Луна уже поднялась над еле различимым краем леса и глядела слева – круглая, бледно-жёлтая, и была похожа на колесо – не тележное, со спицами, а как у жестяного игрушечного паровозика – был когда-то у меня такой.

С обочин пахло земляникой и сосновой хвоей, а ещё почему-то пирогами и дымом. И нависали с обеих сторон дороги тёмными силуэтами исполинские сосны – лунного света всё же не хватало, чтобы различать краски. Там, под соснами – я знал это совершенно точно – растут здоровенные, выше моего роста, кусты малины, и урожай как раз поспел. А ещё там вымахали крепкие, не меньше чем в кулак боровики, а уж о россыпях лисичек с маслятами и говорить нечего.

Но теперь на лес опустилась ночь, и ягоды с грибами спали, и сосны спали, и только ночные птицы время от времени пронзительно перекрикивались, а где-то в глубине, в чаще протяжно ухала сова.

Дед, кряхтя, уселся поудобнее и негромко прикрикнул на лошадей. Те чуть ускорили шаг. Лунного света хватало, чтобы дорога впереди была видна на полсотни метров, и жёлто-зелёный масляный фонарь, который недавно зажёг Дед, покачивался на невысоком шесте не столько пользы ради, сколько для красоты – словно ёлочная игрушка.

– Дед, – нарушил я молчание, – а всё-таки кто он, Философ?

– Я удивляюсь, Саня, что ты его не узнал, – в голосе Деда сквозила ирония. – Уж казалось бы, столько раз на него смотрел, и вот те на: своя свои не познаша. Ну да ничего, скоро мы с ним увидимся. И не только с ним. Мама ждёт, и баба Маша – они, кстати, капустных пирогов напекли, всё заставляли меня попробовать, но я торопился тебя встретить. Всё-таки одному не стоит… Эта дорога для тебя могла и опасной оказаться. Сам понимаешь, гнили в тебе немало, ну и могло бы притянуть в трясину… подобное же тянется к подобному. Ничего, тут это лечится. Мне, кстати, тоже непросто пришлось бы, кабы не встретили.

– Дед, – мне трудно было задавать этот вопрос, но я должен был знать. – А как… Как это всё случилось со мной? Я помню, сперва мы с Философом говорили, там, в тюрьме, а потом вдруг – сразу этот лес, темно, зябко, ни луны, ни звёзд, и тут ты подъезжаешь на бричке, колокольчик звенит… А что было между этим?

Дед испытующе взглянул на меня – в лунном свете он казался большим филином, и, сунув руку под рясу, вынул оттуда мой комм.

– Что ж, посмотри. Используй привычный тебе интерфейс.

Я взял коммуникатор, нажал питание. Зажёгся зелёный огонёк, а синего, индикатора подключения к сети, не было. Оно и понятно – откуда здесь сеть?

Ну а дальше что? Что ещё наживать-то?

Но ничего нажимать не потребовалось. Экран засветился сам – и с необычайной чёткостью появилось изображение. Вот кабинет Лукича, вот его массивный стол, вот окно с решёткой. А вот я – пристёгнут за руки и за ноги к креслу. Вот и сам Лукич, стремительно выбегающий за дверь. Вот щелчок замка.

А Философа не было. Был только я, в плену у кресла. Вот лицо моё – избитое, грязное – напрягается, краснеет от натуги, а потом я с хрустом освобождаю правую руку, державшая её пластиковая стропа лопается, и то же происходит с левой рукой. Видно, чего мне это стоит, как блестит от пота лоб, как покрываются тончайшими красными сеточками белки глаз. Потом я наклоняюсь и отстёгиваю свои ноги. С трудом поднимаюсь с кресла, делаю пару шагов и падаю. Затем встаю, опираюсь обеими руками о край стола. Поднимаю голову и говорю:

– Если кто-нибудь, когда-нибудь это увидит… я знаю, что меня записывают. Если эту запись найдут… люди, я хочу, чтобы вы знали. Я, Александр Михайлович Белкин, не террорист, не убийца. Я просто идиот, которого обманули и запугали, втянули в провокацию. Да, это Комитет социальной безопасности… это их затея – и взрыв в Дроновке, и как бы покушение на владыку Пафнутия. Им нужно, чтобы вы все испугались православного экстремизма и проголосовали за Пафнутия. Они хотят обвинить владыку Даниила, будто он связан с православными боевиками. А меня заставляют такого боевика изобразить, для меня уже сочинили сценарий, мне осталось только выучить роль… А если я откажусь, тогда они отдадут моего двенадцатилетнего сына Кирилла содомитам-извращенцам. Его ещё в сентябре ювеналы отобрали, и сейчас я понимаю, по чьему указанию. А даже если я откажусь – толку не будет… они всё равно смонтируют что им нужно, или посадят меня на препараты, ломающие волю… и я произнесу что велено. Я не герой, не святой… меня можно сломать, и я это знаю… Недавно я ездил к своему деду, архимандриту Димитрию, и записал его обращение к церковному народу. Он призвал не голосовать за митрополита Пафнутия, потому что Пафнутий угробит нашу Церковь. Не по злобе, а по заблуждению. Но эту запись КСБ всюду постирал и сделал фальшивку, которую вам скоро, наверное, покажут. Они думают, что постирали всё… а на самом деле одну копию я сохранил и вчера успел залить на один сервер, про который они не знают. Этой ночью запись уйдёт по множеству адресов… Но они же заставят меня публично признать, что фальшивка – это подлинная запись, а подлинная – это фальшивка. И я не выдержу… Видите, как получается? Пока я жив, они могут скрывать правду, могут вить из меня верёвки. Значит, мне надо перестать жить. Я понимаю, что это грех… но не могу иначе. Простите меня.

Я – тот я, на экране комма – замолчал. Несколько секунд постоял неподвижно. Потом решительно взял настольную лампу, поднатужился, вырвал из неё провод. Зачистил с обеих сторон изоляцию зубами. Резко отодвинул в сторону стол, за которым обнаружилась электрическая розетка. Сунул туда вилку. И взялся обеими руками за оголённые провода. Вскрикнул, но не выпустил – так и свалился с ними на пол. Тело моё несколько раз дёрнулось, лицо потемнело – и только тогда пальцы разжались.

Картинка медленно погасла. И тут я всё это вспомнил. Будто сняли с памяти защитную плёнку. Да, всё так и было. Это не кто-то вселился в моё тело и управлял моим языком – это действительно я сам…

– Проявилось? – искоса, с облучка, взглянул на меня Дед. – Да, не самые приятные моменты. Но деваться тебе и впрямь было некуда…

– Дед, – осторожно спросил я. – Но ведь это ж и в самом деле грех! Ты ж священник, ты в сто раз лучше меня знаешь. Я ж не в беспамятстве был…

– Грех был бы, если бы ты сделал это от отчаяния, от отвращения к жизни, от ненависти к Богу, – строго возразил Дед. – Я тебе сто раз твердил: всегда смотри на мотив. Важно не столько то, что человек сделал, сколько зачем он это сделал. Да, по форме это было самоубийство, а по сути – нет большей любви, как если кто жизнь свою положит за други своя. Так что не грызи себя. Этого греха на тебе нет. Другие – есть, и ты их увидишь. Но не ужасайся, всё это здесь лечится. Это небо такое… целебное.

– Дед, – снова позвал его я. – А что теперь будет с Леной и Кирюшкой? Иван Лукич на них не отыграется?

– А вот сам и узнай, – не оборачиваясь, ответил Дед. – Пользуйся привычным интерфейсом.

Я поднёс к глазам комм. Экран вновь засветился, и появились там бревенчатые стены, заиндевевшее окно, тусклый огонёк лампады в углу, иконы. Дышала смолистым теплом печка – я и это чувствовал. На кровати – старинной, с пружинистой сеткой, сидел, закутавшись по пояс в зелёное одеяло, Кирюшка.

– Папа! – позвал он. – Ты мне снишься, да? А я знал, что ты приснишься, мне этот старичок сказал… ну который увёл меня оттуда. А, ты ж ещё не знаешь. Прикинь, папа, я в приюте этом занюханном ночью в туалет пошёл, в конце коридора там. А как вышел оттуда, вдруг рядом старичок какой-то стоит. Ну, не совсем уж древний, но лысенький, в морщинах. Я испугался сперва, а потом чувствую – его бояться не надо. Ну и он говорит мне: пошли, Кирилл, мама тебя ждёт уже. А я даже не спросил, куда пойдём-то, и кто он такой вообще. Знаешь, как-то сразу поверил ему. Он меня за плечо обнял и, прикинь, мы с ним прямо в стенку вошли! Может, там дверца была незаметная, но я этого как-то не отразил. А там дальше, за стенкой, ты не поверишь, самое настоящее лето! Поле такое от края до края, кузнечики звенят, солнце жарит. Я запарился даже, хотя почти раздетый был. И вот мы с ним так шли-шли, долго, и он говорил мне что-то, только я почти всё забыл… но про тебя запомнил, что ты приснишься… А потом как-то получилось, что опять зима, и мы в этой избе, тут натоплено, и мама ужин приготовила. Она сейчас спит, так что я тихонько, чтобы не разбудить её. То есть это она сейчас спит, а вечером не спала, ждала. И старичок ей говорит: «Ну вот видишь, раба Божия Елена, я тебя не обманул. Поживёте пока здесь, в убежище, а дальше видно будет. Люди здесь душевные, тоже настрадавшиеся. Помогут во всём». Мама тогда про тебя спросила, когда ты к нам, а старичок ничего ей не ответил. Улыбнулся только, но грустно как-то улыбнулся, и сказал нам, чтоб мы за тебя молились. И ушёл, дверь открыл и на мороз прямо. Мама за ним кинулась, но здесь же не как в городе, фонарей нет, темно как у негра… ну ты понял. Короче, она его звала-звала, но не дозвалась. Ну мы поужинали и спать легли, и я всё стал ждать, когда ты приснишься. Ну и вот ты приснился. Знаешь, папа, я почему-то думаю, что ты сюда не придёшь… мне кажется, ты умер. Не случайно же этот старичок так улыбнулся. Помнишь, когда я был маленький и умерла тётя Люся, я тебя спрашивал, когда она придёт, а ты вот точно так же улыбнулся и ничего не сказал. А ты меня сейчас видишь? Ты можешь сказать, где ты?

Горло мне сдавило, и я тихо-тихо прошептал в мембрану:

– Кирюшка, родной… это правда… Но со мной всё хорошо будет, и с вами тоже… Может, получится ещё связаться… Ты запомни свой сон и маме расскажи. Я знаю, она будет плакать, но всё равно ведь узнает. И мы встретимся потом. Наверное, очень нескоро, но зато уже насовсем. И прадедушка тебе привет передаёт, он тут, рядом.

И тут экран погас.

– Нельзя слишком долго, – пояснил Дед. – Всё-таки мы ж от них слишком далеко, связь рвётся. Но ты главное услышал и главное сказал. Сибирское убежище – это реально, Саня. Дотуда никакие Лукичи не достанут.

Вот уж точно по тексту, – отчётливо понял я. Чего не потеряешь, того, брат, не найдёшь.

Некоторое время мы ехали молча – ну, если не считать цоканья копыт. Наши кони – да, те самые Журавль и Синица, шли ходкой рысью. Лёгкая бричка с двумя седоками ничуть их не обременяла.

Недавно тут прошёл дождь – луна отражалась в мелких лужицах, и когда в них попадали копыта – казалось, что фонтаны крошечных лун вздымаются в земляничную ночь.

– Дед, кстати, – сообразил я, – а ты случайно не в курсе, что это Иван Лукич так резко из кабинета намылился? Как-то очень уж кстати получилось…

– Случайно в курсе, – ухмыльнулся Дед. – К начальству его вызвали, на срочное совещание. Представляешь, одновременно два ЧП – и Кирюшка из приюта пропал, и Лена из камеры. А чья вина? Правильно, майора Валуйкова. Его ж идея, и он же руководил операцией. На самом деле и его пожалеть можно, Саня. Страшно ему, очень помереть боится, здоровье пестует. Это ж он перед тобой выделывался, циника играл. А он не всегда циник. Кошмары ему часто снятся, и просыпается посреди ночи в слезах. Грех на нём висит, тяжёлый грех, и душит. Но как знать, может, и не всё для него потеряно… Мы о нём тоже молиться будем.

– Дед, – спросил я, – а откуда ты всё это знаешь? Ты же вообще сюда попал ненамного раньше меня. И суток не прошло.

– Здесь другой счёт времени, – терпеливо объяснил он. – И один день может быть как тысяча лет, и тысяча лет – как один день. Вот смотри, – он чуть натянул вожжи, – сейчас ведь ночь, да?

– Ну само собой, – согласился я. – И вообще прямо как в песне – покуда ночка длится, покуда бричка катит…

– Дороги этой дальней на нас с тобою хватит, – подхватил Дед. – Но вот глянь… это уже не как в песне получается…

И тёмное небо стремительно посветлело, заплясали по нему розовые сполохи, растаяла луна, погас наш фонарь. А впереди вставало солнце.

А потом я понял, что это не солнце, а Его лицо.

6–18 августа 2012