Публика, заполнявшая в этот вечер большой школьный зал, была необычной для госпитального клуба. Ряды стульев и скамеек заполняли оживленные группы офицеров, прибывших из частей, расположенных за городом, и моряки со сторожевых кораблей.

В отрезанном Крыму вдруг объявлен европейский матч бокса! Изумительная выдумка, предвещавшая острое и вполне солдатское зрелище. Кто не захочет присутствовать на торжестве национальной силы? Сколько вполне обоснованного хвастовства и возбужденных разговоров вызовет среди солдат этот матч!

Отпечатанная типографским способом программа обещала пять схваток на ринге: немец в весе «пера» – против чеха, немец-легковес – против румына, немец среднего веса – против итальянца. И самый сногсшибательный номер – гестаповец Вилли Ворбс встретится на ринге с пойманным русским тяжеловесом из банды «Чеем».

Что может быть любопытнее? Мюнхенский штурмовик Вилли Ворбс согласился показать на ринге укрощение русского медведя и молчаливый допрос в перчатках! Но не будет ли русский больше ползать и висеть на противнике, чем сопротивляться?

Но все равно, что бы там ни случилось, зрелище должно быть забавным. Немецкие солдаты и гости получат возможность убедиться, что один из устрашающих «черных дьяволов», самый крупный и сильный, в руках опытного и мужественного нациста превращается в скромного, жалобно блеющего ягненка.

В заключение вечера финальным аккордом предполагалось продемонстрировать первоклассную технику и несокрушимую силу немецкого кулака – старый короткометражный фильм «Матч Макса Шмеллинга на первенство мира с Джо Луисом».

Нину даже с повязкой дежурной уборщицы не пропустили на сцену, изображающую ринг. Строгость была чрезвычайная: в коридоре, на лестнице и около раздевалок стояли часовые. Но так как в зале не хватало сидячих мест, то Нину и еще двух уборщиц заставили носить табуретки и скамейки с других этажей. Зрители устраивались почти у самой сцены, у стен и в проходах.

Нине удалось только перед самым началом матча пробиться в самый дальний угол зала, где за скамьями толпились солдаты караульной команды, санитары и несколько любопытных девчат из ночной смены.

Бритые затылки и спины солдат не давали Нине разглядеть весь ринг. Она видела только толстые канаты и большие стенные часы над гонгом. Стрелки показывали 7.22. До взрыва оставалось еще больше часа.

«Человек шестьсот набралось, – думала Нина. – Какая удача, если бы не Степан! Почему именно сегодня они привезли его? И ничем не поможешь ему. Неужели они заставят его драться? Но с кем? А вдруг Восьмеркин пал духом, подчинился им? Тогда пусть гибнет вместе с фашистами. Нет, вздор, его не запугаешь и не купишь. Что же делать? Как же сообщить ему? Не крикнешь же!»

Было жарко в гудящем и тесном зале, насыщенном запахами ремней, скверного табака и одеколона.

О собственной гибели, приближавшейся с каждой минутой, Нина совсем не думала.

Одна из девушек подошла к ней.

– В восемь тридцать приказано собраться всем нашим в маленьком флигеле. Не задержись.

– Знаю… Обязательно надо. А ты уходи отсюда, – шепотом ответила Нина.

Ровно в семь часов тридцать минут в зал вошли какие-то старшие офицеры и заняли пустующие кресла у сцены. На ринге появился лысый гитлеровец в серых брюках и оранжевом джемпере с большой свастикой на груди.

Громким голосом он объявил состав выступающих пар.

Зал разразился хлопками и одобрительными возгласами.

Над рингом вспыхнул яркий свет. Под канаты подлезли боксеры веса «пера» – молодой, упитанный немец с вздыбленными щеткой волосами и длинноносый, сухощавый чех. Бойцы поклонились публике и разошлись по своим углам, где уже стояли их секунданты.

На груди у секундантов, как и на трусах бойцов, были нашиты национальные флажки. Гитлеровцы с подчеркнутой щепетильностью разыгрывали ритуал международных матчей. Они объявили точный вес боксеров, состав «нейтральных» судей, количество раундов и предложили секундантам проверить перчатки и бинты противников. Только после этого прозвучал гонг и раздались глухие удары.

Немец оказался более тренированным, нежели чех. Он быстро сбил противнику дыхание и, тесня к канатам, под одобрительные возгласы зрителей принялся месить его кулаками, как месят податливое тесто.

Нина вынуждена была подняться на цыпочки, чтобы разглядеть уже окровавленное, искаженное страдальческой гримасой лицо чеха. Раньше она очень любила посещать матчи бокса на своих стадионах, но этот бой у нее вызвал только отвращение. Как ненавистны были ей эти орущие, покрасневшие от возбуждения морды, тяжелые челюсти, квадратные подбородки!

Она не видела, как упал чех, слышала только, как судья неторопливо отсчитывает секунды.

Зал взвыл от восторга, когда вверх был вскинут кожаный кулак взъерошенного победителя-немца. Никого не смущало явное несоответствие сил противников. Гитлеровцы расчетливо подтасовали пары. Таково было назначение вечера. Цель оправдывала средства – сегодня демонстрировалась сила немецкой воли и кулака.

Потом дрались новые пары.

Нина больше не смотрела на ринг. Изнывая от волнения, она следила лишь за вздрагивавшими стрелками часов. Было уже без трех минут восемь. До взрыва оставалось сорок три минуты.

«Почему они не выводят Степу? Неужели его покажут последним? Скорей бы!.. Почему медлят там… скорей!» – хотелось ей крикнуть.

В девятом часу зал вновь разразился восторженным воем и приветственными хлопками очередному победителю. Стоявшая рядом с Ниной девушка толкнула ее локтем и, шепнув: «Пора» – начала двигаться к выходу. Нине очень хотелось немедля покинуть этот зал, но она вцепилась в деревянную спинку скамейки, пересилила страх, удержала себя: «Нет-нет… Еще хоть немного. Сейчас выйдет Степа».

Наконец разговоры и шум как-то разом оборвались. Зал притих. Два автоматчика подвели к рингу Восьмеркина и пропустили его под канаты. Он был босым, в трусах и полосатой матросской тельняшке. Даже кисти рук никто не перебинтовал моряку. Хмуро взглянув в зал, он с угрюмым недовольством уселся на круглый табурет в углу ринга.

Сразу же за ним на сцене появился Ворбс. Его бедра обтягивали трусы коричневой шерсти, белая майка с голубым вырезом выгодно выделяла мощный торс и тугую выпуклость литых мышц.

Ворбс, как утомленный славой чемпион, небрежно приветствовал публику поднятым над головой кожаным кулаком. И зал ответил ему продолжительными аплодисментами.

На креслах заерзали, зрители задних рядов приподняли головы, боясь пропустить хотя бы малейшую подробность столь необычной встречи.

Ворбс с легкостью, не свойственной его весу, перемахнул через канаты. Он качнулся на ринге, разминаясь и перебирая ногами, как застоявшийся скакун, начал растирать подошвами мягких ботинок крошки канифоли, услужливо подсунутые на фанерном листе секундантами.

Восьмеркин только здесь понял, что готовилось ему.

«Ну, погоди ж, лопоносый! – едва сдерживая нараставшую злобу, думал он. – Забаву для своих устроили. Хотите, чтобы русские проклинали, а эти радовались?.. Не буду надевать перчатки, а голыми руками схвачу и придушу этого гада. Нет, не позволят, – одумался он. – Много их. В двадцать рук схватят. И от боя не откажешься: трусом объявят, весь флот опозорю».

Ворбс, разминая кожу новых коричневых перчаток, с таким гулом хлопнул кулак о кулак, что кто-то с подхалимской визгливостью хихикнул, и один из гитлеровцев серьезным тоном пояснил:

– Вилли чистит ноготки!

Зал поддержал остряка раскатистым смехом.

Восьмеркин еще больше нахмурился и так стиснул зубы, что скулы его обострились. Он был одинок среди гогочущего стада мучителей.

– Куражится, – с ненавистью глядя на кокетничающего своими мускулами Ворбса, бормотал про себя Восьмеркин. – Старый фокус! Меня не запугаешь.

Когда вышел на ринг судья, один из весельчаков, сидевших в первых рядах, заметил:

– А где же секунданты русского? Куда они попрятались? Нельзя же конвоирам… Они пугают Вилли.

И снова грохнул смех.

Судья, видя, что шутки развеселившегося зала начальством принимаются с благосклонной улыбкой, состроил серьезную физиономию и, сперва по-немецки, а потом на ломано-русском языке осведомился: не желает ли кто из крымчан, присутствующих в зале, быть секундантом у соотечественника?

В зале поняли тонкую игру судьи и, хихикая, стали оборачиваться в сторону гостей. Там среди приглашенных сидели два бородатых татарина и русский начальник полицаев. Гости растерянно приподнялись, не понимая, надо ли выполнять волю хозяев или протестующе замахать руками?

И вот в это время в дальнем конце зала раздался громкий и ясный девичий голос:

– Я буду секундантом!

Сотни голов повернулись в сторону голоса: кто осмелился? кто такая?

Находчивый судья сделал широкий пригласительный жест:

– Пожалюста, мадам!

Его никто не мог обвинить в несоблюдении правил международных матчей. Ситуация становилась все более комичной.

В толпе стоящих за стульями солдат началось движение. Они пропускали еще не видимую из-за спин и голов девушку. Но вот она пробилась к проходу, и все увидели худенькую уборщицу – русскую «чумичку». Ну как здесь не рассмеяться?

Смех, – вернее, утробный гогот, перекатывавшийся по рядам, сопровождал девушку до самой сцены. Но она не обращала внимания на издевательства. Смело она поднялась к рингу и с бледным, решительным лицом, как бы делая вызов всему залу, стала рядом с моряком.

Часы показывали восемь пятнадцать.

Восьмеркин недоумевал: «Нина! Откуда она? Почему вышла?» Почти не шевеля губами, он сердито шепнул ей:

– Зачем ты?.. Сейчас же уходи.

Ворбс поморщился: судья переиграл – серьезное дело принимало оттенок клоунады. Он уже хотел было мигнуть конвоирам, чтобы те убрали безрассудную «чумичку», но, видя недовольство русского, передумал: «Пусть постоит эта дура, она, кажется, не очень благоприятно влияет на психику матроса».

Нина сбросила с себя мешковатый коричневый халат и сняла платок. Светловолосая, в жакетке и короткой юбке, она как бы стала стройнее и не походила больше на «чумичку». Решительным движением девушка оторвала две широких ленты от платка, умело перебинтовала ими пальцы боксера и, натянув на его руки перчатки, с такой искусной быстротой завязала шнуровку, точно всю жизнь занималась этим.

«Что за птица? – обеспокоился Ворбс. – Откуда взялась такая уборщица? Придется проверить».

Завязывая вторую перчатку, Нина успела шепнуть Восьмеркину:

– Степа, миленький, не сердись… Так надо. Ты был один. Я не могла.

Ее шепот заглушил гонг. Нина убрала с ринга табурет и мельком взглянула на часы. До взрыва оставалось двадцать три минуты.

Противники, не пожимая друг другу рук, сразу же ринулись в атаку. Они с ходу схлестнулись посредине ринга и разрядили свою силу в такой буре ударов, что судья испуганно отскочил к канатам.

Гул тяжелых ударов заставил умолкнуть и насторожиться весь зал. С первых же секунд стало понятно, что оба противника настроены агрессивно, что русский не собирается уступать. Почти не прикрываясь, он отвечал сериями резких и ощутимых ударов.

Лобовая атака Ворбсу не удалась, он отпрянул в сторону и, щеголяя своей гибкостью, ловкими уходами и внезапными атаками начал кружить вокруг жертвы, выискивая слабое место.

Русский едва лишь успевал поворачиваться. В глазах гитлеровцев он походил на вздыбившегося медведя, свирепо отмахивающегося лапой.

Злость ослепляла Восьмеркина. Он дважды смазал – впустую рассек воздух. Это вызвало издевательский смех в зале. И, главное, при Нине. Восьмеркин перебрал ногами и, делая вид, что уходит в глухую защиту, отступил на несколько шажков, затем оттолкнулся от канатов и мощной серией ударов слева и справа загнал Ворбса в угол. Не давая гестаповцу увернуться, выскользнуть из тесного угла, он молотил его по чему попало…

Не находя выхода из кулачного смерча, мотающийся Ворбс вспомнил, что об его череп сам Шмеллинг повредил себе пальцы, и начал подставлять под удары голову. Она у него была достаточно крепкой, чтобы обессилить моряка.

В ярости Восьмеркин не понял маневра своего противника. Его остановила только острая боль в левой руке.

«Никак повредил?» – подумал он, ослабляя удары левой. Этого мгновения и ждал Ворбс, он увернулся и резким ударом снизу вверх откинул Восьмеркина на канаты. Здесь они столкнулись грудь в грудь и принялись обрабатывать бока друг другу.

Забавное представление мгновенно приняло окраску невиданно злобного побоища, в котором неминуем был трагический исход.

Задыхающиеся боксеры сплелись в клинче – повисли друг на друге. Их смог развести только медный рев гонга.

Ворбс, вне правил, толкнул Восьмеркина в грудь и нехотя отошел в свой угол. Его взбеленило ожесточенное сопротивление русского. Обер-лейтенант рассчитывал на легкую победу. Он заранее наметил эффектный план боя: два-три раунда блицигры, в которой будут показаны ловкость профессионального боксера и гестаповское умение подавлять психику противника, затем два-три нокдауна и красивый нокаут, с выносом полумертвого боксера со сцены. И вдруг такая наглость: русский сам стремится кончить бой нокаутом.

«Теперь он, видимо, откажется от идиотской мысли, возьмется за ум. Его левая уже повисла», – соображал Ворбс, раскинув руки на канатах, в то время как секунданты суетливо обмахивали его полотенцами и нашептывали ему свои советы, как лучше всего уложить русского.

Нина, подставив табурет тяжело дышавшему Восьмеркину, приложила холодную ладонь к его сердцу и зашептала на ухо:

– Он нарочно подставляет голову. У тебя бинт слабый… Вывихнешь пальцы…

– Кажется, уже чего-то наделал… – ответил с тоской Восьмеркин.

Перед ним был враждебный зал, от которого нельзя было ждать пощады ни в случае победы, ни в случае поражения. Одна только Нина сочувствовала ему. Но теперь и ее схватят.

– Зачем ты вышла на сцену? Где Сеня?

– Тише, – успокаивала Нина. – За нами следят. Потом узнаешь. Бей по корпусу, – начала снова нашептывать она. – Гестаповец задыхается, – видно, неважное сердце. Приглядывайся лучше. У него бывает открыта левая часть…

Боясь отвлечь мысли Восьмеркина от боя, девушка ничего не говорила ему о том, чего с трепетом и страхом ждала сама. «Если быстро побьет немца, то конвоиры угонят в раздевалку, – рассчитывала Нина. – Раздевалка в противоположном конце. Может, не все здание рухнет. Скорей бы конец! Остается девятнадцать минут».

Во втором раунде несколько успокоившийся Восьмеркин принял решение: «Что будет, то будет… Прикончу его. А если другие кинутся, живьем не дамся».

Он зря не гонялся за гестаповцем, старался придерживаться середины ринга и зорко следил за противником, выжидая момент, когда можно будет подцепить его на удар левой и прикончить крюком справа.

Ворбс эту кажущуюся вялость русского принимал за раскаяние, за желание запоздалой пассивностью загладить свою вину. Он, продолжая безостановочно нападать, вне правил бил по затылку и ниже пояса. Судья не останавливал его.

– Пощады не будет ни здесь, ни в камере! – с присвистом бормотал Ворбс. – Ты на коленях поползешь, ты…

Неожиданно меткий удар в рот заставил его умолкнуть на полуслове. Затем последовал сильный толчок в челюсть. Гестаповец захлебнулся соленой слюной. Сердце обер-лейтенанта заработало с перебоями. Он покачнулся и повис на Восьмеркине, окрасив его грудь кровью. Моряк брезгливо оттолкнул гестаповца от себя и еще раз ударил «дуплетом» в висок и в шею…

Ворбс отлетел к канатам и едва удержался на ногах. Но тут ему на помощь подоспел судья. Он зычно заорал на русского и прервал бой якобы из-за того, что Восьмеркин нанес запрещенный удар по затылку.

Зал на замечание судьи отозвался ропотом, походившим на глухое рычание. Какие-то друзья Ворбса повскакали с мест.

Восьмеркин не разбирал выкриков гитлеровцев, но чутьем понимал, что его запугивают, грозят расправой. Не считая себя виноватым в нарушении спортивных правил, он все же насторожился и готов был встретить любого из этих скотов сокрушающим ударом.

Нина, на всякий случай, нащупала под жакеткой рукоятку пистолета. И в это время девушка увидела, как оправившийся Ворбс, без сигнала, с наклоненной головой ринулся на Восьмеркина…

Нина вскрикнула, предупреждая друга. Степан отпрянул назад. Гитлеровец, слегка лишь зацепив его за плечо, пролетел мимо. А когда он повернулся на сто восемьдесят градусов для повторения маневра, то наткнулся на такой удар, от которого в глазах потемнело…

Прикрывая лицо перчатками, Ворбс отвалился спиной на смыкавшиеся в углу канаты и, обмякнув, сполз на землю…

От нокаута гестаповца выручил гонг, преждевременно известивший о конце раунда. Спасая положение, гитлеровцы без стеснения нарушали правила. И никто из зала не протестовал. Сидящие готовы были кинуться на сцену и растерзать пленника, осмелившегося сбить с ног обер-лейтенанта. Правда, при мысли: «А что, если мне такой матрос в лесу встретится?» – у многих из них по телу пробегали мурашки, но здесь, в толпе, они храбрились.

Ворбса подхватили секунданты и, усадив на место, принялись массировать мышцы, охлаждать мокрыми губками виски, затылок, сердце. А у Восьмеркина даже не было глотка воды, чтобы ополоснуть наполненный вязкой слюной рот.

Нина обмахивала его платком и, чуть не плача от отчаяния, шептала:

– Побьешь, Степа, побьешь его… А потом им не до нас будет. Все хорошо… Только бы успеть!

Перерыв длился дольше положенного времени. До взрыва оставалось четырнадцать минут. А секунданты еще суетились вокруг Ворбса. Вот один из них отошел, и Нина заметила, как второй с вороватой торопливостью завязывал правую перчатку Ворбса. Девушка поняла, что они пошли на какую-то новую подлость. «Наверно, положили свинец», – догадалась она. И некому было пожаловаться, опротестовать.

– Остерегайся правой перчатки… Кончай в этом раунде. Через десять-двенадцать минут все здесь взлетит на воздух, – убирая табурет, успела шепнуть она Степану.

Восьмеркин не понял, почему через десять минут все здесь взлетит на воздух, но сознание того, что судьи жульнической махинацией дали Ворбсу оправиться от нокдауна, заставило его воедино собрать всю свою волю и силу.

Ворбс в третьем раунде действовал обдуманнее и осторожнее. Он как бы заново начинал бой, проводил обманную разведку левой рукой, а правую приберегал для сокрушительного удара. Он уже не гарцевал перед Степаном, а, зорко следя за ним, лишь покачивался и изредка перебирал ногами.

В зале стало необыкновенно тихо. Все почувствовали, что наступает кульминационный момент: зловещее спокойствие Ворбса, напряженные позы судей и секундантов предвещали нечто особенное. Ворбс не простит нокдауна! Сейчас затрещат у русского скулы и кости. Он бездыханным покатится по рингу. Непокорный дух будет вышиблен. Но кто начнет первым?

Восьмеркин только на миг приоткрыл правую сторону груди, желая проверить правильность Нининой догадки, и сразу ощутил такой твердый сотрясающий удар, словно ему в грудь с размаху двинули камнем.

Он ответил Ворбсу двумя сильными «крюками». Но от нового удара в солнечное сплетение у Восьмеркина заняло дух. Он упал на колени, лица зрителей расплылись желтыми пятнами и бешено завращались перед ним.

«Неужели всё?..» – подумал он.

Зал ревел от восторга…

«Неужели не встану? Почему не отсчитывает секунды судья?»

Судья не прерывал боя. Он дал Ворбсу возможность подскочить к поверженному моряку и ударить в лицо.

Хлынула кровь. «Значит, без правил… Судья разрешает бить лежачего. Встать, немедля встать!»

Собрав остатки сил, упавший на колени моряк качнулся назад и, уклоняясь от кулака, нырнул под руку противника… Он снова был на ногах.

С поворота, вкладывая в удар всю тяжесть своего тела, Восьмеркин резким «крюком» в челюсть бросил Ворбса на землю. Затем Степан сделал два шага, пошатнулся и, точно споткнувшись, упал сам.

Растерявшийся судья начал было отсчитывать секунды, но тут же передумал. С помощью секундантов он поднял на ноги ничего не соображающего обер-лейтенанта и, объявив примолкшей публике, что русский дисквалифицируется за неправильные удары, вскинул вверх кожаный кулак Вилли Ворбса.

Раздались робкие аплодисменты, но их сию же секунду заглушили топот и голоса разъяренных друзей Ворбса, слившиеся в один негодующий вой:

– На виселицу русского!

Для успокоения зала вынужден был подняться полковник. Ему еще нужен был пленник, и он раздраженно заорал на своих солдат и офицеров, призывая их к порядку.

Занавес на сцене мгновенно задернулся. Взбешенный судья, злобно пнув ногой еще не оправившегося Восьмеркина, приказал немедля надеть на него наручники и убрать с ринга вместе с девчонкой.

Шестеро дюжих гестаповцев сорвали с Восьмеркина перчатки, стиснули запястья рук железными браслетами и поволокли его вместе с Ниной в раздевалку.

Часовой распахнул перед ними дверь. Гестаповцы бросили Восьмеркина на пол и так толкнули девушку в спину, что она перекатилась через Степана и больно ударилась плечом о скамейку.

Нина сдержала стон. Она ни на секунду не забывала о взрыве и, прижавшись к половицам, с зажмуренными глазами ждала, когда раздастся грохот. Но дом по-прежнему стоял на месте.

Гестаповцы, приволокшие их в раздевалку, вышли в коридор. В комнате остались только два автоматчика: один стоял у дверей, другой – у окна.

– «Неужели испортился часовой механизм? – подумала Нина. – Впрочем, еще не менее пяти минут осталось. Если дать Степе пистолет… Окно невысоко – можно выпрыгнуть».

Она кинулась к одежде моряка, но охранник преградил ей путь и грубо толкнул на место.

– Штиль!

Девушка видела, как поднялся Восьмеркин, как тяжело сел на скамейку. Окровавленное лицо его было измученным. Нина отошла в угол и закашлялась. Надо было незаметно достать из жакетки пистолет.

Восьмеркин все еще не понимал: что же такое с ним произошло? Только натужный, неестественный кашель девушки заставил его подумать: «Бедная Нина, ведь из-за меня она здесь. Чем же помочь?»

Степан поспешно начал одеваться. Короткая стальная цепочка наручников связывала движения и раздражающе звенела. «Цепь не толстая… может, ударом об угол скамейки разорву», – подумал он. И в этот момент увидел, как автоматчик, стоявший у окна, со злорадным лицом подкрадывается к девушке со спины. Восьмеркин с места ринулся на гестаповца, сшиб его с ног и, подминая под себя, потянулся пальцами к горлу.

Рослый автоматчик, извиваясь на полу, завизжал. Второй охранник мгновенно вскинул автомат, но разрядить его не решался, боясь попасть в соотечественника.

Нина выстрелила.

Она не поняла, вместе ли с пистолетным выстрелом или несколько позже дом дрогнул, словно под ним заколебалась почва, и озарился на миг багровым светом. Ее подхватило горячим ветром, приподняло и бросило под скамью…

Сразу стало темно. Раздался тягучий треск, скрежет. Нине показалось, что на нее с грохотом рушатся стены, балки, железо и камни. Она сжалась в комок.

Потом грохот стих, только что-то еще сыпалось сверху, и откуда-то из глубины доносились стоны и едва слышные голоса.

Не чувствуя боли, девушка приоткрыла глаза и увидела в окошке звезды.

Комната была заполнена едкой пылью. Пахло гарью.

Нина попробовала встать. Под ногами захрустели осколки стекла.

Натыкаясь в темноте на какие-то вещи, она начала пробираться к тому месту, где, по ее расчетам, должен был находиться Восьмеркин.

– Степа! – вполголоса позвала она.

В углу кто-то заворочался. «Не гестаповец ли?» – подумала девушка, вглядываясь в темноту.

Из-под рухляди вылез и поднялся, весь белый от известковой пыли, моряк. Нина узнала его по росту.

– Ты цел?

– Что случилось? – спросил он. – Почему дверь сорвана?

Нина схватила Восьмеркина за руку и потянула к окну. Она услышала звяканье наручников.

– Ты скован… как же бежать?

– Ничего, вылезу.

Восьмеркин подсадил ее на подоконник. Нина прыгнула на землю и перебежала к забору.

Двор был по-прежнему окутан дымом. В полуразваленном доме раздавались стоны и крики, трещал огонь. В глубине двора метались какие-то люди с фонарями.

«К помойке нельзя, – сообразила Нина. – А здесь мне не перебраться, высоко очень…»

Она подпрыгнула, чтобы уцепиться за край каменного забора, но руки сорвались, и девушка упала на землю.

– Погоди…

Восьмеркин подставил ей сложенные совком ладони. Нина поставила левую ногу на эту живую ступеньку, потом правую на плечо моряку и очутилась на каменной стене. Восьмеркин подтянулся на руках и одним махом перевалился на другую сторону.

В поле мелькали огни. Где-то тревожно гудел колокол и завывала сирена.