Спускаясь, я зачем-то считал ступеньки. Рыжее пламя факела выхватывало из тьмы щербатый камень внизу, змеистые трещинки на белёных стенах… а доверху свет не доставал. На триста двенадцатой ступеньке изогнутая винтом лестница кончилась и начался длинный коридор – точно такой же. Гранитные плиты пола, пригнанные друг к другу так, что лезвие ножа не просунуть, белёные стены – хотя какой смысл их белить, если здесь почти всегда тьма?

Нужная мне дверь была в самом дальнем конце, у тупика. Просмоленные дубовые доски обтянуты стальными полосами – не пожалели металла, хотя из каждой такой полосы вполне мог получиться если не двуручный меч, то по крайней мере лёгкая (и куда более удобная в бою) агарянская сабля. Но мало того, что железо – ещё и серебряные бляшки набиты для верности, ну и над косяком – небольшая, почти неразличимая в свете факела икона Георгия Победоносца. Чтобы, значит, остановить нечисть, если даже сталь и серебро ей не помеха.

Я воткнул факел в кольцо, вынул связку ключей, не сразу нашёл нужный. К моему удивлению, замок не задурил, а при первом же повороте без всякого усилия щёлкнул. Тяжёлую дверь надо было толкать внутрь – ведь если её и собрались бы выбить, то уж явно не снаружи.

Внутри я обнаружил сухую тьму, плотную, густую тишину. А нечисти не было. Всего лишь Философ.

Я закрепил факел в таком же кольце, что и с той стороны. Здесь, в тесном пространстве, он казался куда более ярким – во всяком случае, свет достигал до самых дальних углов. Факела хватит часа на два, но мне этого времени более чем достаточно.

– Доброго дня, Философ!

Он пошевелился, встряхнул головой, отгоняя остатки сна, и сел на деревянном топчане, застеленном войлочной подстилкой.

– Наверху день? – осведомился он таким голосом, будто я был школьником, а он – строгим учителем. – Ну в таком случае и тебе доброго дня. Здесь, как понимаешь, времена суток незаметны. Как говорится, счастливые часов не наблюдают.

Сесть тут было некуда – либо на гранитный пол, либо на топчан. Вообще обстановка вполне соответствовала своей задаче: смирить гордыню и повести путём аскезы. Кроме топчана, тут обнаружились ещё широкая жестяная лохань понятного назначения, кувшин с водой и недоеденная миска с похлёбкой. Серебряная, между прочим, миска. Обычному узнику такую давать не следует – и не потому что жирно с него будет, а просто серебро металл мягкий, как нечего делать заточить края о камень пола или стен. А потом, когда откроется дверь – умело метнуть, закрутив на лету, снести стражнику голову… Но тут, во внутренней темнице Защиты, обычных узников не водилось. А колдуну, упырю или одержимому бесом серебряная миска не в радость. Он её и в руки-то взять побоится – обожжётся. Впрочем, Философу, по словам темничных стражей, серебро ничуть не мешало.

Его вообще погубило не серебро – золото.

Я присел на край топчана.

– Меня звать брат Александр, – тратить время на любезности было незачем. – Я старший подьячий Святой Защиты, центральная управа. Мне поручено вести ваше дело, уважаемый Философ. Я давно хотел с вами встретиться, но, – тут пришлось добавить в голос иронии, – обстоятельства как-то не располагали. Полгода уже я за вами гоняюсь, а вы каким-то образом ускользаете. Каким именно образом – это нам с вами ещё предстоит обсудить. И вот наконец Господь посодействовал, и вы у нас в гостях. Прежде, чем начнём разговор по существу, хочу поинтересоваться: нет ли у вас жалоб? Может, стражи ведут себя неподобающе? Или питание слишком скудное? Это можно исправить…

– Крысы, – коротко ответил он.

– Какие крысы? – поразился я. – В наших темницах никаких крыс нет и быть не может, за этим пристально следят. Стены и пол гранитные, ни дыр, ни трещин.

– Эх, брат Александр, – скривил он губы. – Ты пока этого понять не в силах. Тебе ведь кажется, что всё так оно и есть, как видят твои глаза, слышат твои уши и ощущают твои пальцы. Но ты не один в мире… На самом же деле всё куда сложнее.

– И вот об этом, – подхватил я, – нам и надлежит побеседовать. Сразу скажу, разговор наш сейчас предварительный, это не допрос, я пока не привожу вас к присяге и вы вправе не отвечать. Но понимаете, мне хочется понять, что вы за птица…

– Если уж сравнивать с птицами, то, видимо, сова, – предположил он. – Старая, мудрая и совершенно бесполезная, потому что криков её никто не понимает.

– Давайте попробую понять, – предложил я. – Чтобы было удобнее, кратко перескажу, что уже знаю. Итак, вы появились в Империи меньше года назад, первые известия о вас датируются прошлым ноябрём. Вы странствуете по градам и весям, у вас уже немало последователей, ваши речи собирают большое количество слушателей. Тем более, что официального запрета пока не наложено, ведь сперва разобраться надо… чем мы и занимаемся, кстати. Так вот, о ваших проповедях. Тут всё туманно как-то. Суть их мы знаем только в пересказах, причём как правило, пересказах необразованных людей, незнакомых с абстрактными понятиями. Но главное всё же уловить можно. Вы призывайте людей «проснуться» и вернуться в некое «подлинное место». Всё так?

Философ взглянул на меня искоса, и в прыгающем свете факела мне показалось, что глаза его – как две большие плошки.

– Да как тебе сказать, брат Александр… – он на минуту задумался. – Всё одновременно и так, и не так. Я действительно учу людей, что надлежит вернуться. Вернуться туда, куда поместил нас Господь Бог, на то поприще, которые мы должны проходить, чтобы подготовить душу к вечности. Это я и называю «подлинным местом». А не так – потому что ты пока не понимаешь моих слов, воспринимаешь их иначе, чем следует. Вот что такое, по-вашему, место? А?

Ну точно учитель в школе! Отвечу правильно, похвалит, ошибусь – потянется за розгой.

– Место – это положение в пространстве. Разве не так?

– Очень примитивно, брат Александр, – мотнул он головой. – Место может быть не только в пространстве и не только во времени. Поэтому, когда я зову людей вернуться в подлинное место, я не имею в виду, что они должны пойти пешком на три мили к северу, или верхом отправиться к отрогам Халайских гор, или ещё куда-нибудь. Им надлежит сделать нечто не ногами своими и не руками, а умом. Не рассудком одним лишь, а всем тем, что отличает человека от животного. Можно и так сказать: духовное усилие. Но ты ведь тут же начнёшь допытываться, какое именно? Потому что духовное усилие для тебя означает только молитву. Тебя так учили. И ты, разумеется, заподозришь, что молиться я предлагаю не Господу, а кому-то иному. Правда ведь? Раскусил я тебя?

Философ держался так, будто это он вёл допрос, а не я. Будто это у него ключи от кельи и он, а не я, может выйти отсюда в любой момент. «При взятии сопротивления не оказал, – вспомнил я отчёт листопадских защитных. – Вёл себя благопристойно, однако назвать подлинное своё имя отказался, объяснив сие тем, что знание таковое для нас пока бесполезно».

– Пока что я только слушаю вас, Философ, – тонко улыбнулся я. – Выводы следует делать не раньше, чем узнаешь достаточно. Вы говорите, говорите. Итак, «подлинным местом» вы называете не положение в пространстве. Хорошо. Но у меня вопрос: а почему вы не считаете подлинным местом эту вот темницу? Или то село Бобровье, где вас наши люди захватили спящего?

Захватили… Уж как мы гонялись за неуловимым еретиком, скольких людей расспрашивали, скольких защитных внедрили в местные сёла под видом захворавших странников и гусляров… а брат Арсений, глава листопадских защитных, нашёл самое простое решение.

Золото.

Три десятка полновесных имперских динаров за точные сведения о местонахождении Философа. Причём не через глашатаев, а умнее – пустив на ярмарке слух. Слухам у нас верят куда больше, нежели императорским эдиктам и церковным объявлениям. Слаба, слаба повреждённая грехом человеческая природа! И падка на деньги. Сребролюбие – корень множества грехов, говорил авва Прокопий. А златолюбие – уж тем более. И корень, и стебель, и плод.

Крестьянин Игнатий из Бобровья остро нуждался в деньгах. Не хватало на приданное старшей дочери, Ксении. Год выдался неудачным – весной околела лошадь, урожай получился так себе, на ярмарку осеннюю опоздал, поскольку телега завязла, ось сломалась, два дня пришлось проваландаться… так что приехал уже под закрытие. Зимой заболела младшая, Настёна, пришлось платить травнице… Нынешний урожай оказался ещё скуднее прошлого… а Ксюшка уже просватана, а приданного почти нет… перед людьми жутко неудобно. И вот именно к ним, в Бобровье, забрёл тот самый плешивый еретик, о котором в трактире болтал дядька Архип. Ну чем чёрт не шутит, а?

Да какие уж тут шутки? Всё по-честному. Игнатий получил своё – точно и быстро. А боевые братья Защиты разбудили заночевавшего было в Бобровье странника и деликатно усадили его в крытый возок.

– Скажи, брат Александр, – спросил Философ, – ты сны свои иногда запоминаешь?

– Ну, бывает, – признал я.

– А ведь во сне порой так же всё ярко, как и наяву, – Философ наклонился ко мне и в свете факела действительно стал похож на огромную, нахохлившуюся сову. – Так же светит солнышко, такой же лес, такие же грибы, и боль прямо как настоящая… Так, может, когда ты входишь в сон – ты тоже попадаешь в какое-то место? Хотя место это если где и есть, то только в душе твоей. Понимаешь, к чему клоню?

– Вы хотите сказать, Философ, что вот всё это, – повёл я ладонью, – сон? Я сплю? И вы мне снитесь?

– Ты спишь. Но я тебе не снюсь, – помолчав, ответил он.

И стало жутко.