И всё-таки я сумел порвать поганую бумажку! Только этим и оставалось утешаться, сидя в пыточном кресле. Больше нечем. Голову ломило всё сильнее, зверски хотелось пить, но всё это было неглавным. А вот заросшее невиданными цветами поле, и Он, уходящий от меня, и рассыпанное в пыли золото… это жгло, и с каждой минутой всё сильнее и сильнее.

Глюки? Бред? Внезапный сон? Да, вполне возможно. Такой бурный денёк выдался, что от придавленных мозгов можно ждать всякого. А если не бред и не сон? Если это по-настоящему? Если это знак оттуда?

Знак, что я проклят? Что я предал Его? Неслучайно же эти монеты… так и не удалось их сосчитать. Неужели тридцать? Но золотых! Получается, я продал Его дороже? Или это инфляция набежала, за две с лишним тысячи лет? И что теперь? Вешаться? Но вряд ли мне представится такая возможность.

А что же будет с Леной и Кирюшкой? Вернётся сейчас выдернутый начальством Лукич и сделает тот звонок. А потом прокрутит видео. И что я могу, кроме как снова подписать сотрудничество? А что мог бы сделать Он? Глупый вопрос. Он уже ничего не сделает, Он ушёл.

– Доброй ночи, защитный!

Я повернулся всем телом, и фиксаторы сдавили меня.

Ночной гость стоял у Лукичёвского стола. В грязном и рваном шерстяном плаще, босой. Лысина его блестела под плафоном, тонкие пальцы рассеянно барабанили по столешнице, а умные карие глаза пристально смотрели на меня.

А вот это уже точно глюк, – подумал я устало. Наверное, психика не выдержала, треснула. Может, это и неплохо, в данных-то обстоятельствах? О, дай мне Бог сойти с ума! Ведь хуже посох и тюрьма, не в обиду великому тёзке.

– Не бойся, защитный, ты не сошёл с ума, и я не снюсь тебе, – Философ успокаивающе поднял ладонь. – Сейчас, погоди минутку.

Он сунул руку за пазуху, вынул оттуда короткий кривой нож и, подойдя ко мне вплотную, принялся резать фиксаторы. Это у него получалось не быстро – эластичный пластик плохо поддавался кустарному изделию сельского кузнеца. И зачем, кстати, вся эта художественная резьба – не проще ли отстегнуть? Пахнет безумием… Я втянул ноздри – ощутимо пахло потом, овечьим навозом, дымом костра… и ещё чем-то. Может, сосновым лесом?

– Ну вот, наконец-то, – он отбросил в стороны ошмётки фиксаторов. – Вставай, разомни ноги.

Если это галлюцинация, то очень полезная. Я осторожно поднялся, сделал несколько шагов. Ноги, вроде, меня держали, хотя бежать с копьём наперевес в атаку я бы сейчас уж точно не смог. Потом принялся тщательно разминать руки.

– Попей вот, – протянул он мне глиняную баклагу. – Родниковая, из источника святого Иринея. Знаешь, есть такой в предгорьях Восточного кряжа? Ещё и часовню рядом поставили. Попей, полегчает.

Я глотнул холодной, будто только что набранной из родника воды. Потом ещё, ещё. Обезвоженный организм требовал.

– И вот хлеб, – добавил Философ, протянув мне увесистый ноздреватый ломоть. – Это я в Свято-Макариевском монастыре разжился. Не торопись, времени у нас довольно.

– Вы полагаете? – горько усмехнулся я. – Сейчас Иван Лукич вернётся с совещания…

– Не сейчас, – возразил мой собеседник. – С точки зрения стороннего наблюдателя – я знаю, ты любишь эту фразу – прошёл только один миг. А можешь, если хочешь, вспомнить теорию относительности, хотя всё это не про то и не о том. В общем, времени у нас достаточно.

– Кто вы? – в упор спросил я.

– Там, где мы раньше встречались, меня называли Философом, – невозмутимо ответил он. – Можешь и сейчас так же называть. Но, по-моему, это не самый главный вопрос. Самый главный – что тебе делать здесь и сейчас.

– А что, есть варианты? – я говорил грубее, чем следовало – может, потому что боялся разбудить в себе надежду. Если и эта окажется тщетной, то я не вынесу столько боли.

– Варианты есть всегда, – отозвался Философ. – Господь наделил нас свободой воли, а если свобода – значит, можно выбирать. Смотри, что получается. Ты, брат Александр, попал в самое средоточие чужой игры. Власти этой страны собираются усилить гонения на христиан, за это им обещаны приемлемые цены на холодный термояд. Кто эти гонения заказывает, сторонним наблюдателям, – чуть улыбнулся он, – тоже понятно.

– Что, уже пробил час? – понял я. – Апокалипсис начинается сегодня?

– Не торопись так, – строго ответил он, – не наше дело знать времена и сроки. Тут на самом деле всё куда проще, тут на кону всего лишь деньги, амбиции и власть. Но это ещё не антихрист. Гонения на христиан вашей страны – это лишь ход в сложной игре. Но это не наша игра, понимаешь? Совсем остановить гонения у нас вряд ли получится. Только ведь гонения им нужны не сами по себе, а чтобы вашу Церковь сломать изнутри. А вот тут можно и помешать.

– Как? – рассмеялся я. – Они по-любому изберут Пафнутия на патриаршество.

– Не по-любому, – возразил Философ. – Есть человек, который может этому помешать. Ты.

– Я? – голос у меня замёрз в гортани.

– Иногда маленького камешка достаточно, чтобы с горы сошла лавина. Вот смотри, что получается. Если ты сломаешься, изобразишь из тебя православного террориста, а вдобавок они прокрутят фальшивку про твоего Деда – многие испугаются и проголосуют за Пафнутия. Эти, – повёл он ладонью над столом Лукича, – не пойдут на явную подтасовку результатов, им как раз нужны честнейшие выборы, чтобы потом никто и никогда не усомнился. Поэтому весь их расчёт – напугать людей, ошеломить. Знаешь, на что они дальше тебя станут раскручивать? На то, что именно владыка Даниил благословил тебя на злодейства.

– А если я откажусь? Тогда все их планы коту под хвост?

– Увы, нет, – погрустнел Философ. – Если ты просто откажешься, то они заставят тебя сказать всё, что им нужно – даже без пыток, просто ваша наука давно уже придумала вещества, лишающие воли. Или того проще – поступят как с твоим дедом. Сделают фальшивую запись из надёрганных слов… Конечно, это пожиже получится, если ты сам, по своей воле, но многие ли заметят разницу?

– Ну и значит, выбора нет, – подвёл я неутешительный итог. – Больше вариантов не осталось.

– Остался, – помолчав, тихо сказал Философ. – Это твой уход. Не просто исчезновение, а смерть. И такая смерть, брат Александр, в которой никто бы не усомнился. Смерть, которую увидят все. Увидят – и узнают, зачем ты пошёл на это. А ещё увидят запись твоего деда. Не ту фальшивку, что сделали эти, а настоящую.

– Её же не осталось! – воскликнул я.

– Бог сохраняет всё, – усмехнулся Философ. – Запись уже есть в этом вашем интернете, и когда она поступит на все новостные агентства, на все христианские сайты – её уже не удастся спрятать.

– А что я должен сказать?

– Почти правду, – улыбнулся краем губ Философ. – Ты скажешь, что тебя обманули, а потом вынуждали обмануть всех. Скажешь, что ты не террорист, не разбойник, и в жизни не видел ни одного православного террориста. Ты скажешь, что тебя сломали, угрожали растлить и замучить сына. Ты скажешь, что они заставили подписать договор о сотрудничестве. Скажешь, что не можешь вынести мук совести и потому уходишь. Ты не скажешь только обо мне и нашем разговоре.

– Почему? – спросил я. – Если уж говорить, то всю правду. Дед меня учил, что даже маленькая ложь – это как ржавчина, как жучки, грызущие нижние венцы дома.

– Не всегда умолчание – это ложь, – спокойно, точно и ждал моего выпада, парировал Философ. – А говорить про меня не надо потому, что в этом случае большинство сочтёт тебя сумасшедшим, а значит, усомнится и во всём остальном. Так что скажешь обо всём, кроме меня.

– И кому я это скажу? – поразился я его наивности. – Стенам? Решётке?

– Да, скажешь стенам и решётке, – кивнул Философ. – А камера, которая висит вон там над дверью, всё прекрасно запишет и передаст. Только не на сервер внутренней тюрьмы КСБ, а в открытый доступ. На тысячи сайтов и порталов. Не ломай голову, как это будет. Господь управит. А одновременно с тобою туда пойдёт запись твоего деда. И как ты после всего этого оцениваешь шансы владыки Пафнутия?

Надо было что-то отвечать.

– А как мне людям объяснить, почему камера передаёт в общий доступ? Как объяснить, почему я вообще об этом знаю?

– Ничего не надо объяснять, – отмахнулся Философ. – У большинства такого вопроса не возникнет. Впрочем, можешь сказать так: я знаю, что ведётся запись, и когда-нибудь, пускай через сто лет, её могут найти в комитетском архиве. И если не современники, то пусть хотя бы потомки узнают о тебе правду. А про то, как служебная запись попала в общий доступ, пусть ломает голову Иван Лукич. Впрочем, у него и без того будет, над чем поломать голову…

– А что будет с моей женой и сыном? – перешёл я к самому главному.

Философ положил мне на плечо узкую ладонь – оказавшуюся неожиданно сильной.

– Брат Александр! – сказал он твёрдо. – Ты должен сам принять решение. Не ради награды. Пойми, никто тебя здесь не сочтёт героем и мучеником. Тебя даже не отпоют, не положено по канонам. Тебя в лучшем случае будут называть слабым, запутавшимся человеком, впавшим в отчаяние. Ну или идиотом, лишившим себя жизни из-за дурацких принципов. И это правильно, это необходимо. То, что ты сделаешь, – если, конечно, сделаешь, – нужно Церкви, но твой пример не должен никому послужить соблазном.

– Подождите, Философ, – я вдруг вспомнил о трезвении и различении духов. – Почему вы говорите от имени Церкви? Откуда вы знаете, что ей нужно? Там, в Новой Византии, вы вообще были еретиком.

– Туда меня послали, чтобы возвращать людей в свою жизнь, – сухо ответил он. – Что же до ереси, то о ней вправе судить только Церковь Божия, но не люди, фантазирующие о Церкви в придуманном ими же мире. Новая Византия – это игра, мираж, обманка. Нельзя строить воздушные замки по законам архитектуры. И уж тем более нельзя жить в таких замках. А вы спрятались там от настоящей жизни. От жизни, где заправляют Иваны Лукичи, где вас презирают, где всё не так, как вам хотелось бы. И вот вместо того, чтобы проходить данное вам испытание, вы сбежали в сон золотой. Вот где ересь! Что же до меня и моего права говорить от лица Церкви, то право такое у меня есть. Потому что меня послал к тебе Тот, Кто отвернулся от тебя и ушёл в поле, на закат солнца. Ты меня понял?

– И что мне конкретно делать? – деловито спросил я. Пока ещё не радость и даже не надежда, а только её краешек… но уже не серая пустота.

– Тебе нужно ответить только «да» или «нет», – мягко сказал Философ. – Он велел мне слегка тебе помочь… Если «да» – то как бы уснёшь, и тело твоё всё сделает само. А дух будет спать. А там уже ты всё узнаешь и всё поймёшь. Если скажешь «нет» – Он не проклянёт тебя. Но как бы ты сам себя не проклял… Решай, брат Александр. Решай сейчас. Я всё сказал тебе, и скоро уйду, и тогда время тронется своим чередом, и камера начнёт передавать запись в сеть.

Я вспомнил, как в двенадцать лет прыгал в Вихляйку со старой, высоченной ивы. Было ли мне сейчас страшнее, чем тогда?

– Да, – ответил я сам себе. – Да.

И Философа не стало.