Глава первая.

СВЯЗНАЯ

                        В вагон паровой конки вошла раскрасневшаяся от быстрой ходьбы девушка. Она держала в руке судок — две самодельные кастрюльки, расположенные одна над другой и скрепленные общей ручкой. В таких судках обычно жены и дети рабочих носили к проходным заводов обеды.

— Скоро поедем? — спросила девушка у кондукторши.

Толстая кондукторша пренебрежительно взглянула на нее и неохотно буркнула:

— Когда накопится пассажиров, тогда и поедем.

Девушка уплатила за проезд до конца маршрута и уселась к окну. Достав из кармана книжку, она раскрыла ее почти на середине и начала читать.

На вид ей было не более семнадцати лет. По одежде она ничем не отличалась от работниц Выборгской стороны. Темное грубошерстное полупальто, синяя из крепкой материи юбка, дешевые чулки и ботинки с невысокими каблуками говорили о том, что девушка из бедной семьи, в которой не гоняются за модами, а носят простые и прочные вещи. Поэтому странно было видеть в ее небольших обветренных руках книжку.

Женщины, входившие в вагон, с любопытством косились в ее сторону, так как немногим из них удавалось год или два учиться в школе.

— Грамотейкой прикидывается, а сама-то, наверное, книжку вверх ногами держит, — не без ехидства вслух сказала кондукторша.

— Любят эти лесновские из себя барышень корчить.

Девушка так увлеклась чтением, что не расслышала слов кондукторши и не заметила, как квадратный паровичок, дав два пискливых гудка, потянул за собой вагончики.

Паровая конка уже двинулась по Сампсониевскому проспекту, когда девушка вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд. «Кто бы это мог быть?» — хмурясь, подумала она.

Вагон был заполнен домашними хозяйками, ехавшими с кошелками к центру города; они громко разговаривали меж собой, возмущаясь ценами на рынке, ругали спекулянтов и жаловались на трудную жизнь. Никто из них, конечно, не обращал на нее внимания. В дальнем конце вагона, уткнувшись носом в поднятый меховой воротник, сидел какой-то длиннолицый парень с влажными губами и, видимо, дремал: припухшие веки его казались сомкнутыми.

«Кто же смотрел на меня? — не могла понять девушка. — Неужели ошиблась?» Она вновь принялась читать. Но неприятное ощущение, какое бывает, когда на тебя в упор глядят, не покидало ее. Чтобы проверить себя, девушка быстро вскинула глаза и наткнулась на острый взгляд парня, «Кто он такой? Почему прикидывается дремлющим? Кажется, я его где-то видела. Неужели следит? — встревожилась она. — Чего доброго, шпика за собой притащу. Надо скорей выйти».

Девушка еще некоторое время настороженно прислушивалась к разговорам, затем закрыла книжку, зевнула, поправила шерстяной платок на голове и, как бы спохватившись, торопливо схватила стоявший рядом судок и начала пробираться к выходу.

Парень, сидевший в углу, не шелохнулся.

Сойдя с площадки на мостовую, она перебежала на панель и оглянулась; из вагона больше никто не вышел. Конка пошла дальше. Видя, что и на ходу мужчина не спрыгнул, девушка в сердцах обругала себя:

— Вот дурища! Выскочила раньше времени. Теперь тащись такую даль пешком.

Все же она не пошла по Сампсониевскому проспекту, а свернула в переулок, чтобы не показываться на главной магистрали.

Катя Алешина родилась в Петрограде, на Выборгской стороне, но всякий раз, когда она проходила мимо захламленных пустырей и жалких лачуг рабочей окраины, не могла перебороть в себе гнетущего чувства: «Неужто до старости не увидим другой жизни?» Здесь все было унылым: и грязный снег, и слякотная дорога, и карликовые домики с заплатанными крышами, и мутно-серое, задымленное небо.

А за Невой даже солнце будто светило по-иному. Стоило только перейти Литейный мост и попасть на левый берег реки, казалось, что ты очутился в ином городе — просторном, светлом, с широкими и прямыми проспектами, сверкающими витринами магазинов, с гладкими, как домашний пол, торцовыми мостовыми, по которым беззвучно проносились лакированные кареты и пролетки лихачей-извозчиков.

За Невой и дышалось легче. Но Катя не любила бывать в центре города. Там к таким, как она — бедно одетым работницам, — относились с презрением. Даже горничные и приказчики магазинов, лебезившие и пресмыкавшиеся перед богачами, называли жительниц окраины «фабричной пылью».

Правда, было время, когда Кате хотелось стать похожей на томных и белолицых гимназисток — дочек домовладельцев, инженеров и чиновников.

Вон там, где начинаются улицы, похожие на центральные, стоит трехэтажное каменное здание — женская гимназия. Еще два года тому назад Катя бегала сюда каждое утро с сумкой, в которой лежали аккуратно завернутые в бумагу учебники и тетрадки. Следовало бы обойти этот дом стороной, не показываться в таком виде прежним одноклассницам.

Но почему? Только из-за того, что она одета хуже их? Нет! Ей нечего стыдиться. Она не глупей их. И училась лучше. Не зря же завидовали зубрилы Широкова и Базанова. Им просто повезло, что они родились в богатых домах и никогда не жили в подвале. Она больше не покраснеет, не смутится, если они при всех спросят: «Не твоя ли это мать нанимается в прачки?» И пусть шушукаются сколько хотят.

Катя, конечно, была бы такой же малограмотной, как и ее подруги по цеху, если бы не отец.

Отец! Ей вспомнились его жесткие усы и крупные ласковые ладони с темными трещинками.

Он приходил с работы усталый, покряхтывая, мылся холодной водой, быстро съедал обед, помогал матери убрать посуду и говорил:

— А ну, Катюша, садись, рассказывай, что было в школе.

Он слушал внимательно, требуя вспомнить все, что говорилось в классе. Потом они вместе готовили уроки: Катя в своих тетрадях, а отец на обрывках оберточной бумаги. Он старательно спрягал глаголы, запоминал правила грамматики, на память знал таблицу умножения и лучше дочки умел делить многозначные числа, хотя никогда не ходил в школу. Он взрослым постигал то, чего не удалось узнать в детстве.

— Вот как у нас здорово получается, — шутил отец, — за три рубля оба учимся.

И Катя для него старалась запомнить и удержать в голове каждое слово учителей. Это выделяло ее среди сверстниц. Четырехклассную начальную школу девочка закончила с отличием.

— Будешь учиться дальше, — радуясь ее успехам, сказал отец. — С осени в гимназию пойдешь.

— Зачем девчонке грамота? — ворчала на него мать. — Записки парням писать? Хватит и четырех классов. Пусть на портниху учится. Я вот ни одной буквы не знаю, а в лучших домах горничной была.

— Ишь, какое счастье — горничной! — не сдавался отец. — Не будет моя дочка подтирушкой у господ. Курить брошу, рюмки лишней не выпью, а Катюшу выведу в люди.

И он действительно не курил, отказывал себе в кружке пива, сберегал каждую копейку, чтобы вовремя уплатить в гимназию, чтобы у Кати были форменные платья, передники и круженные воротнички.

Отцу приходилось работать по десяти — двенадцати часов в день. Он приходил с завода измотанным, с запавшими глазами и осунувшимся темным лицом, но часто оставался после ужина за столом и допоздна читал какие-то свои книжки, которые прятал в тайничке за божницей.

— Куда ты их суешь? Не безбожничай, — укоряла мать. — Вот попомни мое слово: не доведут до добра ваши книжки.

Ее предчувствие сбылось. Зимней ночью раздался стук в дверь. Мать соскочила с постели и босиком подбежала к порогу.

— Кто там?

— Полиция!

— Не отпирай, Луша, — остановил ее отец. — Зажги лампу.

Он встал на табуретку, торопливо пошарил рукой за божницей, достал какие-то листки и две тоненькие книжечки, сунул их в валенки, а валенки надел на ноги.

Дверь уже тряслась от тяжелых ударов:

— Откройте!

Отец сам отодвинул засов и распахнул дверь. В комнату вошли два городовых, закутанных в башлыки, околоточный и какой-то штатский с поднятым воротником.

— Почему не открывал? — накинулся на отца околоточный. — Листовки прятал?

— Какие листовки? — недоумевал отец. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Не прикидывайся простачком, нам все известно.

Они перерыли постели, повыбрасывали из комода на пол белье, заглянули во все уголки и, наткнувшись на Катины учебники и тетради, начали перелистывать их.

— Откуда это? Чье?

— Дочери, — ответил отец, — она в гимназии учится.

— В гимназии? — удивился околоточный. — Ого! А все бедняков из себя разыгрываете.

Полицейские увели отца с собой.

Кате с матерью удалось увидеть его только после суда в пересыльной тюрьме. Их пропустили в длинную комнату свиданий и поставили за деревянный барьер. Вдоль барьера и железной решетки, за которой находились осужденные, расхаживал надзиратель.

Все присутствующие здесь перекликались одновременно; нужно было напрягать слух, чтобы уловить голос отца в общем шуме.

— Дали пять лет… ссылают в Якутию, — сообщил он.

Лицо отца было серым, он зарос бородой и казался таким худым, что Катя заплакала от жалости.

— Не плачь, дочка… держи голову выше. Твой отец попал в тюрьму не за грабеж. Когда вырастешь, узнаешь, чего я добивался. И ты, мать, не горюй. Вернусь, не пропаду.

Отец еще что-то выкрикивал, но за барьером женщины подняли такой плач, что Катя уже ничего не расслышала. Она только видела, как надзиратели отрывали от железной решетки руки арестантов и силой уводили их из комнаты свиданий.

Девушка на всю жизнь запомнила и тот день, когда ее вызвала к себе начальница гимназии — высокая и прямая старуха с блеклыми глазами. Разглядывая Катю в лорнет, она сказала:

— Вот что, милая девочка… М-мы очень сожалеем… я знаю твои успехи в классе… но у нас бесплатно не учат, а твои родители не внесли платы.

— У мамы сейчас нет денег, — сказала Катя.

— Я так и думала. Мы, конечно, могли бы обратиться к попечителю, похлопотать об отсрочке… но твой отец — государственный преступник.

Нет, мой папа не преступник.

— Честные люди не попадают в тюрьму, — отделяя слово от слова, поучающе заметила начальница.

У Кати перехватило дыхание от обиды за отца.

— Это неправда, он честный!

— Что-о? Кто тебе позволил таким тоном разговаривать со старшими?! — поднимаясь с кресла, повысила голос начальница. — Ты дочь прачки и не должна забывать об этом. Немедля собери книги — и вон из гимназии!

Выходя из кабинета, Катя ничего не видела перед собой.

«Конец, всему конец, — думалось ей. — Больше уже не приду в гимназию, не сяду за парту, не разверну тетрадки… Никогда! Меня не вызовут ни к карте, ни к доске и не скажут: «Отлично, Алешина». Никогда…»

Уроки уже начались. Сдерживая подступавшие к горлу рыдания, Катя уселась на подоконник в конце опустевшего коридора и там пробыла до звонка. А когда девочки выбежали из класса, она с сухими глазами прошла к своей парте, собрала в сумку книги и, не отвечая на расспросы любопытных, поспешила в раздевалку.

Волю слезам девочка дала лишь дома. Бросив сумку на кровать, она уткнулась носом в подушку и разрыдалась.

Мать успокаивала ее:

— Плюнь ты на эту гимназию. Без нее проживешь. Я тебе место у хороших господ присмотрела. На всем готовом и три рубля в месяц. Работа пустяковая: за двумя девочками присматривать да прислуживать, когда гости придут.

— Не буду я прислуживать вашим хорошим господам, — в сердцах ответила Катя. — Лучше в Неву брошусь.

На другой день еще до гудка она пошла к проходной завода «Айваз» и там, встретив старого друга отца — слесаря Гурьянова, — рассказала ему обо всем.

Тот слушал ее и возмущался:

— Вот ведь подлые! Ну, погоди, отольются им наши слезы, все припомним.

Гурьянов провел Катю на завод и зашел с ней в механическую мастерскую.

— Тут у нас мастер свой, — шепотом сказал он, — попробую уговорить. Подожди немного.

Гурьянов ходил недолго и вернулся веселый.

— Вот тебе записка, иди оформляйся в контору. Только не забудь лишний год себе прибавить, а то не примут, — посоветовал он.

В этот же день Катя получила пропуск на завод — круглую жестянку с рабочим номером — и на следующее утро по гудку явилась в механический цех. Мастер поставил ее на браковку металлических изделий. Дело оказалось не сложным, девушка за неделю приноровилась к нему.

Как-то зимой Катю подозвал к себе Гурьянов и вполголоса спросил:

— По вечерам ты бываешь свободна?

— Если надо, освобожусь.

— Нам связная нужна. Смотри, дело очень серьезное, — предупредил он. — Будешь встречаться с людьми, которых ищет полиция. Не боишься шпиков и тюрьмы?

— Постараюсь не попадаться.

— И язычок придется прикусить: никто не должен знать, где и с кем ты виделась. Понятно?

— Понимаю.

По заданиям, которые передавала тетя Феня — седоволосая мастерица лампового цеха, с очень моложавым лицом и горячими темными глазами, — Катя ездила в разные концы города. Она знала пароли и отзывы явочных квартир, запоминала тексты решений, которые не следовало размножать на бумаге, и передавала их устно. Катя научилась быть осторожной и скрытной. Даже мать не догадывалась о том, что дочь ее стала подпольщицей.

Вот и теперь, получив для маскировки обеденный судок, Алешина спешила в трактир «Долина». Завод бастовал, надо было получить листовки Петербургского комитета большевиков.

 

Глава вторая.

ЛОКАУТ

— Вставай, Васек, вставай… Ишь, заспался! На работу пора.

На улице едва брезжил рассвет. Руки у бабушки были холодные, как ледяшки. Она всю ночь простояла в очереди за хлебом и забежала домой лишь на несколько минут, чтобы обогреться.

Вася лег поздно, — он не выспался. Голова была тяжелой, глаза слипались.

— Мы бастуем, — сонным голосом сказал юноша и, повернувшись лицом к стене, натянул одеяло на голову.

Это не удивило старушку. За последние месяцы многие цеха «Путиловца» не раз бастовали. Прижав озябшие руки к теплому чайнику, она ждала, когда согреется в нем вода, и прислушивалась к разноголосому завыванию первых заводских гудков. За сорок лет жизни в Чугунном переулке Степанида Игнатьевна привыкла узнавать их по голосам. Вот загнусавил завод резиновых изделий, «Треугольник»; его перебил «Тильманс» и слился с задыхающимся гудком «Анчара». Тонко запела «Екатерингофская мануфактура». А зычного путиловского гудка не было слышно. Это встревожило старушку. Она не помнила случая, чтобы в будний день завод не призывал мастеровых в свои цеха. Даже когда рабочие бастовали, и то он гудел в урочное время: «Авось кто не выдержит безденежья и выйдет на работу». А тут вдруг молчит.

«Не к добру это», — решила Игнатьевна и вновь принялась тормошить внука.

— Васек, ваш-то не гудит. Не стряслось ли что… сходил бы на завод.

Юноша отбросил одеяло, приподнял взлохмаченную голову и прислушался. «Путиловец» действительно не гудел.

«Неужели наши захватили качегарку и не дают включить гудок? А как же солдаты? Не дерутся ли там?»

Вася соскочил с топчана, быстро оделся и, не умываясь, хотел было выбежать на улицу, но бабушка удержала его:

— Куда ж ты, шальной?! Чайку хоть выпей.

Игнатьевна наполнила кружку кипятком, подкрашенным брусничником, и положила на стол черный ржаной сухарь.

Обжигаясь, гоноша торопливо глотал несладкий чай и с хрустом жевал сухарь.

В доме уже проснулись все жильцы. Наверху скрипели половицы. За стеной на кухне гудели примуса и плескалась вода, с другой стороны доносился натужный кашель и детский плач. Дом был заселен от подвала до чердака. Чуть ли не в каждой комнате ютилось по две-три семьи, а одинокие рабочие снимали в этих семьях углы и койки. Лишь Васе с бабушкой удалось остаться после смерти матери в отдельной клетушке у кухни, так как хозяин дома — бакалейщик Хомяков — приходился им дальним родственником.

Игнатьевна тоже уселась пить пустой чай.

— Надолго ли забастовали? — спросила она.

— Не знаю, — хмурясь ответил внук. — Директор прогнал наших делегатов и фронтом грозился. Подумаешь, испугал! Решили не выходить сегодня.

— Значит, весь завод забастовал? — удивилась Игнатьевна. — А где мы с тобой денег возьмем? Мне уж и хлеб покупать не на что, и за квартиру не плачено…

В это время с улицы кто-то постучал в стенку.

Вася нахлобучил на голову кепку и, надевая на ходу куртку, выбежал на крыльцо.

По всей ширине переулка, как в обычное рабочее утро, шли мужчины и женщины. Темный от сажи, плотно утоптанный снег поскрипывал под ногами.

Невдалеке от крыльца, залихватски сдвинув старенькую барашковую шапку набекрень, в тужурке нараспашку стоял скуластый парень — Дема Рыкунов. Он лишь на полгода старше Васи, но казался намного взрослей его, так как был шире в плечах и выше почти на голову.

— Чего на заводе делается? — спросил Дема.

— Не дерутся ли там с солдатами? — высказал догадку Вася.

— Пошли быстрей!

Рыкунов славился за Нарвской заставой своей силой и крепкими кулаками. В Чугунном переулке из парней никто не мог его одолеть. В кулачных драках Дёма смело шел против троих и побеждал. Побаивался он только своего угрюмого отца — одноглазого вагранщика — и робел при Савелии Матвеевиче — старом кузнеце, у которого работал молотобойцем.

Кокорев давно знал Дему Рыкунова, но по-настоящему сдружился с ним лишь на заводе. В старо-кузнечный цех Василий попал, когда ему шел пятнадцатый год. Бабушка тогда служила чаеварщицей в кузнице. Она уговорила мастера принять внука на обучение.

Вася таскал уголь для горнов, подметал окалину у наковален, складывал в штабельки негодные, лопнувшие поковки и бегал по мастерским с поручениями мастера.

В первую же неделю озорные молотобойцы сговорились подшутить над новичком. Кто-то из них нажег в горне клещи и, кинув их на землю, крикнул:

— Эй, мальчик, а ну живо… подай-ка клещи!

Вася поспешил исполнить просьбу, а озорные молотобойцы следили за ним, ожидая, что парнишка сейчас испуганно взвизгнет и отдернет руки от накаленного железа. Вот будет потеха!

Но забавы не получилось. Схватив в руки клещи, Вася лишь вздрогнул и не выронил их. С бледным лицом он молча окунул руки в стоявший рядом чан с сизой от окалины водой и там с трудом разнял пальцы.

Задыхаясь от обиды, он поднес к губам ладони, надеясь сдуть с них боль, но напрасно: руки саднило, они нестерпимо горели. Чтобы не показывать слез, Вася ушел в дальний угол кузницы, спрятался за кипятильником. Он не слышал, как старый кузнец, которого все в цехе величали Савелием Матвеевичем, изругал озорников.

Старик с сердито распушенными усами раскрыл свой шкафчик, достал с полки небольшой пузырек с подсолнечным маслом и, подойдя к Васе, приказал:

— Показывай, что у тебя с руками. Спекшаяся кожа на ладонях и пальцах мальчика вздулась волдырями. Кузнец сочувственно покачал головой и сказал:

— Вот ведь, мерзавцы, что наделали! Набилось тут всякой шантрапы: маклаки, дворники, приказчики да купчики разные. От войны прячутся. Сунули мастеру взятку и от солдатчины избавились, благо «Путиловец» военные заказы выполняет. Им ведь не работа нужна, а отсрочка от окопной жизни. А тут человека заработка лишили. Нашел перед кем характер показывать! Узнает мастер, что руки пожег, — выгонит из мастерской. Ему здоровые нужны.

Савелий Матвеевич осторожно смазал Васе пальцы и ладони подсолнечным маслом.

— Чуть обсохнет, перевяжешь, — посоветовал он. В лице парнишки ему почудилось что-то знакомое. — Чей будешь-то? — поинтересовался кузнец.

— Кокорев моя фамилия, — ответил Вася.

— Не Степана ли Дмитриевича сын?

— Его.

— Знавал я твоего отца. Первый котельщик был. Наших кровей человек. За рабочий народ пострадал. А мать что делает?

— Умерла недавно, на работе простудилась.

— Та-ак, — протянул Савелий Матвеевич, — полный сирота, выходит. С кем же ты теперь живешь?

— С бабушкой. Она чаеварщица, через ночь работает.

— В школу ходил?

— Начальную кончил.

— Грамотен, значит? Это хорошо, — отметил кузнец, глядя через очки добрыми глазами на Васю; Он помолчал некоторое время, затем предложил: — Вот что мы с тобой сделаем. С такими руками ты, конечно, дней на десять не работник. Давай-ка, чтоб начальство не заметило, перевяжем бинтом да рукавицы натянем. Я тебя в ученики беру. С мастером сам договорюсь. Сперва будешь нагревальщиком, а потом — в подручные поставлю. Только слезы утри и голову держи выше! — ворчливо добавил он.

Савелий Матвеевич помог Васе забинтовать каждый палец по отдельности, отдал ему свои рукавицы и позвал Дему Рыкунова.

— Вместе работать будете.

— Я его знаю, — сказал Вася. — Мы в одном переулке живем, он у нас самый сильный. На рождество, когда волковцы драться полезли, четверых погнал…

Дема сделал угрожающие глаза: молчи, мол; при Савелии Матвеевиче об этом нельзя.

Кузнец не одобрял кулачных увлечений своего молотобойца, но на этот раз лишь усмехнулся в усы и, как бы не заметив сигнализации Демы, добродушно произнес:

— Вот и хорошо, что сильный. Поручаю тебе Кокорева; никому не давай обижать.

— Будьте спокойны, на три шага не подпущу, — ответил Дема.

Савелий Матвеевич в цеху считался виртуозом кузнечного дела. Самые точные и сложные заказы поручались ему. Старший мастер недолюбливал кузнеца за независимый характер и за разговоры, которые он вел с рабочими, но увольнять не решался: «Где еще добудешь такого работника? Кузнец наивысшей категории!»

Мастер старался не замечать своенравия Савелия Матвеевича и не сталкиваться с ним по пустякам. Кокорева он зачислил в ученики без споров и возражений: «Пусть подучит еще одного, — умелых работников немного осталось».

Вася первое время подсыпал уголь в горны и следил за дутьем, чтобы железные болванки нагревались равномерно. Он любил горячие минуты нелегкого кузнечного труда. В цеху поднимался такой перезвон, что вздрагивали черные, закопченные окна и дрожала земля. Савелий Матвеевич своим молотком отбивал мелкую дробь, указывал, куда надо ударить, а молотобойцы, взмахивая тяжелыми кувалдами, ухая, били по вязкому искрящемуся железу. Горячая окалина разлеталась во все стороны… Взмокшие молотобойцы то и дело подходили к баку с водой и утоляли жажду большими жадными глотками. А Савелий Матвеевич, который не любил пить во время работы, говорил Васе:

— Только ты не вздумай водохлебствовать. Сила — она лишь в сухом теле держится.

Работали в кузнечном цехе с рассвета до сумерек. И только в субботу рабочий день заканчивался раньше. В субботу обычно бывала получка. Многие рабочие отправлялись гулять в ближайшие трактиры: кто в «Марьину рощу», кто в «Финский залив», а кто в «Ташкент» или «Россию». Любители выпить за чужой счет не раз зазывали и Васю.

— Эй, новичок, обмыть бы пора работенку. А то имени не получишь и в кузнецы не выйдешь.

Всякого новичка они звали «чудаком» или «пскопским» до тех пор, пока тот не пропивал с ними всю получку, и только после этого его величали по имени, а иногда даже и по отчеству. А если человек скупился на водку, то ему устраивали всякие каверзы: гвоздями прибивали к верстаку рукавицы, прятали инструмент или подсовывали под руки накаленные клещи, зубила. Этого они добивались и у Васи, но однажды Савелий Матвеевич строго предупредил вымогателей:

— Не цепляться к парню! Вам гулять, а он сирота — сам себя одевай, обувай да еще бабку старую корми. И делу не вам его обучать. Ясно?

— Понятно, Савелий Матвеевич, да мы его… мы ничего… — смущенно забормотал один из подручных. — Пускай паренек работает.

Приставалы боялись Савелия Матвеевича, потому что в цеху люди ценились по мастерству, по умению точно и аккуратно работать. Тот, кто работал небрежно, много браку делал, — слыл никчемным человеком и уважением не пользовался. Такому старые рабочие даже рта не давали раскрыть: «Ты сначала инструмент научись держать, — с презрением говорили они, — а потом рассуждай».

Среди вымогателей квалифицированных рабочих было немного. Обычно этим занимались подручные, не получавшие самостоятельной работы. Гнев Савелия Матвеевича для них был опасен: ни совета, ни помощи от него не жди. И другие старики презирать начнут. Поэтому они перестали приставать к Васе.

В субботу после получки Дема с Васей шли в баню, надевали чистую одежду и всякий раз задумывались: куда же пойти? Они знали, что некоторые заводские парни ходят на Огородный переулок играть в орлянку, другие же компаниями отправляются в Екатерингофский парк задевать девушек-копорок и горланить под гармошку песни, а третьи разбредаются по трактирам пьянствовать.

Васе нравились картины про войну, сыщиков и разбойников, которые показывали в кинематографе. Однажды он уговорил Дему съездить на Петроградскую сторону. Там, за Невой, был огромный зверинец, а рядом с ним — Народный дом, с кривыми зеркалами, «чертовым колесом», на котором не удержаться никакими силами, с «комнатой страхов», разными играми на призы, качелями и «американскими горами».

Дема поехал с неохотой. Он не любил ездить в трамвае по городу, тут всякий норовит унизить рабочего парня: «Куда прешься?», «Еще перемажешь кого», «Не видишь — люди сидят?» «Напустят тут всяких, только за карманом поглядывай». Не полезешь же драться с обидчиками, когда городовых полно. И ответить не ответишь, — весь вагон загалдит: «Высадить грубияна заставского! Совсем охамели!»

Они с Васей остались на площадке, доехали до зверинца и там сошли.

Отдав по двугривенному за входные билеты, парни часа два разглядывали диковинных зверей и птиц. Покормили морковкой слониху, посмеялись над бурыми медведями, вытворяющими всякие штуки, чтобы выпросить конфетку, и долго стояли у клетки с обезьянами, похожими на маленьких уродливых человечков.

Съев по горячему бублику у выхода, парни пошли в Народный дом, светившийся разноцветными огнями.

В саду играла музыка, высоко раскачивались качели, кружились на каруселях бумажные фонарики.

— Куда хочешь: на «американские горы» или к кривым зеркалам? — спросил Вася.

— Давай лучше пойдем туда, где призы дают, — предложил Дема.

Призы давались за меткую стрельбу из лука и духового ружья, за набрасывание колец на колышки, за попадание мячом в небольшие отверстия и за удары тяжелым дубовым молотом по клину.

Там, где находилась «стреляющая кузница», было много подвыпивших мужчин и парней, пробовавших свою силу. Они размахивались и с придыхом били молотом по обкованному клину. После каждого удара меж высоких стоек, взлетала железная стрела с пистоном на кончике. Если она касалась железной перекладины наверху, то пистон громко щелкал. Но никому не удавалось разбить пистона. Стрела поднималась на три-четыре метра и падала.

— Не попробовать ли мне? — шепотом спросил Дема у Васи.

— Давай, может, у тебя выйдет. Будем пополам платить, — ответил тот.

Дема уплатил гривенник, взял поудобней в руки длинную рукоятку молота, размахнулся и ударил в центр клина.

Стрела, казалось, долетела до железной перекладины, но выстрела не послышалось.

— Ого! Силен парень! — удивились стоявшие вокруг зеваки. — А ну еще хвати!

— И ударю! Плати, Вася, еще гривенник.

Готовясь ко второму удару, Дема снял куртку, поплевал в ладони, широко расставил ноги и, высоко вскинув молот, ахнул им изо всей силы…

Стрела взвилась к перекладине, и пистон звонко щелкнул.

— Аи да парень! Молодчага! — одобрительно загудели в толпе.

Дема распалился.

— Поставь еще монету! — сказал он Васе. Третий удар был таким же ловким и сильным:

пистон дал об этом знать.

— Вали, парень, еще; все призы заберешь! — хохоча, советовал кто-то из зрителей.

Дема хотел было ударить четвертый раз, но хозяин «стреляющей кузницы» сердито остановил его.

— У нас больше трех раз не полагается, — заявил он. — А призы на выбор: есть портрет наследника в золоченой рамке, колечко с камушком, книжки про разбойников и сыщиков.

— Бери книжки, — посоветовал Вася.

Они взяли книжку о разбойнике Антоне Кречете и три тонких брошюрки с цветными обложками про короля сыщиков Ната Пинкертона.

Дема не решался нести книжки домой.

— Спрячь их у себя, — сказал он Васе. — Отец у меня неграмотный, книжек боится. Он и у брата Фильки все пожег. «В тюрьму, — говорит, — из-за тебя, подлеца, попадешь. Чтоб ни одной книжки в доме не видел!»

Выигранные книжки Кокорев отнес к себе в каморку. Вечерами после работы Дема приходил к нему и спрашивал:

— Почитаем, Васек; а?

Сам он читал с запинками, перевирая слова и ударения, так как в школе учился всего две зимы. Слушать его было скучно и утомительно, поэтому приходилось читать вслух Васе.

Книжки про сыщика оказались занятными, а «Антон Кречет» обрывался на самом интересном месте.

— Надо продолжение Добыть. Поехали в Народный дом, — предложил в субботу Дема. — Теперь-то я приловчусь бить по клину.

В Народном доме они нигде не останавливались, а пошли прямо к «стреляющей кузнице».

Растолкав толпящихся зевак, Дема купил три билета. Дождавшись своей очереди, он снял куртку, бросил ее на руки Васе и не спеша подошел к молоту. Его движения были размеренны, как на работе. Он ударил раз… И стрела, взлетев до перекладины, разбила пистон. Второй удар был таким же успешным. А в третий раз стрела чуть не выбила перекладину.

В толпе от удивления только ахали:

— Вот это мастак!

— Молодой, а силищи сколько!

А хозяин «стреляющей кузницы» вновь обозлился:

— Довольно, будет тебе. Испортишь еще. Я тебе сам двугривенный дам, только отстань, не приходи больше.

— Вы не бойтесь, — сказал ему вполголоса Вася. — Мы у вас других призов не возьмем. Нам только книжки нужны. А когда прочтем, то вернуть можем.

— Вернете? — не поверил тот. — Как бы не так! Знаю я вашего брата. Приловчились, а теперь, верно, на толкучке моими книгами торгуете.

— Вот ей-богу! Сами читаем. честное слово.

— Ой, что-то не верю. Ну, ладно, — как бы нехотя согласился хитроватый хозяин аттракциона. — Берите выигранное, а когда вернете, дам бесплатно четыре билета — два ему и два тебе.

Чтобы получить призы на все четыре билета, Дема в цеху стал показывать Васе, как надо бить кувалдой по клину. Это заметил Савелий Матвеевич.

— В молотобойцы, что ли, дружка готовишь? — спросил он.

— Не-е…

Дема рассказал, как они добывают книги у владельца «стреляющей кузницы». Савелий Матвеевич покачал головой и заключил:

— Этот хитрец вас для обмана публики скоро начнет показывать. Мол, смотрите, есть парни, которые легко призы получают, не жалейте только гривенников. Такие, как он, ловки, — вмиг жуликом сделают. А какие книжки у него?

— «Антон Кречет», «Палач города Берлина», «Антонио Порро», — начал перечислять Вася. — И выпуски про сыщиков.

— Нда-а, начитаетесь вы всякой дребедени о жуликах и шпиках, вам и работа в голову не пойдет, легкой жизни захочется. Вот что, дружки-приятели, бросайте-ка ходить к своему обдувателю, если не желаете со мной поссориться. А книжки мы без него достанем. Я тоже любитель почитать.

На другой день Савелий Матвеевич принес книжку в крепком переплете.

— Александр Сергеевич Пушкин, — сказал он и посоветовал: — Начните читать с Дубровского.

Парни прочли книжку и, вернув ее, попросили:

— Нет ли еще чего-нибудь такого?

— Найдем, — ответил Савелий Матвеевич и дал им «Тараса Бульбу».

Зимой кузнец взял Васю к себе в подручные и стал посвящать его в секреты ремесла. Ему нравился серьезный и быстро соображающий юноша. «Сделаю его мастером, — решил Савелий Матвеевич. — Ум бороды не ждет».

Однажды он позвал Васю к себе домой и там, достав несколько брошюрок из тайничка, сказал:

— Только чтоб никому! Понял? Если схватят, скажи, — нашел. Иначе мне и тебе тюрьма. Разбирайся сам втихомолку. А потом потолкуем, объясню непонятное'

— А с Демой нельзя?

— Ну, с ним, пожалуй, можешь, только осторожней.

По вечерам, когда бабушки не было дома, Вася с Демой запирались в каморке, зажигали пятилинейную лампу и читали книжки, от которых тревожно замирало сердце. Порой они запутывались в мудреных словах и рассуждениях, по нескольку раз перечитывали одни и те же места, стремясь вникнуть в смысл написанного. Но не сдавались, не возвращали недочитанных книжек Савелию Матвеевичу, а упорно одолевали их.

Иногда кузнец давал парням поручения: то пронести на завод листовки и рассовать их по шкафикам, то собрать деньги для передачи путиловцам, попавшим в тюрьму. А в дни забастовок, когда трусы не подчинялись большинству и продолжали работать, он говорил:

— А ну, ребята, шугните их из цеха.

Такие задания Деме больше всего нравились. Набив карманы заклепками, гайками, друзья прятались в каком-нибудь углу цеха и из своего укрытия принимались обстреливать штрейкбрехеров. Те, не понимая, откуда летят в них гайки, злобно ругались, но все же выскакивали из мастерской.

***

«Что же сегодня могло произойти на заводе?» — торопливо шагая, недоумевали Дема с Васей.

У главной проходной «Путиловца» они увидели возбужденную толпу. Ворота были заперты, на завод охрана никого не пропускала. На столбах и заборе белели листки объявлений, вызывавшие ропот и ругань рабочих.

— Это они, проклятые, в отместку локаут объявили. На солдат надеются.

— Никто не ходи за расчетом! Голодом нас не испугаешь. И так ремни на последнюю дырку затянули..

Дема начал протискиваться к воротам и потянул за собой Васю. Добравшись к объявлению, он вслух прочел сообщение дирекции о том, что завод закрывается, что рабочие всех мастерских с 22 февраля получат расчет.

— От ворот поворот, значит? Вон она какая штука этот локаут. Крепко придумали.

— Набастовались на свою голову! — сказал стоявший рядом бородач. — Где теперь работу найдешь? Передохнем с голоду..

— С голоду-то что! Вот на фронт погонят, узнаешь тогда, как прибавку просить, — вторил ему молотобоец, живущий в пригороде. — Подбили смутьяны чертовы! А что нам, если гривенник или четвертак прибавят? За ценами все равно не угонишься.

— Тебе-то что, корову и огород имеешь. А другим-то как? Ребятишки с голоду пухнут.

— Эх вы, путиловцы! — с презрением произнес слесарь из паровозной мастерской. — Прочли листок и струсили. Может, в ноги генералу-директору пойдете кланяться? Сходите, он это любит.

— Не выйдет им, — злобно сказал рабочий в замасленной кепке. — Нас тридцать тысяч; заставим завод открыть, не позволим издеваться над собой!

— Ломай ворота!

— Стой, товарищи!.. Стой!

У ворот появилась группа старых путиловцев. Они сдерживали толпу. Среди них Дема с Васей заметили и Савелия Матвеевича.

На скамейку поднялся высокий клепальщик из лафетно-штамповочной мастерской.

— Товарищи! Не галдеть… Спокойно! — выкрикнул он в толпу. — Нас не запугают локаутом. Мы по всем заводам пойдем, весь город поднимем. Но действовать надо организованно. Первым долгом выберем стачечный комитет. Есть предложение — от каждой мастерской по человеку. От паровозостроительной выдвигаю Васильева.

— Правильно, подходящий человек, — согласились паровозники. — Давай Васильева! — и дружно подняли руки.

— От меднокотельной кого?..

Котельщики назвали фамилию своего представителя и проголосовали за него.

Когда очередь дошла до старокузнечной, Дема с Васей в один голос выкрикнули:

— Лемехова! Савелия Матвеевича!

Им никто не возражал. Кузнецы знали, что Савелий Матвеевич сумеет постоять за них, и с готовностью подняли руки.

После голосования Лемехов подозвал к себе Васю и Дему.

— Никуда не отлучайтесь, понадобитесь мне, — сказал он.

Выбранные в стачечный комитет ушли в здание больничной кассы. Совещались они часа полтора. Потом на улице появился Савелий Матвеевич и кого-то стал искать глазами.

— Нас, наверное, — сказал Вася.

Они поспешили к Лемехову. Тот отвел их в сторону и сказал:

— Слушайте внимательно. Решение стачечного комитета такое: остановить все предприятия за Нарвской заставой и разослать гонцов во все стороны. Пусть весь город бастует. На Выборгскую сторону человек десять поедет. И вы с ними. Расскажите там про наши дела и призывайте поддерживать стачку. Только не теряйтесь, держитесь смело, как положено путиловцам; помните, что вы делегаты самого большого завода,

Савелий Матвеевич помог парням разыскать едущих на Выборгскую сторону котельщиков и еще раз предупредил:

— Только не дурить! Не забывайте, кем вы посланы.

 

Глава третья.

ПО СЛЕДУ

Тайный агент царского охранного отделения Виталий Аверкин уже третью неделю, словно тень, ходил по пятам за Катей Алешиной. И она не замечала его. «Начинающая, — думал он, — только втягивается». А сегодня вдруг девушка испугалась и раньше времени соскочила с конки. «Какой же я идиот! Для чего вперился в нее? А еще опытным считаюсь, — ругал себя Аверкин. — Впрочем, Алешина далеко не уйдет; раз взяты у нее судки обеденные, — значит, непременно заглянет в «Долину», — рассуждал сыщик. — А что, если сегодня попробовать сцапать ее с листовками? Нет! — тут же отверг он эту мысль. — Только спугнешь и ничего не добьешься. Еще, чего доброго, Алешину за решетку посадят. Разве ты этого хочешь? Надо действовать осторожно и обдуманно. Лучше прикинуться ее другом и обеспокоенным покровителем, который предупреждает об опасности. Она сама влетит в твои руки. Да, да, действовать надо хитро и не спеша. Потерпи, Аверкин!»

Первый раз он наткнулся на Катю совершенно случайно. Это был воскресный день. Она подошла к воротам дома, в котором скрывался выслеживаемый им студент. Аверкин по привычке исподтишка заглянул в лицо девушки и невольно пробормотал:

— Ну и красотка!

«Здесь она живет или к кому в гости? — вежливо уступив дорогу, пытался угадать сыщик. — Нужно проследить».

Катя пересекла двор и вошла в тот же подъезд, куда скрылся выслеживаемый студент. «Не к нему ли на свиданье?» — подумал сыщик.

Не мешкая, он шмыгнул в подъезд и остановился в темном углу лестничной клетки.

Девушка поднялась на площадку третьего этажа и четыре раза постучала в стенку. За дверью послышался женский голос:

— Кто там?

— Я к бабушке Соне, — негромко ответила девушка. — Она дома?

То же самое говорил и студент. — К нему! — злобно пробормотал Аверкин, когда дверь за Катей захлопнулась. — Ну, погоди же, я вам устрою свидание за решеткой!

Подняв воротник, он стоял в тени соседнего подъезда и поглядывал на занавешенные окна третьего этажа. Там изредка мелькали тени, свет становился то ярче, то бледней, но что делают обитатели конспиративной квартиры, трудно было понять.

Прижавшись спиной к стене, Аверкин терпеливо ждал и раздумывал: «Кто же выйдет первым? Если девушка, то пойду за ней, — решил он. — Я должен узнать, где она живет. Может, нащупаю новую цепочку заговорщиков и открою организацию, еще неизвестную охранному отделению. А это повышение и награда! Надо действовать именно так. Студент никуда не денется, — я знаю, где он ночует».

Катя вышла первой. Оглянувшись по сторонам и ничего подозрительного не заметив, она прошла под арку и повернула вправо. Аверкин, выждав несколько секунд, перебежал к воротам и выглянул на улицу. Пешеходов было немного. В. неярком свете фонаря он видел, как девушка торопливо удаляется.

Натянув поглубже кепку, сыщик поспешил за ней. Приблизясь метров на сорок, он замедлил шаги и, прячась за идущей впереди парой, не спускал с девушки глаз. Аверкину хотелось приметить в ее фигуре что-нибудь особенное, отличающее от других, чтобы потом нетрудно было отыскивать девушку в людском потоке на более оживленной улице. Но, как сыщик ни всматривался, все в Кате казалось ему обычным: она не покачивала ни плечами, ни бедрами, шаг ее был ровным и легким. Видно, девушка привыкла ходить пешком и не боялась больших расстояний.

«Вот разве ноги чуть полноваты для такой тонкой и аккуратной фигурки, — подумал Аверкин, но тут же сердито возразил себе: — А где ты видел стройней? Ишь, знаток! Все у нее в меру. Может, только голову держит слишком гордо и независимо, словно ее из института благородных девиц выпустили. Впрочем, если бы ее одеть побогаче, то она бы выглядела лучше смолянок».

Аверкин заметил, как шедший навстречу франтоватый чиновник обернулся вслед девушке и остановился, точно соображая: не увязаться ли за ней?

«Этого еще не хватало!» — досадуя, подумал сыщик. Он ускорил шаг и со всего хода так налетел на волокиту, что у того от толчка слетела фуражка.

Не желая вызывать лишнего шума, Аверкин поспешил извиниться:

— Ради бога. Прошу простить. Вы столь неожиданно остановились, что я нечаянно…

Но чиновник оказался крикуном:

— Хам! — рявкнул он, схватив сыщика за рукав. — Расхулиганились тут… К городовому захотел?!

Назревал скандал, который был некстати. Боясь потерять из виду Катю, сыщик резко выдернул руку и, показав значок охранного отделения, злобно прошипел:

— Замолчи, сволочь! А то сам сейчас угодишь в полицию.

Отшвырнув ногой на мостовую фуражку опешившего чиновника, Аверкин кинулся догонять далеко ушедшую девушку.

Он умел передвигаться быстро и бесшумно. Приблизившись к Кате на прежнее расстояние, Аверкин шел за ней следом до тех пор, пока она не свернула в ворота каменного дома.

«Не новая ли конспиративная квартира?» — подумал сыщик. Он поспешил за девушкой во двор и там увидел, как за ней захлопнулась дверь в подвальное помещение.

Выждав некоторое время, Аверкин стал заглядывать в плохо занавешенные окна подвала. В одном из них он увидел Катю. Она устало снимала с себя короткое пальто и что-то говорила высокой старухе, смотревшей на нее поверх очков.

Без платка и пальто девушка стала стройней и выше. Простенькое синее платье, стянутое ремешком в талии, очень шло к ней, а белый воротничок оттенял разрумянившееся на холоде лицо, с приметной родинкой у подбородка.

«Вот такая же родинка была и у Туси Бонич, — подумалось Аверкину. — Только у той не у подбородка, а под губой. И красота была какой-то холодной, кукольной».

Взяв полотенце, девушка вышла, а старуха стала закрывать стол к ужину.

Обстановка в комнате была убогой: два деревянных топчана, застеленных лоскутными одеялами, старенький комод, несколько табуреток и в углу — потемневшая икона с едва мерцающей лампадкой. Электрическую лампочку прикрывал зеленоватый бумажный абажур.

«Небогато живут, — определил Аверкин. — От такой жизни не возгордишься. Деваху нетрудно будет приручить подарками. Только вот глупость, взбрело же ей с политическими связаться! Теперь думай, как спасти от тюрьмы. Впрочем, чего я огорчаюсь? Ее же можно уговорить работать на нас. Идея, черт побери! Вдвоем мы всюду пролезем».

Девушка вернулась в комнату оживленной. Повесив полотенце, она подошла к круглому зеркальцу, стоявшему на комоде…

Сыщик, наверное, еще долго бы наблюдал за Катей, если бы ему не помешали: во дворе появилась толстая дама с белой собачкой. Аверкин, отпрянув от окна, спросил у нее:

— Простите, мадам… Вы не скажете, где я могу найти хозяина этого дома?

— Вот там, — указала она. — Вход под аркой. Утром сыщик узнал, кто живет в подвале, как зовут девушку и где она работает.

С этого дня жизнь его осложнилась. Днем Аверкин занимался своими обычными делами, а под вечер, словно на свиданье, спешил к заводу «Айваз» и ждал, когда появится Катя Алешина. Чтобы не быть приметным, он часто менял пальто, шапки и шляпы, приходил то в очках, то с наклеенными усами, то бородатым.

Катя обычно появлялась на улице не с общим потоком рабочих, а чуть позже. И всегда шла одна, без подруг и товарищей. Это затрудняло слежку, но Аверкин не огорчался: «Хорошо, что никого нет; значит, свободна». Стоило ей показаться из проходной, как у сыщика начинало учащенно биться сердце. Эх, если бы он мог подбежать к ней, подхватить под руку и пойти рядом! А тут приходилось прятаться, делаться невидимкой и на большом расстоянии идти за девушкой по темным улицам и переулкам.

За две недели слежки сыщик узнал адреса нескольких конспиративных квартир, но это не радовало его: Аверкин боялся подвести Катю. Он даже начальству своему не доносил о Том, что напал на след новых подпольщиков. Не зная, как поступить, Виталий решил пойти к старшему брату — Всеволоду. Тот был ловок на такие дела и мог подсказать, как действовать похитрей.

Всеволод в свои двадцать семь лет сумел добиться многого: он закончил юридический факультет и числился по министерству следователем по особо важным делам. Правда, он всегда как-то свысока поглядывал на недоучившегося младшего брата, точно тот был бедным родственником, но с готовностью давал ему всякие советы, так как сам нередко пользовался услугами тайного сыщика. Услышав, что Виталий влюбился в простую работницу, он сперва удивленно вскинул брови, потом снял с переносицы пенсне и захохотал.

— Поздравляю… блестящее начало карьеры! — сказал он.

— Ты не смейся, — угрюмо буркнул Виталий. — Она бы и тебе понравилась.

— Ну что же, я не прочь.

— Перестань зубоскалить… Я серьезно.

— Ладно, не злись. Меня развлекает совершенно не то, что ты думаешь, а странное повторение похожих обстоятельств. Ты почти в точности идешь по моим стопам. Помнишь Зину? Ну, ту черноглазую, с челочкой на лбу? Так я ведь с ней на улице познакомился. Выследил, когда она прокламации несла, подхожу и без всяких церемоний за локоточек хватаю. Курсисточка обомлела, глаза, как у птицы, круглыми стали. «Кто вы такой? — лепечет она. — Я вас не знаю». «Скоро узнаете, — говорю и покрепче сжимаю локоток. — Идем». Она поглядывает на мою студенческую куртку и не может понять: филер я или ловелас? «Куда вы меня ведете?» — спрашивает. А я, конечно, пугаю: «В охранное отделение, милая… в тюрьму». Чувствую — затряслась курсисточка и ноги едва волочит. «Я вас очень прошу… отпустите! — взмолилась она. — Первый раз мне дали. клянусь, больше никогда не буду. Я в тюрьме погибну. Ну, пожалуйста, пощадите… умоляю. Хотите, на колени встану?. Не нужно меня в тюрьму!» Я тут и соображаю: не прибрать ли ее к рукам? И прибрал — провокаторшей сделал. С помощью этой девушки я несколько студенческих кружков накрыл. Только смотри, тут меру надо знать, а то получится, как с моей. Видно, пережал я или слишком большую нагрузку для слабого характера дал. В общем не выдержала, у себя же в комнате и повесилась. А ведь хорошенькая бестия была! До сих пор жалею, что так случилось; И ты подобным способом можешь прибрать к рукам свою Катю, только учти мой опыт и не пересоли. Впрочем, у заводской характер, видимо, будет покрепче…

Но Виталий не решался схватить Катю на улице. «У нее, конечно, иной характер. Такая скорей в тюрьму пойдет, чем согласится подчиниться мне, — думал он, шагая к трактиру «Долина». — Надо придумать что-нибудь похитрей. Она не уйдет от меня».

 

Глава четвертая.

ЗАПРАВСКИЙ ОРАТОР

Трактир «Долина» находился в гуще заводов на Сампсониевском проспекте. Сюда то и дело забегали рабочие; одни — чтобы попить чайку, другие — согреться стопкой водки или побеседовать с товарищами за кружкой пива.

Когда четверо путиловцев вошли в «Долину», в большом зале под потолком уже плавали слоистые облака табачного дыма. Трактир был заполнен рабочими вечерних смен, забастовщиками и безработными. На столиках виднелись пузатые фаянсовые чайники, дымящиеся стаканы, кружки с пивом, закуски. Люди возбужденно разговаривали меж собой и на пришельцев не обращали внимания.

— Побудьте пока у дверей, не расходитесь, — сказал старший из котельщиков. — Погляжу, нет ли тут знакомых.

Он прошел 'по залу, вглядываясь в лица сидящих У одного из столиков путиловец остановился и крепко пожал руку рослому усачу, а затем и его товарищам.

Выборжцы потеснились, усадили его рядом и начали расспрашивать, какими ветрами занесло жителя Нарвской заставы в другой конец города.

Решив, что разговор за тем столиком затянется, Дема Рыкунов, завистливо поглядывая на обедающих, шепетом спросил у Васи:

— Много у тебя денег?

— На трамвай только осталось, — ответил Кокорев. — Если потратим, пешком придется.

— Худо наше дело, — вздохнул Дема. — Может, чайком побалуемся? За такой чайник, если без сахару, наверное, не больше пяти копеек возьмут. А у меня хлеб с собой есть.

Но чай им не удалось заказать. Усач, с которым поздоровался путиловец, поднялся на табурет и, замахав шапкой, выкрикнул:

— Товарищи, к нам путиловцы пришли! Их всех сегодня уволили, или, как говорится, локаут объявили. Послушайте только, что выделывают.

Все головы повернулись в сторону путиловцев.

— Сюда… к нам подсаживайтесь! — послышались отовсюду голоса.

Выборжцы гостеприимно освободили места у столиков, усадили путиловцев и, обступив со всех сторон, засыпали вопросами:

— Локаут? Всех до одного за ворота? Что ж теперь делать будете?

— На фронт, что ли, погонят?

— Говорят, солдат к вам пригнали? И тут же возмущались:

— Тридцать тысяч мастеровых за ворота выгнать! Что ж это такое делается? Жить-то с чего? По меньшей мере сто тысяч голодных ртов прибавится!

— Обнахалились заводчики. Запугать нашего брата хотят, чтоб пикнуть никто не посмел. У них сговор, а мы врозь действуем. Пора кончать с такой жизнью.

— Верно! Мы за этим и пришли к вам, — отвечали путиловцы. — Довольно вразнобой бастовать. Сегодня за Нарвской заставой будут остановлены все фабрики и заводы. А мало будет, — топки на электростанциях загасим, без воды и света город оставим. Пусть попробуют без нашего брата обойтись.

— Дельно! Так и следует. Пошли с нами на «Старый Лесснер».

— На Нобелевский сперва.

— На «Эриксон»!

Каждому хотелось увести путиловцев на свой завод. Но тут появился невысокий человек в замасленной куртке и кожаной фуражке. Его, видимо, вызвал усач, куда-то уходивший на время.

— Спокойней, не горячиться, товарищи! — подняв руку, потребовал пришедший. По манере держаться и говорить чувствовалось, что он один из вожаков. — Доверьте стачечному комитету обо всем дотолковаться с путиловцами, а здесь не место решать такие дела.

Усач мигнул путиловцам, чтобы те потихоньку перешли в соседнюю комнату.

Закрыв за собой дверь, он доверительно сообщил:

— Попало мне за то, что раньше времени шум поднял. Из районного комитета здесь были, вон в той боковой сидели. А теперь придется в другое место пойти.

Он провел их через запасный ход и какие-то захламленные дворы в полутемное подвальное помещение. Там путиловцев поджидали несколько райкомовцев Выборгской стороны и связные.

Расспросив о делах за Нарвской заставой, райкомовец, носивший очки в металлической оправе, сказал:

— Первым делом вас к работницам придется послать. Завтра женский день. Пусть увидят, что путиловцы поднялись. Это им смелости прибавит. Кто из вас к текстильщицам пойдет?

_ Ну, хоть мы, — согласились котельщики.

— Ладно, идите вы, а этих молодцов, — указал он на Васю с Демой, — к «Ландрину» пошлем, а потом на «Новый Айваз». У них и проводница под стать…

Он повернулся к девушке, сидевшей у окна, и сказал ей:

— Забирай, Катя, своих.

Кокорев с Рыкуновым не ждали, что их пошлют с девушкой. Но возражать было неловко.

Растерянно переглянувшись меж собой, парни пропустили Катю вперед и вышли за ней на улицу.

«Опозоримся теперь, — досадуя, думал Дема. — Дядьке очкастому хоть намекнули бы, что выступать не умеем… Может, выручил бы. А с ней как? У самой душа в пятки уйдет». На всякий случай, он все же подравнял шаг с девушкой и спросил:

— А что нам на фабрике делать придется?

— Как что?! Разве вы не знаете? — удивилась она. — Я вызову Самсонову, она работниц соберет, а вы речь скажете…

Услышав слово «речь», Дема даже присвистнул.

— Вот так раз! Какую такую речь?

— Самую простую, какая выйдет.

— А если собьемся или еще что?

— Подумаешь, трагедия! — с видом знатока успокаивала его девушка. — Там все свои будут. Да и товарищ подскажет, добавит чего-нибудь.

— Нет уж, пусть тогда он первым, — начал убеждать ее Дема. — Вася и книги разные читает… и язык у него лучше подвешен.

— Что-то не заметила я, — покосившись в сторону молчаливого, сумрачно шагавшего Кокорева, засмеялась девушка. — Не с испугу ли ваш Вася язык проглотил?

— Не горазды мы говорить, — заступился за товарища Дема. — Если бы кувалдой или кулаком, — это, пожалуйста, всегда готовы. А речам не обучены. Вам-то, конечно, привычней… да и полегче женщине с женщинами. Может, выскажетесь за нас, а? — предложил он. — Мы вам все растолкуем.

— Нет, как же я могу за вас? — стала возражать Катя и тут же созналась. — Я ведь тоже никогда речей не произносила.

— Чего же мы с вами делать-то будем? — всполошился Дема и, повернувшись к Васе, спросил: — Не вернуться ли за котельщиками?

— Не надо, — буркнул тот, — обойдемся без них.

Девушке Кокорев показался нелюдимом. «Шуток не понимает, рассердился», — подумала она.

Вскоре друзья почувствовали сладковатый запах конфет, распространившийся по всей улице.

— Вот и фабрика, — сказала Катя. — Вы постойте здесь…

Она прошла вперед и скрылась в проходной.

— Ох, и осрамимся же мы сейчас! — произнес Дема, с опаской поглядывая на фабрику. — Выбежит таких, как она, сотни две, а мы с тобой — ни бе, ни ме, ни кукареку.

— Тебе-то чего тревожиться? Ты, по-моему, уже наловчился говорить… без запинки всякую чепуху молол, — подковырнул его Вася.

— Ага-а, завидно стало? Я, брат, сразу ее приметил, — признался Дема. — Вот, думаю, девушка; если б с такой подружиться, — пешком бы не поленился сюда ходить.

Алешина вернулась минут через двадцать.

— Все устроено, — сказала она. — Нас через проездные ворота пропустят. Они в упаковочной собираются, от каждого цеха по нескольку человек.

Высокие ворота оказались чуть приоткрытыми. В узкую щель сначала проскользнула девушка, за ней протиснулись бочком и путиловцы. Они прошли мимо сторожа и очутились в длинном складском помещении, где рядами стояли пестро раскрашенные жестяные банки, грудились ящики и пачки оберточной бумаги.

Здесь путиловцев уже поджидали работницы.

Черноглазая женщина в белой косынке о чем-то пошепталась с Катей и, оглядев присутствующих, предложила:

— Давайте начнем. Остальных ждать не стоит, а то еще «Буркач» сюда заглянет… И, пожалуйста, без шума, — предупредила она. — К нам путиловцы пришли. А зачем?.. Они вам сейчас сами расскажут. Прошу…

Черноглазая обернулась к парням и жестом пригласила подойти ближе.

_ Говори первым, — подтолкнул Дема Васю.

Кокорев снял шапку, тряхнул кудрями и, приблизясь к сидящим, негромко заговорил:

— Товарищи женщины, нас послали к вам тридцать тысяч путиловцев. Сегодня нас всех уволили. Так что видите вы перед собой безработных. Сначала забастовало у нас две мастерских. Потребовали принять зря уволенных и повысить расценки. Директор завода — генерал Дубницкий — не стал слушать наших делегатов. Он прогнал их и пригрозил закрыть мастерские. На такое хамство мы решили объявить забастовку по всем мастерским. А сегодня приходим к воротам и узнаем: получай расчет и иди, куда хочешь. Вам нечего объяснять, что это значит. Сами знаете, сколько на еду денег надо. А фабриканты и заводчики в три горла жрут да еще грозятся на фронт отправить. Мы воевать не боимся, не из трусливых. Только незачем нам за богачей кровь проливать. Мы еще подумаем, кого бить следует..

«Вот так Вася! — восхищался Дема Рыкунов. — Прямо заправский оратор! И где только он таких слов нахватался? Наверное, все листовки запомнил..»

Дема слегка выпятил грудь и, подбоченясь, стоял с гордым видом: глядите, мол, какие мы, путиловцы!

Женщины невольно подумали:

«Ну, если там, на «Путиловце», хотя бы тысяча таких здоровяков, держись тогда полиция, — все разнесут. С такими и против казаков не страшно выйти».

А Кокорев, облизывая сохнувшие от волнения губы, говорил недолго и закончил свою речь призывом:

— Пролетариям нечего терять, кроме своих цепей. Бросайте работу, выходите завтра на улицы и присоединяйтесь к нам.

Работницы хотели было захлопать в ладоши, но черноглазая, подняв руки, остановила их:

— Чшш… Тише! Без хлопков обойдемся. Путиловцы правильно говорят. Довольно терпеть. Завтра наш женский день. Сговаривайтесь по всем цехам не выходить на работу. Хватит господ конфетами кормить. Пусть перцу попробуют. Что скажем путиловцам? — спросила она у присутствующих. — Поддерживаем их?

— Поддержим, — ответили женщины, — присоединяемся.

Прощаясь, работницы пожимали руки Кокореву, Рыкунову и давали советы, на какие фабрики им еще следует зайти. Одна из них сунула жестяную коробку монпансье и шепнула:

— Барышню свою угостите… и чаще заходите к нам.

На улицу Кокорев вышел повеселевшим. От его хмурого вида не осталось и следа: глаза светились, щеки пылали.

— Куда теперь? — спросил он у Кати.

— К нам, на «Айваз», — ответила она.

Вася вытащил из кармана конфеты и протянул их девушке.

— Это вам от нас обоих.

Катя тотчас же раскрыла коробку, чтобы угостить путиловцев леденцами. И в это мгновение она заметила на другой стороне улицы длиннолицего парня с конки. Он стоял спиной к ним и делал вид, что читает афиши, наклеенные на заборе. «За мной следит, — поняла девушка. — Значит, я всюду таскаю за собой шпика. Подвела и райкомовцев и этих парней. Как быть? Надо немедля предупредить их».

Протянув путиловцам монпансье, она вполголоса сказала:

_ Угощайтесь и слушайте меня. Только не оборачивайтесь. На той стороне улицы стоит долговязый парень с поднятым воротником. Это шпик. Он с утра следит за мной. И, видно, был в «Долине». Что теперь будем делать?

— Надо отучить его ходить по следу, — сказал Вася.

— Верно, — подхватил Дема. — Сделаем так: вы идите на «Айваз», а я останусь и посмотрю, за кем он пойдет. Если за вами, то нагоню где-нибудь на пустыре и так намну бока, что он дорогу сюда забудет.

— Только осторожней: у таких оружие может быть, — предупредила Катя.

— Будьте спокойны, зря кидаться не стану. Если не побью, то уведу за собой. Пусть походит. Без полицейских он меня не возьмет, да и струсит пойти туда, куда мне захочется. — Говоря это, Дема крепко пожал руку девушке, затем своему приятелю и хитровато посоветовал: — Ты, Вася, в случае чего, не оставляй Катюшу одну, проводи прямо до дома и адресок запомни. Может, в гости когда позовет.

— Пожалуйста… в любое воскресенье буду рада видеть вас, — сказала девушка.

Вася Кокорев хотел было взять Алешину под руку, как это делают провожатые, но у него не хватило смелости, и он пошел рядом. А Дема круто повернулся и зашагал в обратную сторону. По пути он внимательно всмотрелся в парня, читавшего афиши. «Никак Мокруха? — удивился он. — Ну, конечно, сын кабатчика. Их трактир у Красненького кладбища. Это из-за него Фильке от отца досталось. Значит, брат не зря отлупил его. Ах, гадина, шпиком стал! Погоди, я тебе и за прошлое и за сегодняшнее всыплю!»

Дема завернул за угол и, притаясь, стал наблюдать в узкую щель меж стеной и водосточной трубой за сыщиком. Тот, постояв некоторое время у афиши, огляделся, прошел шагов двадцать вперед и юркнул под арку ворот. Вскоре он вновь появился, но уже не в кепке, а в серой барашковой папахе. И под носом у Мокрухи виднелись темные усики.

«Ну и ловок! — изумился Дема. — Прямо оборотень. В минуту иным стал. Жаль, у меня запасной одежды нет. Может, шапку на другую сторону вывернуть?.. Не, нельзя, еще приметней буду. Лучше щеку повязать».

Он так и сделал: снял закрученный на шее шарфик, повязал им щеку, как это делают при флюсе, и пошел следом за Мокрухой.

Сыщик шагал скособочась и волоча правую ногу. «Хромым прикидывается. Ишь, хитрюга! — сердясь, думал Дема. — Погоди, скоро я тебя выпрямлю!»

Мокруха явно следил за Алешиной и Кокоревым. Как только они прошли под железнодорожный мост и скрылись из виду, он мгновенно перестал хромать и чуть ли не бегом устремился вперед.

Дема не побежал за ним, а поднялся на железнодорожную насыпь и сверху стал. наблюдать за сыщиком. Тот не сразу вышел из-под моста, а раскуривал трубку и, видимо, выжидал, чтобы между ним и выслеживаемыми появились пешеходы. Он показался на панели, когда Катя с Васей ушли далеко.

Дема решил не идти следом за сыщиком. По железной дороге он добрался до Сердобольской улицы и там еще с насыпи увидел, что Алешина с Кокоревым прошли через пролом в заборе в Лесной парк. «Зачем они туда? — недоумевал он, но тут же сообразил — Мокруху, видимо, заманивают». Он бегом спустился вниз и поспешил к парку.

Лесной парк по всем направлениям был изрезан лыжными следами и узкими тропинками, протоптанными в глубоком снегу. Только прямая дорожка оказалась шире. Дойдя до скамейки, Катя с Васей уселись рядом и осторожно стали поглядывать по сторонам: не прошел ли за ними следом и шпик. Пора было избавляться от него, так как до завода «Айваз» оставалось не более десяти минут хода.

На город уже наползали ранние северные сумерки. В парке сгущались тени, поэтому нелегко было разобрать, что творится за стволами дальних деревьев.

Оглядевшись вокруг, Вася пожал плечами:

— Ни шпика, ни Демы, — произнес он. — Не потеряли ли они нас?

— Если потеряли, то еще лучше. Сейчас мы пересечем парк, пройдем два-три квартала и очутимся около завода, — ответила Катя и вдруг вцепилась в руку путиловца. — Вы ничего не заметили? Вон там, левей нашей дорожки, кажется, кто-то пробежал и спрятался за деревом.

— Мне тоже показалось. Знаете что? Вы посидите здесь, а я пойду взгляну. Если это шпик, то Дема идет сзади и не даст ему убежать. Вдвоем мы скорей отделаемся от него.

— Только осторожней: у него оружие может быть, — еще раз предупредила девушка.

Этот кареглазый юноша с ямочкой на подбородке нравился ей.

«Только бы с ним ничего не случилось!» — думала Катя, с тревогой вглядываясь в сгущавшуюся мглу. Кроме удалявшегося Кокорева, она никого больше в парке не видела. Даже на дальних дорожках не было прохожих.

«Где же замешкался его товарищ? — досадовала Катя. — А вдруг тот выстрелит из-за дерева? Или сразу нападут несколько человек? Я же не смогу помочь, у меня листовки. Может, зарыть их поглубже в снег?.. Лучше бы я не отпускала его. В темноте мы бы запутали сыщика и ушли. Зря надеялись на этого увальня…»

Дема тем временем стоял, притаясь за раздвоенным тополем, и, не спуская глаз с сыщика, думал: «Хорошо, что в парке больше никого нет, не помешают мне. Только вот как незаметно подобраться к нему? Осторожный, гад, все время оглядывается».

Сыщик первым увидел приближавшегося Кокорева.

«Почему он идет сюда? — не мог понять Аверкин. — Неужели заметили? На всякий случай надо достать браунинг».

Сыщик хотел было сунуть руку в задний карман брюк, как вдруг услышал позади хруст снега. Он обернулся и, увидев перед собой рослого и широкоплечего путиловца с повязанной щекой, прижался спиной к дереву и стал нащупывать рукоятку пистолета.

— Ты за кем, Мокруха, подглядываешь? — делая еще шаг, спросил Рыкунов.

— Проходи мимо, а то пулю в лоб получишь! — пригрозил Аверкин, рывком вытаскивая браунинг.

Но взвести пистолет сыщику не удалось: Дема прыжком сбил его с ног и, навалившись всей тяжестью, с такой силой стиснул запястье, что кисть аверкинской руки невольно разжалась и браунинг выпал.

Подоспевший Кокорев подобрал пистолет и, как только сыщик закричал, забил ему рот снегом. Потом он помог Рыкунову задрать полы застегнутого пальто шпика выше головы и связать их. Аверкин словно попал в мешок. Собственное пальто стало для него темницей. Взяв длинный аверкинский шарф, Дема с Васей так стянули им шпика, что тот не мог шевельнуть ни руками, ни головой. Кричать было бесполезно: подбитое ватой пальто заглушало звуки.

Аверкин, чувствуя, как парни ремнем стягивают ему ноги у щиколотки, в страхе думал: «Что же они со мной сделают? Проклятая девка, это она натравила их на меня! А я еще жалел ее. Таких не то что в ссылку, вешать надо».

Снег растаял во рту. Проглотив горькую слюну, шпик забился и закричал:

— Отпустите сейчас же! Хуже будет… в тюрьме сгниете!

Но парни, конечно, не слышали его угроз. Усевшись на связанного шпика, Дема отдышался и сказал Васе:

— Выбирайтесь отсюда. Если тихо на улице, — не возвращайтесь, я тут один справлюсь.

— Затащи его куда-нибудь подальше и брось.

— Ладно, иди. Соображу, что сделать.

 

Глава пятая.

ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ВИТАЛИЯ АВЕРКИНА

Взвалив сыщика на плечо, Рыкунов понес его в глубь парка.

«Куда же мне его деть? — размышлял он по пути — в снег кинуть или в кусты? Не найдут, закоченеет еще на холоде. Вроде человека убьешь. А оставить на виду, — раньше времени заметят и развяжут. Нашел же я себе занятие!»

Впереди путиловец заметил огоньки. Они то появлялись, то скрывались за стволами деревьев. «Живут там, что ли? Надо поглядеть, может, сарай какой найду».

Сбросив свою ношу в сугроб, Дема пошел прямо на огни. Минут через пять он увидел небольшие темные строения, а за ними — высокие каменные дома. Свет был лишь в некоторых окнах.

«Не огорожено», — обрадовался Рыкунов и стал приглядываться к низким строениям. У одного из них широкая дверь была приоткрыта. Он подошел ближе и заглянул в сарай. Там белела груда поленьев. «Вот где я его запру, — решил Дема. — Самое подходящее место. До утра не найдут».

Аверкин, лежавший в снегу, не мог понять: ушли парни из парка или стоят поблизости и наблюдают за ним? Он пытался вслушиваться, но звуки не пробивались сквозь толщу сукна и ваты. В этом тесном мешке, покрывавшем половину тела, духота становилась невыносимой. Спина и грудь Виталия взмокли от жары, а бедра и колени стыли на холоде. «Так я задохнусь либо отморожу ноги, — думал он. — Надо скорей высвободиться».

Аверкин принялся извиваться, дрыгать ногами, кататься по снегу… Но путы не ослабевали. Ему стало еще жарче. «Что же делать? Кричать бессмысленно. Надо выкатиться на дорогу и ждать. Авось какой-нибудь прохожий наткнется. Но в какой стороне дорожка?»

Сыщик несколько раз перекатился. Кругом был мягкий снег. «Не сюда», — понял он и стал перекатываться в обратном направлении…

Когда Рыкунов вернулся, то на старом месте сыщика не нашел. Снег вокруг был примят и взрыт.

«Куда же он делся? — не понимал путиловец. — Неужто развязался и ушел?» Дема пригнулся и, заметив широкий след, пошел по нему. Вскоре он наткнулся на притихшего Аверкина, который так вывалялся в снегу, что походил на белый заледеневший ком.

«Вот ведь ловкач! — изумился Рыкунов. — Даже связанным норовит удрать. Такого только под замком удержишь».

Стряхнув с сыщика налипший снег, он вновь взвалил Аверкина на плечо и понес к дровяному сараю. В сарае Дема бросил его на опилки, придавил сыщика тяжелыми козлами и, выйдя на улицу, запер дверь на засов.

Аверкин некоторое время не шевелился. «Куда они принесли меня? — не понимал он. — Не в сторожку ли, чтобы здесь, в глубине парка, пытать? Ну, конечно, им надо же знать, кого я выследил и какие сведения передал охранке. А что я им скажу? Разве кто поверит, что я ни слова не говорил своему начальству об Алешиной? Никогда. А она нехорошо поступила со мной. Какой же я все-таки невезучий! Ведь с детства страдаю из-за девчонок!»

В пятнадцать лет Виталий влюбился в гимназистку Тусю Бонич. Он часами мерз в скверике перед ее окнами, ожидая, когда девчонка сделает уроки и выйдет гулять. Туся обычно появлялась одна. Он узнавал ее по белой шапочке, беличьей шубке и муфточке. Девочка шла с гордо поднятой головой, как бы никого не замечая. Она прогуливалась по набережной Екатерининского канала. Там у парапета стояла дощатая сторожка с небольшими оконцами. Лишь летом, когда у стенки канала останавливались баржи с тесом и кирпичами, в будке появлялся сторож; в остальное же время она пустовала.

Обогнав Тусю боковой дорожкой, Виталий мчался к этой сторожке и дождавшись девочку, вполголоса подзывал:

— Бонич! А у меня сегодня шоколадные конфеты… Хочешь?

Гимназистка каждый раз колебалась: идти или не идти? Конфеты строго-настрого были запрещены матерью. Мать боялась, что сладости испортят ровные, сияющие, как жемчужинки, зубы девочки.

— А ты никому не скажешь? — растерянно оглядываясь по сторонам, спрашивала Туся.

— Ей-богу. чтоб мне провалиться… — клялся он. Колебания были недолгими. Разве утерпишь, когда хочется сладкого? Еще раз оглянувшись, девочка вбегала в будку и садилась на скамейку так, чтобы с панели ее никто не заметил.

Аверкин, глотая слюну, смотрел, как Туся не спеша и с наслаждением поедала конфету. Потом он вытаскивал из кармана вторую, более дорогую, и, вертя ею перед глазами, говорил:

— А за эту два фанта.

Девочке неприятен был мокрогубый, похожий на дятла мальчишка. Но желание поесть шоколаду пересиливало брезгливость. Зажмурив глаза, она вытягивала вперед лицо, точно готовясь к чему-то неприятному, и просила:

— Только быстрей.

Он торопливо вытирал рот рукой и целовал сладкие, судорожно сомкнутые губы девочки. После этого Туся забирала шоколадку, прятала ее в муфточку и убегала в сквер.

Чтобы чаще видеться с Бонич, ему нужны были деньги. Виталий воровал их из кассы у отца, из сумочки у матери и у товарищей. Однажды старшеклассники заметили, как Аверкин в раздевалке обшаривал карманы шинелей. Они тут же избили его и повели к начальнику гимназии. Тот, выслушав гимназистов, побледнел и воскликнул:

— Подлец, ты же опозорил всю гимназию! Виталий чувствовал, что и Сан Санычу хочется

ударить его. Но начальник был сдержанным человеком, он лишь щелкнул пальцем по кончику его носа и, повернувшись к старшеклассникам, трагическим шепотом потребовал, чтобы те поклялись «честным, благородным словом» никому не говорить о случившемся. Потом он закрыл Аверкина в пустом классе и послал сторожа за отцом.

«Значит, быть мне без обеда до вечера, — заключил Виталий, усаживаясь за парту. — Отца они не скоро вызовут, а мать, конечно, не пойдет из-за меня в гимназию. Она любит только Всеволода, а я для нее «балбес… гадкий, противный мальчишка». — Так размышляя, он машинально вытащил перочинный ножик и стал вырезать на парте букву «Т». — Ну и ладно, пусть не приходит. У отца-то я откручусь».

Виталий не понимал отношений отца с матерью. Жили они какой-то странной жизнью: мать никогда не видела «Красного кабачка», а отец лишь раз или два в месяц приезжал в городскую квартиру и вел себя неестественно, словно непрошеный гость. Мать в такие дни ходила с повязкой на голове, как при мигрени, и разговаривала с отцом, едва разжимая губы. Она морщилась от каждого его шумного движения и презрительно говорила: «Вот мужлан!»

Виталий не раз слышал, как сплетничающие соседки называли его старшего брата «богомоловским», хотя Всеволод во всех своих тетрадях писал фамилию: Аверкин. Правда, отца он называл не папой, а Фролом Семеновичем и говорил с ним на «вы», как с чужим.

Разбитной и бойкий на язык, отец в городской квартире вдруг делался угрюмым и настороженным. Его хохолок на лысеющей голове как-то жалко топорщился, а острый кончик носа становился красным. Он то сидел нахохлясь, то вдруг напивался, пинал ногой стулья и кричал:

— Кто я здесь — хозяин или приказчик? Ишь, господа! Да вы должники мне по гроб жизни. Кто ваши шашни и грехи покрывал? Думаете, что без вас кабачишко не получил бы? Шиш! Он мне полагается за верную службу и сокрытие богомоловских тайн. А если он ваш, то отправляйтесь на Краснокабацкое шоссе и обирайте пьяных, а я тут останусь, поживу, как фон-барон в четырех комнатах!

Отец даже не оставался ночевать, а уезжал к себе за Нарвскую заставу. Виталию тоже не нравилась жизнь в городской квартире, и он часто ездил к отцу. Там для него было раздолье: он бегал с заставскими ребятишками, куда хотел, и делал, что нравилось. И никто ему не говорил: «Боже, какой ты грязный! Сейчас же вытри губы и нос… И не держи руки в карманах».

У отца не трудно было раздобыть денег, накупить сладостей и выменять их на рогатки, пращи и самодельные пистолеты. Свои игрушки Виталий хранил в верхней комнате кабачка, потому что мать выбросила бы их на помойку.

«Скоро ли отец приедет? — с нетерпением поглядывая в окно, думал запертый в классе Аверкин. — Ведь обедать охота. Эх, не догадался я стащить чей-нибудь завтрак!»

Отец приехал в гимназию под вечер, когда занятия кончились. Узнав от начальника гимназии о воровстве Виталия, он удивленно хмыкнул и сказал:

— А у меня, понимаете, как будто ничего не пропадало.

— Возможно, дома он не безобразничает, а у нас почти каждый день гимназисты жаловались на пропажи. Сегодня ваш сын уличен! С поличным… да-с! Чтобы не ставить вас в неловкое положение и не позорить гимназию. лучше будет, если вы без шума заберете сына, а пас официально известите, что он изъят по болезни. Против совести вы не погрешите. Воровство называют клептоманией, а клептомания- болезнь.

— А начисто замять это дело никак невозможно? — спросил кабатчик. — Я свиньей не останусь, отблагодарю.

— К сожалению… помочь не могу, — разведя руками, ответил начальник гимназии. — Это решение попечителя.

Кабатчика Аверкина возмущало не то, что сын обворовывал товарищей, а другое: как он смел попасться? Идя домой, он закатил Виталию оплеуху и стал допытываться:

— Ты, наверное, и по моим карманам шастал? И в кассу лапу запускал?

Долговязый мальчишка шел сгорбившись и противно хлюпал носом. Кабатчик еще раз ударил его по затылку, и это словно встряхнуло сына. Он вдруг взвизгнул:

— А ты меня ловил?.. Ловил, да? А еще дерется! Сам будто лучше.

«Ну и подлюга же растет!» — отметил про себя кабатчик. Но вслух назидательно сказал:

— Если воруешь, то воруй с соображением — не попадайся.

Мать, узнав, в чем провинился Виталий, побелела и затряслась.

— Боже, какой позор! Этого еще нам недоставало! — воскликнула она. — Всеволода только начали принимать в хороших домах… А теперь что же? Ему всюду откажут. И сплетни пойдут — Аверкины воры! Глаза никуда не покажешь…

— Перестань, сплетен не будет, — попытался остановить ее отец. — Сказано тебе — все обойдется по-благородному: сам заявление подам, что беру-де, мол, мальчишку по болезни.

— Это твое учение! — накинулась мать. — Когда он не ездил к тебе, был ласковым и послушным. А сейчас — чудовище, негодяй! Весь в тебя — такой же грубый и подлый. Почему я не придушила его еще в люльке!

Мать разрыдалась, потом вдруг в бешенстве бросилась к комоду и стала выбрасывать белье.

— Оба уезжайте отсюда… чтоб глаза мои вас не видели!

Отец только покряхтывал, собирая с пола белье. Увязав его в узел, он послал прислугу за извозчиком и приказал Виталию:

— Одевайся, у меня будешь жить.

В тот же вечер они уехали за Нарвскую заставу. По пути Фрол Семенович успокоился и стал рассуждать по-деловому:

_ Что же оно теперь получилось: по ученой части ты не пошел, в писаря еще не возьмут, — мал. Значит, — в кабатчики! Но ты не жалей; наше дело не хуже других. Ежели его умеючи вести, то всегда в люди выбьешься. Я ведь с простых половых начал: посуду мыл, грязь подтирал, чаевые копеечки копил… а теперь собственное заведение имею.

На другой день отец выдал Виталию небольшие кожаные манжеты, клеенчатый передник и сказал:

— Отпускаю тебе в кредит по своей цене три бочки пива. В каждой бочке по двадцать ведер. Вот и решай задачку: надо так продать, чтоб не дороже моего было, соленый горошек оправдать и самому в выгоде остаться. В помощники получишь Ваську-полового, вдвоем и управляйтесь. Вес, что заработаешь, — твое. Понял?

— А чего не понять? — буркнул Виталий. — Думаешь, не видел, как ты опивки в бочку сливал? И по кружкам сосчитать сумею, не бойся.

С первого же заработка Аверкин купил шоколадку и поспешил в скверик под окно Туси Бонич.

Больше часа он просидел в скверике, а Туся не показывалась. Виталий лишь заметил, как время от времени край занавески в ее окне отгибался. Девочка, видимо, наблюдала за ним.

Решив во что бы то ни стало выманить сладкоешку, Виталий вытащил из кармана шоколад и стал вертеть его в руках. Но это не помогло. Туся продолжала прятаться дома.

Обозлясь, Аверкин разорвал обертку с шоколада и на клочке бумаги крупно написал: «Если не выйдешь, — твоя мамаша все узнает».

Вскарабкавшись по водосточной трубе до бель-этажа, он стал ногой на карниз, поплевал на записку и прилепил ее на стекло Тусиного окна.

Занавеска моментально раздвинулась. Показалось испуганное лицо девочки. Она жестами показывала, что сейчас выйдет, пусть только он снимет свой дурацкий листок.

Минут через пять Туся действительно появилась в скверике, вышла на набережную и, оглядевшись, без зова заскочила в сторожку.

— Не смей больше приходить, — сказала она, с трудом сдерживая ярость. — И шоколада твоего не надо. Я знаю, за что тебя выгнали из гимназии.

«Значит, кто-то из старшеклассников проговорился, — сообразил Виталий. — Ну, погоди ж, я им еще отомщу». Он понимал, что рассерженная Туся сейчас уйдет, что удержать ее может только решительный разговор, и он признался:

— Да, крал, но не для себя. Я тебе покупал шоколад.

— Неправда, ты лжешь! Как тебе не стыдно! — испуганно стала возражать она. — Я ведь не просила… ты сам зазывал.

Она вдруг прижала муфточку к глазам и заплакала.

— Не бойся; если ты будешь гулять со мной, я никому не скажу, — принялся уверять ее Виталий. — И шоколад возьми… Я сам заработал.

— Не нужно мне ничего… Отстань! Ты противный, я ненавижу тебя! — плача, выговаривала Туся.

Чтобы успокоить се, Виталий сказал:

— Ну хорошо, перестань… Сегодня я дарю шоколад так… без фантов. Зато ты придешь в четверг в пять часов. Ладно?

Он отнял у девочки муфту и запихал в нее плитку шоколада.

— Не приду… Меня мама не пустит, — продолжала упрямиться она. — И в муфту ничего не клади, я выброшу.

— Если ты это сделаешь, я обозлюсь, а тогда мне все нипочем. Вот, ей-богу, приду к твоей матери или начальнице и расскажу, что из-за тебя меня выгнали из гимназии. Не капризничай, хуже будет.

В четверг, накупив дорогих папирос и пирожных, Аверкин забрался в сторожку. Там он сел на скамейку, заложил ногу на ногу, закурил и, выпуская через ноздри дым, стал посматривать в оконце.

Было уже не менее пяти часов, а Туся все не появлялась. Мимо проходили лишь старушки, прогуливавшие собачек, да няньки с маленькими ребятишками. И вот вдруг на панели показались гимназисты-старшеклассники. Одного из них Аверкин узнал. Это был Гошка Хилков, который схватил его тогда в раздевалке. Виталий отпрянул от оконца и, стоя в глубине будки, с бьющимся сердцем следил за гимназистами. Их было трое. Шли они, держа руки в карманах шинелей, и как-то настороженно оглядывались по сторонам'.

Один из гимназистов перебежал к сторожке и заглянул в нее. Виталий мгновенно прижался к стенке. Гимназист, сделав вид, что не заметил его, захлопнул дверь и торжествующим шепотом сообщил товарищам:

— Здесь он… Пойман! Идите скорей. Расслышав его шепот, Виталий почувствовал, как заныло под ложечкой и все тело покрылось липким потом. «Следили, — понял он. — Что теперь они со мной сделают?» Он торопливо вытащил из кармана перочинный ножик, раскрыл его, зажал в кулаке и руку спрятал за спину.

Гимназисты втроем ввалились в сторожку. Виталий не успел подготовиться к прыжку, как они закрыли дверь на засов.

— Ну, Мокруха, молись, — сказал Гошка Хилков. — Пришел твой последний час. — Гимназист сморщил нос и, поводя им, определил: — Преступник перед смертью курил. Обыскать его!

— Руки вверх! — скомандовал другой гимназист.

Аверкин хотел было ударить его перочинным ножом, но передумал: «Как же я выскочу? Пощады тогда не жди». Он воткнул лезвие ножа в стенку и поднял руки. Гимназисты обшарили его карманы и все найденное выложили на скамейку.

— Ого! Папиросы «Зефир», — удивлялся Гошка Хилков. — У Мокрухи хоть губа и слюнявая, но не дура. А в этом свертке что? Господа, да он просто душка… пирожные эклер, наполеон. За это следует наказание убавить на пять горячих. Чтобы Мокруха не очень расстраивался, предлагаю связать его и положить лицом к стене. Согласны?

— Согласны, — хором ответили гимназисты. Они повалили Аверкина на грязный пол и, как он ни сопротивлялся, сняли с него ремни и, связав ими руки и ноги, бросили лицом к стене. Потом гимназисты разделили пирожные и, чавкая, стали лакомиться.

— Пища богов! — смакуя, похвалил Гошка. Руки у Виталия были туго стянуты. Их резало ремнем. Пытаясь высвободиться, он извивался на полу и, плача от злости, требовал:

— Развяжите… Мне больно. Снимите ремни, говорю!.. Сами ворюги, жрут чужие пирожные, а других обвиняют. Я пожалуюсь, не думайте, что так пройдет…

Но его выкрики никак не действовали на гимназистов. Съев пирожные, они вытерли руки об аверкинскую шапку и закурили.

— Зря нервничаешь, Мокруха, — выпустив несколько колец дыма в воздух, сказал Хилков. — Жаловаться тебе некуда. Из гимназии прогонят, а в полиции — самого сцапают. Мы лакомимся за деньги, которые ты у нас украл. Так что тут все по закону, не подкопаешься. Вот покурим немного кальяну, отдохнем и начнем судить тебя. Палачом назначаю Меднова, прокурором — Антона Мержевецкого, а сам буду главным судьей. Прошу приступить к допросу.

Меднов, прозванный в гимназии за дикую силу «Медей-Печенегом», снял с себя ремень и, хлестнув им Аверкина, спросил:

— Преступник Мокруха, признавайся, — зачем сюда пришел? Кто твоя жертва?

— А вам какое дело? Не скажу! А за ремень — камнем еще получишь!

— Обвиняемый, не грубить! За грубость буду наказывать, — басом предупредил Хилков. — Прошу перед судом отвечать вежливо… и только одну правду.

Меднов еще раз ударил ремнем и потребовал:

Говори, кому носишь пирожные и шоколад? — Отстань, чертов Печенег! — взвизгнул Виталий и связанными ногами лягнул Меднова.

О! Это уже наглость, господа, — заключил «судья». — Накладываю штраф: отрубить ему две банки!

«Палач» с такой лихостью выполнил приказание Хилкова, что Виталию показалось, будто ему оторвали на животе два кусочка кожи.

— Ты, подлец, долго еще будешь преследовать Тусю Бонич? — спросил «прокурор».

«Ах, вот кто! Она, подлюга, прислала их сюда! — понял Виталий. — Поэтому и сама не пришла. Ну, ладно же, предательница, я отомщу тебе». В злости он стал наговаривать на Тусю: — Я не преследовал, сна сама зазывала сюда и лезла целоваться.

— К тебе, к Мокрухе, лезла? — не поверил Хилков. Он переглянулся с Медей-Печенегом, и они, развеселясь, издевательски заржали. А «прокурор» побледнел.

— Да, ко мне, — твердил свое Виталий. — Но не дарма, она требовала, чтобы я ей шоколад носил.

— Лжешь, подлец! — не вытерпев, выкрикнул Мержевецкий и ударил Аверкина по щеке.

— Заткните поганую пасть. или я изувечу!

— Затыкай! — приказал Хилков «палачу». — Суду все понятно.

Медя-Печенег, зажав Виталию нос, запихал ему в рот скрученный шарф. «Судья» поднялся и объявил приговор:

— За воровство, наглость и вранье — приговариваю Мокруху к двадцати пяти горячим. При этом предупреждаю: если он еще раз появится в наших местах и будет приставать к девчонкам, — то изловить его, вора, подвесить головой вниз и нанести пятьдесят ударов палкой по голым пяткам. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Приступить к экзекуции.

«Палач» немедля повернул связанного Аверкина лицом вниз. Один из гимназистов уселся на плечи. Другой на ноги и спустил Виталию штаны…

Широкий и толстый ремень, имевший на конце медную петлю застежки, бил больно. Ягодицы точно обжигало кипятком. Аверкин не мог шелохнуться. Он взмок от боли и захлебывался в крике, но его никто не слышал.

Когда гимназисты, развязав затекшие руки и ноги Виталия, отпустили его, он не смог подняться, а только охнул и опять ткнулся лицом в грязный затоптанный пол. Мержевецкий, пихнув его ногой, предупредил:

— Если пожалуешься, — хуже будет! Запомни! Гимназисты забрали папиросы и, — выскочив из будки, захлопнули дверь.

Отлежавшись, Виталий в темноте побрел домой. В окне Туси Бонич сиял яркий свет. Она, наверное, торжествовала. Он отломил от водосточной трубы толстую сосульку, чтобы бросить ее в стекло, но передумал: «Сегодня мне не убежать. Еще успею отомстить. Никому из них пощады не будет».

Несколько дней он не мог сесть, спал только на правом боку и животе, но никому не жаловался. Накачивая из бочки пиво и разнося его по столикам, Виталий обдумывал, как лучше наказать гимназистов.

В «Красный кабачок» часто заходили парни с Емельяновки, пиратствовавшие в Гавани и на реке Екатерингофке. Они продавали кабатчику то, что им удавалось стащить с кораблей и барж, покупали вино и уходили хулиганить в Екатерингофский сад. Вот этих емельяновских пиратов Виталий и решил нанять для мщения. Рассказав их главарю — Мишке Ершастому, — что нужно сделать с гимназистами, Аверкин спросил:

— Сколько за работу возьмете водки?

— За каждого гимназиста по бутылке, — не задумываясь, ответил Мишка-Ершастый. — Разделаем так, что родная мать не узнает.

— Идет, — согласился Виталий.

Вечером в темноте он наклеил на окно Туси Бонич крошечную записку: «В четверг в пять часов жду на старом месте В.». Ему все еще не верилось, что девочка предала его. «Если старшеклассники не придут, — значит, она не виновата», — думал он.

В четверг емельяновские парни, получив от Аверкина в задаток бутылку водки, устроили засаду в сторожке. А сам Виталий с папироской в зубах прошелся мимо гимназии и уселся на скамейке в скверике против окна Туси.

Ждал он недолго. Гимназисты с двух сторон подошли к скамейке и, усевшись с ним рядом, схватили за руки.

— Молчать и не сопротивляться, — приказал Медя-Печенег, — иначе тут же забьем кляп в рот!

— Отпустите, я больше не буду, — плаксивым голосом попросил Аверкин.

— Кто тебе позволил нарушать приговор суда?

— Я тогда не расслышал… простите.

— Тебе же сказано: приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

— Но я же нечаянно.

— Это мы сейчас выясним.

Продолжая крепко держать Аверкина за руки, гимназисты рывком подняли его. Виталий искоса взглянул на Тусино окно: занавеска была отогнута, — девочка наблюдала за ними. Чтобы не показаться трусом, Аверкин вскинул голову и сказал:

— Ведите, не боюсь! Плевал я на ваш суд. И он первым шагнул вперед.

По пути Виталий думал: «Только бы раньше времени они не почувствовали опасности и не потащили в другое место». Он умышленно остановился и заартачился:

— Дальше я не пойду.

Но гимназисты не стали слушать Аверкина; дав пинка, силой потащили его в сторожку. А там на них накинулись емельяновские парни со свинчатками..

Драка была недолгой: через несколько минут окровавленные и оглушенные гимназисты лежали на полу.

— Чего еще устроить? — спросил Мишка-Ершастый.

— А вы их не поубивали ли? — спросил Аверкин.

— Не бойся! Чего этим бугаям сделается? Сомлели только.

— Тогда дайте им по двадцать пять горячих. Пусть помнят, как других бить.

***

В субботу утром в «Красный кабачок» зашел околоточный. Старый Аверкин, как всегда, налил большую стопку водки и сказал:

— Мое почтеньице Евсею Антонычу.

Околоточный припухшими глазами оглядел помещение — нет ли постороннего народу — и, буркнув: «Ваше здоровье», — опрокинул стопку в темную пасть под рыжие усы. Затем крякнул, пожевал квашеной капусты и сиплым басом произнес:

— Так что придется тебе, Фрол Семеныч, младшего со мной отпустить. Пристав требует.

— Пристав? — растерянно переспросил кабатчик. — Да что мальчишка мог натворить? Он же все время тут вертится.

— Не могу знать. Велено немедля.

— Виталька! Собирайся к господину приставу! — крикнул отец. А когда Виталий прошел за стойку, он свирепым шепотом спросил: — Ты чего там наделал?

— Это не я. Емельяновские гимназистов ремнем отстегали.

— Гимназистов? Ремнем?.. Фу ты, господи! — облегченно вздохнул кабатчик. — А мне бог весть что подумалось.

Он торопливо завернул в тонкую оранжевую бумагу две бутылки дорогого коньяку и громко, чтобы его слышал околоточный, произнес.

— Отнесешь господину приставу и скажешь, что я низко кланяюсь.

Околоточный привел Виталия прямо в кабинет пристава — тучного мужчины с крупнопористым красным лицом.

— Так что младший Аверкин доставлен, — доложил околоточный.

— Хорошо, можешь идти, — буркнул пристав и, отвалившись на спинку кресла, хмурым взглядом смерил Виталия с ног до головы.

— Что ж это ты, молодой человек, натворил, а? — грозно шевельнув усами, спросил он. — Ночью из-за тебя людей поднимают.

Мальчик в ответ согнулся, как сгибался его отец перед знатными посетителями кабачка, и вкрадчиво произнес:

— Папаша велел вам кланяться и пожелать здоровья.

При этом он еще раз поклонился и отдал приставу пакет. Тот взял его и, услышав бульканье, несколько смягчившись, сказал:

— Жаль мне твоего папашу, но теперь ничего уж не сделаешь. Проходи за портьеры, там тебя ждет следователь.

В соседней комнате за столом сидел жидковолосый человек с очень бледным и неприятным лицом. Взглянув на Виталия, он отодвинул бумаги, которые читал, и отрывисто спросил:

— Аверкин?

— Ага.

Следователь жестом пригласил его сесть в кресло и уставился на Виталия острыми зрачками блекло-зеленых глаз.

— Гимназисты Меднов, Хилков и Мержевецкий тебе знакомы?

Виталию стало не по себе.

— Да, — ответил он.

— Кого ты подговорил избить их?

— Я не подговаривал… Парни сами заступились за меня.

— Кто эти парни?

— Не знаю. Я их раньше не видел.

— Советую тебе вспомнить и назвать имена, иначе ты отсюда не уйдешь… увезут прямо в тюрьму. У одного из гимназистов сотрясение мозга. Он в больнице… дело может кончиться плохо. А двое Других — дома с постелей не поднимаются. Нам известно, что во всем виноват ты.

— Я их не трогал… Они сами хотели меня бить.

— Но ты ведь цел? А гимназисты избиты. Учти, они все дворяне. Их отцы очень влиятельные люди. Я думал спасти тебя, но ты отпираешься. Придется взять под стражу.

Следователь протянул руку к кнопке звонка. Виталий взмолился:

— Дяденька, миленький, не надо под стражу!.. Я вам все расскажу.

— Прекрасно. Мне тоже не интересно сажать тебя за решетку. Ну-с, я слушаю… Кто они?

«Как же я выдам? Емельяновцы зарежут меня», — вдруг подумал Виталий и почувствовал такой страх, что у него заныло в желудке. Положение казалось безвыходным. Губы у Аверкина затряслись, и он заплакал.

Следователь неодобрительно покачал головой.

— Слезами теперь делу не поможешь, — заметил он. — Если ты боишься своих сообщников, то я могу пообещать: они ничего не будут знать о тебе. Понял?

— Но, если вы обманете, они засекут насмерть.

— Кто они?

— Емельяновские… Мишка-Ершастый, Вадька Косой, Гавря..

— Ага-а! Известные личности. Давно мы до них добираемся.

Следователь что-то записал в настольном блокноте и, опять уставясь на Аверкина, спросил:

— Ты их подкупил?

— Нет, я только угощал.

— Это одно и то же. Подстрекателей еще хуже наказывают.

— Но вы же обещали, — плаксиво напомнил Виталий.

— Да, да. Можешь не беспокоиться. Но спасти тебя может только одно… если ты станешь нашим агентом.

— Как это агентом? Я не понимаю.

— Ты книжки о сыщиках читал?

— Читал.

— Ну вот, будешь помощником сыщиков, а потом, может, сам станешь таким же, как Нат Пинкертон'или Ник Картер.

— А я сумею?

— Сумеешь, дело не сложное, — заверил следователь. — К вам в «Красный кабачок» приходят всякие личности. Ты приглядывайся к ним, особенно к мастеровым. Прислушивайся, о чем они сговариваются и передавай нашим агентам. Заходить они к тебе будут часто. Узнаешь своего по кольцу: оно будет повернуто камнем к ладони. Только об этом никто не должен знать, даже твой отец. Понял?

Виталий кивнул и, понизив голос, спросил:

— А вы мне револьвер дадите? Следователь нахмурился.

— Для чего тебе он?

— А если гнаться за кем или задерживать?

— Этого тебе не придется делать. Ты должен быть незаметным. Понимаешь? Невидимкой. Иначе мы бы взрослого завербовали, а тебя в тюрьму отправили. Но взрослый быстрей попадется, тебя же, мальчишку, мало кто заподозрит. Ты должен делать вид, что разговоры посетителей тебя вовсе не интересуют. Позевывай да по сторонам смотри, а сам — ушки на макушке и слушай. Никаких слежек без моего разрешения! И оружия не носить. Оно выдаст тебя.

— Значит, я и полицейскому не могу сказать: «Именем закона, арестуйте вот этого», — да?

— Не можешь. Я же объяснил: ты должен быть самым обычным мальчишкой. Если что срочное, — сообщай агенту, его не будет, — околоточному, но так, чтобы никто не заметил.

«Красный кабачок» находился невдалеке от кладбища, там, где кончался город. Это место было выбрано не случайно. Кабатчик знал, что после похорон к нему будут компаниями заходить «помянуть Усопших». Въезжающие в город также заглянут в первый кабачок, и выезжающие забегут на прощание «опрокинуть» стопочку.

Кроме того, кабачок привлекал к себе всех тех, кто остерегался встреч с полицией. Сюда же после получки скрывались от жен и загулявшие мастеровые.

В «Красном кабачке» можно было «на пропой души» заложить инструмент, пиджак, нательный крест и обручальное кольцо. Старый Аверкин ничем не брезговал.

Как-то зашел в кабачок небритый, длинноносый мужчина в помятом котелке и потрепанном пальто. Он сел в уголок за маленький круглый столик и попросил пару пива. Виталий и прежде замечал этого посетителя, принимая его за спившегося мастерового, и не спешил выполнить просьбу. «На чай с такого много не получишь, подождет», — решил Аверкин.

Длинноносый не выказывал нетерпения, он рассеянно поглядывал по сторонам и ждал. Но, когда Виталий поставил перед ним две кружки пенящегося пива, посетитель раскрыл свой кулак и, показав кольцо, повернутое голубым камнем к ладони, не громко спросил:

— Какие новости?

Виталий в нескольких словах сообщил о парнях с Волынки, которые вчера пили водку и хвастались тем, что они ловко очистили чей-то склад.

Длинноносый поморщился. Сообщение ему явно не нравилось. Виталий тогда рассказал о сезонниках, поломавших кресты на кладбище и унесших бронзового ангела.

— Не то, — вновь сморщась, сказал переодетый агент, — жуликов, конечно, учитывай, но помни — это не главное, пусть их другие ловят. А наше с тобой занятие — следить вон за такими, как те, — он бровью повел на столик, где, сблизив головы, сидели мастеровые и о чем-то негромко разговаривали. — Эта дичь поважней. Подберись-ка и послушай, о чем они шепчутся.

Отправив полового в погреб за новой бочкой пива, Виталий принялся сметать салфеткой крошки со стульев и, как бы невзначай, приблизился к мастеровым. Убирая посуду на соседнем столике, он прислушивался. Рабочие говорили о каком-то мастере, которого собирались выкатить из цеха на тачке. Из дальнейших разговоров Виталий понял, что в кабачке сошлись путиловцы. Они тянули маленькими глотками пиво и сговаривались, как под видом поминок провести в воскресенье на кладбище совещание. Когда они стали договариваться о часе и пароле, рябоватый мастеровой вдруг с опаской оглянулся: не подслушивает ли кто? Увидев сына кабатчика, старательно вытиравшего клеенчатую скатерть на соседнем столике, он, видно, решил, что мальчишке не интересны их разговоры, и предложил:

— Лучше всего во время обедни собраться. Меньше гуляющих будет.

Рабочие попросили еще по кружке пива и стали разговаривать громче, посмеиваясь над курчавым парнем, принесшим за пазухой голубя. Голубь был рыжеватый, с шишкой над клювом.

Путиловцы долго не засиделись: сперва ушел рябой, затем голубятник, а за ними — остальные.

Виталий, рассчитываясь с переодетым агентом охранки, коротко рассказал, о чем сговаривались рабочие. Тот подмигнул ему и похвалил:

— Молодец, чисто работаешь, — и тут же похвастался. — А нюх-то у меня прямо собачий. Не зря нас легавыми зовут, за версту дичь чувствую. Теперь они от меня не уйдут.

И, действительно, в воскресенье полицейские устроили на кладбище облаву. Виталий видел, как они вывели под конвоем на Петергофское шоссе недавних посетителей кабачка и еще каких-то мастеровых, одетых по-праздничному.

«Не подслушай я, им бы никого не поймать», — горделиво подумал о себе Аверкин и пожалел, что не может похвастаться перед заставскими мальчишками.

В ночь на первое мая на постоялом дворе «Красного кабачка» конная полиция устроила засаду.

Отец Виталия, конечно, злился на непрошенных гостей, но разыгрывал радушного хозяина: в кабачке немедленно были закрыты ставни и створки окованных железом дверей, как это делалось, когда наезжали гулять до утра богатые купцы, полицейским была выставлена водка, закуски.

Пристав Пестов занял боковую комнату. Сняв саблю и мундир, он всю ночь просидел за столиком. потягивая маленькими рюмочками коньяк и закусывая ломтиками лимона,

Утром, когда плохо выспавшийся Аверкин спустился вниз, то застал пристава на том же месте. Лицо Пестова опухло и стало бурым, а глаза налились кровью. Увидев Виталия, он окликнул его:

— Эй ты, послушай! Как тебя там… — И, поманив пальцем, сказал: — Сходи на разведку. Разнюхай, где они сегодня собираются и дай знать мне. Понял? На все даю сорок минут.

Виталию накануне удалось подслушать, что где-то у Коровьего моста будет стоять человек и указывать путиловцам, куда нужно идти на маевку. Аверкин оделся по-праздничному, насыпал в карманы подсолнухов и пошел к Коровьему мосту.

Утро было солнечным. Ручьи в придорожных ка-навах бурлили и пенились. На подсыхающей дороге с громким чириканьем прыгали воробьи. Пешеходов виднелось немного, лишь к кладбищу брели старухи. На Коровьем мосту Аверкин никого не застал, но у изгиба речки он заметил Фильку Рыкунова. Этот коренастый парнишка занимался странным делом: он стоял на камне и длинным прутом хлестал по воде, разбивая плывущую рыжеватую пену и мелкие льдинки. Филькино занятие больше подходило для пятилетних ребятишек, поэтому Аверкин не без из-девательства спросил:

— Филь! Ты никак масло сбиваешь? Не помочь ли тебе?

— Лучше батьке своему помоги пьяных раздевать, а то ему одному не управиться, — послышалось ответ.

— А ты видел, что он раздевал?

— Ладно, проваливай, куда шел.

Филька прежде так грубо не разговаривал с Виталием. Не он ли тот человек, который должен указывать, куда идти на маевку? Аверкин нарочно остановился посредине моста, облокотился на перила и стал лузгать подсолнухи, сплевывая шелуху в воду.

Филька некоторое время неприязненно поглядывал на него, а потом вдруг потребовал.

— Перестань плевать в воду, а то камнем турну!

— А ну, попробуй!

Рыкунов отбросил прут в сторону и решительно взбежал на мост. Виталий даже не изменил позы. Он знал, что Филька слабей его и поэтому продолжал щелкать семечки.

— Сейчас же уходи вон отсюда! — сжав кулаки, настаивал Филька.

— Чего? — как бы не расслышав, переспросил Виталий. — Подсолнухов просишь? Не будет, нищим сегодня не подаем.

И тут случилось неожиданное. Филька налетел на Аверкина, сшиб его с ног и принялся молотить кулаками, не давая подняться. Виталию все же удалось вывернуться и взять верх. Схватив противника за волосы, он уселся на него верхом и стал тыкать лицом в грязь.

— Вот… вот тебе! Будешь еще драться!?.

Но Филька словно взбесился. Плача от боли, он вдруг выгнулся, сбросил с себя Аверкина и ухватился за его волосы. Пиная друг друга коленками, противники покатились по набухшим и склизким доскам моста… Они дрались с такой яростью, что не замечали ни луж, ни дорожной весенней грязи, ни крови, которая текла у обоих из носов.

Путиловский подмастерье — Филька Рыкунов — ни на минуту не забывал о том, что скоро начнут собираться на маевку заводские товарищи, что к этому времени необходимо прогнать сына кабатчика и быть одному у моста, поэтому он дрался, как одержимый, не давая Виталию передышки.

Аверкин изнывал от боли и усталости. Ему вдруг стало страшно: «Не сошел ли Филька с ума?»

— Отстань, отстань, говорю! — взвизгнув, закричал он. И, отбившись ногами, припустился бежать к дому.

Вбежав в «Красный кабачок» он, плача, свалился на пол.

— Что с тобой? — встревожился отец. И пристав свирепо задвигал усами:

— Кто это тебя так?

— Филька Рыкунов с Чугунного переулка. Они его поставили на Коровьевом мосту, чтобы он никого не пропускал на маевку.

Пристав, видимо решив, что рабочие уже собрались, быстро надел мундир, нацепил саблю и скомандовал:

— По коням!

Полицейские вскочили на коней, выехали в распахнутые ворота на улицу и во весь опор поскакали к Коровьему мосту. Но кроме Фильки, обмывавшего у речки разбитый нос, никого они там не нашли.

Обозленный пристав велел схватить парнишку и под конвоем тащить в Чугунный переулок. В домике Рыкуновых полицейские перерыли все вещи, подняли половицы, обстукали стены и, ничего подозрительного не найдя, арестовали Фильку и его отца.

Днем Аверкины открыли «Красный кабачок». Но что-то случилось с заставскими жителями: никто из них не зашел даже побаловаться пивом, хотя день был жарким. И в следующие дни кабачок пустовал.

— Все из-за тебя, — сердясь, сказал отец Виталию. — Ну, чего ты сунулся помогать приставу? Пусть бы он своих пьяниц посылал. А теперь люди обозлились, думают, что мы с полицией снюхались. Так и до беды не далеко. Придется тебе опять к мамаше перебираться, а мне гитаристов нанимать да цыган, чтоб народ песнями приманить.

Длинноносый агент, забежавший в кабачок узнать о подслушанных новостях, даже присвистнул, увидев пустующие столики:

— Пестовская работа? — спросил он.

— Да, — ответил Виталий. — Отец велит мне к матери перебираться.

— Правильно делает. Уходить тебе надо, иначе прибьют. Этот дубина Пестов не только с маевкой глупостей наделал, но и тебя раскрыл. Ему уже влетело от охранного отделения и еще влетит. Я сегодня же доложу по начальству, тебя перекинут.

За пять лет Виталий сменил много мест. Он был официантом на Васильевском острове в кабачке художников, посещал воскресную школу рабочих за Невской заставой, «учился» в Коммерческом училище, работал на заводах Нобеля и Парвиайнена, нанимался статистом в театры. И все для одной цели — разнюхать существование подпольных кружков и навести жандармов на след революционеров.

Служба в охранке избавила Виталия от солдатчины и окопной жизни, но и в столице ему было не легче, — он ежедневно рисковал своей шкурой.

«Как же я не доглядел и так глупо попался. И главное — кому?! — злился на себя Аверкин, ворочаясь на мерзлых опилках в дровяном сарае. — Откуда они знают детскую кличку? Неужели меня еще помнят за Нарвской заставой? Ведь этим парням тогда, наверное, было не более двенадцати лет. Впрочем, шут с ними! Надо скорей выпутываться из западни. Позор, если в охранке узнают, что я попал в руки каких-то щенков. Но что же они намерены со мной делать? Неужели бросили и убежали? Надо попробовать развязаться».

Набрав полную грудь воздуху, сыщик напряг мускулы, стараясь хоть немного ослабить путы, и вдруг услышал треск разрываемой материи. «Пуговицы отдираются или пальто ползет по швам», — сообразил он. Сжав зубы, Аверкин еще больше напружинился, растопыривая локти. Разрываемое сукно затрещало сильней… И вскоре Аверкин почувствовал приток свежего воздуха.

Пальто треснуло в нескольких местах и пуговицы были выдраны с «мясом».

Развязав окоченевшие ноги, Аверкин разулся и, стиснув зубы, растирал ступни до тех пор, пока не закололо в кончиках пальцев. Потом он опять обулся и, стараясь ступать бесшумно, подошел к двери и толкнул ее. Дверь оказалась запертой. Сыщик прислушался: не стережет ли кто его?

Вокруг было тихо, только слева донесся далекий гудок паровоза.

«Как же выбраться отсюда?» — Аверкин огляделся. Слабый свет проникал откуда-то сверху.

По груде поленьев сыщик вскарабкался на сеновал и там увидел небольшое полукруглое окно, выходившее на крышу. Он открыл его и, с трудом протискавшись, выполз на заснеженную крышу.

Сарай был невысоким. Его обступили деревья. Соскользнув как на салазках вниз, Аверкин спрыгнул в сугроб и, увязая чуть ли не по пояс в снегу, выбрался на дорожку.

В парке сквозь ветви деревьев светила луна. Сыщик вытащил из карманчика часы и взглянул на циферблат. Стрелки показывали второй час ночи.

 

Глава шестая.

ЖЕНСКИЙ ДЕНЬ

Утро было морозным и ясным. Заводские трубы не дымили, не пачкали неба, так как по примеру путиловцев загасили топки в кочегарках химики, кабельщики, резинщики, металлисты и текстильщики.

Вася Кокорев не выспался: он очень поздно вернулся с Выборгской стороны, а чуть свет Дема его разбудил.

— Ну как, проводил?

— До самых дверей. Даже окно свое показала.

— А обо мне она не говорила? — поинтересовался Дема.

— Как же! Ну, говорит, и силища у вашего друга, как котенка сыщика поднял. Мы условились встретиться сегодня на Литейном часов в пять. Она обещала подружку захватить для тебя.

— Почему это для меня?

— Ну, пусть будет для меня. Не станем же мы с тобой из-за девчонок ссориться?

— Верно, — согласился Дема. — Идем ребят собирать, Савелий Матвеевич велел. Будем женский митинг охранять.

Они вместе обошли знакомые дворы на Чугунной улице и собрали девять человек самых отчаянных и задиристых парней. Вооружившись кто железной тростью, кто гаечным ключом, они всей ватагой вышли на Петергофское шоссе.

По пустырям и переулкам уже двигались шумные вереницы рабочих. Они шли к площади у Нарвских ворот с песнями и выкриками.

— Смотрите, и тетки какие-то без знамен топают, — не без удивления сказал Дема, показывая на толпу домашних хозяек, размахивающих пустыми кошелками и корзинками.

Это шли намерзшиеся за ночь жительницы деревни Волынка, зря простоявшие с вечера у продуктовой лавки. Они были злыми и шагали с таким видом, точно собирались разнести по пути все магазины и хлебопекарни.

Городовой, стоявший на углу, видимо, заметил приближавшихся разъяренных женщин, обеспокоенно стал оглядываться по сторонам, а затем, подхватив болтавшуюся на боку шашку, рысцой поспешил в чей-то двор.

— Тикает!

— Теток испугался! — засмеялись парни.

— Ату его!.. Бей корзинками! — крикнул клепальщик с верфи и, заложив два пальца в рот, оглушительно свистнул.

— Перестаньте хулиганить! — строго сказал Кокорев. — Попусту не задевайте городовых.

У площади парни разделились на две партии: одни с Васей остались невдалеке от ворот, а другие отправились к трактиру, где могли засесть полицейские.

Площадь заполнялась демонстрантами. Пришли женщины с очень бледными лицами. Ботинки у них были испятнаны, а на юбках темнели, словно дробью пробитые, дырки.

— С «Химика», — определил Вася. — Это от кислоты у них так. А вон те громкоголосые девушки — определенно с тряпичной фабрики, а чуть подальше от них — текстильщицы. — Опрятных текстильщиц нетрудно было узнать по белым пушинкам, прилипшим к одежде.

В этой огромной толпе женщины осмелели и открыто начали высказывать то, что накипело у каждой.

. — Хуже женской доли нет! — выкрикивала работница с заостренным лицом и глубоко запавшими глазами. — Или работай, или в очереди стой. Мы не досыпаем, живем в холоде. Такая жизнь не краше могилы.

Солдатка поддержала ее:

— Наших мужей на фронте бьют и калечат, а мы здесь как проклятые маемся. Вот ночь простояла у пекарни. А что детям несу? Слезы да злость свою. Мужчины, а вы-то чего молчите?! На что надеетесь? Довольно терпеть!

***

Катя проснулась с таким чувством легкости на душе, какое бывает, когда ждешь радостных событий. «Что же случилось? — не могла понять девушка. — Почему так хорошо? Неужели от того, что он проводил к самому дому и вновь захотел встретиться?.»

Кого же она захватит с собой? Ведь близких подруг у нее нет. Правда, на заводе Катя знала многих девушек, но все они только знакомы, не больше. Ни с одной она нигде не бывала и не делилась своими секретами. Может, Наташу позвать?

Наташа Ершина — невысокая кареглазая девушка, с забавной челкой над покатым лбом, удивлявшая всех своим низким грудным голосом, занималась в подполье «технической» работой. Она выдавала листовки, печатала на машинке для гектографа прокламации, отправляла секретные письма и на память знала адреса явочных квартир. С нею Катя могла откровенничать, потому что Наташе известны были ее тайные дела. Не раз они вместе выполняли срочные поручения и поздно ночью расходились по домам.

Недавно Ершина сказала в шутку:

— Быть нам с тобой вековушами. Мы так законспирировались, что не только парней, но и всех подруг растеряли.

«Позову ее», — решила Катя. Соскочив с постели, она быстро оделась, схватила полотенце и побежала на кухню мыться.

Шипящая струя воды била из крана с такой силой, что брызги разлетались во все стороны. «Значит, заводы бастуют, — определила Катя. — Иначе напор воды был бы слабей».

Ополоснув лицо, шею, девушка поставила на плиту чайник и вернулась в комнату.

Стоя перед Зеркальцем, она придирчиво вглядывалась в свое лицо. От холодной воды оно немного зарумянилось и казалось свежим, но под глазами кожа слегка набухла и приобрела синеватый оттенок. Такие синяки появлялись на ее лице после каждой ночи, проведенной в сыром подвале, и исчезали только днем на свежем воздухе.

Прежде, когда был на свободе отец и Катя жила в деревянном доме у Поклонной горы, она не любила ходить к бабушке в гости. В подвале всегда было полутемно, пахло затхлостью и прачечной. Родственники жили не дружно, они часто ссорились на кухне из-за дров, места на огромной плите, лоханей для стирки. Успокаивала их всегда бабушка. Высокая и строгая, она выходила на кухню и грозно спрашивала:

— Это еще к чему? Мало вас нужда треплет? Сладкой жизни поделить не можете? Я вот сейчас утихомирю палкой! Кто здесь зачинщик.? А ну, выходи, остынь на ветерке.

И она выталкивала скандалисток на улицу. Ей никто не перечил, старую бабушку слушались.

Обычно после шумной свары, бабушка забирала ребятишек в свою комнату и поучала:

— Не озлобляйтесь, как ваши родители, добра от этого не будет. Проклятая жизнь их издергала. Здоровья-то прежнего ни у кого не осталось. Говорила я вашему деду «не бери подвала заплесневелого, в нем крысам да паукам жить, а не людям». А он все свое: «Осушу, — говорит, — досками сосновыми обошью. Они дух другой дадут. Хозяин за пустяк эти каменные стены отдает, только требует, чтоб в сухости держал. Тут мы всех своих поселить сможем». Вот и поселил! Съедает подвал нашу жизнь. Сам не долго жил: ревматизмом скрючило и водянкой задушило. Вам молодым убегать отсюда нужно, уходить куда можно, хоть в няньки, хоть в ученики, только не живите в этом погребе. Видите, какие у Катюши щечки румяные? Это потому, что она на солнышке выросла. И ножки у нее прямые, не подвальные. Не знается она ни с «серым», ни со «склизней».

— А кто такие «серый» и «склизня»? — спросила Катя.

— Домовые, — приглушенным голосом сказала бабушка. — Они под полом и в темных щелях живут. Одежду себе из паутины ткут и ночью к людям выбираются. Лягут кому-нибудь на грудь, опутают ноги и руки так, что не шевельнешься, и присосутся, кровь пьют. Оттого мы все тут такие зеленые, чахлые и стареем быстро.

Катя вглядывалась в обитателей подвала и замечала, что ее двоюродные сестренки и братишки действительно похожи на большеголовых старичков и старушек, ковыляющих на кривых ножках. Лица у ребят, как и у взрослых, были землисто-серыми, точно из них в самом деле высосали кровь.

И вот Катя сама попала в подвальные жители. После ареста отца бабушка приютила их в своей комнате. Окно выходило в тесный двор, зажатый со всех сторон высокими кирпичными стенами. Солнце никогда не проникало сюда, и в форточку не врывался свежий ветер. В сырых и заплесневелых углах комнаты по стенам ползали противные мокрицы.

Первые ночи Катя не могла уснуть: ей нечем было дышать. А когда она забывалась на несколько минут, то казалось, что на нее наваливается какая-то липко-влажная глыба, такая тяжелая, что невозможно было шевельнуть ни рукой, ни ногой.

По утрам Катя поднималась изломанной, невыспавшейся. Есть ей не хотелось. Она через силу выпивала стакан чаю и шла на работу.

Однажды тетя Феня, узнав, почему Катя такая вялая, предложила:

— Переходи ко мне жить. И до завода не далеко, и воздух чистый. Сирень в окно лезет.

Катя поговорила с матерью. Та сначала обиделась:

— Тебе что зазорно в подвале жить? Образованной сделалась.

Но потом мать одумалась и сама стала уговаривать:

— Не слушай ты меня, глупую. Раз зовет — побудь хоть месяц в Озерках, а то тут чахоткой еще заболеешь.

Тетя Феня жила в домике среди зелени: у крыльца росли две высоких черемухи, а вокруг — кусты сирени и жасмина.

Этот домик был когда-то заброшенной банькой. Баньку присмотрел муж тети Фени — вальцовщик, потерявший на заводе руку. Товарищи помогли ему высудить у заводчика деньги за увечье и купить баньку с участком земли. Общими усилиями они перестроили ее, сделали жильем и местом собраний нелегального кружка.

Муж тети Фени умер весной. Одной ей было скучно жить в домике, стоявшем на отшибе. Она очень обрадовалась, когда к ней пришла с узелком Катя.

Вместе они ходили на работу, по очереди покупали продукты, стряпали обед, а вечерами тетя Феня вязала либо штопала, а Катя читала ей вслух.

Изредка в домике ненадолго поселялся кто-либо из большевиков, скрывавшихся от полиции. В такие дни тетя Феня говорила Кате:

— Иди поживи у матери.

На второй год войны в домик тети Фени неожиданно нагрянули жандармы, когда в нем скрывался человек, убежавший из ссылки. Они арестовали и жильца и тетю Феню.

Кате об этом рассказала дворничиха соседней дачи. Окна домика были накрест заколочены досками, а на дверях висел неровный кружок сургуча, с отпечатанным на нем двуглавым орлом.

Катя, решив поселиться здесь с матерью, хотела потребовать, чтобы полиция сняла печать, но Гурьянов отсоветовал:

— Жить тут нельзя, дом попал под наблюдение, за тобой будут следить. Еще чего доброго, выдашь кого-нибудь из комитета. Живи лучше с родными. Там меньше подозрений.

— Проклятый подвал! — горестно произнесла девушка. — Когда из него вырвусь?

Она, наверное, не скоро отошла бы от зеркальца, если бы не услышала стука в стекло. Со двора в окно заглядывала Наташа Ершина.

— Вот легка на помине! — открыв форточку, сказала Катя. — Заходи, попьем чаю.

— Некогда. И ты собирайся быстрей, дело есть.

— Ну, хоть на минутку. Наташа спустилась в подвал.

— Нам с тобой поручение, — сказала она. — Пройти вдоль Сампсониевского и узнать, все ли фабрики бастуют.

В это утро Выборгская сторона была неузнаваемо шумной. У закрытых булочных, хлебопекарен и продуктовых магазинов толпились домохозяйки. Городовые с трудом сдерживали разъяренных женщин.

Сампсониевский проспект был заполнен народом. Бастующие подходили к работавшим предприятиям, устраивали у проходных митинги и требовали:

— Кончай работу! Все на улицу!

Наташе с Катей то и дело приходилось проталкиваться сквозь толпу.

— Такого еще не было! — сказала Ершина. Девушки поспешили к трактиру «Долина», но из

райкомовцев они застали только дежурного, сидевшего у телефона.

— Все пошли к народу, — сказал он. — Будут прорываться в центр. Нарвцы уже вышли. идут к Невскому.

Катя с Наташей решили пробиться к Литейному мосту, но едва они завернули за угол, как попали в толпу, которую теснили конные полицейские.

Откормленные, рослые лошади, направляемые на толпящихся людей, двигались как-то боком, били копытами землю и, мотая мордами, роняли во все стороны пену.

Один из прижатых к забору мужчин хлестнул коня по крупу. Конь взвился на дыбы. Осаживая его, полицейский сбил с ног кого-то из демонстрантов. Послышались стоны и ругань пострадавших Кто-то уцепился за ногу конника, пытаясь стащит! его на землю..

На помощь полицейскому ринулись другие конники. И у забора завязалась драка.

— Пошли в обход, — предложила Наташа. — Здесь нас с тобой задавят.

Они с трудом вырвались из круговорота, чере; пролом пробрались в парк, прошли вдоль  линии к Медицинской академии, прячась за деревьями от полицейских, и вскоре очутились на набережной Невы

Во всю ширину заснеженная река была усеяна тёмными фигурами людей, перебегавших по льду на другой берег.

Девушки тоже спустились по откосу на лед и прикрывая лица от колкого ветра, побежали по тропинке, петлявшей среди торосов.

Аверкин добрался домой почти под утро. Он долго не мог уснуть. А когда забылся на некоторое время, его разбудили свистки и шум на улице.

Сыщик босиком подбежал к окну и, увидев городовых, разгонявших у магазина возбужденных женщин, с неприязнью подумал: «Вот ведь олухи, каких-то теток без шума разогнать не умеют». Но, вспомнив, что сегодня международный женский день, стал торопливо собираться.

Надев на себя малоприметное серое полупальто, простую шапку-ушанку, сыщик вышел через соседний проходной двор на Загородный проспект и подозвал извозчика, стоявшего на углу.

— На Выборгскую! — усевшись в сани, приказал он. — Полным ходом.

Пока они ехали по Загородному, лошадь бежала хорошо, но ближе к Невскому извозчику то и дело приходилось покрикивать: «Э-гей… поберегись!» Люди, шагавшие по мостовой, расступались неохотно.

Скоро пешеходов стало столько, что невозможно было пробиться дальше. Расплатившись с извозчиком у Владимирского клуба, Аверкин пешком добрался до Невского и растерянно остановился на углу. Ему еще не приходилось видеть, чтобы рабочие так открыто несли красные флаги и безбоязненно требовали:

— Мира! Хлеба! Долой войну!

Нахлобучив на лоб шапку, Аверкин проскользнул на Литейный проспект. Здесь поток демонстрантов был не таким густым, — его разбивали заслоны полицейских, теснивших пешеходов в переулки.

Не желая показывать значок охранки, сыщик, лавируя, стал обходить полицейских, как это делали многие. Вдруг он увидел впереди двух рослых юношей, перебегавших на другую сторону проспекта. «Они. вчерашние!» — изумился Аверкин.

— Теперь-то от меня не уйдете, — бормотал он, устремляясь за ними.

За путиловцами нетрудно было следить: высокий и широкоплечий Рыкунов выделялся в толпе.

У Сергиевской улицы стояла вереница трамваев. Около них толпился народ. Сыщик хотел было позвать на помощь полицейских, но передумал: «Надо схватить на менее людной улице».

Притаясь на углу, он увидел, что путиловцы остановились у садика собора. Они кого-то поджидали, потому что, закурив, все время поглядывали в сторону Литейного моста.

***

Литейный проспект был заполнен толпами народа. У остановленных трамваев образовался круговорот. Там городовые стремились схватить знаменосцев, а демонстранты отбивали их.

— Не ввязаться ли и нам? — спросил Дема у Васи.

— Подожди, успеешь еще в участок попасть. Нетерпеливо поглядывая по сторонам, юноши

выкурили по две папиросы; Вася полез было в карман за третьей, но в это время в садике появилась невысокая девушка. Она подошла к ограде и низким, грудным голосом сказала:

— Не поворачивайтесь ко мне. стойте как стояли. Я Катина подруга. Мы вас давно заметили, но не подходили потому, что за вами следит вчерашний сыщик. Он торчал на том углу, а сейчас перебежал и разговаривает с полицейскими. Видите, у трамвая с разбитым стеклом?

— Ага, действительно… Мокруха там, — поднявшись на носки, подтвердил Дема. — Жаль, я его вчера не пристукнул.

— В общем, не ждите нас, смешайтесь с толпой и уходите. Встретимся в воскресенье у Кати.

Парни пригнулись, перебежали на мостовую и, протолкнувшись поглубже в толпу, скрылись за трамваями.

Аверкин, заметив, что путиловские парни вдруг исчезли, кинулся их разыскивать; он даже взбежал на паперть, надеясь с возвышения разглядеть в толпе приметную фигуру Рыкунова, но нигде больше их не видел.

Понаблюдав еще некоторое время за толпившимися демонстрантами, Аверкин прошел в здание Окружного суда и по телефону передал донесение в охранку о том, что творится на Невском и Литейном. В ответ он получил приказание к девяти часам быть у оперативного дежурного.

Времени еще оставалось много. Из Окружного суда Аверкин заехал на службу к брату. Его тревожило происходящее на улицах и хотелось узнать, что об этом думают в Министерстве внутренних дел.

Всеволод был бледен и озабочен.

— Очень хорошо, что ты зашел, — сказал он и, подойдя к двери, дважды повернул ключ в замке. — Для нас с тобой наступает очень острое и опасное время. Можно взлететь высоко и провалиться в тартарары. Мне кажется, что мы сейчас работаем не на того хозяина, — при этом Всеволод понизил голос- Самодержавию приходит конец. Николай Второй неспособен вести войну. Это всем ясно. Недовольство охватило не только простой народ, но и высшее общество. Готовится дворцовый переворот. Это я знаю из допросов по распутинскому делу. В заговоре замешаны очень крупные и влиятельные люди. Их поддерживают союзники — Англия и Франция, так как боятся, что царь заключит с Германией сепаратный мир и Россия выбудет из войны. Казалось, что заговорщики вот-вот придут к власти. А сегодня страх перед революцией заставил их просить войска для подавления беспорядков. Но разве теперь остановишь выпущенных духов? Сводки невеселые: в столице забастовало больше половины заводов. Надо быть готовыми ко всему. Сегодня ночью и завтра пройдут массовые аресты. Нам с тобой подвернулся случай послужить будущим хозяевам. Я сейчас дам тебе адреса некоторых думских деятелей. Правда, им ничего особенного не грозит, но ты от моего имени предупреди их, чтобы они два-три дня провели вне дома. Я думаю, нам это потом зачтется.

— Но как же я сделаю? Меня к оперативному дежурному вызывают, — возразил Виталий.

— Не беспокойся, с твоим начальством я договорюсь по телефону. Есть дела поважней. При новей власти могут полететь многие головы. Чужие жизни меня не очень беспокоят, а вот свою — хотелось бы сохранить. Для нас с тобой и еще кой для кого очень важно, чтобы архивы охранки и министерства исчезли навсегда. Одна группа для уничтожения их подготовлена. Но мы должны страховаться. Ты под берешь несколько человек и, если по каким-либо причинам охранка и здание судебных установлений! не сгорят, то вы их подожжете сами… да так, чтобы ни одна бумажка не уцелела.

— А если нас поймают?

— Значит, надо действовать хитрее, поджигать не обязательно самим. Разве трудно подбить возбужденную толпу? Важно, чтоб рядом был керосин, бензин и другое горючее. Все это ты продумаешь до завтрашнего утра. самое позднее до обеда. И сообщишь мне. Хорошо?

— А сколько на это отпущено денег?

— Сотни по две получите. Только действуйте решительно. Если где-нибудь спасут хоть одну папку, — гроша ломаного не дадим.

 

Глава седьмая.

ФИЛИПП РЫКУНОВ

На крейсере «Аврора», ремонтировавшеся у стенки Франко-русского судостроительного завода рабочие чуть ли не каждый день видели на шканцах широкоскулого коренастого матроса, стоявшего с пол ной выкладкой под ружьем.

— За что его так часто наказывают? — спрашивали они у моряков.

— По дури собственной «рябчиков стреляет», отвечали фельдфебели. — Строптив больно!

А матросы вполголоса объясняли:

— Старший офицер Огранович невзлюбил, готов со света сжить.

На крейсере была офицерская собачонка, про званная матросами «Балалайкой». Эту пучеглазую паршивку матросы ненавидели за ее подлые по вадки: собачонка всюду гадила, во время тревог норовила вцепиться зубами в ногу бегущего, а если ее отталкивали, то поднимала такой отчаянный визг, что старший офицер взбелененным выскакивал на палубу и допытывался: «Какой подлец ударил?» — а дознавшись, наказывал, оставляя виновных без увольнения на берег.

Собачонка была блошливой. Вымоет ее вестовой, вычешет, а она, глядишь, часа через два опять повизгивает и лапой так скребет, точно на балалайке играет. Огранович, конечно, злится, матроса винит:

— Разгильдяйски моешь!.. Вычесываешь плохо! Однажды сигнальщик Рыкунов возьми да посоветуй:

— Керосином натри, да так, чтобы щетинки сухой не осталось, тогда блохи сами повыскакивают.

Вестовому осточертело возиться с «Балалайкой», он взял да и окунул ее с головой в лохань с керосином, в которой промывали заржавленные части механизмов, подержал так с минуту и выпустил. Собачонка сперва отряхнулась, отфыркалась, а потом как завизжит и — драла в офицерскую каюту.

Вечером после поверки Огранович заходит к себе в каюту, чувствует, керосином попахивает. Он носом туда и сюда, заглянул под койку, а там. собачонка сдохшая лежит.

Вестовой, конечно, пошел гальюны мыть, а его советчику — Фильке Рыкунову — житья не стало, — за каждый пустяк «фитиля» дают.

— А вы что — заступиться за товарища не можете? — спрашивали рабочие.

— Попробуй у нас — живо под суд угодишь! — оправдывались авроровцы.

— Эх вы, храбрецы! Суда испугались, — с укором говорили судостроители. — Мы-то думали, матросы народ отчаянный, дружный, а они начальства боятся. Чем же ваша жизнь слаще тюряхи?

Служба на крейсере действительно была нелекой. Матросов месяцами не отпускали на берег и за каждую провинность сажали в карцер на хлеб и воду или ставили под ружье на шканцах. Любой боцман мог ткнуть дудкой в зубы и огреть линьком.

Старший офицер хорошо знал, что у Филиппа Рыкунова родители живут в Петрограде, что матрос ни разу не побывал дома, но увольнительной ему не давал. Ограновичу казалось, что Рыкунов с недостаточным почтением приветствует его. При встречах он заставлял сигнальщика по нескольку раз подходить к нему, вскидывать руку к бескозырке и вытягиваться в струнку. Тот, не имея права ослушаться офицера, проделывал все это с умышленной медлительностью.

— Научить этого босяка подходить и поворачиваться, — выйдя из терпения, приказывал офицер фельдфебелю. — А потом на шканцы под ружье!

Рыжеусый фельдфебель Щенников рад был случаю выслужиться, а заодно — поиздеваться нал строптивым сигнальщиком.

— Ну что ж, давай на полубак, займемся строевой подготовочкой, — говорил он и подмигивал кому-нибудь из писарей: «Выходите, мол, поглядеть, как я питерского гонять буду».

На полубаке он останавливался и, чтобы посмешить зрителей, начинал с шутовских команд:

— Один матрос в три шеренги становись! И никуда не разбегайсь!..

Молодые матросы после такой команды всегда терялись, начинали суетливо делать нелепые движения, а зрители давились со смеху. Рыкунов же с пре зрением смотрел на усатого фельдфебеля и не двигался с места.

— Так, — хрипел Щенников, — у тебя, значится слабина в подходах и поворотах? Эфто мы быстро исправим. Шаго-ом марш! Дать ножку! — командовал он. — Кру-у-гом!.. Нале-ву… Напра-ву..

Молодых матросов фельдфебель обычно заставлял делать повороты до тех пор, пока те не падал! от головокружения, но с Рыкуновым этого не получилось. Он поворачивался не спеша, словно обдумывая команду, и с подчеркнутой четкостью.

Фельдфебеля раздражали его медлительность , спокойствие, он начинал орать и сквернословить

— Ты что ж… акулья требуха, босяцкая морда!. В карцер захотел? А ну, ходчей! На-ле-ву. Прямо!. Кру-у-гом! Чего пятку тянешь… За разгильдяйство два наряда вне очереди!

Рыкунов почти ежедневно чистил и мыл гальюны и стоял под ружьем на шканцах. А это было не легко. Попробуй, постой хотя бы час навытяжку, когда у тебя за плечами висит ранец с тридцатью фунтами песку! Молодые матросы после четырех часов стояния под ружьем падали в обморок, а сильный и закаленный балтийскими ветрами Рыкунов переносил наказание довольно легко.

Огранович любил поиздеваться над матросом, он не раз высовывался из рубки вахтенного и не без ехидства спрашивал одно и то же:

— Это кто там? Опять Рыкунов на своем любимом месте? Ну-ну, ему не вредно «рябчиков пострелять». Строптивым полезно мозги проветривать… умней после этого становятся.

Матросу, стоявшему под ружьем, разговаривать и шевелиться не разрешалось, но сигнальщик однажды обернулся и четко произнес:

— А вы и здесь, ваше благородие, ума не наберетесь.

Офицер хотел было отхлестать по щекам дерзкого матроса, но одумался: сигнальщик, стоявший с винтовкой, был грозен.

— Вахтенный, запишите, чтобы этого мерзавца ежедневно, утром и вечером, до конца месяца ставили под ружье, — приказал он.

Из офицеров только штурман сочувственно относился к матросу. В пятницу, когда Огранович на сутки уволился, штурман остался на корабле исполнять обязанности старшего офицера. Увидев сигнальщика, готовившегося отбывать наказание, он спросил:

— Рыкунов, желаешь проведать родителей?

— Очень, ваше благородие.

— Ступай к писарю и скажи, что я приказал дать увольнительную до вечерней поверки. Только смотри не подводи меня, — предупредил штурман.

— Есть не подводить!

Обрадованный матрос ринулся в кубрик, вытащил из рундучка еще не ношенные брюки-клеш и принялся наглаживать их.

— Это куда? — удивился фельдфебель.

— Мне сегодня разрешено уволиться.

— А вот я сейчас узнаю, как разрешено, — при грозил Щенников. — За вранье еще часов восемь получишь.

Он ушел из кубрика со свирепым видом, а через некоторое время вернулся присмиревшим.

— Ладно, отправляйся, — буркнул фельдфебель, — только не забудь бутылку водки принести, иначе не попадешь больше на берег. Понял?

Рыкунов знал, что многие матросы, желая попасть, на берег, угощали водкой фельдфебелей и давали им деньги.

— Как не понять, — ответил он.

Пять лет матрос не бывал дома. Его тянуло повидать мать и брата, но с отцом встречаться не хотелось. Он не мог забыть его побоев после майской схватки с Виталием Аверкиным и ареста.

Отца тогда из «кутузки» выручили вагранщик Сизов и церковный сторож Артемьянов, связанный с союзом Михаила Архангела. Они уверяли пристава, что Рыкунов не повинен в сыновьих делах, что парнишка и так будет наказан самым строгим отцовским судом.

Вернувшись из «кутузки» домой, отец распил со своими поручителями две бутылки настойки и призвал Фильку к допросу:

— Говори, как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?

— Никто! Виталька сам пристал…

— Врешь! С забастовщиками, наверное, спутался? Рассказывай, — кто они?

— Не знаю я никаких забастовщиков… Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и, поднеся ее к Фильке, предложил:

— Целуй Николая-Чудотворца. И побожись.

— Не буду я целовать. чудотворцев не бывает.

— Чего? Чудотворцев не бывает? — ужасаясь,

шепотом переспросил церковный сторож. — Может, ты и в бога не веришь?

— Не верю, — ну и что?

— Господи, да он же антихрист! За это убить мало.

— Мало, — пьяно подтвердил вагранщик Сизов. — Я бы шкуру с него спустил.

Опьяневший отец схватил толстый заскорузлый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам… Увертливый парень старался отскочить вправо, зная, что с этой стороны единственный глаз отца не сразу уловит его, а потом схватился за ремень и повис на нем.

— Подмогите! — задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. — Не управлюсь один.

Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову; второй — ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.

Мать, услышав приглушенный крик сына, кинулась к соседям.

— Ой, милые… Ой, родные, помогите! Мой ирод Фильку убивает.

Прибежавший Савелий Матвеевич отнял от истязателей в кровь избитого парня и увел к себе.

К вечеру у Фильки поднялся жар. Лицо горело от ссадин. Спина вздулась и все тело ныло, словно изломанное. Он всю ночь бредил, а Лемеховы возились с ним, как с родным сыном. Они прикладывали компрессы к рубцам и кровоподтекам, чтобы понизить жар, и поили морсом.

Филька отлеживался у Лемеховых почти неделю и домой больше не вернулся. Савелий Матвеевич предложил:

— Оставайся у нас. Куда ты теперь денешься? С верфи тебя, конечно, прогнали. А на новую работу не скоро устроишься.

— Ничего, проживу, — ответил Филька.

Еще в постели он надумал уйти к рыбакам, с которыми познакомился на взморье. Это были веселые и бесшабашные парни, не признававшие ни бога, ни царя, ни полиции. В любую погоду они выходили в залив на своих просмоленных лодках, ставили переметы, а утром снимали улов и несли продавать на базар.

Рыбаки охотно приняли Фильку в свою артель. Рыкунов больше двух лет жил вольно, не признавая никакой власти над собой.

Все лето рыбаки обитали в шалашах, тут же на взморье. Заработанные деньги тратили легко и весело, откладывая лишь пятую долю на одежду, снасти и зимнюю жизнь. Осенью они брали в аренду у рыбака-чухонца амбар, складывали в него просушенные снасти, перебирались в город и поселялись в «Шанхае» — огромном доходном доме с дешевыми комнатами.

В «Шанхае» они вязали новые снасти и артелью нанимались скалывать лед и сбрасывать снег с самых крутых и высоких крыш. За такую работу платили втройне.

Перед войной Филиппа призвали на флот. Он принес Савелию Матвеевичу две бутылки водки, свежих, только что пойманных судаков и попросил позвать мать с братом. С отцом ему не хотелось прощаться.

«Пойду к Савелию Матвеевичу, — решил матрос. — А там ясно будет, что делать».

Кузнец, увидев возмужавшего Филиппа, обрадовался:

— А ну, покажись… покажись. В плечах как будто раздался, а мяса лишнего не наростил и осунулся вроде. Что — не легка служба?

— Не сахар, — вздохнул моряк.

Лемехов усадил его за стол, сам сел напротив и предложил:

— Рассказывай, как на море воюете.

Пока они за графинчиком водки разговаривали меж собой, жена Савелия Матвеевича сбегала к Ры-куновым и привела мать Филиппа. Та, увидев возмужавшего и потемневшего от морских ветров сына, расплакалась. Матрос ласково прижал ее к груди, поцеловал и спросил:

— Как отец?

— Такой же ирод… еще злей стал. Теперь Дему тиранит, безбожником да фулюганом ругает. А твои письма до одного пожег. Его все Артемьянов расстраивает. Водка-то дорогая, так этот леший денатурат приучил пить.

Младшего брата Филиппу так и не удалось повидать.

На «Аврору» он возвращался навеселе. Поднявшись по трапу, Рыкунов ловко отдал честь Андреевскому флагу, отметился у вахтенного и пошел в свой кубрик. У тамбура его встретил Щенников.

— Ну, принес водки? — спросил он.

— Нет у меня для тебя никакой водки, — отмахнулся Рыкунов.

— Так ты что… обманывать? Обещал, а теперь отказываешься? Сам всю выжрал?

Схватив матроса за грудь, фельдфебель сильно встряхнул его и, почувствовав под пальцами хруст бумаги, потребовал.

— А ну покажи, что в бушлате прячешь?

— Ничего я не прячу, отстань!

При этом Рыкунов так толкнул фельдфебеля, что тот отлетел к срезу бочки и растянулся на палубе. Мешкать нельзя было ни секунды. Филипп вскочил в тамбур, спустился по трапу вниз и, увидев знакомого машиниста, сунул ему в руки листовки, полученные от Савелия Матвеевича.

— Спрячь, за мной рыжеусый гонится.

— Есть спрятать, — ответил машинист. — А ты вон по тому трапу уходи.

Филипп поднялся по другому трапу на верхнюю палубу, прошел в свой кубрик, напихав за бушлат газет, которые берег для закурки, сел на рундучок перевести дух. В это время запела труба горниста и тонко засвистели дудки вахтенных, вызывавшие матросов на вечернюю поверку.

Вместе с гурьбой матросов Филипп выбежал на верхнюю палубу и стал в строй во вторую шеренгу. Ему думалось, что здесь он будет незаметен. Но вскоре появился посыльный и выкрикнул:

— Матрос Рыкунов… в рубку, к старшему лейтенанту!

В рубке сидел старший лейтенант с молодым мичманом и стоял навытяжку Щенников:

— Показывай, что у тебя в бушлате, — приказал офицер.

Филипп сбросил бушлат и вывернул карманы. Старший лейтенант взял измятую газету, просмотрел ее и, не найдя ничего запретного, спросил у Щенникова:

— Ты про это говорил?

— Никак нет, ваше благородие, — поспешил ответить фельдфебель. — Энта бумага мятая, а у него хрусткая была. Видно, спрятать успел. Надо в кубрике пошарить.

Офицер поморщился и сказал мичману:

— Сходите в кубрик. Пусть он при вас осмотрит рундучки.

Когда они ушли, старший лейтенант спросил у Филиппа:

— Ты где был?

— У родителей.

— Пьянствовал?

— Так точно, ваше благородие, — бойко ответил Рыкунов. За пьянство на корабле не наказывали.

— Листовок ни от кого не получал? Филипп сделал вид, что не понимает офицера. Обыск в кубрике ничего не дал. Вернувшийся со

Щенниковым мичман доложил, что запретной литературы в рундучках не обнаружено.

— В строй! — приказал старший лейтенант.

Рыкунов козырнул, круто повернулся и бегом отправился к своей шеренге. Ему разрешили стать на: левый фланг. Вскоре рядом с ним появился кипевший от злости Щенников.

— Ну, теперь ты у меня покрутишься! — ощерясь, прошипел фельдфебель.

На другой день Рыкунова остановил на палубе худощавый минный машинист — Шура Белышев.

— Где ты листовки добыл? — вполголоса спросил он.

Филипп не решился сказать правду.

— На Фонтанке. У моста нашел, — соврал он. Машинист понимающе улыбнулся, подмигнул

Рыкунову и сказал:

— Если еще найдешь, передавай нам… не ошибешься.

 

Глава восьмая

.

 НАЧАЛО РЕВОЛЮЦИИ

За Нарвской заставой бастовали все заводы. Бросили работу и солдаты, присланные с фронта на «Путиловец». Они помитинговали до полудня, потом ушли строем на обед и больше не вернулись.

Весть о том, что солдаты покинули завод, облетела все улицы Нарвской заставы. На другой день рабочие с утра стали собираться у главной проходной «Путиловца». Они стучали кулаками в ворота и требовали:

— Откройте!

Но им никто не отвечал. Стало ясно, что добром на завод не пройдешь. Один из комитетчиков обратился к собравшимся:

— Эй, кто там покрепче, давай сюда, к воротам! Дема с Васей и еще несколько рослых парней

протискались вперед. По команде они толкнули ворота. Доски затрещали.

— А ну, еще нажмем! И-и… раз! И-и… два!.. От дружного напора створки ворот сорвались

с петель и рухнули.

Необычайно белый, запорошенный свежим снегом двор и покрытые инеем стены бездействующих мастерских потрясли путиловцев. Они застыли в оцепенении перед поваленными воротами. Им еще не доводилось видеть свой завод таким безмолвным. Они привыкли к гулу трансмиссий, к частому уханью парового молота, к грохоту клепальщиков, к дыханию и вспышкам мартеновских печей, к свисту и шипению

пара. Без этого рабочего шума и гула завод им казался мертвым.

— Кто оживит его? Кто вдохнет в него жизнь? Ведь здесь же работали деды и отцы, здесь прошла юность! Завод хоть и выжимал из них пот и старил, но он одновременно был школой жизни и кормильцем. В его мастерских, в общем труде они объединялись, чувствовали свою силу. Это завод сплотил их и создал славу путиловцев. Как же они будут без него?

— Заморозили, гады, цеха, — сдавленным голосом сказал стоявший рядом с Васей пожилой рабочий.

И вдруг кто-то высоким голосом крикнул:

— Снимай охрану!

Этот призыв прокатился по двору, заметался среди заиндевевших мастерских и, отозвавшись эхом, прозвучал, как боевой сигнал к действию.

— Долой генерал-директора! Сами будем управлять заводом!

— Гони охрану и хожалых!

Путиловцы рванулись с места и помчались за убегавшими охранниками. Они их настигали в узких проходных, ловили в цехах и, толкая в шею, гнали к зданию конторы, где уже хозяйничал стачечный комитет.

В этот день рабочие захватили все мастерские завода и выставили свою охрану.

***

Выдав Кате пачку прокламаций, Наташа сказала:

— Будь осторожна. Вчера по демонстрантам стреляли. Облавы были на многих улицах и всю ночь ходили с обысками. Арестован почти весь состав Петербургского комитета. Центральный комитет поручил действовать нам от его имени.

Спрятав прокламации под пальто на груди, Катя пошла к Финляндскому вокзалу. Улицы в этот день казались безлюдными. Лишь на углу Боткинской девушка заметила жиденькую толпу и приблизилась к ней. Какой-то железнодорожник в очках водил пальцем по листку, наклеенному на заборе и почти по складам читал вслух:

— Подни-май-тесь все! Орга… организуйтесь для борьбы! Устраивайте комитеты.

«Наша листовка, — поняла Катя. — Кто же успел ее наклеить?»

Слова железнодорожник произносил невнятно. Женщина в солдатском ватнике не утерпела и сказала:

— Неужто пограмотней здесь никого нет? Алешина хотела занять место железнодорожника, но одумалась: «Если схватят, попадусь со всей пачкой. Не буду ввязываться».

Листовку взялся читать какой-то парнишка в форме ученика реального училища:

«Жить стало невозможно. Нечего есть. Не во что одеться. Нечем топить.

На фронте — кровь, увечье, смерть. Набор за набором, поезд за поездом, точно гурты скота, отправляются наши дети и братья на человеческую бойню.

Нельзя молчать!

Отдавать братьев и детей на бойню, а самим издыхать от холода и голода, молчать без конца — это трусость, бессмысленная, подлая.

Все равно не спасешься. Не тюрьма — так шрапнель, не шрапнель — так болезнь или смерть от голодовки и истощения.»

— Правильно! — крикнул сутулый грузчик, подпоясанный красным кушаком. — Все как есть правильно!

Но на него тут же зашикали:

— Не мешай, тоже оратор нашелся. Читай, мальчик!

Катя пошла дальше. На другом углу женщина читала такую же листовку в очереди у булочной:

«… Царский двор, банкиры и попы загребают золото. Стая хищных бездельников пирует на народных костях, пьет народную кровь. А. мы страдаем…

Мы гибнем. Голодаем. Надрываемся на работе. Умираем в траншеях. Нельзя молчать.

Все на борьбу. На улицу! За себя, за детей и братьев!..»

Листовки уже ходили по рукам. Товарищи успели опередить Катю.

Девушка отправилась на вокзал. У касс прохаживались жандармы.

«Здесь рискованно», — сообразила она и вышла на перрон к поезду, идущему в Гельсингфорс.

У одного из вагонов третьего класса стояли матросы. Катя пригляделась к ним: кого же выбрать? Решилась подойти к круглолицему моряку с Георгиевским крестом. Он ей показался серьезней других.

Она сложила две листовки треугольником, как посылали в то время письма на фронт, быстро сунула их в руку моряка и, сказав: «Прочтете в вагоне», пошла дальше. Недоумевая, балтиец развернул треугольник. Поняв, что это листовки, он моментально сунул их в карман и кинулся догонять девушку.

Он настиг ее в другом конце перрона.

— Сестренка! — окликнул моряк. — Одну минуточку..

Катя испугалась: «Сейчас схватит и потащит в жандармское отделение».

Она остановилась и, напустив на себя неприступный вид, строго спросила:

— Что вам угодно? Моряк смутился.

— Это ведь вы сейчас подходили ко мне?..

— Нет, я вас не знаю.

— Да вы не бойтесь, — вполголоса начал убеждать он ее. — Может, у вас еще найдутся такие листики?.. Дайте, пожалуйста. Тут у нас ребята едут на разные корабли. На всех не хватит…

По светлым глазам и открытому, энергичному лицу чувствовалось, что моряк не лжет и не собирается выдавать ее.

— Хорошо, — сказала Катя, — только пройдем немаого подальше.

По пути она свернула в трубку дюжины две листовок и передала моряку. Тот сунул их в карман, крепко сжал ее руку и спросил:

— Как вас зовут?

— Катя.

— А меня Иустин... Иустин Тарутин, — отрекомендовался он. — Передайте своим, что на матросов они могут надеяться… не подведем.

Иустин Тарутин провожал в Гельсингфорс на эскадру молодых минеров. Заодно ему хотелось разведать, что творится в столице. С вокзала в центр города он направился пешком.

У моста через Неву его остановил казачий патруль. Чубатый фельдфебель, взглянув на увольнительную, сказал:

— По городу не очень-то разгуливай, попадешь в комендатуру. Есть строгий приказ всех направлять в казармы.

— Так мне же в Кронштадт надо.

— А-а... в Кронштадт? Ну, тогда проходи.

На Литейном проспекте путь к Невскому преградили конные полицейские. Не давая пешеходам скапливаться в одном месте, они теснили всех в боковые переулки. Тарутин свернул на Бассейную улицу. Здесь народу было не меньше, моряку приходилось лавировать: то идти по панели, то проталкиваться через толпу по мостовой.

На Знаменской улице он свернул вправо, чтобы выйти на Невский. Неожиданно впереди послышалась частая стрельба, а минуты через три Тарутин увидел бегущих навстречу растрепанных и задыхающихся людей. Моряк остановил парня, потерявшего шапку, и спросил:

— Что там случилось?

— Солдаты… из винтовок прямо по народу… А на нас конники… Сабли наголо… так и рубят! Весь снег в крови… Не ходи, моряк!

Тарутин быстрей зашагал к площади.

У Знаменской церкви, прислонив винтовку к ограде, стоял белобрысый солдат. Он вытирал папахой бледное лицо и, словно помешанный, сам с собой разговаривал:

— Ну и пусть… пусть заарестуют. Не боюсь! Все равно пропадать. По народу мы не стреляем, а в городовиков завсегда. Неча с саблями гоняться! Я хотел убечь, а теперь останусь. Вон она, винтовка, берите… вяжите мне руки…

На затоптанном и окровавленном снегу площади виднелись сраженные пулями демонстранты и подбитые лошади. Тарутин подошел к солдатам Волынского полка, стоявшим в неровном строю у памятника Александру III. Пехотинцы были возбуждены. Они все курили. Иустин заметил, что руки у многих дрожат.

— Что у вас тут вышло? — спросил Тарутин.

— Чо вышло? А то, что по народу было велено, — быстро затараторил пехотинец со щербинкой в передних зубах. — А мы чо? Мы не чо. Нам штабс-капитан кричит: «Залп»! А мы в белый свет, как в копеечку.

— Не поймешь ты ничего у этого чекалы, — перебил товарища бородатый волынец и не спеша рассказал о случившемся.

Учебной роте Волынского полка еще с утра выдали боевые патроны и привели на площадь к Николаевскому вокзалу. А когда здесь скопились демонстранты, солдатам приказали зарядить винтовки и стрелять.

— Залп! Залп! — кричал штабс-капитан. Солдаты дали несколько залпов. Видя, что из демонстрантов никто не падает, штабс-капитан подбежал к пулемету и сам начал обстреливать толпу.

Люди заметались по площади, не зная, куда укрыться. В это время широко распахнулись вокзальные ворота, из-под арки вылетели с саблями наголо конные жандармы и стали преследовать бегущих.

И вот тут солдаты Павловского полка, видя, как конники рубят беззащитных демонстрантов, дали залп по жандармам.

— Теперь павловцев самих взяли в кольцо. Винтовки отнимают, видно, судить будут, — заключил бородач.

Тарутин лишь к концу дня попал на Балтийский вокзал.

В поезде, идущем в Ораниенбаум, народу было немного. Иустин сел к окну. Увидев на перроне флотский патруль, он с опаской подумал: «Только бы не обыскали».

Матрос снял толстокожий флотский ботинок и, как бы нащупывая гвоздь, мешавший ходить, уложил на место стельки согнутые пополам листовки. Переобувшись, он решил: «Сразу в казарму не пойду, сперва загляну в чайную на Козьем болоте, там ребята ждут вестей из Питера».

По пути Иустин вспомнил, что он давно не получал писем из дому: «Как они там теперь?»

Тарутины жили бедно. Отец летом работал в поле, а зимой был извозчиком в Туле. Зарабатывал он мало, восьмерых детей прокормить не мог. В четырнадцать лет Иустин поступил на Оружейный завод в ученики слесаря.

Жизнь была невеселой: просыпался чуть свет, пешком отмерял четыре версты до города, весь день трудился на заводе у тисков и поздно вечером возвращался в деревню. Порой он так уставал, что не ужиная, едва добравшись до постели, падал и засыпал.

Иустину хотелось как-то изменить это однообразное существование. Он стал прислушиваться к разговорам рабочих, ругавших заводские порядки, тайком читал запретные книжки и передавал другим.

Однажды вечером, когда он возвращался с работы домой, его встретила соседка и предупредила:

— Иустя, не ходи домой, там тебя стражник ждет.

Не чувствуя за собой никакой вины, Иустин подошел к своей избе и заглянул в освещенное окно. В горнице сидел, развалясь, толстый стражник и курил. Напротив, у плетня, была привязана его лошадь. Свет из окна освещал седло и притороченную к нему небольшую винтовку.

«Карабин!»-сообразил Иустин. Парнишке давно хотелось раздобыть себе оружие. Не. долго раздумывая, он подкрался к лошади, выгреб из сумки патроны, отвязал карабин и спрятал все под камни у погреба.

«Теперь пусть стражник ищет, а я не-сознаюсь», — решил он и смело вошел в дом.

Увидев на пороге невысокого чумазого парнишку, стражник обозлился и в сердцах сказал:

— Тьфу ты, пропасть! Я думал, человек придет, а тут сопля. Тоже люцинер! Пороть тебя некому. Только людям беспокойству устраиваешь. Собирайся к становому!

— Дали бы хоть щей похлебать, — робко попросила мать. — Ведь с утра без горячего мается.

— Некогда мне с вами вожжаться да глядеть, как вы щи хлебаете! — грубо ответил полицейский и, толкнув юношу в спину, сказал: — Пошли!

Почувствовав, что от стражника разит водкой, Иустин с опаской подумал: «Сейчас подойдет к коню и хватится, а карабина-то и нет».

На счастье, стражник не заметил пропажи. Взгромоздясь на лошадь, он строго сказал:

— Пойдешь у стремени. Только смотри — не вздумай тикать, живого места не оставлю!

Мать догнала сына за воротами. Она сунула ему в руки узелок и, плача, поцеловала.

Стражник пригнал его в соседнюю деревню, где находился полицейский стан. Там юношу заперли в «холодную» и только на другое утро повели на допрос.

— Ты от кого запрещенные книжки получал? — опросил пристав.

«Вот оно что! Значит, меня из, — за. книжек арестовали», — сообразил Иустин.

— Ни от кого книг не получал. К чему они мне? — сказал он.

— А это чья пакость?! — закричал пристав. — Кто ее дал Савину?

Он показал тоненькую брошюрку под названием «С одного козла двух шкур не дерут». В ней говорилось об издевательстве мастеров, которые штрафами и взятками сдирают вторую шкуру с рабочего, гак как первая достается фабриканту. Иустин действительно передавал ее двоюродному брату.

— От меня он ее получил, — признался юноша. — Сам я не курящий, а ему сгодится, с десяти лет курит.

— Где взял?

— На улице, нашел.

— Врешь!

И пристав ударил его по щеке. Иустин обозлился.

— Если будешь драться, — ничего не скажу. Полицейский ударил еще раз и заорал:

— Я тебя научу, щенок, разговаривать! От кого получил? Говори!

Стиснув зубы, юноша молчал. Он готов был кинуться на полицейского и вцепиться в его дряблую шею. Пристав, видимо, почувствовал это; он отступил за широкий письменный стол и сипло произнес:

— Так вот ты из каковских! В молчанку играть? Обученный, значит? У нас на таких кандалы надевают.

В тот же день он отправил Иустина в Тулу, да не просто, а под усиленным конвоем: два стражника с саблями наголо ехали справа и слева.

«Ух, с каким почетом! Словно знаменитого разбойника ведут, — подумал Иустин и гордо вскинул голову. — Пусть все видят, что я их не боюсь».

В полицейском управлении его посадили в отдельную камеру.

Старичок-сторож, поставив на стол кувшин с водой, спросил:

— Как харчиться будешь? Есть у тебя, паря, деньги?

— Нет, ни копейки не остались.

— Тогда плохо твое дело. У нас здесь не кормят. Все же старик принес немного заплесневелых

сухарей. Больше двух суток ничего иного у Тарутина не было.

На третий день Иустин услышал песню, доносившуюся из коридора. Густым басом кто-то выкрикивал:

Вскоре в камеру втолкнули кряжистого мастерового, в разодранной рубашке, сквозь прорехи которой виднелась полосатая морская тельняшка. Иустии знал его. Это был лекальщик завода Антон Ермаков.

Сев на нары, Ермаков запел новую песню:

При этом он пьяно притоптывал и щелкал пальцами. Увидев сидящего в углу Иустина, лекальщик вдруг умолк и спросил:

— А ты кто?

— Я, дядя Антон, арестованный.

— А кто тебе сказал, что меня Антоном зовут?

— Солодухин. Я его подручный.

— Правильно, Солодухин мой друг. Много с ним гуляно. Хочешь, я тебя матросским песням научу? — вдруг спросил он.

Иустин был рад всякому развлечению в этой полутемной камере.

— Научите, — попросил он.

— Ишь какой прыткий: «научите!» А ты знаешь, что за эти песни в тюрьму попасть можно?

— Так мы уже в тюрьме.

— Верно, — оглядев камеру, удивился Ермаков. — А ты, паренек, с перцем, — отметил он. — Хочешь, балтийскую спою? — И, не дождавшись ответа, запел:

Снесите глухой деревнюшке Последний рыдающий стон, И матери, бедной старушке, От павшего сына поклон. Плывет полумесяц багровый И кровью в пучине дрожит. О, где же тот мститель суровый, Который за смерть отомстит?!»

Ермаков вытер ладонью слезы, положил тяжелую руку на плечо Иустину и сказал:

— Будут на военную службу брать, — просись в матросы. Таких товарищей, как на море, нигде не найдешь. Но не пей, Иустин: не только полиция, а и друзья презирать будут. Это точно, верь мне, на своей шкуре испытал.

От получки у Ермакова осталось рубля четыре. Он покупал хлеб, воблу, рубец и подкармливал юношу. Когда Иустина вызвали на второй допрос, старый матрос посоветовал:

— Придуряйся, ничего не говори, отказывайся от всего.

Иустин так и поступил: он делал вид, что не понимает жандармского офицера, и нес всякий вздор. Тот бился, бился с ним, потом обозлился, вызвал рослого полицейского и сказал:

— Тащи этого остолопа на улицу и дай под зад, чтобы раз пять перевернулся.

В деревне Иустин узнал, что стражники целый день искали винтовку и на огороде и у соседей, но не нашли. Юноша решился вытащить карабин из-под камней только через неделю. Он счистил с него ржавчину, смазал маслом, завернул в тряпки и перепрятал под крышу сарая.

Вскоре карабин ему понадобился. Невдалеке от деревни находилось имение тульского головы Любомудрова. Летом его управляющий нанимал девчат метать стога и жать рожь. Многие из них оставались ночевать в поле. И вот в разгар сенокоса, поздно вечером Иустин нагнал на дороге заплаканную дочку соседки, Марфиньку.

— Кто тебя обидел? — спросил он.

— Володька помещицкий, — ответила она. — Все пристает, а сегодня — хвать за плечо и тащит. Я, чтоб отстал, в руку зубами вцепилась… Он за это: «Уходи прочь, — говорит, — и больше на работу не являйся».

— Ладно, не плачь, Марфинька, я его проучу, — пообещал Иустин.

В эту же ночь он перенес свой карабин в поле и спрятал под кустом у помещичьей межи.

В субботу, пораньше закончив работу, не заходя домой, Иустин засел во ржи у проселочной дороги.

Сидел он долго, уже зашло солнце, и на небе угасали красные полосы. Наконец, показалась легкая бричка. В ней ехал с поля, насвистывая, долговязый студент — сын помещика. Он был в форменной фуражке и белой рубахе.

Иустин поднялся и крикнул:

— Стой!

Но студент не остановил бричку, а испуганно 'вско. чил и принялся нахлестывать коня. Иустин прицелился и нажал на спусковой крючок карабина. Сверкнул огонь... прогремел выстрел. Конь от испуга рванулся и понесся, как шальной.

«Промазал», — понял Иустин и дважды выстрелил вдогонку.

На следующий день в имение понаехало много стражников и жандармов. Началось следствие. Студенту, видимо, от страха померещилось, что изо ржи вышел огромный и бородатый детина с ружьем, а может, он это придумал, чтобы не прослыть трусом. Во всяком случае безусый Тарутин у полиции подозрений не вызвал. Одна только Марфинька догадывалась, кто стрелял в студента.

В другое воскресенье, когда Иустин вечером пришел на гулянку, она отвела его в сторону и шепотом спросила:

— Это ты стрелял в помещичьего Володьку? — Я. Жаль вот — промазал.

— А не боишься? Ведь нас обоих могут в тюрьму посадить.

— А тебя-то за что?

— Ну как же... если бы я не пожаловалась… Ты ведь за меня мстил, да?

— Да.

— Иустинчик, значит, ты… — у нее не хватило духу сказать «любишь меня», но он это понял и вместо ответа привлек к себе Марфиньку и поцеловал.

С этого воскресенья они по вечерам стали гулять вместе. Девушка любила его за бесшабашность и. отчаянные поступки и в то же время страшилась их.

— Иустинчик, остепенись, не путайся ты с забастовщиками, — не раз просила она. — Иначе отец не примет твоих сватов.

Отец Марфиньки и слышать не хотел о свадьбе.

— Лучше пусть в девках останется, чем за голодранца выходить, — говорил он. — Такие из тюрем не выходят.

Когда Иустина призвали в армию, он сам попросился во флот.

«Питерские поотчаянней будут, — вспомнилась ему девушка, передавшая листовки, — Не побоялась к незнакомому подойти. А вдруг бы на «шкуру» нарвалась? Схватил бы он ее и в кутузку. Не зря же она сделала строгое лицо, «я, мол, вас не знаю». Почему она ни к кому другому, а именно ко мне подошла? Значит, чем-то я доверие вызвал. Имя у нее хорошее: Катя, Катюша. Эх, дурень, адреса не спросил».

Доехав до Ораниенбаума, Тарутин поспешил в порт и там пристроился к артиллеристам, которые переправлялись в Кронштадт по льду на лошадях, запряженных в огромные сани.

 

Глава девятая.

НА КРЕЙСЕРЕ„АВРОРА"

Судостроители забастовали. Франко-русский завод опустел. Наступила непривычная тишина, нарушаемая лишь звоном склянок «Авроры».

Без рабочих ремонтируемый корабль имел какой-то заброшенный и растерзанный вид. С его высоких бортов свисали пустые беседки клепальщиков. Листы стальной брони во многих местах остались развороченными, в зияющих дырах виднелись поржавленные шпангоуты.

Командир «Авроры» капитан первого ранга Никольский, не желая, чтобы матросы узнали о беспорядках, начавшихся в столице, отдал строгий приказ: никого в город не отпускать. Но разве утаишь такие события от матросов? Вестовые подслушивали разговоры офицеров в кают-компании и сообщали товарищам. Выстрелы в городе слышали и вахтенные, стоявшие на мостике и у трапов.

Трюмные машинисты, гальванеры, кочегары и электрики с утра перетирали и смазывали детали разобранных машин. Прибегавшие к ним матросы строевой команды шепотом передавали:

— Все заводы остановились. Рабочие ходит по улицам с флагами. За Нарвской заставой бьют городовых.

К концу дня в машинное отделение бегом спустился возбужденный плотник Липатов.

— Где Белышев? — спросил он.

— А что стряслось? — заинтересовались машинисты.

— Совсем осатанели. Крейсер в тюрьму превращают… Семеновцы рабочих арестовали, притащили на корабль и в карцер посадили. Нас и так презирают, жандармами зовут… а тут еще это.

У авроровцев в самом деле была не добрая слава на флоте. Полтора года назад, когда команда «Рюрика» отказалась конвоировать взбунтовавшихся матросов линкора «Гангут», адмирал приказал это сделать авроровцам. Офицеры, боясь отказа, в конвой отобрали новичков, только что прибывших служить на корабль, и те опозорили команду.

— Постой, не горячись, — остановил плотника Шура Белышев и на ухо шепнул: — Созови своих ребят понадежней, а я своих. Сойдемся ровно в пять в туннеле у главного гребного вала…

В назначенный час матросы собрались в длинном и узком туннеле, освещенном огарком свечи. Усевшись на корточки, стали обдумывать: как быть?

Белышев с обычной для него неторопливостью сказал:

— Протестовать, конечно, нужно, но этого мало. Чтобы оправдаться перед народом и флотом, мы должны первыми присоединиться к рабочим. У меня есть предложение: сегодня, когда нас соберут на вечернюю молитву, погасим свет и навалимся на офицеров. В первую очередь на Никольского и Ограновича.

Предложение машиниста не вызвало споров. К Белышеву на корабле относились с уважением. Тут же условились, что сигналом к бунту послужат слова молитвы: «и благослови достояние твое»; электрики мгновенно перережут электрические провода, а остальные, наметив себе офицеров, нападут на них в темноте.

— Полундра! — вдруг крикнул в туннель наблюдатель.

Собравшиеся быстро загасили свечу, в темноте перебежали к запасному ходу и разошлись по своим местам.

Но о сговоре начальство узнало: на корабле нашелся предатель, который донес старшему офицеру о готовящемся восстании.

Перед молитвой в кубриках неожиданно появились вооруженные офицеры с кондукторами. Они оглядели жилые помещения, нет ли в них оружия, и предупредили матросов, что всякие бесчинства на корабле будут караться по законам военного времени — расстрелом.

Едва офицеры удалились, как по кубрикам разнеслась весть:

— Семеновцы уводят с корабля арестованных. Матросы, не сговариваясь, ринулись из кубриков наверх. Они опрокинули боцманматов и унтеров, стоявших у трапов, и выбежали на открытую палубу. Увидев на берегу рабочих, окруженных конвоем, кочегары и машинисты закричали:

— Ура, петроградцы!

— Скажите всем, мы с вами!

— Разойдись! Марш по кубрикам! — послышался с мостика в рупор грубый голос командира крейсера.

Но никто не слушал его. Матросы бросились к широкому трапу, спущенному на берег. Но здесь их остановил Огранович.

— Назад! — тряся бородой, рявкнул он и вскинул вверх руку с револьвером.

За спиной Ограновича стояли вооруженные офицеры.

— Не бойся... За мной! — крикнул, вырвавшись вперед, Рыкунов.

За ним устремились несколько кочегаров и минеров.

На юте сверкнул огонек. Рыкунову показалось, что ему по ногам ударили чем-то горячим. Он не удержался и упал. Над ним загремели частые выстрелы.

Матросы отхлынули назад и начали пятиться к тамбурам. По ним стреляли свои офицеры и семеновцы, скопившиеся на берегу. Пули щелкали по железу надстроек, по броне, взвизгивали в воздухе, впивались в дерево... Матросы заметались, не зная, куда укрыться. Они гурьбой скатывались в люки, прятались за дымовые трубы, за броню пушек, спускались за борт на торосистый лед.

Рыкунова кто-то втащил в тамбур и крикнул:

— Тащи, братва, его вниз! Мы сюда никого не пустим.

Стрельба вскоре прекратилась. Матросы, собравшиеся в нижних помещениях, кипели от негодования.

— Ночью надо всех их передушить.

— Чего ждать ночи, вооружайся сейчас! Становись к трапам с ломами, лопатами! Не давай спускаться, а то зачинщиков начнут искать.

Но никто из офицеров не решился показаться в нижних помещениях. Они боялись своих матросов.

На некоторое время на корабле все затихло. Матросы прислушивались к тому, что делается наверху, а офицеры настороженно поглядывали на тамбуры.

У Рыкунова была прострелена левая нога выше колена.

— Не по кости, через неделю ходить будешь, — перевязывая, заверил его кочегар.

Приближалась вечерняя поверка. И вдруг, как ни в чем не бывало, по приказанию командира крейсера, заиграла труба горниста, созывавшая всех наверх.

— Строиться по ротам!

Матросы медленно выходили на верхнюю палубу и строились вдоль борта. Рулевые помогли подняться по трапу Рыкунову и, став рядом с ним в строй, поддерживали с двух сторон.

Никогда еще так мрачно не проходила вечерняя поверка. С Невы надвигалась мгла. Моряки, по привычке подравняв шеренги, стояли молча. Но по их лицам, учащенному дыханию и поблескивающим в сумерках глазам чувствовалось, какую ненависть они питают к офицерам. Если бы не дула пулеметов, направленнные с мостиков на шеренги, матросы растерзали бы золотопогонников.

Молитвы в этот вечер не было, ее отменил Никольский. Он понимал, что после стрельбы нельзя собирать команду в тесном и закрытом помещении корабельной церкви, где не выставишь пулеметов. Офицеры, знавшие о матросском сговоре, старались как можно дольше продержать их на ветру и холоде.

Фельдфебели почти в каждой роте недосчитывались двух-трех человек.

— Где они? — допытывались кондукторы. Матросы молчали, хотя хорошо знали, что их товарищи убежали в город по льду.

Когда совсем стемнело, из своего тамбура вышел командир корабля. Сопровождаемый вахтенным офицером, он пошел вдоль рядов. Зеленоватый луч электрического фонарика заскользил по насупленным лицам матросов.

«Сейчас ткнут в меня пальцем и скажут: „Выйти из строя!"» — подумал Филипп Рыкунов.

Но Никольский никого из матросов не трогал. Он знал, что творится в городе, и боялся наступающей ночи.

— Проверить кубрики и отсеки! — приказал он. Капитан первого ранга полагал, что не вышли на поверку раненые.

Офицеры с фельдфебелями прошли по кубрикам, заглянули во все закоулки корабля и, не найдя никого, вернулись.

Это еще больше омрачило командира крейсера.

— Отбой! — буркнул он и пошел в свою каюту писать донесение.

— Разойдись! — раздалась команда. — Вязать койки!

Матросы разобрали свернутые валиками подвесные брезентовые койки и разошлись по кубрикам готовиться ко сну.

Рыкунов, опасаясь, что ночью его арестуют, попросил товарищей отнести койку к механикам. Там народ был дружный, но и среди машинистов нашлись люди, напуганные стрельбой,

— Вот и нашумелись, — сказал рябой гальванер. — Рабочим не помогли и себе навредили.

— Заныл уже, — едва сдерживая боль, возмутился сигнальщик. — Поджилки трясутся, что ли?

— Ишь, храбрый нашелся. Попрыгаешь теперь на Одной ноге, если за решетку не попадешь.

— А ну, не разводи пену, без тебя тошно! — прикрикнул на гальванера сосед по койке. — Заладил свое: «навредили», а нам о другом думать надо.

— Верно, — поддержал его Белышев. — Теперь хода назад уже не дашь, только вперед! Держись крепче друг за дружку и не теряйся.

Повесив на крючья койку, он не лег спать, а пошел договариваться с вожаками других команд, как действовать завтра.

* * *

Следующий день был воскресным. После побудки, вязки коек и умывания, засвистели боцманские дудки и послышались голоса унтеров:

— На молитву!

Утром полагалось читать только «отче наш», в этой молитве не было слов «и благослови достояние твое», все же корабельный священник, стоявший в полном облачении у походного алтаря, с тревогой вглядывался в лица матросов, заполнявших тесное, с низким подволоком помещение, пропахшее ладаном и воском.

Кочегары, комендоры, рулевые, сигнальщики и машинисты не крестясь переступали комингс церковной палубы.

Позже всех, держа перед собой фуражки, вперед протискивались офицеры и мичманы. И тотчас раздалась команда.

— Расступись!

Матросы нехотя потеснились, образуя узкий проход к алтарю. Командир крейсера с пожелтевшим лицом прошел на свое место.

Священник начал богослужение. «Отче наш» полагалось петь хором, но сегодня слышались только простуженные басы боцманов да фельдфебелей. Матросы молчали, а офицеры стояли настороженно, каждый из них держал правую руку у расстегнутой кобуры с револьвером.

Молитва прошла спокойно, Священник торжествовал: «Ага, одумались бунтовщики. Вечерняя стрельба на пользу пошла».

И на лице Никольского разгладились резкие складки, но глаза оставались злыми. Они как бы говорили: «Я вам не забуду вчерашнего, вы еще поплатитесь за бунт».

Ему не нравилось и сегодняшнее поведение матросов на молитве. В наказание, несмотря на воскресный день, командир крейсера приказал устроить на корабле большую приборку.

После завтрака матросов заставили драить песком палубы, убирать каюты, мыть ванные и гальюны.

Это было им наруку: с ведрами, щетками, шлангами матросы могли пройти к пулеметам, офицерским каютам, хранилищам оружия. Теперь только следовало договориться о сигнале, чтобы всем действовать одновременно.

Вожаки команд, делая вид, что разносят песок, мыло и ведра с едким раствором каустика, всюду шептали одно и то же: «Как услышите «ура», захватывайте оружие и бейте офицеров».

Сигнальщик Рыкунов на большую уборку не вышел. Это заметил Щенников.

— Где Рыкунов? — допытывался он у матросов. А те либо отмалчивались, либо говорили: «не знаем», «не видели».

— Он у меня сейчас пробкой наверх вылетит! Фельдфебель пошел по помещениям других рот

и нашел сигнальщика в кубрике кочегаров. Рыкунов здесь был не один. Перед открытыми иллюминаторами сидели еще два матроса: один с забинтованной головой, другой — с повязкой на левой руке.

— А вы чего тут прохлаждаетесь?! — заорал на матросов фельдфебель. — Марш по командам!

— Не ори, шкура! — огрызнулся кочегар с повязанной рукой.

— Что-о!? Ты с кем это так говоришь? — накинулся на него Щенников. — За решетку хочешь? Я вас, бунтовщиков, насквозь вижу. Зачинщики собрались, да? Опять матросов мутить? Вот я сейчас доложу старшему офицеру..

Фельдфебель, сверкнув глазами, повернулся и направился к выходу.

— Не выпускайте его! — сказал Рыкунов товарищам. — Эта шкура продаст нас.

Кочегар схватил со стола медный чайник, в два прыжка нагнал Щенникова и ударил его по загривку. От неожиданности фельдфебель качнулся и упал на четвереньки… Уползая к двери, он завопил:

— Дежурный!.. На помощь, спасите!.

Но на его крик никто не прибежал, потому что в эту минуту заводские ворота распахнулись и во двор ворвались с красными знаменами судостроители и солдаты Кексгольмского полка.

— Ура авроровцам! — закричали они.

— Урррааа! — раздалось в ответ по всем палубам и отсекам крейсера.

Кондукторы с унтерами немедля развернули пулеметы, но матросы накинулись на них со всех сторон, смяли и посбрасывали с надстроек.

Вестовые схватили Ограновича. Старший офицер яростно отбивался от них, стараясь вырваться. Но не тут-то было. Ему скрутили руки за спину и пинками погнали к трапу, спущенному на берег.

Остальные офицеры, застигнутые врасплох, не сопротивлялись. Они отдавали оружие и послушно шли за матросами на ют. Только командира крейсера никто не успел схватить. Он выскочил из кормового тамбура с браунингом. В ярости Никольский, наверное, открыл бы стрельбу, если бы кто-то из машинистов ногой не вышиб из его руки пистолет.

С обезоруженного капитана первого ранга содрали погоны и потащили на берег в угольную яму. Туда же приволокли и цеплявшегося за ноги Ограновича.

Суд над ними был коротким: матросы вскинули винтовки и дали два залпа.

— Так и с вами будет, если пойдете против народа, — сказал кочегар офицерам, стоявшим на юте.

Сигнальщики привязали к фалам грот-мачты красный флаг.

Трепещущим пламенем он взлетел вверх и известил всех, что восставшие матросы победили.

 

Глава десятая. ГОРЯЧИЕ ДНИ

Два грузовика, до отказа набитые путиловцами, выкатили на Петергофское шоссе и помчались к центру города. Они миновали Нарвские ворота, проскочили мост на Обводном канале и понеслись вдоль набережной Фонтанки.

У Александровского рынка шла стрельба. Рабочие вместе с солдатами осаждали полицейский участок.

Первая машина остановилась. С нее спрыгнул Дема Рыкунов и еще несколько человек. Кокорев видел, как они побежали к мосту. Он хотел тоже спрыгнуть на мостовую, но кто-то отдал команду:

— Не задерживаться. Здесь сами справятся.

Машины покатили дальше.

***

Дема подбежал к угловому дому, где толпились человек двадцать.

— Не высовывайся, парень! — предупредил его солдат в лохматой папахе. — Мигом подобьют. Надо в обход. Кто со мной?

Рыкунов и еще несколько парней двинулись в обход за солдатом. Они прошли в какой-то тупичок, помогая один другому, вскарабкались на деревянный сарай и поднялись по железной лестнице на крышу четырехэтажного дома.

Дома здесь стояли вплотную. По крышам не трудно было пробраться к полицейскому участку. Но снег, лежащий на кровлях, оказался рыхлым. Ноги то увязали в нем, то скользили по скату. Дема несколько раз падал плашмя и хватался за выступы, чтобы не скатиться вниз, на панель. Все же он не отставал от солдата, также перепрыгивал с одного обрывистого края крыши на другой, на четвереньках карабкался выше, пригнувшись, пробегал по отлогим местам и для передышки задерживался у дымовых труб.

К дому, где был полицейский участок, добралось лишь пять человек. Отставших заметили люди, скрывавшиеся за стенами рыночных лабазов. Они что-то начали кричать.

— Вот ведь недоумки, выдадут нас, — рассердился солдат.

Он вышиб прикладом полукруглую раму слухового окна и все, кто был на крыше, проникли на чердак.

— Прячьтесь за стояки труб, — приказал солдат. — И не высовывайтесь, пока я не подам команды.

Поманив за собой Дему, он пошел на разведку к выходной двери.

Полицейские сообразили, что им грозит опасность с соседних крыш. Когда разведчики вышли на каменную площадку, то увидели трех городовых, тащивших по лестнице наверх пулемет.

— Укройся здесь, — шепотом сказал солдат Деме. — Как только я выстрелю по переднему, ты бей заднего. Третьего вдвоем скрутим.

Дема присел за высоким ящиком, стоявшим у входа, а солдат прижался к стене в темном углу.

Городовые поднимались медленно. Но вот показались их шапки. Дема крепче сжал в руке кувалду и затаил дыхание.

На чердак сперва заглянул сизоносый околоточный. Видя, что здесь все спокойно, он крикнул на площадку:

— Давайте живей… вон к тому окну!

Пятясь задом, городовые, пыхтя, втащили пулемет. Все они были вооружены револьверами.

«Теперь-то я добуду себе оружие», — подумал Дема.

Как только раздался выстрел, он выбежал и ударил кувалдой по согнутой спине ближайшего городового, а затем навалился на его соседа.

Городовой оказался сильным и вертким, он извивался по полу, пытаясь зубами вцепиться Деме в руку. Солдат оглушил его прикладом. Городовой сразу обмяк и ткнулся носом в слежавшиеся опилки.

Дема вытащил у него из кобуры наган и сорвал с него красный шнурок. Ему хотелось добыть револьвер и для Васи, но оружие успели посрезать парни, прятавшиеся за стояками.

Вооружившись наганами, они стали осторожно спускаться вниз.

Во втором этаже обе створки дверей были распахнуты. Из коридора в нос бил резкий запах пороховых газов. В глубине помещения громыхали выстрелы. Городовые стреляли и в первом этаже.

— Двое останьтесь на площадке, остальные — за мной! — скомандовал солдат.

В длинном коридоре стояли раскрытые ящики с патронами и гранатами-лимонками. Солдат взял две гранаты и пошел вперед. Дема держал наган на взводе.

В большой комнате, уставленной письменными столами, находилось шесть городовых. Они стреляли из окон.

Солдат бросил одну за другой «лимонки» и присел за дверью у стенки.

От взрывов посыпалась штукатурка. Коридор заполнился известковой пылью. В его дальнем конце заметались полицейские.

Низкорослый городовой выскочил из соседней комнаты и закричал:

— Нас окружили, спускайтесь вниз!

Дема сшиб его с ног и дал несколько выстрелов в конец коридора.

Потом они с солдатом заскочили в крайнюю комнату. Там два городовых притаились за пулеметом, выставленным в окне.

— Руки вверх! — грозно крикнул солдат.

Городовые обернулись и, увидев направленное на них дуло винтовки, подняли руки.

Дема подбежал к пулемету, столкнул его на улицу и, высунувшись из окна, замахал шапкой.

Снизу донеслось «ура».

Вскоре все коридоры заполнились народом. Восставшие ловили полицейских, разбивали шкафы, выбрасывали из столов бумаги, топтали и рвали царские портреты.

— Ну, хлопцы, нам тут больше делать нечего, — сказал солдат. — Пошли дальше.

Дема подхватил валявшуюся на полу винтовку, наполнил карманы патронами и выбежал на улицу.

****

Вася Кокорев попал к Александро-Невской лавре, где железнодорожники вместе с солдатами громили полицейский участок. Здесь ему пришлось пустить в ход свою кувалду, чтобы сбить царский герб — медного двуглавого орла, красовавшегося над входом.

Потом он побывал и на Забалканском проспекте и на Гороховой улице, и у пылавшей после штурма Литовской тюрьмы, но нигде не мог добыть себе винтовки. Только поздно вечером у Поцелуева моста Кокорев увидел небольшую толпу у грузовой машины. Издали ему показалось, что солдаты раздают грузчикам подковы. Но когда Вася подошел ближе, понял, что это не подковы, а небольшие плоские пистолеты.

— Браунинг, — сказал студент, разглядывавший полученный пистолет.

Кокорев немедля подбежал к машине и протянул обе руки.

— Мне дайте… для путиловцев, — попросил он. Солдат ему подал три браунинга и пачку патронов.

Засунув увесистые пистолеты за ремень, а патроны — в карман куртки, Вася еще раз подошел к грузовику и выставил перед другим солдатом снятую с головы шапку. Тот всыпал в нее горсть патронов и бросил небольшой браунинг.

Добыв столько оружия, Кокорев решил вернуться к себе за Нарвскую заставу.

Трамваи не ходили. В темных улицах слышалась беспорядочная стрельба, колыхались багровые отсветы пожарищ.

На всякий случай Вася зарядил один из пистолетов и, держа его в руке, пошел к Никольскому рынку.

У Английского проспекта навстречу выскочили два конника.

— Стой! Куда идешь? — крикнул первый.

Это были городовые. Вася разглядел их круглые шапки и башлыки. Он хотел шмыгнуть в узкий переулок, но конники поскакали ему наперерез. Тогда Кокорев вскинул руку и нажал на спусковой крючок браунинга…

Один за другим прогремели семь выстрелов. Вспышки ослепили молодого путиловца. Он не ожидал, что его пистолет без задержки выпустит столько пуль.

Напуганные городовые повернули коней и во весь опор поскакали в сторону.

«Вот это оружие! — подумал потрясенный Василий. — Ну, теперь не подходи к нашим ребятам!»

****

Впервые за все годы борьбы большевики сходились на партийное собрание, не таясь, не пробираясь глухими переулками, не пряча лиц в поднятые воротники и под низко надвинутые на глаза кепки. Они шли открыто и смело переступали порог, не рискуя наткнуться на засаду.

Путиловские большевики собирались в самом людном месте — в проходной конторе завода. У входа за столиком сидели два старых подпольщика; одних они пропускали молча, а других останавливали и спрашивали:

— Большевик?

— Большевик, — отвечал входивший, называл свою фамилию и партийную кличку.

Путиловцы усаживались на стулья, стоявшие у голых конторских столов, расстегивали куртки, полушубки, утирали лбы, вытаскивали кисеты и закуривали. От некоторых попахивало порохом и дымом; совсем еще недавно они сражались на улицах. Их обветренные лица потемнели, обросли бородами, — в дни боев некогда было бриться, — а глаза горячо светились, в них не успело остыть возбуждение рукопашных схваток и бурных митингов на площадях.

Недавних бойцов встречали веселыми возгласами:

— Жив, Семеныч? А я думал, что тебя тот толстый городовой насмерть пристукнул.

— Кишка тонка! — отшучивался пострадавший. — Но ты вовремя его по затылку огрел. Если по честному признаться, так до сих пор шею не могу повернуть. Вот ведь боров!

, — Сергей, куда ж красота твоя подевалась? Половина уса обгорела, жена любить не будет.

— Да ну их, этих гаванских! Мы надумали дымом полицейских выкурить. А какой-то чудак бензину плеснул… Сам подпалился и меня зацепило. Без усов теперь придется ходить.

Путиловцы балагурили и при этом курили так, что махорочный дым волнами колыхался под потолком.

Стрелка конторских часов показывала уже седьмой час, а большевиков собралось немного.

— Что-то маловато наших.

— Да-а, не очень много осталось, — заметил старый литейщик. — Потеряли многих, в одном тринадцатом году человек пятьдесят в тюрьму попало. Потом — кого на фронт, кого в ссылку…

— А другого на кладбище, — перебил его глуховатый котельщик. — Помните Георгия Шкапина? Ну, того, что стихи писал? Так он в военном госпитале в позапрошлом году скончался.

— Где теперь Митя Апельсинчик? Тоже приметный парень был — румяный, веселый. Ему жандарм из револьвера в ногу угодил. И нам с тобой, Антон, чуть тогда не попало. Не забыл собрания за прудом на Резерве?

— Как же! Еще старика Костюкова взяли, а мы с тобой по Корабельной во все лопатки удирали.

И пошли воспоминания. Где только не встречались путиловцы! Боясь собираться в домах, чтобы не попасть в засаду, они сходились под открытым небом у деревни Волынка, на Лаутровой даче, на водопаде речки Лиговки, в Паташевском и Шереметьевском лесах. Ни слежка, ни аресты, ни ссылка не могли остановить их.

В контору вошел Савелий Матвеевич. Он привел Васю Кокорева и Дему Рыкунова.

— Большевиками желают быть, — сказал он. — Разрешите им присутствовать на собрании? Ручаюсь за обоих.

— Хорошее пополнение! — разглядывая парней, отметил один из стариков. — Спасибо, Савелий Матвеевич. Только вот... не молоды ли?

— Да вроде созрели. На деле проверены. Ум, как говорится, бороды не ждет.

 

Глава одиннадцатая. В МОРСКОЙ КРЕПОСТИ

Виталий Аверкин со своей группой действовал осторожно и хитро, как советовал брат. Тайные агенты не вышибали дверей и не взламывали решеток на окнах, они только выкриками подогревали озлобленную толпу, доставали ломы, топоры, горючее.

Врываясь в помещения вместе с толпой, сообщники Аверкина находили заранее приготовленные бутылки с бензином, разбивали их о стеллажи, о стены, да так, чтобы горючее попало на папки с делами. Пламя в несколько минут охватывало все этажи. Люди едва успевали выскакивать на улицу.

К зданию судебных установлений с грохотом и звоном примчались пожарники в медных касках, но толпа не дала им загасить пожар.

На другой день утром Виталий получил от брата пухлый конверт с деньгами. Всеволод был доволен.

— Чисто сделано, — похвалил он. — Многие газеты сваливают вину на обезумевшую толпу. Наш шеф поручает то же самое проделать в Кронштадте. Если местные агенты растеряются и замешкаются, ваше дело — любыми путями, вплоть до взрыва, уничтожить архивы охранного отделения. Выезжать надо немедля. На сборы полчаса.

Собрать агентов было нетрудно, они все сидели в соседнем трактире и ждали обещанных денег. Виталий выдал им по сто рублей, а все остальное оставил себе.

В фырчавшем казенном автомобиле они доехали по приморской дороге до Лисьего Носа, а оттуда по льду, мимо фортов, переправились в Кронштадт.

В крепости внешне все было спокойно: матросы и солдаты строем возвращались с занятий в казармы, на перекрестках стояли усатые городовые и никто их не трогал. Но в отделении охранки все были настороже: от агентов то и дело поступали тревожные донесения.

На острове Котлин уже бастовали рабочие Пароходного завода. Забастовщики утром пришли к генерал-губернатору крепости адмиралу Вирену и потребовали введения новых порядков в Кронштадте. Адмирал накричал на судостроителей и приказал им завтра утром собраться на Якорной площади.

«С забастовщиками адмиралу справиться, конечно, будет нетрудно, — думал Аверкин. — Но как он удержит солдат и матросов, возбужденных слухами, проникающими из Питера?»

Один из осведомителей охранки донес, что вчера вечером в чайной на Козьем болоте матросы сговаривались с солдатами о совместном вооруженном выступлении. На какой день они его назначили, осведомитель не знал.

Аверкин помог кронштадтским агентам расставить бутыли с горючим в таких местах, чтобы пламя одновременно охватило здание со всех сторон, и ждал новых донесений агентуры, разосланной по всему городу.

Перед ужином стало известно, что адмирал Вирен собирал у себя старших офицеров и, выяснив, что кронштадтский гарнизон не надежен, приказал вооружить моряков-новобранцев. Эти парни, призванные поздней осенью на флот со всех концов России, еще не плавали на кораблях и не успели сплотиться, как старослужащие. Молодых матросов в экипаже держали строго: с первых же дней всех наголо остригли, ленточки на бескозырки не выдавали и за ворота даже по воскресеньям без строя не выпускали. Целые дни парней гоняли по плацу, обучая поворачиваться, ходить шеренгой, перестраиваться и отдавать честь высшим чинам. Оторванные от всего, что творилось в стране, запуганные свирепым режимом флотского экипажа и строгостями военного времени, молодые матросы боялись фельдфебелей и были послушны офицерам. Батальоны новобранцев годились для подавления волнений.

Уже начало темнеть. Поужинав, Аверкин досадовал: «Зря нас прислали в Кронштадт. В крепости не будет того, что в Петрограде. Стоит только адмиралу зыкнуть, как все здесь уляжется. Архивы надо просто подпалить, будто произошел обычный пожар. Он хотел было узнать у помощника начальника отделения, где можно устроиться на ночлег, а тот вдруг сказал ему:

— Выходите на улицу. Только что на вечерней поверке взбунтовались две роты учебно-минного отряда. Сейчас они расхватывают винтовки. Надо быть готовыми ко всему, потому что взбунтовался и Первый пехотный полк. Это, конечно, не без сговора, так как солдаты идут с оркестром к казармам учебно-минного отряда.

— Значит, пора? — спросил Аверкин.

— Н-нет, немножко повременим. Пусть выяснится, как поведут себя новобранцы.

Аверкин вышел на улицу. На углу стояли его сообщники, переодетые в матросскую форму. Они курили и вслушивались в явственно разносившуюся в морозном воздухе «Марьсельезу».

— Это оркестр Крепостного полка играет, — сказал один из агентов. — Идут к Первому Балтийскому экипажу.

— Может, уже пора? — спросил другой.

— Подождем. Лучше сходи разнюхай, как там… кто возьмет верх.

Отослав агента, Аверкин прислонился к фонарному столбу и продолжал вслушиваться.

Музыка оборвалась так же неожиданно, как и возникла. На какое-то время в Кронштадте все затихло. Потом послышались глухие удары по железу, гомон многих голосов и разрозненные выстрелы…

«Началось, — решил Аверкин. Он ждал частых залпов, но вместо стрельбы вдруг донеслось далекое «ура». — И новобранцы не спасли!»

Сыщик просигналил своим сообщникам, чтобы те готовились к поджогу.

Вернувшийся от казарм Первого Балтийского экипажа запыхавшийся агент рассказал:

— Все к чертям!.. Новобранцам еще патроны раздавали, когда матросы ворота взломали... Офицеры принялись стрелять из окон канцелярии… Но тут выбежали во двор штрафники из переходящей роты, они закричали: «Мы с вами!» И все пошло кувырком.

Слушая агента, Аверкин заметил, как из здания охранки, словно крысы с тонущего корабля, стали выбегать на улицу сотрудники и скрываться во мгле.

Сыщик засунул два пальца в рот и, свистнув, со злобным озорством крикнул:

— Круши!. Подпаливай крысиное гнездо!

— Бей, не жалей! — подхватил его крик стоявший рядом агент и запустил камнем в окно.

Стекла со звоном посыпались на панель. Агенты разбивали о стены бутылки с горючим, поджигали паклю и втыкали ее в отдушины. Вскоре заплясали, запрыгали яркие языки огня… Здание запылало.

Убедясь, что такого пожара никто уже не загасит, Аверкин поглубже нахлобучил на глаза шапку и пошел к Петровскому парку.

К гавани, к вмерзшим в лед кораблям направлялись и восставшие. С ними шли уже два духовых оркестра. Гулко грохотали барабаны.

Моряки, служившие на кораблях, услышав в столь поздний час «Марсельезу», с криками «ура» стали покидать палубы тральщиков, миноносцев, крейсеров. Одни выбегали на пирсы, а другие прямо по льду устремлялись к берегу.

У Петровского парка произошло небывалое: солдаты и матросы, обычно враждовавшие между собой в дни увольнений, обнимались, поздравляли друг друга с победой. Сюда же стали сбегаться и рабочие пароходного завода.

— Пошли в манеж! — зычным голосом предложил невысокий человек в кожаной тужурке. — На митинг!

— На митинг! — подхватили матросы. Аверкин вместе с ликующей толпой устремился

к зданию морского манежа. По старой привычке его тянуло поглядеть: кто же будет верховодить восставшими. Ведь в Петрограде, наверное, спросят, что было в Кронштадте. А какой же он сыщик, если не сумеет увидеть самого главного!

В манеже столько набилось народу, что Аверкину не удалось протолкаться к возвышению, на которое поднимались ораторы. Он с трудом улавливал то, что они говорили.

— В Питере полиция перебита. И с царем будет покончено! — выкрикивал судостроитель в кожанке. — Вирен установил в подвале собора пулеметы, он хочет расправиться с нами на Якорной площади. Надо схватить его за глотку. Долой царскую собаку! Есть манифест выбирать Советы... Установим свою — рабочую, матросскую и солдатскую — власть. Кронштадт поддержит революцию!..

Потом, взмахивая шапкой и проглатывая слова, быстро заговорил белобрысый пехотинец. Из всей его бурной речи Аверкин разобрал лишь несколько фраз:

— Невмоготу… домой… За шкирку коменданта Куроша… Зверь-зверем… Кончать войну!.

Пехотинца сменил матрос в расстегнутом бушлате.

— Чего мы здесь стоим да митингуем, когда действовать надо? — загрохотал он густым басом. — Арестовать коменданта и Вирена, пока они не опомнились!..

— Верно! Пошли вылавливать царских псов! — поддержали матроса судостроители. — Тащи всех на Якорную площадь!..

Толпа двинулась к выходу. Людской поток подхватил и вынес на улицу и Аверкина.

— Кто к тюрьме?! Там наши товарищи томятся… Их надо выпустить! — кричал у входа бородатый матрос.

— За мной давай!.. К Вирену! — призывал Другой.

— К Курошу!. В комендатуру! — раздавались во тьме голоса.

Аверкин пошел с толпой, устремившейся к дому генерал-губернатора.

Улица, на которой жил Вирен, была хорошо освещена. У адмиральской парадной стоял городовой. Увидев неожиданно появившуюся толпу, блюститель порядка поспешил навстречу.

— Стой! Куда?! — закричал он. — Здесь не положено ходить толпами. Осади назад!.. Разойдись!.

Кто-то из солдат ударил городового прикладом в грудь. Он ахнул и свалился под ноги. Толпа подошла к дому генерал-губернатора.

— Эй, где ты там, адмирал! Выходи… Не прячься!..

Минут через пять из парадной вышел взбешенный Вирен. Он был без шинели, в одном кителе, так как не собирался долго разговаривать с бунтовщиками. Заметив, что в толпе много солдат и матросов, адмирал побагровел и возмущенно рявкнул:

— Смир-рна!

Он был уверен, что «низшие чины» сейчас же вытянутся в струнку. Но грозная команда вызвала лишь смех.

Какой-то пожилой рабочий снял шапку, поклонился адмиралу и с наигранным смирением сказал:

— Покорнейше просим прошения, ваше превосходительство. Вы ведь велели завтра прийти на Якорную площадь? Вот оно «завтра» и наступило! Рановато, правда, да ничего не поделаешь, — невтерпеж: желательно послушать вас. Вы, кажется, нам встречу готовили? Так не будем ждать утра, пошли! Чего волынку тянуть.

От этих слов лицо Вирена стало мертвенно-бледным. Озираясь по сторонам, он ждал хоть какой-нибудь поддержки, но всюду натыкался на злобные взгляды. Поняв, что пощады не будет, грозный адмирал вдруг весь как-то съежился и стал жалким.

— Господа, граждане, я ведь за демократию… в душе всегда любил простой народ, — заговорил он изменившимся голосом. — Но мне по чину полагается быть строгим. Я готов служить революции...

— А для чего пулеметы на площади выставил? — оборвал его рабочий. — В любви, что ли, хотел объясниться? Свинцом погладить? Не юли! Знаем, как вы любите простой народ.

— Честное дворянское слово… Я готов установить новые порядки.

— Поздно, брат. Днем нужно было устанавливать. Пошли на Якорную площадь, народ ждет.

— Разрешите мне шинель надеть и… предупредить жену.

Аверкин понимал Вирена: тот стремился любыми путями вырваться из толпы и хоть на короткое время укрыться в доме. Генерал-губернатор еще надеялся на комендантские части. Его жена, конечно, успела позвонить вице-адмиралу Курошу.

— Не простудитесь, ваше превосходительство, — заверил матрос в расстегнутом бушлате. — Жарко будет.

— И женку неча зря тревожить, — вставил солдат. — Пущай генеральская шинелька ей на память останется. Пошли!

На Якорной площади, несмотря на то, что ночь была на исходе, собралось много народу. Сюда пришли и выпущенные из тюрьмы арестанты. Вирена поставили перед ними.

— Судите!

— Что будем делать с главным псом? — сняв шапку, спросил у толпы по-тюремному обритый матрос.

— Смерть горлопану!..

— На штыки его! — раздались голоса.

С Вирена сорвали золотые погоны с черными орлами и повели к краю глубокого рва. Аверкин хотел было проскочить следом, но возбужденные матросы оттеснили его.

Сыщику удалось лишь протолкнуться к возвышению у памятника адмиралу Макарову, но оттуда не слышно было, что говорят судьи, перечислявшие все прегрешения адмирала перед народом. Потом гулко загрохотали барабаны. Аверкин, решив, что сейчас грянет залп, невольно заткнул уши и зажмурился. Он так и не разобрал, были ли выстрелы, но когда открыл глаза, то увидел, как матросы на штыках подняли обвисшее тело адмирала и бросили в ров.

Содрогнувшись, сыщик подумал: «А ведь и меня могут так же на штыки... Надо скорее уезжать из Кронштадта, пока они не выставили свои кордоны». Его уже не интересовала судьба других, приведенных матросами на площадь, офицеров. Пробиваясь острым плечом, он перешел мостик и поспешил к Петровскому парку. Там под деревьями его ждали агенты.

— Где шофер? — спросил Аверкин.

— На углу Николаевской.

— Поехали! Мешкать больше нельзя, схватить могут.

 

Глава двенадцатая. НАКИПЬ РЕВОЛЮЦИИ

За Нарвской заставой никогда прежде, лаже в дни получек, престольных праздников и забастовок, на улицах не было так людно и шумно, как в первые дни революции.

На домах колыхались флаги. По улицам, как в масляницу, звеня бубенцами, разъезжали финские санки — «вейки», — с развевающимися на дугах ленточками. Всюду слышался смех, музыка. В одном месте играл граммофон, вынесенный на улицу, в другом — гармоника, в третьем — шарманка. Солдаты маршировали по Петергофскому шоссе с барабанами и духовыми оркестрами.

Заборы, столбы и стены домов пестрели от множества воззваний, призывов, извещений и деклараций.

Весть о том, что царь Николай II отрекся от престола, взбудоражила все население Петрограда. Никому не сиделось дома, всех тянуло на улицу, в ликующую толпу.

У чайных и трактиров, у заводских проходных, а то просто под фонарными столбами возникали митинги, на которых безвестные ораторы выкрикивали восторженные слова о свободе и равенстве. Площадь у Нарвских ворот превратилась в районное вече. На трибуны, сколоченные из досок, беспрестанно поднимались ораторы разных групп, партий.

Одним хотелось республики с двумя палатами, как в Англии, другим — просто парламента с множеством партий, третьим — конституционного правительства, четвертым — рабочей власти.

— Долой всякие правительства! — кричали анархисты. — Они обуза и кандалы для свободного человека. Анархия сохранит нам свободу!

За Нарвской заставой по ночам опасно было показываться на улице. Полицейских не стало, а милиция еще не организовалась. Распоясались не только хулиганы, но и рабочие парни колобродили всю ночь, задевали прохожих и горланили под гармошку песни.

— Свобода! — кричали они. — Что желаем, то и делаем!

Появились громилы и грабители. Они собирались в шайки, определяли, какие улицы находятся под их «контролем», вламывались в дома и брали все, что понравится. Некоторые даже заводили свои «порядки», облагали боязливых мещан данью, за водку и деньги выдавали ночные пропуска — обычные куски картона. Если у человека такого пропуска не оказывалось, то его на своей же улице могли избить, раздеть и голышом отпустить домой. В темных переулках почти каждую ночь слышались крики о помощи, стрельба, звон разбитых окон.

Вновь принятым в партию молодым путиловцам райком поручил открыть в бывшем трактире клуб рабочей молодежи. Комендантом клуба назначили двадцатитрехлетнего инвалида войны — однорукого Бориса Тулупина.

Тулупин повел парней осматривать помещение.

Дом оказался двухэтажным. Нижнее зало и комнаты были захламлены. Буфетную стойку, столы и стулья покрывала густая пыль. Обои пахли плесенью.

— Ежели уборку устроить да свежими обоями оклеить, то для читальни и библиотеки самое подходящее место, — сказал комендант.

Верхний этаж был менее запущен: в большой гостиной стояли диваны, кресла, а в отдельных кабинетах даже уцелели зеркала и аляповатые картины на запятнанных стенах. Тулупин определил:

— В этих комнатах кружки разместим. В гостиной лекции устраивать будем. А если потанцевать захочется, то можно и внизу и наверху.

Парни тут же договорились, кто станет чинить мебель и менять обои, кто соберет девушек, чтобы вымыть полы и окна, кто будет следить за тем, чтобы в клуб не попадали пьяные и хулиганы.

Наводить порядки взялись Дема Рыкунов и Вася Кокорев. Собрав парней, живущих в Чугунном переулке, они объяснили им, что придется делать в клубе.

— Оружие н-нам дадут? — поинтересовался Ваня Лютиков, худощавый жилистый парнишка, работавший клепальщиком на Путиловской верфи. — А то п-потом домой не п-пройдешь.

— Это верно, — поддержал его рыжеватый Шурыгин из паровозной мастерской. — Какие-то типы появились на Огородном. Вчера мою мамашу остановили, водки требовали.

— Не только водки... Ч-часы и д-деньги отнимают, — вставил словоохотливый Лютиков. — Вчера у с-соседки обручальное кольцо с-сняли… ч-чуть палец не вывернули.

— Турнуть их надо, — решительно предложил Дема.

— Попробуй. У них шп-шпалеры и бомбы. Все они из ш-шайки Ваньки Быка.

Ванька Бык стал знаменитостью за Нарвской заставой. Этот рослый пьяница и сквернослов прежде работал носаком на Гутуевском лесном складе. Но ему надоела тяжелая работа, и он перешел на легкие хлеба босяка: два — три дня добывал деньги, не брезгуя ничем, а неделю — пьянствовал и дебоширил.

В первые дни революции, собрав таких же босяков, каким был сам, Ванька Бык помогал рабочим громить полицейские участки. А потом, раздобыв своей банде военную форму и лошадей, якобы по приказу новых властей явился в управление Путиловских заводов, арестовал директора — генерала Дубницкого, — его помощников и под конвоем отправил в Таврический дворец. По пути босяки ограбили «арестованных» и голыми бросили в Обводный канал.

Жители окраины видели, как Ванька Бык возвращался на коне. Бросив поводья, он держал в руках генеральские сапоги и, бахвалясь, хлопал голенищем о голенище.

Вообразив себя героем революции, он решил, что теперь все дозволено. По наводке своих собутыльников, самолично делал обыски в богатых домах, забирал ценные вещи и пропивал их.

Около Ваньки Быка вертелось много всякого сброда. Даже незнакомые ему любители легкой наживы надевали на себя солдатские шинели и действовали от его имени.

— А мы и Ваньку Быка не испугаемся, — сказал Дема. — Приходите к восьми часам, пойдем в обход.

В назначенное время парни собрались около Ко-коревского дома. Дема и Вася взяли себе из хранившегося у них оружия по винтовке и браунингу, остальное роздали.

Все вместе они дошли до Новопроложенной улицы и послали на разведку Ваню Лютикова. Тот вернулся минут через десять и прерывистым голосом сообщил:

— Уж-же приехали… Лошадей к столбу привязали. Двое в ш-шинелях, третий — в простой одежде. При мне тетку ос-становили, документы потребовали.

— Как же нам их турнуть? — задумался Дема. — Вот что... ты, Вася, с кем-нибудь шагай прямо к ним и заводи разговор, — предложил он. — Я с двумя пойду в обход, а остальные — незаметно подкрадывайтесь... Только раньше времени не показываться. Я свистну, когда понадобитесь.

Отдав винтовку парням, Вася поставил браунинг на боевой взвод, запихал его за ремень, застегнул куртку и вместе с Лютиковым не спеша пошел к Огородному переулку.

Едва они миновали первые дома, как от крыльца бакалейной лавчонки послышался пропитой бас:

— Чуваков! Заснул, что ли?.. Проверь — какие там ходют в запрещенное время?

От забора отделился долговязый детина в короткой шинели без хлястика. Он приблизился к парням почти вплотную, тусклым электрическим фонариком осветил их лица и, распространяя запах денатурата, громко доложил:

— Так что… Шмендрики какие-то!

— Дай по шеям, чтоб не шлялись здесь! — донеслось от крыльца, где рдели, то разгораясь, то затухая, два папиросных огонька.

Прежде чем выполнить приказание, детина спросил:

— Папиросы есть?

— Есть, да не про вашу ч-честь, — ответил Лютиков.

— Чего? — изумился детина, не ожидавший от щуплого паренька такого ответа. — А ну, выворачивай карманы! — рявкнул он.

— У меня в кармане в-вот такая б-блоха на аркане, — невозмутимо продолжал Лютиков, вытаскивая браунинг. — Она к-кусается.

Детина, опасливо глядя на пистолет, отступил к забору.

— Не балуй! — дрогнувшим голосом сказал он и, не поворачивая головы, крикнул своим: — Они тут со шпалером!

— Что там еще!? — недовольно произнес бас. Вася, увидев, что с крыльца спрыгнули два человека, тоже вытащил пистолет и предупредил:

— Не приближаться!

Подошедшие остановились рядом с детиной.

— Сейчас как грохну гранатой, пыль от них останется, — с наигранной бойкостью сказал молчавший до этого грабитель в длинной кавалерийской шинели.

— А ну, посвети: что тут за субчики? — басом приказал второй, одетый в кожанку.

Мутный луч фонарика вновь заскользил по пу-тиловским парням. Убедившись, что в руках у них не пугачи, а увесистые браунинги, грабитель воскликнул дружелюбно:

— Никак на своих напоролись?! Просим пардону. Но вот этот и те переулочки — наши. Заявочка по всей форме; и Ваньке Быку и всей шатии известно, что мы тут буржуя перетряхиваем.

— Какого буржуя? Где вы тут буржуев нашли? — спросил Вася.

— В общем находим и реквизируем по закону: грабим только награбленное. А вас просим другую улицу поискать, иначе не. ручаюсь... помощнички у меня шибко нервные.

— А ну, убирайтесь отсюда, да поживей!

— Кто вы такие, чтоб приказывать?!

— Рабочий патруль.

— Новые городовые, что ли?

— Кто бы мы ни были, а грабить не позволим.

— Чего?. А ну, дай, я их шугну гранатой. — Грабитель в длинной шинели отвел руку, словно собираясь что-то бросить, и выкрикнул: — Тикай, пока не кинул!

В то же мгновение позади послышался строгий голос:

— Не шевелиться! Стреляем без предупреждения.

Это был Дема со своими ребятами. Из темноты показались и другие. Поняв, что бежать некуда, грабитель изменил тон:

— Не бойтесь, я шутю!

— Зато мы не шутим, — сказал Дема и, подойдя вплотную, потребовал: — Покажи, что у тебя?

В руке у грабителя оказалась пустая бутылка из-под денатурата. Отдавая ее Рыкунову, он сказал:

— Не сумлевайся, молоко от бешеной коровы было.

— Выкладывайте все, что награбили.

— Да мы завсегда делились... не жадные. Только бы Ванька Бык не обиделся. Ему с нас доля полагается. Если кому жить охота, лучше не впутывайся.

— Не пугай, не страшно. И вашего Ваньку Быка в оборот возьмем. Обыщите их, — сказал Дема своим парням.

Грабители словно по уговору отступили назад и прижались к забору.

— Не подходи! Кровь пустим, — пригрозил басистый. В руке у него появился револьвер. — Сами все выкинем, но вы помните… встретимся еще на узкой дорожке.

И он начал выбрасывать из карманов на снег отнятое у прохожих. Другие тоже вывернули карманы,

— Ну, а теперь забирай коней — и марш отсюда! — приказал Дема. — И предупредите всех ваших: если еще кого на воровстве поймаем, — худо будет!

Грабители торопливо отвязали коней и, вскочив на них, пригрозили:

— Это вам не забудется!

И ускакали по Петергофскому шоссе.

 

Глава тринадцатая. ПИСЬМА

В воскресенье Катя Алешина весь день просидела дома с раскрытой книжкой и вслушивалась, не раздастся ли стук в окно.

«Забыли, наверное? — думалось ей. — А может, стесняются, стоят где-нибудь на улице и ждут».

Накинув на голову платок и надев пальто, она вышла за ворота. Улица была пустынной.

«Их, наверное, через мост не пустили, — решила Катя. — Неужели не догадались по льду пройти? Впрочем, почему они должны рваться сюда, рискуя жизнью? Только потому, что я их жду? Наташа права, — сегодня парням не до свиданий. Да и кому захочется такую даль идти пешком! Трамваи, кажется, совсем не ходят...»

И все же она ждала, надеясь, что Вася Кокорев пробьется к ней через все преграды.

«Они, наверное, сражаются с полицией, — принялась она убеждать себя. — Но когда же мы теперь встретимся? Он может прийти и не застать меня дома. Надо назначить новый день. Но как? Очень просто — написать письмо, не признаваясь, конечно, ни в чем. Но, куда послать? Я же не знаю адреса!. Прямо на завод, — решила Катя. — Они говорили, что работают в кузнице».

Она вернулась домой и написала несколько строк:

«Вася и Дема! Нас снедает любопытство: как вам удалось улизнуть от долговязого? Если пожелаете рассказать, то в четверг и в воскресенье после семи вечера я буду дома.

Желаю Вам успехов, жму руки.

Катя».

Она в тот же вечер отправила письмо. А позже спохватилась: «Зачем же я это сделала? Не покажусь ли навязчивой? Ой, как нехорошо получилось. Ну и пусть! — рассердилась девушка. — Если он про меня дурное подумает, — не нужен мне такой, обойдусь и без него».

Все же в четверг она пришла домой раньше обычного и до десяти часов ждала. Парни не пришли. Катя огорчилась: «Больше ни слова не напишу. Я и так поставила себя в унизительное положение».

От обиды девушке хотелось плакать, но она, стиснув зубы, приказала себе: «Не сметь, не распускаться!»

Чтобы больше не думать о Кокореве, Катя достала из комода письмо отца, которое не раз перечитывала, когда бывало трудно.

«Отсюда, милая, не убежишь, — писал отец. — В одну сторону — тайга на сотни верст, в другую — куда ни кинешь глазом — бесконечная, безлюдная тундра. Скоро выпадет снег и начнется долгая ночь. Но мы сейчас рады холодам. Они избавили нас от комаров и гнуса, которых в здешних местах—тучи. От проклятой мошкары нет спасения ни под сеткой, ни в домах, ни около дымокуренных горшков, в которых сжигают лежалые листья и навоз. Мошкара злей волков!

А морозы здесь крепкие — доходят до шестидесяти градусов. Попробуй согрейся, когда у тебя не толстостенный дом, а холодная пристройка, и вместо большой печи — склепанная из старой жести печурка. Сколько в нее не накладывай дров — тепла не будет, все выдует.

Многих ссыльных страшит зима. Население вокруг бедное — у местных жителей ничего не заработаешь и не купишь. Устраивайся, как сумеешь, почти все добывай сам. Я уже наловчился изготовлять охотничьи и рыболовные снасти. В прошлую зиму в прорубях наловил столько рыбы, что нам на троих ее хватило до весны.

На охоту и заготовку дров времени уходит много, но я все же успеваю учиться. Товарищи, которые, пограмотней, помогают мне. А как ты, моя доченька? Поступила ли в воскресную школу?

Не поддавайся нужде, обязательно учись! И береги свое здоровье. Выберитесь вы куда-нибудь из этого проклятого подвала. Как жалко, что мне здесь негде заработать копейки.

Ходят слухи, что ссыльных стали забирать в солдаты. Неважны, значит, дела у Николки, если от нас защиты ждет. Мы ему, конечно, поможем — как же! С винтовкой в руках легче разговаривать.

Не унывай, дочка, держись, скоро увидимся!»

— Хорошо, отец, — вслух сказала Катя, — буду такой же, как ты. Я дождусь тебя!

Только две недели молчал гудок Путиловского завода. И вот рано утром вновь загудел, призывая рабочих к стапелям, печам, станкам, верстакам и горнам.

— Слава тебе, господи! — перекрестилась Степанида Игнатьевна и принялась тормошить внука: — Вставай, Васек, вставай! Наш гудит!

Пока Вася мылся, бабушка поставила на стол стакан дымящегося чаю и положила рядом кусок белой солдатской галеты и сбереженный для такого торжественного утра осколочек сахару.

— Другие хоть отдохнули за эти дни, — наблюдая, как внук пьет чай «вприкуску», сказала Игнатьевна. — А ведь тебя с Демой дома не удержишь. Люди спят, а вы до утра колобродите.

— Мы же не по гулянкам ходим.

— Да лучше бы веселились, чем с посадскими связываться. А то лежишь здесь и тревожишься, как бы ножом кто не пырнул.

Вася налил второй стакан чаю, но допить не успел: с улицы послышался знакомый стук в стену.

— Вон дружку твоему не терпится! Хоть бы поесть-то спокойно дал.

Вася не стал слушать воркотню бабушки. Отодвинув недопитый чай, он схватил шапку, куртку и, на ходу одеваясь, выскочил на улицу.

Дема ждал его с хмурым видом.

— С отцом поругался, — сказал он. — В драку лезет. Не смей, говорит, против Ваньки Быка. Еще чего доброго дом из-за тебя спалят.

— И бабка моя ворчит. Не обращай внимания.

— Она у тебя по-иному. А ему церковники в уши жужжат. Если отец узнает, что я в партию вступил — изувечит. Видно, мне придется, как Фильке, из дому уходить.

В мастерской было холодно и неуютно. Савелий Матвеевич сидел на корточках у наковальни и подсчитывал заготовки.

— Раздувайте горн, — велел он парням. — Живые деньги валяются. Старый заказ еще не сдан, восьми поковок не хватает. До обеда закончим.

Дема с Васей принесли древесного угля, коксу и принялись раздувать горн. Вскоре железные болванки, уложенные полукругом, стали нагреваться.

Большинство рабочих слонялись по цеху без дела. Работу им мог дать лишь мастер, а он почему-то не появлялся.

— Вот ведь шкура, — сказал пожилой кузнец. — Простому человеку никогда не сочувствует. О своей корысти только думает. На работу нанимаешься — взятку давай. Заказ хочешь выгодней получить — тоже сунь. И в именины подарок неси, иначе настрадаешься, рублевки в день не заработаешь.

— На тачке вывезти такого! Нечего на него смотреть!

Когда появился мастер, возмущенные рабочие вылили на взяточника ведро мазута, толкнули в тачку и вывезли за ворота.

Мастера в старокузнечном цеху заменил шестидесятилетний Никифор Белолед. Ему взялся помогать Савелий Матвеевич. Они оба прошли в конторку и не спеша вместе с учетчиком стали разбираться в накопившихся бумагах.

Минут через двадцать-тридцать к парням, заканчивавшим заказ, подбежал мальчишка-разносчик и крикнул:

— Кокорева в конторку!

Полагая, что Савелий Матвеевич сейчас заставит писать какие-нибудь наряды, Вася снял рукавицы и нехотя поплелся.

В конторке Савелий Матвеевич, взяв со стола конверт, строго взглянул поверх очков на Кокорева и спросил:

— Кто же это тебе на завод пишет?

— Не знаю… никогда не писали.

Неумело распечатав конверт, юноша развернул письмо и, увидев на нем Катину подпись, смущенно покраснел.

— Это с Выборгской, — сказал он. — Мы на митинге у них выступали.

— Благодарят, что ли? — поинтересовался Савелий Матвеевич. — А ну, покажи.

Вася еще больше смутился.

— Да нет, одна девушка… она нас на конфетную фабрику водила.

Савелий Матвеевич укоризненно покачал головой.

— Хороши! Едут по серьезному делу, а в голове только свое: как бы девушек захороводить.

Вечером парни поехали на Выборгскую сторону. Кокорев быстро отыскал Катин дом; вдвоем они вошли во двор, но постучать в подвальное окно не решались.

— А вдруг не она здесь живет? — высказал сомнение Дема.

— Как не она? Я хорошо помню, — возразил Вася.

— Ну, если помнишь, стучи.

— А может, действительно не она? — стал сомневаться и Кокорев. — Давай лучше войдем в квартиру, будто по делу, и письмо оставим.

— Ну что ж, пиши.

Пристроившись у высокой поленницы березовых плах, Вася принялся писать записку, а Дема со скучающим видом разглядывал двор.

За этим занятием их и застала Катя Алешина. Узнав парней, она растерянно остановилась и почувствовала, как жарко запылали щеки.

— Вы?! Вы как здесь очутились? — спросила она.

Парни тоже смутились.

— Мы пригласить вас хотели, — смущенно сказал Дема. — У нас в воскресенье клуб открывается. Придете?

— Спасибо, — поблагодарила девушка. — Но вы, может, подождете минутку? Я только с завода. вымыться не успела. Побудьте здесь; мы вместе к Наташе сходим.

Она сбежала по ступенькам вниз и скрылась за дверью.

Бросив на кровать пальто, Катя помчалась на кухню и, вернувшись с застрявшими бусинками воды на волосах, стала торопливо переодеваться.

— Куда ты, шальная? — спросила бабушка. — Все-то у вас спешка. Супу хоть поешь.

— Некогда, бабуля; потом.

Проворно натянув на себя праздничное шерстяное платье, хорошие чулки и туфли, Катя подбежала к зеркалу.

— Что-то ты посвежела нынче, разрумянилась. Лектриса прямо! — любуясь внучкой, заметила бабушка. — Чего без нужды глазки в зеркало, совать, женихов-то ведь нет?

— Найдутся, — весело заявила девушка. — Сами придут!

На бегу она чмокнула бабушку в щеку.

— Шальная… впрямь шальная!..

На улице Катя подхватила Васю и Дему под руки и зашагала с ними к райкому.

В другой день она, наверное, оставила бы парней у входа, а сама пошла бы к Наташе, но сегодня она осмелела и предложила:

— Идите первыми и официально пригласите на вечер. Ее величают Натальей Федоровной.

Вася и Дема прошли в комнату, где сидела Ершина. На столе у нее была груда брошюр, увязанных в пачки. Девушка писала на пакетах адреса.

— Вам кого? — спросила она, не узнавая путиловцев.

— Мы к вам, — поклонившись, сказал Рыкунов. — Пришли пригласить вас на открытие Нарвского клуба.

— Это, наверное, не меня, вы ошиблись... Вам Женю Егорову?

— Нет, в точности вас, Наталия Федоровна.

— Ой, узнала! Думаю, где же я их видела? Вы ведь Катины знакомые?

Минут через десять Наташа освободилась. Запирая ящики стола и машинку, она сказала:

— Подождите меня у входа. Я мигом.

Вечер был мягким, безветренным. Падали редкие сухие снежинки. В сиянии уличного фонаря они роились, как ночные бабочки.

Вскоре на улицу выбежала Наташа. Несмотря на то, что девушка была в ботинках с высокими каблуками, она оказалась Деме по плечо. Васе подумалось, что Ершина не понравится его рослому другу. Но он ошибся, — резвость Наташи была по душе Рыкунову. Заспорив о чем-то, Наташа запустила в Дему снежком и бросилась бежать. Он помчался вдогонку, пытаясь поймать ее, но Ершина так ловко увертывалась, что он то и дело попадал в сугробы.

Вася с Катей молча шагали рядом.

— Если бы я не написала письма, вы бы сами не собрались прийти? — вдруг спросила девушка. — Да?

— Нет, я очень хотел, — возразил Вася. — Но с того воскресенья такое качалось, что мы даже выспаться не успевали.

— А потом?

— Одному неудобно, а Дему насильно не потащишь.

— Почему же без него неудобно?

— Мы привыкли всюду бывать вместе.

— Но не всю жизнь вы будете только с Демой ходить! Впрочем, я вам завидую, — призналась Катя. — У меня не было такой подруги. Всем приходилось делиться только с отцом, потому что мать хоть и любит меня, но не понимает, а он был как товарищ, самый близкий... Мы даже уроки вместе готовили…

Она вспомнила, как помогала отцу учиться, как арестовали его.

— Вчера я получила радостную весть: отец уже на свободе. Правда, он попал на фронт, рискует в окопах жизнью, но может в любой день приехать.

— А я своего отца едва помню, — глядя во тьму, сказал юноша. — Лишь недавно узнал, что он был в боевой дружине. После пятого года отца поставили на тропе охранять маевку. Какой-то подлец выдал их. Конные городовые и казаки, побросав коней на шоссе, начали оцеплять лес. Отец их заметил, но поздно. Чтобы задержать казаков и предупредить своих об опасности, он укрылся за валуном и стал стрелять из «смитвессона». Наши заводские, услышав стрельбу, сразу же по кустам, по болоту — и домой. Думали, и он уйдет. А отец отстреливался до последнего патрона. Казаки так обозлились, что засекли его шашками. Полиция даже мертвого не отдала матери. Товарищи отца собрались на тропе и провели траурный митинг. Валун тот у них как бы памятником стал: каждый день на нем то цветы, то красные ленты появлялись. И полиция ничего не могла сделать. Посбрасывает, потопчет цветы, а они через день опять рдеют.

— И вы даже не знаете, где он похоронен?

— Нет. И валуна лесного мы с Демой в позапрошлом году не нашли. Его, видно, взорвали или разбили: вокруг валялись обломки. Мы их собрали в одно место, поставили шест с красным флажком и поклялись не оставлять друг друга в беде.

— А третий может к вам присоединиться? — спросила Катя.

— Смотря кто будет этот третий.

— Если это буду я?

— Да, — стиснув ее руку, ответил Вася. — Вас примем.

Девушка вдруг смутилась.

— Идем догонять их! — предложила она и побе-жала.

Они настигли Наташу с Демой и вчетвером дошли по Петроградской стороне до Троицкого моста. Там Ершина остановилась.

— На сегодня довольно, — сказала она. — Завтра всем рано вставать. Где же вы нас в воскресенье встретите?

— Ну, хотя бы у Нарвских ворот, — предложил Дема.

— Хорошо. Ждите в восемь. Вася и Дема хотели проводить девушек домой, но те запротестовали.

— Вам и так далеко. Мы сами доберемся, вдвоем нам не страшно.

 

Глава четырнадцатая. ДОЛОЙ С ГОРИЗОНТА ЖИЗНИ

В «Красном кабачке» гулял Ванька Бык со своей шатией. Вскоре сюда ввалилась новая ватага. Чумазый босяк в длинной кавалерийской шинели, выпив прямо у стойки стакан самогона, сдернул с головы шапку и обратился ко всем:

— Граждане, братишечки! Житья не стало, дыхнуть невозможно. Да что ж это за жизнь распроклятущая! — Босяк хлопнул шапкой об пол и каким-то слезливым, бабьим голосом начал жаловаться: — С Огородного турнули, с Ушаковской гонят… и на Нарвскую не сунься! Какая ж это свобода? Для того мы городовых били, чтобы новые появились? Сегодня опять на нас напали. Чуваков чинно-благородно в ихний клуб хотел пройти, а ему у дверей говорят: «Стоп, пьяным нельзя». А какой он пьяный? Даже не выпимши — каких-то два — три стакана. Я, конечно, заступаться. Так нас обоих схватили под руки, довели до угла, а там — коленкой под зад и грозятся: «Если еще явитесь, — в кутузку запрем». Да что ж это деется! Куда ты, Ваня, смотришь? Почему забижать своих даешь? Как городовых бить, и босяки гожи! А гулять без нас?..

Из-за стола поднялся кряжистый Ванька Бык. Маленькие глаза его налились кровью и на толстой, сливающейся с плечами шее надулись жилы.

— Кто тебя не пустил? — грозно спросил он и так рванул ворот, что отскочившие пуговицы запрыгали по полу. — Кто такие?

— Да все те же, которые добычу на Огородном отняли.

— А ты пугнуть не мог? Сказал бы, что я велю.

— Говорено. А им хоть бы хны, — не боятся тебя. Мы, говорят, и Ваньку Быка утихомирим.

— Врешь!

— Вот те крест. Чувакова спроси.

— Верно, — отозвался тот. — Турнуть грозились.

— Ладно, будет языком трепать, — оборвал его Ванька Бык. — А ну, кто со мной в клуб догуливать?

Поднялось человек восемь. Роняя стулья, они ушли во двор к оседланным коням. В трактире остались только очень пьяные.

В Нарвский клуб молодежи съезжались гости. От обилия света и грохота духового оркестра входящие сразу веселели. Сдав пальто в гардероб, одни шли к буфету, а другие — в верхний зал занимать места.

Рыкунова и Кокорева часто вызывали к выходу. Там появлялись то скандальные безбилетники, то пьяные, которых нужно было утихомирить или выпроводить. Катя с Наташей скучали одни.

— Неудобно как-то получается, — сказал Вася. — Пригласили девушек, а сами бегаем.

— Верно, — согласился Дема. — Давай вот что сделаем: ты занимай их, а я буду с нашими ребятами. А потом сменимся.

Они так и решили: Дема вышел со своими парнями на улицу, а Вася провел девушек наверх и усадил.

Торжественное заседание было коротким. Ораторы поздравили нарвцев с новым клубом, оркестр сыграл туш, и сразу же начался концерт.

Черноглазая курсистка с чувством декламировала отрывки из поэм Пушкина, Некрасова, а под конец прочла стихотворение путиловского поэта Георгия Шкапина, написанное им в тюрьме.

Шкапина знали многие путиловцы; он работал на заводе котельным разметчиком, поэтому курсистке долго хлопали.

Потом выступили две певицы из хора Екатерингофского сада. Они дуэтом спели «Чайку» и «Умер бедняга в больнице военной». Песня вызвала у солдаток слезы.

Вася заметил, что и у Кати глаза повлажнели: «Вспомнила отца». Он сочувственно сжал девушке руку. Она не отняла ее, а доверчиво оставила в его ладони.

После концерта начались танцы и игры. Пожилые люди стали расходиться.

— Где же ваш Дема? — поинтересовалась Наташа. — Пригласил, а сам исчез.

— Он дежурит сегодня. Но я его сейчас пришлю, — пообещал Вася. — Потанцуйте пока без нас.

Он спустился вниз и, разыскав Рыкунова, сказал:

— Наташа там скучает. Иди, я подежурю.

Дема хотел уже было передать ему красную нарукавную повязку, но, сообразив, что теперь Катя останется одна, передумал.

— А может, вместе погуляем? — спросил он. — Наверное, уже никто ломиться не будет. А если случится что, ребята и без нас управятся.

— Конечно, — с готовностью согласился Вася. Отдав Демину тужурку и шапку в гардеробную, юноши поднялись в верхний зал. Оркестр играл «тустеп». Катя танцевала с Наташей.

После «тустепа» затеяли игру «два мало — три много». Наташа, догоняя замешкавшегося Дему, с таким усердием хлестала по его широким плечам, что юноща невольно подумал: «Не сердится ли она на меня?» Позже, когда они оказались в одной паре, он спросил:

— Наташа, за что вы меня так отстегали? Девушка лукаво ответила:

— Чтобы не пропадали надолго.

Начался новый, веселый и шумный танец «ойра-ойра». Дема с Васей не раз видели, как танцуют его, поэтому они пригласили девушек. Танец оказался не трудным, они быстро с ним освоились.

И вот в самый разгар веселья снизу вдруг послышался женский визг.

Вскоре на лестнице показался растерянный дежурный и жестами подозвал Дему и Васю.

— Там Ванька Бык… Лютикова по голове ударили и ворвались сюда, — сообщил он. — Сейчас они уселись в буфете и требуют лимонаду. Видно, водку с собой принесли.

— Сколько их?

— Семеро.

— Справимся, — сказал Дема. — Надо только как-нибудь девчат выпустить на улицу.

Наверх поднялся и встревоженный Борис Тулупин.

— Надо без скандала закрыть вечер, — сказал он. — А то наш клуб с первого дня дурную славу получит. Потом сюда и калачом людей не заманишь. Пусть дежурный скажет в буфете, чтобы им лимонад подали. А я прощальный вальс закажу. Начнем выпускать гостей с черного хода. Вы только парней предупредите.

— Ладно, — согласился Дема. — Я сейчас пойду ребят собирать, а ты, Вася, проводи Наташу с Катей до трамвая и быстрей назад.

Они так и сделали. Оркестр заиграл «Осенний сон». Пары закружились в плавном вальсе.

Вася Кокорев сходил в гардеробную, оделся и принес девушкам пальто. Через запасный ход они спустились во двор, прошли под арку ворот и очутились в темном переулке.

Чтобы не провалиться в яму и не наткнуться на что-нибудь в темноте, они шли, держась за руки. Впереди у забора девушки вдруг заметили какие-то колышущиеся тени.

— Что это там? — придерживая Васю, испуганно спросила Наташа. Катя тоже остановилась и прижалась к нему.

Напрягая зрение, Кокорев стал вглядываться во мглу. Уловив едва слышное позвякивание уздечки и характерное пофыркивание, он сказал:

— Не бойтесь, это лошади к забору привязаны. Проводив девушек до трамвайного кольца, Вася спросил:

— Когда мы скова увидимся?

— Приходите с Демой в субботу прямо ко мне, — предложила Катя.

— А я постараюсь билеты куда-нибудь добыть, — пообещала Наташа, проходя в вагон.

Катя на секунду задержалась на площадке и шепнула:

— Если Дема не сможет, приезжай один.

— Приеду, — ответил он.

Когда Кокорев вернулся в клуб, в гардеробной уже одевались последние пары. И здруг Ванька Бык это заметил. Он вскочил, откинул стул в сторону и, подойдя к двери, спросил:

— А куда это все барышни уходют? Мне танцевать желательно. А ну, где там оркестр?! Играй «барыню», я за все заплачу!

К Ваньке подошел Дема Рыкунов и твердо сказал:

— Клуб уже закрывается… оркестр играть кончил. Вам тоже пора уходить.

— Чего? А ты здесь кто такой?! — уставив пьяные глаза на путиловца, заорал громила. — Нынешний городовой, да?! Так мы били вас и будем бить. Чуваков! Этот тебя не пустил? Дай ему по зубам.

Клуб уже покидали музыканты. Оттолкнув Рыкунова, Ванька Бык ринулся к двери и преградил им путь:

— Стой, не пущу! Играйте по моему заказу! Скидывай пальтухи, говорю, и струмент вытаскивай. А ну, принимай по одйому! — крикнул он своим босякам и, хватая музыкантов, начал швырять их в другой конец зала.

Дема Рыкунов подал сигнал ребятам, желая прекратить безобразие, но Тулупин остановил его:

— Погоди, пусть девчата уйдут, — сказал он. — С Ванькой Быком надо раз и навсегда кончить.

Выпустив оставшихся гостей через черный ход, путиловцы сошлись наверху и стали обдумывать, как обезвредить громил.

— Я бы их разделил, — предложил Кокорев. — За углом стоят оседланные лошади. Если кто-нибудь крикнет, что коней угоняют, громилы повыскакивают на улицу. Их там по одному схватить можно.

— Верно, молодец, — похвалил комендант. — Иди расставь ребят на улице, а мы здесь навалимся. Надо сделать так, чтобы они оружие не успели вытащить.

Вася Кокорев, отобрав нужных ему ребят, вывел их черным ходом на улицу и спросил:

— Кто умеет верхом ездить?

— Я… Я, — отозвалось несколько голосов.

— Мне двух хватит. Вот ты... и ты, — указал он на самых ловких парней. — Отвяжите коней и во весь опор гоните мимо клуба. — Ты, — ткнул он пальцем в низкорослого паренька, — вбежишь в клуб и крикнешь: «Коней угоняют, скорей на улицу!» Когда они побегут, — ножку подставляй, пусть кубарем вылетают. А вы, — обратился Кокорев к остальным, — глушите чем попало и руки скручивайте..

Из клуба на улицу стали доноситься нестройные звуки оркестра и грохот тяжелых сапог. Пьяная ватага принудила музыкантов играть «барыню».

Ваньке Быку приглянулась молодая буфетчица. Отплясывая перед буфетной стойкой, он после каждого коленца топал ногой и делал пригласительный жест: «Выходи-де в круг, красавица!» Буфетчица, не зная, как ей быть, испуганно поглядывала на путиловцев. А те, прихлопывая в ладоши, постепенно охватывали танцующих тесным полукругом.

Неожиданно с улицы вбежал парнишка. Оставив дверь открытой, он пронзительным голосом выкрикнул:

— Коней угоняют!

Оркестр, словно поперхнувшись, умолк. С улицы донесся цокот копыт.

— Лови… Стреляй по ним! — завопил Ванька Бык.

Путиловцы расступились, пропустили трех громил на улицу и, вновь сомкнув полукруг, навалились на Ваньку Быка, на его сообщников и принялись вязать их.

Рано утром молодые путиловцы привели Ваньку Быка на свой завод и поставили к забору на «дворянскую панель». Эта панель так называлась потому, что по ней прежде ходили только заводское начальство и служащие конторы.

Рабочие разглядывали громилу и говорили:

— Попался, наконец... давно по тебе веревка плакала!

У «дворянской панели» скопилась немалая толпа пострадавших от банды Ваньки Быка.

— Порезал, бандюга, моего брата, — злобно говорил котельщик. — И соседа до полусмерти избил...

— Милые мои, это он… он, проклятый, Танюшку искалечил! — плача, выговаривала солдатка. — Не отпускайте, казните самой лютой смертью…

— Да, таким свобода во вред, — говорили многие. — Проходу от них не стало. Для острастки одного или двух повесить бы следовало!

Когда появились во дворе члены Нарвского Исполкома, все расступились перед ними, а Ванька Бык, хмуро выслушивавший проклятия, вдруг вскинул голову и нагло спросил;

— В чем дело, товарищи? По какому такому праву меня на всенародный облай выставили?

— А по такому... что ты бандит и супостат жизни человеческой, — сказал старый литейщик.

— А не будь меня, так генерал Дубницкий до сих пор бы на вашей шее сидел. А кто городовых бил? Кто революцию делал?!

— Ты себя к героям революции не причисляй. Тебе бы только погромить... рад любому случаю. Как накипь дурная, покрутился около революции и отошел шлаком. Такие, как ты, — хуже буржуя! Свободу опоганиваете.

— Эва! Значит, меня долой!? — ища поддержки, обиженно заговорил Ванька Бык. — Значит, я не я? Откинутый вроде? И свободы мне нет?

— Нет тебе ни свободы, ни прощения, — отозвался кто-то из толпы.

— Довольно на него время тратить, пора на работу, — сказал представитель Исполкома. — Поднимите руки… Кто за то, чтоб долой его с горизонта жизни?

Поднялось много рук.

— Та-ак, ясно, — оглядев толпу, сказал старый литейщик. — Будем требовать смертной казни.

Два рослых путиловца, схватив громилу за связанные руки, потащили к воротам, а он, отбиваясь, завопил:

— Братцы, да что же это?! Пощадите!.. Но сочувствия он ни у кого не вызвал.

 

Глава пятнадцатая. ВСТРЕЧАЙТЕ ЛЕНИНА

В конце марта из ссылки вернулась тетя Феня. Поздно вечером она пришла к Алешиным усталая и разочарованная.

— Как мы все рвались сюда! — сказала она Кате. — Многие на крышах ехали. Нас в теплушку набилось человек пятьдесят. Думали, что здесь встретят с флагами и музыкой, а нас довезли до тупика на товарной станции и говорят: «А ну, освобождайте вагоны!» Пошли мы по каким-то закоулкам, вышли на Лиговку. Гляжу — очереди длинные у пекарен, люди худые, ободранные детишки у прохожих хлебца просят. Но вот выходим на Невский и... глазам не верим. Свету много, витрины от хрусталя искрятся. Публика расфранченная. Автомобили, лихачи. В ресторанах музыка, офицерье сидит, женщины холеные... Как будто нет голодных и калек. Да была ли революция!?

— Мы такие же вопросы задаем друг другу, — ответила Катя. — Почти все идет по-старому.

На ночь тетя Феня осталась в подвале. Катя уложила ее на свою постель, а сама легла с матерью.

Утром гостья с трудом поднялась. Она чувствовала себя разбитой.

— Здесь у вас не сон, а одно мученье, — сказала она. — Сам воздух душит, словно в тюремной камере.

День был воскресным. Выпив чашку чаю, тетя Феня немного взбодрилась и предложила Кате:

— Поедем со мной в Озерки. Если избушка цела, то вчетвером в ней поселимся.

Из ссылки тетя Феня приехала в валенках и нагольном полушубке, а в городе была оттепель. Катя отдала ей свои ботинки, а сама надела старенькие русские сапоги, оставшиеся у бабушки от деда. В Озерках к домику нельзя было подступиться. За зиму вокруг намело сугробы.

Проваливаясь чуть ли не по пояс в снег, Катя добралась до крыльца. Ни замка, ни сургучной печати. Дверь была чуть приоткрыта и висела на одной петле.

Переступив заснеженный порог, девушка из темных сенцов попала на кухню. Здесь было светло, но в окне не осталось ни одного целого стекла: осколки поблескивали на захламленном полу. Плиту кто-то разорил: чугунный верх снял, а кирпичи разворошил.

И в соседней комнате гулял ветер, колыхавший обрывки заиндевелых обоев. Даже половицы были выдраны.

Тетя Феня, пробравшись к дому по Катиному следу, ахнула и прослезилась.

— Какие же мерзавцы это сделали?! Знают же, что не буржуи жили... все своим трудом нажито. И корысти-то на грош! Куда я теперь денусь?

— Живите у нас, — предложила Катя.

— Да ведь и у вас в подвале не житье. Надо нам подыскать что-то другое.

Дома их ждало письмо от отца. Оно пришло с Западного фронта. Дмитрий Андреевич поздравлял с революцией, сообщал, что он выбран в полковой комитет, и обещал скорую встречу.

Наступила пасха — старый церковный праздник. На пустырях и площадях столицы появились ларьки и палатки торговцев, ярко размалеванные карусели, шумные балаганы циркачей, заунывные шарманки продавцов «счастья».

Звонили колокола церквей, на домах висели красные флаги. Хмельные домовладельцы, чиновники и купцы, нацепив на себя пышные красные банты, целовались, поздравляли друг друга с «Христовым воскресением» и свободой.

А солдат и рабочих не радовал приближавшийся праздник. Одним предстояло отправляться на фронт, в окопы, а другим — работать на прежних хозяев.

В былые времена даже бедняки к «Христову воскресению» пекли куличи, готовили студни, творожные пасхи, красили яйца, но в этот раз в рабочих семьях праздник был скудным. Яйца и творог спекулянты продавали по неслыханным ценам, а белая мука совсем исчезла с рынка.

Катина бабушка, достав из сундука праздничный дедов пиджак и рубашку с васильками, вышитыми на воротнике, сходила на рынок, продала их и на вырученные деньги купила десяток яиц, немного сахару и масла. Вытряхнув из всех мешочков муку, какая была в доме, она испекла два куличика: один себе, другой внукам.

Всю пасхальную ночь мать и бабушка простояли в церкви. Они вернулись домой на рассвете и разбудили Катю, чтобы разговеться с ней — съесть по куску кулича и по яйцу, окропленным «святой водой».

— Я не говею, — сказала Катя. — Мы не верим в бога.

— В кого же вы верите? — спросила бабушка.

— В свободу... в счастье на земле!

— Много вам дала ваша свобода! — ворчливо сказала мать. — У людей праздник, а мы, как нищие. Хоть ты бога не гневи, садись с бабушкой.

Чтобы не спорить с матерью, Катя села за стол, съела половину принесенного из церкви яичка и выпила чаю с куличом.

К обеду пришла тетя Феня. Она принесла пряников и бутылку красного вина. Забежала и Наташа. Обед был праздничным. Раскрасневшиеся от вина девушки смеялись без всякой причины, а потом спели с тетей Феней ее любимые песни о бедной швейке, о чайке, убитой охотником, и о сибирском бродяге.

В окно кто-то робко постучал. Катя отодвинула занавеску и в сгущавшихся сумерках разглядела улыбающиеся физиономии Демы и Васи. Открыв форточку, она сказала им:

— Подождите минутку, мы сейчас выйдем.

— Кто такие? — спросила тетя Феня.

— Путиловские ребята.

— Ого! Издалека пришли. Значит, не на шутку вы им приглянулись.

Чуть припудрив не в меру раскрасневшиеся щеки, девушки оделись и выбежали на улицу.

— Куда же мы пойдем? — спросила Наташа.

— Куда угодно, — ответили парни.

— Тогда на ярмарку, там весело, — сказала Катя.

Взявшись под руки и заняв почти всю мостовую, они пошли к пустырю, где расположились балаганы и палатки торговцев. На ярмарке горели разноцветные фонари, играли гармошки, щелкали хлопушки, смешно выкрикивали «уди-уди» надувные свистульки.

Парни купили девушкам кулек орехов и уговорили для озорства прокатиться на каруселях. Дема с Васей сели на деревянных коней, а Катя с Наташей — в карету, расписанную петухами.

Кружась под звон бубенчиков и визгливую песню шарманки, парни дурачились — ловили грушу с призовым кольцом, а девушки, видя, как она ускользает от них, заливались хохотом.

Потом они побывали на танцах, в столовой завода «Парвиайнен», названной «Зимним садом», потому что в ней были две кадки с пальмами. Втроем пошли провожать Наташу к райкому. В этот вечер она заступала на дежурство.

— Приходите завтра, только пораньше, — сказала Катя, прощаясь. — Прямо к райкому. Сходим в кинематограф; я давно не была.

— Хорошо, — с готовностью отозвался Василий. — Часа в четыре ждите.

Но на другой день произошло такое событие, что девушки и не вспомнили о кинематографе. Когда Катя забежала в райком, она застала там растерянных дежурных. Звонили из Центрального Комитета партии: нужно было немедленно известить рабочих Выборгской стороны о том, что вечером из Финляндии приезжает Владимир Ильич Ленин. Но как это сделаешь, если заводы и фабрики не работают?

— Давайте напишем плакат и пойдем по улицам, — предложила Катя.

— Ты с ума сошла! — замахала на нее руками Наташа.

— А что, стыдно, по-твоему? Это же Ленин… понимаешь, Ленин едет!

Катя с такой горячностью принялась убеждать подругу, что той пришлось согласиться.

Девушки достали кумачовое полотнище и, написав на нем белилами: «Товарищи! Едет Ленин. Встречайте», — прибили к длинным палкам и вышли с ним на улицу.

Сначала девушкам неловко было идти с плакатом посреди мостовой, но потом, когда к ним стали подбегать любопытные и спрашивать: «А кто такой Ленин? Откуда он?» — они расхрабрились и стали объяснять прохожим. И там, где Катя с Наташей останавливались, скапливалась толпа.

Появились два старика-рабочих, которые видели Ленина на тайной сходке и читали его статьи. Один из них, сказав небольшую речь, заверил присутствующих:

— Ну, теперь держись, буржуи! С Лениным мы своего добьемся.

Старики пошли вместе с девушками. На людных перекрестках они созывали людей и устраивали короткие митинги.

Кокорев и Рыкунов, которые ехали в трамвае с Нарвской заставы, были поражены, увидев с площадки вагона у Медицинской Академии Катю и Наташу, окруженных людьми. Решив, что девушки попали в беду, юноши на ходу соскочили с трамвая и поспешили на выручку. Но тут они заметили плакат и прочли его.

— Вот это здорово! — восхищенно произнес Дема. — Значит, Ленин теперь будет с нами?

— Ну, конечно. Молодцы, девчата, не струсили с плакатом выйти.

А девушки, заметив их, зарделись от смущения.

— Подождите нас около райкома, — шепнула Наташа Деме.

— А с вами разве нельзя? — спросил он.

— Отчего же… можно. Помогайте плакат нести. Взяв у девушек плакат, путиловцы подняли его

как можно выше и пошли впереди.

***

К Финляндскому вокзалу со всех окраин стекались рабочие.

Пришли матросы, солдаты, прибыл даже целый дивизион бронированных автомобилей.

Несмотря на поздний час и пронизывающий ветер с Невы, народу у вокзала скопилось столько, что не могли пройти трамваи. Они все остановились.

Багрово-красный свет факелов колебался на стенах зданий и сотнями огней отражался в стеклах окон.

Кокорев и Рыкунов с трудом пробились вместе с девушками на площадь. Они остановились около отряда вооруженных матросов и стали ждать.

Поезд прибыл только в начале двенадцатого. Но Ленин долго не показывался на площади.

— Не вышел ли он с той стороны? — заволновалась Наташа. — Здесь мы его не увидим.

Но вдруг впереди послышалось: — Ленин... вон Ленин идет!

Толпа заволновалась. За спинами матросов Наташа ничего не видела.

— Поднимите меня, — попросила она у Демы. — Хоть одним глазом взгляну.

Недолго раздумывая, Рыкунов подхватил Ер-шину и усадил себе на плечо. Разом охватив взором всю огромную площадь, заполненную народом, и броневик, над которым скрестились лучи прожекторов, Наташа в этом вздрагивающем бегучем свете разглядела коренастого человека с бородкой. «Ленин», — поняла она и замахала рукой.

Владимир Ильич стоял на башне боевой машины без шапки, в расстегнутом пальто. А площадь неистовствовала, приветствуя его.

— Сейчас он будет говорить, — сказала Наташа и хотела было спуститься вниз, ко Дема удержал ее:

— Сидите, мне не тяжело.

Катя с Василием попытались протискаться поближе к броневику, но их оттеснили матросы и солдаты, сбившиеся в плотные ряды.

Вскоре площадь затихла. Люди слушали Ленина; Наташа видела, как у рабочих и солдат, стоявших ближе к броневику, загораются глаза, отражавшие искорки света прожекторов, и досадовала на ветер, мешавший улавливать полностью фразы.

— О чем он говорит? — поинтересовался Дема, полагая, что Наташа, возвышаясь над всеми, слышит лучше.

— До меня не все доносится, — ответила девушка. — Сначала он поздравлял, а сейчас говорит, что войну надо кончать..

— Тише! — зашикали на них со всех сторон. Наташа, боясь, что Деме тяжело, ухватилась за его шею и спустилась вниз.

Речь Владимира Ильича была недолгой. Он закончил ее призывом:

— Да здравствует социалистическая революция!

Этот клич всколыхнул толпу. Да, да, нельзя оставлять буржуазию у власти: она не кончит войну, не даст земли крестьянам и будет по-прежнему тянуть соки из рабочих. Надо готовиться к новой революции!

Рабочие не только умом, но и сердцем почувствовали, что явился человек, который ясно видит дорогу в будущее и без страха поведет их на борьбу.