Замечание Макиавелли о предвидении беды подводит нас к одному из самых болезненных вопросов в международных отношениях: когда война, злодейство или другая опасность становятся предсказуемыми?
Полибий, писавший во II в. до н. э., полагал, что истоки войны Александра Великого против Персии в 333 г. до н. э. следует искать десятилетиями раньше, еще при жизни Филиппа II, отца Александра. Поскольку Полибий сам был государственным деятелем и имел доступ к обширным материалам, он объяснял, что «причина возникает первой в данной цепи событий, а начало – последним» [1]. Под «причиной» он понимает условия, «которые заранее влияют на наши цели и решения», а под «началом» – только непосредственные действия, которые провоцируют катаклизм.
Так, решения, принятые югославским руководством в конце 1980-х – начале 1990-х гг., были просто «началом» недавней войны, а не причиной. Причина может крыться в гражданской войне, которая вспыхнула в Югославии во время Второй мировой войны или, более вероятно, в начале 1980-х гг., когда разваливающаяся экономика, разлагающиеся структуры безопасности времен холодной войны и восстания этнических албанцев против сербов в Косове в сумме обострили этнические противоречия и создали благоприятные условия для эскалации насилия.
Благоприятные условия означают не неизбежность, а лишь значительную возможность, если политики игнорируют очевидное. Югославия была не настолько непроницаема или сложна, чтобы Маргарет Тэтчер не могла остановить распространение войны на территорию Боснии сердитым шлепком своей сумочки на любом из нескольких совещаний НАТО в 1991-м или в начале 1992 г., если бы еще была премьер-министром.
Поскольку раннее предупреждение – sine qua non предотвращения кризиса и поскольку конкретные обстоятельства, а именно переворот в Консервативной партии, приведший к отстранению Тэтчер от власти в 1990 г., предсказать было невозможно, международная политика должна быть искусством целенаправленного сбора той информации, которую можно предвидеть, чтобы создать схему, пусть и нечеткую, будущих событий. Таков урок предвидения беды Макиавелли.
Предвидеть можно то, что изменяется медленно или совсем не изменяется: климат, ресурсную базу, темпы урбанизации, межэтнические отношения, силу среднего класса и т. п. Одна из причин, по которым ООН продолжает отслеживать уровень грамотности и уровень рождаемости, а затем в соответствии с этими показателями классифицирует государства в «Индексе человеческого развития», в том, что они наглядны для настоящего и полезны для будущего.
Отмена второго тура выборов в Алжире в январе 1992 г. стала не «причиной» исламского терроризма и гражданских конфликтов в этой стране, а просто «началом». Среди причин можно назвать поразительно высокий уровень роста населения и урбанизации в десятилетия, предшествующие 1992 г., в результате чего огромные массы разочарованных безработных молодых людей ринулись в города и пригородные поселки [2]. В современной обезличенной городской обстановке произошло и обновление ислама в сторону идеологической жесткости, которой не было в деревнях. Эти обстоятельства вполне могли бы послужить политикам предупреждением о нарастающей тенденции к конфликту.
Аналитик, полагающийся исключительно на исторические, культурные и географические факторы, мог за десять лет до падения Берлинской стены в 1989 г. предсказать состояние стран Варшавского договора к этому моменту. До Второй мировой войны и завоевания Восточной Европы Красной армией протестантско-католические территории Восточной Германии, Польши, Венгрии и Западной Чехословакии (все когда-то входившие в состав обширной империи Габсбургов) имели обширный и энергичный средний класс. Промышленное производство в Западной Чехословакии было сопоставимо с Англией и Бельгией. Совсем иначе было в восточно-православных балканских государствах и в России, веками подавляемых византийским, османским и царским абсолютизмом, в которых средний класс представлял собой редкие вкрапления среди преимущественно сельского населения. Из всех этих бедных стран в самом худшем положении всегда была Россия, коммунизм раздирал ее общество на несколько десятилетий дольше, чем на Балканах, и ее проблемы усугублялись огромными размерами, этническим разнообразием и близостью к еще менее стабильным государствам Азии. Неудивительно, что к 2000 г. уровень экономического развития в странах Восточной Европы оказался примерно таким же, каким был до начала Второй мировой войны, при этом северная, «экс-габсбургская», часть была наиболее процветающей, Балканы отставали, а в наихудшем положении находилась Россия. Хорватия, в соответствии со своей судьбой пограничной территории между Центральной Европой и Балканами, пострадала от волнений на Балканах в 1990-х гг., но сейчас движется к гражданскому обществу быстрее своих южных соседей.
Есть исключения в этой историко-культурной схеме: сербы, которым хуже, чем многим российским городским жителям; этнические венгры-католики в Северной Сербии, которым хуже, чем православным румынам в Бухаресте; и наиболее яркое – Греция, восточно-православное балканское государство, которое располагается выше Польши, Чешской Республики и Венгрии в «Индексе человеческого развития» ООН [3]. Но для того, чтобы Греция избежала коммунизма и экономической отсталости Балканских стран, потребовалась американская поддержка в борьбе против коммунистических повстанцев, за которой последовала финансовая помощь в рамках доктрины Трумэна на сумму 10 миллиардов долларов (в ценах 1940-х гг.) для страны с населением 7,5 миллиона человек и серьезное вмешательство ЦРУ во внутреннюю политику Греции в 1950-х гг.
Выгоды от использования исторических и культурных моделей для прогнозирования будущего очевидны, но не менее очевидны и недостатки. А что, если бы администрация Трумэна бросила Грецию? В конце 1940-х гг. восточно-православная Греция была экономически отсталой страной, без традиционного среднего класса, раздираемой гражданскими волнениями, не затронутой западным Просвещением и географически и духовно более близкой к России, нежели к Западу. История и география явно свидетельствовали, что помогать Греции – пропащее дело. Однако это произошло. И как бы дорого ни обошлось американское вмешательство в судьбу Греции, оно оказалось дешевле по сравнению со стоимостью американских расходов на оборону и человеческими страданиями, если бы в 1949 г. Греция стала сателлитом Советского Союза.
Распад СССР – еще один аргумент против того, что Исайя Берлин отвергает как «историческую неизбежность» [4]. Сколь бы немощной ни была советская система, процесс быстрого развала континентальной империи без внешнего вмешательства, без участия чужеземных армий имеет очень мало прецедентов в истории. Это стало тем самым драматичным, непредвиденным итогом холодной войны, который дал возможность одному из коллег Берлина заявить: «У «неизбежности» весьма непривлекательная репутация» [5]. Сильный аргумент против неизбежности – грандиозный труд «Ши цзи», «Исторические записки» Сыма Цяня, древнекитайского Фукидида, чья история династий Цинь и Хань содержит много сюжетов наподобие этого:
Чэнь Шэ, родившийся в скромной хижине с маленькими оконцами и дверью из прутьев, поденный рабочий в полях и гарнизонный рекрут, чьи способности были даже ниже средних… возглавил группу из нескольких сотен бедных, слабых солдат в восстании против Цинь… импровизированное оружие из мотыг и кольев не могло сравниться с остротой копий и боевых пик; его небольшой отряд гарнизонных рекрутов был ничто по сравнению с армиями девяти государств. <…> Цинь [было] великим царством и на протяжении ста лет заставляло восемь древних провинций платить дань двору. Однако, после того как оно стало владыкой шести направлений… один простой человек [Чэнь Шэ] восстал против него, и все его семь родовых храмов рухнули… [6]
Если бы действительно можно было увидеть будущее, то политология пользовалась бы бульшим уважением, чем сейчас, и детерминизм, учение о том, что исторические, культурные, экономические и прочие предшествующие силы определяют будущее как отдельных личностей, так и государств, не обладал бы такой сомнительной репутацией. Фатализм редко помогал выигрывать битвы, и победы на полях сражений вопреки всем правилам регулярно изменяли ход истории. «Одна из извечных слабостей человечества, – писал покойный британский историк Арнольд Тойби, – приписывать свои собственные неудачи силам, которые ему совершенно неподвластны» [7]. Великий лидер должен быть в известной степени идеалистом и осознавать свои возможности. «Государь» Макиавелли читается до сих пор отчасти потому, что это полезное наставление тем, кто не готов смириться с судьбой и нуждается в предельно искусных способах победить более могущественные силы.
Однако из этого едва ли следует, что политики должны игнорировать все факторы, объективные и субъективные, которые могут предупредить о кризисе и помочь избежать его.
Споры о детерминизме ведутся с тех пор, как греческие стоики определили два внешне противоречивых фактора: нравственную ответственность личности и «причинность», идею о том, что наши действия – неизбежный результат цепи предшествующих событий [8]. Именно против детерминизма средневековой католической церкви, которая утверждала, что у истории есть единое направление и цель, яростно выступал Макиавелли. История XX в. превращает детерминизм в самую существенную философскую проблему, с которой сталкиваются политики, поскольку за заблуждениями марксизма и прочими глупостями лежит коренная ошибка – слишком буквалистский перенос уроков прошлого в будущее.
Марксизм – классический пример детерминистской философии, но детерминизм также сыграл свою роль в политике умиротворения нацистской Германии в 1930-х гг. Умиротворение обнажило опасность фетишизации силы – у кого она есть и у кого ее нет, – что ставит человека перед трудным выбором – необходимостью либо овладеть силой, либо подчиниться ей. К примеру, издатель лондонской Times Джеффри Доусон, сторонник умиротворения, задавался вопросом: «Если немцы так могущественны, как говорят, не стоит ли нам договориться с ними?» [9]. Чемберлен считал, что перевооружение Германии – вызывающий тревогу, но неизбежный результат ее промышленной мощи, значительного и динамичного населения и стратегического расположения в центре Европы. Таким образом, нацистского лидера остановить невозможно.
В отличие от респектабельного и честного Чемберлена Черчилль был пьяницей и окружал себя «толпой непристойных roués» [10]. Именно такая личность, изменчивая и властолюбивая, оказалась противоядием фатализму Чемберлена. Восторженно-сентиментальное отношение Черчилля к Британской империи не позволяло ему представить исход, на который не мог бы повлиять британский премьер-министр. Таким образом, он понял алогичность отношения Чемберлена к Гитлеру, что свело к нулю влияние самого Чемберлена.
Черчилль по натуре был плюралистом: он верил во взаимодействие многих факторов (особенно в его собственных действиях) и в то, что ни один из них не может определить будущее. Подобно Рональду Рейгану, еще одному лидеру, который оказался более проницательным, чем его косные чиновники из министерства иностранных дел, относившиеся к нему с пренебрежением, Черчилль был одарен нравственной страстью – «чистой ненавистью», – которая оказалась более эффективной, чем прагматизм и фатализм Чемберлена [11]. Фраза из инаугурационной речи Рейгана могла бы быть цитатой из Черчилля: «Я не верю, что судьба накажет нас за наши действия. Я верю, что судьба накажет нас за наше бездействие».
Рейгану в 1980-х гг. могло бы показаться абсурдным утверждение, что холодная война не вечна и что Берлинская стена рухнет. Рейган, таким образом, демонстрировал другую особенность детерминизма: чрезмерный рационализм, недостаток, к которому наиболее склонны политические аналитики и прочие эксперты. Обычный рационально мыслящий человек никогда бы не бросил вызов Гитлеру так, как Черчилль.
Если Черчилль и Рейган демонстрировали стратегическую и нравственную решительность вопреки существенным трудностям, то в 1993 г. президент Клинтон, судя по всему, проявил фатализм сторонников умиротворения, не решившись на интервенцию в бывшую Югославию для предотвращения военных преступлений боснийских сербов против боснийских мусульман.
Наиболее жесткая критика невмешательства Клинтона в события в Боснии прозвучала со стороны поклонников Исайи Берлина, чья защита права личности бороться против великой несправедливости и исторических, культурных и географических ограничений звучала постоянным рефреном во время дебатов по Боснии. Берлин и Черчилль ненавидели детерминизм, однако в географической и культурной картине Судана, нарисованной Черчиллем в «Войне на реке», детерминизм виден невооруженным взглядом. Для уяснения различий между тревожным предчувствием, что разумно, и детерминизмом, который зачастую лишен этого свойства, необходимо объяснение этого явного противоречия.
В разгар холодной войны, когда общественные науки были на подъеме и обещали найти решение всех проблем, как только будет собрано достаточно данных о характере человеческого поведения, в то время, когда многие ученые с презрением отвергали буржуазные ценности во имя утопий марксистского толка и объявляли людей «политическими животными», Исайя Берлин, который жил и преподавал в Оксфорде, выступал в защиту буржуазного прагматизма, отдавал предпочтение «умеренным компромиссам» перед политическими экспериментами, сомневался в ценностях общественных наук и скептически оценивал пользу от участия в политической жизни [12]. Он олицетворяет собой скептицизм и интеллектуальное мужество, к которому должны стремиться все государственные деятели.
Свои аргументы против детерминизма Берлин суммировал в лекции, прочитанной в 1953 г. и опубликованной в следующем году под названием «Историческая неизбежность». В ней он охарактеризовал как безнравственное и трусливое убеждение в том, что нашу жизнь определяют мощные объективные силы, такие как биология, география, окружающая среда, законы экономики и этнические особенности [13]. Берлин упрекает Тойнби и Эдварда Гиббона за их представление о «нациях» и «цивилизациях» как о чем-то «более конкретном», чем отдельные личности, которые их составляют, и за мысль о том, что такие абстракции, как «традиция» и «история», «мудрее, чем мы». Михаил Игнатьев, биограф Берлина, пишет:
Суть его нравственного мировоззрения заключается в яростном неприятии попыток отрицать право человека на нравственный суверенитет. Коммунизм и фашизм одинаково виновны в том, каким образом они намеревались вербовать своих приверженцев и ликвидировать своих противников [14].
География, групповые характеристики и т. д. влияют, но не определяют нашу жизнь; индивидуумы более конкретны, чем нации, к которым они принадлежат; и если история порой может оказаться мудрее нас, мы не в состоянии понять ее направление, хотя политики должны использовать все имеющиеся в их распоряжении средства, чтобы предвидеть события. Притом что эти идеи кажутся самоочевидными, в том научном мире, в котором обитал Исайя Берлин, страдающем от приступов марксизма и прочих причуд общественных наук, требовалось мужество, чтобы отстаивать их.
Сегодня марксизм и фашизм, против которых были направлены атаки Берлина, побеждены. Но другие детерминистские идеологии, как, например, радикальный ислам или слепая вера в технологии, будут развиваться и дальше, вот почему я убежден, что антитоталитарные труды Исайи Берлина надолго переживут XX в. Тем не менее современные проблемы международной политики не могут быть решены без учета определенных экологических, демографических, исторических обстоятельств и прочих факторов, которые Берлин в своей кавалерийской атаке на все формы детерминизма на первый взгляд, кажется, отрицает.
Перефразируя немецкого философа Иммануила Канта, Берлин говорит, что детерминизм несовместим с нравственностью, потому что только тех, «кто является подлинными авторами своих собственных поступков… можно хвалить или порицать за то, что они делают» [15]. Он не говорит, что экологические, демографические и исторические обстоятельства не имеют значения или что они не влияют на индивидуальный выбор. Он говорит о том, что, за этим единственным исключением, в конечном счете все мы – журналисты, государственные деятели, воинственные вожди этнических меньшинств и т. п. – должны нести моральную ответственность за свои действия вне зависимости от того, под влиянием каких внешних сил находились. Признавая влияние окружающей среды на действия и стремления, Берлин пишет:
От людей, которые живут в условиях недостатка пищи, тепла, крова и минимальной степени безопасности, очень трудно ожидать, что они будут озабочены свободой прессы или свободой контрактов [16].
Прогнозирование на основе уровня рождаемости или урбанизации ставит групповое поведение выше индивидуального выбора и целиком и полностью опирается на биологический детерминизм: реакция приматов на стресс от перенаселения. Это справедливо, к примеру, для предсказания массовых волнений в Руанде до 1994 г., основанного на снижении плодородия почвы, резком росте населения (средняя руандийская женщина беременеет восемь раз на протяжении жизни) и данных о крупномасштабной резне на этнической почве в 1960–1970-х гг. [17]. Предсказание насилия не делает его неизбежным и даже способно помочь предотвратить его, если официальные лица достаточно серьезно отнесутся к нему и вовремя предпримут соответствующие действия.
Это может показаться повторением очевидного, однако среди журналистов и интеллектуалов существовала тенденция клеймить такие прогнозы как детерминистские просто потому, что они предупреждали о неприятных последствиях.
Армейский аналитический центр в Вашингтоне, собравший впечатляющее досье из материалов, предупреждающих о грядущей нестабильности в различных регионах мира, оценивает страны, почти как статистик страхового общества оценивает людей: индивидуальный нравственный выбор имеет очень малое или никакого значения в этом анализе, в то время как огромную роль играют мощные объективные силы – такие как география и история. Методы центра не уникальны для американской армии и разведки. Полагаясь в большой степени на исторические тренды, особенно на тенденцию к этническим конфликтам, ЦРУ предупредило разведывательные службы о возможности начала насильственного конфликта в Югославии за год до того, как он разразился. Это было обоснованное предвидение беды. Осуждая детерминизм, Берлин нигде не говорит, что нам следует игнорировать очевидные признаки опасности.
Соответственно, когда Черчилль пишет о влиянии географических, климатических и исторических факторов на африканское и арабское население Судана, он далек от фатализма. Он только сообщает о том, что узнал и прочувствовал лично, тем самым показывая, какие невероятные усилия могут потребоваться, чтобы изменить положение вещей.
Такая откровенность абсолютно необходима. Относиться к каждой стране и каждому кризису как к «чистой анкете», полной обнадеживающих возможностей, опасно. То, что достижимо в одном месте, может оказаться невозможным в другом. В этом ключе Раймон Арон пишет о «трезвой этике, коренящейся в справедливости вероятностного детерминизма», потому что «человеческий выбор всегда будет определяться некоторыми ограничениями, например обусловленными наследием прошлого» [18]. Ключевое слово здесь «вероятностный», то есть ограниченный, или сомневающийся, детерминизм, который признает очевидные различия между группами и регионами, но не склонен к чрезмерному упрощению и оставляет открытыми многие возможности. Сильное государственное руководство никогда не делает необдуманно смелые ставки на надежду; оно действует у границ, которые кажутся достижимыми в данной ситуации, поскольку даже самые желаемые ситуации могут привести и к положительным, и к отрицательным результатам.
Таким образом, ответственная внешняя политика требует ограниченной степени детерминизма. Она также требует ограниченного применения умиротворения. Неготовность капитулировать перед тяжелыми нарушениями прав человека может означать направление американского военного контингента для патрулирования не только в Сомали, Гаити, Боснию и Косово, но и в Абхазию, Нагорный Карабах, Кашмир, Руанду, Бурунди, Северо-Восточное Конго, Сьерра-Леоне, Либерию, Анголу и во многие другие места. Создание глобальных стабилизирующих сил Соединенными Штатами и другими государствами под эгидой ООН могло бы сделать частое вмешательство более реальным делом. При этом всегда будут споры о том, где именно вмешиваться, особенно если случаи злодеяний по всему миру, нарастающие по мере роста населения, урбанизации и нехватки ресурсов, будут осложняться этническими конфликтами. Если в каком-то месте нарушения прав человека будут остановлены, международные силы могут оставаться там неопределенное количество времени. Вмешательство, таким образом, даже при наличии воли и человеческих ресурсов, всегда будет выборочным.
Наше чрезмерное внимание к Мюнхенскому соглашению по сравнению с другими случаями попыток умиротворения показывает, насколько избирательно мы всегда оценивали, какие чрезвычайные ситуации важны, а какие – нет. В 1919 г. западные союзники признали незаконное завоевание Японией китайского полуострова Шаньдун. Они умиротворяли Японию и в 1932 г., когда она начала завоевание Маньчжурии. Это привело к тому, что в 1937 г. произошла «бойня при Нанкине», в ходе которой японские солдаты «убили руками» от сорока до шестидесяти тысяч мирных китайских жителей с использованием штыков, пулеметов и керосина [19]. Однако в жарких дискуссиях по поводу Боснии, Руанды и Тимора обычно упоминался именно Мюнхен, а не Нанкин, хотя последний до сих пор остается серьезной нерешенной дипломатической проблемой между Японией и Китаем. Особенность нашей коллективной памяти предполагает, что мы будем также избирательно относиться и к будущим вмешательствам, особенно учитывая ограниченность политических и военных ресурсов и безграничность мира и его сложных проблем.
Мы будем и должны вмешиваться, когда глобальные стратегические интересы пересекаются с нравственностью, как было в 1930-х гг. в Маньчжурии и Центральной Европе и не так давно в Боснии. Но в других случаях решения о вмешательстве США будут обосновываться разнообразными разумными доводами: географическими, историческими и этническими особенностями, сложностью операции, мнением наших союзников и степенью нашей собственной решимости, которая, будучи достаточно высокой, может перевесить все прочие обстоятельства. Создание глобальных стабилизирующих сил расширит масштаб вовлеченности, но не до бесконечности.
Христианство говорит о духовном завоевании мира; греческая трагедия – о столкновении непримиримых начал. Как жестоко, но точно отмечает Макиавелли, прогресс часто строится на страданиях других [20]. Решая, где осуществлять вмешательство, политикам придется учитывать эту жестокую правду. При реализации наших долгосрочных целей нам придется осознать, что если добродетель – это хорошо, то чрезмерная добродетель может быть опасна [21].
Люди и их судьбы всегда имеют значение. Поэтому, если мы будем относиться к этому обобщенно и не вмешиваться, мы окажемся виновны в безразличии, невежестве и политической расчетливости. С другой стороны, мы не можем вести себя как покачивающаяся на волнах канонерка из «Сердца тьмы» Джозефа Конрада, наобум обстреливающая «непроницаемую пустоту» [22].