на Сомме. Для человека, уютно пристроившегося в службе полевой разведки, лезть по собственной инициативе в пекло, где другие теряют рассудок, выглядело абсолютным нонсенсом.

Вскоре Джеймс сообразил, что простейший способ добиться своего, это рассказать майору о мотивах, побудивших его отправиться на север. Неверие тотчас переросло в шок. Мало того, что брачный офицер не препятствует бракам военнослужащих с итальянками, оказывается, он сам собирается отправиться на поиски некоей итальянской девицы, на которой намерен жениться. Это утвердило майора в его давних подозрениях, что Джеймс по натуре морально неустойчив и, значит, избавиться от него надо как можно скорее. Джеймсу была предоставлена всего пара часов, чтобы собраться и очистить письменный стол. Времени для того, чтобы посетить «Зи Терезу» и выпить с Анджело по прощальному стаканчику граппы, не оставалось. Не было времени и послать весточку в Фишино, и на то, чтобы взглянуть на закат, превращающий Неаполитанский залив в залитое кровью блюдце. Не было времени на стакан марсалы с яйцом в обществе доктора Скоттеры или на то, чтобы пройтись в последний раз по Виа Форчелла. Времени едва хватило, чтобы черкнуть записку Слону, где Джеймс кратко описал, что произошло, и просил друга, пользуясь своими контактами в контрразведке, навести справки о местонахождении Ливии.

По пути в гавань, откуда ему предстояло отчалить в сторону Анцио, на ум Джеймсу пришел куплет сентиментальной лирической песни, одной из тех, какие пели продавцы нот в городском саду под его окном:

Что бы ни случилось теперь, сможет ли он найти ее, нет ли, но Джеймс почувствовал, будто что-то окончилось, что нынешний этап его жизни вот-вот завершится.

В гавани он отыскал судно-госпиталь, на котором должен был отправиться в Анцио. Судно запоздало из-за ненастной погоды и лишь сейчас с него высаживались пассажиры — грузчики-итальянцы тащили на берег бесконечную вереницу носилок, на которых лежали забинтованные солдаты. Джеймс был поражен, до какой степени многие были измазаны в грязи и в копоти. Они скорее походили на измочаленных школьников, выносимых с игровой площадки, чем на солдат: глиной, точно гипсом, были облеплены их локти и колени. Грязь была на губах, в волосах, даже во рту и в глазах. То тут, то там носилки алели кровью, если санитарам не удалось остановить у раненых кровотечение. Почему так случилось, спрашивал себя Джеймс, что он, столько пробыв в Неаполе, до сих пор не видал, как с таких вот кораблей сгружают искалеченных людей?

Хода до Анцио было всего полтора часа, но для Джеймса это явилось вхождением в совершенно иной мир. Судно встало на якорь в нескольких милях от побережья, ожидая темноты, и Джеймс успел полюбоваться закатом, подобным тем, какие видал в Неаполе. Но вот, негромко содрогнувшись, машины набрали скорость, направив судно в крохотный просвет на дальнем берегу, обрамленный судами всех размеров — миноносцами, моторными катерами, даже парой фрегатов, а также качавшимися заградительными аэростатами, которые вечно напоминали Джеймсу летающих слонов. Он стоял на палубе, глядя на приближавшийся берег. Нигде ни огня, и тишина кругом. Невозможно было представить, что это и есть поле сражения.

Высоко в небе над берегом показался одинокий «мессершмитт», лениво кружа, точно шмель.

— Шли бы вы с палубы! — выкрикнул кто-то из матросов. — Это «Будильник Чарли». Может и нас атаковать, если не подыщет цели получше.

Джеймс следил за бомбардировщиком.

— Почему его так называют?

— Каждый вечер тут как тут. По нему часы можно проверять.

«Мессершмитт», не долго думая, развернулся и ринулся на один из миноносцев. Джеймс стоял слишком далеко, не видел, как стрельнула пушка, лишь клубы дыма обозначили ответный огонь зенитных орудий. Через мгновение самолет, развернувшись, полетел назад в глубь материка, попутно обстреливая берег на бреющем полете.

Внезапно громадный столб воды поднялся из моря в ста ярдах от судна, потом еще один, и еще, — будто выдохи какого-то исполинского кита.

— Началось, — сказал матрос. — Всегда одно и то же. На этот раз несколько 122-миллиметровых.

Словно в ответ на какой-то невидимый сигнал, сумерки расцветились огнями — ракеты летели из глубины материка в сторону берега. Заплясали искры, как от ночного костра. Не сразу Джеймс сообразил, что это от вспышек стрелкового оружия.

— Перестрелка пошла, — определил тот же матрос. — Добро пожаловать в Анцио!

Джеймс прошел на капитанский мостик. Казалось, ни капитан, ни команда особого беспокойства в связи с артобстрелом не проявляли, однако все же двигались в гавань зигзагами. Джеймс разглядел вдоль прибрежной линии длинную вереницу солдат, ожидавших, когда причалит судно, невозмутимо спокойных, невзирая на бомбардировку. Многие лежали на носилках. Внезапно слева снаряд угодил прямо в моторный катер, осветив небо и разбрызгивая по поверхности моря горящее масло. Казалось, на береговом плацдарме уже не осталось места, не обстреливаемого немецкими орудиями. Все чаще над головой проносились снаряды, и столбы вздымаемой воды вызвали в воображении Джеймса ощущение, будто гиганта колют иголками наугад, надеясь проткнуть насквозь.

— Когда подойдем к берегу, — прозвучал сквозь грохот голос капитана, — времени не теряйте. Нам надо всех их загрузить и как можно скорее.

Джеймс кивнул. Едва судно носом врезалось в берег, он выпрыгнул на сухое место. Рев, словно от накатившего состава, возвестил о подлете самого крупного снаряда, взметнувшего громадный гейзер морской воды, которая чуть погодя окатила Джеймса с высоты градом мельчайших брызг. Отряхнувшись, он огляделся, ища, кому доложиться. Возле груды артиллеристских снарядов заметил младшего офицера. И не поверил своим глазам: тот стоял и спокойно сворачивал сигарету. Пригнувшись под потоком шрапнели, Джеймс подбежал к нему, выкрикнув:

— Я только что прибыл!

Офицер смерил его насмешливым взглядом:

— Да неужели?

Лицо у него было черно от копоти и грязи.

— Куда мне?

Младший офицер указал сигаретой в яму под ногами.

— Вон сюда.

Опустившись в яму, Джеймс обнаружил, что та выводила посредством многочисленных ступенек и лестниц в подземное помещение. Штабные офицеры орали в телефонные трубки, стол с картой стоял посреди, освещенный парой фонарей «молния». Пока Джеймс все это разглядывал, над головой затряслось, и струйка сажистой земли просыпалась сквозь деревянные балки прямо на карту.

Наконец Джеймс нашел человека, который объяснил, куда ему идти, и он отправился на поиски минометного расчета, куда был направлен. Скользкая от грязи тропинка вела к передовой. Мало того, что он плохо соображал куда идти, еще примерно десяток дизельных генераторов изрыгали по ветру маслянистую, едкую завесу, не говоря уже о том, что в темноте написанные от руки указатели были едва различимы. Многие, вероятно, отдавали юморком, которого он, как новичок, не понимал: «Отель ‘Береговой Плацдарм’ — двести ярдов отсюда — особые расценки для вновь прибывших»; «Упокоение Уогоннера — место беспокойное»; «Явился к нам — долго не задержишься». Постепенно надписи стали носить все более зловещий характер: «Стой — обстрел — мокрого места не оставит!» и «Отсюда категорически ЗАПРЕЩЕНО ездить со светом». Обстрел временно прекратился, и теперь кругом разливалось громкое пение соловьев.

Внезапно сигнальная ракета осветила небо над головой. Стрекот пулемета в непосредственной близости вывел Джеймса из оцепенения, он инстинктивно бросился на землю. Прикинул: похоже, он сейчас всего ярдах в ста от линии фронта, достаточно близко, чтобы схлопотать шальную пулю в затылок. Он по-прежнему понятия не имел, куда ему идти. Внезапно привиделось, будто он, по ошибке забредя на нейтральную полосу, уже застрелен, не успев прибыть на место назначения. Как вдруг Джеймс увидал лесенку, ведущую в окоп, и указатель от руки, гласивший «Лондонская Подземка — это сюда!» Он протискивался еще футов пятнадцать по узким лабиринтам окопов, забитых людьми с впавшими глазами, с лицами сплошь в саже. Джеймс продвигался мимо них, — как опоздавший в театре, вспугнувший целый ряд зрителей, — пока не очутился в маленьком блиндаже, освещенном чадящей лампой, сооруженной из жестянки из-под сигарет. Сержант козырнул ему, капитан протянул руку. Робертс с Херви торчали тут уже четыре недели, не считая краткой передышки в сосновом бору на побережье — куда все равно долетали снаряды; и оба дружно соглашались в одном: Анцио — сущий ад на земле.

— Здорово, что хоть место для меня нашлось, — сказал Джеймс, обнаружив угол посуше и кладя туда свое снаряжение. И тотчас понял свою оплошность.

— Простите. Не подумал…

Понятно, он занял чье-то место. Херви кивнул.

— Это Стивенса, — сказал он спокойно. — Погиб от разрыва противопехотной мины позапрошлой ночью. Мы похоронили его за ручьем.

Херви провел Джеймса обратно по окопу, показывая, какие позиции занимает их батарея. Откуда-то прямо напротив них кто-то что-то прокричал по-немецки. Херви гаркнул:

— Rhue da, wir können nicht schlaffen!

— Что ты сказал? — спросил Джеймс.

— Чтоб заткнулись, спать не мешали, — ответил Херви.

Судя по всему, продолжительность жизни корректировщиков огня у артиллеристов была невысока. Каждую ночь они по очереди выползали на нейтральную полосу, перебираясь с одного наблюдательного пункта на другой, сдерживая от действий тех, кто был под их началом, и вызывая минометный обстрел в местах активности немцев. День проходил в попытках уснуть, в ловле лобковых вшей — рекорд по блиндажу составлял восемьдесят пять штук за день, — в написании писем, в забавах с гонками жуков и в ожидании ночи, когда в продовольственных грузовиках прибывала единственная за день пища. Во вторую ночь своего пребывания Джеймс уже полз по грязи нейтральной полосы, как вдруг увидел немецкую каску, осторожно ползущую на фоне горизонта. Через мгновение голова слегка приподнялась. Вытащив пистолет, Джеймс прицелился. Голова немца маячила прямо перед ним. Оставалось лишь нажать курок. Мгновение, и он нажал бы его. Но все же одумался. На данный момент приказ был не убивать, наблюдать. Стоит выстрелить, и он лишит семью сына, или, возможно, жену ее мужа, при этом Джеймс вовсе не был уверен, что это как-то скажется на ходе войны. На самом деле, выстрел попросту выявил бы его местонахождение, за что он получил бы заслуженное возмездие от немецких минометчиков.

Через мгновение Джеймс отпустил предохранитель и вложил пистолет обратно в кобуру. Он должен делать свою работу, и если для этого потребуется убить человека, он это сделает. Но убивать без разбора он не станет.

Шли недели, а обещанное наступление все откладывалось, и мир Джеймса сузился до той поры, пока блиндаж и узкое поле битвы не заполнило все его думы и помыслы. Где-то в глубине сознания смутно сквозила мысль, что хорошо бы рвануть за тот мост, за ту реку, и сражаться там, за теми прекрасными бело-голубыми холмами, видневшимися вдали, прорываясь к Риму. Его жизнь с Ливией была иная жизнь, и если он и думал о ней, то это был какой-то мираж, неясная, отчаянная тоска по жизнерадостному смеху, нежности и аромату дымящегося fettuccine al limone — собственно, по всему тому, где нет этой непролазной грязи, вшей и крови.

Джеймс подполз на локтях назад к блиндажу, и обнаружил, что Робертс укладывает снаряжение.

— Слыхал? Снимаемся, — бросил он.

— Куда?

— По-видимому, в Чистерну.

У Джеймса забилось сердце. Чистерна была на пути к Риму.

— Так значит — прорыв?

— Похоже. Черт побери, пора уж, верно?

Собрались вместе всей батареей и направились к месту сбора.

Двигаться от линии фронта было странно и непривычно. Прежде всего потому, что сначала шли пригнувшись, как в окопе. Потом, чем дальше отходишь из зоны влияния немецкого снайпера, уже слегка выпрямляешься, кажешься выше, и к тому моменту, как достигаешь тыла, впервые за долгое время шагаешь нормально, и тебя переполняет чувство радостного ликования, едва ты сознаешь, что теперь, в этот самый момент, уже никто не пытается тебя убить.

В тылу был оборудован пункт снабжения, куда свозились из гавани все боеприпасы. При виде его Джеймс даже присвистнул. В последний раз, когда он был здесь, груда боеприпасов была величиной с сарайчик. Теперь она стала высотой с церковь, и явно была еще громадней, пока не начали выбирать свое имущество артиллеристы.

— Отличный запас, ничего не скажешь, — пробормотал Робертс.

Сначала их накормили. Потом все стояли и чего-то ждали. Кругом царила обычная перед атакой неразбериха, — то натыкались друг на дружку, то не там стояли, где надо, то кому-то срочно требовалось за чем-то, что вовсе не требовало крайней срочности. Когда проходили мимо грузовика с продовольствием, Робертс толкнул в бок Джеймса:

— Гляди! Фляги с водой! Можно позаимствовать парочку. Насчет наступления мне известно одно: пить хочется.

На них никто не смотрел. Они подхватили еще по одной фляге, припрятав их за спиной среди амуниции.

Херви, не тратя времени даром, писал своей девушке письмо. Написав, передал Джеймсу, чтоб прочел и пометил своими инициалами. Каждое письмо подвергалось цензуре, и если хотелось отправить его поскорей, надо было отдать на проверку кому-нибудь, с кем рядом воюешь. К тому моменту про Кэролайн, работавшую в конторе в Уайтхолле, Джеймс знал практически все. Он пробежал письмо глазами: «Дорогая Кэс, когда ты получишь это письмо, уже будет известно, что грандиозного у нас произошло. Тут все только этого и ждут. Я все же надеюсь, что не подведу своих товарищей. Очень рад, что Гулд и Робертс со мной вместе, ты же знаешь, я могу полностью на них положиться. Надеюсь, что недоразумение с твоим боссом рассосется. Напишу, как только смогу, но не волнуйся, если это будет не очень скоро, убежден, что и почта протянет время еще на несколько дней». Проставив свои инициалы, Джеймс передал письмо Херви. Самому ему писать не хотелось. Писал он только родителям, а что он мог написать им о своей теперешней жизни? Они с Робертом коротали время, замазывая лица грязью.

Должно быть, атаковать придется скоро; надо будет освободить плацдарм для Пятой бронетанковой дивизии, которая медленно продвигается вперед вместе с войсками особого назначения.

— Значит, будем ждать, когда рассветет, — сказал Робертс.

Джеймс кивнул: общеизвестно, что танкам при наступлении благоприятней передний обзор, даже если при этом они рискуют напороться во тьме на внезапную атаку.

Наконец их подразделение получило приказ выступать. Они стояли по двое друг за дружкой в переполненном окопе, ожидая дальнейших действий. За спиной у Джеймса какой-то солдат болтал, что, мол, итальянки предпочитают, чтоб сзади, а англичанкам нравится больше стоя. В окопе шла беспрерывная болтовня. Но вот, прямо перед рассветом, начался заградительный огонь, и уже было не до разговоров. Три четверти часа все тяжелые орудия берегового плацдарма полоскали огнем немецкие позиции.

Но они все еще выжидали, теперь нетерпеливо топчась в своем окопе, и при таком скоплении народа было ясно, что все разом в бой не пойдут. Как это в английском духе, подумал Джеймс: даже если рисковать жизнью, и то иди в свой черед. Но нынешняя очередь была не той, смирной, что выстраивалась за пайком с беконом. Люди, чтобы снять нервное напряжение, мочились, иные даже справляли большую нужду. Между тем уже первые раненые возвращались с передовой, кто с затуманенным взором, кто с видом облегчения, смотря по тому, насколько серьезно ранен.

— С виду не так все плохо, — пробормотал Херви.

— Эти хоть рассказать могут, — заметил Робертс. — Остальные бедняги там остались лежать.

 

Глава 43

Наконец настал их черед двигаться к передовой, и тогда, выбравшись из окопа, они бегом ринулись вперед. Было непривычно подниматься в полный рост, после того, как им так долго приходилось передвигаться ползком, извиваясь и увязая в грязи. Но кругом тысячи других поступали именно так. Под ногами лежали поверженные — союзники: и убитые, и раненные. Санитаров с носилками почему-то не было видно; может, просто испугались такого количества потерь. Джеймс бежал за человеком, бежавшим впереди. Когда тот останавливался, останавливался и Джеймс: когда тот ложился на землю, ложился и Джеймс. Впереди, должно быть над самой гущей битвы, кружили бомбардировщики.

Перепуганный немецкий солдат, подняв руки кверху, показывая, что сдается, несся прямо на них. Кто-то махнул рукой назад, чтоб бежал туда. Вдруг рядом стали ложиться снаряды — небольшие, немецкие 88-миллиметровые. Джеймс скакнул в яму и там с группой пехотинцев пережидал, пока их нагонит кто-нибудь из своих с минометом. Получилось так, что они с Херви оторвались от своей части. Но вот подтянулась команда минометчиков.

— Позиция? — задыхаясь от бега, спросил минометчик, устанавливая свою мортиру.

Херви осторожно высунулся взглянуть. И в этот самый момент снарядом у него срезало полголовы. Без звука он упал навзничь, в глазах застыло выражение удивления. Изо рта хлынула кровь. Джеймс попытался его поддержать, но голова Херви треснула у него в руках, как разбитое яйцо. Кровь вместо желтка окрасила пальцы Джеймса.

— Скорее! — бросил он какому-то пехотинцу. — Сульфамидный порошок!

У всех пехотинцев к поясу была прикреплена аптечка с бинтами и жестянками с сульфаниламидным порошком.

— Пустой номер, — покачал головой пехотинец. — Малый — покойник, а мне это еще может пригодиться.

— Давай порошок! — грозно рявкнул Джеймс.

Пожав плечами, парень протянул ему порошок. Джеймс присыпал порошком рану, но пехотинец оказался прав: это уже не имело смысла. Херви умер, прежде чем Джеймс успел перевязать ему голову. Джеймс обтер окровавленные руки о штаны.

Минометчик снял четыре миномета, сказав, что дольше оставаться не может. С тяжелым сердцем Джеймс оставил тело Херви в яме и снова выбрался на поле. Они поползли к немецким позициям, еще нескольких сразило наповал, но вот какой-то штурмовик «Спитфайр», кружа над ними, обнаружил, что они влипли, и, изловчившись, подлетел поближе к огневой точке и долбанул в то место, откуда велся огонь. Кто-то прокричал команду, и они снова поднялись и побежали. Джеймс чуть не рухнул в какой-то окоп, как оказалось, в немецкий. Перебравшись на другую сторону, снова двинулся вперед. Снова окоп. Заметавшийся в нем немецкий солдат обернулся и запустил чем-то в Джеймса. Ему угодило прямо в подбородок.

— Черт! — крякнул Джеймс, отпрянув и ощупывая лицо.

Солдат запустил в него консервной банкой. Жестянка откатилась назад по немецкому окопу. И не успел Джеймс сообразить, что это не жестянка, а граната, как она взорвалась, и взрывной волной его откинуло назад. С трудом поднявшись, Джеймс вскинул винтовку и выстрелил немцу в спину, промахнулся.

Они были уже за линией фронта, у немцев. Миновали группу примерно в полсотни немецких военнопленных, конвоируемых только одним солдатом. Но вдруг последовала неизбежная контратака — десятки «тигров» с крестами вывалили из-за бровки холма и покатили вниз прямо на наступавшую пехоту союзников. Военнопленные с интересом, как зрители на стадионе, следили за танками. Джеймс отступил, засев в немецком окопе, где помог минометчику сбить пару «тигров». После чего, так же внезапно, как появились, немецкие танки повернули назад, непрерывно крутя стрелявшими пушками и этим прикрывая себе отход.

И так продолжалось целый день — наступали крупными, хаотически двигавшимися группами, неся потери, падая в стрелковые ячейки, пока, наконец, только благодаря своей численности, не вынудили немцев отступить. Временами случались и затишья. Особенно досаждали союзникам минные поля. Там их поджидали «змеи», длинные, набитые взрывчаткой трубки, выталкиваемые на минные поля танками, затем по ним стрелявшими, и «змея» взрывалась, приводя в действие мины. Тогда путь через минное поле стали метить белой лентой.

Отмахали уже миль пять. Джеймс обнаружил, что они бегут группой из примерно тридцати человек, не встречая никакого сопротивления. Сверху «Спитфайер» принял их за немцев. Развернулся, запустив навстречу по дороге россыпь сверкающих трассирующих пуль. Они залегли в придорожной обочине. Когда поднялись, четверых, как оказалось, убило.

— Пристрелю сволочь, идиота, если сунется еще раз, — бормотал капрал.

Но пристрелить штурмовик было нечем: оставалось только молиться, чтоб тот не вернулся.

Но вот Джеймс увидел, как солдаты впереди внезапно как-то странно затряслись и стали приплясывать, размахивая руками, как марионетки, и кружась, будто выписывая ногами джигу. К тому времени он уже довольно повидал на войне, чтоб понять, что это такое: где-то неподалеку работал пулемет «Шпандау», пули, попадая в людей, заставляли их беспомощно метаться; даже умирая, они все еще двигались. Это называлось «Балет Шпандау». Снова Джеймс укрылся в окопе. Почувствовал, что бедро стало влажным. Пуля пробила флягу с водой, которую он прежде снял с грузовика. Он поднес флягу к губам, опрокинув внутрь остатки жидкости.

— Пошли со мной!

Какой-то офицер хлопал его по плечу. Джеймс кивнул, дескать «понял». Офицер поднялся, и они вместе кинулись к пулеметному гнезду. Офицер первым добежал, прицелился, и в тот же миг пуля поразила его в грудь. Шедший за ним Джеймс едва успел поднять винтовку. Он выстрелил, и немецкий пулеметчик повалился ничком поверх своего орудия. Подававший пулеметную ленту поднял руки кверху.

— Kamerad! Сдаюсь!

Джеймс махнул ему, чтоб отошел от пулемета и двигался вперед. Тот повиновался. Джеймс так и не увидел, кто выстрелил в немца. Теперь уже Джеймса не слишком трогали такие моменты, но всякий раз, когда такое случалось, это служило ему напоминанием, что рано или поздно то же внезапно, почти наверняка, может случиться и с ним.

Он ужасно обрадовался, когда вдруг увидел Робертса, который, хоть ему изрядно покалечило шрапнелью ухо, по-прежнему шел в атаку.

— Я через эти чертовы минные поля назад не пойду, — сказал он Джеймсу. — Дождусь, пока возьмем Чистерну, оттуда на попутках домой. Надеюсь, недолго осталось ждать.

Он кивнул в ту сторону, где за холмом уже виднелся город.

К тому времени, когда взяли Чистерну, пленные немцы уже сотнями шагали в тыл. Невзирая на звуки пальбы в домах, путь в город мимо горящих танков был уже помечен белой пленкой. Несколько женщин с тревогой косились из-за дверей. Дети робко махали. Несколько усталых солдат примостилось на корточках у радиоприемника.

— Чего так поздно? — бросил один из них.

Войдя в город, увидели по дороге группку итальянских женщин, что-то рассказывавших американскому офицеру. Итальянки пытались что-то объяснить, указывая в сторону улицы и размахивая руками.

— Ребята, из вас кто-нибудь говорит на туземном языке? — спросил офицер у Джеймса с товарищами.

— Я говорю.

— Переведите, что они тут лопочут, пожалуйста!

Джеймс повернулся к женщинам:

— Buona sera, signorine. Cosa c'è?

— Мы пытаемся сказать этому солдату, что у Козимы в погребе прячутся пятнадцать немцев! — сказала одна.

— Где этот погреб?

Женщины показали, куда идти, и Джеймс передал все это офицеру.

— Есть у этих немцев оружие? — спросил офицер.

Джеймс перевел вопрос, и женщины закивали:

— Si, много оружия!

— Спасибо, signorine! — кивнул Джеймс.

— Отлично говорите, — сказал офицер, когда женщины ушли. — Как зовут?

— Гулд.

— Хотите теплое местечко, Гулд? Когда окажемся в Риме, моей группе может понадобиться переводчик.

— Увы, — покачал головой Джеймс. — В Риме у меня дел по горло.

Они вошли туда через три дня. Авангардные подразделения въехали в город, ожидая суровое сопротивление, но вместо этого были радостно встречены населением, забрасывавших цветами их джипы, совавших им бутылки с вином. Им дарили, кто что мог, — женщины в качестве подарков предлагали себя. Через пару дней там, где прежде немцы вывешивали свои приказы, появились громадные надписи: «Римлянки, не теряйте доброго имени!»

Стремительность наступления повергла в изумление даже их собственное командование, и пятеро суток войска ликовали, как безумные, купались в Тибре, щедро пользовались гостеприимством римлян, глазели на город, посылали домой победные телеграммы или просто наслаждались отдыхом, подремывая на солнышке.

Ни на что из этого у Джеймса времени не было. Главной его целью было узнать, где находится немецкий армейский бордель. Это оказалось нетрудно, — местные жители с большим удовольствием назвали ему адрес — Виа Нардонес, 95. Это было высокое каменное здание, в прошлом, вероятно, гостиница. Взбежав по ступенькам, Джеймс вошел в огромный вестибюль-приемную. За конторкой было пусто, а разбросанные вокруг бумаги свидетельствовали о том, что обитатели дома покидали его в спешке. Джеймс чуть не поскользнулся на стопке тоненьких листков, наклонился, чтобы взглянуть. Это были отпечатанные билетики с пробелами для внесения фамилии и номера солдата, имени медсестры, осмотревшей и признавшей его незаразным, а также имени девицы. Порывшись немного, Джеймс нашел один заполненный билетик. Девицу звали Ева. Цена ее, похоже, составляла двенадцать лир.

— Эй? — крикнул он снизу вверх по лестнице.

Прислушался: ему показалось, что уловил какое-то движение. Он поднялся наверх. Попал в длинный коридор с пронумерованными комнатами. По стенам висели объявления, тщательно выписанные излюбленным немецким готическим шрифтом.

Джеймс открыл первую дверь. Комната была пуста, и даже, кажется, уже обшарена мародерами. Металлическая кровать перевернута вверх ножками, матрац взрезан. Конский волос просыпался на вытертый ковер.

Джеймс уловил тихое бормотание. Оно исходило из какой-то комнаты на противоположной стороне коридора. Джеймс пересек коридор, заглядывая в каждую комнату. Во второй на кровати сбились в кучку четыре девицы. У всех головы обриты наголо, варварски — на коже остались кровавые порезы от бритвы. Девицы со страхом глядели на Джеймса.

— Не бойтесь, — сказал он по-итальянски. — Я просто ищу кое-кого.

— Немсы все усли, — шепеляво пролепетала одна. — Есе в понедельник.

— Была у вас девушка по имени Ливия? — спросил Джеймс.

Девица отрицательно замотала головой.

— Ты уверена?

— Есть регистрационный журнал, — сказала другая. — В конторе. Если хотите, можете там посмотреть.

— Я не читаю по-немецки. Не пойму, где искать.

— Я говорю немного, — сказала девушка.

Она отвела его в следующую комнату к огромному черному лежащему на боку шкафу для хранения документов. Джеймсу удалось водрузить его в прежнее состояние. Внутри папки стояли на удивление в полном порядке. Просмотрев, Джеймс отметил чрезвычайную обстоятельность документации. Через бордель вермахта на Виа Народонес прошли сотни девушек, и данные каждой были аккуратно запротоколированы. Все подробности здоровья, каждая жалоба, все недомогания день за днем были тщательно учтены и записаны.

— Что такое damenbinden? — спросил Джеймс, заметив часто встречавшееся слово.

— Прокладки при менструации. Они вели учет, у кого когда месячные, чтоб не притворялись больными.

Тьма девиц.

— Что стало с теми, кто ушел? Куда они пошли?

Девушка повела плечами.

— Немцы их забрали.

В документах не оказалось ни имени «Ливия», ни фамилии «Пертини».

— Вы уверены, что здесь указаны все девушки, которые были в наличии? Могло случиться, что на кого-то досье не заводили?

Девушка покачала головой:

— Они заводили на каждую.

Джеймс вздохнул и повернулся, чтобы уйти.

— Простите…

— Да?

— Нам нечего есть. Нет денег. Если выходим на улицу, женщины плюют нам в лицо. А мужчины… те еще того хуже. Не могли бы вы дать нам что-нибудь?

У Джеймса было всего-навсего несколько сотен лир оккупационными деньгами и пара пакетиков жвачки. Он отдал все.

— Вы эту самую Ливию разыскиваете? — спросила девушка, разворачивая жвачку.

Положила кусок в рот и стала жадно жевать, часто прерываясь, чтобы сглотнуть. Судя по всему, она была очень голодна.

— Да.

— Повезло ей… — грустно проговорила девушка.

— Но прежде мне надо ее найти.

Джеймс шел обратно берегом Тибра, погруженный в свои мысли. Повсюду народ праздновал. Солдаты отплясывали с римскими девушками. На Пьяцца Навона люди жгли немецкие флаги, документы, забытую немцами военную форму, даже кровати, на которых те спали. Немецкие воззвания были сорваны со стен зданий и брошены в костер. К Джеймсу подбежала хорошенькая девушка, чмокнула в щеку и унеслась, хохоча от собственной смелости.

Город праздновал и веселился, но Ливии в нем Джеймс не обнаружил.

Когда он вернулся в барак, где разместилась его часть, Роберт сказал, что его кто-то спрашивал.

— Здоровый такой парень. Офицер. Сказал, что из диверсионного подразделения.

— Капитан Джеффрис?

— Это уж я не знаю, только на левой руке у него не меньше дюжины часов от фрицев.

— Ну, конечно, это — Слон, — нежно сказал Джеймс.

Он отыскал гостиницу, в которой временно разместилось диверсионное подразделение.

— А, Джеймс, вот и ты, — сказал Слон таким тоном, будто прорыв в Анцио был не более чем приятной прогулкой. — Знакомься, это мой верный друг Бастер.

Бастер оказался очередным «слоном», только с переломанным носом.

— Бастер занимается партизанами в секторе четыре, — пояснил Слон. — Это вот тут. — Он ткнул в карту на стене. — Скажи ему, что ты слыхал, Бастер.

— Я опрашивал всех командиров партизан насчет изменений численности их отрядов, — сказал Бастер. — Один в своем сообщении передал, что его отряд все время пополняется новыми людьми. Попутно добавил, что, дескать, даже группа неаполитанских проституток примкнула; пережидают, когда можно пересечь линию фронта.

— Может, одна из них Ливия?

— Ну, конечно! — уверенно воскликнул Слон. — Сколько, по-твоему, неаполитанских проституток? — И тут же сам себе ответил: — Гм, вообще-то весьма немало. Но только не здесь. Тем более таких, кто пытается перейти через линию фронта.

— Если она у Дино, — заметил Бастер, — значит, с ней все в порядке. Дино отличный парень.

— Можно ли как-то вызволить ее оттуда? — спросил Джеймс.

— Боюсь, что нельзя, — покачал головой Бастер. — Весь этот сектор забит фрицами.

— С другой стороны, — бодро сказал Слон, — мы могли бы туда заслать тебя. Когда-нибудь прыгал с парашютом?

В ту же ночь ежедневная радиопередача Би-би-си для партизан выдала в эфир новый интригующий материал. Сообщив Марио, что сестрину корову пора подоить, а Пьеро, что жена благодарит его за шляпку, диктор монотонно произнес:

— И наконец сообщение для Ливии, которая гостит у Джузеппе. Пожалуйста, никуда не уезжай. Тунец уже в пути.

Высоко в горах радист отряда Дино, записав сообщение, недоуменно вскинул брови. Оно не соответствовало ни одному из известных ему шифров. Но радист все же передал его по назначению. Может, это имеет отношение к ожидаемому ими крупному оружию?

Примерно в пятнадцати милях от того леса, где укрывался Дино и его партизаны, немцы также слушали передачу Би-би-си. Они уже давно расшифровали код. Но слово «тунец» было новым. И немцы также заподозрили, что речь может идти об устрашающем новом оружии, которое должно быть доставлено партизанам. Сообщение было передано немецкому командованию, и получен приказ немедленно начать прочесывание вышеозначенной территории.

 

Глава 44

«В-17» был перегружен, и корпус его чудовищно гремел. Самолет был забит до отказа громадными ящиками с оружием, боеприпасами и продовольствием, спущенными на холщовых ремнях в бомбовый отсек. Скамеек не было: Джеймс со Слоном примостились на полу между двумя ящиками, держась за ремень, тянувшийся вдоль заднего отсека самолета. Другой рукой Джеймс прижимал к себе ранец и небольшой чемоданчик. Одна из дверок люка была открыта, и иногда в просвет было видно реки и озера проплывавшей под ними в серебристом лунном свете итальянской земли.

— Пойдем вниз с двух ангелов, — прокричал Слон сквозь грохот. — Все будет отлично!

Джеймс кивнул, стараясь держаться как можно уверенней. Он ни разу в жизни не прыгал с парашютом, и из того, что Слон ему втолковывал, уяснил, что лучше всего падать с наибольшей высоты. Два ангела — две тысячи футов — с такой высоты главный парашют вряд ли успеет раскрыться, не говоря уже о том, что вообще может что-то не заладиться. Но едва сам самолет, сделав вираж, повернул на север, к горам, сердце у Джеймса возбужденно забилось, и вовсе не только от страха. Он отчаянно надеялся, что Ливия получила его сообщение, и что еще не успела покинуть отряд.

По официальной версии, собственно, Слона полагалось забросить для связи с партизанами, Джеймс же был придан ему в помощь, чтобы разгрузить ящики. В рапорте, который пилот должен был подать по возвращении, Джеймс, сбрасывая ящик, потерял равновесие и рухнул с самолета вниз. Таков был, как заверил его Слон, совершенно рядовой способ отсылать народ в то или иное место, не заботясь о получении официального разрешения.

Минут через двадцать Джеймс почувствовал, что самолет стал снижаться. Слон поднялся.

— Пора сбрасывать это имущество! — прокричал он.

Перерезав холщовый ремень, они подтолкнули ящики к люкам отсека. Едва люки распахнулись, увидели на земле мерцание крохотного, как огонь светлячка, костра.

— Это нам сигнал! — крикнул Слон. — Сбрасываем!

Столкнули вниз первый ящик, его закрутило в воздушном потоке, но тут выбился шелковой медузой купол защитного цвета, замедляя падение. Джеймсу оставалось лишь надеяться, что его собственное падение пройдет так же гладко. Хотя сейчас думать об этом было некогда. Вместе со Слоном они выпихивали ящики один за другим, пока Слон не дал команду: отставить. Самолет сделал очередной вираж, снова развернулся.

— Кидаем! — проорал Слон, и работа возобновилась.

Наконец все ящики были сброшены.

— Ну, как самочувствие? — выкрикнул Слон.

— Страху полные штаны! — прокричал в ответ Джеймс.

Видно, Слону послышалось нечто противоположное, так как он ободряюще кивнул и поднял кверху большой палец.

Прижимая к груди чемоданчик, Джеймс шагнул к открытому люку. Далеко внизу темнел склон холма. Внезапно подумалось: что за бред, зачем кидаться в эту небесную пропасть? В этот момент Слон дал ему хорошего пинка, и Джеймс кувырнулся головой вперед в пустоту. На миг его охватила паника, но вот над головой раскрылся парашют, и он выпрямился, почувствовав спасительный подхват.

Прямо под ним медленно парили в воздухе ящики. Джеймс поднял глаза. Слон был справа футах в двадцати над ним. Внизу уже можно было различить темные фигуры, оттаскивавшие ящики из зоны приземления. И вдруг Джеймс разглядел знакомую худенькую фигурку, несущуюся к тому месту, где он должен был приземлиться, и сердце взлетело ввысь, выше облаков.

— Я люблю тебя! — заорал он ей сверху. — Я люблю тебя!

Эти слова по-итальянски звучали так чудесно, что он повторил их снова:

— Я люблю тебя, Ливия!

Земля мягко приняла двух небесных ангелов, и партизаны слышали, как один из них заливался смехом, хоть грохнулся и кувырнулся. И вот уже он, обвитый шелком парашюта, ее обнимал, повторяя снова и снова:

— Ливия, прости меня! Я очень виноват. Я отпустил тебя, но теперь уже не отпущу никогда!

Они сидели в сторонке от лагеря на поваленном дереве.

— Я тебе кое-что привез, — сказал он. И раскрыл свой чемоданчик. — Это с черного рынка в Риме. Хлеб из пекарни на Пьяцца Трилусса. И еще — вот, смотри!

Он бережно вынул свой сюрприз.

— Моццарелла, целая! Должно быть, в Рим завез кто-то из деревни. Это же чудо, правда?

— Нам нужно оружие, не еда, — упрямо сказала она.

— Судя по твоему виду, тебе и еда не помешает.

Ливия заметно осунулась с тех пор, как он видел ее в последний раз. Он разломил моццареллу и протянул ей кусок:

— Попробуй!

Ливия слегка откусила.

— Что-то не очень… — пробурчала она привередливо. Но съела немного еще. — Немного с душком, — добавила она. — И приготовлена скверно. Тонкая, водянистая. Не то, что настоящая, из Кампаньи.

— Это лучшая, какую я смог найти.

— Не стоило деньги тратить, — Ливия съела еще немного. — После войны обязательно подыщу замену Пупетте. Знаешь, настоящих молочных буйволиц днем с огнем не сыскать. А этот сыр прямо как от старого немощного быка.

От сыра остался всего небольшой кусочек, Джеймс разломил его пополам, попробовал сам. Наверное, он не был так свеж и ароматен, как прежде бывали ее сыры, но и этот наполнял рот сладковатым, жирным привкусом влажных пастбищ, поросших густой, сочной зеленой травой и разнотравьем.

— Притом еще и крохотная, — добавила Ливия, приканчивая остатки. — Пройдоха римлянин продал тебе неполноценную моццареллу. Надеюсь, ты отдал за нее не больше пары лир?

Джеймс, отдавший за сыр все содержимое своего кошелька, отрицательно замотал головой.

Они долго сидели вместе, его рука бережно обвила ее плечи.

— Джеймс, — сказала Ливия, вздохнув. — Я должна тебе кое-что рассказать.

— Я знаю все про Альберто. Мариза рассказала.

— И ты все равно прилетел? — изумленно спросила она. — Никто бы тебя не осудил, если б ты решил со мной порвать.

— Но ведь теперь все не так, как было раньше, правда? Эта война все изменила. Нам придется теперь все по-иному осмыслить — решить для себя, что хорошо и что плохо.

Она кивнула:

— Тут у нас говорят, что нужно освободиться от буржуазного лицемерия.

— М-да, — протянул он задумчиво, — пожалуй, у вас несколько перехватили. Лицемерами бывают не только буржуа. И чтоб избавиться от лицемерия, не обязательно избавляться от буржуазии.

— Милый Джеймс, — отозвалась Ливия. — Какой ты всегда правильный…

Наступило долгое молчание. Он старался угадать, о чем она думает.

— В общем, кое-что ты должен принять к сведению, — начала Ливия. — Теперь я на все смотрю иначе. То, что я попала в отряд, то, что воюю, вижу, что происходит вокруг, — все это изменило мои взгляды на жизнь. Здесь я, во-первых, — коммунист, во-вторых — боец, ну а женщина… женщина это даже и не в-третьих: женщина — это где-то в самом конце списка.

— Но не всегда же ты будешь бойцом!

— Мне кажется, коммунисткой теперь я буду всегда. А это значит в какой-то степени быть бойцом. Как ты думаешь, кому все приводить в порядок, когда, наконец, закончится война и вы, ребята, разъедетесь по домам? Кто-то ведь должен запретить таким, как Альберто, чувствовать себя хозяевами в нашей стране.

— Так, — сказал Джеймс. — Если я тебя правильно понял, Англия по-прежнему не для тебя?

— Я не могу уехать из Италии. Особенно после всего этого. Особенно после того, через что пришлось пройти моим соотечественникам. Прости, Джеймс.

— Как интересно, — заметил он. — Ведь и я тоже не собираюсь возвращаться в Англию. Поеду только, чтоб демобилизоваться, потом снова вернусь сюда.

Она взглянула на него недоверчиво.

— Я хочу остаться в Италии, — мягко сказал он. — С тобой, если согласишься. Без тебя, если нет. Человек не может выбирать, где ему родиться. Но может выбрать, где ему жить, и я хочу провести жизнь здесь.

Боеприпасы, которые доставили Слон с Джеймсом, были встречены без особой радости. В ящиках были винтовки и пистолеты для мелкомасштабных действий, в то время как партизанам, собиравшимся ударить по отступающим немецким войскам, требовались пулеметы, гранаты и полуавтоматическое оружие.

— Мы вот уже несколько месяцев просим это оружие, — говорил Дино, почернев от гнева. — Неужели трудно было это уяснить?

— Видно, начальство что-то напутало, — успокаивал партизан Слон. — Возможно, в данный момент где-то возмущаются, что им зачем-то доставили пулеметы-автоматы «Стен». Я свяжусь с центром и закажу для вас необходимое. А пока нам надо здорово помозговать, чтобы спланировать наши действия.

На слет были приглашены руководители других партизанских отрядов этой местности. Слон развернул карту и, пользуясь Джеймсом как переводчиком, пояснил, что входит в задачи каждого сектора. Случались вопросы, однако возражений не было. Военная дисциплина у партизан была безукоризненна. Вдобавок, Джеймс это отметил, Слон управлялся мастерски. Он обладал способностью представить предстоявший бой визуально — и в смысле вооружения, и на местности: перемещал данную группу в данную горную область, откуда можно было осуществить прикрытие другого подразделения, переправлявшегося через данную речку…

Недовольный ропот исходил только от Дино, продолжавшего твердить, что самое главное — это если его группа будет обеспечена тяжелым вооружением, чтоб не дать немцам спокойно уйти.

— Верно, — согласился Слон. — И у нас будет тяжелое вооружение. Его сбросят с самолета раньше, чем немцы здесь покажутся.

Немецкое отступление совпало с наплывом жары. Даже здесь, в горах, жара стояла невыносимая, и многие партизаны ходили, обнажившись до пояса, но с неизменными красными платками на шее. Некоторые женщины-партизанки надели вместо рубашек мужские безрукавки. Вместе с тем Джеймс отмечал, что у женщин с мужчинами сложились ровные отношения. Все вместе были заняты подготовкой к бою.

Копали окопы, и тут Джеймс мог давать советы, пользуясь военным опытом, приобретенным в Анцио. Кое-кто недовольно ворчал, когда он настаивал, что окопы должны быть глубиной в десять футов и что навес над ними надо дополнительно укреплять бревнами и мешками с песком. Откуда было партизанам знать, какова взрывная сила немецких 88-сантиметровых снарядов. Несмотря на недовольства, в конце концов с рытьем окопов справились. Дино лично проверил работу.

И все-таки Дино не переставал тревожиться насчет отсутствия больших пушек.

— Ладно, вырыли мы места для огневых точек, — говорил он Слону, — но когда же получим орудия, чтоб их там разместить?

— Скоро! — заверил его Слон. — Центр позаботится, чтоб мы получили в достаточном количестве.

Однако втайне и им уже овладело некоторое беспокойство.

— Слыхал я какую-то странную штуку по радио, — признался он Джеймсу. — Оказывается, мы только что отозвали из Италии семь дивизий, чтобы открыть новый фронт в Средиземноморье.

— Но это какой-то бред! — сказал Джеймс. — Как можно позволять немцам превосходить нас в численности, когда они почти разбиты?

— Меня это тоже смущает, — кивнул Слон. — Просто я надеюсь… ну… не мог же кто-то там решить устроить итальянцам подлянку!

— Зачем и кому это понадобилось? — недоумевал Джеймс.

Внезапно его осенило:

— Погоди, я понял, в чем дело.

— Понял?

— Послушай, Слон, по-моему, надо собрать вместе всех командиров. Мы должны им объяснить, почему эти пушки, которых они так ждут, никогда к ним не придут.

— Еще в Неаполе, — сказал Джеймс, — я видел один документ. Сверхсекретный. В тот момент я не понял, почему его засекретили — это была просто предположительная оценка политической ситуации, которая может сложиться в Италии после войны.

Он умолк, собираясь с мыслями. Дино, Слон и командиры партизанских отрядов ждали, когда он продолжит рассказ.

— Суть оценки в том, что самой организованной и дисциплинированной силой в Италии являются партизаны. Составитель доклада полагает, что после войны король отречется от престола, и власть возьмут коммунисты. Его это не слишком устраивает — он предвидит, как он выразился, появление коммунистической сверхдержавы от Москвы до Милана.

— Ну и что? — вскинулся Дино. — Это ни для кого не секрет.

— Тот доклад был не просто оценочным, — сказал Джеймс. — Это был план к действию.

Воцарилась долгая тишина, партизаны осмысляли услышанное.

— Ты хочешь сказать, что нас предали? — наконец проговорил Дино.

— Я хочу сказать, что кое-кого устроило бы, чтоб немцы сократили численность и силы гарибальдийцев. Для этих людей война в Италии уже цель свою выполнила — сковала двадцать пять немецких дивизий, которые в противном случае могли бы закончить войну во Франции. Теперь, когда война практически выиграна, они отзывают дивизии союзников из Италии, предоставляя коммунистам расправляться с немцами — или же наоборот. Это то, что мой командир именовал: «одним выстрелом убить двух зайцев».

— Эй, Слон? — тихо спросил Дино. — Неужто это правда?

— Боюсь, похоже на то, — кивнул Слон. — Уже под конец командующим армиями придется выполнять то, что им прикажут политики.

— Вы бы лучше отказались от атаки, — заметил Джеймс. — Если вам что еще и пришлют, то только не тяжелое оружие, на которое вы рассчитываете.

— Мы не можем отказаться, — сказал Дино. — Пусть даже мы и узнали, что наша смерть послужит целям каких-то политиков. К нашему стыду, мы сами приветствовали приход фашистов у себя в стране. Не можем мы поэтому сидеть сложа руки, смотреть, как немецкая армия проходит мимо нас, и не ударить по ней. — Он обвел взглядом остальных командиров. — Верно я говорю?

Один за другим все согласно кивнули.

Джеймс с Ливией, как и остальные, в свою очередь стояли в дозоре. Однажды ночью впереди них во тьме раздался треск оружейной пальбы. Несколько партизан напоролись на немцев. Джеймс с Ливией кинулись на землю, наводя винтовки, чтобы обеспечить прикрывающий огонь, когда головная группа партизан станет отходить в надежное укрытие. Перестрелка была короткой и отчаянной.

— Ты отличный боец, — пробурчала Ливия, когда они поднялись с земли.

— Ты тоже, — сказал Джеймс. — Впрочем, это меня почему-то не удивляет.

— Должен признаться, партизаны превращаются в настоящих виртуозов малых операций, — с гордостью проговорил Слон, возвращаясь назад по дороге и присоединяясь к ним. — Когда мы начинали, они без посторонней помощи даже винтовки зарядить не могли. Теперь вполне могут и меня кое-чему поучить.

Немецкие войска теперь перемещались по горным дорогам в основном к северу, подальше от фронта. Но пока шли грузовики с продовольствием и материально-техническим обслуживанием. Партизаны ждали момента, когда потянутся боевые дивизии. В лагере ощутимо чувствовалось напряжение, знакомая смесь оцепенения и страха, предшествующее всякому сражению.

Джеймс улучил момент, чтобы прогуляться с Ливией по лесу. Только там они могли оказаться наедине. Набрели на вишневое дерево, и за разговором лакомились плотными, сладкими вишнями. Ливия до сих пор никак не откликнулась на слова Джеймса о его желании вернуться после войны назад в Италию. Но он решил не давить на нее. И теперь обсуждались ее вновь обретенные политические воззрения.

— Во-первых, Италию нужно освободить. Затем надо, чтоб итальянский народ стал свободным, — толковала Ливия. — Фабрики и заводы должны принадлежать пролетариату, а не наоборот.

Джеймс съел еще одну ягоду. Манера Ливии говорить лозунгами с тех пор, как она примкнула к гарибальдийцам, несколько раздражала, хотя была понятна при сложившихся обстоятельствах.

— Ну, а если пролетариат не захочет ими владеть? — возразил он. — Или завладеет и станет расхищать?

— Рабочие воруют, потому что при несправедливой системе у них нет иного выхода, — уверенно сказала Ливия.

Тут она вспомнила, как было мерзко, когда обворовывали ее.

— Конечно, должны появиться руководители, — оговорилась она. — Партия должна обеспечить руководство народом.

— И эти партийные лидеры будут избираться народом?

— Демократия уже зарекомендовала себя, как порочный метод распределения власти.

— Ну да, уж Гитлер и это успел испоганить, — пробормотал Джеймс.

— Ну, хорошо, положим, будут выборы, — согласилась Ливия. — Все равно выиграют коммунисты, какая разница.

— Значит, ты за демократический коммунизм?

— Ну? И что в этом плохого?

— Просто я думал, что вы, коммунисты, ничего такого не признаете.

Вместе с тем Джеймс не мог не отметить, что демократический коммунизм — явление в чисто итальянском духе и что как раз в Италии это может сработать.

— Ну, а как насчет религии? Надо полагать, вы позакрываете, как Сталин, все церкви?

— Нет, конечно! — возмущенно возразила Ливия.

— Выходит, у вас будет католико-демократический коммунизм?

— Почему нет?

— Ну, а что если пролетариат не захочет предоставить своим женщинам права и свободы? — спросил Джеймс с невинным видом. — Надо полагать, вы согласитесь с его мнением?

— Если не захочет, — сказала Ливия, — то пусть повесится.

И спохватилась:

— Ты издеваешься надо мной?

— Помилуй Бог, — возразил он. — Как можно смеяться над итальянками, когда они такие серьезные!

Она ткнула его кулаком в плечо.

— Ой-ёй!

Джеймс отметил, что кулак у нее стал железный, и тело гораздо крепче, чем прежде. Ливия снова ткнула его.

— Больно же! — запротестовал он.

— И что ты мне сделаешь?

— Придется тоже тебе наподдать! — он слегка ткнул ее в плечо.

— Разве это удар! — фыркнула она. — Вот это — удар!

И уже гораздо сильней пнула его кулаком в другое плечо. На этот раз Джеймс уже перехватил ее руку, попытался заломить ей за спину. Между ними завязалась борьба. Ее смеющиеся глаза были так близко, а смеющиеся губы и того ближе, что не поцеловать их было невозможно. Он скользнул руками ей под безрукавку, и вдруг обнажились ее груди, бронзовые от солнца, и вот уже розовые, как мякоть инжира, соски, потянувшись навстречу его губам, мягко перекатывались под его зубами.

— Стоп! — сказала Ливия, чуть отстраняясь. — Хочу еще немного про политику.

— Ах, так! — сказал Джеймс, выпрямляясь. — Ну что ж, давай.

— Джеймс?

— Что?

— Я пошутила!

И снова прильнула к нему, выгнув спину и опять подставив ему груди, ее прохладные пальцы скользнули под пояс его брюк.

Чуть погодя, когда оба лежали обнаженные, и она делала ему что-то очень приятное, такое знакомое по воспоминаниям о полуденном Неаполе, именно он остановил ее руку.

— Вообще-то, есть одна мысль, — пробормотал он.

Она снова потянулась к нему губами.

— Какая?

Он стащил с вишневой ветки рубашку, на которой та в конце концов очутилась, расстегнул грудной карман.

— Не только сыр я с собой из Рима прихватил. Но и еще кое-что.

Ливия уставилась на пакетик презервативов у него в руке.

— Ага! — и бровь ее взлетела вверх. — Выходит, ты еще и спать со мной собирался?

— Не собирался. Надеялся, — сказал он смущенно. И тут заметил лукавое выражение у нее на лице. — Что, опять смеешься?

— Смеюсь, — ответила она, взяв и зубами разорвав пакетик. — Хотя я здорово на тебя зла.

— Это еще почему? — И у Джеймса перехватило дыхание: вынув презерватив, она натягивала его на член.

— Потому, что если б ты сразу, как появился, вот об этом сказал, — она скользнула ногой к его бедру, — не пришлось бы терять столько времени на всякую болтовню о коммунизме.

Потом они лежали, обняв друг друга в тени дерева, и пот потихоньку испарялся на коже. На животе у Ливии Джеймс заметил алое пятно, но, приглядевшись, понял, что это всего лишь след от вишни, раздавленной ее животом в момент страсти. Джеймс склонился, стал слизывать, и в тот же миг Ливия шевельнулась.

— Что ты делаешь?

— Ничего, — ответил он, продолжая свое занятие.

— Ничего, а я чувствую!

— Что ты чувствуешь?

— Чувствую… что приятно…

— Тогда я продолжу.

Он слизал всю без остатка прилипшую к ее коже мякоть вишни. Оглянулся. Вокруг на земле было полно вишен, он собрал две большие пригоршни.

— Ну, — сказал он, — как бы нам это употребить?

Одиночный немецкий истребитель кружил над головой в необъятном синем небе. Джеймс глядел на него, сонно приоткрыв глаза. Тревоги у него это не вызвало: их не было видно за густой листвой. Через пару минут самолет взмахнул крыльями и медленно скрылся.

Через день или два, подумал Джеймс, нас обоих может убить.

Он взглянул на Ливию, уютно свернувшуюся у него под мышкой, одна ее рука бережно обхватила его мошонку. Лопатки, выступали из спины симметрично, точно крылья бабочки. Когда все кончится, подумал он, надо бы ее подкормить. И улыбнулся противоречивости обеих мыслей. Сколько бы человек ни думал о скорой смерти, что-то в сознании отказывалось воспринимать это, как вероятность.

Он вспомнил себя, когда впервые появился в Неаполе, еще до встречи с ней. С грустью подумал, каким, наверно, невыносимо самодовольным сухарем он был.

— О чем ты думаешь? — сонно спросила Ливия.

— О Неаполе. А ты о чем?

Она легонько сжала в пальцах его мошонку.

— Я подумала, не было бы вот этих яичек, не было бы и войны, но и не было бы никакой половой жизни. Я все гадала, правильно ли поступил Бог, сотворив их? И решила, в конечном счете, он поступил правильно.

— Твоя мысль гораздо глубже двух моих, — отозвался Джеймс пораженный. Откинулся на спину. — Это, как жить на Везувии, верно?

— В каком смысле?

— В том, что нас могут убить в любой момент, но мы не знаем, когда.

Она перевернулась, упершись в землю локтями, заглянула ему прямо в глаза.

— Верно. И как тебе такая жизнь?

— Мне кажется, — сказал он, — что такая жизнь стоит десятка разных других жизней. Если только, конечно, прожить ее вместе с тобой.

После минутного молчания она встрепенулась:

— Джеймс!

— Что?

— Когда кончится война, если ты позовешь меня замуж, я скажу «да».

Слегка подумав, он заметил:

— Не вижу логики. Почему бы не сказать «да» сейчас?

— Во-первых, ты не предложил.

— Ливия Пертини, согласна ли ты выйти за меня?

— Нет.

— Но ты ведь только что сказала…

— Я сказала, «когда кончится война». Сейчас говорить «да» — плохая примета.

— Почему это?

— Ну, во-первых, нужно, чтоб у меня в кармане лежал кусочек железа, потому что железо бережет от сглаза. Потом нужно, чтоб мы оба были с покрытой головой, чтоб злые духи не видели, как мы счастливы. И вообще во вторник нельзя думать о женитьбе.

— Последнее ты выдумала.

— Ничего я не выдумала.

— Но я не вижу никакой логики в том, что…

— Если ты, Джеймс, собираешься на мне жениться, — сказала Ливия сонно, — тебе нужно про логику вообще позабыть. Да и вообще, уславливаться о женитьбе перед боем с немцами, значит просто-напросто искушать судьбу.

По дороге в лагерь они встретили Слона, старательно чистившего единственный имевшийся у партизан пулемет. Он бросил на Джеймса вопросительный взгляд, и Джеймс показал ему большой палец.

Позже Джеймс подошел к Слону, чтобы помочь.

— Я гляжу, у тебя с Ливией все в порядке? — спросил Слон.

— Более чем. — Джеймс сиял. — Она собирается ждать до окончания войны, а я думаю, мы скоро поженимся.

— Вот это здорово, поздравляю! Надеюсь, вы будете счастливы. — Слон умолк, орудуя над своим пулеметом. Потом бросил: — Думаю, ты в курсе насчет моих осложнений с Эленой. Насчет давно не объявлявшегося муженька то есть.

— Да… что-то такое она мне, кажется, говорила, — сбивчиво пробормотал Джеймс.

— Теперь Рим освободили, думаю, мы сможем навести кое-какие справки.

— Наверное. Хотя… э-э-э…, все сразу не делается. Видимо, время слегка упущено.

— Понимаешь, — продолжал Слон, — если она выйдет за меня, то никак проституткой оставаться не может. Согласись, от шлюхи обычно совсем не того ждут, чтоб она каждый вечер возвращалась домой к любимому мужу и готовила ему ужин. — Он поймал взгляд Джеймса. — У меня с давних пор была блестящая идея. Просто, казалось, она из разряда тех вещей, о которых лучше не говорить.

— Я уверен, ты что-нибудь придумаешь.

— Надеюсь. Жаль, что эта чертова война вот-вот окончится, — грустно сказал Слон. — Ты, понятно, на это смотришь совсем иначе. Но для меня это лучшие дни моей жизни. — Он осмотрел пулемет, который теперь был снова целиком собран. — Этой штуковине предстоит уложить не одного фрица.

Мало-помалу просачивание немецких подразделений на север превратилось в бурный поток. Передвигаясь преимущественно по ночам, — союзные истребители по-прежнему беспокоили их в дневное время, — они ринулись через горы, как будто прорвало плотину, оглашая темноту рычанием грузовиков и гулкой солдатской поступью.

— Не время, — сказал Дино. — Ждем пехоту.

И партизаны, затаившись, следили за тянувшейся мимо бесконечной процессией в серой униформе, выжидали.

Через два дня разведчики доложили, что с юга движется колонна пехоты.

Партизаны ждали до сумерек. Внезапное рычание, раскатившееся в замершем воздухе, возвестило о приближении колонны. Чуть погодя ему ответил птичий клекот.

— Войска, — сказал Слон. — Войска и грузовики. Судя по шуму, много.

— Удачи всем! — сказал Дино. — Ждите моего приказа.

Поступь приближавшихся войск стала громче, немцы неспешно шагали по долине. Вскоре их уже можно было разглядеть. В сгущавшихся сумерках немцы, как поток серой лавы, тянулись вверх по склону к тому месту, где их поджидали партизаны.

Головные грузовики уже почти миновали позиции партизан, и тогда Дино сказал:

— Давай!

В тот же миг из замаскированных окопов грянула винтовочная пальба. Немцы рассыпались и укрылись, кто как смог. И тогда другая группа партизан, засевшая на гребне позади немцев, открыла огонь, вынуждая противника двинуться назад. Правда, начальный успех был недолог. Бронемашина повела ответный огонь, а опытные и дисциплинированные немецкие солдаты стали формироваться в небольшие боевые единицы.

Если начало сражения было бурным и шумным, теперь все превратилось в сущий хаос. Атакующие стреляли не переставая, уже дула их винтовок светились в темноте, как раскаленная кочерга. Джеймс встревожено искал глазами Ливию, ее не было видно. И вот они уже врезались в немецкие позиции, и образовалась такая толчея, что уже не было возможности ни искать кого-то, ни думать ни о ком, кроме тех, кто был тут, справа и слева.

Джеймс услыхал знакомый вой, как зудение бензопилы, прорезавший шум сражения. Этот жуткий звук он знал по Анцио — заработал тяжелый пулемет «Шпандау». Распахнув боковины кузова грузовика «MG-42» где-то посреди колонны, немцы вели беглый огонь из пулемета, кося и своих, и партизан в лихорадочном стремлении переломить бой в свою сторону. Джеймс нырнул в ров и оказался рядом со Слоном.

— Этот «Шпандау» нам совершенно ни к чему, — бросил Слон. — Думаю, смогу его как-то уговорить. — Он вытащил из кармана немецкую мину. — Сейчас в любой момент им придется перезаряжать ленту.

— Я с тобой! — сказал Джеймс.

И стал поспешно вставлять в свой автомат новую обойму.

— Не стоит, — сказал Слон. — Может быть опасно. К тому же, тебе Ливию надо отыскать.

— Не дури! Тебе нужно прикрытие.

— Элене передай от меня привет, — сказал Слон, переваливаясь через край рва.

Чертыхнувшись, Джеймс впихнул обойму и двинулся следом, низко пригибаясь к земле, пуская вправо и влево короткие очереди. Внезапная резкая боль в левом плече откинула его назад. Но он видел, как Слон, подползая к огневой точке, швырнул гранату прямо в пулемет. Что-то вспыхнуло, и грузовик взлетел на воздух, превратившись в огненный шар, втянувший в себя немало немецких солдат.

Уже через десять минут все было кончено, оставшиеся немецкие грузовики либо покатили обратно в долину спасаться, либо были захвачены партизанами. Но победа досталась слишком дорогой ценой. Партизаны потеряли боле половины своих людей. Джеймс отправился на поиски Ливии. Заглядывал в лица лежавших на земле, чтобы понять, нет ли ее среди раненых. Наконец он ее увидал: Ливия сидела на склоне горы возле мертвого Слона. Джеймс присел рядом, и они долго сидели молча. Когда наконец Ливия заговорила, ее голос прозвучал хрипло, устало:

— Я хочу домой…

Назавтра, когда они хоронили павших, еще одна колонна появилась в долине. Но на сей раз униформа была не серого, а защитного цвета, на антеннах машин развивались флажки союзных войск.

Джеймс в качестве переводчика отправился вместе с Дино. Рука с забинтованной раной от пули висела на перевязи. Он рассказал прибывшим, что происходило вчера, и командир части выразил партизанам благодарность.

— Кстати, — спросил он у Джеймса, — где вы так хорошо выучили английский? Для итальянца вы говорите просто великолепно.

Джеймс открыл было рот, чтобы объясниться, но почему-то у него вырвалось:

— Видите ли, я родился в Англии. Но вырос в Неаполе.

— Я так и думал. Ладно, мы поспешим за фрицами. Спасибо вам за все.

Когда они шли вверх по холму вдоль линии свежих могильных крестов, Дино заметил:

— Ты не сказал ему, что ты англичанин.

— Не сказал, — кратко подтвердил Джеймс.

Дино задумчиво на него взглянул. Остановился у ряда могил.

— Сколько крестов… Хотя есть и еще одно свободное место.

— Где это? — не понимая, спросил Джеймс.

Дино указал пальцем:

— Там, в конце. Приятно упокоиться тут, ты как считаешь?

— Красивое место.

— Может, и тебя здесь похоронить, рядом с твоим другом Слоном, а? «Здесь лежит Джеймс Гулд, офицер Британской армии, отдавший жизнь, доблестно сражаясь вместе с партизанами»… и так далее, и так далее…

— Дино, — сказал Джеймс. — Ты хочешь сказать, что мне… стоит пропасть без вести?

Дино вынул что-то из кармана:

— Вот, — сказал он, разворачивая.

Это был партизанский красный шейный платок. В уголке вышито имя: «Джакомо».

— Он был хороший человек, — тихо сказал Дино. — Один из многих хороших ребят, похороненных здесь. И думаю, он не стал бы возражать, если б ты носил его платок. Это ничем не хуже любого удостоверения личности, как ты думаешь? Этот платок да еще и письмо, написанное мной с благодарностью за твою помощь, откроет тебе не одну дверь в Италии после войны.

Дино вложил платок Джеймсу в руку.

— Вези ее домой, Джакомо! Вези Ливию обратно в Неаполь!

 

Глава 45

Семьдесят миль — семьдесят миль отвоеванной земли, уже обчищенной до предела двумя армиями. Есть было нечего, но они шли и творили пищу из воздуха.

— Что ты приготовишь мне сегодня на ужин, Жемс?

— Сегодня… — в раздумье лицо его напряглось, задача была не из легких, — сегодня я приготовлю тебе антипасто с noci in camicia, с грецкими орехами в пармезановом масле.

— А грецкие орехи из Сорренто?

— Разумеется. В тонкой скорлупке и прямо с дерева. Ни какие-то там ссохшиеся, что у англичан в ходу.

— А масло ты как приготовишь?

— Ясное дело заранее. Заблаговременно — часа эдак за два до ужина, так чтобы аромат базилика и пармезана полнее слился с ореховым.

— Правильно, — кивает она, — жаль только, что есть мне сейчас хочется. Это потому что идем и идем. Может, сделаешь мне мисочку пасты? Чтоб побыстрее?

— Конечно! Как насчет fettuccine al limone?

— Отлично!

— Тогда иду кипятить воду, чтоб заложить fettuccine…

— Ты хочешь сказать, что пасту не сам приготовил? — перебивает она.

— Гм… Ну, положим, сам. А теперь тру цедру примерно с полудюжины лимонов.

— Про лимоны расскажи.

— Лимоны из Амальфи, разумеется, очень крупные, и такие бледно-желтые, почти белые. На вид — бр-р-р! Противные, толстокожие, ведь чем толще кожа, тем слаще сок.

— Вот именно.

— А теперь просто смешиваю лимонную цедру с маслом и сливками…

— Сливок сколько? — спрашивает она. — И сколько масла?

— Quando basta. Сколько нужно.

Она одобрительно кивает:

— Так. Жемс, когда-нибудь ты заделаешься настоящим поваром.

— Премного благодарен, — говорит он, неожиданно польщенный комплиментом. — А я подаю пасту сразу, как только сготовлю, может, чуть-чуть перца добавлю. Ну что?

— Очень вкусно, — говорит она. — Такой вкуснятины в жизни не ела. Знаешь, просто не представляю, останется ли у меня место для следующего блюда.

— L'appetito viene mangiando. Аппетит приходит во время еды.

Они взошли на гребень горы и там сделали короткий привал.

— Смотри, вон лес! — указала она вниз. — Надо туда спуститься. Может, отыщем грибов или даже каких-нибудь плодов.

— Давай, — соглашается он.

Он не напоминает ей, — это вовсе ни к чему, — что эти леса уже давно прочесаны солдатами или такими же беженцами, как они.

— Абрикосы на сладкое — совсем неплохо.

— Вкусные абрикосы родятся только на Везувии.

— Ах, я и забыл! Значит, проходим мимо. Вместо них пару груш, ну и, может быть, вино.

Они прилегли на теплом солнышке. Ливия снимает ботинки и трет воспаленные пятки.

— Держу пари, брачному офицеру явно не хватает его мотоцикла.

— Понятия не имею, чего не хватает брачному офицеру.

— Что так?

— Брачный офицер… теперь это совсем другой бедолага. Может, в данный момент он как раз разбирает мои бумаги, думая про себя, какой невыразимый бардак. Зола в шкафу для документов… жестянка из-под бисквита, полная денег для подкупа… и еще, Бог знает, что он скажет про мои отчеты, если удосужится в них заглянуть.

Некоторое время оба молчат. Потом Ливия робко прерывает молчание:

— Но если ты теперь не брачный офицер, то…

— Могу остаться в армии и могу жениться, на ком захочу. Да, такая мысль и мне приходила в голову. Одна есть загвоздка — необходимо разрешение командира. Но, думаю, я это устрою.

— Устроишь?

— Эрик не слишком обрадуется, что нам стало известно их отношение к коммунистам. Если я пригрожу, что подниму скандал, он позаботится, чтоб мы получили все, что захотим. Возможно, даже сумеем упрятать за решетку твоего жулика camorista, где ему и место.

— Какой ты находчивый, Жемс!

— А ты думала! — кивает он. — Но, как говорит Анджело, голодный желудок ко всем беспощаден. Твоя очередь готовить.

— Как насчет… скажем… печеных блинов, начиненных моццареллой и зеленой фасолью?

— Звучит заманчиво.

— Так. Сперва нам нужна отличная моццарелла, — говорит она.

Она встает, протягивает ему руку.

— К счастью, моццарелла у меня есть, от моей собственной bufala, которая поджидает нас впереди, докуда осталось совсем чуть-чуть.

Он встает, не выпуская ее руки, так они и продолжают идти рука в руке.

— Потом понадобятся отличные яйца для блинов. Но, к счастью, у нас есть одна замечательная курица. И еще нужно молоко, опять-таки возьмем от bufala, и чеснок, чтоб его ароматом пропиталась фасоль…