ГАЛЛЕР

 (1708—1777)

Альбрехт фон Галлер родился в Берне (Швейцария). Будучи одаренным мальчиком, в возрасте 10 лет он сочинял стихи на латыни, а в 14 лет написал свои первый научный трактат. Пятнадцати лет он начал изучать медицину в Тюбингене; однако образ жизни студентов и плохая постановка дела не удовлетворили его, и Галлер перешел в Лейден, к знаменитому Буркаву, у которого он и изучал химию и медицину. Вместе с ним в Лейдене учился Линней. Галлер продолжал свое образование в Париже и Лондоне и, наконец, в 1729 г. вернулся в родной Берн. Здесь он открыл врачебную практику, стал городским библиотекарем, а также начал преподавать анатомию. Его слава как анатома и ботаника росла, и вскоре он был приглашен профессором анатомии, хирургии и ботаники в Геттингенский университет, основанный незадолго до этого.

В Геттингене Галлер проработал 17 лет. В этот наиболее активный период своей жизни он заложил ботанический сад, построил анатомический театр, организовал первую физиологическую лабораторию в Германии и за это время он написал 1300 научных сообщений! Галлер был профессором хирургии; однако он ни разу не смог заставить себя оперировать человека, несмотря па то, что великолепно экспериментировал па животных. Галлер внес исключительный вклад в развитио физиологии и был создателем крупнейшей физиологической школы в Европе.

В возрасте 45 лет он вернулся в Швейцарию, где жил до конца своей жизни. Галлер был признанным поэтом своего времени; его стихи и драмы запимают видное место в немецкой литературе, а его просветительская деятельность в XVIII в., по заключению многих, была превзойдена лишь Вольтером. Заметим, что русский читатель впервые познакомился с сочинениями Галлера в переводе Карамзипа. Личность Галлера была привлекательна; тем не менее он нажил много врагов и этим биографы объясняют его преждевременный уход из Геттингена.

В 1747 г. Галлер опубликовал, по существу, первый трактат о физиологии человека — «Элементы физиологии человека», в 8 томах, предисловие к которому мы и приводим.

ЭЛЕМЕНТЫ ФИЗИОЛОГИИ ЧЕЛОВЕКА

Проницательный Веруламий [Бэкон] советовал составлять обзоры наук, говоря, что это на пользу государству. Если отмечать, что было сделано в области науки за каждое столетие, сохранив в какой-то таблице ту долю истины, которая в то время стала известной, то это будет весьма способствовать развитию наук. Потомкам легче и пристойнее передвинуть пределы человеческого знания, отправляясь отсюда, как от некоего межевого знака: сразу становится ясно, что нового и кем добавлено к известному уже рапсе. Если окажется так легко убедить людей, что сведения, излагаемые ими, уже давно известны, то можно надеяться, что они не будут лениво вертеться внутри того же самого круга, словно собираясь обмести мельничный жернов. Мало, однако, смертных, которые наделены таким упорством или пользуются таким счастливым стечением обстоятельств, что могут сами найти истину. Пока что никто из врачей не знает функций человеческого организма (к великому для человека ущербу), и поэтому будет полезно для медицины соорудить некую кладовую, откуда новички смогут брать элементы этой благороднейшей науки. И именно такую вот работу я и собираюсь написать.

Я приступил к написанию этой книги после того, как провел большую часть своей жизни в исследованиях по физиологии. Я прекрасно знал, какую тяжесть я на себя взваливаю, и буду счастлив, если окажусь в силах ее нести.

Тот, кто пишет о физиологии, обязан рассказать о движениях внутри живого тела, о функциях внутренностей, об изменениях жидкостей, о силах, благодаря которым душа представляет себе предметы, чьи образы получены ею от внешних чувств, о силах, благодаря которым сильны мускулы, которые управляются разумом; о силах, с помощью которых пища превращается в столь разнообразные соли нашего тела и с помощью которых эти соли содействуют сохранению нашего тела и пополнению человеческого рода новыми рождениями. Да, задача огромнейшая, почти превосходящая способности одного человека. И прежде всего: надо знать строение человеческого тела, частей которого почти не перечислить. Тех, кто старался: отделить физиологию от анатомии, можно, по-моему, сравнить с математиками, которые собираются вычислить силы и функции некоей машины,, но не знают, какие у нее колеса, каков корпус, каковы ее размеры, из какого материала она сделана. Я совершенно не разделяю мнений этих эзоповых архитекторов, возводящих постройки в воздухе: я убежден, что все, что я знаю в физиологии, я угнал с помощью анатомии. В справедливости моих слов легко убедится всякий, кто захочет сравнить сведения о жизни человеческого организма, ныне общеизвестные, с «Физиологией» Фернелия или Каспара Гофмана. Люди эти были талантливы, работали прилежно и знали кое-что но анатомии; знания эти они почерпнули у греков или получили, вскрывая, правда, крайне редко трупы. Им, однако, остались неизвестны и кровообращение, и то, каким образом свет, отражаясь от глаз, позволяет видеть предметы, а также просто путь или мудрое руководство, повинуясь которому сок, полученный из пищи, приходит в кровь. Откровенно говоря, эти выдающиеся люди ничего почти пе знали о физиологии.

Анатомия — наука большая и включает много частей: мускулы, кости, внешний вид внутренностей, взаимное соотношение частей; описание артерий и вен (оно появилось, пожалуй, впервые в наше время), нервы (их лабиринт еще не распутан) и, наконец, мелкие частицы (вскрытие их требует тонкого искусства), из которых состоят внутренности, железы и прочие видимые части живого тела.

Этот труд настолько обширен, что тем, кто полностью изучил хоть одну его часть, пусть малую, пусть нетрудную, воздается хвала, как великим мужам. Открытие кровообращения доставило бессмертную славу Гарвею; один-единственный сосудик сохранил имя Вирсунга и Уортона. Пройти по всему и полностью обозреть все области человеческого тела так же трудно и бывает это так же редко, как составить описание всех округов, рек, долин и холмов необозримой области. Коротка жизнь, короче жизнь анатома, которую обрывает смерть, и в которую вмешиваются семейные обстоятельства, а также обязанности гражданские. Можно показать, даже высчитать, что в течение двадцати лет невозможно полностью перебрать все части живого тела, особенно если учитывать разницу, существующую в частях организма, которую надлежит выяснить путем повторных опытов, если ты не желаешь удовольствоваться частицей истины и застыть в том обычном заблуждении, в которое ввергает нас однократное наблюдение над единственным экземпляром. В силу этой ошибки мы принимаем за истину то, что очень редко оказывается истиной; строение совершенно иное может оказаться более частым, а мы ошибочно видим r этом единственном экземпляре осуществление разумного плана природы. Если кто-либо не желает прислушаться к этому признанию наших трудно-степ, пусть займется описанием нервов; сможет ли он на десятом году занятий упорствовать в своем недоверии к нашей исповеди? Объединенные труды в этой области, столетнее изучение ее во множестве анатомических театров — и почти ничто не известно полностью и как следует; только двенадцать пар нервов, описанные Мекелем, и главные нервы — Зинниани.

Не будем, правда, требовать от анатомии человека полноты сведении по физиологии. Ежедневно убеждаюсь я на опыте, что составить правильное суждение о функциях большинства частей живого тела можно только ознакомившись со строением данной части у человека, у разных четвероногих, у птиц, у рыб, часто даже у насекомых. Возникает, например, вопрос, где образуется желчь: в печени или в желчном пузыре? Вырабатывается ли она вся целиком в печени, или вся целиком в пузыре, или одна часть в этом органе, а другая в названном мною приемнике? Очень трудно было бы решить этот спор, ссылаясь только на человеческий труп; на помощь приходит животное. Прежде всего мы увидим, что у множества крупных животных хорошая желчь образуется только в печени: пузыря у них нет. Затем, нет животного, у которого пузырь есть, а печени нет; и нет пузыря, обособленного от печени: он либо появляется па этом органе, либо сообщается с ним выводным каналом. Мы видам, что желчь для своего образования нуждается в печени и не нуждается в пузыре: следовательно, она вырабатывается не в пузыре, а из печени поступает в пузырь. Другие примеры, столь же убедительные, пожалуй, слишком сложны для данного места; я привожу их повсюду в моем труде, чтобы показать, как полезна сравнительная анатомия.

Итак, следует анатомировать животных. Вскрывать трупы отнюдь недостаточно; необходимо резать живых. В трупе нет движения; всякое движение, следовательно, надо наблюдать на живом существе. Вся физиология только и занимается процессами, происходящими в живом теле, внешними и внутренними. Следовательно, не вскрывая животных живыми, нельзя уловить в общем процессе кровообращения чуть заметное движение крови, понять, как происходит дыхание, как растут тело и кости, шевелятся внутренности, идет химус. Всего один опыт часто опровергает выдумки, на которые ушли целые годы труда. Эта жестокость принесла настоящей физиологии, пожалуй, больше пользы, чем все другие науки, совместная работа которых содействовала укреплению нашей науки.

Еще больше дает вскрытие умерших от болезней. Если какому-то органу обычно приписывают какую-то функцию, и ты желаешь проверить, действительно лп такова его обязанность, то всего вернее ты об этом узнаешь, вскрывая тела, в которых этот орган поврежден. Если функция, которую связывают с этим органом, не нарушена, хотя сам орган и поврежден, это значит, что к этой функции он не причастен. Если в организме нарушена какая-то функция, а орган, являющийся предметом исследования, поврежден, то весьма вероятно, что исчезнувшая функция и была функцией этого органа.

Опять-таки имеются мельчайшие части, элементы тела, в которых происходят процессы, составляющие главный предмет изучения физиологии. Глаза наши созданы, чтобы служить житейским нуждам и издали видеть, что полезно для нас и что губительно. Вооружим их микроскопом, чтобы проникнуть и в эти мельчайшие части. Без этих выпуклых стекол ты никогда не узнаешь ни формы кровяных шариков и их вращения, ни живчиков в мужском семени, ни изумительной красоты человеческого глаза, ни роста кости, ни множества других первичных функций животной жизни.

Оставляю в стороне такие вспомогательные приемы, как инъекции, выпускание жидкости и т.п.— в какой-то мере это тоже вскрытие. Эти искусственные меры многочисленны и трудны, отнимают много времени; они доставили известность своим последователям.

Во всем этом необходим некий дар открывать; его нельзя определить кратко, и природа наделила им немногих. Нужно подходить к работе без предвзятых мыслей, не с намерением увидеть то, что описывал древний автор, но с желанием увидеть то, что создала природа. Следует ту же самую частицу, например какую-нибудь внутренность, прежде всего рассмотреть в ее естественном положении в тканях, ее окружающих. Общей ошибкой прозекторов прошлого века было то, что они пренебрегали таким рассмотрением. Следует разглядеть все части этой внутренности, ее мелкие артерии, вены, нервы, общий вид ее, и терпеливо это описать; тогда только следует извлечь из клеточных оков внутренность цельной и неповрежденной и медленно отделить от всего окружающего, чтобы постепенно предстала она в чистом своем виде. Но следует тебе помнить, что ты отбрасывал, пока она этот вид приняла. Необходимо, наконец, эту внутренность, взятую в отдельности, рассмотреть со всех сторон, во всех видах, изнутри и снаружи. Часто полезно бывает разорвать со всех сторон клеточную ткань; тогда, по удалении ее, семенные пузырьки превращаются в единственную, но разветвленную внутренность; тогда вместилище химуса изливается не в ячейки, а в лимфатические каналы, и тогда освобожденный эпидедимус превращается в единственный сосуд. Часто полезно бывает измерить диаметр сосудов, а также неповрежденные частнцы, еще сохранившие свои углы.

Вымачивание производит тот же эффект и восстанавливает элементы оболочек. Надувание чрезвычайно увеличивает клеточные ткани и выявляет, в какой части находится ткань, о существовании которой и не подозревали. Всему этому конца нет.

Во всех этих опытах есть закон, пренебрежение которым навлекло наказание и на великих мужей. Ни один опыт, ни одна постановка его не должны быть единичными: истина выясняется только, если повторные испытания приводят неизменно к одному результату. К опытам примешивается много посторонних явлений; так как они посторонние, то при повторении опыта они отходят, и во всей чистоте предстает то, что является неизменно одинаковым, потому что проистекает из самой природы предмета. И природа, однако, подвержена изменениям, и ее, так сказать чувство и воля проясняются только при повторениях. Этот закон, который раньше едва ли знали, первый внес в анатомию Моргани.

Химия есть некий орган апатомии. Более известна та, которая разлагает твердые части живого тела на их частицы, но и гниющее вещество, и вошедшие в состав его жидкости требуют известной силы для разложения их на свойственные им соли, масла, воду. Природу крови, молока, мочи, желчи,— жирную, пресную, щелочную или еще какую — открывает только химия. Нельзя забывать, какое значение в изменениях тела имеет теплота или гниение; не подобает по неразумению считать, что в наших соках были соли, образовавшиеся только под действием тепла.

Так как физиология целиком занята рассказом о движениях одушевленной машины, а всякое движение подчинено своим законам, то понятно, почему в конце прошлого столетия предписания механики, гидростатики и гидравлики были перенесены в физиологию. Применение того полезного, что дают эти науки, соединено, однако, со своеобразными трудностями и, если учесть все хорошее и плохое, что внесено их поклонниками в физиологию, то, пожалуй, найдутся люди, которые скажут, что мы спокойнее обойдемся без этого хорошего, если одновременно избавимся и от плохого. В одушевленной машине есть много такого, что совершенно необъяснимо законами механики: сильные движения, вызванные незначительными причинами; быстрый ход жидкостей, от этих причин почти не замедляющийся, тогда как по упомянутым законам они должны бы остановиться; движения, возникающие вдруг по причинам, совершенно неизвестным; неистовые движения, произведенные хилыми волокнами; уменьшение волокон, несоизмеримое ни с какими расчетами и т.д. Я не считаю, что поэтому следует отвергать законы, управляющие двигательными силами, действующими вне живого организма; я хочу только, чтобы их применяли к нашим одушевленным машинам только при согласовании их с опытом. Это легко понять, хотя бы на таком единственном примере: течение воды в каналах, которые ничего не добавляют от себя к движению этой воды, обусловлено иными причинами, чем движение по каналам одушевленного организма, которые сообщают различную.быстроту своим жидкостям, а при возникновении противодействующих сил задерживают их продвижение.

Пусть не пугаются новички, думая, что от них требуют длинных и сложных вычислений; пусть, лучше изучив предмет, они поймут, что о г вычислений и анализа требуют решений более легких; от простой геометрии ждут правильных построений, объясняющих природу явлений с помощью треугольников и квадратов. Только это и можно найти в работе Бореллия, полной выдумок врачей-математиков; понятнее изложение Стефана Галя, который, правда, держался больше опыта, чем вычисления. Тем не менее, имеется общий источник, откуда черпали сторонники недавно возникшего направления, о котором я говорил.

Я дал только самый общий очерк обширнейшей науки. Тот, на кого возлагаются такие обязанности, может заявить, что один человек пе может справиться с работой, которую мы требуем от физиолога. Один ученый не в силах охватить анатомию человека во всем ее объеме; вскрыть всех животных, сочетать со вскрытиями занятия химией, взять па себя бесконечные опыты, которые требуются, чтобы объяснить все виды движений у животных.

Не следует отчаиваться. Пусть пи один анатом не вскрыл достаточного количества тел, пусть ни одну минуту досуга нельзя использовать в созерцании природы — есть вспомогательные средства, которые приходят на помощь человеческой помощи, краткости жизни, обстоятельствам, не всегда благоприятным. Мореплаватели привозят в наши северные страны ароматы Индии, роскошные произведения тропических стран, лекарства другого полушария. И чтение книг, хорошие описания, полезные опыты вскрытия умерших и больных, нужные для наших целей, доставят нам — по невысокой цене — то, что мы не могли узнать собственным трудом. Перед нами сокровища всей древности и прежде всего открытия последних 120 лет, больше содействовавшие познанию истины, чем все сделанное за пятнадцать предшествовавших столетий; перед нами обширные отчеты академий о новых опытах не всегда доступных частному человеку; отдельные описания, где на нескольких страницах изложены труды многих лет. Люди, рожденные для исследования, сделали предметом своих изысканий те или иные части организма и, работая в одной только области, упорно и умело, полностью ее изучили. Итак, для тебя есть надежда, что и те области человеческого тела, которые тебе удалось только бегло обозреть, пе будут тебе совершенно незнакомы.

Слышу крики тех, кто презирает книги, кто ничего не читает, кроме новинок, кто упоминает «авторов» только затем, чтобы тут же их опровергнуть. Это обычные чувства у людей даровитых и требовательных, которых отпугивает часто от чтения незнание языков, которых широкая возможность заниматься вскрытиями зовет прислушиваться к природе, которых подстрекает исследовательский пыл и жажда наград и академических титулов.

Они правы, желая убедить тех, кто считает, что, читая человеческие писания, мы сами впадаем в заблуждения и вводим в заблуждение и других: истинна одна природа. Они правы, ежедневно втолковывая, что больше ясного, больше верного узнаешь, наблюдая предметы, чем читая верное описание этих предметов. Они правы, повторяя, что чтение книг ничего не добавило к тому, что знают люди, что это сокровища, которые не увеличиваются от перечитывания; что только природа никогда пе отказывается нас учить, что это неисчерпаемый родник, из которого черпали истину в первые века и будут черпать потомки, причем он неиссякаем. Только природа всегда нова, только она правдива, ее никогда достаточно не изучишь, но никогда не изучаешь напрасно.

Слишком уж требовательны люди, которые поэтому на захотят, чтобы мы двигались вперед путем чтения. Может быть тут замешалась и та причина, что сами они не слишком продвинуты ни в анатомии, ни в физиологии. Пример у меня перед глазами: человек делает опыты, иногда повторяет их, а дарованиями выделяется даже среди людей, выдающихся по своим дарованиям. Он ничего не читает, не видит возможности противоречивых объяснений, не замечает, сколько затруднений возникает при той гипотезе, которую он доверчиво предлагает.

Чтение делает то же, что и путешествия. Наблюдая разные обычаи и разные религии, слушая другие суждения о людских делах и обстоятельствах, мы выходим из того узкого круга, в который заключило нас наше воспитание и уважение к своим наставникам; наше согласие теперь подскажет не авторитет, а разум. И в книгах скрыто и рассеяно множество семян истины; никакое рвение не соберет их с собственного участка. Может ли один человек, при самом большом долголетии, произвести сколько вскрытий умерших больных? Кто может описать внутренности стольких животных, редких и чужеземных? У кого хватит уменья составить такие описания животных, обитающих в областях трудно доступных, чтобы их можно было сравнить с теми, которые оставили наши счастливые почитатели природы, чьи имена всегда на устах? Хочешь ли ничего не знать об опытах Сваммердама, превосходящих по своей тонкости человеческое терпение? Надеешься ли резать насекомых так, как Сваммердам; нервы, как Мекель и мускулы, как Альбин?

Я понимаю, что чтение требует труда; книг множество, почти бесчисленное, написаны они на разных языках, есть в них много бесполезного, много повторяющегося в большинстве трудов; не всегда автор старателен и заслуживает такого доверия, чтобы основываясь на нем, строить твердые заключения. Тебе нужны упорный труд, длительное и трудное размышление, чтобы отделить истину от ошибок, которыми так часто наполнены книги наилучших писателей — тут виноваты и предвзятое мнение, и авторитет школы, и любовь к приукрашенным гипотезам. Однако чтение — это труд, не превосходящий человеческих сил; доступна нам и надежда найти истину; собственные опыты эту надежду укрепят. И ты увидишь, что заслуживает доверия тот автор, с которым часто согласна природа.

Я рассказывал до сих пор, какой, в моем представлении, должна быть книга, к написанию которой я приступаю. Можно, если не ошибаюсь, больше положиться на человека, который, зная свои обязанности, не считает, в глупой самоуверенности, легкой ношу, тяжесть которой ощутит еще больше на своих плечах, и откровенно взвешивает трудности своего дела. Я не считаю себя вполне способным для этого труда и потому расскажу, что я сделал, дабы не казаться вполне для него непригодным.

С 1729 г. я начал для комментария к «Физиологии» Буркава читать всяческие книги и отовсюду собирать то, что казалось мне пригодным для этого комментария. Часто в работах из совершенно других областей, в путешествиях, в исторических сочинениях я находил то, что мог вполне уместно повторить в соответственном мосте. Часто также я делал опыты, вскрывал тела людей и животных, не пренебрегая для своих целей работой и в государственном анатомическом театре.

В 1736 г. меня пригласили в Геттинген в Академию; я провел там семнадцать лет и никуда бы оттуда не уехал, если бы не страх, что по своему слабому здоровью я через несколько лет стану бесполезен для государства и умру преждевременно. Я много успел в Геттингене, занимаясь чтением и производя вскрытия. Я вскрыл около 350 человеческих трупов, а живых животных, не преувеличивая, больше, чем можно съесть. Все увиденное я честно записывал. Комментируя с чрезвычайным усердием, хотя и несовершенно, лекции Буркава, я, конечно, вынес из этого труда пользу, узнав, над какими частями анатомии и над какими опытами следует поработать. Я разносил свои сомнения по таблицам и пользовался ближайшими случаями для того, чтобы получить от природы ответ на поставленные вопросы.

Когда с 1746 г. Академия окрепла и многочисленная разноплеменная молодежь стала стекаться в Геттинген, я удачно воспользовался этим обстоятельством. Всякий раз, когда врачи, ищущие ученой степени, приступали к написанию диссертации, я легко убеждал их взяться за какую-либо трудную часть анатомии; две зимы уходило на их работу. Совет этот приносил и кандидатам славу, и мне давал дополнительный материал к моим собственным вскрытиям. Нет иного способа достичь скорейшего усовершенствования анатомической науки, как неуклонное осуществление на практике в течение ряда лет и в течение столетий этого совета: Академия богата возможностями, а к этому,—в Геттингене, по крайней мере,— присоединяются пыл исследования, соревнование и публичные награды.

Вернувшись в Берр, я восстановил на родине свое здоровье, но возможности вскрывать трупы был лишен и обратился к опытам, которые только и оказались мне доступны. На живых животных я наблюдал биение сердца и дыхание; но за период от 1754 до 1757 г. занимался преимущественно опытами, изучал путь, которым проходит кровь по различным сосудам холоднокровных животных, а также движения куриного зародыша и образование костей у птенцов. Оставшееся время я отводил на повторные опыты, относящиеся к рождению и начальному периоду жизни животного. Пока читатель занят чтением этого предисловия, появятся четыре тома этих опытов,  подтверждающие мои мысли.

Я рассказал о своих достижениях, но я вполне убежден, что их мало. Я знаю, что есть разные части человеческого тела, которыми я занимался недостаточно обстоятельно, недостаточно внимательно; есть такие, узнать которые можно только при постановке трудных опытов, для меня невозможных. Не мог я произвести и опытов, требующих определенных инструментов, приобрести которые мне было не по средствам: это опыты по изучению света и цветов. Мне невозможно было достаточно часто и достаточно прилежно изучать строение животных, хотя и в этой беде я, насколько возможно, ежедневно себе помогаю. Найдутся люди, которые пожелают от ученика Иоганна Бернулли большей опытности в анализах скрытых явлений. Поэтому при недостатке собственных средств пришлось брать взаймы. Если что-либо в некоторых частях человеческого тела не было мною достаточно изучено, то я заимствовал сведения об этом из Альбина, Рийшия и из других заслуживающих доверия источников. Я достаточно осведомлен в этих вопросах, чтобы на меня действовать только авторитетом. Опыты по физике я заимствовал у Теофила Дезагулье, Смпта и Мушенбрука. Там, где я оказывался бессилен, я оставлял пробелы, честно признаваясь в своей беспомощности.

Рассказав о своих занятиях и о цели своего труда, я расскажу еще о том, как я пользуюсь своим материалом. Описания — они сделаны с натуры — я брал из личных заметок и сводил, как мог, воедино множество своих наблюдений, если их отыскивалось множество — а так оказывалось почти всегда. Иногда я добавлял то, что помимо меня увидели другие: цитировал многих авторов, главным образом, чтобы каждому воздать честь. Мне казалось гнусностью, недостойной хорошего человека, умолчав имя открывателя, приписать себе то, что собственным трудом нашли моя предшественники. Чаще всего я упоминал только авторов, со мною согласных, но иногда и тех, кто придерживался мнений противоположных: я не люблю заниматься опровержениями и стремлюсь избегать ссор. Но я не хотел бы, чтобы источником моих описаний сочли сочинения тех авторов, которых я называю; я сам упоминаю всякий раз, когда они были для меня исходными.

Иногда я охотно пускался в исторические изыскания об ученых, открывших то или иное. Я хотел этими легкими спорами развлечь читателя, утомленного мелкими подробностями.

Описывая части живого тела я был, пожалуй, более краток, чем это в обычае у некоторых новейших ученых. Длительное перечисление всяких мелочей неизбежно влечет за собой скуку и пе приносит почти никакой пользы. Другие считают, что я был слишком пространен. Кто определит истинную меру?

Я описал человеческое тело (столько лет потратил я на его вскрытия!) так, чтобы строение его можно было рассматривать пе однозначно, а с различных сторон, и притом с таким обилием опытов, чтобы можно было установить, что является постоянным, что частым, что редким. Я присовокупил объяснения, привел аналогии с крупными животными и иногда пользовался ими, говоря о строении частей более мелких. Человека я описываю пли животное? Я все больше и больше убеждаюсь, что элементы тела, все, что есть в нем более топкого, одинаково по своему строению у разных четвероногих; большие и более плотные части меняются в зависимости от целей, которые каждой породе предписал Создатель.

Я прекрасно понимаю, что при изложении чужих опытов и полезных отрывков в мой труд могли перейти страницы с ошибками (реже вообще ошибочные доказательства того или иного): вина здесь и в обилии материала, и в недостатке времени, и в досадных помехах. В этой вине, неизбежной для человека, я признаюсь, надеясь на снисходительность читателя и незначительность промахов. Всякий раз, встречаясь с важными доказательствами, на которые опиралось какое-либо положение, терявшее смысл, если бы они были опровергнуты, я, поправляя, сверялся с самими книгами, ища подтверждения. В эти «Элементы» я внес краткие описания болезней и опытов, хотя знаю, что в рассказах более длинных есть приятное разнообразие; но я боялся, что труд мои неизмеримо разрастется, а жизнь моя не продолжится.

Я старался хвалить заслуживающих похвалу и никого пе обидеть. Преследуя только истину, я никогда по доброй воле, по часто, конечно, по немощи, общей человеческому роду, и моей собственной — впадал в ошибки. Ни одной приукрашенной гипотезы я не принял. Чрезвычайно старался излагать свои мысли просто, по, пожалуй, пространнее, чем в других моих сочинениях.

Дважды собственноручно, с промежутком в несколько лет, переписал я эти «Элементы» и передал их опять в печать в более чистом и исправленном виде. Возможно, однако, что из-за удаленности типографии в них вкрадутся опечатки, и я уже вижу, что они вкрались; но эта беда неизбежна, если печатанье происходит в одном городе, а автор живет в другом.

Не зная усталости, налягу я на большой труд, если позволит здоровье, досуг и обязанности гражданской жизни. За первым томом вскоре последует второй, уже законченный, по требующий еще вторичного просмотра. Восьмым томом закончится весь труд. Материал в этих томах расположен так, что в каждом из нпх целиком изложен какой-либо главный отдел физиологии; таким образом, если жизни моей не хватит, чтобы закончить весь этот труд, то или полное описание крови и соков, или дыхания и голоса, мозга, мускулов и органов чувств, затем органов пищеварительных и половых будут даны в последующих томах.

Берн, 28 апреля 1757 г.

 

МЮЛЛЕР

(1801—1858)

Иоганн Петер Мюллер, сын сапожника, родился в Кобленце (Германия). Там же он окончил школу; затем поступил в Боннский университет, который окончил в 1822 г. Полтора года Мюллер провел в Берлинском университете на кафедре Рудольфп, готовясь к государственному экзамену на звание врача. Возвратившись после получения диплома в Бонн, он стал преподавателем, а вскоре профессором университета. Через три года, после смерти Рудольфи, Мюллеру предложили занять его кафедру сравнительной анатомии в Берлине; эту кафедру Мюллер занимал до конца жизни.

Научные интересы Мюллера были исключительно широки; ему принадлежат существенные исследования и открытия в области сравнительной и патологической анатомии, эмбриологии, гистологии и физиологии. Он широко применял микроскопию в патологии; его следует считать создателем сравнительной физиологии.

Большой интерес представляют его наблюдения над рефлекторным механизмом. Мюллер был главой обширной школы; его учениками считали себя Шванн, Вирхов, Гельмгольц, Геккель, известный биофизик Дюбуа-Реймон и многие другие. «Кто раз пришел в соприкосновение с человеком первоклассным, у того духовный масштаб изменен навсегда, тот пережил самое интересное, что может дать жизнь»,—писал о своем учителе Гельмгольц.

Мюллер был, быть может, наиболее крупным (и из крупных — последним) натуралистом, допускавшим представления витализма при объяснении функций живого. Проблема соотношения живого и неживого исключительно четко сформулирована в кратком введении к его четырехтомному «Руководству по физиологии человека» (1844), которое мы и приводим.

РУКОВОДСТВО ПО ФИЗИОЛОГИИ ЧЕЛОВЕКА

Введение

Физиология — это наука о свойствах и явлениях органических тел, животных и растений и о законах, которые управляют их развитием. Первый: вопрос, на который следует ответить при вступлении в эту науку, состоит в отличии органических и неорганических тел. Являются ли тела, в которых проявляется явление жизни, отличными в своей материальной организации от неорганических тел, чьи свойства изучаются физикой и химией? Иными словами, явления, относящиеся к двум царствам природы*, столь различны, что основные силы, которые в них действуют, также различны, или же они являются лишь видоизменениями физических и химических сил.

 

ШВАНН

(1810—1882)

Теодор Шванп родпдся в городке Нейс, близ Дюссельдорфа. Рейнская провинция принадлежала тогда Фрапции. Отец ученого был золотых дел мастером и печатником. Теодор был пятым из 13 детей; учился в прогимназии родного города, затем в Ксльпо, в школе пезуитов: Шваппы были католиками. Теодор Шванн, подобно своему старшему брату, поступил на философский факультет Боннского университета, готовясь стать теологом. Одпако под влиянием встреч с Иогапном Мюллером он решил посвятить себя медицине и биологии. Окончив университет, Шванн три семестра работает в клинике в Вюрцбурге. После защиты докторской диссертации о дыхании зародышевого яйца в 1834 г. он переходит к Мюллеру.

На кафедре Мюллера, в мощном коллективе, окружавшем замечательного учителя и ученого, Шванн проработал 5 лет. Этот наиболее активный период его творческой жизни был завершен опубликованием монографии «Микроскопические исследования о соответствии в структуре и росте животных и растений» (1839). Швапну было 28 лет, когда он сформулировал основы клеточной теории.

«Я вижу его перед собой, человека среднего роста, с бритым лицом, имеющим почти детское и неизменно ясное выражение, с гладкими, но зачесанными кверху темно-русыми волосами, в окаймленном мехом шлафроке, в узкой, несколько мрачной задней комнате второго этажа ресторана (похуже, чем второго разряда) на углу Фридрих- и Моренштрассе, в комнате, которую он не покидал много дней подряд, окруженный немногими кпигами, но зато бесчисленными колбами, бутылками, склянками с реактивами и самодельными несложными приборами»,— писал впоследствии в некрологе Шванна его товарищ по Берлину анатом Генле.

В то время Швапн занимался также вопросами биохимии; вместе с Мюллером он открыл основной пищеварительный фермент — пепсин. Он исследовал процесс брожения, занимался проблемой самозарождения жизни —его опыты в более убедительной форме были развиты затем Пастером, когда тот показал певозможность самозарождения микроорганизмов. Наиболее существенные работы Шванна относятся к гистологии: его выводы о сходстве строения и происхождения клеток животных и растений явились обоснованием клеточиой теории и гистологии как науки.

В 1839 г. Шванна приглашают сначала профессором в католический Лувенский университет, затем в 1848 г. он получает кафедру анатомии в Льеже. Однако в Бельгии Шванн практически прекращает экспериментальную работу и посвящает себя только преподаванию анатомии и физиологии. За два года до его отставки в 1878 г. торжественно было отмечено 40-летие профессорской деятельности Шванна.

Мы приводим предисловие к «Микроскопическим исследованиям», опустив только простраилыо цитаты литературного обзора, включенные автором в свой текст.

МИКРОСКОПИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ О СООТВЕТСТВИИ В СТРУКТУРЕ И РОСТЕ ЖИВОТНЫХ И РАСТЕНИЙ

Существенное преимущество нашей эпохи заключается в том, что отдельные дисциплины естествознания начинают вступать между собой во все более тесную связь, и именно этим взаимопроникновением и восполнением обусловлена значительная часть успеха, достигнутого естествознанием за последнее время. Но тем более поразительно, что, несмотря на многочисленные усилия выдающихся исследователей, анатомия и физиология животных и растений все еще в значительной мере обособлены друг от друга, и выводы из одной области допускают лишь отдаленное и весьма осторожное применение в другой области. Лишь в самое последнее время обе науки стали вступать в тесную связь между собой. Данный труд ставит целью доказать, исходя из тождества законов развития элементарных частей животных и растений, теснейшую связь обоих царств органической природы.

Основной итог исследования заключается в том, что всем отдельным элементарным частицам всех организмов свойствен один и тот же принцип развития, подобно тому, как все кристаллы, несмотря на различие их форм, образуются по одним и тем же законам. Смысл подобного

сравнения развит мной более подробно в начале третьей части этой книги; здесь же я предполагаю отметить главные исторические моменты в развитии этого представления.

С тех пор как стали применять микроскоп для изучения строения растений, неизбежно должна была броситься в глаза простота структуры растений по сравнению со структурой животных. В то время как растения оказались целиком состоящими из клеток, элементарные части животных были крайне многообразны, и многие из них, казалось, с клетками ничего общего не имеют. Это гармонировало с давно установившимся взглядом, что рост животных, ткани которых снабжены сосудами, существенно отличен от роста растений. Элементарным частям растений, растущим без сосудов, приписывают самостоятельное существование, их рассматривают в некоторой мере как индивидуумы, которые в свою очередь составляют все растение в целом, между тем как для элементарных частей животных подобного не допускают. Таким образом устанавливалась существенная разница в отношении характера роста и основных сил, его обусловливающих.

Между тем вскоре выяснилось, что у животных встречаются ткани, растущие без сосудов. Так, во-первых, обстоит дело при образовании яйца и на ранних стадиях развития зародыша вплоть до образования крови; во-вторых, в некоторых тканях взрослых организмов, например, в эпидермисе. В отношении яйца, где проявляются несомненные признаки действительной жизни, все физиологи единогласно признавали, что в нем имеет место рост, подобный росту растений. Это сходство с растением заключалось в росте частей яйца без участия сосудов; форма и характер развития элементарных частиц были при этом несущественны. Однако, исходя из аналогии с яйцом, не считали возможным говорить о сходстве с растением в росте элементарных частей тех тканей взрослого организма, в которых нет сосудов; наоборот, получил' широкое распространение взгляд, согласно которому эти ткани происходят и растут путем секреции с поверхности организованных тканей. В качестве примеров приводили эпителий, хрусталик и т.д. Эта точка зрения сохранилась даже и тогда, когда структура упомянутых тканей была уже точнее изучена. Даже когда было признано, что рост составных частей яйца происходит по типу роста растений, все же не было преодолено постулированное положение о существенных отличиях в росте тканей, содержащих сосуды.

В 1837 г. был сделан очень значительный шаг вперед тем, что был доказан действительный рост элементарных частей эпителия без сосудов...

Кроме того, исследователи уже неоднократно отмечали сходство формы некоторых животных образований с растительными. Так, часто упоминалось о тесно друг к другу прилегающих животных клетках или просто шарах, дающих картину, которая напоминает клеточную ткань растений. Валентин (Nova acta N. с. vol. XVIII, р I, 96), описывая ядро клеток эпидермиса, отметил, что это последнее напоминает nucleus, который встречается в растительном царстве в клетках эпидермиса, пестика и т.п. Но такие сопоставления ни к чему не привели, потому что & них шла речь лишь об отдельных случаях сходства формы у образований, облик которых может быть весьма разнообразен.

Шлейден исследовал способ развития растительных клеток и дал прекрасное по своей ясности описание этого процесса. Эта прекрасная работа впоследствии была напечатана во 2-й тетради Мюллеровского архива за 1838 г. Он установил, что при образовании растительных клеток, в зернистом веществе вначале появляются резко очерченные зернышки, вокруг которых затем образуются клеточные ядра (цитобласты), представляющие собой нечто вроде зернистого сгустка вокруг этих зернышек. Цитобласты растут некоторое время, потом на них выступает нежный прозрачный пузырек — молодая клетка. Таким образом, молодая клетка вначале сидит на цитобласте, как часовое стекло на часах, затем она растет и принимает большие размеры. Шлейден сообщил мне

о результатах своих исследований еще до опубликования их, в октябре 1837 г. Еще до того мною было подмечено сходство в строении хорды (об этом упоминал уже и И. Мюллер) и жаберных хрящей личинок лягушек с растительными клетками. Никаких выводов из этого, однако, сделать не удалось. Но открытия Шлейдена вызвали к жизни дальнейшие исследования в ином направлении.

В исследованиях Генле, Тюрпэна и Дюмортье сходство с растениями изученных животных тканей (эпителия и печени улиток) усматривалось, во-первых, в том, что рост элементарных составных частей этих тканей происходит без участия сосудов, частично свободно в жидкости, или даже они растут заключенными в другой клетке. Во-вторых, эти элементарные частицы, которым свойствен рост без участия сосудов, представляют собой клетки подобно растительным клеткам, снабженные своеобразной стенкой. Когда это было доказано, можно было с полным основанием сопоставить эти клетки с клетками растений подобно тому, как сопоставлены различные формы животных клеток, например, зародышевые пузырьки, кровяные тельца, жировые клетки, объединяемых единым естественноисторическим понятием клетки.

Таким образом, положение вещей в начале моих исследований было следующее. Элементарные части организмов являли великое многообразие формы; многие из них оказались сходны друг с другом, и это позволяло различать на основании большего или меньшего сходства между ними группы волокон, клеток, шаров и т.п., причем в каждом из этих подразделении можно было найти опять-таки различные виды. Подобно тому как клетки вообще отличаются от волокон, следовало признать, что и в отдельных видах клеток, равно как и в отдельных видах волокон, есть различия, только в меньшей степени. Казалось, между этими формами нет ничего общего, за исключением того, что они растут путем прибавления новых молекул к уже имеющимся и что это живые элементарные части. До тех пор, пока эпителиальные клетки рассматривались как секреция организованной материи, не было возможности сопоставить их, хотя бы и в таком смысле, с живыми элементарными частями. В том, как молекулы соединяются в элементарные части, казалось, не было ничего общего. В одном случае молекулы соединялись* образуя один род клеток, в другом — другой, в третьем случае они образовывали волокно и т.д. Для физиологически отличных элементарных частей, казалось, не было общего принципа развития. Подобно тому как приходилось признавать, что развитие клетки и развитие волокна подчинено различным законам, приходилось также признавать, что и отдельные роды клеток и отдельные роды волокон также разнятся между собой, хотя и в меныпей степени. Поэтому клетки, волокна и т.д. являлись лишь естественноисторическим понятием. Из данпых о способе развития одного рода клеток нельзя было делать вывода относительно-развития другого рода клеток. Впрочем, таких попыток и не было, хотя и были известны существенные моменты процесса развития некоторых видов клеток, например, кровяных клеток и яйца. Вышеупомянутые исследования, хотя и констатировали существенный факт роста без сосудов, ничего не изменяли в положении вещей. Исследования эти ие преследовали цели доказать путем сопоставления животных и растительных клеток единство принципа развития физиологически различных элементарных частей, и потому названные ученые и могли ограничиться приведенными исследованиями.

Открытия Шлейдена дали более ясное представление о процессе развития клеток растений. Процесс этот отличается характерными моментами, вполне позволяющими провести сравнение с животными клетками в отношении сходства их процесса развития. Я сравнил в этом смысле метки хрящей и спинной струны с клетками растений; между ними оказалось полнейшее соответствие. Открытие, легшее в основу моего исследования, заключалось именно в познании принципа, проявлявшегося в том, что две физиологически различные элементарные частицы развиваются одинаковым образом. Из вышеизложенного вытекает, что если в этом смысле утверждать соответствие двух видов клеток, то приходится признать для всех, даже самых различных, элементарных частей один и тот же принцип развития именно потому, что прочие элементарные части и (клетка, хотя и в иной степени, но так же разнятся между собой, как различны друг от друга две клетки. Следовательно, и принцип развития этих последних только в том случае может быть одинаков, если он свойствен также и прочим элементарным частям. Именно это утверждение и было высказано мною, лишь только я убедился в такого рода соответствии хрящевых клеток с клетками растений.

Дальше уже было легко приложить установленный принцип и к остальным тканям, так как именно этот принцип позволял предугадать законы их развития. Фактическое наблюдение полностью подтвердило сделанный в отношении других тканей вывод. Что же касается элементарных частей тканей, снабженных сосудами, то этот принцип не должен был обязательно здесь проявляться. Этим элементарным частям не приписывали самостоятельной жизни; иными словами, предполагалось что тут действуют иные основные силы роста и, следовательии, тут, не нарушая значения упомянутого принципа, можно было допустить действие совершенно иных законов развития. Однако, как ни мала была вначале вероятность, что и в этом случае принцип этот найдет себе применение, все же наблюдения вскоре показали, что наличие сосудов отнюдь пе обусловливает каких-либо особенностей роста; оно вызывает лишь некоторые различия, которые могут быть объяснены как следствие более равномерного распределения питательной жидкости и связанной с этим циркуляцией, облегчающей обмен веществ, и, наконец — большей способности животной субстанции к всасыванию. Так, и путем наблюдения было установлено, что существует общий принцип развития для элементарных частей всех организмов. Правда, уже давно было известно, что все ткани возникают из зернистой массы; но то, что эти зернышки находятся в прямой связи с позднейшими элементарными частями и притом в какой,— было известно лишь для некоторых элементарных частей; к тому же способ развития этих последних представлялся столь различным, что единства в этом не усматривали, да оно и не moimio быть усмотрено. Единообразие принципа развития заключается преимущественно в одинаковом возникновении самих зернышек, а возникновение это было известно, поскольку под зернышками или зернистой массой подразумевали то цельные клетки, то клеточные ядра, то зернистые субстанции образующиеся наподобие химических осадков и не находящиеся ни в какой связи с элементарными частями организмов.

Предварительный обзор полученных результатов, охватывающий уже оольшую часть тканей, был мною опубликован в начале 1838 г. в Fro-riep’s Not(izen), № 91, 103 и 112. Более обстоятельное изложение потребовало большего времени. Первые два выпуска настоящего труда поступили в августе и в декабре 1838 г. в Парижскую Академию. И. Мюллер и Генле применили уже эту теорию к существеннейшим патологическим процессам, и теперь остается еще только распространить ее на сравнительную анатомию низших животных.

В конце этого труда я сделал попытку дать теорию организмов, и потому я в самом труде совершенно не касался ничего теоретического, чтобы не смешивать фактического с гипотетическим. Предлагаемая теория имеет во всяком случае то преимущество, что по ней можно составить себе определенное представление об органических процессах,, ведущее к дальнейшим исследованиям. Подобная теория имеет значение* даже если признать, что она в корне неверна. Она заключает в себе принцип органических явлений здорового и больного организма. Я предполагал рассмотреть теорию в применении к отдельным органическим: процессам, но изменившиеся внешние обстоятельства побудили меня завершить мой труд. Быть может впоследствии окажется возможным восполнить пробелы.

Берлин, март 1839 г.

 

ВИРХОВ

(1821-1902)

Рудольф Людвиг Карл Вирхов родился в Померании. Медицину оп изучал в Берлине у физиолога Иоганна Мюллера в Военно-медицинском институте им. Кайзера Вильгельма, где вместе с ним учился Гельмгольц. Диплом университета он получил в 1843 г. Через два года он одним из первых описал белокровие (лейкемию). В 1847 г. Вирхов стал приват-доцентом кафедры патологии и основал журнал «Архив патологической анатомии», который затем редактировал в течение 50 лет.

В дальнейшем интересы Вирхова концентрировались вокруг патологии и социально-экономических вопросов. В 1847—1848 гг. он обследовал случаи тифа в Силезии; его отчет содержал резкую критику действий властей, в результате чего он был уволен со службы. Однако его репутация как ученого была уже установлена, и в 1849 г. он был приглашен в упнверситет в Вюрцбурге профессором первой в Германии кафедры патологической анатомии. Последующие 7 лет были папболее плодотворными годами его жизни, и именно тогда Вирхов пришел к основным представлениям клеточной теории в патологии. В 1856 г. Вирхов переехал в Берлин, поставив условие, что там будет создан Институт патологической анатомии. В этом институте юн затем работал до конца жизни.

Вирхов принимал активное участие не только в научной и научно-организационной, но и в политической жизни Германии. Долгие годы оп был членом городского совета Берлина, где с его деятельностью связаны многие реформы в области здравоохранения. Вирхов был членом тайного совета Пруссии и в течение 13 лет — депутатом рейхстага. С 1862 г., когда Бисмарк стал канцлером, Вирхов настойчиво противостоял его политике, будучи одним из вождей партии «свободомыслящих». В последние годы жизни Вирхов перешел на более правые политические позиции; он выступал также против эволюционного учения Дарвина.

Другой областью интересов Вирхова была археология. В Берлине он организовал научное Общество антропологов, археологов и этнографов; при его участии был основан Этнографический музей и Музей народного искусства. Многие годы Вирхова связывала дружба со Шлиманом, открывшим древнюю Трою и проводившим ее раскопки; о Трое Вирхов написал две книги.

В области патологии Вирхов выдвинул основные понятия о воспалительном процессе, ему же принадлежат интересные исследования опухолей. Однако главпым его делом было создание учения о клетке как основе жизни. Вирхову принадлежит формула: «Omnis cellula е cellula» — «каждая клетка от клетки». Подробное изложение сущности своих взглядов, оказавших значительное влияние на всю биологию и медицину, Вирхов дал в серии лекций, и мы приводим предисловие к первому изданию его книги «Лекции по целлюлярной патологии», изданной в Берлине в 1858 г.

ЛЕКЦИИ ПО ЦЕЛЛЮЛЯРНОЙ ПАТОЛОГИИ

Предисловие

Лекции, предлагаемые здесь врачебной аудитории, были читаны в начале этого года большому кругу коллег, преимущественно практикующим врачам Берлина, в новом Институте патологии Университета. Их главной целью было представить, основываясь на возможно большем числе микроскопических препаратов, последовательное изложение тех опытов, на которых, по моим представлениям, в настоящее время должно быть основано биологическое учение и теория патологии. В них в особенности должна быть выражена попытка большего, чем это было возможно раньше, упорядочения воззрений на клеточное строение всех процессов жизни — физических и патологических, животного и растительного мира с тем, чтобы их противопоставить односторонним гуморальным и неврологическим представлениям, возникшим еще в древних мифах и перешедшим в новейшее время. Следует довести до всеобщего сознания единство жизни во всем органическом мире и в то же время противопоставить тончайшую механику и химию клетки столь же одностороннему пониманию вульгарного механического и химического направления.

При все большем развитии отдельных отраслей знания значительной части практикующих врачей становится все труднее и труднее достичь той степени самостоятельности в воззрениях, которая одна только и дает известную твердость в суждениях. С каждым днем уменьшается возможность не только самому проверить, но и понимать новейшие работы, в особенности тому, кто должен тратить свои личные силы на практическую деятельность.

Изменяется сам язык медицины. Известные нам процессы, которые в соответствующей системе понятий занимают определенное место, с развитием и распадом системы изменяются и смещаются. В то время как определенные функции переносятся от крови, нервов или сосудов на ткани, их пассивная роль признается активной, выделение воспринимается как рост, в нашем языке мы вынуждены выбирать другие выражения для определения этих процессов и продуктов. Чем полнее мы понимаем детальные изменения в сфере процессов жизни, тем точнее должны мы определять эти тончайшие основы знаний.

Я поставил себе целью при проведении нужной нам реформы в воззрениях по возможности сохранить в неприкосновенности все переданное нам до меня. Но мой собственный опыт научил меня, что этому есть определенные границы. Слишком большая забота о такой неприкосновенности существующего заключает в себе истинный недостаток, поскольку способствует заблуждениям. Новое, целесообразно выбранное выражение тотчас же делает общедоступным понимание того, что без него потребовало бы долгих объяснений. Я вспоминаю паренхиматозное воспаление, тромбоз, лейкемию и гноекровие, osteoides и слизистую ткань, творожистое и амилоидное перерождение, замещение тканей. Новых названий нельзя избежать там, где речь идет о фактическом обогащении опытной науки.

С другой стороны, меня часто уже упрекали в том, что я стараюсь новейшие воззрения свести к старым положениям. Однако по совести я могу заявить, что во мне столь же мало развито стремление воскресить Галена и Парацельса, как и боязнь открыто признать все то, что в их воззрениях и опытах было истинно. Действительно, я считаю, что не только в древности и в средние века понятия врачей не везде были скованы существующими представлениями, но что здравый человеческий смысл сумел сохранить даже в простом народе некоторые истины, несмотря на то что ученые-критики их отвергли. Что бы могло удержать меня от признания, что ученая критика не всегда была самой природой, что ложное истолкование не вредит верности наблюдения? Почему бы мне не следовало удержать и не восстановить удачные выражения, несмотря на то, что с ними соединены ложные представления. Мои наблюдения дают мне повод предпочитать выражение fluxio термину conges-tio. Я не могу считать воспаление за известную форму проявления патологических процессов, хотя я не признаю его как понятие онтологическое. Несмотря на решительное противодействие многих исследователей,

я принужден считать бугорок за просовидное зерно, эпителиому за ге-теропластическое, злокачественное новообразование.

В настоящее время признание исторического права быть может составляет заслугу, потому что в самом деле изумительно, с каким легкомыслием рассуждают о прогрессе все те, которые считают новым открытием всякую найденную ими малость. Я дорожу моим правом и потому признаю права других. Это мое правило в жизни, в политике и в науке. На нас лежит долг к самим себе — защищать наше право, потому что в этом единственный залог нашего индивидуального развития и нашего влияния на общее развитие. Подобная защита не есть дело приторного честолюбия, не уничтожение чисто научного стремления. Если мы хотим служить науке, то мы должны развивать ее не только в собственном своем знании, но и в уважении к другим. Это же уважение большей частью основывается на признании наших трудов другими, поддерживающем наше право. Оно основывается на доверии, с которым в наших исследованиях мы относимся к другим — в этом заключается причина почему я так дорожу этим моим правом.

В такой непосредственно практической науке, как медицина, во время столь быстрого увеличения опытного материала, как наше, на нас еще в большей степени лежит обязанность сделать наши знания доступными всей массе трудящихся на одном с нами поприще. Мы хотим реформы не революции. Мы хотим сохранить старое и присоединить к нему новое. Но среди наших современников образ такой деятельности не популярен. Она легко приобретает вид как бы пестрой смеси старого с новым, а необходимость опровергать ложные и претенциозные учения новейших писателей больше, чем древних, производит впечатление деятельности в большей мере революционной, нежели реформационной. Конечно, спокойнее ограничиться исследованием и воспроизведением, предоставляя другим его оценку. Но опыт показал, что это чрезвычайно опасно и, наконец, приносит пользу только тем, чья совесть наименее восприимчива. Вот почему мы принимаем на себя ответственность даже за всякое разногласие между опытом и учением.

Лекции, которые здесь я намеренно обнародую с такими условиями нашли для себя столь постоянных слушателей, что может быть они должны ожидать и столь же осторожных читателей. Я сам очень живо чувствую, как много они требуют осмотрительности. Всякое свободное чтение может удовлетворять только действительного слушателя. Даже в тех случаях, когда при чтении лекций существенно рассчитывают на то, чтобы они служили объяснением таблиц и препаратов, читателю они по необходимости должны казаться неровными и с пробелами. Намерение представить сжатое обозрение уже более или менее исключает подробные и достаточные ссылки, подкрепленные доказательствами. Личность лектора тем более существенна, что на нем лежит задача явственно высказывать свои воззрения.

Поэтому именно предлагаемое здесь не должно приниматься за нечто большее, чем оно есть. Кто нашел в себе достаточно рвения для того, чтобы держаться на уровне новейших сочинений, тот найдет для себя мало нового в этом сочинении. Оно не избавит других от труда подробнее изучить специальные гистологические, физиологические и патологические работы по вопросам, о которых здесь говорится весьма кратко. Но читатели приобретут, по крайней мере, общее впечатление от важнейших для клеточной теории открытий, и смогут легко продолжить подробное изучение отдельных вопросов. Быть может, именно такое представление пробудит непосредственный интерес к более подробному и точному изучению, и в этом случае оно принесет уже известную пользу.

Недостаток времени не позволил мне письменно разработать это сочинение. Потому я был вынужден стенографировать лекции, и затем редактировать их, внося небольшие изменения. Кандидат медицины г-н Лангенгаун весьма тщательно занялся стенографической работой. Насколько позволило время, с рисунков были сделаны политипажи и в особенности с препаратов с тем, чтобы текст для тех, кто не проходил упражнений, был понятен. Полноты в этом отношении не достигнуто потому, что приготовление политипажей и без того задержало издание на целые месяцы.

Мисрой,

20 августа 1858 г.

 

СЕЧЕНОВ

(1829-1905)

Иван Михайлович Сеченов родился в селе Теплый Стан Симбирской губернии в просвещенной дворянской семье. Его отец был отставным офицером; круг его друзей и близких включал семьи Ляпуновых, Боткиных, Крыловых, Филатовых, чьи имена вошли в историю русской культуры. До 14 лет Сеченов обучался дома. Дальнейшее образование он получил в Главном инженерном училище в Петербурге, где тогда учился Ф. М. Достоевский. После недолгой службы в армии в 1850 г. Сечеиов поступил в Московский университет.

После окончания медицинского отделения университета в 185С г. Сеченов несколько лет работает у крупных физиологов Европы: Гельмгольца, Дюбуа-Реймона, Бернара. Там же оп пишет свою докторскую диссертацию «Материалы к будущей физиологии алкогольного опьянения», опыты для которой Сеченов ставит на себе!

Атмосфера шестидесятых годов оказала сильное влияние на молодого Сеченова; по-впдихмому, он сам служил прообразом Кирсанова в романе Чернышевского «Что делать?», так же, как и будущая жена Сеченова была прообразом Веры Павловны. Диссертацию он защищает в Медико-хирургической академии в Петербурге, куда в 4860 г. был приглашен адъюнктом, а затем назначен профессором кафедры физиологии. Однако через 10 лет Сеченов вынужден был уйти из Академии. Некоторое время Сеченов работал в лаборатории у Д. И. Менделеева. Затем в течение ряда лет он был профессором Новороссийского (в Одессе), Петербургского и, наконец, Московского (с 1891 г.) университетов.

Исключительно одаренный и яркий человек, прогрессивный по своим научным и общественным убеждениям, блестящий лектор, Сеченов был горячо любим среди студентов и едва терпим начальством. Только в 1898 г. Сеченов был избран члепом-корреспондентом — иногородним членом Императорской Петербургской Академии наук, а за год до смерти — почетным академиком. В 1901 г. Сеченов вышел в отставку, чтобы, по его выражению, «дать дорогу молодым силам».

Сеченов занимался многими проблемами физиологии и психологии. Им написана одна из первых монографий по физиологии труда: «Очерки рабочих движений) (1892); ряд его открытий и представлений оказал большое влияние на развитие физиологии. Исключительное значение имели работы Сеченова по газовому анализу крови. Однако наибольшее значение, выходящее далеко за пределы своего предмета, имеют его «Рефлексы головного мозга», где впервые проблемы психологии решались с позиций физиологии, с естественнонаучных позиций. Первоначально Сеченовым была написана статья для журнала «Современник», но она была запрещена цензурой. В виде книги «Рефлексы головного мозга» вышли в 1863 г. Однако и книга сразу подверглась судебному преследованию. Когда его друзья спросили, какого адвоката он думает привлечь, то, но словам публициста Анненского, Сеченов ответил: «Зачем мне адвокат? Я возьму с собой в суд лягушку и проделаю перед судьями все мои опыты; пускай тогда прокурор опровергает меня...»

Мы приводим предисловие к первому изданию этой блестяще написанной книги.

РЕФЛЕКСЫ ГОЛОВНОГО МОЗГА

Предисловие

Вам, конечно, случалось, любезный читатель, присутствовать при спорах о сущности души и ее зависимости от тела. Спорят обыкновенно или молодой человек со стариком, если оба натуралисты, или юность с юностью, если один занимается больше материей, другой — духом. Во всяком случае, спор выходит истинно жарким лишь тогда, когда бойцы немного дилетанты в спорном вопросе. В этом случае кто-нибудь из них, наверное, мастер обобщать вещи необобщимые (ведь это главный характер дилетанта), и тогда слушающая публика угощается обыкновенно спектаклем вроде летних фейерверков на петербургских островах. Громкие фразы, широкие взгляды, светлые мысли трещат и сыплются, что твои ракеты. У иного из слушателей, молодого, робкого энтузиаста, во время спора не раз пробежит мороз по коже; другой слушает, притаив дыхание; третий сидит весь в поту. Но вот спектакль кончается. К небу летят страшные столбы огня, лопаются, гаснут... и на душе остается лишь смутное воспоминание о светлых призраках. Такова обыкновенно судьба всех честных споров между дилетантами. Они волнуют на время воображение слушателей, но никого не убеждают. Дело другого рода, если вкус к этой диалектической гимнастике распространяется в обществе. Там боец с некоторым авторитетом легко делается кумиром. Его мнения возводятся в догму, и, смотришь, они уже проскользнули в литературу. Всякий, следящий лет десяток за умственным движением в России, бывал, конечно, свидетелем таких примеров, и всякий заметил, без сомнения, что в делах этого рода наше общество отличается большою подвижностью.

Есть люди, которым последнее свойство нашего общества сильно не нравится. В этих колебаниях общественного мнения они видят обыкновенно хаотическое брожение не установившейся мысли; их пугает неизвестность того, что может дать такое брожение; наконец, по их мнению, общество отвлекается от дела, гоняясь за призраками. Господа эти с своей точки зрения, конечно, правы. Было бы без сомнения лучше, если бы общество, оставаясь всегда скромным, тихим, благопристойным, шло неуклонно к непосредственно достигаемым и полезным целям и не сбивалось бы с прямой дороги. К сожалению, в жизни, как в науке, всякая почти цель достигается окольными путями, и прямая дорога к ней делается ясною для ума лишь тогда, когда цель уже достигнута. Господа эти забывают, кроме того, что бывали случаи, когда из положительно дикого брожения умов выходила со временем истина. Пусть они вспомнят, например, к чему привела человечество средневековая мысль, лежавшая в основе алхимии. Страшно подумать, что сталось бы с этим человечеством, если бы строгим средневековым опекунам общественной мысли удалось пережечь и перетопить, как колдунов, как вредых членов общества, всех этих страстных тружеников над безобразною мыслью, которые бессознательно строили химию и медицину. Да, кому дорога истина вообще, т.е. не только в настоящем, но и в будущем, тот не станет нагло ругаться над мыслью, проникшей в общество, какой бы странной она ему ни казалась.

Имея в виду этих бескорыстных искателей будущих истин, я решаюсь пустить в общество несколько мыслей относительно психической деятельности головного мозга, мыслей, которые еще никогда не были высказаны в физиологической литературе по этому предмету.

Дело вот в чем. Психическая деятельность человека выражается, как известно, внешними признаками, и обыкновенно все люди, и простые и ученые, и натуралисты и люди, занимающиеся духом, судят о первой по последним, т.е. по внешним признакам. А между тем законы внешних проявлений психической деятельности еще крайне мало разработаны, даже физиологами, на которых, как увидим далее, лежит эта обязанность. Об этих-то законах я и хочу вести речь.

Войдемте же, любезный читатель, в тот мир явлений, который родится из деятельности головного мозга. Говорят обыкновенно, что этот мир охватывает собою всю психическую жизнь, ж вряд ли есть уже теперь люди, которые с большими, или меньшими оговорками не принимали бы этой мысли за истину. Разница в воззрениях школ на предмет лишь та, что одни, принимая мозг за орган душа, отделяют по сущности последнюю от первого; другие же говорят, что душа по своей сущности есть продукт деятельности мозга. Мы не философы и в критику этих различий входить не будем. Для нас, как для физиологов, достаточно и того, что мозг есть орган души, т.е. такой механизм, который, будучи приведен какими ни на есть причинами в движение, дает в окончательном результате тот ряд внешних явлений, которыми характеризуется психическая деятельность. Всякий знает, как громаден мир этих явлений. В нем заключено все то бесконечное разнообразие движений и звуков, на которые способен человек вообще. И всю эту массу фактов нужно обнять, ничего не упустить из виду? Конечно, потому, что без этого условия изучение внешних проявлений психической деятельности было бы пустой тратой времени. Задача кажется на первый взгляд действительно невозможною; а на деле не так, и вот почему.

Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению — мышечному движению. Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге,— везде окончательным фактом является мышечное движение. Чтобы помочь читателю поскорее помириться с этой мыслью, я ему напомню рамку, созданную умом народов и в которую укладываются все вообще проявления мозговой деятельности; рамка эта — слово и дело. Под делом народный ум разумеет, без сомнения, всякую внешнюю механическую деятельность человека, которая возможна лишь при посредстве мышц. А под словом уже вы, вследствие вашего развития, должны разуметь, любезный читатель, известное сочетание звуков, которые произведены в гортани и полости рта при посредстве опять тех же мышечных движений.

Итак, все внешние проявления мозговой деятельности действительно могут быть сведены на мышечное движение . Вопрос чрез это крайне. упрощается. В самом деле, миллиарды разнообразных, не имеющих, по-видимому, никакой родственной связи, явлений сводятся на деятельность нескольких десятков мышц (не нужно забывать, что большинство последних органов представляет пары, как по устройству, так и по действию; следовательно, достаточно знать действие одной мышцы, чтобы известна была деятельность ее пары). Кроме того, читателю становится разом понятно, что все без исключения качества внешних проявлений мозговой деятельности, которые мы характеризуем, например, словами: одушевленность, страстность, насмешка, печаль, радость и пр., суть не что иное, как результаты большего или меньшего укорочения какой-нибудь группы мышц — акта, как всем известно, чисто механического. С этим не может не согласиться даже самый заклятый спиритуалист. Да и может ли быть в самом деле иначе, если мы знаем, что рукою музыканта вырываются из бездушного инструмента звуки, полные жизни и страсти, а под рукою скульптора оживает камень? Ведь и у музыканта и у скульптора рука, творящая жизнь, способна делать лишь чисто механические движения, которые, строго говоря, могут быть даже подвергнуты математическому анализу и выражены формулой. Как же могли бы они при этих условиях вкладывать в звуки и образы выражение страсти, если бы это выражение не было актом чисто механическим? Чувствуете ли вы после этого, любезный читатель, что должно прийти, наконец, время, когда люди будут в состоянии так же легко анализировать внешние проявления деятельности мозга, как анализирует теперь физик музыкальный аккорд или явления, представляемые свободно падающим телом?

Но до этих счастливых времен еще далеко, и вместо того, чтобы гадать о них, обратимся к нашему существенному вопросу и посмотрим, каким образом развиваются внешние проявления деятельности головного-мозга, поскольку они служат выражением психической деятельности.

Теперь, когда читатель, вероятно, согласился со мной, что деятельность эта выражается извне всегда мышечным движением, задача наша будет состоять в определении путей, (которыми развиваются из головного мозга мышечные движения вообще.

Приступим же прямо к делу. Современная наука делит по происхождению все мышечные движения на две группы — невольные и произвольные. Стало быть, и нам следует разобрать образ происхождения тех и других, Начнем же с первых, как с простейших; притом, для большей ясности читателю, разберем дело сначала не на головном мозгу, а на спинном.

 

БЕРНАР

(1813-1878)

Клод Бернар родился в семье виноградаря в деревушке Сен-Жюльен, недалеко от Вильфранша. Бернар учился в колледже в Вильфранше, затем в Лионе. По окончании школы он недолго работал фармацевтом. Вскоре, после неудачных попыток стать литератором, Бернар отправился в Париж, где в 1839 г. окончил медицинский факультет Сорбонны и после двух лет стажировки начинает работать в лаборатории крупного физиолога Мажанди. Докторскую степень Бернар получает за исследования по физиологии пищеварения. Однако по конкурсу на должность профессора Сорбонны Бернар не прошел, и свое материальное положение он поправил, женившись на богатой наследнице. В 1847 г. Бернар становится вторым профессором у Мажанди, с 1854 г.— руководителем кафедры общей физиологии Парижского университета, а с 1868 г.— кафедры сравнительной физиологии в Музее естественной истории. Похоронен Бернар в Пантеоне.

Бернар был обаятельным, исключительно скромным человеком; обладая колоссальной работоспособностью, большую часть времени он проводил в лаборатории. Его блестящие лекции, систематически издававшиеся, сохранили значение на многие годы.

В исследовательской деятельности Бернара можно выделить два неравных периода. В первом, до 1868 г., он занимается вопросами нормальной и патологической физиологии, в первую очередь физиологией пищеварения и дыхания. Ко второму периоду относятся работы Бернара по общей физиологии. Он обращается также к вопросам методологии естествознания и философии; его работы в значительной мере разрушили представления виталистов о «жизненной силе». Однако, как и его современник Вирхов, Бернар в то же время не принял концепций эволюционного учения.

Мы приводим предисловие к итоговой и, может быть, главной монографии Бернара «Введение к изучению опытной медицины» (1866).

ВВЕДЕНИЕ К ИЗУЧЕНИЮ ОПЫТНОЙ МЕДИЦИНЫ

Предисловие

Сохранять здоровье и излечивать болезни — такова задача, которую поставила перед собой медицина от самого своего начала и научного разрешения которой она ищет и до сих пор. Судя по настоящему состоянию медицинской практики, нужно полагать, что еще долго придется искать этого решения. Между тем на своем многовековом пути медицина, будучи вынуждена постоянно действовать, произвела бесчисленное множество опытов и извлекла из них полезные наставления. Если она и была переворачиваема вверх дном различного рода системами, последовательно исчезавшими по причине своей непрочности, то тем не менее она сделала такие изыскания, приобрела такие понятия и накопила такие драгоценные материалы, которые впоследствии найдут себе место и значение в научной медицине. В наше время, благодаря значительному развитию и мощному содействию физико-химических паук, изучение явлений жизни как в нормальном, так и в патологическом состоянии сделало удивительные успехи, возрастающие с каждым днем.

Итак, для всякого непредубежденного ума ясно, что медицина приближается к своему окончательному научному пути. В силу естественного хода своего развития она мало-помалу оставляет область систем, чтобы все больше и больше принять аналитическую форму и таким образом постепенно прийти к методу исследований, общему для всех опытных наук.

Чтобы обнять свою задачу в целом, опытная медицина должна содержать три главные части: физиологию, патологию и терапию. Познание причин жизненных явлений в нормальном состоянии, т.е. физиология, научит нас поддерживать нормальные условия жизни и сохранять здоровье. Познание болезней и причин, их вызывающих, т.е. патология, приведет нас, с одной стороны, к предупреждению развития болезненных условий, а с другой — к устранению их следствий посредством врачебных агентов, т.е. к излечению болезней.

В течение эмпирического периода медицины, который без сомнения еще долго будет продолжаться, физиология, патология и терапия могли идти отдельно, потому что, будучи одинаково неустановившимися, они не могли подавать друг другу взаимной помощи в медицинской практике. Но, коль скоро мы создаем научную медицину, дело будет иначе; ее основанием должна быть физиология. Так как наука устанавливается только путем сравнения, то познание патологического, или ненормального, состояния не может быть получено без познания нормального состояния, точно так же, как терапевтическое действие на организм ненормальных агентов или врачебных средств не может быть понято научным образом без предварительного изучения физиологического действия нормальных агентов, поддерживающих явления жизни.

Но научная медицина, точно так же как и другие науки, не может быть установлена иначе, как опытным путем, т.е. через непосредственное и строгое приложение рассуждения к фактам, которые доставляет нам опыт. Опытный метод, рассматриваемый сам в себе, есть нечто иное, как некоторое рассуждение, при помощи которого мы методически подвергаем наши идеи проверке фактами.

Рассуждение одно и то же в науках, изучающих живые существа, так и в тех, которые занимаются неживыми телами. Но в какдога рода науке явления бывают различны и представляют особенно им принадлежащую сложность и трудности исследования. Вот почему начала опытного исследования, как мы увидим позднее, несравненно труднее прилагаются к медицине и к явлениям живых тел, чем к физике и к явлениям неживых тел.

Рассуждение будет всегда верно, когда будет производиться на основании строгих понятий и точных фактов; но оно поведет к одним ошибкам в том случае, если понятия или факты, на которые оно опирается^ первоначально заключают в себе ошибку или неточность. Вот почему экспериментирование, или искусство получать строгие и определенные опыты, составляет практическое основание и некоторого рода исполнительную часть опытного метода, прилагаемого к медицине. Если мы хотим заложить основы биологических наук и с пользой изучать столь, сложные явления, происходящие в живых существах как в физиологическом, так и в патологическом состоянии, то прежде всего нужно установить начала экспериментирования и потом приложить их к физиологии, патологии и терапии. Экспериментирование без сомнения в медицине труднее, чем во всякой другой науке; но вследствие этого самого ни в какой другой пауке оно не бывает более необходимым и неизбежным. В самом деле, чем сложнее наука, тем нужнее подвергнуть ее хорошей опытной критике, чтобы получить факты, допускающие сравнение и свободные от ошибок. В настоящее время, по нашему мнению, это всего важнее для успехов медицины.

Экспериментатор, чтобы быть достойным этого имени, должен быть одновременно и теоретиком и практиком. Если он должен вполне обладать искусством устанавливать факты, составляющие материал науки, то он должен также ясно отдавать себе отчет в научных началах, управляющих нашими рассуждениями при столь разнообразном опытном изучении явлений природы. Было бы невозможно разделить эти две вещи: голову и руки. Искусная рука без головы, ею управляющей,— слепое орудие; голова без руки, которая бы осуществляла задуманное, остается бессильной.

Начала опытной медицины будут изложены в нашем сочинении с трех точек зрения: физиологии, патологии и терапии. Но прежде чем перейти к общим соображениям и специальным описаниям примеров, свойственных каждому из этих отделов, я считаю весьма полезным представить в этом введении некоторые рассуждения, относящиеся к теоретической, или философской, части метода, практическая часть которого и будет в сущности составлять мою книгу.

Идеи, к изложению которых я здесь приступаю, конечно, не заключают в себе ничего нового; экспериментальный метод и экспериментирование с давних времен введены в физико-химические науки, обязанные этому своим блестящим развитием. Не один раз замечательные люди разбирали вопросы о методе в науках; и в наше время г-н Шеврель во всех своих сочинениях излагает весьма важные соображения о философии опытных наук. Поэтому мы не хотим иметь никаких философских притязаний. Единственной нашей целью всегда было — и есть — содействовать, чтобы всем известные начала опытного метода проникли в медицинские науки. Вот почему мы изложим здесь эти принципы, указывая в особенности на те предосторожности, которые следует соблюдать в их приложении по причине совершенно особенной сложности явлений жизни. Мы рассмотрим эти трудности сначала в применении к вы-подам из экспериментов, а потом к практике экспериментирования.

 

ПАСТЕР

(1822-1895)

Луи Пастер родился в городе Доле, департамент Юра (Франция). Прадед Пастера был крепостным; за 96 франков он откупился на волю и открыл небольшое кожевенное дело. Кожевником был и отец ученого — солдат наполеоновской армпп. В доме отца царил культ великого полководца, и многие биографы видят в этом источник законопослушности и преданности Пастера Луи Бонапарту.

Пастер учился в Абуазском колледже, затем в лицее Безансона. В 1842 г. Пастер поступил в Нормальную школу, которую он окончил в 1847 г.; лекции по физике в то время там читал Био, а по химии — Дюма. В 1850 г. Пастер защитил докторскую диссертацию: «Исследование явлений, относящихся к вращательной поляризации жидкостей». Пастер впервые выделил оптически активные изомеры — вручную под микроскопом оп отобрал асимметричные кристаллы винной кислоты; он показал так-же, что бактерии перерабатывают лишь один из оптических изомеров. Пастеру было 28 лет, когда он сделал это фундаментальное открытие; развитие этих исследований в работах Вант-Гоффа и Ле-Беля привело к возникновепию стереохимии.

В 1854 г. Пастер стал профессором химии в Лилле. Местные виноделы обратили его внимание па проблемы болезни вина. Итогом подробных двадцатилетних иссло-довапий Пастера стала его биохимическая теория брожения; он показал, что в этом процессе активную роль играют микроорганизмы. В результате этих исследовании был также разработан процесс, названный впоследствии пастеризацией, и открыты анаэробные бактерии, живущие без потребления кислорода воздуха.

В то время исключительную остроту приобрела проблема спонтанного зарождения яшзни. Парижская Академия объявила конкурс «...тому, кто своим безупречным опытом докажет или опровергнет самозарождение жизни». Премию получил Пастер, показавший в серии классических экспериментов невозможность самозарождения микроорганизмов. С 1857 г. Пастер — профессор Нормальной школы, с 1867 г. он получил кафедру в Парижском университете.

В 1865 г. Пастер занялся новой проблемой, совершенно ему незнакомой, но имевшей большое практическое значение — болезнями шелковичных червей. Тогда многим казались неоправданными затраты времени и способностей великого ученого на проблемы такого рода. Однако пятилетняя работа в этой совершенно новой области привела к открытию способов борьбы с этой болезнью и явилась началом исследований Пастера в области иммунологии.

В расцвете творческой деятельности у 46-летнего Пастера случилось кровоизлияние в мозг: жизнь его была в опасности. Лишь постепенно он поправился, по левая половина тела осталась парализованной. Пастер проясил еще 27 лет, активно и плодотворно работая; и именно в этот период им были сделаны его замечательные работы по созданию прививок, сначала против куриной холеры, затем сибирской язвы скота и, наконец, против бешенства. Пастер основал институт, который стал крупнейшим мировым центром микробиологии; в нем работали Ру, Мечников и многие-другие известные ученые.

Открытия Пастера стали отправными для целого ряда паук — стереохимии, биохимии, иммунологии и, в первую очередь, микробиологии, создателем которой его следует считать, а практические результаты дали колоссальный экономический эффект. Его работы открыли путь борьбы с рядом болезней и с исключительной ясностью продемонстрировали мощь научного подхода к решению конкретных задач, поставленных жизнью.

Мы приводим предисловие к обширному «Исследованию болезни шелковичных червей», опубликованному в двух томах в 1870 г., и предисловие к «Исследованию о пиве, его болезнях, о их причинах...» (1876).

ИССЛЕДОВАНИЕ БОЛЕЗНИ ШЕЛКОВИЧНЫХ ЧЕРВЕЙ НАДЕЖНЫЕ ПРАКТИЧЕСКИЕ МЕТОДЫ БОРЬБЫ И ПРЕДУПРЕЖДЕНИЯ ЭТОГО ЗАБОЛЕВАНИЯ

Certos ferel experienlia fructus [59]

Мне следовало бы начать эту работу с извинений за то, что я ее предпринял. Я был столь мало подготовлен к исследованиям этого предмета, что, когда в 1865 г. министр сельского хозяйства поручил мне изучение болезней, истребляющих шелковичных червей, мне еще никогда не представлялся случай увидеть это ценное насекомое. Я долго колебался прежде чем принять это предложение. Помимо того, что у меня не имелось надежды успешно закончить эти исследования, я испытывал сожаление, что буду принужден невольно прервать на долгое время интересующие меня работы, непредвиденное развитие которых вызвало у меня горячее желание продолжать их. Это происходило в то время, когда результаты моих исследований об организованных растительных и животных ферментах открывали передо мной широкое поле деятельности. Практическим применением моих исследований явилось то, что я установил истинную теорию образования уксуса и открыл, что причины болезней вин заключаются в присутствии микроскопических грибов. Мои опыты по-новому осветили вопрос о так называемом самопроизвольном зарождении. Если бы я осмелился использовать следующую антитезу, то я бы сказал, что роль бесконечно малых казалась мне бесконечно большой как в качестве причины различных болезней и в особенности заразных болезней, так и благодаря участию их в разложении и в возвращении в воздух всего, что жило.

Однажды, если мне не изменяет память, в начале октября 1868 г., я встретил г-на Дюма по окончании одного из заседаний Академии наук: «Ах,— сказал я ему,— я принес Вам большую жертву в 1865 г.» На этом заседании обсуждались различные вопросы, касающиеся брожений и заражения, и это вновь оживило мои сожаления. Действительно, я начал заниматься исследованиями, о которых прочтут далее, благодаря г-ну Дюма. Почему я дал свое согласие на его просьбу, в которой он выражал свое доверие ко мне, несмотря на недостаточность моих знаний и н есмотря на увлечение моими прежними работами? Да только потому, что у меня не хватило смелости отказаться от предложения знаменитого коллеги и всеми почитаемого учителя. В начале моего жизненного пути

я находился, как и многие другие, под очарованием его блестящих лекций; с возрастом я научился восхищаться его работами, правильностью его суждений и его принципов относительно всего, что касалось науки; в зрелом возрасте я оценил благотворное влияние его советов и проявления его дружбы.

Побуждения, которые привели г-на Дюма к сознанию необходимости постановки новых исследований по эпизоотии шелковичных червей, заслуживают того, чтобы они стали известны.

В 1865 г. Сенату предложили высказаться относительно пожеланий, записанных в петиции, подписанной 3574 владельцами недвижимого имущества каших шелководческих департаментов. Они требовали, чтобы правительство уделило внимание бедственному положению, вызванному болезнями шелковичных червей, и просили, чтобы были приняты меры, и в особенности для уменьшения «...бремени владельцев путем снижения налогов, предоставления шелководам грены лучшего качества и обеспечения изучения всех вопросов, касающихся этой стойкой эпизоотии как с точки зрения патологии, так и с точки зрения гигиены».

Благодаря большому научному авторитету г-на Дюма, его глубокому знанию шелковой промышленности,— основного источника доходов его родного края,— именно ему была оказана честь быть докладчиком в Сенате по этому важному вопросу.

В то время, когда г-н Дюма писал отчет, который должен был зачитать в этом высоком собрании, он впервые заговорил со мной о бедствии, постигшем юг Франции, и предложил мне смело заняться новыми исследованиями для того, чтобы, если это возможно, найти меры борьбы с ним. «Ваше предложение,— писал я своему знаменитому коллеге,— меня чрезвычайно смущает, оно очень лестно для меня, его цель весьма возвышенна, но какое сильное беспокойство и затруднение оно у меня вызывает. Прошу Вас принять во внимание, что я никогда не держал в руках шелковичного червя. Если бы я обладал хотя бы частью Ваших знаний по этому вопросу, то я бы не колебался. Возможно, что этот предмет находится в рамках моих настоящих исследований. Но воспоминания о ваших благодеяниях оставили бы у меня горькие сожаления, если бы я отказался от Вашего настойчивого приглашения. Располагайте мною по Вашему усмотрению». Г-н Дюма ответил мне 17 мая 1865 г.: «Я придаю чрезвычайно важное значение Вашему участию в разрешении вопроса, который представляет такой интерес для моей бедной страны; нищета превосходит всё, что Вы можете представить себе».

Я покинул Париж 6 июня 1865 г., направляясь в Алэ в департаменте Гард, в котором культура шелковицы играет более значительную роль, чем в каком-либо другом, и где болезнь свирепствовала с ожесточением. Сбор коконов оказался ничтожным, одним из наиболее жалких, которые когда-либо видели, несмотря на применение прекрасной грены, доставленной из Японии. Период выкормки шелковичных червей недавно закончился. Однако мне смогли указать хозяйство, расположенное в одном километре от города, в котором выкормка только заканчивалась. Я поселился рядом с маленькой червоводней и начал изучать возможно полнее, путем беспрерывных наблюдений, природу заболевания. В сентябре 1865 г. я представил отчет Академии наук о моих первых наблюдениях, соблюдая при этом необходимую осторожность, которая обусловливалась моей неопытностью. Мои исследования в последующие годы явились лишь дальнейшим развитием моих первоначальных взглядов. В настоящее время я совершенно уверен, что знаю практические методы, способные надежно предупредить развитие заболевания и предотвратить его возврат в будущем. И вот, несмотря на то, что я посвятил почти пять лет трудным экспериментальным исследованиям и потерял на этом свое здоровье, я тем не менее счастлив, что предпринял их и что поощрения великого человека вдохновили меня на их продолжение. Результаты, полученные мною, может быть, менее блестящи, чем те, которые я мог бы ожидать в случае продолжения моих исследований в области чистой науки. Однако я чувствую удовлетворение при мысли, что принес пользу моей стране, продолжая по мере моих сил изыскания способов предотвращения страшной нищеты. Дело чести ученого считать открытия, которые при их появлении могут вызвать лишь уважение равных ему, выше, чем открытия, вскоре приобретающие благосклонность толпы, благодаря пользе, которую приносит их немедленное применение. Но, равным образом, дело чести ученого, перед лицом несчастья пожертвовать всем ради попытки помочь от него избавиться. Поэтому, может быть, я дал молодым ученым благотворный пример длительных усилий в разрешении трудной и неблагодарной задачи.

ИССЛЕДОВАНИЕ О ПИВЕ, ЕГО БОЛЕЗНЯХ, ИХ ПРИЧИНАХ, СПОСОБАХ СДЕЛАТЬ ЕГО УСТОЙЧИВЫМ С ПРИЛОЖЕНИЕМ НОВОЙ ТЕОРИИ БРОЖЕНИЯ

« Верить, что явление имеет место потому, что ты этого желаешь, есть величайшее безрассудство». (Bossuet, De la Connaissancec du Dieu et de sot-тёте, 16)

ПАМЯТИ МОЕГО ОТЦА СТАРОГО СОЛДАТА ПЕРВОЙ ИМПЕРИИ КАВАЛЕРА ОРДЕНА ПОЧЕТНОГО ЛЕГИОНА

Чем старше я становлюсь, тем лучше я понимаю твою дружбу и превосходство твоего разума .

Усилия, которые я посвятил этим и предшествующим исследование, являются плодом твоего примера и твоих советов.

Желая почтить эти благоговейные воспоминания, посвящаю этот труд твоей памяти .

Л. Пастер

Мысль об этих исследованиях была мне внушена нашими несчастиями. Я предпринял их сразу после войны 1870 г. и продолжал беспрерывно с того времени с намерением вести их до тех пор, пока не будут достигнуты прочные успехи в производстве, в котором Германия нас опередила.

Я убежден, что нашел неоспоримое практическое решение трудного вопроса, который я перед собой поставил, а именно: найти способ производства, применимый во все времена года и повсеместно, не требующий, как современные способы производства, применения дорогих охлаждающих средств и установок и, тем не менее, дающий преимущество неопределенно долгого сохранения продукта.

Эти новые изыскания основаны на тех же принципах, которые служили мне путеводной нитью в моих последованиях о вине, об уксусе и о болезнях шелковичных червей, на принципах, плодотворность и применение которых, на мой взгляд, безграничны. Этиология заразных болезней находится, быть может, накануне дня, когда на нее, благодаря этим принципам, прольется неожиданный свет.

Что произойдет в крупной промышленности при применении способа производства пива, выведенного из моих наблюдений и из ценных новых фактов, на которых он основан? Я не стану предвосхищать, как в будущем разрешатся эти вопросы. Время — лучший ценитель научных

работ, ц я знаю, что открытие промышленного значения редко приносит плоды первому изобретателю.

Я начал мои исследования в Клермон-Ферране, в лаборатории и при содействии моего друга Дюкло, профессора химии Факультета наук в этом городе. Я продолжал их в Париже, а под конец на большом пивоваренном заводе, несомненно, первом во Франции, принадлежащем братьям Туртель, в Тантонвилле. Я считаю своим долгом открыто поблагодарить этих культурных промышленников за их исключительную любезность. Я должен также публично выразить свое почтение Купу, искусному пивовару в Шамалиере около Клермон-Феррана, равно как и г-ну Вельтану из Марселя и г-ну Тассиньи из Реймса, которые с похвальной готовностью предоставили в мое распоряжение свои заводы и их продукцию.

Париж. 1 июня 1876 г.

 

МЕЧНИКОВ

(1845—1916)

Илья Ильич Мечников родился в имеппи Панасовка, вблизи Харькова. Девятнадцати лет он окончил Харьковский университет, имея уже несколько опубликованных работ. Свое образование он продолжил за границей: работал в Германии у Лейкарта, пока не рассорился с ним, а затем в Италии, где оп встретился и подружился с И. М. Сеченовым и А. О. Ковалевским, работавшими на Морской научно-исследовательской станции в Неаполе.

Возвратившись в Россию, Мечников в Петербурге получает степень магистра; его исследования по эмбриологии беспозвоночных, проводившиеся вместе с Ковалевским, были отмечены премией имени Карла Бэра. В 1867 г. Мечников становится доцентом Петербургского университета, а через два года его выбирают профессором Новороссийского университета. В Одессе Мечников напряженно работал двенадцать лет,, продолжая исследования в области эмбриологии беспозвоночных. Работы в области экспериментальной морфологии, которую оп вместе с Ковалевским по существу создал, сыгралп важную роль в установлении эволюционного учения и подготовили. Мечпикова к его последующим работам в области микробиологии.

Осенью 1882 г. Мечников уехал в Италию, в Мессину и там он сделал, быть может, свое основное открытие — открытие фагоцитоза, ставшее затем для него исходным для объяснения механизма борьбы организма с болезнетворными микробами.

В 1884 г. Мечников возвращается в Одессу и возглавляет первую в России бактериологическую станцию. Однако, пе получив достаточной поддержки своих работ, Мечников вскоре навсегда покидает Россию. Он переехал в Париж, приняв приглашение Пастера работать в Пастеровском институте. В последний, парижский период своей жизни, Мечников развивает исследования в области микробиологии и иммунологии. В 1892 г. выходят его «Лекции по сравнительной анатомии воспаления», а исследования в области иммунитета были подытожены Мечниковым в его капитальной монографии «Невосприимчивость в инфекционных болезнях».

Беспокойный и неуживчивый характер Мечникова приводил его в молодости к состоянию глубокой депрессии. После смерти первой жены в 1873 г. Мечников покушался на самоубийство. В более зрелые годы его отношение к жизни изменилось, как это видно из его «Этюдов оптимизма». Эволюция философских и методологических взглядов Мечникова была ярко рассказана им в книге «Сорок лет искания рационального мировоззрения» (1913). При жизни работы Мечникова были широко признаны, и в 1908 г. совместно с пемецким иммунологом и инфекциоиистом Эрлихом он получил Нобелевскую премию по биологии и медицине. Под конец жизни Мечников заинтересовался геронтологией. Он умер в Париже в возрасте 71 года.

Ниже следует предисловие и введение к книге Мечникова «Невосприимчивость в инфекционных болезнях».

НЕВОСПРИИМЧИВОСТЬ В ИНФЕКЦИОННЫХ БОЛЕЗНЯХ

Господам Дюкло и Ру

Дорогие друзья!

Позвольте мне посвятить Вам эту книгу. Она представляет свод 25-летней работы. Значительная часть последней была выполнена около Вас, всеми силами облегчавшими мне мою задачу.

Когда, скоро 14 лет тому назад, Вы пригласили меня работать рядом с Вами и нашим высокочтимым учителем, основавшим этот Институт, где мы все соединили свои усилия, Вы далеко не разделяли моих теории. Они казались Вам слишком виталистическими и недостаточно •физико-химическими. Но со временем Вы убедились в том, что идеи мои имели основание, и с тех пор всячески поощряли меня продолжать исследования по начертанному мной пути.

Работая около Вас и широко черпая в Ваших столь разнообразных и обширных знаниях, я чувствовал себя обеспеченным от ошибок, в которые легко было впасть зоологу, зашедшему в область биологической химии и медицины.

Сердечно благодарю Вас за все это и прошу принять посвящение этой книги в знак моей глубокой признательности и искренней дружбы. Пастеровский институт 3 октября 1901 года.

Предисловие к французскому изданию

Когда 10 лет тому назад я готовил к печати свои «Лекции сравнительной патологии воспаления», то надеялся, что другие части фагоци-тарпой теории,— а именно «Невосприимчивость», «Атрофии» и «Выздоровление»,—не замедлят появиться после этой первой работы. Предположение мое, однако, не осуществилось. Понадобилась долгая предварительная работа для лапечатания только что оконченной книги.

Во время этого длинного периода я выпустил несколько пробных трудов в виде обзоров вопроса невосприимчивости, напечатанных в «Se-maine medicale» 1892 г., в «Ergebnisse» Любарша и Остертага (1896) и в руководстве гигиепы Вейля (1897). Стараясь, насколько возможно, представить общую картину явлений невосприимчивости при заразных болезнях, я желал вызвать критику и возражения, чтобы выяснить судьбу фагоцитарной теории в приложении к вопросу о невосприимчивости.

Последняя попытка в этом направлении была сделана на Парижском международном конгрессе 1900 г. Я представил отчет о невосприимчивости перед аудиторией, в среде которой были мои главные противники.

Исход этого конгресса и привел меня к окончательному решению изложить в этой книге мои мысли о невосприимчивости.

Будучи убежденным, что многие возражения против фагоцитарной теории невосприимчивости зависят исключительно от недостаточного знакомства с ней, я думал, что изложение, собранное в одном томе, может быть полезным для тех, кто интересуется вопросом о невосприимчивости. Не знаю, удастся ли мне убедить своих противников, но я уверен, что чтение этой книги устранит некоторые недоразумения.

Один из самых авторитетных ученых недавно признался в своей статье, что совершенно не знал в течение нескольких лет об опытах Бордэ и моих относительно невосприимчивости против холерного вибриона. Он теперь считает эти опыты основными для понимания невосприимчивости вообще.

Надеюсь, что таких пробелов больше не будет после появления в свет этой книги.

Если мне и не удастся убедить своих противников в правоте защищаемых мною положений, то я по крайней мере дам им необходимые сведения для того, чтобы возражать мне. Одного этого результата достаточно для оправдания предпринятой мной работы.

Сначала к объяснению невосприимчивости я хотел прибавить теорию явлений излечения заразных болезней. Но вскоре пришлось отказаться от этого плана, так как исполнение его значительно увеличило бы объем этого тома, который и без того принял крупные размеры.

Я счел нужным изложить современное положение вопроса, не особенно заботясь об историческом порядке открытой, и поэтому отложил до специальной главы, в конце этой книги, исторический обзор наших сведений относительно невосприимчивости.

Прежде чем советовать читателю прочесть эту книгу, я должен сказать ему, что я пользовался содействием многих из моих друзей и сотрудников.

Высказываю самую сердечную признательность Ру, Нокару, Массару, Бордэ, которые прочли мою рукопись или целиком, или части ее, касающиеся их специальности. Так, Нокар очень обязал меня поправкой параграфов XV главы, касающихся предохранительных прививок против эпизоотий, а Массар — советами относительно невосприимчивости растений.

Париж, Пастеровский институт,

3 октября 1901 г.

Введение

Значение изучения по восприимчивости с общей точки зрения.— Роль паразитов в заразных болезнях.—Отравление микробными продуктами,—Сопротивление организма против наводнения микробов,—Естественная и искусственная невосприимчивость.— Невосприимчивость к микробам и невосприимчивость к ядам.

Вопрос об иммунитете, или невосприимчивости к болезням, касается не только общей патологии, но также всех отраслей практической медицины, как гигиена, хирургия и т.д.

Предохранение от инфекционных болезней, основанное на создании искусственной невосприимчивости, приобретает все большее и большее значение.

С целью помешать появлению и распространению болезнетворных микробов искусственными мерами стараются вызвать невосприимчивость лиц, подвергающихся заражению: такой искусственный иммунитет очень важен для избежания послеродовой или послеоперационной инфекции.

Невосприимчивость домашних животных представляет также большой интерес для скотоводства, промышленности и законодательства.

Но, помимо этой прикладной стороны, вопрос о невосприимчивости тесно связан с чисто теоретическими задачами. Таким образом, пессимизм, столь сильно развившийся в истекшем столетии, был бесспорно в значительной степени вызван страхом болезней и преждевременной смерти, так как человечество еще не умело успешно бороться с этими бедствиями.

В течение большей части XIX века наука невосприимчивости сводилась к нескольким предохранительным прививкам; несмотря на свой вполне эмпирический характер, они часто оказывались вполне действительными. Таково, например, оспопрививание человека и овцы и прививки против повального воспаления легких рогатого скота.

Пока не была выяснена природа заразных начал (вирусов), нельзя было научным образом исследовать ни их действия, ни иммунитета против них. Только установление организованной их природы дало эту возможность. Открытию ее способствовало выяснение организованной природы ферментов. Оно позволило установить, что причиной большинства заразных болезней служат живые организмы. Это значительно облегчило изучение восприимчивости и естественного иммунитета к известным инфекциям.

Еще больший шаг вперед был сделан открытием способов предохранения против некоторых заразных болезней посредством ослабленных микробов.

Это открытие позволило приступить к научному изучению приобретенной невосприимчивости.

Поле исследования затем еще расширилось установлением предохранительной способности продуктов культур болезнетворных микробов и особенно крови невосприимчивых животных.

Но, прежде чем углубиться в вопрос иммунитета (или невосприимчивости), каковым он является в результате всех этих открытий, необходимо бросить беглый взгляд на современное положение наших знаний относительно заразных болезней вообще.

Вполне установлено, что значительное число их у человека, как и у животных, обязано своим происхождением мелким паразитическим организмам. Последние принадлежат то к животному царству (чесотка, трихиноз, перемежающаяся и техасская лихорадка, це-це, или сурра и ду-рина), то к растительному, как плесени (аспергиллоз), гифомицеты (ак-тиномикоз), мадурская болезнь ног (pied de Madura) и гваделупская болезнь (farcin du bceuf) и дрожжи (болезнь дафний, некоторые псев-домиксомы и септицемии, лжеволчанка). Но большинство заразных болезней зависит от развития в организме наипростейших растений из группы бактерий. Эти микробы производят самые опасные и смертоносные заразы, как чахотку, чуму, дифтерит, холеру, сибирскую язву, воспаление легких и бленорагию, гнойные заболевания, рожу, столбняк, сап, проказу и т.д.

Между бактериями встречаются такие мелкие, которые не могут быть обнаружены в отдельности даже самыми сильными увеличениями микроскопа; их можно увидеть только соединенными в массы. Таковы, например, микробы довольно многих болезней (скарлатины, кори, бешенства, сифилиса, ящура и т.д.).

Со временем, вероятно, удастся открыть паразитов не только при вышеупомянутых болезнях типично инфекционного характера, но и при болезнях совершенно другого рода. Так, надо надеяться, несмотря на неудачные попытки, сделанные до сих пор, что с разработкой научных методов удастся обнаружить паразитов злокачественных опухолей.

Точно так же во многих других болезнях, где теперь нельзя проследить никакой связи с микробами, вероятно, со временем удастся установить ее. Таковы атрофии и некоторые болезни питания. В них паразиты могут, не играя прямой пли непосредственной роли, тем не менее действовать своими выделениями или изменениями, вызванными в повреждепном организме.

Чтобы отдать себе отчет в этом, стоит бросить беглый взгляд на различные способы действия многочисленных заразных начал.

Общим свойством всех паразитов, вызывающих заразные болезни, служат их маленькие размеры, вследствие которых мы можем видеть их только с помощью более или менее сильных увеличений. Во всех других отношениях они отличаются большим разнообразием. И это не удивительно, так как между ними мы встречаем соединенными, с одной стороны, высокоорганизованных животных (как чесоточный зудень), а с другой,— наипростейшие растения (как гонококк или бацилл пнфлуэнцы).

Чесоточный зудень проникает в кожу с помощью механического действия своих челюстей и лапок. Од пробуравливает в ней каналы, вызывая этим столь характерный зуд. Личинка трихпны такпм же механическим способом внедряется в поперечнополосатые волокна мускульной ткани, причиняя этим серьезные повреждения.

Но в трихинозе человека картина болезни гораздо сложнее, чем при чесотке.

Это дает нам право предположить, что в нем, кроме того, действуют выделения личинки трихины, вызывая лихорадочное состояние и другие общие болезненные явления.

В болезни це-це, вероятно, также преобладает механическое повреждение, вызванное жгутиковыми паразитами (трипанозомы); они закупоривают сосуды нервных центров.

Ту же преимущественно механическую роль играют грибки в трихо-фштозе и аспергиллозо. Даже некоторые бактериальные инфекции носят тот же характер.

Так, например, несомнеппо, что в хроническом туберкулезе морских свинок коховский бацилл вызывает до такой степени сильное перерождение нормальных тканей, что к концу болезни остаются одни следы нормальных печени и легких. Животное поэтому умирает вследствие отсутствия этих органов, нормальное отправление которых стало невозможным.

Явление отравления микробными ядами играет второстепенную роль у туберкулезных морских свинок. Однако существуют примеры чахотки (например, милиарный туберкулез человека), где отравление играет гораздо большую роль.

Между человеческими бактериальными болезнями можно привести проказу как пример такой, где отравление отодвинуто на второй план; на первом же стоит механическая замена нормальных тканей специфической грануломой. Только в острых периодах этой болезни наблюдаются явления отравления продуктами лепрозных бацилл.

Но все вышеупомянутые случаи составляют слабое меньшинство и стушевываются сравнительно с количеством болезней, где преобладает токсический элемент. Оказывается, что даже при сибиреязвенных заболеваниях болезненные явления в значительной степени зависят от отравления бактериальныхми продуктами.

Итак, большинство микробов действует именно в качестве отравителей. Они внедряются в организм и выделяют в нем свои яды, вызывающие разные общие болезненные явления. В этом отношении инфекционные болезни представляют целый ряд замечательных вариаций. Так, многие микробы, производящие септицемию, только сильно размножившись в организме и наводнив кровь, впервые вызывают общее заболевание.

Примером могут служить спириллы человеческого возвратного тифа. Они размножаются в течение нескольких дней и дают несколько поколений, не вызывая ни малейшего нездоровья; но появление их в крови сразу возбуждает сильное лихорадочное состояние и резкие общие болезненные явления.

С другой стороны, существуют микробы, размножающиеся гораздо слабее, но очепь ядовитые. Они не в состоянии распространиться в организме и остаются локализованными в месте проникновения. Отсюда они выделяют свои яды, вызывающие большей частью смертельное отравление. Некоторые из этих микробов, как, например, бациллы столбняка и дифтерита, проникают более или менее глубоко в живые ткани пораженного организма.

Другие могут обнаруживать свое ядовитое действие на расстоянии или просто соприкосновением с живыми частями организма.

К этой категории относится азиатская холера. Проникнув в кишки, коховекпй вибрион выделяет в них свои яд; последний всасывается, по-видимому, неповрежденной слизистой оболочкой и вызывает молниеносное заболевание чисто токсического характера.

Очень вероятно, что отравление ядовитыми продуктами микробов есть преобладающее явление в кишечных болезнях, этиология которых еще неизвестна, как, например, в холере детского возраста.

Микробы не проникают в этих случаях ни в кровь, ни в ткани; они остаются в содержимом кишок и оттуда производят свое губительное ядовитое действие.

Бывают даже случаи, где болезнетворный микроб исчезает из организма; но его яд остается и сам по себе убивает яшвотное.

Так, при септицемии гусей, вызванной спириллами, смерть наступает при полном отсутствии этих последних в организме. Отравители, следовательно, разрушаются прежде, чем их яд подействовал.

В других случаях (как при лошадином тифе) специфический микроб также исчезает до смерти животного, но во время отравления его ядом больной организм наводняется другими, второстепенными микробами, не имеющими ничего общего с тифом лошади в строгом смысле слова.

Разнообразие в действии различных болезнетворных агентов еще усиливается разницей в отношениях между паразитами и пораженным ими оргапнзмом. Некоторые микробы вызывают типичное заболевание, в какую бы часть организма они ни проникли, но таковых меньшинство. К ним относится бацилл чахотки. Он неизменно вызывает более или менее серьезные туберкулезные поражения, способпые обобщиться, будь местом его внедрения кожа, глаз, дыхательные, пищеварительные или мочеполовые пути.

Наоборот, действие большинства других микробов болезнетворно только тогда, когда они внедряются в определенные части организма. Сибиреязвенная бактерия, проникнув через малейшее повреждение кожи или слизистых оболочек человека и многих млекопитающихся, вызывает серьезное, большей частью смертельное заболевание. Поглощенная же с нищей в своем растительном состоянии, она почти всегда безвредна. Обратное представляет холерный вибрион. Впрыснутый даже в большом количестве под кожу человека, он исчезает, вызывая только незначительную реакцию. Попавший в пищеварительный канал, тот же вибриоп развивается и производит столь часто смертельную холеру.

Все эти вариации и особенности, связанные с природой болезнетворных начал, имеют большое значение с точки зрения иммунитета

Патологи давно уже разбирают вопрос о том, происходят ли болезни от причин, приходящих извне или изнутри.

Ученые, открывшие большую часть болезнетворных микробов, высказывались в пользу первого предположения.

Большинство их думало, что единственная причина заразных болезней заключается в проникновении патогенных микробов извне внутрь организма. Эта теория находилась в полном согласии с многочисленными эпидемиологическими данными. По ним паразиты наиболее серьезных повальных болезней (как азиатская холера, желтая лихорадка, чума и т.д.) должны были быть занесенными в прежде здоровую местность для того, чтобы в ней могла развиться эпидемия.

Точно так же при сибиреязвенных и трихинных заболеваниях паразиты должны быть занесенными извне.

Вот почему при исследовании патогенных микробов всегда следовали тому правилу, что специфический микроб должен находиться во всех случаях данной болезпи и всегда отсутствовать в организме здоровом или подверженном другой болезни.

Так, в своем знаменитом исследовании азиатской холеры Кох настаивал на том, что его вибрион встречается исключительно при холере и никогда в здоровом организме. Почти одновременно Леффлер, изучая этиологию дифтерита, нашел один и тот же бацилл не только в большинстве случаев этой болезни, но и в горле здорового ребенка. Основываясь на этом факте, он не решился признать найденный им микроб дифтеритным.

В настоящее время нельзя больше отстаивать исходную точку зрения этих двух замечательных бактериологов. Оказалось, что проникновение патогенного микроба в чувствительный организм вовсе не обязательно вызывает соответствующее заболевание.

Открытие Леффлером дифтеритного бацилла в горле здоровых людей было много раз подтверждено; тем не менее невозможно сомневаться в этиологической роли этого микроба при дифтерите.

С другой стороны, также установлено, что коховский вибрион — хотя несомненная причина азиатской холеры, тем не менее встречается иногда и в кишках здорового человека.

Тотчас после своего рождения человек становится средой для очень богатой микробной флоры. Кожа, слизистые оболочки, кишечное содержимое заселяются многочисленными микробами, из которых только немногие еще известны нам. Ротовая полость, желудок, кишки, половые органы также населены разнообразными бактериями и низшими грибами. Очень долгое время предполагали, что здоровый организм заключает только безвредные и иногда даже полезные микробы. Думали, что всегда при развитии какой-нибудь болезни к этой доброкачественной флоре присоединяется специфический болезнетворный микроб. Но ближайшее исследование показало, что между разнообразной бактериальной растительностью здорового организма часто встречаются и представители патогенных микробов.

Помимо ядовитых дифтеритных и холерных бацилл, часто находимых у вполне здоровых людей, постоянно или почти всегда встречаются у них пневмококки, стафилококки, стрептококки и коли-бациллы.

Это открытие, естественно, привело к тому заключению, что кроме микробов должно существовать еще другое условие для развития заразных болезней. Оно заключается в предрасположении организма или в отсутствии невосприимчивости.

Организм, заключающий один из вышеупомянутых патогенных видов, может обнаруживать по отношению к нему постоянную или временную невосприимчивость. Но, как только прекращается причина последней, микроб берет верх и вызывает соответствующее заболевание. Таким образом, стафилококк, который всегда и в изобилии водится на коже и слизистых оболочках, при сахарной болезни вызывает развитие чирьев. Здесь, следовательно, прекращение невосприимчивости здорового организма обязано этой болезни.

Человек, на слизистых оболочках которого водится пневмококк, может очень долго не подвергаться ни крупозному воспалению легких, ни другой болезни, вызываемой этим микробом. Но часто иммунитет этот сменяется большей или меньшей восприимчивостью вследствие какого-нибудь случайного обстоятельства, как, например, простуды.

Я не стану приводить большого числа примеров, доказывающих с полной очевидностью, что болезни, помимо внешних причин,— микробов, обязаны своим происхождением еще и внутренним условиям самого организма. Болезнь наступает, когда эти внутренние причины оказываются бессильными помешать развитию болезнетворных микробов. Когда они, наоборот, успешно борются с микробами, то организм оказывается невосприимчивым.

Болезни вообще, и инфекционные в частности, развились на земном шаре в очень отдаленные времена. Они свойственны далеко не только человеку, высшим животным и растениям, но также очень распространены и у низших организмов, даже у одноклеточных, инфузорий и водорослей.

Несомненно, что болезнп играют значительную роль в истории живых существ, населяющих нашу планету. Очень вероятно даже, что они значительно способствовали исчезновению некоторых животных и растительных видов.

К этому выводу невольно приводят наблюдения над опустошениями, произведенными паразитичными грибами при разведении молодых рыб, или пад повальным истреблением речных раков микробами в некоторых странах.

В главе об исчезновении видов Дарвин опираясь на авторитетных наблюдателей, утверждает, что такое огромное животное, как слон, не может достаточно размножаться от зловредного влияния насекомых. И действительно, теперь доказано, что многие насекомые прививают животным патогенные микробы, распространяя таким образом болезни. Одна из самых ужасных эпизоотии в Южной Африке обязана своим происхождением тому, что муха це-це прививает крупным млекопитающимся жгутиковую инфузорию Trypanosoma Brucei. В некоторых странах эта болезнь настолько распространена и истребительна, что делает невозможным разведение домашнего скота. Во время южноафриканской войны войска генерала Робертса потеряли от нее 12000 лошадей в течение нескольких недель.

Паразиты, следовательно, распространены в громадном количестве и истребляют множество животных и растений.

Однако, несмотря на исчезновение большого числа видов, земля осталась достаточно населенной. Этот факт доказывает, что многие виды в течение веков могли сохраниться собственными силами организма, без медицинского и вообще человеческого содействия.

Каждому приходилось видеть, как собаки облизывают свои раны, смачивая их слюной, переполненной микробами. Раны эти очень быстро заживают без помощи перевязок и антисептических веществ.

Во всех этих примерах сопротивление организма есть следствие очень распространенного в природе явления — иммунитета. Эта невосприимчивость по отношению к микробам представляется очень сложной.

Более глубокое изучение ее стало возможным только с тех пор, как расширились наши знания относительно заразных болезней и были достаточно выработаны методы исследования.

Под невосприимчивостью против заразных болезней следует понимать сопротивление организма против вызывающих их микробов. В этом случае дело идет об органическом свойстве живых существ, а не об иммунитете, представляемом некоторыми странами и местностями. Вот почему в этой книге мы не будем касаться причин невосприимчивости

Европы пли горных стран к желтой лихорадке, а также причин, по ко** торым большинство европейцев по заболевают возвратной горячкой.

Они не обладают органической невосприимчивостью ни против вируса желтой лихорадки, ни против спириллы Обермейера возвратной горячки. Организм их, напротив, очень склонен к этим болезням. Но условия жизни в большинстве европейских стран мешают проникновению специфических микробов и созданию очагов заразы.

Та же точка зрения должна быть применяема и к животным. Наши мелкие грызуны, употребляемые в лабораториях, как мыши и морские свинки, несравненно более восприимчивы к сибирской язве, привитой под кожу или в любую часть тела, чем крупные домашние животные, как рогатый скот или лошадь. Однако оба эти вида часто подвержены сибиреязвенной эпизоотии, в то время как упомянутые грызуны, весьма вероятно, никогда самостоятельно не заболевают сибирской язвой. Эта кажущаяся невосприимчивость нисколько не зависит от настоящего органического иммунитета, а исключительно от условий существования мышей и морских свинок.

Итак, в этой книге мы займемся только явлениями невосприимчивости живого организма. Но даже включенная в эту рамку задача является еще очень сложной. Для того чтобы упростить насколько возможно изучение ее, следует начать с изложения явлений невосприимчивости наипростейших организмов.

Под невосприимчивостью к заразным болезням надо понимать общую-систему явлепий, благодаря которым организм может выдержать нападение болезнетворных микробов. В настоящее время невозможно дать, более точного определения, так что бесполезно настаивать на этом.

Думали, что следует отличать невосприимчивость в строгом смысле, т.е. прочную сопротивляемость и «выносливость», или вполне мимолетную способность сопротивления против наводнения некоторых заразных микробов. Мы не можем принять этого различия, так как в действительности границы между обеими группами явлений далеко не постоянны.

Невосприимчивость может быть врожденной или приобретенной. Первая всегда естественна, т.е. независима от непосредственного вмешательства человеческого искусства. Приобретенный иммунитет часто также может быть естественным, так как устанавливается вследствие самостоятельного выздоровления после заразных болезней, но в очень значительном числе случаев приобретенная невосприимчивость может быть результатом прямого вмешательства человека при применении предохранительных прививок.

В продолжение долгого времени все явления невосприимчивости к заразным болезням соединяли в одно целое. Позднее признали па основании фактов, изложенных в начале этой книги, что надо строго отличать невосприимчивость к самим микробам и к их ядам; отсюда понятия о противомикробиой и о противотоксинпой невосприимчивостях

В этой книге мы всегда должны будем иметь в виду это основное различие.

 

ПАВЛОВ

(1849—1936)

Иван Петрович Павлов родился в Рязани, в семье священника. Он окончил Рязанское духовное училище, и в 1864 г. поступил в духовную семинарию. Однако, увлекшись естественными науками (чему не в малой степени способствовали страстные «статьи Д. И. Писарева), Павлов бросил семинарию и в 1870 г. поступил в Петербургский университет. По окончании естественного отделения физико-математического факультета в 1875 г. он поступает на III курс Медико-хирургической академии, впоследствии преобразованной в Военно-медицинскую академию. Блестяще ее окончив, Павлов на два года уезжает за границу.

Еще с 1874 г. он работает у выдающегося физиолога и клинициста С. П. Боткина. В 1883 г. Павлов защитил диссертацию «Центробежные нервы сердца» на степень доктора медицины. Он становится приват-доцентом, а с 1890 г. профессором Военно-медицинской академии, с которой связана вся его последующая многолетняя педагогическая деятельность. В эти же годы были проведены замечательные до идее и блестящие по экспериментальному искусству исследования Павлова по физиологии пищеварения, подытоженные в его «Лекциях о работе главных пищеварительных желез» <1897). Эти исследования в 1904 г. были отмочены Нобелевской премией по медицине. В 1907 г. он был избран действительным членом Петербургской Академии наук, членом-корреспондентом которой он был с 1901 г.

С 1895 г. Павлов стал заведовать кафедрой физиологии Военно-медицинской академии, которую он занимал тридцать лет. Павлов участвует в создании Института экспериментальной медицины; там оп работал до конца жизни. В лабораториях этого института, работая на собаках, Павлов открыл условные рефлексы.

После Октябрьской революции Советское правительство оказало поддержку работам И. IL Павлова. В трудный 1921 год В. И. Ленин подписал постановление Совета Народных Комиссаров «Об условиях, обеспечивающих научную работу академика И. П. Павлова и его сотрудников». В дальнейшем под Ленинградом, в Колтушах (ныне Павлово), была построена новая лаборатория. В 1923 г. И. П. Павлов предпринял заграничную поездку во Францию, Англию и США.

В последний период жизни Павлова больше всего привлекала проблема высшей нервной деятельности человека: проблемы сна гипноза, неврозов. Его все больше интересовали проблемы наследственности и их связь с физиологией. Павлов умер вскоре после XV Международного конгресса физиологов, который проходил в Москве и председателем которого он был. Исключительно темпераментный и яркий человек, остро и критически мыслящий, Павлов был главой многочисленной школы, для которой наиболее характерно было тесное объединение физиологии и медицины. Исследования Павлова оказали глубокое влияние на развитие физиологии кровообращения, пищеварения и, особенно, высшей первпой деятельности.

Мы приводим предисловие к монографии Павлова «Двадцатилетний опыт объективного изучения высшей нервной деятельности животных, впервые опубликованной в 1923 г.

ДВАДЦАТИЛЕТНИЙ ОПЫТ ОБЪЕКТИВНОГО ИЗУЧЕНИЯ ВЫСШЕЙ НЕРВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ (ПОВЕДЕНИЯ) ЖИВОТНЫХ. УСЛОВНЫЕ РЕФЛЕКСЫ

Предисловие

Двадцать лет с небольшим тому назад я приступил к этому опыту совершенно самостоятельно, перейдя к нему от моих прежних физиологических работ, приступил под влиянием одного сильного лабораторного впечатления. Работая перед этим в продолжение нескольких лет над пищеварительными железами, исследуя тщательно и подробно условия их деятельности, я естественно не мог оставить без внимания и так называемое до тех пор психическое возбуждение слюнных желез, когда у голодных животных и у человека при виде еды, разговоре о ней и даже при мысли о ней начинает течь слюна. И это тем более, что я сам точно установил также и психическое возбуждение желудочных желез. Я стал разрабатывать вопрос об этом возбуждении слюнных желез с моими сотрудниками, д-рами С. Г. Вульфсоном и А. Т. Снарским. В то время как Вульфсоп собрал новый, придавший большую важность предмету материал относительно подробностей психического возбуждения слюнных желез, Снарский предпринял анализ внутреннего механизма этого возбуждения, стоя на субъективной точке зрения,, т.е. считаясь с воображаемым, по аналогии с нами самими, внутренним миром собак (опыты наши делались на них), с их мыслями, чувствами и желаниями. При этом-то и произошел небывалый в лаборатории случай. Мы резко разошлись друг с другом в толковании этого мира и не моглп никакими дальнейшими пробами согласиться на каком-либо общем заключении, вопреки постоянной практике лаборатории, когда новые опыты, предпринятые по обоюдному согласию, обыкновенно решали всякие разногласия и споры.

Д-р Снарский остался при субъективном истолковании явлений, я же, пораженный фантастичностью и научной бесплодностью такого отношения к поставленной задаче, стал искать другого выхода из трудного положения. После настойчивого обдумывания предмета, после нелегкой умственной борьбы я решил, наконец, и перед так называемым психическим возбуждением остаться в роли чистого физиолога, т.е. объективного внешнего наблюдателя и экспериментатора, имеющего дело исключительно с внешними явлениями и их отношениями. К осуществлению этого решения я приступил с новым сотрудником д-ром И. Ф. Толочиновым, что продолжилось затем в двадцатилетнюю работу, при участии многих десятков моих дорогих сотрудников.

Когда я начинал наши исследования с Толочпновым, я знал только о том, что при распространении физиологического исследования (в форме сравнительной физиологии) на весь животный мир, помимо излюбленных до тех пор наших лабораторных объектов (собаки, кошки, кролика и лягушки), волей-неволей пришлось оставить субъективную точку зрения и пробовать ввести объективные приемы исследования и терминологию (учение о тротшзмах в животном мире Ж. Леба и проект объективной терминологии Бэра, Бэтэ и Иксюоля). В самом деле, трудно же, неестественно было бы думать и говорить о мыслях и желаниях какой-нибудь амебы или инфузории. Но думаю, что в нашем случае, при изучении собаки, ближайшего и вернейшего спутника человека еще с доисторических времен, главным толчком к моему решению, хотя и не сознаваемому тогда, было давнее, еще в юношеские годы испытанное влияние талантливой брошюры Ивана Михайловича Сеченова, отца русской физиологии, под заглавием «Рефлексы головного мозга» (1863). Ведь влияние сильной своей новизной и верностью действительности мысли, особенно в молодые годы, так глубоко, прочно и, нужно прибавить еще, часто так скрытно. В этой брошюре была сделана — и внешне блестяще— поистине для того времени чрезвычайная попытка (конечно теоретическая, в виде физиологической схемы) представить себе наш субъективный мир чисто физиологически.

Иван Михайлович в это время сделал важное физиологическое открытие (о центральном задерживании), которое произвело сильное впечатление в среде европейских физиологов и было первым вкладом русского ума в важную отрасль естествознания, только что перед этим сильно двинутую вперед успехами немцев и французов. Напряжение и радость при открытии, вместе, может быть, с каким-либо другим личным аффектом, и обусловили этот, едва ли преувеличенно сказать, гениальный взмах сеченовской мысли. Интересно, что потом Ивап Михайлович более пе возвращался к этой теме в ее первоначальной решительпой форме.

Только спустя несколько годов после начала наших работ по новому методу я узнал, что в этом же направлении экспериментируют на животных в Америке— и не физиологи, а психологи. Затем я познакомился болео полно с американскими работами и должен признать, что честь первого но времени выступления па новый путь должна быть предоставлена Торпдайку который па два-три года предупредил наши опыты и книга которого должна быть признана классической как по смелому взгляду на всю предстоящую грандиозную задачу, так и по точности полученных результатов. Со времени Торндайка американская работа о нашем предмете все разрастается, и именно по-американски, во всех смыслах: в отношении участвующих работников (Йорке, Паркер, Уотсон и др.), средств исследования, лабораторий и печатных органов.

Интересно, что американцы, судя по книге Торндайка, вышли на новый путь исследования иначе, чем я с моими сотрудниками. На основании одной цитаты, приведенной у Торндайка, можно догадываться, что деловой американский ум, обращаясь к практике жизни, нашел, что важнее точно знать внешнее поведение человека, чем гадать об его внутреннем состоянии, со всеми его комбинациями и колебаниями. С этим выводом относительно человека американские психологи и перешли к их лабораторным опытам над животными. Это и до сих пор дает себя знать в характере производимых исследований: методы и решаемые вопросы как бы берутся с примера человека. Я и мои сотрудники держимся несколько иначе. Как началась наша работа со стороны физиологпи, так она и продолжается неукоснительно в том же направлении. Как методы и обстановка нашего экспериментирования, так и проектирование частных задач, обработка материала и, наконец, систематизация его — все остается в области фактов, понятий и терминологии физиологпи нервной систвхмы. Конечно, этот подход к предмету с разных сторон только расширяет сферу исследуемых явлений. К великому моему сожалению, я совершенно не знаю о том, что было сделано по нашему предмету в Америке за последние пять-шесть лет, так как здесь соответствующей литературы получить до сих пор пе мог, а моя прошлогодняя просьба о разрешении поездки в Америку с этой специальной целью не была уважена.

В Европе к нашим работам, спустя несколько лет после их начала, примкнули В. М. Бехтерев с его учениками у нас и Калишер в Германии . Первый в своих опытах вместо употребляемых нами прирожденных рефлексов как основ для высшей нервной деятельности, именно пищевого и оборонительного против кислоты, и притом в виде их секреторного компонента, пользовался оборонительным рефлексом против разрушительного (болевого) раздражения кожи, естественно в виде двигательной реакции, а второй применял тот же пищевой рефлекс, что мы, но следил только за двигательной реакцией. Бехтерев новые рефлексы, надстраивающиеся над прирожденными, вместо нашего прилагательного «условпые» обозначил словом «сочетательные», а Калишер весь метод назвал «методом дрессировки». В настоящее время, судя по тому, что я в течение пяти педель, проведенных этой весной в Гельсингфорсе, успел заметить при просмотре физиологической литературы, объективное изучение поведения животных начинает привлекать к себе внимание во многих европейских физиологических лабораториях: венской, амстердамских и др.

Скажу о себе еще следующее. В начале нашей работы долгое время давала себя знать власть над нами привычки к психологическому толкованию нашего предмета. Как только объективное исследование наталкивалось па препятствие, несколько останавливалось перед сложностью изучаемых явлений,— невольно поднимались сомнения в правильности избранного образа действия. Но постепенно, вместе с движением работы вперед, они появлялись все реже — и теперь я глубоко, бесповоротно и неискоренимо убежден, что здесь главнейшим образом, на этом пути окончательное торжество человеческого ума над последней и верховной задачей его — познать механизмы и законы человеческой натуры, откуда только и может произойти истинное, полное и прочное человеческое счастье. Пусть ум празднует победу за победой над окружающей природой, пусть он завоевывает для человеческой жизни и деятельности не только всю твердую поверхность земли, но и водные пучины ее, как и окружающее земной шар воздушное пространство, пусть он с легкостью переносит для своих многообразных целей грандиозную энергию с одного пункта земли на другой, пусть он уничтожает пространство для передачи его мысли, слова и т.д., и т.д.,— и однако же тот же человек, с этим же его умом, направляемый какими-то темными силами, действующими в нем самом, причиняет сам себе неисчислимые материальные потери и невыразимые страдапия войнами с их ужасами, воспроизводящими межживотные отношения. Только последняя наука, точная паука о самом человеке,— а вернейший подход к ней со стороны всемогущего естествознания,—выведет его из теперешнего мрака и очистит его от теперешнего позора в сфере межлюдских отношений.

Новизна предмета и, надо думать, только что высказанная надежда воодушевляют всех работников в повой области. Работа движется широким ходом. За какие-нибудь двадцать пять лет, считая с работы Торндайка, сделано очепь много.

Не мало сделали и мои лаборатории. Наши исследования беспрерывно продолжались и продолжаются до сих пор. Их ослабление и замедление пришлось особенно па 1919 и 1920 гг. в силу чрезвычайных внешних затруднений для работы в лабораториях (холод, темнота, голо--дание экспериментальных животных и т.д.). С 1921 г. положение дела улучшилось и теперь постепенно приближается к норме, исключая не--достаток в инструментарии и литературе. Наш фактический материал успешно накопляется. Рамки исследования постепенно расширяются и мало-помалу перед нами вырисовывается общая система явлений дан-' ной области — физиологии больших полушарий как органа высшей нервной деятельности. Вот в основных чертах теперешнее положение нашей работы. Мы знакомимся все более и более с теми основами поведения, с которыми животное родится,— с прирожденными рефлексами, обычно до сих пор так называемыми инстинктами. Мы следим затем и сами сознательно постоянно чувствуем в происходящей дальнейшей надстройке на этом неровном фундаменте в виде так называемых привычек и ассоциаций (по нашему анализу — тоже рефлексов, условных рефлексов), все расширяющихся, усложняющихся и утончающихся. Мы мало-помалу разбираемся во внутреннем механизме этих последних рефлексов, знакомясь все полнее с общими свойствами нервной массы, на которой они разыгрываются, и со строгими правилами, по которым они происходят. Перед нами проходят разнообразные индивидуальные типы нервных систем, в высшей степени характерные, выпуклые, подчеркивающие отдельные стороны нервной деятельности, из совокупности которых и образуется вся сложность поведения животного. И более того. Этот опытный и наблюдательный материал, собираемый на животных, иногда.-становится уже таким, что может быть серьезно использован для понимания в нас происходящих и еще для пас пока темных явлепий нашего внутреппего мира.

Так стоит дело по моему крайнему разумению. И если я до сих пор не даю систематического изложения всей нашей коллективной с моими сотрудниками работы за двадцать лет, то это по следующим причинам. Область совершенно новая, а работа в ней непрерывно продолжающаяся. Как остановиться на каком-нибудь всеобнимающем представлении, на какой-нибудь систематизации материала, когда каждый щяь новые опыты и наблюдения прибавляют что-нибудь существенное (г

Пять лет тому назад, прикованный на несколько месяцев к постелд (вследствие серьезного полома ноги), я приготовил общее изложение нашей работы. Но как раз тогда произошла наша революция. Она естественно заполнила внимание, да и по моей всегдашней привычке дать написанному труду несколько вылежаться, быть забытым, чтобы при новом прочтении легче выступили его недостатки, это изложение но было скоро напечатано. А через полгода-год, при непрерывно продолжающейся лабораторной работе, оно начало стареть, а теперь уже и совсем не годится для печати, нуждаясь почти в полной переработке. А такую переработку выполнить скоро и вполне удовлетворительно при тяжёлых впечатлениях, под которыми сейчас приходится жить в России, для меня по крайней мере, является очень и очень трудным, почти неосуществимым. И я не знаю точно сам, когда же я, наконец, исполню лежащий на мне важный долг — в нарочитом, окончательном, систематизированном виде передать весь накопленный за такой большой срок научный материал. А изучить его по всем печатным трудам моих сотрудников по многим причинам представляет чрезвычайный труд, возможный и доступный только для весьма немногих.

Бот почему я уступил многократно повторяемым просьбам и желаниям разных лиц и в особенности моих ближайших по лаборатории сотрудников и решаюсь теперь издать отдельной книгой все то, что я за эти двадцать лет излагал по нашему предмету в статьях, докладах, лекциях и речах в России и за границей. Пока пусть этот сборник — хотя плохо — заменит желающим осведомиться относительно нашего предмета или собирающимся приступить к работе в новой области мое будущее систематическое изложение. Я, конечно, ясно вижу недостатки этого сборника. Главнейший из них — это масса повторений. Повторения в моих изложениях произошли по понятной причине. Предмет был настолько нов, только мало-помалу формирующийся в голове физиолога, что всякая вариация, хотя бы и незначительная, в вырабатывающихся и сменяющихся представлениях, а стало быть и в изложениях, являлась естественной потребностью, чтобы ближе подойти, удобнее обнять, вообще освоиться, основаться в новой области. А теперь выбирать, сокращать, связывать и т.д. было бы для меня и немалым и бесплодным трудом. Может быть, эти повторения и легкие переиначивания окажутся небезвыгодными и для читателя, тем более, что все отдельные сообщения расположены в хронологическом порядке, так что перед читателем проходит вся подлинная история нашей работы. Он увидит, как мало-помалу расширялся и исправлялся наш фактический материал, как постепенно складывались наши представления о разных сторонах предмета и как, наконец, перед нами все более и более слагалась общая картина высшей нервной деятельности. Я тем не менее рекомендовал бы нефизиологам или вообще небиологам, а может быть, и всем читателям, которые удостоят мою книгу своим вниманием, сперва в указываемом хронологическом порядке прочитать мои речи — мадридскую, стокгольмскую, лондонскую, три московских, и два доклада — гронингенский и гельсинг-фюрский, и лишь потом перейти к остальным статьям и докладам, касающимся частных сторон предмета. Таким образом для читателя стали бы сначала ясными общая тенденция работы и ее общая основа, .а частности потом удобнее и легче расположились бы па этой основе.

Для желающих познакомиться с подлинными работами моих сотрудников в конце книги прилагаю их список.

Ноябрь 1922 г.

 

ШЕРРИНГТОН

(1857—1952)

Чарлз Скотт Шеррингтон родился в Лондоне. Он начал свое образование па гуманитарном факультете в Кембриджском университете; но вскоре его увлекла физиология. Получив диплом врача, он продолжил образование во Франции и Германии, где работал у Коха и Вирхова. Вернувшись в Англию, Шеррингтон стал преподавать физиологию и вскоре возглавил ветеринарный институт Лондонского университета. В 1895 г. он стал профессором физиологии в Ливерпуле, где работал до 1913 г., когда принял кафедру физиологии в Оксфорде. Эту кафедру Шеррингтон занимал до своей отставки в 1936 г. Умер он в возрасте 95 лет.

В центре научных интересов Шеррингтона лежала физиология нервной системы; во его также привлекали вопросы патологии. Молодым врачом он работал в комиссии по борьбе с холерой в Италии и Испании; в Англии он первый успешно применил на своем смертельно больном племяннике сыворотку против дифтерита. Значительна была роль Шеррингтона в организации британской науки; в 1920—1925 гг. он был президентом Лондонского королевского общества. В 1932 г. он получил Нобелевскую премию (вместе с Э. Эдрианом) 8а исследования законов деятельности нервных волокон.

Труды Шеррингтона написаны тяжелым языком, хотя он много внимания уделял своему стилю; помимо научных работ он писал стихи и выступал по истории и методологии науки. В своих философских воззрениях Шеррингтон был дуалистом.

Мы приводим предисловие 1947 г. к переизданию известной монографии Шерриягтона «Интегративная деятельность нервной системы», первоначально опубликованной в 1904 г.

ИНТЕГРАТИВНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ НЕРВНОЙ СИСТЕМЫ

Предисловие к изданию 1947 года

Позвольте мне принести здесь благодарность Физиологическому обществу, его Правлению и всем его членам, и среди них проф. Самсону Райту, за высказанную щедрую похвалу по адресу моей далеко уже не новой книги. Я с удовольствием уступаю их просьбам написать предисловие к ней. По различным соображениям, тейст ее приводится в том самом виде, в каком он был в первом издании книги. Это дает возможность остановиться -здесь на некоторых неясностях, которые возникли в течение ряда лет, разделяющих первое и последнее издание.

1

Характеристика функции нерва как деятельности интегрирующей хотя и верна, но едва ли достаточна в качестве определения. Если живой организм представлять себе как некую совокуппость, обусловленную проявлением всех составляющих ее частей, то любая часть организма — интегрирующая. Это отлично иллюстрируется примером раковой болезни, когда рост опухоли вне общего плана развития организма оказывается разрушающим как по отношению к организму, так и по отношению к самой опухоли. Таким образом, наши попытки найти наиболее адекватное определение для перва упираются в вопрос — какова его специфическая роль в интегративной деятельности целостного организма. Одним из ориентирующих обстоятельств служит то, что нерв не является элементом растительного мира. Нервы не обнаружены также и у одноклеточных животных, хотя имеются практически во всех многоклеточных организмах. У них также почти во всех без исключения случаях имеется орган мехапической работы — мышца, с помощью которой осуществляются движения и установки тела, или, другими словами, моторное поведение животного. Это поведение может быть двоякого рода. С одной стороны, это пищеварительная, экскреторная, короче — висцеральная моторика;, с другой — все, что таковой не является. Этим последним видом моторики обеспечиваются, так сказать, внешние связи оргацизма^ Здесь двигательная активность достигает максимальной быстроты и точности, а нерв — наиболее высокой степени развития,

В этой книге речь идет преимущественно о том типе моторного по^ ведения, которое называют рефлексом. Может сложиться впечатление,., что в рефлекторной моторике мы усматриваем наиболее важный и, с точки зрения развития, наиболее существенный тип «нервной» моторики.. В действительности это не так. Однако рефлекторный акт имеет для физиологического описания известные преимущества. Его можно изучать, вне влияний психики. Кроме того, изучение рефлекторных движений не за-, висит от того вида «нервной» активности, которая носит название само-^ произвольной (или спонтанной) и приводи? к возникновению самостоя-. тельных ритмических движений, как например дыхание и т.п. Одна--ко чисто рефлекторный акт, сравнительно с обширной областью общего^ поведения животного, сам по себе нельзя рассматривать как явление,, вполне соответствующее субстрату поведения, как соответствуют ему инстинкты, возбуждаемые «влечениями» и «стремлениями». Механизм этих последних изучен еще едва ли достаточно для его лабораторного ис-следования. Чистый, непсихический рефлекс играет более скромную роль. Поведение, изучаемое в замкнутой группе позвоночных животных, представляется все менее рефлекторным, по мере того как живой индивидуум становится все более сложным. «Спинальный» человек в большей степени калека, чем «спипальная» лягушка.

2

Рефлекс в самых общих чертах можно характеризовать как реакцию-организма на воздействие внешнего мира, в котором он существует. Как организм, так и внешний мир — явления одной категории. Оба они укладываются в один физический термин «энергия». Это две системы, которые, согласно Декарту, взаимодействуют друг с другом. Животный организм тесно пригнан к кругообороту природы. Кошка, собака, лошадь и т.д., по Декарту, пе имеют мыслей или идей: онп являются лишь марионетками, которых явления окружающего мира заставляют совершать то, что опи совершают. Это был взгляд менее странный, чем он может по-, казаться, будучи выражен в подобной сжатой форме. Однако он дает нам повод думать, что в распоряжении у Декарта никогда не было какого-либо домашнего животного. Современный же эксперимент дает экспериментатору возможность иметь своего рода животное — марионетку, которое в значительной мере подтверждает предположения Декарта. У более высоко организованных позвоночных животных строение центрального нервного органа позволяет с помощью несложной операции «упростить» животное до соответствия его условиям Декарта. Разросшийся центральный нервный орган, расположенный внутри черепа, может быть под наркозом удален, а когда действие наркоза прекратилось, мы полу-..

чаем декартовскую марионетку: она способна совершать определенные действия, но она лишена сознания. Утверждение, будто она лишена сознания, может показаться догматическим. Последнее, однако, подтверждается убедительными экспериментами. Мысли, чувства, восприятия, способность к произвольному движению и т.п.— все это более не проявляется и не поддается выявлению. Животное не погибает, однако продолжает существовать лишь как двигательный механизм, который определенными способами возможно привести в движение и затормозить, приостановив отдельные проявления его двигательной активности.

Схематическое изображение пространственного расположения нервов иллюстрирует, как это происходит. Из точек внутри и на поверхностях животного организма нервные волокна направляются к мышцам, по на своем пути туда оказываются вовлеченными в центральный орган, где происходит их переключение. Центральный орган становится своего рода щитом переключения, где отдельные мышцы могут быть или включены или выключены. Начальный пункт нервного пути не в одинаковой степени ответствен за различный характер местных реакций. Каждый начальный пункт вооружен специальным устройством — рецептором, который реагирует лишь на воздействующий фактор определенной природы, например один — на свет, но не на тепло, другой — на тепло, но не на свет. Реакция самого нервного волокна во всех нервных проводниках заключается в генерировании повторных серий кратковременных и незначительных по величине электрических колебаний, распространяющихся от исходного пункта и после переключения в центральном органе достигающих той или иной группы мышц, которая топографически соответствует данной начальной точке. В процессе смены воздействий вводятся или выводятся из деятельного состояния различные группы рецепторов. Таким образом, рецепторы анализируют последовательные взаимоотношения, возникающие между животным организмом и возбуждающимся рецепторным полем, а в конечном счете в самой мышечной реакции. Изменение во внешней среде обусловливает соответствующее изменение в состоянии мышц, введенных в сократительный акт или выключенных из него. Последовательность двигательных актов, таким образом, является результатом последовательности изменений внешней среды.

Возникающие при этом движения не лишены значения; каждое из них имеет очевидный смысл. Общая направленность движения в целом совпадает с направленностью движения, которое совершило бы нормальное интактпое животное в аналогичных условиях. Так, кошка встает на ноги (Грэхэм Браун) на полу, который перемещается у нее под нотами в передне-заднем направлении и бежит галопом в соответствии с изменением скорости движения тредбана. Равным образом раздражение незначительным электрическим током («электрическая блоха»), осторожно нанесенное энтомологической иглой на кожу волосяного покрова плеча собаки, вызывает приближение задней лапы с выпущенными когтями к месту раздражения и ритмическое почесывание волосяного покрова этого участка. Если место раздражения расположено впереди, около уха, лапа направляется прямо туда, если оно лежит позади, в области поясницы, лапа движется в соответствующем направлении, и то же самое происходит, если раздражается участок, лежащий между описанными дву-мя. Перечень подобных целесообразных движении весьма обширен. Если животное одной ногой наступило на колючку, оно приподнимает эту ногу над землей, удаляясь при этом на остальных конечностях. Молоко, влитое ему в рот, проглатывается, кислота — выплевывается. Кошка, будучи сброшена с высоты ногами вверх, рефлекторно приземляется на ноги. Собака отряхивается после погружения в воду. Севшая на ухо животного муха тотчас же сгоняется резким движением. Если в ухо попала вода, она выбрасывается оттуда энергичным встряхиванием головы. Полный перечень подобных действий далеко превысил бы перечисленные здесь движения. Эксперименты Грэхэма Брауна и Р. Магнуса .дают прекрасные тому примеры. Однако, если после всего сказанного мы сравнил! описанные движения с адекватной реакцией нормального животного, мы увидим, что вся совокупность этих движений является лишь весьма неполным комплексом поведения. Среди них отсутствуют все «социальные» реакции. Состояние голода проявляется при этом как в виде общего беспокойства, так и в оживлении коленного рефлекса, однако животное не способно узнавать пищу как таковую: оно не обнаруживает память, его нельзя воспитать или выучить, оно не усваивает клички. Лишенное какой бы то пи было разумности тело фатально реагирует подобно сложному автомату на определенные воздействия физической, как это делает автомат, но не психической природы.

Существенно, однако, что эти несознательные действия приводят в движение всю моторную систему животного в целом. Таким образом, система без разума в состоянии и ходить, и бегать, она может также прыгать. В эти действия входят способность балансировать и управлять собственным весом, а также хорошая координация движений. Здесь уже имеется интеграция, правда интеграция чисто двигательная. Заслуживает внимания, что эти действия выполняются без участия сознания, если понимать сознание в обычном значении слова. Конечно, мы не забываем, что то, что мы наблюдаем в данном случае, является артефактом. Но это — артефакт анализа. И то обстоятельство, что артефакт такой степени эффективности возможно получить у животных с высоким уровнем «разумности», как кошка или собака, заставляет думать, что у менее сложно организованных животных рефлекс в большей степени является основой общего их поведения. Поведение паука описывается как исключительно рефлекторное; но рефлекторное действие, насколько мы можем его наблюдать, дает мало возможностей для обеспечения взаимодействия с окружающими условиями для лошади, кошки, собаки или, в еще меньшей степени, для нас самих. По-видимому, по мере того как развивается все живое во взаимоотношениях с внешней средой, «сознательное» поведение стремится заменить поведение рефлекторное, и «сознательные» действия приобретают все большее и большее значение. Параллельно с этим развитием и по сути дела как часть этого развития, по-видимому, увеличивается роль «навыков»* Навык всегда возникает в процессе сознательного действия; рефлекторное поведение не возникает в процессе сознательного акта никогда. Навык — всегда приобретенное поведение; рефлекторное поведение всегда врожденное. Навык не следует смешивать с рефлекторным действием.

Объекты изучения рефлекторных действий (спинальные кошка, собака), использованные здесь для рассмотрения, в большей части случаев были искусственно изолированы, так сказать, путем выделения из условий жизни с относительно высоко развитыми формами взаимоотношений с внешней средой. Объекты изучения рефлекторного поведения могли быть даны в менее искусственных условиях, когда животное осуществляет менее сложные взаимоотношения с окружающим миром (животные-более низкой организации), как например лягушка. Однако в этом случае-реакции, хотя и получаются более естественным путем, трудно объяснимы в отношении их целесообразности и менее полны в своих проявлениях.

3

Рассмотрим поведение иного рода, так сказать, акты иной категории. Мы вступаем в область психического. Согласно старинной пословице, для раздавленного червяка его раздавленное «я» представляется большей половиной мира. С антропоморфической точки зрения подобный червяк является отображенпем нас самих. «Я» каждого из нас весьма богато возможностями запечатлевать интеграцию, которую мы собираемся рассматривать. Мы способны удерживать в памяти последовательность нервных процессов, которую мы использовали раньше, не вовлекая всякий раз центральный орган. Рецепторные окончания нервных волокон, как мы теперь считаем, являются органами чувств, хотя природа психических явлений, происходящих в центральном органе, остается неясной. Подобная структура механизма «пяти чувств» находится еще в процессе изучения. Посредством последующего взаимодействия с психическим для индивидуума существует мир субъективного и объективного. Индивид обретает психическое бытие. Интеллект приобретает все новые качества. Каждый прожитый день является сценой, где господствует довольство или болезни, где разыгрываются комедии, фарсы или трагедии, dramatis persona которых—«я». И все длится до поры, пока ие опустится занавес. Это «я» является единством. Непрерывность его существования во времени, постоянство его точек зрения, порой в какой-то мере нарушаемое, неповторимая индивидуальность его жизненного опыта — все это объединяется в виде целостной сущности. Несмотря на множество возможных характеристик, эта сущность воспринимает себя как самостоятельное единство. Так рассматривает себя она сама, так же рассматривают ее и окружающие. К ней обращаются как к таковой, называя по имени, на которое она отзывается. Как таковую учитывают ее Закон та Государство. Как она, так и они отождествляют эту единую сущность с определенным телом, которое рассматривается и ею и ими как ее неотъемлемая интегративная часть. Короче, имеется неоспоримая и несомненная убежденность, что она существует как индивидуальность. Грамматическая логика закрепляет это в форме личного местоимения 'единственного числа. Все ее многообразие охватывается и объемлется ое единством.

Примером того, насколько привычно и с какой очевидностью «я» рассматривает себя, именно как себя, служит бинокулярное поле зрения. Наше бинокулярное поле зрения, как показывает анализ, предполагает возможность глядеть как бы одним глазом, расположенным по линии, делящей лицо пополам на уровне корня носа. Глядящий бессознательно принимает, что видит глазом циклопа, центр вращения которого находится в только что упомянутой точке. В пределах соответствующего поля зрения он обретает чувство глубины, бессознательно объединяя изображения точек, фактически фиксированных в отдельности каждым глазом, а также множество гомонимио и гетеропимио перекрещенных изображений. Совмещение всех этих элементов основано на отбрасывании (при подсознательно протекающем алгебраическом суммировании) несовместимостей элементов их восприятий для правого и левого глаза. Единство изображений получается с помощью примирения различий, пусть не чересчур значительных, со стороны воспринимающего «я». Можно привести и другие примеры. Яркость бинокулярного поля зрения едва ли существенно отличается от таковой обоих одинаково освещенных монокулярных полей. Однако количество стимулов, получаемых от обоих глаз, примерно в два раза больше при бинокулярном зрении, чем при монокулярном. Если в случае несложных полей яркость поля зрения одного глаза меньше (но не слишком значительно), чем яркость поля зрения другого глаза, яркость бинокулярного поля зрения оказывается по величине промежуточной между яркостями обоих монокулярных полей. Если разница между яркостями обоих монокулярных полей чересчур велика, возникают чередующиеся колебания, т.е. антагонизм, а не слияние полей в одно бинокулярное поле. Точно также при восприятии света бинокулярная интеграция выражается в воспроизведении промежуточного цветового оттенка: так, например, красная и зеленая почтовые марки бинокулярно синтезируются в блестящий бронзовый тон. Хорошо известны контурные изображения, часто называемые «фигурафон». Если, например, при рассмотрении карнизообразного изображения нависающих образований попытаться рассмотреть это как ряд: восходящих ступеней, характер изображаемого неизменно един: либо это-только картина, либо— только ступени. Значение рисунка никогда пе бывает и тем и другим в одно и то же время. Будь это так, изображение лишилось бы какого бы то пи было смысла. Физическая интеграция находится под определяющим влиянием содержания и значения. Один из первых симптомов у страдающего косоглазием — «двоение» предметов. Ему приходится приучить себя к сознанию, что двоятся не предметы, а двоение происходит в нем самом, в его видящем «я». Каждое-из двух изображений одного предмета благодаря косоглазию воспринимается в оптической картине вполне убедительно, как отдельное изображение. В первый момент косоглазие остается определяющим фактором, несмотря на самоубеждающую критику в пользу того, что в действительности двух предметов на месте одного не существует. Однако «я» выучивается подавлять одно из двух изображений. Соединение во времени без обязательного пространственного соединения в мозгу является: таким образом элементом синтезирования в сознании. Одновременность сама по себе обеспечит интеллектуальное единство. Это похоже на то, как если бы два человека, близкие по характеру и умственному уровню соединили бы свой индивидуальный опыт воедино.

4

Помимо приведенных, остается еще один тип интеграции, требующий рассмотрения, хотя стремление связать его с нервной системой может вызвать возражения. Интеграция проявлялась в работе двух основных и в известном смысле дополняющих одна другую систем организма. Физико-химическая система (или для краткости — физическая) обеспечивает единство живой машины, без какового последняя являлась бы простым сочетанием сосуществующих органов. Система психики создает из психических компонентов воспринимающего субъекта думающий и имеющий желания разумный индивид. Хотя наше изложение описывает обе эти системы с их интегративными функциями отдельно одна от другой, в действительности они в значительной степени дополняют одна другую, и жизпь в бесчисленных ее проявлениях использует их одновременно. Нельзя считать, что физическое являлось всякий раз не иначе как физическим или психическое — нечто только психическое. Формальное разделение индивида на две составляющих, которое в нашем описании используется с целью анализа, порождает артефакты, каких не существует в природе.

Для наших целей две схематические составляющие части одной фигуры, которую нага метод разделил, должны быть соединены вместе. Пока

этого не сделано, мы не будем иметь перед собой и подобия совершенного создания рассматриваемого нами типа. Эту интеграцию можно себе представить как последнюю и окончательную интеграцию.

Однако эта интеграция должна преодолеть трудность необычного характера. Ей придется совместить две несовместимости, ей придется объединить две несопоставимые сущности. Так, например, я вижу солнце: глаза, тренированные в известном направлении, улавливают незначительный пучок солнечного излучения, определенного диапазона длины волн,, испущенных солнцем менее 10 минут назад. Это излучение конденсируется в виде круглого пятна на сетчатке и вызывает фотохимическую реакцию, которая в свою очередь возбуждает нервные волокна, передающие-свое возбуждение к определенным частям мозга и в конце концов к коре его. На пути от сетчатки к коре среда, по которой распространяется возбуждение, исключительно нервная. Это значит, что реакция может быть отнесена к категории электрических. Какая-то часть этой электрической реакции, возникшей в глазу, не достигает мозговой коры, но отклоняется на побочный путь по нервным волокнам, переключающим ее на небольшую мышцу, которая, сокращаясь, предохраняет сетчатку oт избытка света. Электрический ток, распространяющийся до мышцы, возбуждает ее. Цепь событий, начиная от вступления солнечных лучей в глаз и кончая, с одной стороны, сокращением зрачковой мышцы, а с другой — электрическими явлениями в мозговой коре, является последовательным рядом звеньев в общей цепи физической «причинности», которая благодаря науке становится нам понятной. Зато в другой последовательности событий, которая продолжается или заканчивается реакцией мозговой коры, имеет место комплекс явлений, совершенно для нас неясных, в объяснении которых паука не может нам помочь. Перед нами комплекс-явлений, по-видимому, несопоставимый ни с одним из тех физических событий, которые к этому комплексу приводят. «Я» видит солнце. Оно воспринимает двухразмерный диск определенной яркости, расположенный в небе, которое представляется полем меньшей яркости, имеющим форму уплощенного свода, покрывающего «я», а также сотни других видимых предметов. Что подобная картина в голове не существует, сомнений быть-не может. Зрение наделено замечательным свойством, которое называется проекцией, в форме неоспоримого допущения, что то, что видится, находится на расстоянии от глядящего «я». Уже было достаточно сказано, что в последовательности событий обнаружен этап, где физическое условие в мозгу приводит к проявлениям психическим, которые, однако, ни в какой мере не напоминают о мозге или какой-либо другой части тела. Мы, разумеется, не можем предполагать, что на каком-либо этапе «видение солнца» переходит в некий зрительный «вакуум»; при данных условиях какое-то видение всегда имеет место; точно так же с точки зрения физической: электрические волны из того или иного источника появляются в мозгу практически непрерывно в течение всего дня. Следует, по-видимому, предположить наличие двух непрерывно протекающих последовательных явлений, одно из которых физико-химической, другое психической природы, причем временами между обоими имеет место взаимодействие.

Таково взаимоотношение тело — сознание; трудность его понимания лежит в вопрос© «как?». Что касается выгодности этой взаимосвязи, то она представляется достаточно очевидной, а именно — возможность психического влияния па физический акт. В качестве иллюстрации возьмем пример из повседневной действительности; кусок пищи во рту является причиной движения губ, языка, щек и т.д. Сознательное «я» отдает себе отчет весьма ясно в том, вкусна или не вкусна пища. В первом случае «я» может проглотить пищу, во втором — выбросить. В первом случае язык и глотка проталкивают пищевой комок в пищевод. Проделав это, наше сознающее «я» больше не контролирует движение куска, хотя последний еще находится в зоне действия мышц и нервов и они умело управляются с ним дальше. Сознательное «я», однако, уже потеряло контроль над ним. Даже если кусок окажется ядом, «я» не может непосредственно вмешаться. Таким образом, пищевой комок ускользает от чувственного восприятия в тот момент, когда наш выбор в отношении его становится недейственным. Психическое не сохраняется в условиях, которые делают его неэффективным.

Ниже говорится, что психическое может повысить реактивность физических систем тела. Таким образом, очевидно, что при благоприятных условиях реакция сетчатки может быть обнаружена уже при воздействии всего шести фотонов; а зрительная реакция может обусловить двигательное поведение всего организма. Однако без зрительного восприятия не смогла бы осуществиться и генерализованная реакция. Процесс, посредством которого реакция частного порядка биологически возводится до масштаба общей, некоторые биологи называют усилением. Субстратом усиления является эмоциональное возбуждение. Духовное начало едва ли может выступать в качестве порогового для физического стимула. Но как проявление этого начала возникает эмоциональное возбуждение, и оно уже может завладеть всем организмом. Интенсификация поведения эмоциональным началом весьма частное явление в жизни живого организма. Однажды я имел возможность наблюдать под микроскопом кусающую блоху. Этот акт, рефлекторный или нерефлекторный, казалось, разыгрывался на фоне крайнего эмоционального возбуждения. Отбрасывая лилипутские масштабы явления, наблюдаемую сцену можно было сравнить с списанием крадущегося льва в «Саламбо». Это была мгновенно промелькнувшая картина, говорящая о целом океане эффектов, заполнивших внутренний мир насекомого. Отсюда следует, что по меньшей мере одним из raison d’etre наших психических функций является воздействие па физические акты организма. Значение психического для жизни индивида заключается, по-видимому, в оказании влиянии на физические акты, в соблюдении интересов самосохранения — стремления, присущего организму. Следовательно, психика обеспечивает более полное соблюдение основных принципов существования, заложенных в живом организме.

Если сегодня подвергнуть это положение внимательному рассмотрению, являются странные на первый взгляд обстоятельства. Мы понимаем, что свойственный организму с незапамятных времен принцип самосохранения как бы отменяется «новым порядком вещей»; новые формы существования отрицают формы, предшествующие им; на горизонте появляются новые моральные ценности. Возникает принцип альтруизма. Намечается крупное противоречие в виде поощрения поведения, движимого любовью к ближнему до степени пожертвования жизнью собственного «я» ради жизни другого «я». Солдат отдает свою жизнь ради жизни других. Этот новый дух, по-видимому, в значительной мере соответствует развитию человека на нашей планете. Лорд Актон намеревался создать «Историю Свободы», между тем не менее стоящим было бы создание «Истории Альтруизма». Это может быть сочтено отходом от физиологии, однако я не думаю, что это так. В книге «Град Божий» св. Августина содержится немало физиологии. В той мере, в какой физиология включает в себя человека как физиологический фактор на нашей планете, это противоречие, главным действующим лицом которого он является, не лежит вне границ физиологической науки.

Признавая, что биологическая функция связи психического и физического заключается в расширении физических возможностей организма, следует далее ответить на вопрос, каким образом осуществляется иодчит нение физических действий организма психике. Этот вопрос лишь частично может быть задан в обратном смысле, так как только некоторый ор* ганизмы наделены психическими компонентами. У тех, которые им наделены, однако, совершенно очевидно, что телесно-духовная связь обеспечивает в физическом мире физические возможности для выражения психического содержания.

У всех организмов, в которых физическое и психическое сосуществуют, каждое из двух достигает своих целей только благодаря contact utile между ними. И эта связь может выступить в качестве окончательной и высшей интеграции, завершающей и формирующей индивидуальность организма. Однако вопрос, как осуществляется эта связь, остается нерешенным; он остается там же, где Аристотель оставил его более чем 2000 лет тому назад. «Есть, однако, одно своеобразное несоответствие, которое нам следует отметить как характерное для этой и многих других психологических теорий. Они помещают душу в теле и соединяют ее с телом, пе пытаясь вместе с тем определить причину этого соединения пли телесные условия, в которых оно возникает. Однако именно это, по-видимому, и является основным вопросом». Вместо того чтобы, как это обычно делается в физиологии, не упоминать об этом пункте вовсе, нам казалось более правильным привлечь внимание к нему, используя экспериментальные наблюдения, проведенные в последней главе этой книги.

Можно избежать обсуждения этой связи между двумя несоизмеримыми факторами, однако лишь ценой принятия одной из двух других точек зрения. Если, например, мы будем исходить из представления психического «я», продвигаясь оттуда к его предполагаемому представлению о мире, включая сюда и представление о теле, все построение становится умозрительным и несовместимость телесного и душевного отпадает. «Я» и его мир в этом случае едины по своей природе. Или же, учитывая, что здравый смысл, а также физика и химия, изучающие наше тело и окружающий его космос, сводят все это к единому фактору «энергии», мы можем предполагать, что наша способность мыслить представляет собой нечто вроде выделения этой «энергии». В этом случае несоответствие тело — душа также исчезает, ибо оба они стали формами «энергии», хотя в этом последнем случае это произошло благодаря допущению, которое, по-видимому, для многих является неоправданным.

Касаясь этих двух точек зрения, Рамон-и-Кахал сообщает, что в течение определенного времени он являлся ревностным сторонником первого взгляда, но отмечает далее, что в его практической деятельности приверженность к одной или другой точке зрения не имела равно никакого значения. Я сказал бы, что точка зрения Беркли лишила бы «изюминки» реальную действительность. Равным образом мне трудно себе представить, что достижения Древнего Рима возникли из подобной доктрины.

То мнение, что наша личность, может быть, составляется из двух основных элементов, не заключает в себе, на мой взгляд, больше вероятности, чем допущение, что она зиждется только на одном начале.