По словам прусского генерала Карла фон Клаузевица, международный кризис, подобно войне, «область неопределенности… скрытая в тумане большей или меньшей неопределенности». И в этом тумане неопределенности требуется обширный интеллект, «чтобы выяснить истину с помощью инстинктивных суждений» [1].
Внешняя политика – полная противоположность всеобъемлющему знанию. Даже при наличии лучших шпионов, специалистов по региону и спутникового наблюдения остается существенная темная зона, образованная не только отсутствием информации, но и ее избытком, что в результате приводит к путанице и неразберихе. Инстинктивное суждение имеет жизненно важное значение. Президент или вождь могут быть интеллектуально слабы, но при этом демонстрировать здравые суждения. Макиавелли, перефразируя Цицерона, объясняет, что рядовой человек, который ценит свободу, часто способен распознать истину [2]. Таким человеком был Рональд Рейган [3]. Рейган, подобно Гарри Трумэну, был гораздо более начитан, чем многие думают (Трумэн брал с собой в поездки Плутарха), но обоим не хватало интеллектуальных притязаний и научной подготовки, и политические элиты относились к ним с пренебрежением.
Государственный секретарь или министр иностранных дел должны преобразовать президентские импульсы в сложное представление. Это требует интеллектуальной выдержанности, чему очень способствует литература, поскольку к личному опыту добавляет проницательность лучших умов. Например, Клаузевиц, образец сведений о войне и стратегии для читателей XIX и XX вв., с головой погружался в романтические пьесы и поэзию Фридриха фон Шиллера и нравственную философию Иммануила Канта [4].
Если литература – молчаливый ресурс для государственных деятелей, то нет литературы, более соответствующей нашим целям, чем античные классики, писавшие о войне и политике, которые обеспечивают эмоциональную отстраненность от современности, что особенно важно в эпоху медиа, когда слишком многие из нас становятся заложниками момента, одержимыми новейшими событиями или опросами общественного мнения до такой степени, что прошлое с его уроками, кажется, перестает существовать.
Чем сильнее пренебрежение историей, тем больше заблуждений относительно будущего. Надежды на то, что обширная многонациональная Россия, слабо испытавшая на себе влияние Просвещения, совершит благополучный переход к демократии, сопоставимый с тем, что произошел в маленькой мононациональной Польше, пропитанной традициями Центральной Европы, продемонстрировали пренебрежение историей и географией России; призыв к быстрому переходу к демократии в Китае не учитывает насилия и волнений, которые возникали, когда рушились предыдущие китайские династии, а также неустойчивое состояние демократии в местах со слабыми государственными институтами, с небольшим или отсутствующим средним классом и этническими разногласиями.
Классика помогает противостоять этой исторической амнезии. Макиавелли пишет:
Желающий узнать, что будет, должен учитывать то, что было. Все, что происходит в этом мире в каждую эпоху, уже происходило в древности… поскольку эти действия совершались людьми, испытывающими и всегда испытывавшими одни и те же страсти, которые неизбежно должны приводить к одинаковым результатам [5].
Конфуций выражается проще:
Испытывая любовь к правде, я восхищаюсь древностью [6].
Читать выдающихся мыслителей языческой древности – значит находить необычные связи, точность анализа и единодушие взглядов, выраженных разными способами. Политическая философия имеет четкое преимущество, поскольку просчеты в Античности могут привести к болезненным результатам. Это справедливо не только в отношении мудрецов Древней Греции и Древнего Рима, но и Древнего Китая.
Средиземноморская и китайская цивилизации возникли почти одновременно, и ни одна из них на протяжении тысяч лет не подозревала о другой, словно разумная жизнь, существующая где-то в Галактике и проходящая через страдания, смутно напоминающие наши собственные; обеим суждено было встретиться в эпоху развитых технологий. В конце III в. до н. э., в период расцвета Римской республики, когда Рим и Карфаген вели две Пунические войны, Сражающиеся царства Китая сливались в империю Хань. Образование империи Хань положило конец процессу, при котором сильные китайские царства покоряли более слабые, а на их место затем приходили еще более сильные. Несмотря на периоды анархии, феодализм в Китае постепенно уступал место зачаточной бюрократии. Говоря кратко, несмотря на различия между средиземноморской и китайской цивилизациями, разделение народов, населяющих Китай, на различные группы и государства, вело, как и в Средиземноморье, к войнам, завоеваниям и торжеству политики силы, поэтому древние философы Китая, Греции и Рима приходили к сходным выводам о характере человеческой природы.
Вероятно, нет философских трактатов, в которых знания и опыт изложены в более концентрированной форме, чем в «Искусстве войны» Сунь-цзы. Если моральные принципы Черчилля сосредоточены в его расчетливости, Ливия – в патриотизме, то моральный принцип Сунь-цзы – честь воина, и самый уважаемый воин настолько велик в политической сфере, что он может избежать военных действий.
Жизнь Сунь-цзы не подтверждена ни одним историческим фактом [7]. Вероятно, он был министром двора в IV в. до н. э., а возможно, его вообще не существовало как отдельной личности. «Искусство войны» может представлять собой коллективную мудрость многих людей, переживших хаотичный период Сражающихся царств до относительной стабильности, наступившей в конце III в. до н. э. с образованием империи Хань. Как бы то ни было, «Искусство войны» – не столько учебник тактики и стратегии боевых действий, сколько философский трактат автора, который лично знает, что такое война, ненавидит ее, но признает ее прискорбную необходимость время от времени.
В войнах периода Сражающихся царств принимали участие лучники, колесницы и пехота, которая формировала цепи протяженностью в сотни километров через горы и болота. В кампаниях были задействованы десятки тысяч человек, как рекрутов, так и профессиональных воинов. Страдания были невероятные. Так что если некоторые из советов Сунь-цзы, особенно насчет шпионов, выглядят экстремизмом, то это потому, что он по опыту знает – экстремальные меры зачастую необходимы для предотвращения войны без потери чести.
Сунь-цзы объясняет, что «великий государь» никогда не принимает участие в битве, потому что начало войны означает политическую ошибку. Война, как повторил Клаузевиц через 2300 лет после Сунь-цзы, нежелательное, но иногда необходимое продолжение политики. Сунь-цзы отмечает, что лучший способ избежать войны – насильственного следствия политической ошибки – это мыслить стратегически. Стратегическое преследование собственных интересов – не холодная и аморальная псевдонаука, но акт нравственности со стороны тех, кто знаком с ужасами войны и ищет способы избежать их.
Полководец, который «планирует и высчитывает, как голодный человек», может избежать войны, пишет Сунь-цзы. Если бы президент Билл Клинтон, к примеру, сосредоточился на Косове за несколько месяцев до начала нанесения авиаударов силами НАТО весной 1999 г. с такой же интенсивностью, какую он демонстрировал уже во время войны, он мог бы вообще избежать начала военных действий. Если бы президент Джордж Буш более эффективно сосредоточился на Ираке за несколько месяцев до вторжения Саддама Хусейна в Кувейт в августе 1990 г., ему тоже могло бы не понадобиться прибегать к военным действиям.
Сунь-цзы, соглашаясь с Конфуцием, утверждает, что настоящий командующий никогда не поддается общественному мнению, ибо честь может стать противоположностью славе и популярности [8]. Плутарх, который считал «популярность» и «тиранию» «одной и той же ошибкой», намекал, что одно проистекает из другого [9]. Сунь-цзы говорит, что доблестный полководец – тот, кто наступает без мысли о завоевании личной славы и отступает «несмотря на определенное наказание», если это в интересах его армии и народа. В 1920-х гг. Мустафа Кемаль Ататюрк, возрождая турецкое государство на развалинах Османской империи, бросал свою армию в наступление вопреки огромным сложностям и при значительной угрозе для собственной жизни. В 1930-х гг. он отказался от притязаний на нефтеносные территории Ирака ради стабильности в регионе. Сунь-цзы высоко оценил бы такой поступок.
Сунь-цзы одобряет любого рода обман, если это необходимо для обретения стратегического преимущества ради того, чтобы избежать войны. А поскольку это требует умения заглянуть вперед, он делает особый акцент на шпионах:
Знание наперед нельзя получить от богов и демонов… Знание положения противника можно получить лишь от людей. <…> Только просвещенные государи и мудрые полководцы умеют делать своими шпионами людей высокого ума и этим способом непременно совершают великие дела [10].
Хорошие шпионы предотвращают кровопролитие, говорит Сунь-цзы. Обществу, подобному нашему, где к шпионажу часто относятся с презрением, из-за чего не удается привлечь лучших людей к профессии разведчика, суждено периодически ввязываться в необязательные войны. Ирония судьбы поколения, появившегося на свет после Второй мировой войны (и медиа, которые отражают его ценности), в том, что оно провозглашает эпоху прав человека и одновременно осуждает профессию, представители которой во все времена заранее предупреждали о грядущих серьезных нарушениях прав человека.
Сыма Цянь, историограф династий Цинь и Хань, живший во II–I вв. до н. э. (через двести лет после Сунь-цзы), также одобряет обман, чтобы избежать кровопролития. «Великие действия не терпят мелочных колебаний, истинное мужество не затрудняет себя щепетильностью, – пишет он. – Тот, кто заботится о малом и забывает о великом, наверняка заплатит за это позже» [11]. Шпионы по необходимости общаются с низкой, аморальной публикой. Если вы хотите проникнуть в банду колумбийских наркоторговцев, вам нужно время, чтобы завербовать бандитов. Приличные люди будут просто неестественны в такой криминальной среде. Работа разведчика требует многих лет тяжелого труда, зачастую – высокого личного риска, чтобы получить хотя бы малейшие результаты. О крупных успехах не сообщают, чтобы не подвергать опасности тех, кто их добился. Сбор разведывательных данных составил значительную часть успеха Запада в холодной войне. Если медиа разоблачают мелкие грехи, игнорируя крупные, но невидимые достижения наших агентств национальной безопасности, они нарушают заповеди Сунь-цзы и Сыма Цяня.
Сунь-цзы и Сыма Цянь пишут так, словно лично пережили тяжкие страдания и готовы зайти очень далеко, чтобы предотвратить их повторение. Моральная ответственность за последствия – то, что находит отклик и у древних греков и римлян, и у Макиавелли и Черчилля.
Китайская философия сочетает в себе холодное, нравственно отстраненное наблюдение с нравственной ответственностью. Греческая философия отличается тем же.
Описание Геродотом войн между Грецией и Персией в начале V в. до н. э. обычно не содержит оценочных суждений. Он «имеет дело с поступками людей и смотрит на них как на поразительные откровения, как натуралист отмечает планеты и звезды, времена года и погоду» [12]. Геродоту, который много путешествовал по Средиземноморью и Ближнему Востоку, люди могли представляться мышами в клетке. Его отстраненное любопытство помогает объяснить вневременную притягательность его описаний. Победа Греции над Персией, описанная Геродотом, трагически привела к конфликту между самими греческими городами-государствами, который стал известен как Пелопоннесская война. Эту войну описал Фукидид. Он родился около 460 г. до н. э. и был на поколение моложе Геродота.
Фукидид вырос в богатой и влиятельной семье. Его отец владел обширными золотыми приисками во Фракии, на севере Греции. Обладая поместьями и политическими связями во Фракии и Афинах, Фукидид сумел приобрести всесторонние знания о Греции и завести контакты с людьми, определявшими ход истории его времени. В 430 г. до н. э. Фукидид был в Афинах, когда разразилась эпидемия чумы. Он тоже заболел, но выжил. В 424 г. до н. э. он был избран, наряду с другим полководцем, Эвклесом, для защиты Фракии от войск Спарты. В ноябре того же года Эвклес находился во фракийском Амфиполе, когда спартанцы в снежную бурю предприняли неожиданную атаку на город. Фукидид со своей эскадрой был у острова Фасос и не смог вовремя вернуться, чтобы спасти город. Захват Амфиполя стал шоком для афинян. Разумеется, вся вина была возложена на Фукидида, и он был вынужден отправиться в изгнание.
Следующие два десятилетия Фукидид делил время между жизнью в своем фракийском поместье и путешествиями по Пелопоннесу, находившемуся под контролем Спарты. «Пелопоннесская война» Фукидида – труд не просто военного историка, но человека, который не понаслышке знаком с болезнями, сражениями, политическим унижением и общался с участниками конфликта с обеих сторон.
«Пелопоннесская война» может считаться плодотворным трудом по теории международных отношений всех времен. Это первая работа, которая ввела в политический дискурс понятие всеобъемлющего прагматизма. Идеи Фукидида развивали такие авторы, как Гоббс, Гамильтон, Клаузевиц, а в нашу эпоху – Ганс Моргентау, Джордж Кеннан и Генри Киссинджер. В отличие от Сунь-цзы и Сыма Цяня, труды которых полны максимами, Фукидид – военный, чья философия возникает естественным образом из описания насильственных событий. Фукидид настойчиво проводит мысль о том, что людьми движут своекорыстные интересы. Это может кому-то показаться оскорбительным, однако его замечание о том, что мысль о собственной выгоде порождает усилия, а усилия – возможность выбора, делает написанную 2400 лет назад историю Пелопоннесской войны хорошим средством для нейтрализации вредного воздействия экстремального фатализма, составляющего основу как марксизма, так и средневекового христианства [13].
Война между Афинами и Спартой, тема «Пелопоннесской войны», была не просто столкновением между двумя городами-государствами. И Афины и Спарта были свидетелями создания альянсов между многими менее крупными городами-государствами, таких же сложных и трудно поддающихся управлению, как блоки периода холодной войны. В 5-й книге – повествовании о «мире, который рухнул», – Фукидид демонстрирует, что в Античности искусство принятия решений требовало учета переменных, не менее многочисленных и сложных, чем те, с которыми приходится иметь дело любому американскому президенту [14].
В 421 г. до н. э. Афины и Спарта заключили мирный договор. Спарта хотела получить передышку от войны с Афинами, чтобы оказать военное давление на Аргос и его ближайших соседей на Пелопоннесе, в южной части материковой Греции. Но союзники Спарты во Фракии и Халкидиках (на севере Греции) отказались становиться подданными Афин, что было одним из условий договора. Тем временем на Пелопоннесе крупный город-государство Коринф заключил союз с Аргосом, чтобы не допустить господства Спарты в регионе. В Центральном Пелопоннесе город-государство Мантинея, недавно покоривший ряд мелких городов, присоединился к Коринфу и Аргосу ради защиты новой мини-империи от Спарты. Вскоре к антиспартанскому альянсу примкнули Халкидики. А Беотия и Мегара, опасаясь демократических Афин, пришли на помощь Спарте. Спарте нужна была помощь Беотии, чтобы захватить Панакт, город рядом с Афинами, который спартанцы надеялись обменять с Афинами на Пилос в Пелопоннесе. Время шло, к власти в Спарте и Афинах приходили другие люди, которые не вели переговоров по мирному договору и, следовательно, были менее привязаны к нему. В конце концов договор Спарты с Афинами развалился, и две биполярные державы возобновили войну.
Если предыдущий пассаж кажется крайне запутанным, попробуйте представить себе попытку объяснить запутанность альянсов периода холодной войны читателям XXII в. На самом деле сложность и медлительность транспортной системы Древней Греции делала ее в относительных масштабах огромной как мир. Таким образом, описание Фукидидом откровенных и запутанных вычислений соотношения сил и интересов – вполне приемлемая метафора современной глобальной политики.
Афины и Спарта столкнулись из-за того, что не могли контролировать союзников. По той же причине в 1914 г. в войну вступили Россия, Германия, Франция и Британия. Если бы Черчилль не спас Запад от Гитлера, Первую мировую войну можно было бы рассматривать как начало падения Запада – примерно так же, как Пелопоннесская война положила начало окончательному упадку классической Греции. Военная история Фукидида приводит его к следующим заключениям:
Что бы мы ни думали и ни предрекали, человеческое поведение определяется страхом (phobos), собственной выгодой (kerdos) и честью (doxa) [15]. Эти аспекты человеческой природы становятся причиной войн и нестабильности с учетом antropinon – «человеческого фактора». Человеческий фактор, в свою очередь, приводит к политическим кризисам: когда physis (чистый инстинкт) побеждает nomoi (закон), политика рушится и на ее место приходит анархия [16]. Решение проблемы анархии – не в отрицании страха, собственной выгоды и чести, а в управлении ими ради нравственного результата.
Повествование Фукидида о конфликте между Афинами и Митиленой, городом на острове Лесбос в восточной части Эгейского моря, – образец его трезвого проникновения в особенности человеческого поведения.
Митилена была союзницей Афин в ее войне против Персии. Митиленцы всегда опасались афинян, но персов боялись еще больше. Именно собственная выгода, а не религиозные или патриотические соображения подтолкнули их к союзу с Афинами. На самом деле без войны между Грецией и Персией, которая сделала необходимым объединение греческих городов-государств, союза между Афинами и Митиленой или между Афинами и Спартой могло бы и вообще не быть. Фукидид отмечает, что даже после войны с Персией Спарта удерживалась от проявления насилия, опасаясь военно-морской силы Афин. Но, как только военное положение Афин стало ослабевать, насилие не заставило себя ждать. Так Фукидид внедрил в политическую мысль концепцию баланса сил.
Обращаясь к Спарте за поддержкой против Афин, митиленцы апеллировали не к идеалам спартанцев, а к их собственным интересам. Митиленцы напомнили спартанцам, что их остров занимает стратегически выгодное положение, у них сильный флот и они могут обеспечить спартанцев важной разведывательной информацией о действиях Афин.
Самый суровый пример того, как власть и личная выгода влияют на наши расчеты, показан Фукидидом в так называемом Мелосском диалоге. Мелос – нейтральный остров в центре Эгейского моря, стратегически уязвимый для Афин. Афиняне высаживают войско на остров и грубо заявляют мелосцам:
Вы не хуже нас знаете, что, с тех пор как стоит мир, вопрос права решается только между равными по силам, а в остальных случаях сильные делают то, что могут, а слабые страдают, как должны [17].
Иными словами, поскольку Мелос слаб, с ним можно поступать несправедливо. У Афин не было стратегической необходимости в Мелосе, но они рассматривали его как приз, полагающийся им за то, что они возглавляли войну греческих городов-государств против Персии. Фукидид полагает, что у афинян нет трагического ощущения будущего. Они считают, что их величие продлится вечно, а поэтому верят, что могут действовать безнаказанно. Они не знают страха, что ведет к высокомерию. По Фукидиду, абсолютно аморальная международная политика и непрактична, и неблагоразумна.
Афиняне даже не рассматривают возможность того, что мелосцы будут сражаться. Но это предположение оказывается ошибочным. Между ними начинается продолжительная война, которая заканчивается, когда афиняне – уже после того как мелосцы сдаются – убивают всех мужчин острова, а женщин и детей обращают в рабство. Афиняне ослеплены чрезвычайно высоким мнением о себе, но их мрачная победа над Мелосом – лишь прелюдия к военной катастрофе (сходной с нашей собственной во Вьетнаме), которую потерпят Афины в Сицилии всего три года спустя. Как и во Вьетнаме, афиняне проигнорировали знаки нависшей опасности, даже когда оказались глубоко втянуты в войну:
Нынешнее процветание глубочайшим образом убедило афинян, что ничто не может противостоять им и что они способны достичь всего возможного и невозможного, причем не имеет значения, средствами достаточными или неадекватными. Причина этому – их общий невероятный успех, который заставил их путать свои силы со своими надеждами [18].
«Пелопонесская война» показывает, как власть и влияние сделали афинян нечувствительными к суровым силам человеческой природы, которые скрываются под тонким слоем цивилизации, угрожая их благополучию. Например, в начале войны, после официальных речей на похоронах выдающегося афинского государственного деятеля Перикла, в которых прославлялись добродетели, афиняне своей реакцией «спасайся кто может» на разразившуюся эпидемию продемонстрировали отсутствие оных.
Описание Фукидидом двоемыслия и рассчитанных злодеяний показывает, что тоталитарные болезни XX в. гораздо менее уникальны, чем мы думаем [19]. Нацизм нас шокирует тем, что его преступления совершались в социально и индустриально развитом обществе, где, как считалось, с атавистическими инстинктами было покончено. Но именно табу, наложенное цивилизацией, способно порой воспринимать чувство ненависти как «возрождение мужественности» [20]. Фукидид учит нас, что цивилизация подавляет варварство, но никогда не может уничтожить его [21]. Таким образом, чем о более развитой в социальном и экономическом плане эпохе идет речь, тем важнее для лидеров поддерживать чувство подверженности ошибкам и уязвимости общества – это наилучшая защита от катастрофы.
Центральной для философии Фукидида и Сунь-цзы является идея о том, что война – не отклонение от нормы. Развивая мысли древних греков и китайцев, французский философ середины XX в. Раймон Арон и его испанский современник Хосе Ортега-и-Гассет отмечали, что война неотъемлема от разделения человечества на государства и другие объединения [22]. Независимость и альянсы возникают не в пустоте. Они возникают из-за различий. Антоним слову «война» в китайском языке – an, обычно переводимый как «мир», – на самом деле означает «стабильность» [23]. Таким образом, как отмечает Арон, притом что наши идеалы обычно миролюбивы, история не обходится без насилия [24]. Хотя это и должно быть очевидно, имеет смысл повторить, учитывая триумфалистский тон общественного дискурса, возникший после холодной войны. Каким-то образом развал чрезмерно централизованного советского государства и вывод советской армии из Центральной Европы не расценивается как возвращение к более нормальному состоянию конфликта, а приветствуется как свидетельство скорого распространения гражданского общества по всему миру.
Поскольку человечество, как показывает Фукидид, разведено на группы, которые находятся в нескончаемой конкуренции друг с другом, центральной характеристикой любого государства является его маневренность: очень редко то или иное государство можно оценить только в понятиях добра или зла. На самом деле государства в своих нескончаемых поисках преимущества имеют тенденцию в какое-то время творить добро, в какое-то – зло или добро в одних аспектах и зло в других. Вот почему термин «ненадежное государство», пусть и в некоторых случаях оправданный, способен также выявить идеалистические иллюзии того, кто его употребляет: он неправильно оценивает природу самого государства.
Признавая, что добро и зло часто является ложной дихотомией применительно к государствам, Раймон Арон пишет (вновь вторя Фукидиду и Сунь-цзы), что критика идеализма «не только прагматична, но и нравственна», потому что «идеалистическая дипломатия слишком часто соскальзывает в фанатизм» [25]. Действительно, как показывает Фукидид, признание мира, в котором господствует языческое представление о собственной выгоде, делает более успешным государственное управление: оно снимает иллюзии и сокращает масштаб ошибок. Исторически обоснованный либерализм признаёт, что свобода рождается не из абстрактных суждений, нравственных или нет, а из трудного политического выбора, который делают лидеры, руководствуясь собственными интересами. Как отмечает датский классицист и историк Дэвид Гресс, свобода возникала на Западе прежде всего потому, что служила интересам власти [26].