Появившееся в последние годы суждение о все возрастающей роли Европы в мировой экономике и политике, которая ведет к утрате Соединенными Штатами доминирующего положения в мире, строится на двух предположениях, каждое из которых противоречит здравому смыслу. Первое предположение исходит из характера изменений в развитии мирового хозяйства. Многие аналитики полагают, что неравномерность экономического развития является главной движущей силой изменений в мире. Центры передовых технологий и производства высококачественной продукции перемещаются, предоставляя возможность новым предпринимателям захватить инициативу на мировом рынке.

Однако не эти обстоятельства являются решающими при современном положении дел. Европа скоро догонит Соединенные Штаты вовсе не потому, что ее технологическая или экономическая база лучше, а потому что большинство европейских стран действуют сообща, объединяя интеллектуальные и промышленные ресурсы. Европейский Союз – вот истинная реальность, которая существенно меняет мировой ландшафт(1).

Второе предположение, объясняющее политический и экономический взлет Европы, строится на давних дружеских отношениях между западноевропейскими странами и Соединенными Штатами, на их общих исторических корнях. Придерживающимся таких взглядов политикам и ученым разногласия между Европейским Союзом и Соединенными Штатами кажутся невозможными(2).

Нам представляются уместной другая оценка. Прежде всего, отметим, что в течение пяти долгих десятилетий единство Западной Европы и США обусловливалось «холодной войной», в течение которой у европейцев не было выбора: перед лицом советской угрозы они нуждались в помощи США и принимали лидерскую позицию Вашингтона.

Теперь, когда положение изменилось, прежние взаимоотношения между Европой и США уже не воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Теперь обе стороны действуют более обособленно и даже соревнуются в достижении определенного мирового статуса, в размере благосостояния и распределении сил – непреходящих ценностях для любого народа.

Перед тем как проанализировать причины политического взлета Европы в противовес влиянию США, обратимся снова к истории, показав на примере Германии, какие результаты приносит объединение. В девятнадцатом веке князь Отто фон Бисмарк объединил немецкие земли Центральной Европы в единое государство, что привело к стабильному экономическому развитию, позволившему Германии укрепить военную мощь и взрастить новые политические амбиции. Объединение немецких земель повлекло за собой изменение политической обстановки, подготовив основу для нового соперничества между ведущими мировыми державами. Объединение Европы, интеграция европейских стран могут привести к таким же последствиям.

Напротив, посмотреть, к чему приводит расчленение единого государства, можно, вспомнив Римскую империю. В третьем веке римский император Диоклетиан, чтобы облегчить управление и обеспечить защиту границ, разделил империю на две части: западную со столицей в Риме и восточную со столицей в Константинополе. Однако такое разделение государства на пользу Римской империи не пошло. Вскоре после раздела западная и восточная части империи, несмотря на общность культуры и общее историческое наследие, вступили в соперничество, что привело к дальнейшему распаду государства. Судьба Римской империи не предвещает ничего хорошего современному Западу, в котором все более ясно выделяются два самостоятельных политических центра: один – в Европе, другой – в Северной Америке.

 

ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

В 1871 году создалась единая Германская империя во главе с королем Пруссии Вильгельмом I. При объединении в ее состав вошли ранее независимые немецкие королевства, герцогства, княжества и вольные города. Исключение составила одна Австрия. И это не было случайностью. Пруссия и Австрия давно соперничали за гегемонию над Германией. К тому же министр-президент Пруссии Отто фон Бисмарк был сторонником объединения Германии без Австрии, постоянно полемизируя со своими оппонентами в общегерманском парламенте, где он во всеус– лышание заявил: «Исходя из политики, которую неизменно проводит Австрия, можно смело сказать, что нам не ужиться с ней в одном государстве: Германия слишком мала для этого»(3).

Стремясь к объединению немецких земель и хорошо понимая, что такое объединение изменит геополитическую обстановку в Европе, Пруссия к началу 1871 года добилась значительного расширения своих владений в результате 2-й шлезвиг-голштин-ской войны 1864 года с Данией, австро-прусской войны 1866 года и франко-прусской войны 1870—1871 годов. Победа над Францией позволила Пруссии не только получить новые земли – Эльзас и Лотарингию с громадными запасами железной руды, – но и покончить с гегемонией французов на континенте. Война с французами длилась недолго, ибо прусская армия почти вдвое превосходила противника по количественному составу. Франции и в дальнейшем было трудно соревноваться по численности вооруженных сил с Германией из-за меньшего количества населения и значительно меньших темпов его прироста. Отметим, что в 1915 году население Германии составляло семьдесят миллионов человек, а Франции – только сорок. Нетрудно понять, что образовавшаяся после франко-прусской войны Германская империя, обладавшая к этому времени большими промышленными ресурсами, быстро превратилась в мощное государство.

Объединение Германии не только подорвало могущество Франции, но и поколебало доминирующее положение Британии, которая уповала на силу своего военно-морского флота и политику «блистательной изоляции», предусматривавшую свободу действий и отказ от постоянных союзов. В отличие от Рима, Британия никогда не господствовала в Европе, ограничиваясь отправкой на континент экспедиционного корпуса в тех редких, отдельных случаях, когда, по мнению англичан, такое вмешательство шло на пользу европейской стабильности. Пока ведущие континентальные страны соперничали между собой, Британия занималась расширением своих колониальных владений и укреплением собственной империи.

После объединения Германии положение изменилось. Официальное провозглашение Германской империи произошло 18 января 1871 года в Версале в присутствии кайзера Вильгельма I, который был объявлен германским императором. Британцы быстро отреагировали на новое обстоятельство. Всего тремя неделями позже Бенджамин Дизраэли, лидер консерваторов, заявил в палате общин, что объединение Германии «являет собой настоящую революцию, политические значение которой превосходит влияние Французской революции. В Европе нарушилась политическое равновесие, и мы должны обсудить, как действовать в сложившейся ситуации, невзирая на традиционные установки»(4). Дизраэли опасался, что мощная объединенная Германия, нарушив европейское равновесие, подорвет британское мировое господство.

Опасения Дизраэли подтвердились. Развитие Германии после объединения немецких земель двинулось с огромной скоростью. К началу двадцатого века Германия стала догонять, а в некоторых отношениях и перегонять Британию. Этому способствовали обилие угля, значительные запасы железа и ряд других благоприятных физико-географических условий. В результате объединения внутренний рынок окреп и расширился. Началась полоса быстрого создания новых промышленных предприятий и банков. Ряд технических новшеств позволил перерабатывать огромные, до того мало пригодные залежи лотарингской железной руды, что стимулировало бурный рост сталелитейной промышленности. К началу двадцатого века Германия перегнала Англию по производству стали и чугуна, главных составляющих промышленного развития. Новая промышленная и финансовая элита в союзе с земельными аристократами добивалась все большего влияния. Опираясь на «союз стали и ржи», Германия наращивала экономическое могущество.

Однако благодаря политике Бисмарка, возросшая мощь Германии не привела к немедленному нарушению геополитического равновесия в Европе. Канцлер не форсировал укрепление армии и военно-морского флота. Такую же осторожность Бисмарк проявлял и в колониальной политике, хотя, сравнивая свои колонии с колониями Англии и Франции, германские капиталисты чувствовали себя обделенными. Финансисты, промышленники и судовладельцы, создавшие Германское колониальное общество, требовали активной колониальной политики, но Бисмарк проявлял осторожность, боясь вызвать преждевременное столкновение с Британией. Однако это не означало, что Бисмарк не заботился о мощи Германии. Наоборот, он делал все возможное для укрепления германского влияния в Европе. Тому способствовал и ряд внешнеполитических соглашений, заключенных Германией с некоторыми европейскими странами. Бисмарк искусно управлял европейским политическим равновесием, но остерегался его нарушать.

Непоколебимое положение Бисмарка при Вильгельме I пошатнулось при вступлении на престол в 1888 году Вильгельма II, не пожелавшего мириться с полновластием канцлера. В 1890 году Бисмарк подал в отставку, а Вильгельм II тут же столкнулся с трудностями. В Германии подняли голову социал-демократы, и в то же время нарушился, казалось, прочный «союз стали и ржи». Последнему обстоятельству было объяснение. Немецкая промышленность продолжала стремительно развиваться и больше не нуждалась в протекционистских тарифах, в то время как немецкие крестьяне стали терпеть убытки от поставок в Европу русского и американского зерна.

Чтобы продолжить экономическое развитие государства, Вильгельм II вместе с министром иностранных дел Бернгардом фон Бюловым (будущим канцлером) и военно-морским министром Альфредом Тирпицем стал проводить националистическую политику. Лидеры нации говорили, что Германия, обладая мощным экономическим потенциалом, заслуживает того, чтобы иметь и соответствующее политическое влияние. Однако руководители Германии понимали, что для достижения этой цели нужно иметь мощные вооруженные силы и, в частности, сильный флот. Строительству военно-морского флота содействовал принятый в 1898 году первый морской закон. Сталелитейные заводы и верфи получили выгодные заказы. Подняло голову и сельское хозяйство страны благодаря введению преференциальных тарифов на зерновую продукцию. На волне национализма Вильгельму II удалось временно подавить и социал-демократическое движение.

Перевод немецкой промышленности на военные рельсы привел Европу к Первой мировой войне. Как и предполагал Дизраэли, объединение Германии нарушило политическую стабильность, открыв путь соперничеству между европейскими странами. Когда Германия развернула грандиозную программу строительства кораблей, включая линкоры, Англия от ветила усилением своего флота. Не осталась в долгу и Франция, поставив своей задачей иметь армию не меньше немецкой. Да и другие европейские страны занялись укреплением армии и наращиванием боевой техники: пушек, бронированных машин, самолетов. Однако эти ответные акции Германию не остановили, как не остановила ее и сложившаяся антигерманская коалиция в составе Англии, Франции и России. Канцлер и его окружение упорно вели немцев к войне. Правда, и в окружении канцлера раздавались трезвые голоса. В 1913 году, когда гонка вооружений в Европе достигла своего апогея, рейхсканцлер Германии Теобальд Бетман-Гольвег заявил в рейхстаге: «Незавидна участь того, кто ломится напрямик, не предусмотрев путей к отступлению»(5). Когда стало ясно, что война вот-вот разразится, Бетман-Гольвег с горечью заявил, что Германия совершает «прыжок в неизвестность»(6). Однако в Германии решения принимал кайзер, проникнутый верой в избранность своей миссии.

Поражение Германии в Первой мировой войне лишь ненадолго принесло Европе политическую стабильность. Этой стабильности способствовали условия Версальского мирного договора, в соответствии с которым вооруженные силы Германии должны были быть сведены к стотысячной армии, а основная часть сохранившегося военно-морского флота подлежала передаче победителям. Кроме того, по этому договору вся германская часть левобережья Рейна и полоса правого берега шириной в 50 км подлежала демилитаризации. Отметим также, что на Германию было возложено обязательство возместить союзникам убытки, понесенные правительствами и отдельными гражданами в результате военных действий.

Политическая стабильность в Европе была нарушена после того, как в Германии к власти пришел Адольф Гитлер. Условия Версальского мирного договора были нарушены, и начался новый виток борьбы за гегемонию в Европе. На новой волне национализма Германия обрела второе дыхание и, ощутив вседозволенность, нарушила границы соседних государств на востоке и на западе. Если бы не чрезмерные амбиции Гитлера, напавшего на Россию, что привело к истощению немецких людских и промышленных ресурсов, и не вступление в войну Соединенных Штатов Америки, Германия смогла бы еще долгое время господствовать в Центральной и Западной Европе.

Понеся значительные потери в ходе двух мировых войн, европейские страны пришли к глубокому убеждению, что история не должна повториться. Сразу после окончания Второй мировой войны Германия была разделена на четыре оккупационные зоны: советскую, британскую, американскую и французскую. С началом «холодной войны» на территории Германии образовались два государства: Западная Германия, вошедшая в НАТО, и Восточная Германия, присоединившаяся к странам-участницам Варшавского договора. Перед лицом советской угрозы союзники вскоре разрешили западным немцам восстановить экономику и возродить армию в пределах, согласованных с НАТО. Однако союзники во главе с Соединенными Штатами не допускали и мысли о возрождении былой мощи Германии, способной угрожать мировому сообществу.

Когда рухнула берлинская стена, появилась возможность нового объединения германского государства, однако многие европейские политики относились к такой возможности с осторожностью. Рассказывая о своих переговорах по этому поводу с президентом Франции Франсуа Миттераном, премьер-министр Великобритании Маргарет Тэтчер вспоминала: «Я достала из сумочки карту Германии с указанием ее прежних границ в разные годы существования этого государства и сообщила своему собеседнику, что эта карта меня не воодушевляет. Миттеран ответил, что в моменты наивысшей опасности Великобритания и Франция всегда поддерживали особые отношения, добавив, что такое время, возможно, снова пришло. Великобритания и Франция должны действовать сообща. Хотя в тот раз мы не стали обсуждать мероприятия такого сотрудничества, мы пришли к убеждению, что возрождающуюся Германию следует держать под контролем»(7). Но, несмотря на озабоченность европейских стран, объединение Германии стало неизбежным. Однако на этот раз промышленные ресурсы и устремления объединенной Германии слились в единое целое с ресурсами и устремлениями других европейских стран, послужив развитию экономической интеграции.

Сотрудничество и интеграция европейских стран стали противоядием деструктивному соперничеству, которое в течение многих веков являлось неизбежным побочным продуктом европейской многополярности. Франция и Германия, отказавшись от былых распрей, теперь стали партнерами и служат оплотом европейской стабильности. Европейским правительствам теперь приходится прислушиваться к Брюсселю, коллективной столице для стран союза. В это сообщество стремятся и другие европейские страны, вставшие на демократический путь. Стоит ли повторять, что в Европейском Союзе нашлось достойное место и для мирной объединенной Германии. Присоединение этого государства к ЕС – положительный фактор. В то же время нельзя отрицать, что в Европе появилось образование, которое способно по своему усмотрению влиять на положение в мире.

В девятнадцатом веке в Европе произошли серьезные изменения – появилось мощное единое германское государство, нарушившее европейское равновесие. В двадцатом веке образовался Европейский Союз. Это сообщество не является целостным государством, однако его возможности следует оценивать исходя из совокупности экономических и военных ресурсов входящих в него стран. Хотя их интеграция еще не завершена, уже сейчас Европейский Союз оказывает существенное влияние на мировую экономику и международные отношения.

Чтобы проанализировать причины возрастания мощи Европы и ее нынешние отношения с Соединенными Штатами, снова обратимся к истории. В четвертом веке в Европе произошли не менее серьезные изменения, чем перемены, случившиеся в девятнадцатом веке. Но если в девятнадцатом веке произошло объединение немецких земель в единое государство, то в четвертом столетии произошло разделение единой Римской империи на две части, имевшее отрицательные последствия для римского государства. Стабильность, которую раньше поддерживал один центр, быстро сменилась соперничеством между образовавшимися частями империи.

В первом веке Римская империя занимала громадную территорию, включая Испанию и Британские острова на западе, Бельгию и Рейнские земли на севере, Северную Африку с Египтом на юге и Аравийский полуостров на востоке. Римской империи удалось удерживать столь обширную территорию в течение трех веков, чему содействовали разумная внутренняя политика и прогрессивные формы хозяйствования. Провинции империи имели автономное управление, а продукты жизнеобеспечения распределялись во всей империи, благодаря развитому судоходству и дорожному строительству. Правители империи с успехом осуществляли и «романизацию» завоеванных территорий. В такие места посылали на жительство небольшие группы римлян, которые помогали аборигенам освоиться с новыми порядками. Разъяснение лучше, чем принуждение.

Процветание Римской империи поддерживала армия – легионы, прекрасно обученные военному делу. Однако легионеров привлекали к боевым действиям только при крайней необходимости: подавить восстание или смуту или отразить нападение неприятеля(8). За счет своего экономического могущества и боеспособной, хорошо организованной армии Римская империя в течение многих лет занимала главенствующее положение в мире, сравнимое с тем, которое в наши дни занимают Соединенные Штаты.

Однако в третьем веке Римская империя начала ощущать серьезные трудности в сохранении своей территории в целости и сохранности. Империи стали угрожать варвары – народы, находившиеся или вне сферы влияния римской культуры, или на более низкой ступени культурного развития. С запада империи угрожали различные германские племенные союзы, а с востока угроза исходила от персов и кочевников северного Причерноморья. Хотя варвары были хуже вооружены и организованы, они представляли серьезную опасность. Вот что пишет по этому поводу Аммиан Марцеллин, позднеримский историк, служивший при Константине II в императорской гвардии.

«Плохое вооружение варвары компенсируют внезапностью своего появления, за которым следуют резня и грабеж… О чем-либо с ними договориться практически невозможно, ибо они отступают от взятого обязательства, чуть увидев на стороне малейшую выгоду. Варвары похожи на диких зверей, подчиняющихся самым кровожадным инстинктам. Между добром и злом они не делают никакого различия. Их речь нечленораздельна, а по повадкам они хитры. Религия им неизвестна»(9).

В третьем веке набеги варваров стали систематическими, что вынудило римских правителей рассредоточить легионы по границам империи. Однако такое распыление сил понизило боеспособность армии, к тому же больно ударив по имперской казне. Хуже того: рассредоточившись вдоль огромной границы, легионеры малыми силами оказались не в состоянии на каждом отдельном ее участке отражать нападение неприятеля. Набеги варваров продолжались. Ухудшилась и внутренняя обстановка в империи. Некоторые богатые провинции стали искать пути отделения от Рима.

Положение попытался исправить Диоклетиан, провозглашенный императором в 284 году. Он пришел к мысли, что одному человеку управлять огромной империей слишком обременительно, да и неэффективно. В 286 году Диоклетиан для стабилизации управления и обеспечения защиты границ разделил империю на две части: западную и восточную, оставив за собой управление восточной частью. Другой частью империи стал управлять его друг Максимиан, провозглашенный цезарем еще в 285 году. В 286 году он получил титул августа и полномочия соимператора.

Оба августа были с 293 года поддержаны двумя цезарями – Галорием и Констанцием I, которые считались преемниками. Разделив империю на две части, Диоклетиан пошел дальше. Империя была поделена на двенадцать диоцезов и приблизительно сто провинций. Эта реформа позволила улучшить внутриполитическое положение и наладить защиту границ империи.

В 305 году Диоклетиан отрекся от престола в своей резиденции в Никомедии, одновременно и Максимиан отрекался от власти, и цезари наследовали правление в качестве августов: Констанций I стал августом западной части Римской империи, а Галерий, получив титул августа, стал правителем на востоке. После смерти Констанция в 306 году, императором западной части Римской империи стал его сын Константин, а управлять восточной частью империи с 313 года стал Лициний, военачальник и друг Галерия. Сначала власть Лициния распространялась только на Рецию и Паннонию, но после смерти Галерия он стал правителем всей восточной части империи.

Став императором и получив власть на западе, Константин не удовлетворился своим положением и сделал попытку объединить государство под своим управлением. Попытка удалась. В 324 году он разбил Лициния в битве при Адрианополе, казнил его и стал единственным властителем империи. Сосредоточив в своих руках власть, Константин осуществил две важные акции, повлиявшие на ход мировой истории. Во-первых, он перенес столицу в Византию, удобно расположенную для торговли с Востоком и свободную от республиканских традиций Рима. Новая столица получила название Константинополь. Другая акция Константина заключалась в признании христианства полноправной религией в государстве.

Церковные историки нарекли Константина Великим и провозгласили его образцом христианского правителя. Приверженность Константина христианству дошла до того, что он приказал казнить своего сына Криспуса, уличенного в прелюбодеянии.

Однако единая Римская империя просуществовала недолго. После смерти Константина в 337 году империя была снова поделена на две части, на этот раз между его сыновьями – Константином II и Кон-стантом, ставшими римскими императорами. Соперничество между западной и восточной частями империи вспыхнуло с новой силой. И Рим, и Константинополь боролись за главенствующие позиции в государстве(10). В эту борьбу включилась и церковь: римским епископам, претендовавшим на самое высокое судейское и учительское положение в церкви, противостояли константинопольские патриархи, отстаивавшие равноправие. Противостояние велось даже в области культуры и языка. На Западе главенствующим был признан латинский язык, на Востоке – греческий. Соперничество между Западом и Востоком нашло место даже в архитектуре, вылившееся в различии стилей. Западная Римская империя и Восточная Римская империя становились самостоятельными политическими и культурными центрами.

Реформы Диоклетиана на самом деле стабилизировали управление государством и улучшили защиту границ, но лишь на короткое время. К тому же они имели неблагоприятные последствия. Эдуард Гиббон, английский историк античного мира, автор «Истории упадка и разрушения Римской империи», отмечает: «Опасное новшество, породившее соуправление государством двумя императорами, снизило мощь империи и привело к различного рода трудностям»(11). Разделение империи на две части повлекло за собой и истощение военных ресурсов, ибо каж-

дый август и цезарь хотел иметь свое войско. Лактанций, христианский богослов четвертого века, писал, что Диоклетиан «допустил к управлению государством еще троих человек, что повлекло за собой численное увеличение армии, ибо каждый из четверых [включая Диоклетиана] стремился иметь в своем подчинении войско, намного превышающее чис лом армию любого из императоров, управлявших империей в одиночку»(12).

После реформ Диоклетиана единое Римское государство стало клониться к закату. Правда, Римская империя начала приходить в упадок еще до Диоклетиана, и лишь неудовлетворительное положение дел породило реформы. Однако разделение власти и ресурсов империи только усугубило негативный процесс. Объединить всю империю под своей властью, да и то на короткое время, удалось лишь Феодосию Великому, но после его смерти в 395 году восточные провинции Римской империи окончательно отделились от Рима, сначала как Восточная Римская империя, а позже как Византийская империя.

Что касается Западной Римской империи, ее положение стало катастрофическим. Все чаще происходили нападения варваров, разграбление Италии и самого Рима. Отметим нападение на Западную Римскую империю в 408—410 годах вестготов и разграбление вандалами Рима в 455 году. В 476 году был низложен последний западноримский император Ромул Августул. Его низложение считается концом Западной Римской империи.

Наблюдая за агонией Рима, константинопольские. правители не раз пытались воспользоваться сложившейся ситуацией, чтобы расширить свои владения. Император Юстиниан стремился к экономической и политической стабилизации восточно-римского государства и к восстановлению Римской империи в ее прежних границах. Его полководцы Велизарий и Нарсес отвоевали у остготов и варваров Италию и Северную Африку. Однако многочисленные войны подорвали экономическое могущество империи, и захваченные на Западе территории пришлось вскоре вернуть обратно. Впрочем, судьба Запада не очень волновала Константинополь. Как пишет Гиббон: «Византийский двор созерцал с равнодушием, а быть может, даже и с удовольствием за агонией Рима, незавидной судьбой Италии и крахом западных территорий»13. С таким же равнодушием Константинополь следил и за гибелью римских культурных ценностей. Впрочем, у Восточной Римской империи, занятой защитой своих южных и восточных владений, не хватало сил, чтобы изгнать захватчиков с западных территорий.

Казалось бы, возрождению единой империи должна была способствовать церковь, однако папа римский и константинопольский патриарх постоянно конфликтовали между собой, ведя борьбу за религиозное и политическое влияние. Этой борьбе сопутствовали бесконечные споры по богословским вопросам. Происходит ли Святой Дух лишь от Бога Отца или еще и от Бога Сына? Имел ли Христос только божественное начало или в нем два неразделимых начала: божественное и человеческое? Эти споры порой доходили до очернения оппонентов, что приводило к дальнейшему соперничеству и интригам, выливавшимся в совершение преступлений. В 484 году папство и патриаршество отлучили друг друга от церкви. Тем не менее номинально христианская церковь еще долгое время оставалась единой, и только в 1054 году произошло ее разделение на западную – римско-католическую и восточную – греко-православную.

Рассматривая историю Восточной Римской империи, все же отметим, что, владея богатыми земледельческими, торговыми, промышленными и богатыми в культурном отношении областями Средиземноморья, эта империя оказалась более сильной и стойкой, чем Западная Римская империя, и успешнее отражала нападения варварских племен. Эпоха Юстиниана – время ее наибольшего процветания и политического влияния. История Византийской империи характеризуется слиянием государственности с церковностью, развитием абсолютной власти и непрерывной борьбой с наступающими варварскими народами и исламом. И все же в начале седьмого века Византия потеряла Сирию, Палестину и Египет, уступив эти земли персам. Правда, значительную часть территории удалось вскоре вернуть, но лишь на время – на сцену выступили арабы. Потеря этих земель – житницы Византии – явилась для империи серьезным ударом. В то же время опасная близость недружелюбных соседей создала угрозу Константинополю. Оценив обстановку, император Костанс II решил перенести столицу в Рим, тем более что итальянцы, особенно жители Рима, Неаполя и Сицилии, относились к Византии лояльно. Но сделать этого он не успел – Констанса убили.

И все же, несмотря на территориальные потери, понесенные в седьмом веке, Византийской империи удалось укрепить свое положение. В двенадцатом веке ее могущество вновь возросло, но под конец этого периода определился новый упадок: ослабла торговля, частые перевороты расшатывали власть, наступили признаки распада с регрессом хозяйства. Нападения внешних врагов приняли систематический характер. В 1453 году войска Оттоманской империи взяли Константинополь. Гибель Константинополя означала и конец Византийской империи, определив упадок христианской Европы и возвышение исламского мира.

Римская империя, как и все великие империи, должна была погибнуть. Тому способствовало несколько факторов, особенно проявивших себя в Западной Римской империи. Нападения варваров заставляли усиливать армию, что истощало ресурсы и отвлекало большое число людей от торговли, ремесел и сельскохозяйственного труда. Раздутый чиновничий аппарат, имевшийся не только у августов, но и у цезарей, привел к ярко выраженной коррупции и деградации общественного сознания. Распространение христианства также сказалось на упадке империи, ибо население стало доверять больше церкви, чем государству(14).

Хотя решение Диоклетиана о разделе Римской империи на две части и стабилизировало управление государством, а также улучило защиту границ, эта реформа привела к новым трудностям. Переход от унитаризма к двоевластию обернулся соперничеством между частями империи. Хозяйственные ресурсы, прежде достояние одного Рима, стали рассредоточиваться между двумя частями империи. Каждый из императоров искал свою выгоду. Распри между религиозными деятелями привели к разделению церкви. Культурное различие между населением двух империй переросло в политическую вражду. По словам Эдуарда Гиббона, «разъединение народов Западной и Восточной Римских империй усугублялось различием в языке, интересах, укладе жизни и даже в вероисповедании»(15). Сохранявшаяся в течение многих веков стабильность единого Римского государства уступила место политическим раздорам и беспорядкам в Европе. Путь расцветающей цивилизации Востока был свободен.

Раскол единой Римской империи и последовавшие пагубные последствия служат серьезным предупреждением современному Западу, в котором после образования Евросоюза возникли два политических и хозяйственных центра: США и Европа, хотя они давние союзники и партнеры и было бы естественным полагать, что это партнерство является нерушимым. Однако вернемся к судьбе Римской империи после разделения ее на две части. Такое разделение поначалу опасений не вызывало. Обе империи проводили одну политику, имели давние культурные связи, одну религию, имели общих врагов. Разделение Римской империи было произведено не спонтанно, а по хорошо продуманному плану, разработанному Диоклетианом. И все же появление двух политических и хозяйственных центров быстро привело к соперничеству между ними.

У США и Европы общее историческое наследие, одни культурные корни. В двадцатом веке США и Европа боролись с общим противником, совместными усилиями обеспечили благополучие Запада в условиях «холодной войны». Однако в настоящее время Запад встал на путь размежевания интересов, что может привести к печальным последствиям, постигшим римское государство после его разделения. Конечно, то, что происходит сейчас между Вашингтоном и Брюсселем, отличается от соперничества между Римом и Константинополем. Тем не менее разногласия между США и Европейским Союзом могут привести к неприкрытой вражде.

 

ЕВРОПЕЙСКАЯ ИНТЕГРАЦИЯ

В соответствии с суждениями многих западных аналитиков, политическое и экономическое господство Соединенных Штатов Америки продолжается и в настоящее время. Вот что по этому поводу говорит Уильям Уолфорт, сотрудник Дортмундского университета: «Современная однополярность не только устойчива, но и долговременна… В течение многих десятилетий ни одно государство не могло сравниться мощью с Соединенными Штатами ни в одном из многочисленных компонентов, составляющих эту силу»(16).

На первый взгляд, Уолфорт прав. Экономикой, военной мощью и интеллектуальным потенциалом Соединенные Штаты заметно превосходят другие страны. Однако американские аналитики рассуждают слишком традиционно, ибо по-прежнему сравнивают Соединенные Штаты с отдельными странами. В результате они не могут понять, что объединенная Европа – хотя ее становление и происходит у них на глазах – является новым образованием, намного превышающим возможности отдельно взятой страны. Конечно, Европа еще не превратилась в образование, схожее с федеративным устройством Соединенных Штатов Америки, но она уже и не географическое пространство, на котором умещаются суверенные государства. Европейский Союз – реальность, и, если США хотят и дальше влиять на мировые политические хозяйственные процессы, они должны эту реальность принять.

Объединение Европы – одно из самых значительных геополитических событий XX века. Пожа луй, это объединение превосходит своим значением даже образование США как федеративного государства. Теперь Европа сама вершит свою собственную историю. После долгих лет соперничества и войн между европейскими странами, в Европе наступил мир. Европейские страны объединились, чтобы навсегда положить конец былой конфронтации.

Вспомним историю. Начиная с распада Римской империи и до середины двадцатого века в Европе почти беспрерывно велись различные войны. Зато теперь военные конфликты между Британией, Францией, Германией, да и между другими европейскими странами, практически невозможны. Такого благоприятного положения европейцы сумели добиться всего лишь за пятьдесят лет. Конец конфронтации положило образование европейских сообществ: Европейского объединения угля и стали (ЕОУС), Европейского Экономического Сообщества (ЕЭС) и, наконец, Европейского Союза.

Многие американцы недооценивают геополитическое значение Евросоюза(17). Причины понятны, ведь большая часть инициатив Евросоюза носит преимущественно экономический характер. ЕОУС, созданное в 1951 году, посчитало своей задачей поставить под свой контроль угольную и сталелитейную промышленность во Франции, Германии, Италии, Бельгии, Нидерландах и Люксембурге. Следующий шаг к экономическому сотрудничеству был сделан в 1957 году, когда образовалось ЕЭС. Это сообщество установило для стран-участниц сообщества единые таможенные тарифы. В шестидесятые годы XX века государства-члены ЕЭС сделали все возможное для того, чтобы укрепить общий рынок.

В 1979 году для поддержания стабильности взаимных курсов валют государств-членов европейских сообществ была создана Европейская валютная система. В 1987 году был принят Единый европейский акт, который покончил с еще остававшимися препонами в международной торговле, отменив национальные постановления и стандарты в области тарифной политики. В результате появилась обширная зона предпринимательства, в которой было, наконец, обеспечено свободное движение физических лиц, капитала, товаров и различных услуг(18). Следующим шагом на пути интеграции стало введение евро и отмена национальных валют. Евро вошли в обращение в январе 2002 года. Французские франки и германские марки, а также валюта еще десяти европейских стран навсегда прекратили существование.

Интеграция европейских стран происходит в основном в области экономики, оставляя вне рамок объединения вопросы национальной обороны. Тем самым создается впечатление, что Европейский Союз – мощное экономическое объединение, почти не влияющее на геополитику. Правда, нельзя сказать, что европейские страны совсем не уделяют внимания военным вопросам в рамках сотрудничества. В 1948 году Британия, Франция, Бельгия, Нидерланды и Люксембург заключили Брюссельский пакт, образовав военно-политический союз. Однако этот союз как самостоятельное дееспособное образование себя так и не проявил. В 1952 году была предпринята попытка образовать Европейское оборонительное сообщество, а в 1954 году – Западноевропейский союз. Однако эти формирования не стали реальной силой. В вопросах обороны европейские страны больше полагаются на Соединенные Штаты и Североатлантический союз (НАТО), образованный в 1949 году. И это понятно. Американские промышленные и военные ресурсы были необходимы Западной Европе для восстановления экономики и сдерживания военной мощи Советского Союза. Кроме того, западноевропейские страны в силу исторических обстоятельств были не готовы к объединению армий и проведению единой политики в области обороны. Если интеграция экономики и образование общего рынка приветствовались каждой западноевропейской страной, то объединение военных усилий воспринималось как посягательство на государственный суверенитет. В силу сложившихся обстоятельств западноевропейские страны преуспели в экономической интеграции, мало заботясь о геополитическом положении Евросоюза.

Однако неверно считать, что такое положение никогда не изменится. Вспомним снова историю. В ходе Североамериканской войны за независимость тринадцать восставших английских колоний отделились от метрополии. 4 июля 1776 года в Филадельфии была принята Декларация независимости, провозгласившая образование самостоятельного государства – Соединенных Штатов Америки. Однако североамериканские колонии образовали сначала конфедерацию. К федеративному устройству Соединенные Штаты перешли только в 1789 году. Но вне зависимости от политического устройства первые десятилетия существования США были посвящены экономической интеграции: были урегулированы вопросы внешней торговли, разработана единая таможенная политика, упорядочены тарифы, введена единая валюта.

В первые годы существования США экономика объединенного государства брала верх над объединением усилий в области обороны. Штаты объединенного государства были убеждены, что конфедеративное устройство страны позволяет каждому штату организовать собственное народное ополчение. Центральному правительству разрешалось набрать небольшую армию и построить несколько кораблей. Штаты диктовали свои условия государству. Хотя конституция США, принятая в 1787 году, и укрепила позиции федерального правительства, штаты все еще продолжали пользоваться значительной автономией, опасаясь наравне с внешней угрозой также и чрезмерной центральной власти. Поэтому не стоит удивляться тому, что в первые десятилетия существования США военная мощь страны была сравнительно небольшой, а о влиянии на мировую политику государство даже не помышляло. Времена изменились. В настоящее время Соединенные Штаты доминируют в Северной Америке и пытаются оказывать существенное влияние на мировые политические процессы.

Похожим путем шло и объединение немецких земель в единое государство. Процесс начался с укрепления торговых связей между отдельными немецкими государствами сразу после окончания наполеоновских войн. В 1834 году, в соответствии с экономическими потребностями, восемнадцать крупнейших немецких государств вошли в Таможенный союз – Цолльферейн, возглавлявшийся Пруссией. Учреждение Цолльферейна было подготовлено Германским союзом, который объединил тридцать восемь немецких земель и просуществовал с 1817-го по 1839 год. Коль скоро мы заговорили о Германском союзе, отметим, что верховным органом объединения был объявлен союзный сейм, бундестаг, из представителей отдельных государств, собиравшихся во Франкфурте-на-Майне. Союзный сейм являлся конгрессом дипломатических представителей, и объединение отдельных государств, входящих в союз, было весьма слабым. Каждое входящее в него государство могло самостоятельно набирать союзников и объявлять войну. Германский союз не означал появления единого сплоченного государства и не мог нарушить европейского равновесия. Тем не менее процесс объединения немецких земель продолжал нарастать, и когда в 1871 году эти земли объединились в единое государство, то, по словам Дизраэли, «стало очевидно, что равновесие сил в Европе нарушено».

В отличие от США и Германии, интеграция европейских стран может вполне обойтись без образования единого государства. Но геополитическая цель интеграции будет достигнута в любом случае. С самого начала интеграция европейских стран подчинялась главной задаче – решать вопросы войны и мира. Ради геополитических целей и работает европейская экономика. Отцы-основатели Евросоюза хорошо понимали, что многополярной Европе будут и дальше свойственны соперничество и распри. Надо было что-то предпринимать, чтобы предотвратить цикличные возвышения и падения ведущих европейских держав и остановить соперничество между ними. Решением вопроса стала европейская интеграция, послужившая единственным средством для преодоления разногласий и осуществления внутри Европы взаимовыгодного сотрудничества, опирающегося на общие интересы.

Роберт Шуман, министр иностранных дел Франции с 1948-го по 1952 год и один из основоположников интеграции, точно определил, что геополитические следствия европейской интеграции зависят от взаимосвязи экономического сотрудничества и политических процессов. После Второй мировой войны все еще чувствовалась вражда между Францией и Германией, порождавшая взаимное недоверие. Это недоверие нужно было преодолеть или, говоря словами Роберта Шумана: «Для единения европейских стран требуется, прежде всего, ликвидировать многовековую вражду между Францией и Германией. Любая акция на пути интеграции должна исходить из этих соображений». Для решения этой задачи было образовано Европейское объединение угля и стали. Договор об учреждении ЕОУС сроком на пятьдесят лет был подписан 18 апреля 1951 года, а затем ратифицирован шестью подписавшими его государствами. В декларации об учреждении ЕОУС говорится:

«В результате объединения производства [в рамках ЕОУС] война между Францией и Германией станет совершенно немыслимой и, более того, материально невозможной. Создание такой мощной производственной единицы, открытой для всех стран, которые пожелают принять в ней участие, и предназначенной в конечном итоге для обеспечения всех стран-участниц основными составляющими производства на равных условиях, заложит подлинную основу для их экономического объединения».

Общность экономических интересов питала экономическую интеграцию, но далее следовало расширение интересов и осознание общей идентичности. Приведем еще одно высказывание Шумана: «Слияние интересов, которое обязательно для становления и функционирования экономической системы, должно стать закваской для образования сообщества между странами, прежде разрешавшими споры военным путем»(19). Жан Монне, интеллектуальный архитектор ЕОУС и первый председатель его высшего органа, высказался еще яснее: «Европейское объединение угля и стали, в которое вступили шесть государств, открыто и для других. Наше объединение – это не просто ассоциация производителей угля и стали, а еще и начало новой объединенной Европы»(20). В преамбуле к договору об учреждении ЕОУС говорится, что страны, вошедшие в это объединение, «призваны заложить основы для институтов, способных придать интеграции новый импульс в ее развитии»(21). Порожденная многополярностью нестабильность начала уступать устойчивому сообществу государств, в основе которого было сотрудничество между Францией и Германией.

Для успешного функционирования европейских сообществ их архитекторы учредили руководящие и рабочие органы. В частности, был создан Европейский парламент, институт, который дает понять, что Европа не просто конгломерат государств, собранных на одном континенте, а легитимное представительное собрание. Основатели европейских сообществ позаботились и о культурном обмене между европейскими странами, что позволило уничтожить психологические барьеры между народами, долгое время враждовавшими между собой. Последовали и другие мероприятия: был учрежден общий флаг Евросоюза, получил распространение единый паспорт, введена единая валюта. Все это помогло среднему европейцу освоиться в новом образовании. Вим Дай-зенберг, первый президент Европейского центрального банка, отметил: «Евро – гораздо больше, чем просто валюта. Евро символизирует европейскую интеграцию во всех смыслах этого слова»(22).

Образование Европейского Союза принесло прекрасные плоды. Война между европейскими странами стала немыслима. Открылись границы, которые ныне пересекают без предъявления паспорта и прохождения таможенного контроля. Путешествие из Франции в Германию стало таким же легким, как из Виргинии в Мэриленд. Как показывают статистические исследования, почти половина европейского населения стран-членов Евросоюза ощущает себя не только гражданами своего государства, но и полноценными европейцами. Более 70% выступают за единую оборонительную политику(23).

Европейская интеграция продолжает набирать силу. Ее двигатель – мощная экономика и взаимовыгодная торговля. Около 75% объема торговли государств-членов Евросоюза приходится на внутренний рынок сообщества. Чтобы стимулировать рост конкурентоспособности экономики, Германия в 2000 году провела налоговую реформу. Ответный шаг сделали и французы. Экономической интеграции западноевропейских стран способствует и рост политического влияния правоцентристских партий.

Валовой внутренний продукт (ВВП) государств-членов Евросоюза в настоящее время составляет 8 триллионов долларов, правда, все еще уступая валовому внутреннему продукту Соединенных Штатов Америки (10 триллионов долларов). Намечаемый рост ВВП государств-членов Союза сравним с прогнозируемым ростом ВВП США. Уместно заметить, что в США наблюдается застой в развитии технологий, и потому инвестиции, направлявшиеся в этот сектор американского производства, начинают перемещаться в Европу, что может привести к резкому подъему промышленности в странах Евросоюза, сравнимому с ростом экономики США в девяностых годах двадцатого века(24). После вступления в Европейский Союз новых членов (в 2004 году намечается принять в Союз Польшу, Венгрию, Чехию, Эстонию, Словению, Кипр и Мальту, а также, возможно, Словакию, Латвию и Литву) ВВП государств-членов Союза может сравняться с ВВП США. Европейский Союз стал полюсом притяжения и средоточием надежд для тех стран, которые пристально следят за развитием Союза и стремятся укрепить свои возрождающиеся демократии или восстановить разрушенную экономику.

Действительно, экономическая интеграция приносит плоды. «Airbus», промышленный конгломерат Франции, Германии, Англии, Италии и Испании, уже вытеснил американский «Boeing» с первого места в мире по производству гражданских самолетов. Финская «Nokia» обогнала американскую компанию «Motorola» по производству мобильных телефонов. После долгих лет поглощения иностранных компаний американскими корпорациями положение изменилось. В 2000 году американцев обошли французы и англичане, преуспевшие в укреплении своих корпораций за счет международного сотрудничества(25). Не отстает и Германия. «Bertelsman», крупнейший издательский концерн в мире, приобрел ряд американских издательств, в том числе «Random Haus». В 1998 году «Daimler-Benz» купил кампанию «Chrysler», а в мае 2001 года «Deutsche Telekom» приобрел компанию «VoiceStream».

Промышленный рост и возвращение капиталов на европейский финансовый рынок укрепил евро, валюту, которая, видимо, станет одной из самых стабильных в мире(26).

Органами Европейского Союза являются Комиссия, Совет и Парламент. Комиссия Союза, выросшая из высших органов ЕОУС (до ноября 1993 года Комиссия Европейских Сообществ), состоит из семнадцати членов, назначаемых по общему согласованию правительств государств-членов Евросоюза. Комиссия – постоянный орган Союза. Она предлагает меры по дальнейшему развитию политики Европейского Союза, обеспечивает реализацию учредительных разговоров и постановлений Совета, обладает правом инициативы в законодательном процессе, может принимать самостоятельные решения по ряду вопросов.

Деятельность Комиссии базируется на «трех опорах». Первая опора – деятельность Европейского Союза в экономической и социальной сферах, переданных в соответствии с основополагающими договорами в полную или частичную компетенцию органов Союза, которые выступают в качестве национального механизма принятия решений и контролируют их исполнение государствами-членами, юридическими и физическими лицами. Вторая опора – деятельность Европейского Союза в сфере общей внешней политики и политики безопасности, осуществляемая на принципах межгосударственного сотрудничества. Третья опора – деятельность Европейского Союза в сфере внутренних дел и юстиции, также осуществляемая на принципах международного сотрудничества(27).

Парламент Европейского Союза, выросший из Ассамблеи ЕОУС, состоит из представителей государств-членов Союза. Парламент осуществляет функции консультаций и контроля над деятельностью Союза, участвует в процессе формирования законодательства, вносит поправки, подготовленные Комиссией, сотрудничает с Советом в области политики, проводимой Союзом. Кроме того, Парламент утверждает состав Комиссии и может требовать ее роспуска для избрания другой в новом составе. Начиная с 1975 года, Парламент наделен правом участия в процессе принятия решений по бюджету Союза. Со вместно с Советом Парламент составляет бюджет и в определенных условиях и по определенным статьям расходов может вносить поправки, которые не может отменить даже Совет. Такое расширение прав Парламента поднимает престиж Союза.

Совет Европейского Союза (бывший ранее Советом Министров ЕОУС) – основной законодательный орган Союза. Совет принимает решения, обязательные для исполнения на всей территории Европейского Союза. Этот орган состоит из представителей правительств (министров) всех государств-членов, явка которых на заседание является обязательной. Периодически на заседания Совета собираются главы правительств. Как правило решения Совета принимаются квалифицированным большинством(28). Председатель Совета выполняет свои функции в течение полугода, после чего заменяется другим в порядке установленной очередности. Местом заседаний Совета является столица страны, представитель которой в течение данного полугодия выполняет функцию председателя. Однако в скором времени все заседания Совета будут происходить в Брюсселе, что поднимет престиж столицы коллективной Европы.

Видное место в деятельности Европейского Союза занимают Европейский центральный банк и Суд европейских сообществ. Европейский центральный банк – финансовый институт в рамках экономического сотрудничества государств-членов Европейского Союза. Банк призван осуществлять руководство европейской системой центральных банков и наделен исключительным правом санкционировать эмиссию банкнот внутри Евросоюза. Суд европейских сообществ обеспечивает единообразное толкование и применение учредительных договоров, следит за законностью постановлений Совета и Комиссии Европейского Союза.

Успешная работа международных институтов привлекает в Евросоюз новых членов, В 1973 году к европейским сообществам, предшественникам Союза, присоединились Британия, Дания и Ирландия. В 1981 году в европейский клуб вступила Греция, а в 1986 году – Испания и Португалия. Наконец, в 1995 году в Европейский Союз (образовавшийся, напомним, в 1992 году) вошли Австрия, Швеция и Финляндия. Но даже после присоединения Британия продолжала дистанцироваться от европейских стран, пытаясь служить связующим звеном между Северной Америкой и Европой. Положение изменил Тони Блэр, став премьер-министром страны, и теперь существуют все предпосылки для того, чтобы Англия заняла лидирующее положение в Европейском Союзе. Наступит время, когда лондонцы за купленные рыбу и чипсы станут расплачиваться евро, а не фунтами стерлингов. Блэр хорошо уяснил, что Англия может оказаться на обочине происходящих экономических и геополитических процессов, если не станет активным членом Союза. В ноябре 2001 года он во всеуслышание заявил: «Свою деятельность в Европейском Союзе мы должны осуществлять не по скучной необходимости, а по велению сердца. К сожалению, многие наши политики и по сей день не понимают все возрастающее значение европейской интеграции. Противясь развивающемуся процессу, они выступают против интересов Британии. «…· У Британии нет экономического будущего вне Европы»(29).

Тем временем вступить в Европейский Союз стремятся и восточноевропейские государства. Желание вступить в Евросоюз подталкивает эти страны покончить с остатками коммунистической идеологии и не оправдавшими себя методами хозяйствования. Восточноевропейские страны либерализуют свою экономику, осуществляют приватизацию, стабилизируют финансовую систему, улаживают пограничные споры с соседями, обеспечивают равенство национальных меньшинств. Европейский Союз привел западноевропейские государства к миру и подлинной демократии. Пришла пора наделить этими непреходящими ценностями и европейский Восток.

Невзирая на достигнутые успехи, перспективы ЕС будут определяться как недавними интеграционными неудачами, так и грандиозностью грядущих вызовов. В начале девяностых годов двадцатого века западноевропейские страны не сумели предотвратить боевые действия в Боснии. В 1994 году в Европейский Союз отказалась вступить Норвегия. Дания, Швеция и Великобритания предпочли собственную валюту евро. Саммит государств-членов Европейского Союза, состоявшийся в Ницце в декабре 2000 года, не оправдал возлагавшихся на него ожиданий в части проведения изменений по снижению требований для вступления в Евросоюз. Несмотря на всю скромность предлагавшихся изменений, провал Соглашения в Ницце на референдуме в Ирландии в июне 2001 продемонстрировал отсутствие энтузиазма по поводу расширения Центральной Европы.

Несмотря на серьезность препон, не приходится сомневаться в способности ЕС справиться со стоящими перед ним вызовами. Даже при самых благоприятных обстоятельствах процессы интеграции и слияния идут трудно и медленно. В конце концов, государства, формируя новый союз, вынуждены поступаться самым дорогим, что у них есть, – суверенитетом и автономией. Америка, Германия и Италия, назовем лишь нескольких, – все объединялись со значительными затруднениями. Текущая интеграция Европы ничем в этом отношении отличаться не будет. У ЕС будут и хорошие, и трудные дни. Порой будет казаться, что процесс объединения теряет темп и поддержку стран-участниц и их граждан. Но как уже не раз бывало в последние пять десятилетий, затем Европа соберется с силами, чтобы сделать новый шаг вперед.

Отметим также, что процесс интеграции имеет тенденцию ускоряться при благоприятных условиях. Политическая централизация в США происходила довольно медленно до конца девятнадцатого столетия, когда положение изменилось с появлением сильной исполнительной власти, заявившей о своих внешнеполитических устремлениях, подкрепленных появлением мощного флота. Заметим, что и процесс объединения немецких земель в единое государство сначала шел медленно, однако в конце девятнадцатого столетия он принял необратимый характер. Невозможно предугадать, когда Европейский Союз сделает резкий скачок вперед, но перспектива его расширения может явиться ускоряющим фактором интеграции.

Будущее Европейского Союза внушает оптимизм, и аргументация его противников весьма слаба. Многие аналитики, среди которых преобладают американцы, принижают геополитическое значение Европейского Союза, утверждая, что Европе не суждено играть серьезную роль на международной арене. Свои суждения они обосновывают следующими четырьмя главными аргументами. Во-первых, говорят скептики, европейские наднациональные институты недостаточно легитимны. Когда Европейский Союз начнет расширяться, он столкнется с «дефицитом демократических оснований своего существования»(30). Во-вторых, население Европы стареет, и скоро европейские страны столкнутся с нехваткой рабочей силы и крахом пенсионной системы. В-третьих, расширение Европейского Союза за счет восточноевропейских стран, намечаемое в текущем десятилетии, ослабит Союз, выхолостив саму идею объединения, и станет тормозом для дальнейшего развития интеграции. В-четвертых, Европейский Союз слишком слаб в военно-политическом отношении, что мешает Союзу играть заметную геополитическую роль.

В Европейском Союзе действительно имеет место дефицит демократии. Несмотря на недавние меры по усилению роли Парламента и поощрение образования политических партий, основную роль на политической сцене Европы играет не Европейский Союз, а суверенные государства. На это реальное обстоятельство и упирают критики Европейского Союза, добавляя, что в силу языковых барьеров и различия национальных культур население Европы не примет Европейский Союз как легитимное наднациональное образование. Йошка Фишер, министр иностранных дел Германии в левоцентристском правительстве, с горечью допустил, что Европейский Союз представляется многим людям «бюрократическим безликим образованием, в лучшем случае, докучливым, а в худшем – опасным»(31). Скептики добавляют, что граждане Европы не вручат свою судьбу Европейскому Союзу с его наднациональными органами.

Критика Европейского Союза оправдана, но она покажется менее убедительной, если обратиться к историческому прошлому. Укрепление наднациональной верховной власти всегда отставало от наднациональных институтов, которые и сами образовывались медленно и с трудом. К тому же, чтобы сохранить верховную власть, правительствам образовавшихся государств часто приходилось идти на уступки. Так, после принятия конституции США Конгрессу пришлось принять «Билль о правах» в виде десяти добавлений к принятой конституции. Этот закон предоставил народу демократические свободы: свободу слова и печати, собрания и вероисповедания. Но в крепкий сплоченный союз Соединенные Штаты превратились только после Гражданской войны, закончившейся разгромом Южной конфедерации и возвращением отколовшихся штатов в единую федерацию. Однако в преддверии Гражданской войны были и сомневающиеся в жизнеспособности федерации. Приведем высказывание Роберта Ли, офицера армии США, сторонника единого государства: «При всей моей преданности Союзу я никогда не подниму руку на своих детей, на своих родственников… Если Союз развалится и правительство падет, я вернусь в свой штат и разделю незавидную участь своих сограждан»(32).

Можно сколько угодно раз повторять, что Европейский Союз испытывает дефицит демократии, но при этом нельзя забывать, что любое новое государственное образование в какой-то период своей эволюции страдало тем же недугом. Здравомыслящие политики хорошо понимают, что Европейскому Союзу необходимо придать демократический импульс, и с этой целью принимают определенные меры. Одной из таких мер является конституция, разработанная органами Союза и представленная на широкое обсуждение. По данным социологического опроса, конституцию поддерживают почти две трети населения государств-членов Союза. В марте 2002 года проект конституции рассматривался в Европейском Союзе на заседании под председательством бывшего президента Франции Валери Жискара д'Эстена. В ходе заседания была избрана рабочая группа, которая после рассмотрения многочисленных поправок к проекту должна представить свои предложения на форуме Европейского Союза, намеченном на 2004 год. Предполагается, что конституция разграничит права государств-членов Союза с правами институтов этой организации(33).

В последние годы на видное место в деле укрепления Европейского Союза выходит Германия, ратующая за проведение эффективных реформ. После окончания Второй мировой войны Германия в течение нескольких десятилетий воспринималась европейцами как страна, стремившаяся уверить соседей в своем миролюбии и готовности к разностороннему сотрудничеству. Однако после воссоединения страны и возвращения столицы в Берлин Германия воспринимается по-другому, да и сама она изменилась, стремясь теперь стать лидером интеграции европейских стран и эволюции Европейского Союза. В мае 2000 года Фишер в своей нашумевшей речи сказал: «Между интеграцией экономики и введением единой валюты, с одной стороны, и политически слабой структурой Европейского Союза, с другой стороны, растет напряженность, которая может привести к кризису, если мы не сделаем эффективных шагов, направленных на развитие политической интеграции и не привнесем в Европейский Союз новый демократический импульс. Если мы осуществим эти намерения, то завершим европейскую интеграцию».

Относительно шагов, которые следует предпринять, Фишер сказал: «Решение очевидно. Союз государств должен перерасти в Европейскую Федерацию с европейским парламентом и европейским правительством, которые станут осуществлять на легитимных началах законодательную и исполнительную власть внутри Федерации». По словам Фишера, Федерация «станет союзом, который найдет понимание среди европейского населения, ибо будет построен на демократических принципах». Фишер уверил, что образование Федерации не покончит с европейскими государствами, каждое из которых имеет свои культурные и демократические традиции. «Даже когда образуется Европейская Федерация, – сказал Фишер, – каждый из нас останется англичанином или немцем, французом или поляком»(34).

Несколькими месяцами позже канцлер Германии Герхард Шредер предложил в будущей Федерации организовать кабинет министров из представителей государств-членов образования и парламент из всенародно избираемых депутатов. По плану Фишера, правительства европейских государств сохранят важные полномочия, однако будут вынуждены неукоснительно исполнять решения федеральных институтов. Осуществятся или нет инициативы Фишера и Шредера, покажет время, но уже сейчас важно отметить, что заинтересованность в образовании Европейской Федерации проявила Германия, преуспевающая страна с самым большим населением среди государств-членов Европейского Союза.

В последние годы и Британия проявляет гораздо большую гибкость в подходе к эволюции институтов Европейского Союза. После десятилетий скептицизма Лондон пытается занять достойное место в этом объединении государств. По словам Тони Блэра, Великобритания должна стать «лидером Союза, стратегическим партнером его участников». Блэр во всеуслышание заявил, что если останется премьер-министром на второй срок, то сделает все возможное для того, чтобы ввести в Англии евро, отказавшись от фунтов стерлингов. Уильям Хейг, лидер консерваторов на выборах 2001 года, выступал против введения в стране евро, сделав акцент на этом в своей предвыборной кампании, и его партия потерпела тяжелое поражение.

Все же нельзя не сказать, что Блэр выступает против преобразования Европейского Союза в федеративное «супергосударство», в то же время давая понять, что он «за сильную Великобританию в сильной Европе». Это высказывание можно расценивать как поощрение наднационального Европейского Союза, в котором его члены благополучно сосуществуют под руководством институтов объединения(35). Так же неопределенно Блэр высказался и относительно конституции Европейского Союза, все же выразив мнение, что конституция должна стать «политическим, а не правовым документом». По мнению Блэра, в таком виде «конституция стала бы более понятной и привлекательной для граждан Европы». Премьер-министр Великобритании также высказался за учреждение второй палаты в Европейском Парламенте, полагая, что такое нововведение привнесет в Европейский Союз новый демократический импульс(36). Как видно, взгляды Блэра не полностью согласуются с предложениями Шредера и Фишера, однако они открывают путь для конструктивной дискуссии о будущем институтов Европейского Союза, а значит, и о более эффективном и демократическом управлении.

Столь же неопределенной позиции придерживается и Франция, что можно объяснить тем, что президент страны Жак Ширак и премьер-министр Лионель Жоспен представляют разные партии и следуют различным политическим взглядам. Ширак высказывается за самую широкую интеграцию европейских стран, особенно во внешней политике и политике безопасности. Президент Франции выступает и за принятие конституции Европейского Союза, объясняя свою позицию тем, что этот документ «сплотит европейцев». Летом 2001 года Ширак выразил надежду, что конституция будет подготовлена для ратификации в 2004 году(37).

Позиция Жоспена более осторожна. В мае 2001 года, оспаривая предложения Германии о федеральном устройстве Европы, он заявил: «Я не против сильной Европы, но я – француз, патриот. Усиление Европы, но без ослабления Франции как суверенного государства, равно как и без ослабления любой европейской страны, – вот моя политическая позиция»(38). Такая позиция выглядит странной, если вспомнить о том, что у истоков европейской интеграции стояли французские государственные деятели Монне и Шуман, которые высказывались в пользу федерализма.

Странность можно объяснить тем, что на мировоззрение некоторых французских политиков до сих пор оказывают влияние отголоски голлизма – политики, окрашенной идеями, порождающими избыточно патриотические амбиции. В настоящее время, как следует из высказывания Жоспена, Франция ратует за образование сильной Европы, одновременно отвергая усиление ее государственных институтов. Стоит ли говорить, что при такой постановке вопроса Европу политически не усилить. Децентрализованная Европа не может лелеять геополитические планы. В настоящее время Франция не настолько сильна, чтобы самостоятельно влиять на мировую политику, и потому предоставляет это право Европе, одновременно отказываясь от политической интеграции. Не последнее место в подоплеке такого положения, видимо, играет и дискомфорт, вызванный готовностью немцев занять в деформированном Европейском Союзе ведущее положение.

Однако Франция вряд ли будет долго придерживаться позиции, которую отстаивал Жоспен, ибо ясно, что если Европа претендует на значительный внешнеполитический вес, она не может быть слабым образованием. Кроме того, поражение Жоспена на президентских выборах 2002 года должно подтолкнуть Ширака к проведению проевропейской политики. Наконец, несомненно, что на Францию окажут давление государства-члены Евросоюза, и прежде всего Германия, поскольку реформа институтов Союза ощутимо назрела в связи с предстоящим вступлением в это объединение стран Восточной Европы. При рассмотрении альтернативы: подвергнуть серьезной опасности сам процесс интеграции или согласиться на усиление институтов Евросоюза, выбор станет естественным, даже для Франции. Объединение Европы – слишком важная акция, и ставки, особенно для французов, весьма высоки.

Но даже если дальнейшая интеграция будет приостановлена, это не означает, что Европейский Союз никогда не станет противовесом Соединенным Штатам Америки. Европейский Союз уже и сейчас противится влиянию США. Чтобы громко заявить о себе на международной арене, ему не нужно эволюционировать в единую федерацию. Европейский Союз включает в себя страны Западной и Центральной Европы, которые и при нынешнем состоянии дел могут проводить единую независимую политику без оглядки на США. Но чем теснее объединение, тем легче сформировать общие цели, тем легче заявить о себе. Однако и в настоящее время, когда становится очевидным изменение стратегических интересов Соединенных Штатов, голос Европы на международной арене звучит все авторитетнее.

Говоря о будущем Европейского Союза, нельзя не коснуться демографической проблемы. Стабильное снижение рождаемости в послевоенные годы характерно почти для всех европейских стран. В 2000 году в Германии на одного пенсионера придется один работающий39. Европейская экономика может быть парализована из-за нехватки рабочей силы и превышения пенсионных затрат над пенсионными сборами. В 2019 году в пенсионной системе Германии, если она останется неизменной, появится дефицит, а в 2032 пенсионные выплаты составят половину валового внутреннего продукта. Пенсионные системы Франции и Италии находятся в еще худшем положении(40).

Европейские страны сознают возникшую ситуацию и предпринимают шаги, чтобы избежать кризиса. В 2001 году бундестаг принял закон о налоговых послаблениях, предусмотрев и другие стимулы для увеличения отчислений денежных средств работающими в свои личные пенсионные фонды. Другой акцией, способной выправить положение, может стать привлечение иностранной рабочей силы. В августе 2000 г в Германии принята специальная программа, позволяющая привлечь в страну двадцать тысяч инженеров-компьютерщиков, преимущественно из Индии.

Решению назревшей проблемы, безусловно, поможет и включение в Европейский Союз новых членов – стран, имеющих большой рынок рабочей силы. Пополнить ряды работающих западноевропейские страны могут и за счет Турции. Меры для привлечения иностранной рабочей силы в страны Евросоюза разрабатывает Комиссия. Среди этих мер – содействие переезду, организация курсов по изучению языка, медицинское обеспечение, страхование, стандартизация положений о профессиональной пригодности(41).

Без всякого сомнения, Европейский Союз сможет преодолеть трудности, связанные со старением европейского населения, но для этого следует осуществить решительные реформы, включая и ту, что поможет наладить координацию государств-членов Союза. В области финансовой политики это нелегкая задача в современных условиях, когда национальные правительства не желают терять контроль над налоговой политикой, а профессиональные союзы выступают против уменьшения пенсий. Следует уделить пристальное внимание социальному обеспечению иммигрантов.

Что касается расширения Европейского Союза, то критики этой акции утверждают, что включение в Союз новых членов может ослабить объединение и парализовать его законодательные структуры. Отметим, доводы оппонентов сводятся не только к тому, что в законодательных структурах Союза окажется больше действующих лиц, что может привести к излишней разноголосице, но также и к утверждению, что у потенциальных государств-членов Союза недостаточно развита демократия, а также более слабая экономика и более низкая политическая культура. Критики добавляют, что расширение Европейского Союза повысит его расходы на дотации сельскому хозяйству и на помощь новым государствам-членам Союза в целях содействия их развитию.

Эти соображения не лишены оснований. Расширение Европейского Союза действительно может привести к трудностям, но может внести, по нашему мнению, и новую освежающую струю. К тому же расширение Европейского Союза —дело решенное, не зависящее от проведения необходимых приготовлений, ибо целому ряду стран даны твердые обещания включить их в Союз, и отказ от принятых обязательств практически невозможен.

Расширение Европейского Союза повлечет за собой и увеличение числа действующих лиц в его органах. Однако без расширения функций институтов Союза это не будет способствовать развитию. В то же время нельзя не заметить, что предстоящее включение в Европейский Союз новых государств-членов является прекрасным поводом для того, чтобы провести в Союзе внутренние реформы, которые при сохранении нынешнего состава были бы отложены на неопределенное время. Численный рост Евросоюза не за горами, что дает в руки лидеров ведущих держав Союза своеобразный рычаг для преодоления трудностей в расширении функций институтов формирования. В то же время Фишер и другие солидарные с ним политики, соглашаясь с предостережениями своих оппонентов, понимают, что разрастание Евросоюза представляет потенциальную опасность. «Но потенциальная опасность, о которой твердят неугомонные скептики, – заявил Фишер, – ни в коем случае не должна остановить расширение Европейского Союза. Наоборот, она должна подтолкнуть нас к реформе институтов Союза, чтобы после его расширения деятельность Союза наполнилась новым экономическим и политическим содержанием»(42).

Обратимся снова к истории США. В политической жизни Соединенных Штатов с самого начала существования союза происходила столкновение культурных и экономических традиций промышленного Севера и плантаторского Юга. С расширением колонизации Запада встал вопрос, будет ли этот громадный для промышленности рынок и источник получения сельскохозяйственных продуктов находиться в руках северян или южан. Осенью 1860 года, после победы на президентских выборах республиканского кандидата южане, и до того не выполнявшие договоренностей с северянами, в частности, отказавшись от Миссурийского компромисса, решили выйти из федерации(43). В 1860—1861 годах одиннадцать южных штатов объявили о выходе из союза и образовании самостоятельной конфедерации. Начавшаяся гражданская война унесла много жизней, но ее результаты – объединение всех штатов в союз – позволили построить прочное основание для сильной центральной власти и проведения необходимых реформ. Федеративное устройство Соединенных Штатов Америки является и по сей день надежным государственным основанием.

К счастью, расширение Европейского Союза не предвещает войны, однако оно обязывает провести существенные реформы его институтов. При превышении численности ЕС свыше двадцати пяти участников расширение полномочий его структур становится настоятельной необходимостью. Следует установить, чтобы все решения институтов Евросоюза, в том числе и те, которые сейчас принимаются только единогласным голосованием, принимались квалифицированным большинством. Следует также предоставить государствам-членам право Союза подавать в Комиссию апелляции по вопросам проведения экономической, внешней и оборонной политики. Расширение роли Европейского Парламента – другая необходимость. И наконец, Союзу необходим президент.

Следует также отметить, что расширение Европейского Союза приведет к разнородности состава объединения. Страны, которые соберутся в Союзе, говоря математическим языком, трудно привести к общему знаменателю. Однако это не предвещает опасности, ибо «стержневые» страны Союза станут служить примером для новых государств-членов. Одним из таких примеров может послужить успешное введение единой европейской валюты – евро. Не вызывает сомнения, что при единой политической воле и согласовании финансово-экономической стороны предприятия в еврозону войдут новые страны. Конечно, интеграция новых государств-членов будет происходить медленно, постепенно, но зато в случае проведения необходимых реформ «стержневые» страны Союза смогут выйти на новый, более глубокий уровень интеграции, которую официальные лица Союза называют «интенсивной кооперацией». По словам Фишера, «очевидно, что в расширенном и потому разнородном Европейском Союзе дифференциация его членов окажется неизбежной»(44). Однако такое положение не обретет негативного характера. Да, процесс интеграции новых государств-членов Союза будет протекать медленно, но зато – подчеркнем еще раз – «стержневые» страны объединений выйдут на новый уровень интеграции, служа политическим авангардом для Евросоюза в целом.

Также отметим, что расширение Европейского Союза повлечет за собой и неизбежное реформирование бюджета объединения. В настоящее время почти 50% бюджета тратится на дотации сельскому хозяйству. Неоднократные попытки реформировать общую сельскохозяйственную политику не привели к существенному прогрессу, в основном из-за противодействия французских фермеров. Однако при увеличении размеров сельскохозяйственного сектора производства реформа необходима. Германское правительство уже внесло ряд предложений, в частности, предложив субсидировать фермерские хозяйства за счет национальных бюджетов. Расширение Европейского Союза также заставит произвести изменения в области содействия экономическому развитию государств-членов Союза. В настоящее время такая помощь, составляющая в денежном выражении 35% бюджета, слишком инерционна. К тому же очевидно, что новым государствам-членам ЕС она также понадобится. Таким образом, разработка новой программы окажется неизбежной. Выразим надежду, что расширение Европейского Союза явится встряской, которая приведет к проведению назревших реформ, в том числе и реформ институтов Союза.

Проблемы в области обороны – еще один повод для критики Европейского Союза. Правда, участники ЕС не остаются сторонними наблюдателями при возникновении международных военных конфликтов, но для их разрешения применяют немилитаристские методы, оказывая нуждающейся стране гуманитарную и экономическую помощь и предоставляя инвестиции для демократического государственного строительства. Государства-члены ЕС посылают в «горячие точки» миротворцев, но на проведение крупномасштабной военной акции у большинства членов Союза сил недостаточно. И дело не в нехватке солдат. Численностью вместе взятые армии государств-членов Союза намного превосходят армию США. Однако основная часть расходов на оборону в европейских государствах уходит на выплату денежного довольствия, а средств на модернизацию и приобретение техники катастрофически не хватает. Европейские страны не в состоянии провести крупную военную операцию и могут лишь примкнуть к США, чья армия обладает мощным современным вооружением и имеет прекрасную тыловую инфраструктуру.

Времена, однако, меняются. Европа подошла к поворотному пункту в своей истории. По ряду причин военная мощь государств-членов Евросоюза в ближайшие годы значительно возрастет.

Прежде всего, отметим, что Европа на пороге создания более централизованных и авторитетных структур коллективного управления – необходимой предпосылки для общей политики в области обороны. Наступило время, когда государства-члены Европейского Союза перешли от регулирования торговли и стандартизации бытовых электроприборов к введению единой валюты и обсуждению конституции Евросоюза – акциям, которые в практическом и символическом отношениях ведут к углублению интеграции и продвижению государственных интересов членов Союза с национального на наднациональный уровень. Подготовка к принятию в Европейский Союз новых членов должна привести к дальнейшей централизации власти, а неизбежные реформы институтов Союза обещают установить надежное основание для геополитических планов. Вспомним, что в девятнадцатом веке централизация государственной власти помогла Соединенным Штатам Америки превратиться в мощное государство с геополитическими амбициями.

Поводом для оптимизма служат и усилия государств-членов Союза выработать общую политику безопасности, организовав для ее проведения исполнительные структуры. В 1999 году Европейский Союз учредил пост ответственного уполномоченного по делам внешней политики и политики безопасности, а по существу – должность главы внешнеполитического ведомства. На эту должность был избран Хавьер Солана, бывший генеральный секретарь НАТО. Солана сформировал внешнеполитический и оборонный советы, способные проводить общую политику в области обороны. По инициативе Соланы Европейский Союз принял решение об организации в 2003 году сил быстрого реагирования численностью 60 000 человек, способных в короткий срок прибыть к месту. развертывания и оставаться там в течение года. Государства-члены Союза приняли это решение к исполнению.

Критики Европейского Союза также указывают на то, что оборонные бюджеты государств членов Союза слишком малы и что потребуются дополнительные вложения, если Европа намеревается играть важную роль на международной арене. Однако можно достичь желаемого и без дополнительных расходов на оборону. Для этого существуют и средства: координация национальных программ по материально-техническому обеспечению армий, разумное рас-

пределение функций при выполнении общих задач и, наконец, комплектование армий государств-членов Союза на контрактной основе, что позволит, уменьшив численность, повысить их боевую готовность.

Франция уже начала реорганизовывать армию. На пути реформ находится и Германия, пересмотревшая военную доктрину страны. Между европейскими государствами заключаются важные договоры. В июне 2001 года девять европейских стран – Германия, Франция, Испания, Англия, Италия, Турция, Бельгия, Португалия и Люксембург – пришли к соглашению о закупке 212 военно-транспортных самолетов типа А400М(45). Эти самолеты построит «Airbus», 80% акций которого принадлежат Европейской компании по противовоздушной обороне и освоению космического пространства (European Aeronautic Defense and Space Company). Государства-члены Евросоюза также договорились между собой о создании системы спутниковой связи, получившей название «Galileo», что позволит уменьшить зависимость от Америки.

Европейский Союз заявляет о себе и на дипломатическом уровне. В марте 2001 года администрация Буша отступила от намерений администрации Клинтона содействовать установлению дружественных отношений между Северной и Южной Кореей. Исходя из негативных последствий такого решения, Европейский Союз заявил о готовности стать посредником между государствами полуострова, о чем заявил министр иностранных дел Швеции, страны, в то время председательствовавшей в ЕС(46). Месяц спустя албанские бандформирования проникли на территорию Македонии и открыли огонь по армейским частям на границе с Косово. Администрация Буша хранила дистанцию. Напротив, ЕС вмешался и начал дипломатическое урегулирование. В марте 2002 года Европейский Союз оказал известное давление на правительство Югославии, вынудив изменить название этого государства на «Сербию и Черногорию» и тем самым предоставив черногорцам возможность в будущем отделиться от Сербии и образовать суверенное государство. В том же 2002 году Европейский Союз инициировал арабо-израильские переговоры, вторгнувшись в сферу, в которой до этого задавали тон одни Соединенные Штаты. В мае того же года благодаря усилиям дипломатов Евросоюза была в сжатые сроки достигнута договоренность о снятии блокады с церкви Рождества в Вифлееме.

Откликнувшись на эти события, «Frankfurter А11-gemeine Zeitung», одна из крупнейших и влиятельных немецких газет, заявила: «Европа преображается». Успехи Европейского Союза не оставила без внимания и американская «New York Times», которая написала: «Европа обрела на международной арене чувство уверенности, базирующееся на достижениях экономики и развитии политической и коммерческой интеграции»(47).

Согласимся, что на международной арене голос Европейского Союза становится все слышнее. И все же надо признать, что интеграция европейских стран происходит достаточно медленно. Однако это в порядке вещей. И Германия, и Соединенные Штаты Америки строили единое государство из отдельных частей в течение долгого времени. И это неудивительно, ибо любое даже самое малое государственное образование неохотно расстается не только с самостоятельностью, но и с частью укоренившихся привилегий. Интеграция европейских стран поначалу но– сила вынужденный характер. После Второй мировой войны следовало отмежеваться от прошлого и остановить соперничество между европейскими странами. Кроме того, необходимо было противостоять советской угрозе. Две эти причины и послужили толчком для проведения интеграции.

Однако за прошедшие годы положение изменилось. Война между ведущими европейскими странами практически невозможна. Советский Союз распался, а Россия слишком слаба, чтобы представлять собой угрозу. Причины, давшие толчок интеграции, больше не актуальны. В Европе выросло новое поколение, которое о войне знает лишь понаслышке. Это поколение не оглядывается на прошлое, а живет настоящим и заботой о будущем. Между тем европейская интеграция продолжается, но цели ее теперь стали иными. Ныне речь уже не идет о противодействии амбициозным планам отдельно взятой страны, способной нарушить европейское равновесие. Речь идет о другом – о превращении всей Европы в формирование, которое благодаря единству и мощи способно громко заявить о себе на международной арене. В ноябре 1999 года президент Франции Жак Ширак, выступая в Париже, сказал: «Европейский Союз должен превратиться в формирование, способное поддерживать международное равновесие. Но для этого он должен обрести необходимую мощь»(48). За последние годы даже консервативные англичане, выступавшие лишь за интеграцию в области экономики, изменили свою позицию. Премьер-министр Великобритании Тони Блэр заявил: «Европейцы хотят видеть Европу единой и сильной. Речь уже не идет о поддержании мира на континенте. По большому счету, мир уже обеспечен. Сегодняшняя задача Европы – обрести коллективную мощь»(49).

Итак, интеграция принимается европейцами, однако, как ни парадоксально, это приятие происходит на волне панъевропейского патриотизма. Европейские страны, каждая сама по себе, расстались с геополитическими амбициями, однако эта тяга теперь стала коллективным, общим стремлением, которое растет день ото дня.

Как ни странно, но американцы этому не противятся. Но прежде чем развить эту мысль, повторим: вооруженные силы Европы по-прежнему не только слабы, но и плохо организованы. Тому есть и понятное объяснение: в течение нескольких десятилетий Европа полагалась на Соединенные Штаты, которые прикрывали ее своим «стратегическим зонтиком». Такая опека не только обезопасила западноевропейские страны в годы «холодной войны», но и позволила им приступить к экономической и политической интеграции. Однако со временем американская военная помощь превратилась для европейцев в болезненную зависимость, которая, несмотря на изменившиеся условия, продолжает существовать.

Однако эта зависимость постепенно идет на убыль. «Холодная война» канула в Лету, европейские страны мирно сосуществуют, а Европейский Союз набирает силу, и в этих новых условиях Соединенные Штаты сочли не лишним переложить часть военных забот на европейские страны. И все же Вашингтон счел нужным послать свои войска в Косово, когда там вспыхнул вооруженный конфликт, а затем оставить на Балканах своих миротворцев, давая ясно понять, что предоставляет Европе дополнительное время для накопления сил. Однако было достаточно очевидно, что Америка действует в Косово неохотно. К тому же администрация Буша недвусмысленно заявила, что не собирается держать свои войска на Балканах неопределенно долгое время, – оправданное желание, вызванное борьбой с терроризмом, в том числе и на своей территории.

Понятно, что американцам гораздо легче переложить большую часть ответственности за безопасность на сами европейские страны, чем выступать и дальше гарантом их безопасности, продолжая осуществлять миссию, которая начинает им докучать. Дело случая, что после окончания войны в Косово европейцы сумели договориться с американцами о дальнейших совместных миротворческих действиях на Балканах. Предпринятые усилия пошли европейцам на пользу. Стало ясно, что при следующем вооруженном конфликте на периферии Европы американцы оставят войска в казармах, предоставив улаживать положение самим европейцам. Теперь европейские страны осознают, что если не подготовиться к возможным конфликтам в будущем, то можно столкнуться с большими трудностями с непредсказуемыми последствиями. Выход один – наращивать военную мощь, реорганизовывать армии. Успешное решение этих задач придаст Европе больший политический вес, а значит, и большее геополитическое влияние.

Изменение стратегических отношений между Соединенными Штатами и Европой только наметилось. Однако в ближайшие годы процесс должен ускориться – к тому есть предпосылки. Но все же его ускорение будет зависеть не только от амбициозных устремлений Европы, которые, заметим, растут достаточно медленно, но и от позиции США.

 

ИСТОРИЧЕСКИЕ ПАРАЛЛЕЛИ

Поразительна аналогия между современными историческими реалиями и позднеримской историей. В наши дни Вашингтон, как и Рим в четвертом столетии, – главное действующее лицо на международной арене. Однако Соединенные Штаты, подобно Римской империи, начинают тяготиться тяжким бременем власти, одновременно ощущая, что их властные полномочия и сами по себе постепенно рассеиваются, тускнеют, ускользая из «имперского кулака». В то же время сегодняшняя Европа, подобно Византийской империи, становится самостоятельным политическим центром.

Пока трудно сказать, вступят ли Вашингтон и Брюссель, подобно Риму и Константинополю, на путь геополитического соперничества, но предпосылки к этому уже существуют. Соединенные Штаты уже и сейчас ощущают растущую конкуренцию европейской промышленности. Видимо, не радует американцев и введение евро – валюты, ставшей соперницей американскому доллару. Правда, геополитические амбиции европейцев пока слишком малы, но они набирают силу. Хотя Соединенные Штаты и призывают Европейский Союз переложить на себя часть военных забот, американцы вряд ли будут довольны, если сильная и независимая Европа заставит их потесниться на международной арене. Впрочем, противостояния может и не случиться. Однако, если принять во внимание, что история при схожих условиях повторяется, наметившееся соперничество между Европой и Соединенными Штатами может усугубиться.

Завзятые скептики могут уверенно возразить, что историческая аналогия неуместна. Современный Запад на Римскую империю непохож. Времена изменились, изменились и политические амбиции. Трения между Соединенными Штатами и Европой никогда не приведут к столкновению, схожему с конфронтацией между Римом и Византией. Согласимся: за прошедшее время социальные ценности изменились, а политические и религиозные разногласия в странах с развитой демократией потеряли былую непримиримость. Согласимся и с тем, что Европа и США давно срослись политически и потому военное столкновение между ними кажется невероятным. Когда в сентябре 2001 года Соединенные Штаты подверглись нападению террористов, Европа заняла сторону США, а НАТО впервые в своей истории напомнил мировому сообществу о статье Североатлантического договора, в которой говорится о том, что нападение на одну из стран, вошедших в Альянс, расценивается как нападение на весь Альянс в целом. Стоит добавить, что даже если Европа возьмется за модернизацию армий, о которой мы говорили, ей все равно в обозримом будущем не сравниться военной мощью с Соединенными Штатами. В военном отношении страны Евросоюза не смогут соперничать с США еще долгое время.

Исходя из этих соображений, можно с уверенностью сказать, что если между Европой и Соединенными Штатами и произойдет военное столкновение, то это случится в весьма отдаленном будущем. Однако, как следует из истории, такая возможность теоретически существует, и потому следует рассмотреть, какими могут оказаться геополитические последствия от возрастания влияния Европы и ее наметившегося соперничества с Соединенными Штатами.

По мере роста валового внутреннего продукта, наращивания военной мощи и расширения интеграции стремление Европейского Союза занять достойное место на международной арене будет все более и более увеличиваться. Подобно Америке, чьи внешнеполитические шаги исходят не только от насущной необходимости, но и от укоренившейся вседозволенности, основанной на военно-промышленном превосходстве, Европа постарается поднять свой престиж. Уже сейчас, когда Соединенные Штаты все еще первенствуют на международной арене, стараясь чуть ли не повсеместно установить нужные им порядки, Европа поднимает свой голос, пытаясь покончить с зависимостью от своего заокеанского покровителя.

Некоторые европейские государственные деятели уже озвучили свою позицию относительно господства Соединенных Штатов на международной арене. В 1999 году Юбер Ведрин, министр иностранных дел Франции, заявил: «Мы не можем согласиться ни с политической однополярностью, ни с культурным единообразием, ни с односторонним влиянием на политические процессы со стороны США». Ведрина поддержал Жак Ширак. «Нам следует найти нужные средства, чтобы противостоять гегемонии США». В декабре 1999 года президент России Борис Ельцин после встречи с главой правительства КНР Цзян Цзэминем заявил следующее: «Мы пришли к заключению, что однополярный мир не годится. Нам нужен многополярный мир»(50).

Эти настроения только усилились после избрания президентом Соединенных Штатов Джорджа Буша, который при проведении внешней политики и вовсе перестал считаться со сторонними интересами. Сразу после призыва Буша расширить борьбу с международным терроризмом, рассадниками которого были обозначены Ирак, Иран и Северная Корея, Ведрин раскритиковал внешнюю политику США, заявив, что американцы действуют «без консультаций со своими партнерами, исходя из своего видения мира и преследуя лишь свои интересы». Когда Жака Ширака спросили, кто может противостоять гегемонии США, президент Франции ответил: «Более влиятельная, более интегрированная Европа с возможно большим количеством государств, вошедших в Европейский Союз». В марте 2002 года на совещании, посвященном рассмотрению конституции Евросоюза, Валери Жискар д'Эстен высказал мысль, что реформы институтов Союза помогут Европе повысить свой политический вес на международной арене. «К Европе станут прислушиваться, – развил он свою мысль, – не только из уважения к ее экономической мощи, но и учитывая ее возросшее политическое влияние, позволяющее на равных разговаривать с любой великой державой». Романо Проди, председатель Комиссии Европейского Союза, добавил, что целью Союза является «создание на континенте супердержавы, равной по силе Соединенным Штатам Америки»(51).

Такие высказывания, конечно, направлены и на то, чтобы побудить европейское население поддержать политический курс Евросоюза. Но даже если отмести агитационную риторику, нельзя не признать, что патетические высказывания европейских политиков имеют глубокий смысл. Европейские лидеры пытаются сыграть на патриотических чувствах европейского населения, подчеркивая, что Европе по силам служить противовесом Америке, кичащейся своим экономическим и политическим превосходством. Соедините сегодняшние реалии с панъевропейским национализмом, и станет ясно, что даже при отсутствии разногласий между Европой и Соединенными Штатами политического соперничества между ними не избежать.

Уже в течение долгого времени Европа и Соединенные Штаты расходятся во взглядах на взаимоотношения со странами Среднего Востока, особенно с Ираном и Ираком. Вашингтон, считая эти страны рассадником международного терроризма, ввел против них различного рода санкции, в то время как Европа – сторонник конструктивных переговоров. Европейцы считают, что санкции против Ирака – дело неперспективное. Руководствуясь тем же соображением, европейские промышленные компании не уступили нажиму американцев, попытавшихся воспрепятствовать их сотрудничеству в области экономики с Ираном и Ливией. Чтобы поддержать европейских промышленников, Европейский Союз принял законодательный акт, который установил, что Закон о санкциях против Ирана и Ливии, принятый в 1996 году и продленный в июле 2001 года американским Конгрессом, не распространяется на деятельность европейских компаний. Правда, стоит отметить, что события, произошедшие в США в сентябре 2001 года, несколько сгладили разногласия между Соединенными Штатами и Европой в области взаимоотношений со странами Среднего Востока. У Европы и США также разный подход к урегулированию арабо-израильского конфликта. Европейцы считают, что только переговоры могут разрешить многолетний конфликт, и предлагают свое сотрудничество. Европейские политические лидеры открыто и резко критиковали администрацию Буша в конце 2001 и начале 2002 года за поддержку военных акций Израиля против арабов, посчитав эти действия эскалацией неоправданного насилия(52).

Противоречия между Европой и США могут обостриться в ближайшие годы. Администрация Буша дала ясно понять, что Соединенные Штаты намерены продолжить создание системы противоракетной обороны, предусматривающей размещение ракет-перехватчиков на суше и на море, в воздухе и на околоземной орбите. Система таких масштабов вряд ли будет одобрена европейцами, что откроет дорогу стратегическому разрыву между Европой и США, который может принять реальные очертания, если сторону Евросоюза примет Россия. Стратегическое партнерство между Соединенными Штатами и Европой окажется под угрозой. Более того, отношения между ними могут опуститься до уровня, имевшего место между Первой и Второй мировыми войнами, когда Европа и Соединенные Штаты хотя и не враждовали между собой, но и не были тесными союзниками.

Отношения между Европой и США могут обостриться и в области финансово-экономических отношений. Тому уже есть серьезные предпосылки.

Когда в марте 2002 года администрация Буша объявила о повышении таможенных тарифов на ввозимую в страну сталь, Европейский Союз оспорил это решение в Организации по международной торговле при ООН. Паскаль Лами, торговый комиссар ЕС, не преминул заявить: «Решение Соединенных Штатов встать на путь протекционизма наносит болезненный удар по международной торговле»(53). К разногласиям между Европой и Соединенными Штатами может привести и решение Европейского Союза ограничить импорт генетически модифицированных продуктов питания, что принесет американским компаниям убытки в 4 млрд долларов ежегодно. Введение евро как второй резервной валюты – тоже поле для разногласий. Заокеанские противники евро найдут весомые возражения, основанные на исторических фактах. В период между Первой и Второй мировыми войнами резкая неуравновешенность платежных балансов и большие колебания «валютных курсов дали ясно понять, что отсутствие центральной резервной валюты ведет к валютному кризису и негативно влияет на международные отношения.

Стоит также отметить, что у Европы и США разные модели экономического развития. Европейская экономика более тесно связана с государством. Американцы осуждают европейскую модель экономического развития, критикуя излишнее участие государства в капиталистических формах хозяйства. Американцы порицают и стремление Евросоюза придать своим институтам больший законодательный вес, а намерение установить верховенство международных законов над национальным законодательством считают наивным и смехотворным. Европейцы отвечают неодобрением вопиющей разнице в доходах американцев, а также неприятием избыточного роста личных капиталов в ущерб социальному обеспечению граждан. Негативно относятся европейцы и к стремлению США действовать на международной арене с помощью грубой силы. В то же время европейцы еще не растеряли симпатий к американцам, в основном выходцам из Европы, но эти симпатии постепенно тускнеют, блекнут. Европейцы не разделяют американского образа жизни, осуждают свободную торговлю оружием, как и нежелание США отказаться от смертной казни. Различия в политической культуре Европы и США постепенно усугубляются.

Разногласия между Европой и Соединенными Штатами начали приносить серьезные трудности международным организациям. Большинство этих организаций привыкли полагаться в своей работе на согласованную позицию США и государств-членов Евросоюза, в выработке которой обычно главную роль играли Соединенные Штаты. В международных организациях – будь то, к примеру, ООН, Международный валютный фонд или Всемирный банк – представители США и государств-членов Евросоюза обычно голосовали единодушно, предварительно обеспечив необходимое большинство для решения того или иного вопроса.

Однако теперь государства-члены Евросоюза все меньше и меньше прислушиваются к позиции США, а неуступчивость американцев по отдельным вопросам начинает вызывать открытое недовольство. В мае 2001 года по инициативе Евросоюза Соединенные Штаты были лишены представительства в Комиссии по правам человека при ООН. Причина – отказ американцев отменить в стране смертную казнь. В тот же день на заседании Экономического и социального совета ООН Соединенные Штаты потеряли место в Комиссии по борьбе с распространением наркотиков.

1 июля 2002 года по инициативе европейских стран, несмотря на возражения США, был учрежден Международный уголовный суд. Администрация Буша тут же отреагировала, заявив, что Соединенные Штаты отзовут из Боснии миротворцев, если они не будут официально освобождены от преследований суда.

После того как Соединенные Штаты отступили от Киотского протокола, государства-члены Евросоюза объединились с Японией и еще со ста пятьюдесятью странами и в июле 2001 года завершили работу над договором о мерах по предотвращению глобального потепления, продемонстрировав неодобрение эмиссару американской администрации Поле Добрянски, которая поясняла особую позицию США.

Резюмируя, скажем, что разногласия между Европой и Соединенными Штатами затрудняют работу международных институтов и ставят под угрозу само их существование. Конечно, ни одно такое противоречие не может привести к военному столкновению между Европой и США, однако такая несогласованность осложняет международную обстановку.

Обратимся снова к истории. Хотя после распада Римской империи Рим и Византия превратились в соперников, они, в конце концов, прекратили существование не от взаимной вражды, а пали под натиском третьей силы. В Западную Римскую империю вторглись варвары, а Византию завоевали турки. Напомним, что войска Оттоманской империи на этом не успокоились и, продвигаясь на запад, дошли до Вены.

Вспомнив историю, отметим, что государства современного Запада в гораздо большей степени беспокоит возрождение стран Востока, чем соперничество между Европой и Соединенными Штатами. Однако наша задача – рассказать о все возрастающей роли Европы на международной арене. Выбор темы вполне объясним. Политическое значение Европейского Союза недооценивается, хотя, по нашему убеждению, ООН уже и сейчас представляет собой реальную силу. К тому же в настоящее время не Азия, а Европа может посягнуть на гегемонию США. Рост влияния Азии – забота будущего.

И все же вполне вероятно, что уже в третьем десятилетии двадцать первого века на одну из главных позиций на международной арене выдвинется Китай. Если внутренняя политика этой страны не претерпит существенных изменений, Китаю вполне по силам превратиться в идеологического и политического соперника США. В этом случае недалеко и до военного столкновения, если между Китаем и Соединенными Штатами возникнут серьезные разногласия, например, по отношению к статусу Тайваня или относительно положения дел на полуострове Корея.

Преодолев экономический кризис, претендовать на одну из главных ролей на международной арене, вероятно, попытается и Япония. Правда, исходя из натянутых отношений с Китаем, Япония до сих пор считает своим ближайшим союзником США, полагаясь на военную мощь этого государства. Однако уже сейчас в Японии наблюдаются первые признаки смены политического курса. Дзюнъитиро Коидзуми, премьер-министр Японии, приступивший к своим обязанностям в апреле 2001 года, едва вступив в должность, заявил о своих патриотических устремлениях, в частности, предложив пересмотреть конституцию – препятствие для возрождения армии. Играя роль популиста, Коидзуми в августе 2001 года посетил храм-музей Ясукуни, памятник японским солдатам, погибшим во время Второй мировой войны. Коидзуми также одобрил инициативу министра образования ввести новые учебники по истории, оправдывающие жесткие действия японцев во время войны, что вызвало возмущение в Китае и Южной Корее. В то же время Япония не забывает и о международных контактах. По инициативе Макико Танаки, министра иностранных дел Японии, страну посещают высокопоставленные официальные лица из многих стран мира. В частности, Японию посетил Ричард Эрмитаж, заместитель государственного секретаря США.

Однако, несмотря на инициативы правительства Коидзуми, кардинально политический курс Япония не изменит и уж, во всяком случае, в ближайшее время не сможет соперничать на международной арене с Соединенными Штатами. Другое дело – Азия в целом.

Вполне допустимо, что в 2025 году США и Европа будут больше обеспокоены возрастанием мощи Азии, чем соперничеством между собой. Исходя из существующей нестабильности, порожденной, в частности, амбициями Северной Кореи, и памятуя о горьком опыте Индонезии, азиатский регион в целом может выступить против новых стратегических планов как Америки, так и Европы.

Однако в настоящее время конкурировать с США на международной арене может только Европа. Значение этой реалии для мирового сообщества и ее истинное влияние на геополитическую стратегию США можно правильно оценить только после тщательного анализа внешней политики Соединенных Штатов Америки в современных условиях, изменения ее подхода к международному присутствию.

 

ГЛАВА 5

ГРАНИЦЫ АМЕРИКАНСКОГО МЕЖДУНАРОДНОГО ПРИСУТСТВИЯ – ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Развитие Европы – лишь один из двух факторов, сдерживающих формирование мировой однополярной структуры во главе с Америкой. Второй фактор – собственно американская политика и колебания курса на мировое господство. Однако предположение о том, что международное присутствие США вдруг ослабнет и трансформируется в тактику односторонних действий – как и предположение о том, что Европа бросит вызов Америке, – противоречит здравому смыслу. Большинство аналитиков отвергает вероятность ухода американцев с мировой политической арены, ссылаясь на то, что американская политическая элита и общественность по-прежнему приветствуют укрепление многосторонних связей США с другими странами. После событий 11 сентября 2001 года многие предсказывают усиление роли Америки в управлении мировыми процессами и считают, что Вашингтон без труда удержит лидерство(1).

Тем не менее на этих страницах анализируется наметившаяся тенденция трансформации международного присутствия Америки вследствие отсутствия у нее достойного соперника. Да, Европа стремится доминировать над Соединенными Штатами, но она не претендует на мировое господство. Да, по-прежнему сохранится внутренняя и внешняя террористическая угроза по отношению к американцам. Но чтобы оградить себя от враждебных действий, США, нанося ответные удары, сделают ставку на внутренние силы и станут отказываться от собственных обязательств за рубежом. Замедление темпов экономического развития страны и демографические изменения в Соединенных Штатах заставят жителей страны пересмотреть отношение к экспансионистскому, многостороннему международному присутствию США, которое они осуществляют вот уже в течение пяти десятилетий. Даже если Америка и сохранит свое экономическое превосходство в будущем, новая волна изоляционизма и злоупотребление односторонними действиями могут стать определяющими факторами на мировой арене. Прошлое Америки подтверждает правильность сделанной оценки. С момента своего образования и вплоть до решения о вступлении во Вторую мировую войну в 1941 году Соединенные Штаты, за исключением лишь нескольких эпизодов своей истории, старались не вмешиваться в международные конфликты, возникавшие в восточном полушарии. Последние пятьдесят лет США демонстрируют резкий отход от подобной политики, что может быть объяснено серьезной угрозой сначала со стороны Германии и Японии, а затем и со стороны Советского Союза. Наличие конкретной внешней угрозы заставило американцев отбросить политическую и идеологическую скованность и дать волю дремавшим на протяжении многих десятилетий внешнеполитическим амбициям. Соображения целесообразности сделали возмож ным не только международное сотрудничество, всегда рассматривавшееся как более либеральный вариант участия в мировых процессах, но и более активное вмешательство США в эти процессы. С развалом Советского Союза и сформировавшимся после «холодной войны» внутренним согласием в американском обществе далеко не очевидно, что либерализация внешней политики будет продолжаться. Чтобы определить степень участия Америки в мировых процессах в будущем, необходимо заглянуть в прошлое и раскрыть те внутренне силы, которые неизменно и в значительной степени оказывают влияние на большую стратегию США.

С момента образования Соединенных Штатов степень их участия в мировых процессах зависела от решения трех главных вопросов: как управлять страной: на реалистических или идеалистических принципах; как примирить конкурирующие между собой культуры и интересы различных регионов страны при выработке большой стратегии; как строить межпартийные отношения и ограничить влияние последних на внешнюю политику. Полемика отцов-основателей по данным вопросам выработала четкие принципы, на которых по сей день зиждется феномен американского международного присутствия.

Борьба между реалистическим подходом и «американскими идеалами» в определении большой стратегии была борьбой конкурирующих идеологических направлений, обусловленных становлением новой нации. Реалисты утверждали, что лишь грубая сила может обеспечить независимость и безопасность едва оперившегося государства и отодвинуть границу как можно дальше на запад. В то же время многие из тех, кто переселился в Америку из Старого Света, настаивали на идеалистических принципах достижения страной поставленных целей. Их понимание общественного и нравственного долга отразилось и на внешней политике молодого государства; при этом идеалисты выдвигали тезис, что власть должна строиться на определенных принципах, а деятельность по управлению государством должна соответствовать демократическим идеалам. Конфликт между прагматиками и приверженцами «американской идеи» по-прежнему остается в центре современных дискуссий вокруг большой стратегии Соединенных Штатов.

Расходящиеся экономические интересы и своеобразие культурных традиций различных американских регионов также оказывали огромное влияние на большую стратегию Соединенных Штатов с первых лет их существования. Северные штаты по воле проживавших в них религиозных общин поддерживали внешнюю политику, выстраиваемую скорее на принципах права и здравого смысла, нежели силы. Идеалистические идеи северных штатов дали импульс к развитию либеральной составляющей изоляционизма, отвергающей экспансию на запад и вовлечение Америки в соперничество с другими государствами. Напротив, аграрные южные штаты оказались приверженцами более реалистичного подхода и не отрицали возможности применения силы, особенно если дело касалось свободы торговли. В тоже время в южных штатах зародился и популистский индивидуализм, стимулировавший развитие либертарианской составляющей политики изоляционизма, которая основывалась на оппозиции амбициозным внешнеполитическим планам и сильному центральному правительству.

Таким образом, существовала идеологическая основа тактики односторонних действий, хотя и не столь значимая в связи с самоизоляцией республики. Если американцы относились с недоверием даже к своим внутренним институтам управления, еще меньший энтузиазм они испытывали в отношении внешних влияний на стратегию развития страны. Популизм, смешиваясь с элементами американского идеализма, развивал у американцев чувство собственной исключительности, а допущение, что Соединенные Штаты – уникальная страна, прокладывающая собственный курс, в дальнейшем склоняло США к решительным шагам в попытках придать системе международных отношений иной вид. Отсюда и всеобъемлющая, если не парадоксальная, природа американской любви к крайностям изоляционизма и тактике односторонних действий(2).

По мере завоевания новых территорий на Среднем Западе, в горных и приграничных штатах складывались свои особенные, региональные интересы и культуры, еще более осложнявшие политическую географию страны. С тех пор система приоритетов и традиции различных американских регионов сильно изменились, однако разделение по территориальному принципу продолжает играть основную роль в формировании внешней политики Соединенных Штатов. И либеральное, и либертарианское течения изоляционизма вкупе с упрямой тактикой односторонних действий остаются основными составляющими американской политической культуры. Они то выпячиваются, то уходят в тень с изменением политических и экономических интересов американских регионов.

Межпартийные отношения также имели значительное влияние на формирование большой стратегии США с самого начала существования американской нации. Внедренная отцами-основателями система «сдержек и противовесов» повлекла за собой разделение полномочий между отдельными людьми, штатами и федеральным правительством. Но подобная децентрализация власти не способствует устойчивости внешнеполитического курса и делает его зависимым от прихоти политических партий. Поэтому умение уходить от кулуарной борьбы, создавать партийные и региональные коалиции, находить компромисс между консервативным и прогрессивным являлось важнейшим элементом в формировании внешней политики США в начале истории страны и остается таковым и сейчас.

Взаимосвязь между внутренней политикой и эволюцией большой стратегии Соединенных Штатов хорошо демонстрируют три исторических периода жизни страны: начальный этап; окончание Первой мировой войны и решение в 1919—1920 гг. вопроса об участии в Лиге Наций; наконец, Вторая мировая война и ведущая роль США в международной политике в сороковые годы. Идеологические, региональные и межпартийные дискуссии, развернувшиеся во время этих трех периодов, пролили яркий свет на истоки американского международного присутствия и его дальнейшие перспективы.

 

ГОДЫ СТАНОВЛЕНИЯ И ИХ НАСЛЕДИЕ

Люди, которые привели Америку к независимости и затем управляли страной в первые годы ее существования, были озабочены тем, как строить отношения нового государства с Европой в противоречивых современных условиях. С одной стороны, Америка находилась в состоянии войны с Британией, но, с дру гой стороны, многие поселенцы являлись бывшими подданными британской короны и сохраняли с прежней родиной семейные и языковые связи. Кроме того, для роста американской экономики важным фактором являлась торговля с Европой. Однако Соединенным Штатам приходилось избегать серьезной зависимости от Старого Света, дабы не вступать с ним в геополитическое соперничество. «Любое подчинение или любая зависимость от Великобритании непосредственно приводят к вовлечению [американского] континента в европейские войны и конфликты», – указывал публицист и сторонник независимости Томас Пэйн. При строительстве нового общества американцы должны были учиться у Европы и использовать ее интеллектуальный капитал. Однако основатели нового государства не хотели, чтобы оно унаследовало социальные пороки, религиозные конфликты и политические дрязги Европы.

Первые попытки выработать систему принципов, которые позволили бы проводить самостоятельную внешнюю политику, не смогли консолидировать ведущих американских политиков, разделившихся на идеалистов и реалистов. В лагере приверженцев «американских идеалов» оказались такие люди, как Томас Пэйн и Томас Джефферсон, считавшие, что народ новой страны должен порвать с прошлым и строить внешнюю политику на принципах права и здравого смысла, а не с позиции силы. Призвание Америки в торговле, а не в войне, настаивал Пэйн, «а при должном подходе к делу мир и дружба с Европой нам обеспечены»(3). Джефферсон твердо верил в устойчивый прогресс человечества и утверждал, что общественное и политическое развитие делает войну ненужной. Америка должна двигаться к «цели, представляющей особую ценность для человечества, – полному освобождению коммерции и объединению всех народов для свободного обмена счастьем». Он утверждал, что война и насилие характерны для Средних веков, а в новую эру демократии и закона отношения между народами должны регулироваться «лишь нравственным кодексом»(4).

Представители реалистического лагеря, Александр Гамильтон и Джон Джей, предлагали другой подход. В серии очерков «Федералист» Гамильтон признавал, что «по-прежнему можно найти мечтателей или фантазеров, готовых отстаивать парадокс вечного мира… Настрой республик пацифичен; дух коммерции смягчает людские нравы и гасит вспыльчивый темперамент, столь часто разжигающий войну». Однако Гамильтон едва ли разделял идею демократического или коммерческого мира. «Разве не часто народные собрания поддавались приступам ярости, негодования, зависти, алчности и других страстей?» – вопрошал Гамильтон. Столь же острые вопросы он ставил относительно сомнительной гармонии интересов торговли с состоянием мира. «Что смогла коммерция, кроме того, что изменила цели войны? Разве любовь к богатству не такая же всепоглощающая страсть, как страсть к власти и славе?» С пессимистическими доводами Гамильтона согласился и Джей, заметив в той же серии очерков, что «действительно, каким бы позорным для человечества ни являлся данный факт, государства затевают войны всякий раз, когда появляется возможность с их помощью достичь своих целей»(5). Америка, считали Гамильтон и Джей, должна управляться с выгодой для себя самой, как любая другая страна.

Несмотря на столь глубокие философские разногласия, взгляды отцов-основателей все-таки совпадали в одном весьма важном вопросе: Соединенные Штаты в состоянии эффективно обеспечить собственную безопасность, изолировав себя от европейского геополитического соперничества. Идеалисты и реалисты соглашались с тем, что безопасность Соединенных Штатов обеспечивается в силу естественных причин, а именно в силу удаленности страны от Европы. Президент Джордж Вашингтон кратко отметил этот факт в своем обращении к нации в 1796 году: «Наша обособленность и удаленность побуждают нас следовать иным курсом… Почему мы должны отказываться от преимуществ такого положения? Почему должны оглядываться на других? Почему наша судьба и благополучие должны зависеть от европейских амбиций?..»

Первоначально Вашингтон намеревался настаивать на том, чтобы Америка оградила себя от Европы лишь на несколько десятилетий, пока не окрепнет экономика и не сформируются американские вооруженные силы. Однако Гамильтон указал президенту на то, что уклонение от связывающих обязательствами союзов – догма, основанная на неизменности геополитических реалий, «общий принцип политики», – не может противостоять современным угрозам. Поэтому в обращении к нации Вашингтон окончательно охарактеризовал стратегию изоляции как «великое правило нашего поведения с другими государствами»(6).

Отцы-основатели были озабочены не только тем, как уберечь Америку от «пагубных европейских войн и лабиринтов ее политики», но также и тем, как ограничить влияние Европы на политику Соединенных Штатов(7). Джон Адаме предупреждал, что, если США вступят в альянс с государствами Европы, «там найдут способы коррумпировать наших людей и влиять на процесс принятия нами решений, в результате чего мы окажемся лишь послушными марионетками в руках обитателей европейских кабинетов власти. Мы окажемся в центре политических интриг»(8). Поэтому Соединенным Штатам следует ограничиться собственным регионом и стремиться, как выразился Гамильтон, «стать арбитром Европы в Америке и научиться использовать притязания Старого Света в этой части мира в собственных интересах». Конечно, Европа в конце концов поймет, что теряет рычаги влияния на партнеров по другую сторону Атлантики. Но «агрессивные государства, – как заявил президент Вашингтон, – из-за невозможности осуществления своих претензий к нам едва ли отважатся на враждебные действия»(9). Таким образом, Соединенным Штатам останется лишь занять доминирующие позиции в новом мире. Гамильтон заключил: «Ситуация, в которой мы оказались, и наши интересы подсказывают нам стремиться к лидерству в решении вопросов американской политики»(10).

Такой внешнеполитический курс устраивал как идеалистов, так и реалистов. И те и другие считали, что Соединенные Штаты смогут достичь желанной цели – развития торговли, – не прибегая к необходимости брать на себя обременительные политические или военные обязательства перед другими государствами. Республика сможет свободно торговать со всеми, не становясь на чью-либо сторону, по Джефферсону – «мир, коммерция и искренняя дружба со всеми народами без всяких обязывающих альянсов»(11). Пэйн полностью с ним соглашался: «Поскольку вся Европа является рынком наших товаров, нам не следует налаживать особые контакты с какой-либо ее частью»(12). Доктрина, сочетающая развитие экономических и отказ от стратегических связей, совпадала со стремлением Джефферсона ограничить власть федерального правительства и защитить права отдельных штатов и отдельных граждан. Поскольку масштабная война потребовала бы значительных вооруженных сил и большей централизации власти, она угрожала не только американским внешним отношениям, но и внутренним институтам и свободам.

Отцы-основатели были людьми неповторимой индивидуальности, располагали уникальным опытом и проповедовали различную идеологию. Их разногласия по поводу фундаментальных вопросов государственного устройства были многочисленными и постоянно углублялись. Однако их мнение относительно нового внешнеполитического курса страны совпадало. Как заявил Вашингтон в своем обращении к нации, Соединенными Штатами необходимо управлять так, чтобы достигнуть «расширения наших торговых отношений [с другими государствами] при минимальных политических контактах»(13).

Выстраивание внешней политики в интересах новой республики повлекло за собой примирение не только идеалистов и реалистов, но и конкурировавших друг с другом регионов страны. С начала своего образования северные и южные колонии расходились в вопросах культуры и торговли. Более религиозно настроенные поселенцы тяготели к Северу. Конечно, они надеялись разбогатеть, но общественные интересы для них были важнее коммерческих. В условиях свободы культура Севера подверглась сильному влиянию кальвинистов, пуритан и квакеров. Ценностями северного общества стали упорядоченная свобода, взаимодействие, нравственность, прогресс. Кроме того, северяне были заинтересованы в развитии производственной экономики и поэтому выступали за протекционистские тарифы для своих зарождающихся промышленных предприятий. Благодаря этим ценностям и стремлениям и сформировался пацифистский подход к внешней политике, декларировавший принципы ненападения и отказа от использования военной силы(14).

Юг привлекал поселенцев разного сорта: одни искали убежища от давления религиозных властей, другие – от моральных обязательств. Южные плантации были исключительно коммерческими предприятиями, не отягощавшими себя составлением социальных программ. Поселенцы избегали создания социальных институтов, которые могли бы вмешиваться в их повседневную жизнь. Индивидуальные свободы и привилегии превалировали над порядком и нравственным прогрессом. Кроме того, южане сильно зависели от экспорта хлопка и другой продукции своих плантаций. Поэтому они старались противостоять коммерческому протекционизму, навязываемому северянами(15). Южная культура сформировалась вокруг либеральных ценностей. В прибрежных штатах она получила название «роялистской», а в континентальных – «шотландско-ирландской»(16). На этой основе возник более активный подход к внешней политике. Южане не придерживались позиции ненападения и, в отличие от своих северных соотечественников, спокойнее относились к идее применения военной силы. В то же время они ревниво охраняли права штатов и их жителей и, таким образом, выступали против чрезмерных внешнеполитических амбиций, способных привести к централизации власти и усилению федерального правительства. По мере того как аппетиты Америки в вопросах вмешательства в международные дела росли, упомянутые либеральные традиции эволюционировали в четкое осознание необходимости односторонних действий, подразумевающей ревностную защиту автономии страны именно тогда, когда благосостояние последней растет.

Культурные и политические различия между Севером и Югом едва ли повлияли на решение активно дебатировавшегося вопроса о взаимоотношениях республики с Европой. Было достигнуто соглашение, согласно которому Соединенные Штаты должны держаться подальше от Европы в геополитических спорах и сосредоточить свое внимание на Северной Америке. Однако по вопросам внутренней политики все-таки существовали сильные разногласия. Южане в основном поддерживали расширение Соединенных Штатов на запад, тогда как северяне, если и не выступали против, то испытывали относительно этого расширения двойственные чувства. Кроме того, находясь в большой зависимости от морских торговых связей, Юг выступал против усиления военного присутствия Британии в Канаде и вдоль побережья Северной Америки. Такая позиция сыграла важную роль в начале войны 1812 года.

Культурные и политические различия между Севером и Югом и их влияние на внешнюю политику усилились настолько, что стали предметом подковерной политической борьбы. Как заметил Александр Де Конде, историк, изучающий годы становления американского государства, споры вокруг внешней политики «доминировали над обсуждением внутренних проблем и жизни американцев как никогда впоследствии»(17). Одна из основных причин того, почему международные дела столь сильно сказывались на повседневной политике, заключается в том, что политические диспуты были «персонифицированными» и пропитывались соперничеством ведущих государственных деятелей и их партий.

Конфронтация между Александром Гамильтоном и Томасом Джефферсоном обнажила всю жесткость и напряженность кулуарных схваток. Гамильтон родился в Вест-Индии. Его отец и мать не состояли в браке, и у них не было ни желания, ни средств заниматься образованием ребенка. Эту заботу взяли на себя посторонние люди. Молодой человек пошел в начальную школу, оторвался от своих корней и присоединился к северной аристократии, поступив в Королевский колледж (ныне Колумбийский университет) и женившись на дочери Филипа Шуилера, состоятельного нью-йоркского земельного магната.

Несмотря на происхождение, Гамильтон вскоре стал одним из защитников ценностей и интересов северян. В круг его общения входили профессиональные политики, банкиры и торговцы. Он выступал за сильное централизованное правительство и банковскую систему и считал, что страной должна править образованная и обладающая конкретными привилегиями элита. Гамильтон выступал за субсидии и тарифы, способные защитить формирующуюся промышленность Севера(18). Кроме того, он считал, что Соединенные Штаты должны выбрать в качестве модели английскую экономику, идущую по пути урбанизации, развития современных отраслей промышленности и общественных институтов. Сформировавшаяся вокруг программы Гамильтона партия стала называться федералистской.

Томас Джефферсон, несмотря на свое аристократическое происхождение, не доверял сильным федеральным институтам и элитарной верхушке. Опасаясь диктата централизации, он утверждал, что федеральное правительство должно обладать ограниченной властью, а повседневное управление государством следует передать простым людям, а не концентрировать в руках богатого привилегированного меньшинства. Джефферсон и его республиканская партия стали представлять интересы мелких ферме ров и ремесленников. Защищая права штатов и простых граждан, выступая за небольшое федеральное правительство с ограниченными полномочиями, Джефферсон бросал вызов Гамильтону. Кроме того, они расходились и во взглядах на внешнюю политику. Джефферсон предпочитал дипломатический крен в сторону Франции, а не Великобритании – как потому, что был посланником Соединенных Штатов в Париже, так и потому, что предпочитал французский аграрный уклад британской урбанизации и власти элиты.

Соперничество Джефферсона с Гамильтоном по– лучило новый импульс в 1789 году, когда президент Вашингтон вызвал Джефферсона из Парижа и назначил государственным секретарем. К этому времени Гамильтон уже занимал пост министра финансов, и конфронтация между двумя политиками приняла личный и принципиальный характер. Их споры о внешней политике оборачивались ожесточенными схватками между двумя партиями.

После четырехлетнего правления Вашингтон первоначально намеревался оставить пост президента. Однако он был настолько поражен и огорчен «внутренними разногласиями… угрожающими нашим ценностям», что ради сохранения стабильности в стране согласился баллотироваться на второй срок(19). Находясь над межпартийными дрязгами, Вашингтон с легкостью одержал победу в выборах 1792 года. Федералисты и республиканцы конкурировали между собой за пост вице-президента. Федералисты выдвинули Джона Адамса, однако республиканцы получили большинство в Конгрессе(20). И Джефферсон, и Гамильтон сохранили свои кресла, продолжая междоусобицу.

Внешняя политика оставалась основным камнем преткновения. В 1794 году по просьбе Гамильтона Джон Джей подписал с Великобританией соглашение, призванное развивать двусторонние дипломатические и торговые отношения. Республиканцы заявили, что от этой сделки со «старым, коррумпированным и доживающим свой срок правительством Великобритании» выгадают только американские «финансовые нувориши». Несмотря на то что Джефферсон к тому времени уже покинул кабинет, он назвал эту сделку «не чем иным, как заговором Англии и англоманов против… народа Соединенных Штатов»(21). Гамильтон ответил в том же духе, назвав своих политических оппонентов «подхалимами и буйными демагогами, глубоко пораженными заразой якобинства»(22). Джефферсон, продолжал Гамильтон, оказался настолько «наэлектризован контактами с Францией», что рискует спровоцировать войну между Соединенными Штатами и Великобританией(23). Впервые, хотя едва ли в последний раз, внешняя политика оказалась заложницей политики кулуарной.

Споры вокруг внешней политики, возникшие в первые годы становления республики, привели к курсу – вернее, отсутствию такового, – не менявшемуся в течение столетия и заключавшемуся в невмешательстве США в мировые политические процессы. Несколько десятилетий подряд США продолжали избегать возникавших в Европе конфликтов. Несмотря на помощь Франции во время Войны за независимость, США остались безучастными, когда в 1793 году между Британией и Францией вспыхнул военный конфликт. К девяностым годам, если не ранее, многие американцы уже считали союз с Францией утраченным(24). Обретение независимости и установление мира с Великобританией избавили Соединенные Штаты от необходимости сохранять фор мальный военный союз с французами. И хотя бойня в Европе продолжалась вплоть до отречения Наполеона в 1815 году, США все это время подчеркнуто; дистанцировались от происходящего.

Да, Соединенные Штаты воевали с Великобританией в 1812 году, но только потому, что полити-ческие лидеры и общественность США считали, что британцы тормозят развитие торговли и предпринимательства в зоне американского влияния. Осуществляя блокаду наполеоновской армии, Королевские ВМС постоянно препятствовали проходу американских торговых судов. В дальнейшем возмущение жителей страны вызывали также действия англичан, связанные с вооружением индейцев вдоль границы с Канадой, и нападение последних на поселенцев.

В течение девятнадцатого столетия американские военнослужащие периодически участвовали в операциях за пределами западного полушария, в том| числе в Триполи (1801—1805,1815), Алжире (1815), Греции (1827), Суматре (1832, 1838—1839), Либерии (1843), Китае (1843,1854,1856), Анголе (1860), Японии (1863—1864, 1868) и Корее (1871). Но во всех этих случаях использовались лишь небольшие рейдерские группы, защищавшие американские торговые суда и граждан США. Для этих так называемых эскадр, часто состоявших из горстки плававших поодиночке кораблей, Соединенные Штаты даже построили базы в бассейнах Средиземного моря и Тихого океана и в Ост-Индии. Но ни рейдерские группы, ни заморские базы не являлись средством установления постоянного американского присутствия. Соединенные Штаты были заинтересованы лишь в защите своих торговых связей и не заботились о поддержании равновесия сил в отдаленных регионах мира(25).

Однако в западном полушарии позиция Соединенных Штатов оказалась более жесткой. Они призвали европейские государства ограничить свое влияние в этой части мира. В ежегодном послании Конгрессу в 1823 году президент Джеймс Монро предостерег европейцев против вмешательства в процесс перехода стран Южной Америки к республиканскому типу правления. Несмотря на признание того, что Соединенные Штаты уважительно относятся к существующим колониальным притязаниям, Монро заявил, что попытки подавить республиканизм будут рассматриваться в качестве «демонстрации недружественной позиции по отношению к Соединенным Штатам». Президент был против распространения концепции равновесия сил на обе Америки и предупредил европейские правительства, что Соединенные Штаты будут рассматривать попытки «распространения [европейской] политической системы на любую часть западного полушария как угрозу нашему миру и безопасности»(26). Кроме того, он подтвердил американскую позицию невмешательства в дела стран Европы: «В войнах европейских держав, в делах, их касающихся, мы не принимали никакого участия, да это и не соответствует принципам нашей политики»(27).

Приблизительно два десятилетия спустя президент Джеймс Полк развил эти идеи, получившие название «доктрины Монро». Полк хотел помешать европейским державам встать на пути американской экспансии на запад. В то время Великобритания и Франция пытались не допустить присоединения Техаса к Соединенным Штатам, а Испания могла уступить Калифорнию Великобритании в обход США. «Мы всегда должны поддерживать такую ситуацию, когда народ нашего континента имеет право самосто ятельно определять свою судьбу, – заявил Полк. – Если какая-либо его часть, образуя независимый штат, захочет присоединиться к Конфедерации, обсуждать этот вопрос будут только они и мы, без какого бы то ни было зарубежного посредничества». Президент также убеждал своих заокеанских партнеров держаться в рамках внутриевропейского соперничества, заявляя, что принцип равновесия сил «не должен распространяться на североамериканский континент, особенно на Соединенные Штаты»(28). Очевидно, Полк руководствовался как новыми «американскими идеалами», так и фактами реальности. Он стоял на принципах самоопределения и в то же время оказывал давление на ведущие европейские державы, стремясь положить конец их присутствию в Северной Америке. Таким образом, сформировались два направления во внешней политике США: односторонность и изоляционизм. Америка обращается со своими соседями, как считает нужным, и держится в стороне от европейских политических интриг. В процессе приобретения Америкой западных территорий напряжение возникло не только между США и Европой, но и между самими северными и южными штатами. С начала становления Соединенных Штатов экономические и политические различия между Севером и Югом только углубились. Недоверие Джефферсона к сильному правительству и отстаивание им прав штатов президент Эндрю Джексон (1829—1837) сдобрил изрядной толикой популизма. Популистская политика, возобладавшая на аграрном Юге и распространявшаяся на запад, столкнулась лоб в лоб с ориентированной на элиту политикой Севера. Юг поддержал войну 1812 года, приветствовал перенесение границ все дальше на запад, а также одобрил войну с Мексикой, закончившуюся аннексией Техаса в 1845 году и последовавшим диспутом вокруг проведения южной границы нового штата. В последующие три года США частично или полностью присоединили к себе территории современных штатов Нью-Мексико, Юта, Невада, Аризона, Калифорния, Колорадо и Орегон, увеличив таким образом свои размеры более чем в два раза.

Экспансионистское усердие подогревалось коммерческими интересами. Плантаторы искали новые пригодные для обработки земли, возлагая большие надежды на Техас, где они предполагали выращивать хлопок. Фермеры и торговцы были заинтересованы в установлении контроля над портами западного побережья, расширявшими возможности проникновения на рынки Восточной Азии. Существовали и серьезные соображения безопасности: американцы стремились оградить себя от угрозы как со стороны индейцев, так и со стороны европейских колониальных держав. Кроме того, продвижению на запад способствовали и внутриполитические причины. Южане хотели увеличить количество рабовладельческих штатов и защитить аграрные традиции страны от натиска индустриализации и урбанизации. Растущее население видело в увеличении территории страны альтернативу городской занятости, а развивающееся сельское хозяйство – новые рынки сбыта(29).

Как и до 1840 года, экспансия на запад ограничивалась территорией Северной Америки. Численность американской армии и военно-морского флота оставалась весьма незначительной. До начала Гражданской войны регулярная армия в основном представляла собой милицейские формирования, отражавшие нападения индейцев. В 1861 году они насчитывали лишь шестнадцать тысяч человек, служивших в основном на границе индейских территорий. Сколько-нибудь внушительный военный флот, в отличие от торгового, у Соединенных Штатов практически отсутствовал. В ВМФ служили всего семь тысяч шестьсот человек, что составляло одну десятую от личного состава военно-морских сил Великобритании(30).

Несмотря на относительно невысокую стоимость экспансии на запад, северяне относились к ней без энтузиазма, видя в этой экспансии распространение рабства и демонстрацию милитаристских настроений. Они были скорее заинтересованы в развитии собственной промышленной базы, чем в захвате новых сельскохозяйственных угодий. В 1846 году за отказ платить федеральные налоги, идущие в том числе на финансирование воевавшей с мексиканцами американской армии, был арестован герой Массачусетса Генри Дэйвид Торо. Впоследствии он описал свой арест в известной книге «Гражданское неповиновение».

Несовпадение приоритетов Севера и Юга крылось в фундаментальных различиях в общественном укладе, культуре и экономике этих двух регионов. Со временем экспансия на запад сделала эти различия главными в противостоянии Севера Югу, намеревавшемуся сохранить рабство и традиционное общественное устройство. Столкновение региональных интересов и культур в конце концов привело к гражданской войне и гибели более чем шестисот тысяч военнослужащих, павших жертвой неуемных политических страстей.

Став поворотным пунктом во внутренней политике Америки, Гражданская война в то же время не оказала значительного влияния на отношения с Европой. Британия и Франция тяготели к Югу, поскольку от хлопка сильно зависела их текстильная промышленность, а порты южан были блокированы кораблями северян. В Великобритании многие приветствовали независимость Юга, аргументируя это тем, что разделенная Америка и независимая, настроенная антипротекционистски Конфедерация отвечают британским интересам. В конце концов, ни Британия, ни Франция так и не рискнули принять непосредственное участие в войне, вняв постоянным предупреждениям северян и едва ли воодушевившись перспективой втягивания в военный конфликт. Тем не менее их поведение лишь усилило убежденность Севера в том, что Соединенным Штатам необходимо ограничивать стратегическое присутствие Европы в Северной Америке(31).

Девяностые годы оказались для эволюции американской внешней политики более важными, чем шестидесятые. Прошло более ста лет, в течение которых взоры Америки были устремлены почти исключительно на западное полушарие. Но вот в последнее десятилетие девятнадцатого века Америка наконец предстает в качестве державы с амбициями, простирающимися далеко за пределы соседних государств. США значительно увеличили свой военно-морской флот. В 1889 году, когда президентом стал Бенджамин Гаррисон, американский флот находился на семнадцатом месте в мире. В 1893 году, когда Гаррисон ушел в отставку, – уже на седьмом. Кроме того, в ВМФ была принята новая, более амбициозная стратегия, а вместо маленьких крейсеров, годных разве что для защиты торговых судов и береговых линий, начали строить дредноуты, способные противостоять крупным флотам мира. Одновременно США удвоили усилия по вытеснению Великобритании и Испании из сферы своего влияния: первой – с помощью жесткой дипломатии, второй – с помощью военной силы в ходе спровоцированного самими же Соединенными Штатами конфликта на Кубе, когда был; одержан верх над испанским флотом. Победа в испано-американской войне еще больше распалила аппетиты США. В результате были аннексированы Пуэрто-Рико, Гавайи, Гуам и Филиппины.

Теодор Рузвельт, ставший президентом в 1901 году, продолжил экспансионистский курс, значительно расширив географию применения «доктрины Монро». Его внешнеполитическая деятельность получила название «политики большой дубинки». Рузвельт в значительной степени сохранил за Соединенными Штатами право в случае внешней опасности вмешиваться в дела государств западного полушария. Ускорившим начало этого процесса событием стал финансовый кризис в Доминиканской Республике в 1904 году. Стремясь возвратить долги, Европа угрожала интервенцией (она уже претендовала на активы Венесуэлы в 1902—1903 годах). Рузвельт послал агентов возглавить таможенную службу Доминиканской Республики и гарантировать оплату по существующим облигациям. «В западном полушарии, – заявил Рузвельт, – приверженность Соединенных Штатов «доктрине Монро» может заставить США в случаях вопиющих правонарушений или крайней необходимости прибегнуть к практике международного полицейского давления». В своем ежегодном обращении к Конгрессу в 1905 году президент добавил, что расширенная версия «доктрины Монро» «предлагает единственно возможный способ оградить нас от военных конфликтов за рубежом. Мы придерживаемся такой позиции как в интересах мира, так и в интересах справедливости»(32).

Возможно, наиболее выразительным признаком новой политики Америки было принятое Рузвельтом в 1907 году решение отправить военно-морской флот в кругосветное плавание, продлившееся более года. Корабли заходили в порты многих стран мира, включая Бразилию, Чили, Перу, Мексику, Новую Зеландию, Австралию, Китай, Японию, Цейлон, Египет, Алжир, Турцию, Грецию, Италию и Францию. Таким способом Рузвельт объявил всему остальному миру о появлении Америки на политической сцене. Кроме того, к США перешло право на сооружение Панамского канала, впоследствии способствовавшего развитию Панамы. Ответом Рузвельта оппонентам, недовольным односторонним вмешательством Соединенных Штатов, явились все те же американские военные корабли.

Причин столь неожиданного вторжения Америки в мировую политику существовало несколько. Во второй половине девятнадцатого века экономика США росла быстрыми темпами. За период с 1860 по 1900 год численность американцев выросла более чем вдвое. Общая протяженность железных дорог увеличилась с 31 тысячи до 250 тысяч миль, в то время как производство пшеницы утроилось, угля – увеличилось восьмикратно, а добыча нефти возросла более чем на две тысячи процентов. Рост производства железа и стали вывел американскую экономику на одно из первых мест в мире(33). К концу 1890-х годов Соединенные Штаты, с одной стороны, нуждавшиеся в новых рынках сбыта, а с другой – обладавшие впечатляющей экономической мощью, испытывали крайнюю необходимость и острое желание проводить более экспансионистскую политику.

Некоторые историки утверждают, что имперские замашки у Америки появились вследствие как неудачных экономических обстоятельств, так и вновь Достигнутого изобилия. Между 1893 и 1895 годами американская экономика испытывала резкий спад. Он совпал с обнародованием заявления Фредерика Джексона Тернера о том, что остановка расширения западных границ душит динамику развития страны(34). Тернер считал, что после освоения континента Соединенные Штаты будут вынуждены обратить взоры за океан, чтобы восстановить свою экономическую жизнеспособность. Как пишет Уолтер Ла Фебер: «Американское коммерческое сообщество считало, что расширение торговли за океан возродит американскую экономику». Захват Гавайских и Филиппинских островов, возможно, и усилил стратегические позиции Соединенных Штатов в Тихом океане, но коммерческие интересы все же были первостепенными. Согласно тому же Ла Феберу, «Соединенные Штаты захватили эти территории не с целью осуществления колониальной политики, а ради приобретения рынков сбыта излишков продукции высокомеханизированных заводов и фермерских хозяйств»(35). Несомненно, поиски новых рынков сбыта способствовали формированию в 1890-е годы более амбициозной внешней политики. Однако коммерческие причины не дают полного объяснения произошедшим стратегическим метаморфозам. И раньше Соединенные Штаты врывались на зарубежные рынки, поддерживая свои экономические интересы военно-морскими силами. Но теперь для защиты торгового флота страна строила отнюдь не легкие крейсеры, а линкоры. За океаном она не просто защищала права своих коммерсантов, а захватывала колонии. Как сказал Джон Бассетт Мур, помощник государственного секретаря в конце девяностых годов, Соединенные Штаты сменили «позицию сравнительной свободы от затруднительных обстоятельств на так называемую позицию мировой державы… Там, где у нас когда-то были только коммерческие интересы, теперь присутствуют также интересы территориальные и политические»(36). Мур справедливо отметил, что Америка испытывала на прочность новую большую стратегию, с помощью которой она намеревалась не только защищать свои глобальные коммерческие интересы, но также влиять на равновесие сил далеко за пределами своего региона.

Для объяснения изменения курса необходимо привлечь два дополнительных фактора: изменение региональной расстановки сил и влияние кулуарной политики на американские правительственные институты. Расходящиеся экономические интересы различных регионов страны в девяностые годы снова выдвинулись на передний план(37). Однако в это время Юг и Север парадоксальным образом поменялись ролями. Юг, первоначально выступавший за политику интервенции и экспансии, занял негативную позицию по отношению к глобальной роли Америки. Север, долгое время выступавший за политику изоляции и ненападения, стал главным проводником новых внешнеполитических амбиций страны.

Север, продолжавший развивать свою промышленность, уже определился относительно большой стратегии. Экономические интересы оказались более весомыми, чем региональная идеология, поскольку политическая инициатива перешла от плантаторов к промышленникам и финансистам. Северные производители и банкиры приветствовали как новые заказы, пришедшие с решением строить крупный военный флот, так и новые рынки, появившиеся в результате американской экспансии в Тихом океане и открытия Панамского канала. Кроме того, ведущая партия северян, республиканская, вступила в политический альянс с западными республиканцами. (В девятнадцатом веке федералистская партия северян сначала называлась партией вигов, а затем республиканской партией, а республиканская партия южан переименовалась в демократическую партию.)38 Несмотря на в основном аграрный уклад Запада, там приветствовали экспансионистскую внешнюю политику, открывавшую новые рынки в Латинской Америке и в бассейне Тихого океана. Кроме того, западные фермеры поддерживали предлагаемые Севером протекционистские тарифы, видя в них инструмент для скорейшего проникновения за рубеж.

Между тем южные демократы опасались, что империалистическая экспансия и соответствующие тарифы повлекут за собой ответные меры со стороны Европы, основного потребителя американского хлопка и другой продукции. Страх перед тем, что милитаристская политика усилит центр в ущерб правам штатов и их граждан, также не способствовал принятию Югом растущих амбиций страны. Однако коалиция северных и западных республиканцев доминировала над оставшимися в меньшинстве южными демократами, что обеспечило принятие в Конгрессе новой концепции глобальной роли Соединенных Штатов.

Подковерная борьба повлияла как на расстановку сил в Конгрессе, так и на внешнюю политику. В результате экономического кризиса в начале девяностых годов популярность демократов резко снизилась. Когда после выборов 1896 года республиканцы получили большинство как в законодательной, так и в исполнительной ветвях власти, президент Уильям Маккинли воспользовался слабостью своих оппонентов, чтобы усилить собственные позиции во внешней политике, а также обеспечить преимущество исполнительной ветви власти в непрекращающейся игре «сдержек и противовесов» с Конгрессом. За счет отдельных штатов, что отвечало установившейся со времен Гражданской войны практике, укрепились позиции федерального правительства. Оба этих шага облегчили руководителям государства реализацию более жесткой внешней политики, что требовало большей централизации и мобилизации средств. Таким образом, возникновение имперских амбиций одновременно с появлением имперского президентства не было случайным.

Решение Маккинли развязать войну с Испанией также обусловливалось партийной политикой. Кроме того, президент искал, чем ответить на обвинение демократов в отсутствии смелости повести за собой страну на поле брани. Нагнетаемая истерия в Конгрессе и шовинистская пресса подливали масла в огонь. Маккинли уже убеждали не только выгнать испанцев с Кубы, но и занять стратегические позиции в Тихом океане(39).

Риторика вкупе с действиями, нацеленными на то, чтобы привить американцам новую форму национализма, убеждали народ: стране пора входить в высшее общество. Соединенные Штаты создали мощную экономику и должны обладать соответствующим голосом. Известный сенатор от штата Массачусетс Генри Лодж заявил, что Америка должна занять место, «присущее великой мировой державе»(40). Согласно Джорджу Кеннану, американскому дипломату, ставшему историком, многим влиятельным американцам понравился «запах империи, они ощутили желание встать в один ряд с современными колониальными державами, увидеть наш флаг, развевающийся над отдаленными тропическими островами, насладиться приключениями и влиянием за рубежом, погреться в лучах славы от факта признания нас великой мировой империей»(41).

Таким образом, США встретили двадцатый век в новой глобальной роли, разработав новую большую стратегию. Однако оставалось, что называется, подать рукой до кануна Первой мировой войны, которая подвергла испытаниям амбициозные замыслы американских политиков и определила ответственность, ступающую вслед их широким возможностям.

 

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА И ПОРАЖЕНИЕ ЛИГИ НАШИ

С началом Первой мировой войны Америка вернулась к доктрине, существовавшей еще в годы становления государства. США объявили о строгом нейтралитете и намерении продолжать торговые отношения с воюющими странами. Американская общественность была настроена резко против вступления в войну. Президент Вудро Вильсон и его советники также стремились воздержаться от участия в военных действиях. Однако в 1917 году, когда немецкие подводные лодки начали нападать на американские торговые суда, курсировавшие через Атлантику, эти] настроения изменились. 6 апреля по указанию Вильсона Конгресс объявил войну Германии, и Соединенные Штаты оказались втянутыми в конфликт того рода, против которого отцы-основатели с такой убежденностью и единодушием предостерегали.

Однако едва ли стоит удивляться тому, сколь легко США преодолели свою неприязнь к делам Старого Света. Поскольку немцы стали топить американские корабли, у Вильсона почти не оставалось выбора. Политическая необходимость заставила выйти из нейтралитета и вступить в Первую мировую войну. Кроме того, война угрожала нанести серьезный урон американской экономике, закрыв доступ на заокеанские рынки.

Наиболее интересным и наиболее явным эпизодом американского участия в Первой мировой войне было не начало, а финал. После победы союзников в Версале состоялись переговоры, призванные определить послевоенный миропорядок и положить основу прочному миру. В 1918 году, когда начались переговоры, Вильсон предложил свои знаменитые «четырнадцать пунктов» в качестве решительной альтернативы старым традициям. На смену секретной дипломатии прошлого должны были прийти открытые переговоры. Торговые барьеры должны были быть отменены для всех стран. Крупным государствам вменялось в обязанность разоружение до уровня, необходимого для поддержания территориальной целостности, а также соблюдение принципов коллективной безопасности и совместного противостояния агрессии. Колониализм и подчинение слабых государств сильными должны уступить принципам самоопределения. Для претворения своих идей в жизнь Вильсон предложил учредить Лигу Наций, межгосударственную ассамблею, призванную координировать коллективные действия против агрессии в любой части мира и служить трибуной для решения международных проблем.

Стремление Вильсона к сохранению мира, вероятно, берет начало в его детстве. Вильсон родился в семье пресвитерианского священника и воспитывался в строгих нравственных принципах. Когда началась Гражданская война, ему было четыре года. Разруха и страдания, которым он стал свидетелем, в Дальнейшем определили его мечту внести собственный вклад в избавление мира от вооруженных конфликтов. Он верил: чтобы сделать Первую мировую войну «последней из всех войн», необходимо лишь заново отлить треснувшее основание системы международных отношений. Идеи Вильсона о перманентном участии Америки в управлении мировыми процессами стали для Соединенных Штатов настоящим прорывом.

Дискуссия вокруг вопроса о том, должен ли Сенат санкционировать участие Соединенных Штатов в Лиге Наций, стала для Америки определяющим событием. Дебаты на несколько месяцев приковали к себе внимание американского народа, поскольку совпали с президентскими выборами 1920 года, и расширились до всенародного референдума по поводу масштабов и характера участия Америки в мировых процессах. В повестке дня вновь появились темы, когда-то обсуждавшиеся отцами-основателями, – противостояние реалистического идеалистическому, расхождение интересов и культур различных регионов страны, а также вредное влияние кулуарной дипломатии на внешнюю политику. Кроме того, развернувшиеся дебаты стали испытанием, с одной стороны, для сторонников еще более решительного международного присутствия (если сравнивать с ситуацией 1890-х годов) и, с другой стороны, для сторонников регламентированной и регулируемой формы многостороннего международного сотрудничества, к которым апеллировал Вильсон. Последовавший в конце концов отказ Сената санкционировать участие США в Лиге Наций не только помешал замыслу Вильсона, но обнажил всю хрупкость новых амбициозных замыслов американцев и показал их глубокую неопределенность в отношении заключения страны в тесные рамки международных обязательств.

До июля 1919 года, когда Вильсон представил Версальский договор в Сенат, политическая расстановка сил была очевидной. В кампании по выборам 1916 года президент стоял на платформе, призывавшей американцев приложить все усилия, чтобы установить прочный мир. Выступая в октябре в Индианаполисе, Вильсон заявил: «Когда нынешняя война закончится, обязанностью Америки станет объединение других государств в некое подобие лиги, призванной сохранить мир»(42). Кандидат от республиканцев Чарльз Эванс Хьюз не поддержал участия Соединенных Штатов в новом международном институте. Мнения по этому вопросу в его партии разделились, а сам он хотел дистанцироваться от президента. Вильсон уже почти победил, и многие в его лагере рассматривали этот результат как свидетельство растущей поддержки общества в расширении участия страны в мировых процессах. Как сказал один из сторонников Вильсона: «Президент, нами переизбранный, поднял новый флаг, встать под который не замышлял или не осмеливался еще ни один президент. Это флаг интернационализма»(43).

Вооруженный наказом избирателей, Вильсон решил изложить свои идеи более подробно. 22 января 1917 года он выступил с официальным обращением к Сенату, в частности, отметив: «Само собой разумеется, что в любых переговорах о мире, которыми должна закончиться эта война, должен присутствовать вопрос о некой консолидации сил, которая фактически исключила бы возможность того, что с нами снова произойдет подобная катастрофа». Вильсон с надеждой добавил, что «немыслимо, чтобы народ Соединенных Штатов не сыграл никакой роли в этом великом предприятии»(44). Речь президента была встречена овациями как со стороны демократов, так и со стороны республиканцев.

Однако вскоре республиканцы перешли в контрнаступление. Сенатор от штата Айдахо Уильям Бора заявил, что страна должна оставаться верной доктрине Вашингтона, а сенатор Лодж выступил в защиту одностороннего участия в мировых процессах, аргументируя свою позицию тем, что Америка прежде всего защищает интересы собственной безопасности, а уж потом – благоденствие международного сообщества(45). Бора и Лодж стали самыми непримиримыми оппонентами Вильсона.

В феврале немцы начали топить американские суда. На этом дебаты о послевоенном устройстве прекратились, а президент и Конгресс сосредоточили свое внимание на подготовке к войне. После вступления Соединенных Штатов в войну Вильсон хранил непривычное молчание относительно своих планов, связанных с Лигой Наций. До конца 1917 года и весь 1918 год по этому вопросу он не произнес ни одной публичной речи. Кроме того, он сократил круг занимавшихся этой темой людей до непосредственного окружения и прекратил сотрудничество с Лигой по укреплению мира и другими отечественными организациями, прежде помогавшими формировать и поддерживать новые послевоенные институты.

В начале 1919 года, после возвращения Вильсона из Европы, где он участвовал в составлении статьи Версальского договора об учреждении Лиги Наций, дебаты в обществе и Конгрессе возобновились. Несмотря на то что документ был еще не доработан и не мог быть представлен на рассмотрение в Сенат, Лодж инициировал кампанию по сбору тридцати семи подписей в поддержку резолюции о неприемлемости существующих условий Версальского договора. Президент понял, что ему не собрать две трети голосов, необходимых для ратификации договора. Тогда Вильсон вновь отправился в Европу и добился у европейских коллег уступок, первая из которых касалась исключения внутренних дел государств из сферы применения закона о Лиге Наций, а второй признавалось, что, согласно «доктрине Монро», отношения Соединенных Штатов со своими соседями остаются неизменными. Обе уступки должны были исключить сомнения сенаторов.

Возвращение Вильсона в Соединенные Штаты было триумфальным. Президентский лайнер «Джордж Вашингтон» вошел в порт Нью-Йорка утром 8 июля. Вильсона встречала эскадра военных кораблей, на борту которых, среди прочих, находились члены кабинета и Конгресса. Сойдя на берег, Вильсон немедленно отправился в Карнеги-холл. Улицы города были заполнены ликующей толпой. В Карнеги-холле Вильсон произнес речь, посвященную предпринятым им в Европе усилиям «спасти мир от ненужного кровопролития». В тот же вечер словно не замечающий усталости президент сел в поезд, доставивший его в Вашингтон. На вокзале, несмотря на поздний час, Вильсона приветствовали еще около десяти тысяч сторонников(46).

Через два дня Вильсон отправился из Белого дома на Капитолийский холм, где официально представил Сенату Версальский договор вместе со статьей об учреждении Лиги Наций. Когда президент закончил читать доклад, стало ясно, что без серьезной схватки не обойтись. Демократы приветствовали Доклад овациями, республиканцы – сдержанными аплодисментами. Стало понятно, что две трети голосов, необходимых для ратификации договора, едва ли наберутся.

Так называемые «непримиримые» – костяк изоляционистов, не желающий иметь ничего общего с Лигой Наций и в любом случае голосующий против, – не представляли для Вильсона большой проблемы. Такие действительно существовали – их неформальным лидером был сенатор от штата Айдахо Уильям Бора, – но чтобы отклонить договор, им голосов не хватало. Опасаться следовало республиканского большинства и его решимости изменить условия договора посредством серии «оговорок» из четырнадцати пунктов, выдвинутых сенатором Генри Лоджем. Основные дебаты развернулись вокруг десятого параграфа – положения, обязывающего подписавшиеся стороны «уважать и защищать от внешней агрессии территориальную целостность и существующую политическую независимость всех членов Лиги».

Для Вильсона десятый параграф являлся ключевым. На нем строилась вся система коллективной безопасности, призванная сохранять мир через противостояние агрессору совместными усилиями участников договора(47). Республиканцы возражали. Жесткое обязательство защищать иные государства от внешней агрессии втянет Соединенные Штаты в нежелательные военные конфликты. Более того, только Конгресс, а не какой-то наднациональный орган может решать, когда и куда посылать американские войска. Америка не должна подрывать свою самостоятельность, отдавая международным институтам полномочия принимать решения от имени Соединенных Штатов. Отсюда вытекала вторая «оговорка» Лоджа о том, что Соединенные Штаты «не берут на себя никаких обязательств» защищать другие страны, если только Конгресс не примет в этом отношении особого, решения.

Вильсон не уступил, заявив, что «лучше тысячу раз вступить в схватку, чем запятнать флаг позорным компромиссом»(48), и отправился в поездку по стране – на Средний и Дальний Запад (туда, где оппозиция Лиге Наций была самой сильной) – с целью предоставить решение вопроса американскому народу. Обращение Вильсона к нации было беспрецедентным. Президент произносил речи днем, а ночью спал в поезде. Поездка по стране продолжалась почти весь сентябрь и охватила такие города, как Коламбус, Индианаполис, Сент-Луис, Канзас-Сити, Де-Мойн, Омаха, Су-Фоле, Сент-Пол и Миннеаполис, Бисмарк, Биллингс, Спокан, Сиэтл, Портленд, Сан-Франциско, Лос-Анджелес, Сан-Диего, Рино, Солт-Лейк-Сити и Денвер.

Вильсон намеревался также посетить города Уичито, Оклахома-Сити, Литлл-Рок, Мемфис и Луисвилл, но во время речи в Пуэбло, штат Колорадо, он лишился сил, и доктора настояли на прекращении поездки. Два дня президентский поезд ехал обратно в Вашингтон. Через четыре дня после возвращения в Белый дом Вильсон перенес инсульт. Следующие несколько месяцев ему пришлось провести в постели; естественно, что у президента едва доставало сил для решения самых неотложных вопросов управления страной.

Личная жертва Вильсона, принесенная на алтарь Лиги Наций, оказалась напрасной. Несмотря на предпринятую поездку и ожесточенные дебаты, развернувшиеся в обществе, две трети голосов, необходимые для ратификации Версальского договора, так и не удалось набрать. Республиканцы отказались поддержать договор без «оговорок» Лоджа. Демократы же по призыву Вильсона отказались поддержать договор с «оговорками». 19 ноября ни первоначальный вариант договора, ни договор с «оговорками» Лоджа не набрали даже простого большинства голосов. В марте Сенат вновь собрался на голосование. Сорок девять сенаторов были за договор с «оговорками» Лоджа, тридцать пять – против. Простое большинство, недостаточное для ратификации.

У Вильсона была еще одна возможность обратиться к народу. По его настоянию выборы 1920 года объявлялись «торжественным референдумом» по вопросу американского интернационализма и судьбе Лиги Наций, камня преткновения двух партий. Представителя Вильсона, губернатора штата Огайо Джеймса Кокса, легко победил республиканец Уоррен Гардинг, исключавший малейшую возможность участия Америки в Лиге Наций. В своей инаугурационной речи Гардинг однозначно определил свой подход к американскому интернационализму: «Материальные и духовные достижения нашей республики уже сами по себе доказывают мудрость нашей традиционной политики невмешательства в дела Старого Света. Это не индифферентность, это безопасность»(49).

Споры о роли США в послевоенном мире сильно напоминали дискуссии, развернувшиеся в период становления страны. Темы, обсуждавшиеся еще при выработке большой стратегии, не утратили своей актуальности и в эти годы, несмотря на то, что Соединенные Штаты прошли путь от молодого государства до мощной державы.

Дебаты вокруг Лиги Наций всколыхнули традиционные противоречия между идеалистическими и реалистическими взглядами. Вслед за Джефферсоном Вильсон верил в торжество здравого смысла, закона и социального прогресса на пути к справедливому и мирному сосуществованию народов, верил в Лигу Наций и действенность глобальной системы коллективной безопасности. Помимо правовых аспектов десятый параграф статьи о Лиге Наций влек за собой моральные обязательства. Пусть правительство США, а не Лига Наций в конечном счете будет решать, когда и куда посылать американские войска. Но как подписавшая договор сторона Соединенные Штаты возьмут на себя моральное обязательство выступить против агрессии – обязательство, которое в конце концов важнее любых юридических формальностей. Когда в разгар дебатов в Сенате Уоррен Гардинг спросил Вильсона, почему Соединенные Штаты должны чтить моральные обязательства, Вильсон парировал: «Странно, сенатор, слышать этот вопрос»(50).

Идеалы Вильсона столкнулись с наследием «реалистических» взглядов Гамильтона. Одно дело, когда Соединенные Штаты оказались втянутыми в европейский военный конфликт: их суда подвергались нападениям немецких подводных лодок. И совсем другое дело брать на себя обязательство принимать участие в военных конфликтах, когда бы и где бы они ни возникали. Сенатор от штата Пенсильвания Филандер Нокс опасался, что Лига Наций втянет Соединенные Штаты в нежелательные конфликты и превратит страну в вечного «донора». «Непримиримые» и более умеренные республиканцы, возражая взглядам Вильсона, часто спекулировали именами отцов-основателей. Лодж, например, заявил, что Америке предложено «забыть Джорджа Вашингтона ради зловещей фигуры Троцкого, поборника интернационализма»(51), а согласно одному из историков того периода противники Лиги Наций уверяли, что «Вашингтон перевернулся бы в гробу… если бы узнал, что мы собираемся вступить в Лигу Наций и заставлять американский парней воевать с чужими народами на чужой территории по распоряжению какой-то сверхорганизации»(52).

В своих нападках на Лигу Наций республиканцы использовали популистские и изоляционистские настроения населения. Мало того что самоуверенное правительство посягает на свободы отдельных штатов и их жителей, теперь Вильсон решил подорвать сам суверенитет Соединенных Штатов, подчиняя страну наднациональному институту. Как заявил Гардинг, вскоре после того как стал президентом: «В существующей Лиге Наций, управляемой сверхдержавами, наша республика участия принимать не будет»(53).

Республиканцы пытались изобразить Лигу Наций как угрозу не только суверенитету страны, но и духу американского патриотизма. Как заявил своим коллегам сенатор Лодж: «От нас хотят, чтобы мы подменили патриотизм интернационализмом, а национальное государство превратили в интернациональное»(54). Временами дебаты принимали расистскую и религиозную окраску. Сенатор от штата Миссури Джеймс Рид высказывал опасения, что в Лиге Наций белых будет меньше, чем негров, а сенатор от штата Иллинойс Лоренс Шерман беспокоился по поводу преобладания католического и «папистского» влияния на международные дела. Вильсон пытался опровергать подобные заявления, утверждая, что устав Лиги Наций – «полностью американский документ» и «народный договор». Но ему было трудно тягаться с такими ораторами, как Бора, который называл отклонение Версальского договора Сенатом «второй победой» в борьбе «за независимость Америки» и «величайшим триумфом со времен окончания Гражданской войны»(55).

Хотя дебаты вокруг Лиги Наций охватывали темы, заданные еще отцами-основателями, тема взаимоотношения региональных культур больше не стояла в повестке дня. Когда-то Юг являлся плодородной почвой для популизма и либертарианской традиции, а северяне верили в нравственный и социальный прогресс и необходимость элитарного правления. К 1920 году идеологическая картина стала прямо противоположной. Юг стоял за Вильсона. Все сенаторы от штатов южнее линии Мейсон—Диксон голосовали за ратификацию Версальского договора. Север и Запад, напротив, находились в жесткой оппозиции, отказавшись от прежних обязательств по поддержке внутреннего и международного порядка на основе права и здравого смысла.

Новый климат идеологических и межрегиональных отношений явился отчасти отражением отношений межпартийных: Юг был полностью демократическим и поддерживал Вильсона из соображений партийной солидарности, а республиканский альянс между Севером и Западом, сложившийся в девяностые годы девятнадцатого века, еще больше укрепился в стремлении низложить Вильсона вместе с его идеями либерального интернационализма. Впрочем, в новых отношениях между регионами присутствовала и экономическая сторона. Юг по-прежнему ратовал за свободу торговли и осуждал военные расходы, с чем пришлось бы согласиться Соединенным Штатам, вступи они в Лигу Наций. Напротив, промышленный Север и Запад в поисках новых рынков сбыта поддерживали высокие военные расходы, выступали за протекционистские тарифы и заокеанские колонии, что противоречило уставу Лиги Наций. Более того, центральные штаты и Запад были пронизаны духом Фронтира и отрицательно относились к вмешательству правительства в свои дела. Поэтому не случайно, что многие из «непримиримых» были выходцами из этих штатов.

Равновесие между идеологическими и региональными проблемами едва ли можно было назвать статичным. Напротив, в каждый конкретный момент времени взгляды тех или иных штатов на либеральный интернационализм или изоляционизм зависели от сложного переплетения экономических интересов, партийных настроений и культурных традиций.

Партийные настроения и взгляды американцев на проблему участия страны в Лиге Наций испытывали влияние как личного, так и межрегионального соперничества. Из наиболее важных примеров стоит отметить сильную взаимную неприязнь Вильсона и Лоджа, возникшую еще до дебатов вокруг Лиги. В феврале 1915 года, разойдясь с президентом в вопросе об отношении Америки к войне в Европе, Лодж по секрету сообщил Теодору Рузвельту: «Я никогда не думал, что буду ненавидеть кого-либо из политиков так сильно, как я ненавижу Вильсона»(56).

Во время обсуждения вопроса о Лиге Наций их отношения только ухудшились. Вильсон совершил ошибку, не взяв с собой в Европу для участия в мирных переговорах ни одного сенатора и отделавшись одним малозначимым республиканцем. Уильям Говард Тафт, которого Вильсон победил на президентских выборах 1912 года, являлся главой Лиги по укреплению мира и, таким образом, был естественным кандидатом в состав делегации. Однако Вильсон его проигнорировал. Взбешенный Лодж в отместку сформировал Комитет международных отношений из республиканцев, включив туда несколько «непримиримых». Кулуарная вражда нарастала с каждым днем. Ежедневная газета «Пидмонт», выходившая в Гринвилле, штат Южная Каролина, сделала вывод, что «главное возражение Сената против Лиги Наций состоит в том, что Вильсон – демократ»(57).

Самонадеянность Вильсона лишь усугубляла разрыв с республиканцами. Его нежелание привлечь на свою сторону Тафта и других потенциальных союзников объяснялась, по крайней мере частично, желанием установить личный контроль над процессом создания Лиги Наций. Таким образом, благоприятную возможность получить политическую поддержку он упустил. В то же время слабая публичная дипломатия стала следствием недоверия Вильсона к своим оппонентам и его желания ограничить состав участников обсуждения вопроса о Лиге Наций кругом своих наперсников. Как прокомментировала газета «New Republic», президент «предпочел единоличные действия попыткам заручиться поддержкой просвещенного и внушительного американского общественного мнения». Хотя такая стратегия и предполагала личную ответственность Вильсона, она исключала общественную поддержку, к которой президент в конце концов был вынужден обратиться в 1918 году. Но было уже слишком поздно. Как прокомментировал Томас Нок: «Никакой систематической подготовительной работы проведено не было, поскольку таковой президент проводить не разрешил»(58).

Своими действиями Вильсон умудрился отвратить от себя не только республиканцев, но и какое-то количество собственных сторонников на левом фланге. Несмотря на то что в 1916 году либералы и социалисты помогли президенту вновь возглавить кабинет, во время войны лагерь Вильсона поредел. Одни – особенно ярые пацифисты – были против американского участия в Лиге Наций. Другие потеряли веру в Вильсона из-за ограничений, наложен ных им на гражданские свободы в военное время, а также из-за ареста левых активистов и введения цензуры прессы. Третьи отдалились от прогрессивной коалиции, поскольку считали Лигу Наций и мирный договор не согласующимися с современными идеалами: Лига была чересчур консервативной, договор – чересчур несправедливым.

Впрочем, размолвка в левой коалиции стоила Вильсону не слишком большого числа голосов – большинство демократов остались верными президенту. Однако она отразилась на ходе общественного обсуждения. Влиятельные издания, такие как «New Republic» и «Nation», первоначально приветствовавшие идею о Лиге Наций, изменили свою позицию как раз в тот момент, когда Вильсон намеревался заручиться поддержкой общества. В марте 1919 года «New Republic» выступила против десятого параграфа, заявив, что содержащееся в нем обязательство сохранить существующие территориальные границы несправедливо и реакционно. В следующем месяце в «Nation» была опубликована статья, охарактеризовавшая Лигу Наций как «новый Священный союз» пяти великих держав, а другой автор того же журнала назвал соглашения, принятые в Версале, мирным договором «интриг, эгоистичной агрессии и неприкрытого империализма»(59).

Сейчас, конечно, невозможно сказать, могла ли Лига Наций иметь иную судьбу, не будь дебаты в Сенате столь сильно переплетены с подковерной борьбой и будь Вильсон удачливее в приобретении сторонников слева и справа. Ядовитая политическая атмосфера, безусловно, способствовала бескомпромиссности позиций как демократов, так и республиканцев. Лодж хотел унизить Вильсона и заставить согласиться со своими «оговорками». Вильсон, со своей стороны, предпочел похоронить статью о Лиге Наций, чем уступить Лоджу. Даже когда ближайшие друзья Вильсона уговаривали его пойти на компромисс, он по-прежнему стоял на своем.

Пытаясь спасти Лигу Наций от поражения, часть демократов бросила вызов несговорчивости Вильсона и поддержала предложения Лоджа. Однако их было слишком мало. Итак, Лиге Наций было отказано в участии в ее работе одного из самых сильных государств мира. От этого удара она так и не оправилась.

Таким образом, американцы отклонили либеральный интернационализм, предложенный Вильсоном в конце Первой мировой войны, но ушли с мировой арены не сразу. Вашингтон все еще играл лидирующую роль в принятии договоренностей о разоружении, а также участвовал в создании новой международной монетарной системы. Однако Соединенные Штаты держались в стороне от союзов и обязательств в области коллективной безопасности, проявляя интерес только к насущным соглашениям, как, например, пакту Келлога—Бриана от 1928 года, осудившему войну и призвавшему решать политические разногласия мирным путем.

С началом мирового экономического кризиса и ростом милитаризма в Германии и Японии, в США усилились изоляционистские настроения. В 1935 году президент Франклин Рузвельт поддержал участие Соединенных Штатов в Международном суде, однако Сенат не ратифицировал это соглашение. Комиссия Конгресса, подводившая итоги Первой мировой войны, сделала вывод о том, что участие Америки было неоправданным, и обвинила военную промышленность и банкиров в принудительном втягивании страны в вооруженный конфликт. С целью оградить Соединенные Штаты от дальнейшего участия в соперничестве великих держав Конгресс принял ряд актов о нейтралитете, запрещающих торговлю с воюющими государствами. Ко второй половине тридцатых годов Соединенные Штаты заняли удобную позицию, с которой взирали на иллюзорно спокойный мир, начавший медленное, но неминуемое сползание к новой воине(60).

 

ВТОРАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА И ПРЕДПОСЫЛКИ ДОМИНИРОВАНИЯ АМЕРИКИ НА МИРОВОЙ АРЕНЕ

В четыре тридцать пополудни 26 июня 1945 года президент Гарри Трумэн обратилсй с заключительной речью к делегатам, только что закончившим работу над Хартией Организации Объединенных Наций. «Этой хартией, – сообщил Трумэн собравшимся в мемориальном центре в Сан-Франциско, – вы претворили в жизнь идеалы великого государственного деятеля предшествующего поколения Вудро Вильсона. Если бы мы обладали этой хартией несколько лет назад, а главное – обладали бы волей следовать ей, миллионы лежащих теперь в земле были бы живы». В десять часов утра 28 июля Сенат Соединенных Штатов собрался для обсуждения документа, выработанного конференцией в Сан-Франциско, и восьмьюдесятью девятью голосами против двух согласился с участием Америки в Организации Объединенных Наций.

В 1920 году Сенат отклонил принципы коллективной безопасности и возможность американского присутствия в международных институтах, призванных управлять мировым порядком. В 1945 году Сенат принял прямо противоположное решение, почти единогласно одобрив участие Америки в системе коллективной безопасности и многостороннего сотрудничества. Такой резкий поворот в политике Соединенных Штатов был далеко не случаен.

Новый американский курс стал детищем многолетнего тщательного планирования и виртуозного политического маневрирования президента Франклина Рузвельта. Фиаско Вильсона и Лиги Наций преподало Рузвельту и его советникам уроки того, сколь важно учитывать настроения общества в отношении американского международного присутствия. Несмотря на разгар Второй мировой войны, администрация в качестве приоритетной поставила перед собой задачу обеспечить общественную поддержку американскому участию в послевоенной системе безопасности. Более того, Рузвельт понимал, что если он хочет обеспечить участие США в мировых процессах на постоянной основе, реалистичные и идеалистические взгляды должны находиться в равновесии. В 1941 году он писал: «Сегодня нецелесообразно возрождать Лигу Наций, которая ввиду своих размеров способствует разногласию и бездействию»(61). Рузвельт преследовал более приземленные цели сохранения мира, а не строил амбициозные планы по примеру оставшегося ни с чем Вильсона.

Хотя Соединенные Штаты официально вступили в войну только после бомбардировки Перл-Харбора, Рузвельт предпринял шаги по организации помощи союзникам задолго до конца 1941 года. В ноябре 1939 года он снял эмбарго на поставки вооружений воюющим странам, дав возможность Великобритании и Франции покупать оружие в Соединенных Штатах. В августе следующего года Рузвельт издал Указ, разрешающий Великобритании приобретать у Соединенных Штатов старые эсминцы. В качестве ответного шага Великобритания открыла США доступ к своим базам в Западной Атлантике. Закон о ленд-лизе, предусматривавший поставки техники, вооружения и боеприпасов в страны-союзницы, также был принят в 1941 году. Приблизительно в это же время американские и британские военные начали обсуждение совместных военных планов, а Рузвельт отдал ВМФ приказ участвовать в охране атлантических конвоев, выслеживать немецкие корабли и подводные лодки и сообщать их координаты англичанам(62).

Соединенные Штаты приступили к планированию послевоенного порядка еще до вступления во Вторую мировую войну. Многие в Вашингтоне сходились во мнении, что в тридцатые годы демократические страны совершали ошибки, которые потом дорого им обошлись. Как утверждал Трумэн в заключительной речи в Сан-Франциско, Соединенные Штаты считают, что войны можно было избежать, если бы демократии мира объединились и решительно противостояли германской и японской агрессии. Сами США не пойдут по стопам Вильсона и не будут рисковать, как в тридцатые годы, а на сей раз загодя начнут планирование послевоенного устройства и выработку жизнеспособного механизма коллективных действий.

В августе 1941 года Рузвельт прибыл в Ньюфаундленд для встречи с премьер-министром Великобритании Уинстоном Черчиллем. В повестке дня стояли не только планы ведения войны в Европе, но и вопросы послевоенного устройства. В процессе совместной работы над текстом Атлантической хартии Черчилль направил Рузвельту письмо, в котором призывал обе страны «добиваться мира, который… через эффективные международные организации предоставит всем государствам и народам возможность жить в безопасности». Рузвельт немедленно исключил упоминание, об «эффективных международных организациях», предпочитая лишь призывы к разоружению агрессоров и пространные рассуждения о «широкой и устойчивой системе общей безопасности»(63). Умудренный опытом американской политики, Рузвельт избегал языка, способного вызвать «подозрения» в обществе(64).

В течение следующих месяцев в обсуждениях текущих международных проблем приняли участие и другие стороны. В январе 1942 года Соединенные Штаты, Великобритания, Советский Союз, Китай и еще двадцать два государства, объединившихся против стран «Оси», приняли декларацию, обязывающую подписавшиеся стороны совместно противостоять агрессорам и придерживаться общих принципов «жизни, свободы и независимости». Рузвельт и Черчилль намеренно назвали заключенный пакт «декларацией», а не «альянсом», чтобы спутать карты оппозиции изоляционистов в Конгрессе(65).

Однако президенту пришлось столкнуться с непредвиденными трудностями. Либеральное издание «New Republic», когда-то выступавшее против далекой от идеалистических принципов Лиги Наций, приветствовало сделанный шаг к «динамичному международному объединению для всеобщей пользы». Рузвельту пришлось исправлять ошибочную концепцию и настоять на том, что цель декларации ограничивается созданием коалиции против Германии и Японии. Он намеренно избегал любых дискуссий о послевоенных международных организациях(66).

Рузвельт внушал американцам мысль о том, что правительство США всецело поглощено ведением войны. Принципиально воздерживаясь от публичной дипломатии, он отверг все предложения о налаживании работы по созданию общественной поддержки американского участия в организации будущего миропорядка и продолжал умалчивать о том, что Соединенные Штаты довольно усердно занимаются послевоенным планированием.

В конце 1941 года Рузвельт одобрил создание консультативного комитета по вопросам послевоенной международной политики. В него вошли как члены правительства, так и внешние эксперты. Комитет возглавил работу, проводимую внешнеполитическим советом центром Карнеги «За мир во всем мире» и другими организациями, пытавшимися внести свой вклад в развитие внешней политики. Консультативный комитет начал работу в феврале 1942 года. Возглавил его государственный секретарь Корделл Холл, готовый противостоять «зловещему влиянию» изоляционизма и «провести подготовку к миру лучше, чем это было сделано после окончания Первой мировой войны»(67). Существование этой группы и ее работа держались в тайне от общественности. Слишком опасными могли оказаться политические баталии, когда-то ставшие роковыми и для Лиги Наций.

Внутри ближнего окружения Рузвельта существовало твердое убеждение в том, что послевоенное сохранение мира потребует учреждения новой международной организации с Америкой в качестве одного из ее ведущих членов. Однако в остальном мнения сильно расходились. Принципиальные разногласия касались характера обязательств стран-членов в отношении коллективных действий, способа принятия решений о противостоянии агрессии, а также вопроса о том, чьи армии будут принимать участие в боевых действиях. Кроме того, существовали стойкие вильсонианцы, которые подчеркивали необходимость взятия на себя обязательств, связанных с участием в системе коллективной безопасности и многонациональных вооруженных силах быстрого реагирования. Искренним сторонником такой версии Организации Объединенных Наций стал вице-президент Генри Уоллес. Он называл ее «второй возможностью сделать мир безопасным для демократии»(68). Если экономические санкции не смогут остановить государство-агрессора, говорил Уоллес, многонациональные военно-воздушные силы, контролируемые ООН, «должны тотчас безжалостно разбомбить агрессора»(69).

С другой стороны были и те, кто, разделяя мнение Рузвельта, скептически относился к эффективности или политической осуществимости предложенной Уоллесом схемы. Рузвельт когда-то ратовал за вступление Америки в Лигу Наций, но находил разумными и «оговорки» Лоджа. В 1919 году Рузвельт признался: «Я прочел устав Лиги Наций три раза, и каждый раз обнаруживал в нем что-то, с чем можно поспорить»(70). Рузвельт тяготел к более или менее размытой идее коллективной безопасности. Он предпочитал, чтобы коллективная безопасность главным образом зависела от сотрудничества лидирующих государств. Такие воззрения лучше сочетались с политикой с позиции силы и мощным давлением «изнутри» Америки. Конечно, во внешней политике Соединенных Штатов присутствовали идеалистические тенденции, но они должны были быть компенсированы изрядной долей реализма и уважения, к национальной независимости.

Поиск Рузвельтом компромисса между идеальной формой коллективной безопасности и практикой реальной политики привел его к идее «четырех по лицейских». Рузвельт понимал, что различие интересов тех или иных стран неизбежно ограничит масштаб их сотрудничества в рамках международного института, особенно в военной области. Каждое государство скорее будет больше заботиться о собственной сфере влияния, чем об удаленных регионах. Серьезная угроза одному государству может показаться другому государству периферийным недоразумением. Поэтому вне зависимости от характера будущего института, призванного сохранить мир, Рузвельт предлагал сосредоточить основную власть и ответственность за судьбы мира в руках самых сильных государств. Совместное управление сверхдержав – Соединенных Штатов, Великобритании, Советского Союза и Китая – международной системой должно стать руководящим принципом при формировании послевоенного порядка.

Таким образом, Рузвельт мало интересовался уоллесовской схемой ООН. В беседах с зарубежными лидерами он открыто обсуждал характер нового послевоенного института. В ноябре 1943 года Рузвельт сообщил Иосифу Сталину, что для операций в восточном полушарии России и Великобритании придется предоставить свои сухопутные войска. При этом предполагалось, что США ограничатся только поддержкой с воздуха и моря. И вновь Рузвельт искал золотую середину – систему безопасности, достаточно надежную, чтобы сохранить мир, но не столь строгую, чтобы нарушать американские национальные интересы или мешать международному присутствию США. Как написал о планах Рузвельта один из журналистов «Saturday Evening Post», интервьюировавших президента в марте 1943 года, «он сторонник осуществимого минимума, но не невозможного максимума».

Были и такие, кто возражал Рузвельту. Заместитель государственного секретаря и друг президента Самнер Уэллс опасался, что концепция «четырех полицейских» восстановит против Соединенных Штатов более мелкие государства. Корделл Холл беспокоился, что закончится все тем, что каждая из четырех держав будет контролировать свою сферу интересов, не заботясь о коллективном управлении. Британский министр иностранных дел Энтони Идеи разделял это опасение, давая понять, что ему «не очень нравится идея о том, что китайцы будут бороздить Тихий океан»(72).

В марте 1943 года Уэллс составил компромиссный меморандум, содержавший план организации, в котором учитывались идеи Рузвельта и сохранялся дух коллективной безопасности. По плану Уэллса в организации предусматривалось наличие исполнительного органа, в который входили четыре сверхдержавы, совета из одиннадцати государств-членов (четыре сверхдержавы плюс еще семь стран из разных частей света), а также ассамблеи, открытой для всех государств. Организация Объединенных Наций, появившаяся в конце концов в 1945 году, в значительной степени соответствовала схеме Уэллса(73). Рузвельт наконец нашел свою золотую середину.

Осторожность и прагматизм Рузвельта проявлялись не только в вопросах установления послевоенного порядка, но и в аспектах проведения внутренней политики, связанных с обеспечением поддержки участия США в ООН. В отличие от Вильсона, который стремился к жесткому контролю над проведением Дебатов вокруг вопроса о Лиге Наций, но так и не смог добиться ратификации Версальского договора, Рузвельт пошел другим путем, сумев быстро достичь межпартийного консенсуса по вопросу об ООН. Рузвельт тоже не стремился участвовать в публичных дебатах, но в отличие от Вильсона, ведомого упрямством и честолюбием, намеренно говорил о форме и функциях ООН неопределенно, используя общую терминологию, избегая конкретных тем, таких как, например, принятие на себя Соединенными Штатами сковывающих военных обязательств.

Во взаимоотношениях с Конгрессом администрация президента была особенно осмотрительна. Проект послевоенного устройства Рузвельт не посылал на обсуждение в Конгресс до 1943 года, когда наконец Палата представителей и Сенат приступили к обсуждению резолюций (предварительно тщательно выверенных в терминологическом отношении, чтобы избежать межпартийных разногласий). Документ, принятый Палатой представителей тремястами шестьюдесятью голосами против двадцати девяти, призывал к «созданию приемлемой международной структуры, обладающей достаточной властью для достижения и поддержания долгосрочного мира между народами, а также участию в ней Соединенных Штатов через собственные конституционные процессы». Подчеркивая важность американских «конституционных процессов», авторы этого документа предупредили возможные возражения со стороны приверженцев односторонних действий и других оппонентов, обеспокоенных угрозой суверенитету и независимости Соединенных Штатов.

Затем за обсуждение документа взялся Сенат. Газета «New York Times» заметила, что это были «самые важные дебаты по международным делам с момента отклонения Версальского договора и статьи об учреждении Лиги Наций почти двадцать четыре года назад». В резолюции отсутствовали какие-либо упоминания о международных вооруженных силах и обязательствах Америки принимать участие в военных действиях. Документ был принят восьмьюдесятью пятью голосами против пяти. Потенциальный скептик сенатор Артур Ванденберг, будущий представитель Соединенных Штатов на конференции ООН в Сан-Франциско, сделал заявление, которое вполне могло исходить и из уст Рузвельта: «Я искал золотую середину между теми экстремистами, которые бы с радостью сдали Америку, и теми экстремистами, которые хотят полной ее изоляции, теперь невозможной»(74).

С конца 1943 года до завершения войны администрация президента шла двумя параллельными путями: составляла подробные планы строительства ООН и пыталась выработать межпартийный консенсус для поддержки участия США в ООН. Рузвельт по-прежнему лавировал между реалистичным и идеалистским подходами к решению вопроса, готовя политическую почву для ООН и стараясь избегать идеологических и тактических ошибок Вильсона. Рузвельт не стал предлагать американцам модель идеального внешнеполитического института. Он учитывал традиционную склонность своих сограждан к ограниченному участию США в международных делах. Рузвельт не спорил со скептиками, старательно избегая тем, которые всколыхнули бы оппозицию. Вместо того чтобы настаивать на необходимости принятия обязательств по коллективной безопасности, он говорил о неопределенных и несистематических обязательствах, гармонирующих со склонностью американцев к изоляционизму и с их неопределенным и несистематическим пониманием интернационализма. В 1944 году на одной из пресс-конференций президент уверял потенциальных скептиков, что ООН создаст механизм «обсуждения проблем с другими государствами без утраты независимости Соединенных Штатов в какой бы то ни было форме»(75).

Успех Рузвельта в смещении Америки с изоляционистских позиций объясняется не только его выдающимися политическими способностями. Продолжавшаяся индустриализация страны способствовала изменению региональных интересов в пользу более глобального международного присутствия. В 1920 году Север и Запад объединились против Юга, чтобы опрокинуть Лигу Наций. В 1945 году Север и Юг объединились против Запада в противоположных целях – чтобы ратифицировать американское участие в ООН.

Столь важные изменения региональных интересов происходили следующим образом. Юг поддержал Рузвельта, поскольку по-прежнему оставался оплотом демократической партии и был заинтересован в развитии внешней торговли. В двадцатые годы Юг экспортировал более шестидесяти процентов производимого хлопка. К началу сороковых годов этот показатель упал до двадцати процентов вследствие протекционистской политики тридцатых годов и начавшейся войны(76). Восстановление жизнеспособной экономики в этом регионе зависело не только от победы в войне, но и от создания открытого и стабильного международного порядка, обещанного ООН.

Кроме того, Юг воодушевился идеей военного строительства и сопутствующего последнему сильного федерализма. В южных штатах появились новые военные базы и стала развиваться оборонная промышленность. Да, милитаризм и имперские устремления конца девяностых годов девятнадцатого века и начала двадцатого века были неприемлемы для Юга, но милитаризм и сильное правительство 1940-х годов оказались необходимыми для победы над Германией и Японией. Хотя Юг еще не «созрел» для принятия модели неограниченного международного присутствия, он уже был готов бороться против фашистских режимов, угрожающих миру и мировой экономике. Более того, Рузвельт сознательно не включал в повестку дня вопрос о гражданских правах, чтобы сохранить политическую поддержку южан.

Наиболее значительные региональные изменения произошли в северо-восточных штатах, ставших одним из ведущих мировых торговых и финансовых центров. Экономика этих штатов добилась мировой конкурентоспособности и уже не была заинтересована в протекционистских тарифах. Она стремилась к открытому доступу на внешние рынки и к международной стабильности, способствующей свободному движению капитала. Урбанизация также изменила политический облик электората Севера: приток иммигрантов и рабочей силы с Юга как никогда способствовал укреплению позиций демократической партии. Близость экономических интересов двух регионов и демократическая поддержка дали Рузвельту беспрецедентную возможность создать коалицию между Севером и Югом. Несмотря на политическое и культурное соперничество, оставшееся еще с колониальных времен, несмотря на сильные изоляционистские тенденции, существовавшие в обоих регионах, Север и Юг в конце концов объединились в поддержке нового варианта американского международного присутствия.

В западных и некоторых центральных штатах изменений не произошло. Фермеры Запада продолжали ориентироваться в основном на внутренний рынок и, в отличие от своих южных соседей, меньше зависели от экспорта. Невысокие темпы урбанизации также означали сохранение более традиционных аграрных ценностей, включая либеральные тенденции к изоляционизму и односторонности. Сенатор от штата Северная Дакота Джеральд Най напомнил об озабоченности Джефферсона и Джексона по поводу тирании центра. Он настаивал, что реальная угроза для Америки исходит не от Германии и Японии, а от «посягательств на наш конституционный строй и от нарушения процесса управления со стороны самого правительства»(77). Представитель штата Иллинойс Стивен Дэй был еще больше озабочен посягательством на американский суверенитет и обвинял сторонников участия США в ООН в намерениях «окончательно сдать нашу американскую независимость и возвратить Соединенные Штаты в лоно Британской империи»(78). Однако столь резкое суждение не нашло столь же многочисленных откликов, как во время дебатов вокруг Лиги Наций. А без политической поддержки Севера у Запада не было достаточного влияния, чтобы остановить развивающуюся тенденцию либерального международного присутствия. Последней составляющей плана Рузвельта по обеспечению всестороннего участия Америки в формировании и управлении мировым послевоенным порядком стало умелое регулирование межпартийных отношений. Если Вильсон пренебрежительно относился к республиканцам и Сенату с самого начала, Рузвельт поступил иначе. Он привлек их на свою сторону. В 1940 году он назначил в свой кабинет двух республиканцев – Генри Симеона в качестве министра обороны и Фрэнка Нокса в качестве министра ВМС. В 1942 году администрация пригласила двух сенаторов в секретную консультативную группу, занимающуюся послевоенным планированием. Один из них, Уоррен Остин из Вермонта, был республиканцем.

Для принятия участия в решении вопросов строительства ООН Рузвельт пригласил и побежденного им на выборах 1940 года республиканца Уэнделла Уилки. После бомбардировки японцами Перл-Хар-бора Уилки полностью посвятил себя международным проблемам. Он призвал республиканский национальный комитет принять резолюцию 1942 года, признающую, что «после войны ответственность нации не будет ограничиваться территориальными пределами Соединенных Штатов». «New York Times» поставила ему в заслугу «снятие с республиканской партии клейма изоляционизма»(79). После того как на выборах 1942 года республиканская партия, включая некоторых видных изоляционистов, доказала свою лояльность курсу президента, тот вновь обратился к Уилки, предложив ему отправиться в кругосветное турне для привлечения народов мира к международным проблемам. По возвращении Уилки опубликовал книгу «Единый мир», содержавшую путевые заметки и пропагандистский материал в защиту американского международного присутствия. Она быстро стала бестселлером.

К подобной тактике Рузвельт прибегнул, стремясь ограничить влияние кулуарной политики на ратификацию устава ООН. В апреле 1944 года, когда планы формирования ООН начали приобретать окончательную форму, Сенат по просьбе Холла сформировал «комитет восьми» для консультаций с администрацией. Комитет состоял из четырех демократов, трех республиканцев и одного представителя «прогрессивного движения», и Холл постоянно с ним консультировался, когда американские, британские, русские и китайские дипломаты собрались в Думбартон-Оукс, роскошном имении в Джорджтауне, чтобы договориться о деталях соглашения. А когда в следующем году пришло время формировать делегацию для отправки в Сан-Франциско, Рузвельт настоял, чтобы она включала в себя одинаковое количество конгрессменов от республиканцев и от демократов(80).

Несмотря на то что продолжали звучать голоса изоляционистов, опасавшихся, что Соединенные Штаты подчиняют свою волю «безбожному, бездушному международному Франкенштейну»(81), превращения дебатов вокруг международной роли Америки в выяснение межпартийных отношений удалось избежать. Республиканец Джон Фостер Даллес, будущий госсекретарь при президенте Эйзенхауэре, обращаясь к своему брату Аллену, сокрушался по поводу проигрыша кандидата от республиканцев Рузвельту в 1944 году, но радовался, что «мы преуспели в деле отделения [вопросов о] международной организации от [кулуарной] политики. Думаю, мы получили важный прецедент»(82).

Задача Рузвельта сильно облегчалась благодаря усилиям многих частных организаций, поддержавших среди американской общественности идею либерального международного присутствия. В отличие от Вильсона, который сторонился Лиги по укреплению мира, Рузвельт в полной мере использовал эти источники политической поддержки. По сравнению с двадцатыми и тридцатыми годами этих организаций стало больше; они выступали против войны и ратовали за вступление Соединенных Штатов в систему коллективной безопасности. Среди прочих движений, работавших с администрацией президента над формированием общественного мнения, можно назвать следующие: Совет по внешним отношениям, Ассоциация внешней политики, Комитет по защите Америки и Ассоциация объединенных наций. «Теперь необходимо мобилизовать общественное мнение, – заявил один из лидеров интернационалистского движения в марте 1941 года, – чтобы Америка могла сыграть эффективную роль в сохранении устойчивого мира и на сей раз довести дело до конца»(83).

Предпринимались, конечно, и официальные усилия. В течение шести месяцев после конференции в Думбартон-Оукс официальные лица Госдепартамента произнесли около трехсот речей по всей стране. Кроме того, департамент заказал Альфреду Хичкоку фильм о послевоенной внешней политике и роли ООН. Сценарий к фильму, получившему название «Сторожевая башня завтрашнего дня», был написан Хичкоком совместно с драматургом Беном Хехтом, а озвучен Эдвардом Стеттиниусом, который стал преемником Холла в качестве государственного секретаря в декабре 1944 года. По словам Стеттиниуса, фильм «ярко и в доступной форме рассказывает о международной организации, возглавляющей операцию по укрощению неназванного потенциального агрессора примерно в 1960 году»(84).

Партнерство частных организаций и официальных учреждений оказало сильное влияние на общественное мнение. В мае 1941 года только тридцать семь процентов населения США поддерживали вхождение в международный институт по сохранению послевоенного мира. В следующие четыре года этот показатель неуклонно рос, достигнув пятидесяти двух процентов в 1942 году, семидесяти двух процентов в 1944 и восьмидесяти одного процента в 1945 году(85).

Рузвельт скончался в апреле 1945 года. Ратификация Сенатом устава ООН в июле стала и его заслугой. Он внес большой вклад в создание сбалан сированной международной организации. Он добился политической коалиции Севера и Юга, победив изоляционистские настроения, все еще присутствовавшие в западных штатах, и обеспечил поддержку устава ООН со стороны обеих партий. Он провел кампанию общественного ликбеза и убедил американцев, что пришло время взять на себя ношу международного лидерства. Через сто пятьдесят лет существования страны, через пятьдесят лет после того, как США стали великой державой, Рузвельту удалось создать достаточно прочную модель международного присутствия, чтобы обеспечить постоянное, многостороннее участие Америки в формировании и управлении глобальными процессами.

Итак, Франклин Делано Рузвельт добился от республиканцев и демократов консенсуса на благо страны на следующие полвека. Выкованная им модель международного присутствия стала политические фундаментом не только борьбы Америки против фашизма и основой ее участия в ООН, но и подоплекой продолжительных и тяжелых лет «холодной войны». Рузвельт также сумел убедить американцев как в целесообразности участия в мировых процессах, так и в достоинствах либеральной модели многостороннего сотрудничества с другими государствами. Вступив в ООН, США продолжили создание широкой сети политических и экономических институтов, тем самым усиливая свое международное присутствие. Америка отказалась от изоляционистского прошлого и нежелания брать на себя международные обязательства. Однако было бы преждевременным делать вывод о том, что Рузвельту коренным образом удалось изменить курс страны, навсегда избавив ее от изоляционизма и тактики односторонних действий. Необходимо помнить о влиянии внешней угрозы на отношение американцев к либеральной модели международного присутствия в последние шесть десятилетий.

В тридцатые годы США оставались стратегическим наблюдателем, безучастным к набирающим силу милитаристским режимам в Германии и Японии. Только бомбардировка японцами Перл-Харбора заставила американцев вступить в уже давно начавшуюся Вторую мировую войну. Впрочем, война послужила Рузвельту подспорьем в создании новой модели международного присутствия, вооружив неоспоримым доводом в пользу того, что Соединенным Штатам необходимо предпринять срочные шаги в целях как поражения стран «Оси», так и поиска послевоенного механизма сохранения мира. Если бы Германия и Япония не угрожали благосостоянию Америки посредством возможного установления контроля над большинством промышленно развитых стран, Соединенные Штаты могли бы остаться в своем удобном «панцире».

Несмотря на американский вклад в победу союзников и уверенное вхождение США в ООН, совершенно не очевидно, что интернационалистский дух, окрепший в ходе войны, сохранился бы, не возникни вскоре угроза со стороны Советского Союза. После окончания войны подобные настроения, бесспорно, начали угасать. В течение следующих двух лет отчисления на оборону сократились с восьмидесяти одного до тринадцати миллиардов долларов, а численность вооруженных сил – с двенадцати миллионов ста тысяч до одного миллиона шестисот тысяч человек. Пытаясь заручиться поддержкой для оказания экономической помощи союзникам, президент Трумэн столкнулся в Конгрессе с оппозицией. И когда стало ясно, что Советский Союз становится противником Соединенных Штатов, администрации пришлось прибегнуть к тактике запугивания, чтобы получить общественное одобрение программ сдерживания распространения коммунизма.

В марте 1947 года во время представления своей доктрины Трумэн намеренно преувеличил советскую угрозу. Необходимо было всколыхнуть общественность. Чтобы заручиться поддержкой внешнеполитических планов противостояния Советскому Союзу, говорил Трумэн своим советникам, потребуется проведение «величайшей агитационной работы, с которой когда-либо сталкивался президент». Историк Джон Гэддис, специалист по «холодной войне», назвал доктрину Трумэна «формой шоковой терапии, отчаянной попыткой администрации президента побудить Конгресс и американский народ принять бремя мирового лидерства»(86).

Попытки Трумэна имели успех. Экономическая помощь союзным государствам, перевооружение и расширение ООН получили общественную поддержку. Трумэн оказался великолепным агитатором. Oн разжег антикоммунистические настроения и подготовил почву для развертывания сенатором Джозефом Маккарти кампании по прекращению в стране «антиамериканской» деятельности. Однако помимо крайностей, деятельность администрации Трумэна – вкупе с растущей агрессивностью СССР, победой коммунистов в Китае в 1949 году и испытанием Москвой в том же году атомной бомбы – способствовала образованию устойчивого внутреннего консенсуса в отношении американского участия в глобальных процессах.

Вьетнамская война расколола это согласие, побудив американское общество усомниться в пользе глобального участия в мировых процессах, и ослабила международное присутствие, набиравшее силу с начала «холодной войны». Если в 1964 году с утверждением о том, что «Соединенные Штаты должны заниматься своим делом в рамках международных программ, предоставив другие страны самим себе», соглашалось лишь восемнадцать процентов граждан, то к 1974 году с этим утверждением соглашался уже сорок один процент опрошенных(87). Именно в такой нестабильной политической обстановке президент Ричард Никсон пошел на ослабление напряженности с Советским Союзом и установление связей с Китаем. Кроме того, Никсон предложил собственную доктрину, согласно которой Америка должна была снять с себя часть внешних обязательств, предполагая, что союзные государства в случае возникновения внешней угрозы будут больше полагаться на собственные силы88. Таким образом, если отрицательная реакция на войну во Вьетнаме и дала импульс более гибкой дипломатии, она так и не смогла коренным образом изменить отношение к американскому международному присутствию. Продолжающееся разделение Запада и Востока, советское вторжение в Афганистан в 1979 году и необходимость в подавлении коммунизма держали американцев в тонусе.

Теперь, когда «холодная война» позади, Советского Союза нет, а коммунизм борется за выживание лишь в горстке стран, Америка должна выработать новую модель международного присутствия, соответствующую новому миру. В свете событий 11 сентября 2001 года многие обозреватели поспешили заявить, что атаки на Нью-Йорк и Вашингтон вызовут ту же реакцию, что и атака японцев на Перл-Харбор в 1941 году, а схватка с терроризмом будет способствовать формированию новой модели американского международного присутствия. Однако логика говорит об обратном.

Борьба против терроризма будет долгой и трудной, и общественность не всегда сможет контролировать способы ее ведения. С другой стороны, несмотря на то, что военная составляющая – наиболее видимый элемент борьбы – имела в Афганистане успех, применение силы не всегда возможно. Таким образом, успех трудноизмерим, причем сохранится риск постепенного трансформирования патриотических настроений в обществе в полное безразличие. Более того, если Америка все-таки предпримет какие-то антитеррористические действия, она, вероятнее всего, будет действовать в одиночку, вне рамок международных институтов, для создания которых она так много сделала после окончания Второй мировой войны. Теперь Америка с большей бдительностью охраняет собственные границы, побережья и общественные места. И если террористические атаки на американские цели за рубежом или: внутри страны продолжатся, голоса в пользу сокращения международного присутствия, вполне возможно, станут громче. Отцы-основатели неоднократно задавали вопрос: почему Америка должна отвлекаться на чужие территории и проблемы, если подобные шаги в конце концов оборачиваются неприятностями для нее самой?

Нынешнее затруднительное положение Америки вызывает сильную озабоченность. Как правило, Соединенные Штаты занимались своими делами. Правда, как только возникала серьезная угроза их безопасности, они забывали о наставлениях отцов-основателей и принимали непосредственное участие в формировании баланса сил далеко за пределами своего ближайшего окружения. Существуют два исключения: конец девяностых годов девятнадцатого века, когда Соединенные Штаты временно исповедовали официальный империализм, и девяностые годы двадцатого столетия, когда дух интернационализма, забытого в годы «холодной войны», и доминирующее положение Америки автоматически вернули страну в лоно мировых процессов. В начале нынешнего века американский народ столкнулся с серьезной угрозой международного терроризма. Но в долгосрочной перспективе эта угроза эфемерна, случайна, то есть международное присутствие США в либеральной форме скорее ослабнет, нежели усилится. Именно в этом контексте прошлое Америки является основой ее будущего.