Едва я, сжевав сосиски с макаронами, вышел из дома в предрассветную темень – истошно заверещал комм.

– Ну, привет, Саша, – раздался бархатистый голос. – Иван Лукич беспокоит, Валуйков. Не забыл такого? Ты вот что, Саша, ноги в руки – и срочно дуй ко мне в кабинет. Дело на сто миллионов.

– Вообще-то мне на работу нужно, – хмуро заметил я. – Как вы знаете, увольняют меня с первого, и если нарисуют сегодня прогул, то премии не видать.

– Саша, ну на хрена ты придуриваешься? – заклокотало в трубке. – Тут всё серьёзно. Короче, двигай к нам, а с начальством твоим, если что, я сам утрясу. Всё, отбой!

И я двинул. Не стоило дразнить этих гусей. Мне бы лишь день простоять, да ночь продержаться. Пусть мне Лукич снова полощет мозги, уж вытерплю как-нибудь. А вот завтра с утра выну батарею из комма… и хоть обзвонитесь вы все.

Давя ботинками раскисший снег, я дочапал до метро, стоически перенёс толкотню, и спустя сорок минут уже стучался в кабинет номер двести пять.

Иван Лукич на сей раз сидел не за столом, а сбоку, в гостевом кресле.

– Молодец, Саша, быстро бегаешь, – заметил он, сканируя меня своими бледно-голубыми, слегка навыкате глазами. – Ну что, не уломал ещё дедушку?

Я пожал плечами. На идиотский вопрос отвечать не следовало.

– Короче, Саша, сейчас с тобой поговорят, – строго сообщил куратор. – Очень советую отнестись к разговору серьёзно.

– И с кем же говорить? С костоломами? – дёрнулся мой язык, и совершенно некстати. Не та у меня была позиция, чтобы тонко троллить.

– А… – махнул рукой Лукич. – С тобой как со взрослым.

Другой рукой он потянулся к столешнице и нажал какую-то невидимую с моей стороны кнопку. Я зачем-то начал мысленный отсчёт: десять, девять, восемь… Когда дошёл до двух, на пороге возникла грузная фигура. Белая ряса, панагия на груди, но голова непокрыта. Чёрные с проседью длинные волосы волнистыми прядями сбегают назад, на указательном пальце правой руки – знаменитый перстень, глаза – умные, внимательные, цепкие.

Лукич соскочил с гостевого стульчика и семенящей походкой направился к вошедшему.

– Благословите, владыко! – сложил он руки лодочкой.

Всё чудесатее и чудесатее, вспомнилось присловье Деда.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – скороговоркой пробормотало новое действующее лицо.

– Да вы никак крещеный, Иван Лукич? – непритворно удивился я.

– Было такое в раннем детстве, – не смутился тот.

– А как же агностицизм? – нет, сегодня мой язык окончательно меня сгубит. Ведь с прежней кураторшей, Антониной Львовной, я себе вольностей не позволял – за то и неприятностей не имел.

– Агностицизм ничуть не мешает взять благословение, – пояснил хозяин кабинета. – Это просто вежливость. А ты, Саша, не желаешь подойти под благословение к архиерею Русской Православной Церкви? Или брезгуешь?

Уел он меня мастерски. Действительно, патовая ситуация. Благословиться у митрополита Пафнутия – значит, признать его сан. После чего мне, мирянину, остаётся только слушать и кивать. А не благословиться – поступить по-раскольничьи. Ведь владыка Пафнутий, при всех своих художествах, действительно законный архипастырь моей Церкви.

– Иван Лукич, – подал голос владыка, – ну зачем вы так? Благословляться или не благословляться – это личное дело христианина. Ну неприятен я рабу Божиему Александру, так что с того? Вы-то, агностик, зачем вмешиваетесь?

– Ухожу-ухожу, ваше высокопреосвященство, – краем глаз улыбнулся куратор. – Не стану мешать разговору. Не торопитесь, мне есть чем заняться.

И он быстренько слинял за дверь.

Владыка Пафнутий снова меня удивил. Он уселся в гостевое кресло и кивнул мне в сторону кураторского стола. И что оставалось делать? Стоять? Просить его поменяться местами? Пришлось пройти и сесть на Лукичевое место. Наверняка, стороннему наблюдателю это показалось бы забавным: мирянин восседает как начальник, а архиерей Божий скромно ютится рядышком, точно робкий посетитель. Впрочем, сообразил я, сторонний наблюдатель это обязательно и увидит: камеры-то наверняка всё пишут.

– Ну здравствуйте, Александр, – нарушил неловкую тишину митрополит. – Давайте сразу поставим точки над i. Вы не из моего, так сказать, лагеря. Я вам неприятен, вы считаете меня волком в овечьей шкуре, лисой, крысой, иудой, обновленцем, перерожденцем… короче, предателем матери-Церкви. Не делайте удивлённое лицо, я же всё понимаю. Так вот, я решил встретиться с вами и поговорить. Объяснить некоторые вещи. Прошу извинить, что воспользовался для этого милейшим Иваном Лукичем, но ведь если бы я через свой секретариат пригласил вас к себе в загородную резиденцию – вы ведь не пошли бы, так? Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…

– Владыко… – преодолел я спазм в горле, – я вот чего не пойму: а со мной-то зачем? Кто вы и кто я? Ну понятно, сейчас выборы… но нас, избирателей, миллионы. Чем я выделяюсь из общей массы?

Владыка понимающе кивнул.

– Резонный вопрос. Отвечаю: лично вы – ничем. И, уж простите, но загадкой для меня вы не являетесь. Уровень вашей веры и вашу церковную позицию я прекрасно вижу. Нет, не буду говорить, что вы плохой христианин. Скорее даже наоборот. Обычно так и бывает: свои своя не познаша. Не стану лукавить: вы мне интересны не сами по себе. Но у меня к вам просьба. Мне хотелось бы встретиться и поговорить с вашим дедом, архимандритом Димитрием. В неформальной обстановке, а значит, не у меня. Прошу вас посодействовать этому. Убедите дедушку, что нам действительно нужно встретиться. – Он вздохнул. – Я, конечно, получал сигналы, как он обо мне отзывается. Что ж, это его право, а в Церкви надлежит быть, по слову апостола, разномыслиям. Но разномыслия только тогда полезны, когда проблемы обсуждаются, когда происходит диалог. Ваш дед, как мне известно, общаться со мной не хочет, и это прискорбно. Да, я видел ту запись, которую вы недавно сделали. Позиция чёткая и даже по-своему верная. Но это ведь только половинка правды…

В животе у меня заныло. Разговор сделался похож на омут: вроде бы чистая вода, кувшинки плавают, водомерки бегают, солнечные лучи глубоко водную толщу протыкают – но тебя затягивает вниз, и чем дальше, тем больше мути, а на дне… ясно кто там водится.

– В чём же ваша половинка, владыко? – мрачно осведомился я. – Вот вы рукополагаете женщин, вы венчаете содомитов, вы пренебрежительно отзываетесь о целомудрии, вы… Всё это противоречит и Священному Писанию, и каноническому праву, и опыту Церкви. Да что я говорю, вы в сто раз меня лучше знаете и Писание, и каноны. Но зачем же тогда?

Митрополит посмотрел на меня, как смотрят на больного ребёнка – сочувственно и уверенно. Ничего, малыш, сейчас мы сделаем тебе укольчик – и будет лучше.

– Спрашиваете, зачем? Да затем, Александр, чтобы спасти Церковь. Да, пафосно звучит, понимаю. Но это правда. Печальная, горькая, некрасивая… но правда. Вы сами прекрасно видите, что происходит в стране и мире. Видите, что православие у нас, да и повсюду, в общем, переживает очередное гонение. Может быть, самое страшное гонение за всю историю Церкви. Потому что когда нас резали, жгли, гноили в лагерях – это происходило всё-таки в других условиях. Общество было другим, понимаете? У людей были чёткие моральные ценности, даже у атеистов. Даже когда нас высмеивали – те, кто смеялись, всё равно душой, подсознанием были нашими. Сейчас всё изменилось. Нынешние гонения происходят на совсем другом фоне. По причине умножения беззакония во многих охладела любовь. Даже не просто во многих – практически во всех. Люди берут от жизни всё. У людей нет уже никаких духовных запросов. Вы, может, удивитесь, но даже у сектантов и оккультистов дефицит аудитории. Нас не убивают – мы сами вымираем, потому что дышать этим отравленным воздухом не можем, наши лёгкие привыкли к кислороду…

– Что-то я не пойму, владыко, – от слов его, правильных как кирпичи, у меня уже сплющивались мозги. – Вы к чему ведёте?

– Да к тому я веду, Александр, что надо выживать. Нам, православным христианам. Не в мире фантазий о золотом веке, а здесь и сейчас, в этих условиях, в этой бескислородной атмосфере. А что значит, выживать? Значит, сохранить Церковь для будущих поколений. Да, когда отец Димитрий в этой видеозаписи говорил, что в Церкви, где венчают гомиков, нет места Духу Святому, он был, в общем, прав. Но поймите: сейчас Церковь, где не венчают гомиков, за считанные годы превратится сначала в резервацию, а потом в кладбище. Моя задача – сохранить не Дух, а форму. Дух, сами знаете, дышит где хочет. Ничто не мешает Духу вновь оживотворить мёртвую форму – когда это станет возможным. Было бы что оживотворять…

– Как-то вы, ваше высокопреосвященство, обтекаемо слишком, – заметил я. – Трудно понять, чего вы реально хотите?

– А по-моему, всё просто, – прищурился митрополит. – Я хочу, чтобы Русская Православная Церковь была многолюдной, чтобы действовали тысячи храмов, чтобы эти храмы не пустовали. Чтобы в Церковь входили всё новые и новые члены, чтобы она пользовалась авторитетом у всех, даже у неверующих. Только такая Церковь имеет шанс пережить гонения, передать эстафету потомкам… Да, понимаю, какова цена вопроса. Ослабление Духа, обмирщение. Но уверяю вас, это временно. Потому что цивилизация не может развиваться линейно. Этот дивный новый мир, который сейчас строят Штаты и Европа, не вечен. Он рухнет под собственным весом. Через двадцать лет, пятьдесят, сто пятьдесят… но рухнет. Волна экологических катастроф, технологических… новые войны, новые пассионарные народы. Они, дурачки, думают, что раз открыли холодный термояд, то весь космос у них в кармане. Но мы-то с вами знаем, что когда будут восклицать: мир и безопасность, тогда внезапно постигнет их пагуба. И вот тогда растерянные люди обратятся к Церкви. Значит, должно быть, куда обращаться. Должны быть храмы, должны быть священники, должны быть образованные миряне, должна быть духовная литература…

– Дед мне часто говорил, – заметил я, – что церковность без подлинной веры – это трясина. Что лучше уж честный атеизм, чем православное язычество. И ещё говорил, что многие люди всю жизнь лижут бутылку, думая, что тем самым познали вкус вина. Это он о тех самых формах говорил, которые вы любой ценой хотите сохранить.

– Да, хочу, – твёрдо сказал владыка Пафнутий. – Потому что без бутылки вино существовать не может. Оно выльется на землю и его не станет. Да, моя цель – сохранить бутылку. Мне приходится добавлять туда уксус, потому что иначе на нынешнем морозе бутылка треснет. Но мороз не вечен, будет и на нашей улице весна. И вот тогда мы выльем весь уксус, а Господь нам в этом поможет. Претворит, так сказать, в прежнее вино. Да, я венчаю содомитов – чтобы не подвести храмы моей епархии под статью о нетолерантности. Ну так придёт час, выгоним мы этих гомиков пинком под зад. Я рукополагаю диаконисс – ну так трудно ли запретить их в служении? Я призываю паству радоваться жизни, отказываться от устаревших мрачных стереотипов, от неоправданной аскетики, от непосильных постов, от нудных молитвословий… Зачем, спросите? А затем, чтобы внешние от нас не шарахались, чтобы приходили… и оставались. Ну сами ж понимаете, нельзя на современного человека возлагать бремена неудобоносимые… Понимаю, многих это злит Ну так я умру, и пройдут годы, десятки лет, может быть… и новые архиереи объявят меня отступником, обновленцем. Но сделают они это в тех церквях, на тех кафедрах, которые я сберёг. Да, когда-нибудь новые православные будут гневно осуждать пафнутианство. Как поколение наших отцов осуждало сергианство. История действительно повторяется, Александр. Тогда владыка Сергий прогнулся под советскую власть, чтобы спасти тело Церкви от сожжения. Сейчас, через сто тридцать лет, я хочу прогнуться под толерастов, чтобы спасти тело Церкви от гниения. Понимаете мысль?

– Понимаю, – вздохнул я. – Но ведь Церковь – это Тело Христово, так? Вы что, Христа хотите спасать? Это же Он нас спасает, а на мы Его.

– Классический пример демагогии, – невозмутимо ответил Пафнутий. – Вы смешиваете разные аспекты существования Церкви. Смешиваете её мистическое измерение с земным, посюсторонним. В мистическом плане Церковь – это Тело Христово, и руководима она Святым Духом. Всё правильно. Но Церковь в другом своём измерении – это организация, это конкретные формы – храмы, приходы, миряне, духовенство, иерархия. Я не дерзаю спасать Тело Христово. Я спасаю одежду, которая на этом теле. Потому что хоть Тело как таковое и не умрёт без одежды, но многие его члены – умрут. Слишком холодно сейчас в мире, понимаете? Я стараюсь для тех слабых людей, которые потом меня же и проклинать будут.

Я сидел и слушал его – мудрого, снисходительного, уверенного в себе. Да, вблизи Пафнутий оказался вовсе не «отвязным либерастом» и «покровителем растлителей». Он, по-моему, даже не притворялся. Он и впрямь верил в свою великую миссию. И ему очень нужно было благословение Деда.

«Запомни, Саня, – голос Деда был печален, но твёрд, – никакое благое дело не стоит на неправде. Даже если кажется, что это полезно, выгодно, что никто никогда об этой неправде не узнает. Всё равно, не устоит такое дело. Помнишь, Спаситель про дом на песке говорил? Наверное, дом тот тоже был красивый, уютный… лучшие дизайнерские решения той эпохи… А волна подмыла. Не дом был плох, а фундамент». Это он говорил давным-давно – кажется, ещё в тридцать седьмом, когда я уезжал из Дроновки поступать в Нижегородский университет. А вспомнилось, точно оно вчера было.

Если дело владыки Пафнутия благое, если и впрямь нужно любой ценой сохранить бутылку – пускай и в ущерб вину – то зачем же тогда ему лживое благословение Деда? Вряд ли он всерьёз надеется его переубедить. Зачем же ему песок под дом? А если он хочет строить на неправде – что же он выстроит? Бутылка, конечно, дело хорошее, но как бы то, что Пафнутий сохранит, не превратилось в сплошную стеклянную болванку, где вину уже не будет места. Красивую, по форме точно похожую на бутылку – но без всякой внутренности.

– Я понял вас, владыко, – медленно заговорил я. – Не скажу, что во всём согласен, но мне надо всё это обмозговать… Вы простите меня, что плохо о вас думал.

– Бог простит, и я прощаю, – энергично кивнул митрополит. – А подумать – обязательно подумайте. И вот ещё что скажу. Я в курсе ваших семейных проблем. Так вот, совершенно независимо от того, удастся ли вам уговорить отца Димитрия встретиться, обещаю приложить все силы, задействовать все свои возможности, чтобы как-то разрешить ситуацию.

– Вот-вот, Саша, подумай! – Иван Лукич появился в комнате совершенно неожиданно. Неужели они уже и телепортацию изобрели? – У тебя весь сегодняшний день есть на то, чтобы подумать. На стройку не возвращайся, Семёна Григорьевича я уже уболтал. А вот завтра с утречка – отправляйся к Деду. Одна нога здесь, другая там. Транспортные расходы оплатим, не боись. В понедельник владыка Пафнутий уже планирует навестить Дроновку с неофициальным пастырским визитом. Всё понял?

– Да, Иван Лукич! – освобождая его кресло, сообщил я. – Конечно, Иван Лукич!

– Не подведёшь? Сделаешь? – придирчиво уточнил куратор.

– Не подведу! Сделаю! – китайским болванчиком закивал я. И во рту стало противно. Будто не я только что рассуждал о неправде, которая как песок – ничего приличного на ней не построишь.

Но возражать и спорить было совсем уж глупо.