Автобус в Дроновку не заезжал – останавливался в трёх километрах, и оттуда, от шоссе, предстояло идти через еловый лес. Дорога, впрочем, довольно широкая, по ней и трактора ездят, не говоря уже о легковушках. Зимой её даже чистят – а как иначе, единственная связующая нить с цивилизацией.

Зима, кстати, здесь уже была – не лёгкий городской снежок толщиной в сантиметр, а нормальные такие сугробы, чуть ли не по пояс. Заходящее солнце окрасило снег в розово-лиловые тона, гряду облаков на юго-западе – в густо-малиновые, и будь я художником – бросил бы всё и расставил этюдник. А будь фотографом – живо расчехлил бы камеру.

Но я ни то и не другое, этюдника не взял, а камера у меня была только в коммуникаторе и не предназначалась для художественной съёмки. Лёгкая сумка на плече – вот и весь мой багаж. Не в отпуск же я сюда приехал.

А вот оделся явно легковато. Куртка, прекрасно показавшая себя в городе, с местным ветром справлялась на тройку с минусом. Пожалуй, нужно было послушаться Лену и поехать в пуховике. «Скафандре», как она его называла. Теперь мне предстояли три километра мороза. Хотя в лесу ветер послабее будет.

Но мёрзнуть на лесной дороге не пришлось. Едва автобус, чихнув бензиновыми парами, укатил дальше, в Заполянье, из лесу выехал экипаж. А как иначе назвать это транспортное средство мощностью в одну каурую лошадиную силу? По сути, это была поставленная на санные полозья телега с натянутым сверху тентом. Экипажем правил закутанный во что-то типа флотского бушлата худющий дядька лет пятидесяти. Рябой, остроносый, явно пожёванный жизнью. Остановив лошадь в пяти шагах, он поинтересовался:

– Это ты, значит, Сашка будешь?

– Значит, я. – Трудно было отрицать очевидное.

– Взбирайся тогда, карета, как говорится, подана. Батюшка распорядился. Сказал мне утречком ещё: давай-ка, Фёдор, езжай к шестичасовому автобусу, внука встретишь…

Я закинул сумку в экипаж и с некоторым трудом взгромоздился туда сам. Дядя Фёдор, более смахивающий на почтальона Печкина, легонько дёрнул поводья, и умная лошадь сама развернулась к лесу.

Значит, Дед распорядился… к шестичасовому. Всё это было тем более интересно, что должен-то я был ехать двухчасовым, но двухчасовой почему-то отменили, и мне пришлось четыре часа куковать на автостанции. А Деду я позвонить не мог, комм упал в ноль – здешний радиофон столь слабый, что от эфира не подзарядиться, а ближайшая розетка будет только в Дроновке.

– Ты как, по делу, или просто погостить? – не оборачиваясь, поинтересовался Фёдор.

– Да просто повидать деда захотел…

Ну не распинаться же перед первым встречным о своих проблемах…

– Это правильно, – одобрил Фёдор. – Батюшка-то старенький уже, восемьдесят седьмой годок. Так-то он не болеет, крепкая натура… А всё-таки возраст такой, что сам понимаешь… поспешать надо.

Экипаж, впрочем, не поспешал. Мы приближались к Дроновке со скоростью то ли быстрого пешехода, то ли медленного велосипедиста. Да и лишние минуты роли не играли. Когда ещё доведётся вот так проехаться в санях, ясным морозным вечерком, и греть в душе надежду: всё теперь уладится, ведь я у Деда, а Дед… в общем, это Дед.

– Картошку-то наворачивай! Своя картошка, нижегородская, не эти ваши магазинные бразильские и малазийские. Без генной инженерии, без консервантов, без духа времени… – Дед постучал краем ложки о большую кастрюлю. – По случаю пятницы, само собой, скоромного не предлагаю. Как в анекдоте: курочку на потом. А вот рыжики зацени: сам собирал, а солить помогла Елизавета Максимовна.

– Слушай, дед, – прожевав, как бы невзначай спросил я, – а откуда ты узнал, что я вечерним автобусом приеду?

– Ой, вот только не надо намекать! – Дед слегка нахмурился. – И так отбою нет от всяких тётечек и дядечек, которые хотят говорящую собачку посмотреть… то бишь прозорливого старца. И чудо им непременно подавай, в пластиковой упаковке… Так и ты в ту же степь? Всё просто до ужаса. Раз ты на двухчасовом не приехал и не звонишь, значит, одно из двух. Или с тобой беда настоящая стряслась, или ты на дневной автобус опоздал и вечерним приедешь. В первом случае я кроме молитвы, ничем помочь не смогу, а во втором – попрошу дядю Фёдора о небольшой услуге. Если он зря прокатится – так это беда небольшая на фоне той, большой беды, гипотетической, – он вкусно выделил голосом это слово. Так что никакой мистики, а просто здравый смысл.

Всё верно, мысленно признал я. Всё складно. Кабы не одна маленькая деталь: Фёдор-то говорил, что Дед его с утречка попросил. С утречка, значит…

– Что-то ты, Саня, плохо кушаешь, – продолжал гостеприимничать Дед. – Прямо как в три года. И снова тебя уговаривать, ложечку за дедушку, ложечку за бабушку, ложечку за кошку, ложечку за мышку?

И ведь что характерно – ни за маму, ни за папу. Тяжело ему тогда пришлось, со мной мелким. Как сказать о маме, которая умерла после родов? Как сказать о папе, который даже на руки младенца не взял, которого кидало из депрессии в запой, из запоя в ярость, из ярости – в холодную, змеиную ненависть к отцу… к Деду то есть? Который виноват во всём…

Нет, папа Миша проявил благородство, от меня не отказывался, аккуратно посылал деньги и даже подарки ко дню рождения… но и только. Я и увидел-то его впервые в десять лет… и ничего не почувствовал. Ну да, всё я тогда уже знал, понимал, что этот высокий черноволосый мужчина – мой родной папа и его полагается любить, согласно заповеди. «А можно я по заповеди вас с бабушкой буду вместо него?» – только и сказал я тогда Деду. Ещё нестарому – в свои шестьдесят он мог и за сорокалетнего сойти. В тёмных волосах почти не видно седины, крутые плечи, окладистая борода. «Не получится из тебя Деда Мороза, – убеждал я его классе, кажется, втором или третьем. – Над тобой, Дед, ребята смеяться будут. Дед Мороз – он же старенький, и борода у него седая. Может, тебе её мукой натереть?».

– Дед, я лопну. Ты, кажется, собираешься сейчас в меня впихнуть всё, что я не доел тогда, во младенчестве… Я сейчас осоловею и задрыхну, а ведь нам поговорить надо… серьёзно…

– Поговорим, Саня, обязательно поговорим, – кивнул Дед. – Но сначала ты в баньку сходи, её истопили уже. Я так понимаю, серьёзные разговоры следует вести на свежую голову, а что может её освежить лучше русской бани? Попаришься, помоешься, чаю попьём – и поговорим.

Я не стал спорить. В самом деле, спешить некуда. Я доел, встал из-за стола, Дед прочитал благодарственную молитву. Прямо как в детстве – когда всё было понятно, всё было интересно, и жизнь впереди казалась огромным лугом, где кузнечики и стрекозы, где васильки и розовые брызги иван-чая, сигнализирующие, что рядом – заросли спелой малины. Не без крапивы, конечно, но куда деваться? «Мы пока что не в Царствии Божием, – внушал мне Дед. – Вот там крапивы не будет!». «А малина будет?» – уточнял главное пятилетний я. «Обязательно! – отвечал Дед. – Куда ж там без малины-то?»

До бани, кстати, ещё добраться надо было. Здесь не городская теснота – у Деда хозяйство внушительное. Здоровенный двухэтажный дом… второй этаж он, кстати, надстроил для меня, когда ещё питал надежду, что я останусь тут жить, приведу сюда жену… Гостевой флигель – тоже весьма внушительное строение, там человек двадцать спокойно могут разместиться… пришлось строить сравнительно недавно, лет десять назад, когда к Деду, наивно решившему остаток дней своих пожить на покое, повадились ездить богомольцы. За пастырским советом, за утешением, за молитвой… за чудом… а иногда и впрямь – собачку говорящую посмотреть. «Саня, имей в виду, – ещё подростку, объяснял он мне, – существует такая болезнь, вожделение к мистическому. Для духовной жизни это опасно, так что мотай на ус. Господь творит чудеса, но Господь не факир, Он ничего не делает на потребу нашему любопытству».

Поток посетителей с годами только рос, и я не знаю, что бы делал Дед, будь он один. Бабушки-то уже пятнадцать лет как не было… после чего Дед и принял постриг… Но, к счастью, тут хватает помощников.

Прежде всего, отец Амвросий, бывший Дедов келейник. Когда Дед попросился из монастыря за штат и на покой, Амвросий настоял, чтобы остаться при нём. Амвросию сейчас перевалило за полтинник, но если, к примеру, выставить его на ринге против медведя – я бы выразил медведю глубокие и искренние соболезнования. Отец Амвросий – простой монах, к священству никогда не стремился. «По недостоинству», отвечал он кратко, если начинали допытываться.

Далее – Елизавета Максимовна, которую можно было бы назвать на старинный манер «экономкой», хотя формально она была никто. Бомжихой она была, и Дед в сорок пятом подобрал её на вокзале в Заволжье, когда ездил туда по каким-то бюрократическим делам. Дед – он может. Умеет как-то враз увидеть душу в разрезе. А судьба у тётки вовсе не эксклюзивная. Жила в Нижнем Тагиле, работала поварихой в столовке при каком-то заводе. Когда вспыхнула Уральская Резня – за день лишилась и мужа-инвалида, и двух дочек-старшеклассниц. Впала в депрессию, себя не помнила. С потоком беженцев сумела как-то пробраться сквозь кордоны к нам, в Московскую Федерацию. Документы посеяла, денег изначально не было. Ну и понятно, на какое дно свалилась.

Ну и вообще разный народ прибивается. Взять того же дядю Фёдора – этот года три как в Дроновке, а раньше во Владимире жил, но дочь его уговорила квартиру продать и к ней переехать… а дальше завертелось всякое-разное, с общим алкогольным знаменателем, в итоге чего – развалюха в Дроновке, гниющие полы и текущая крыша, отсутствие работы и присутствие водки. Дед сказал, что буквально из петли мужика пришлось вытягивать.

– Да уж, Дед, – заметил я, вернувшись из бани, – за те семь лет, что не был здесь, тут целая усадьба выросла. Дворянское гнездо…

– Я бы сказал, мирянское, – уточнил Дед, ставя самовар. Древний, раритетный, который шишками топят. Сейчас такие разве что у олигархов есть.

– Такими темпами тут целый город скоро вырастет, – пошутил я. – Православль.

– Не хотелось бы, – серьёзно ответил Дед. – Попадём под закон о религиозных анклавах, от 52-го года – и раздавят нас как муху тапком. Я сейчас уже стараюсь никого не поселять. В критических случаях отправляю людей в другие места… не одна ж такая Дроновка на свете.

– Дед, – вздохнув, начал я. – Тут вот какие дела завертелись.

И я, прерываясь только на то, чтобы отхлебнуть чай, рассказал ему всё. Весь период между двумя чёрными днями – с 6 сентября по 14 ноября. Говорил – и как будто мешки перетаскивал. Причём из мешков попахивало тухлятиной.

Дед слушал молча, не уточняя детали. Если бы не внимательные кивки время от времени, я бы вообще решил, что он пребывает в каких-то иных сферах.

– Значит, этот твой Ваня Лукич требует от меня благословить Пафнутия. В обмен на возвращение Кирюши, – подвёл он итог. – И в каком же формате?

– Видеозапись, – пояснил я. – Твоё видео-обращение к церковным людям. Аргументацию, сказал, пусть подберёт сам, главное результат.

– А камера-то у тебя с собой? – ухмыльнулся дед.

– Камера в комме, ну, в коммуникаторе. Качество вполне приличное, для их целей более чем потянет.

Дед снова замолчал. Потом разлепил губы:

– А ты сам что думаешь? Тебя устраивает такая сделка?

– Слушай, ну не мучай ты меня… – я, как в детстве, разглядывал разводы дерева на половицах, пытаясь увидеть там картинку. Тогда получалось. – Ну всё я понимаю, Пафнутий – лизоблюд и обновленец, таких не берут в патриархи. Но ты вот представляешь Кирюшку в этой, так сказать, семье? Ты понимаешь, что с ним там сделают? Это ведь хуже, чем смерть…

– Да, – твёрдо сказал Дед, – существуют вещи похуже смерти. Это факт. Но позволь и мне задать вопрос ниже пояса. Ты представляешь, что случится с Русской Православной Церковью под водительством Пафнутия? Ты понимаешь, что это хуже, чем раскол? Когда Церковь раскалывается, то, по крайней мере, одни оказываются чуть более здорова, чем другие. Но тут будет иначе. Никакого раскола – во всяком случае, легального, они не допустят. Мы не в древние века живём, когда ереси были внятные, богословские, их можно было конкретно обличать. Сейчас иначе. Видимость останется, сердцевина – сгниёт. Останутся догматы, останутся обряды… а Дух уйдёт. В Церкви, где венчают содомитов и рукополагают тёток, Духу делать нечего. В Церкви, которая разрешает своим чадам брать от жизни всё, Духу делать нечего. В Церкви, которая проповедь Христа распятого и воскресшего подменяет розовым морализаторством – Духу делать нечего. Это уже не Тело Христово, понимаешь, Саня? Это одежда тела, но не само тело. А что это значит? Значит, что литургия, совершаемая в такой Церкви, неистинная, и хлеб и вино так и останутся хлебом и вином, Христа в них уже не будет. Крещение в такой Церкви будет просто погружением в подогретую воду. Водой, но не Духом. То есть миллионы людей, братьев наших по вере, потеряют возможность спасения.

– Но миллионы же в этом не будут виноваты, – вставил я. – Разве их Господь не пожалеет?

– Господь-то пожалеет, – горько усмехнулся Дед, – а толку? Тебе снова азы разъяснять? Чтобы человек мог спастись, чтобы мог в вечности со Христом пребывать, у него сердце должно быть к тому подготовлено. А как подготовить-то? Просто заповеди соблюдать, добрые дела творить? Это необходимо, но недостаточно. Таинства ещё нужны, Тело и Кровь Христовы нужно вкушать, чтобы этой прививкой нашу испоганенную природу вылечить. Это ж не мы, попы, выдумали, это сам Господь в Евангелие сказал. Я не знаю, что будет с теми, кто под видом Священных Таин получил пустышку. Может, в ад они и не попадут, но и лицо Христа увидеть не смогут. И виноват в этом кто будет? Правильно, мы с тобой. Не только мы, конечно, но и мы тоже.

– То есть ты предлагаешь пожертвовать Кирюшкой? Скажи уж прямо, Дед! Предлагаешь мне шкуру Авраама напялить, Исаака в жертву принести? – я начал закипать. Точнее, одна половина меня закипала в бешенстве, другая – смёрзлась в тёмном ужасе.

– Саня, остынь! – в голосе Деда добавилось властности. – Начнём с того, что ситуация не идентичная. Господь от Авраама Сам, лично потребовал, чтобы тот своею рукой Исаака заколол. В нашем случае – иначе. Пойми – мы не знаем, что реально случится с Кирюшей, если я откажусь наболтать это самое обращение. Может, его и впрямь отдадут в содомитский притон, может, нет. Может, его туда отдадут, но в тот же день Господь этих развратников к Себе призовёт. Может, Кирилл сбежит оттуда. Может, у него хватит сил устоять перед соблазном. Может, там пожар вспыхнет и все погибнут… Пойми же ты, всё в руке Господней, а ты про это забываешь. Ты рисуешь себе такие картинки, в которых Бога нет. Воображаешь, как оно будет, если исходить из чисто человеческих представлений. А всё потому, что веры у тебя мало.

Я взглянул на него в упор.

– В маловерии обвиняешь? Так ты, Дед, в открытую дверь ломишься. Я в том на каждой исповеди каюсь. Но только, знаешь, не надо путать веру и фатализм. Не зря же говорят: на Бога надейся, а сам не плошай… Чтобы Господь Кирюшку спас, мало тут вот нам сидеть и умные беседы вести. И молиться мало. Надо сделать всё, от нас зависящее. Всё, что в наших, человеческих силах. Тогда и Бог возместит недостающее. Ты ж сам меня так учил.

– Я не учил тебя, – жёстко сказал Дед, – добиваться своих целей любой ценой. Да, нужно сделать всё, что можно сделать. Адвоката, к примеру, нанять – это можно. Если денег на это не хватает, найду тебе деньги. Ко мне, как понимаешь, не только бомжи и пьяницы за советом ездят. Только ведь ты и сам понимаешь, что адвокат тут без толку?

– Понимаю, – признал я. – Ну а что ещё? Похитить Кирюшку из приюта, где его держат? А где тот приют? Думаешь, нам сообщили? Я не частный детектив, чтобы выследить. Да и ни один частный детектив за такое не возьмётся, это ж уголовная статья…

– Ну вот видишь, – поднял палец Дед, – ты сам сейчас признал, что больше ничего сделать не можешь. То есть не можешь ничего такого, что было бы и действенно, и не вразрез с нашей верой. Значит, здесь именно такой случай, когда надо смириться со своей немощью и ждать воли Божией. И молиться, конечно, потому что воля Божия… она учитывает наши молитвы. Не всегда напрямую исполняет, но всегда берёт в расчёт.

Он, конечно, был прав. Но тошнило меня от этой правоты. Я думал сейчас не о Божием Промысле, а только о Кирюшке. Когда пузатые уроды начнут его «приучать к толерантности» – сильно ли его утешит, что тем самым он спасает Церковь? Да он и не узнает этого. Для него всё будет просто: одни сволочи отняли его у родителей и отдали другим сволочам, а мама с папой даже и не почесались. Откуда ему знать, что мы бились о систему как мухи о стекло? Откуда ему знать, что от нас с Леной скрывают, где он сейчас находится?

– Саня, – снова заговорил Дед. – Я всё понимаю. Не читаю мысли, конечно, это вздор, но то, о чём ты думаешь – это же очевидно. Ты оттого сейчас себя накручиваешь, что смотришь на ситуацию только с одной стороны. Со стороны неверия.

И тут меня прорвало.

– Неверия? Это, значит, из-за неверия я не каюсь в ЦКЛ и не подписываюсь на толерантность? Это из-за неверия я остаюсь в Церкви? Ты ж знаешь – если публично объявить о выходе, то сразу и индекс поднимут, и запрет на профессию снимут, и всё такое. Это из-за неверия я отказываюсь поставить электронную подпись за Пафнутия? Может, скажешь, из-за неверия у меня отобрали сына?

Хорошо, что я уже допил чай. Не то плеснул бы сейчас Деду в лицо – как тогда Лене.

– А знаешь, – задумчиво протянул Дед, – пожалуй, ты и прав. В том смысле, что из-за неверия. Потому что твоя вера, ты уж извини, это не совсем вера. То есть не отношения с Богом, а, как сказали бы психологи, с референтной группой. Ты сохраняешь верность. Но кому? Той социальной общности, к которой себя причисляешь. То есть православным людям. Ты не хочешь упасть в их глазах. Ты готов к бытовым неприятностям – но ради чего? Ради психологического комфорта. Дескать, вот как меня давят, но я не ломаюсь, смотрите на меня, я герой. Гордыня это всё, внучок, а не настоящая вера и настоящее смирение. Ты православный, потому что люди рядом, есть перед кем выделываться. А вот попади ты на необитаемый остров – много ли от твоего православия останется?

Он был сейчас неправ, он был несправедлив. То есть в чём-то прав, но эту частичную правоту натягивал на всего меня. А я не такой, как он припечатал. Вернее, не только такой.

– Дед, – тоскливо сказал я, – давай сейчас не будем про меня. Что я помесь крокодила с тараканом, я и так знаю. Давай про то, что же мы конкретно будем делать.

– Саня, – Дед указал мне на старинные ходики, которые так любила баба Маша, – третий час ночи. Сейчас мы конкретно прочитаем вечернее правило и конкретно пойдём спать. Что же до второго вечного вопроса, «что делать» – сделаем вот что. Во-первых, будем молиться. Постарайся тоже, насколько сможешь. Во-вторых, завтра ты снимешь на камеру моё видео-обращение к церковному народу. В нём я выскажу всё, что думаю о Пафнутии и призову людей не голосовать за него, а кто уже проголосовал – отозвать свои подписи. Далее мы сделаем несколько копий файла и зальём на несколько разных серверов. Ты вернёшься к своему Ване Лукичу, дашь эту запись и скажешь: не только он умеет шантажировать. Я до сего времени публично не высказывался об этих выборах, но если Кирюшку вам с Леной не вернут – запись уйдёт на все наши сетевые ресурсы. Оно им надо, спроси.

– Думаешь, сработает? – покачал я головой.

– Ну, попытка не пытка, – в его густых усах прорезалась улыбка. – Да, вот что ещё – с Леной помирись, попроси прощения. Это у тебя сразу получится, уверяю. Ты попробуй её понять. Ей ведь хуже, чем тебе. И не грызи её за ту подпись. В конце концов, есть ещё время отозвать… Кстати, большой вопрос, что хуже перед лицом Господа – её подпись или твои R-подключения.

– Слушай, дед, – вздохнул я, – не способен я сейчас правило вычитывать. А давай, – тут во мне взыграло детство, – ты колыбельную споёшь? Ну ту, мою любимую, про совиный силуэт. Ну как тридцать лет назад. Ты ж гитару, наверное, не выкинул?

Дед взлохматил бороду… не такую, как тридцать лет назад – сейчас уже снежно-седую, сейчас у него не возникло бы никаких трудностей в изображении Деда Мороза перед компанией дошколят.

– Ну а что? Не вижу в этом предложении ничего криминального… – Дед вышел из комнаты и минуту спустя вернулся со своей рыжей гитарой… той самой. Ей ведь уже полвека будет… – Видели бы меня сейчас наши богомольцы! Уж точно сказали бы: старец в детство впал. Хотя, ты ж помнишь, Господь говорил: будьте как дети… Ладно, погнали.

Пальцы его, потемневшие от возраста и работы с землёй, осторожно пробежали по струнам. Дед с сомнением покачал головой, подкрутил колок пятой, а потом негромко запел:

Время на гитару не повлияло никак. А вот на дедов голос – ощутимо. Густоты в нём убавилось, возраст чувствовался. Хотя, – подумал я, – он ведь до сих пор служит, здесь, в Дроновке. Причём без диакона. Церковь Георгия Победоносца давно закрыли, епархия сочла, что накладно содержать этот памятник архитектуры… паствы несколько бабок, а реставрацию вынь да положь… так что владыка Меркурий, недолго думая, отдал её на баланс государства – вам надо, вы и реставрируйте. До сих пор стоит, заколоченная досками. Зато пять лет назад местные мужики по благословению Деда поставили на краю деревни просторный сруб, водрузили на крышу небольшой, кустарного изготовления деревянный купол, где-то и крестом разжились. Дед освятил, а епархия, посомневавшись полгода, выдала всё же антиминс.

…А что, – подумал я, пытаясь заснуть в жарко натопленной комнате, – встречный ультиматум – это Дед неплохо придумал. Может сработать.