1.

В троллейбусе было как в кипящем супе: всё со всем перемешалось, клокочут и лопаются пузыри, снуют туда-сюда кружочки лука и зёрнышки перца, мутно темнеет в глубинах торпеда моркови, айсбергами стукаются картофельные кубики…

Тамара вздохнула, не понравилось ей это сравнение…

Толпа оттеснила её к заднему стеклу, спереди напирали человеческие тела – в мокрых куртках, доисторических каких-то плащах, в совсем уж несуразном пальто – это бабка-бомжиха с тремя связанными вместе тюками. Спасибо, хоть не пахла.

Самой Тамаре ещё повезло – удалось схватиться за высокий поручень. Левую руку оттягивала тяжеленная сумка с теперь уже ненужными книгами. Чтобы сесть – и мечтать нечего, седьмой час, люди с работы едут.

И всё равно здесь было лучше, чем на улице, пронизанной унылым и бесконечным дождём. Скорей бы уж зима, Новый год, скорей бы снег… хотя и так понятно, что вместо снега будет бурая слякоть. Привычная уже московская слякоть. Нормальная зима – это не сюда, это в Самару… Меньше суток езды, а как будто в другом мире. В настоящем… Стоп. Вот уж про Самару – точно не надо. Не хватало ещё разреветься тут, на виду у всех. И так глаза мокрые. Впрочем, на улице дождь… тоже маскировка…

– Слышь, Санёк, а если б ты доску совсем пробил? Ну как Брюс Ли? Мамку бы твою платить заставили…

– Отвяжись, урод. Тебе бы так… Знаешь, как больно…

– Ну и сходил бы к медсестре…

– Ага… А потом домой позвонят…

Тамара скосила глаза направо. Двое мальчишек, лет по одиннадцать, пожалуй. У того, что держит на весу правую ладонь, голос похож на Юркин… сперва даже встрепенулась… и сразу поняла, что ошиблась. Ну откуда тут мелкий, зачем? В Самаре он, при маме… хотя, скорее всего, усвистал гулять, как всегда, недоделав уроки… впрочем, нет, сегодня вряд ли. Сегодня ведь такой день… все собрались… а она не приехала… Перед собой можно сколько угодно оправдываться, бормотать про комиссию, грызущую библиотеку подобно стае крыс, про строгую заведующую Нину Сергеевну. «Ну Тамарочка, ну я же всё понимаю… пойми меня правильно, я так тебе сочувствую… но какие там три дня… и разговора быть не может… видишь, что творится… потом, когда это безумие кончится…». Спасибо уж за то, что в законный выходной не заставила выходить.

– Сильно болит? – второй, в синей вязаной шапке, был пониже, но поплотнее. А баюкающий свою правую кисть Санёк вновь напомнил Тамаре Юрку. Такой же худенький, бледное лицо в россыпях веснушек, так же расстёгнута куртка… а на улице, между прочим, плюс два и ветер.

– А ты думал! Ты бы вон так, со всей дури…

– А не фига было бушевать…

– Ага… А если б она тебе так сказала?

– Да мы ей всё равно потом в замок спичек насуём… Санёк, а может, всё-таки к врачу?

– Ага… разбежался.

Протиснуться между двумя слипшимися тётками было трудно. Да ещё и сумка мешалась. Сколько тут литературы? Килограммов пять уж точно. Пять кило пустоты…

– Ребята, что у вас стряслось?

Первой мыслью было – пошлют подальше, во всю мощь великого и могучего. Современные дети, что с них взять… жертвы пивной рекламы… берут от жизни всё…

Не послали. Тот, что в синей шапочке, недоверчиво прищурился:

– А вы что, тётя, врач?

– Библиотекарь я, – сообщила про себя правду Тамара. – Ну-ка, покажи, что с рукой? – это уже веснушчатому.

Крови не было, но что-то в этой повисшей кисти показалось ей неправильным. Смутно вспомнился второй курс, занятия по медподготовке – на редкость бестолковые. Региональный компонент… кому-то из местных пришло в голову, что и библиотекарши должны что-то уметь на случай ядерной войны… Сейчас хоть и не ядерная, а поди разбери – ушиб ли, вывих ли, а то и перелом… Папа – тот бы сразу понял…

– Вот что, мальчики, – негромко сказала она. – Вы вообще куда едете-то?

– Да так… – пожал плечами синешапочный. – Гуляем типа… А что?

– Прогуляемся-ка мы в травмопункт, – решила Тамара. – Сдаётся мне, что у твоего друга дела неважны. Если сейчас не лечить, потом будут большие проблемы. Можно и без руки остаться…

Думала, возмутятся. Мол, чего пристала, тётка, отвали, без тебя разберёмся.

– Ну ладно, – сумрачно сказал Санёк. – Болит уж очень.

– Во-во! – подхватил приятель. – А то отрежут руку и будешь ходить с протезом, как наш дедуля…

Когда выбирались на ближайшей остановке, сумка с книгами больно ударила её по ноге. Ну ничего, Ленка подождёт… тем более, что и не знает об их предстоящей встрече… уже второй за сегодня.

Почему-то вспомнилось: «Добро, которое совершается не во имя Христа – это добро мирское, заражённое грехом, и потому уже и не добро вовсе». То ли из тех книжек, что заполняют сумку, то ли недавно Ленка говорила…

 

2.

Тамара совсем не разбиралась в винах. Уж сколько ни просвещал её Костя, а отличать приличную марку сухого от подмосковной подделки – спирт, вода, порошок – она так и не научилась. Впрочем, тогда, с Костей, это было и не нужно, такими вещами он занимался сам. Он и готовил, пожалуй, не хуже неё, а сказать по правде, то и лучше. Она-то всё делала по маминым рецептам, не шагу ни вправо, ни влево… а муж экспериментировал… и когда что-то получалось, брал это на вооружение и шлифовал до совершенства… вот так же и в этом своём, как он выражался, «наукоёмком» бизнесе.

Так что на стол она выставила добычу из местного универсама – красное «Арбатское» и белое «Алиготе». Но ничего, подруги не скривились, не принялись её учить, как Костина сестра… похоже, и сами не шибко разбирались, что пьют.

Тем более, и повод невесёлый.

Тамара накануне подготовилась изрядно, полночи не спала. Так что были на столе и салатики – традиционный «оливье» с колбасой и огурцами, увидев который, знаменитый французский кулинар много бы чего высказал о загадочной славянской душе, был рыбный, был крабовый с рисом, луком и яйцом, был свекольный, по всем правилам сделанный – огурцы ни в коем случае не маринованные, а только солёные, грецкий орех не кусочками, а натёрт на сите.

Сама не знала, зачем всё это нужно – разве только занять голову и руки. Всё равно гостей намечалось негусто, а точнее говоря, всего двое. Обе из храма – Ленка поёт на клиросе, Катя, которой, по её же словам, бегемот на ухо наступил, просто прихожанка… Так вышло, что за полгода своей новой жизни она только с ними двумя близко сошлась. Хотя приход хороший, даже по московским меркам…

Выпили по рюмке за упокой души Михаила Дмитриевича. Тамара думала, что надо бы и ещё одну рюмку налить, кусочком чёрного хлеба накрыть, но Катя объяснила, что на сороковой день это не делают, а только на третий, когда поминки.

Папин портрет висел на стене, рядом с окном. Ну, не то чтобы настоящий портрет – просто фотография, увеличенная в ателье и вставленная в картонную рамку. Не чёрную – не хотелось этого Тамаре, хотя вроде бы как положено.

Катя вскоре засобиралась домой. Можно понять – трое детей, младшему спиногрызу три с половиной, уследят ли за ним восьмилетние близняшки? А Петя сегодня на ночном дежурстве… Чего ж тут обижаться? Спасибо, что всё-таки пришла. Её да Ленку – кого ещё звать? Нину Сергеевну, что ли? Девчонок из библиотеки? Так они сегодня напряжённо трудятся, приводят в порядок отчётность… даже выходными пожертвовали, в отличие от некоторых…

А вот Ленка задержалась на подольше. Сегодня на вечерне ей не петь, до институтской сессии как до луны – полтора месяца. Со своим Серёжкой она, судя по косвенным намёкам, слегка в ссоре. Именно что слегка – не такой человек Ленка, чтобы ссориться всерьёз и надолго. Лёгкий и открытый. Прямо как из учебника психологии – типичный сангвиник. Глаза как васильки, волосы как спелая пшеница. Прямо хоть в картину Васнецова…

Выпили ещё по одной – за маму, чтобы было со здоровьем в порядке, потом за неё, Тамару – чтобы легче всё перенесла. Тут уже чокались.

Ей бы и смолчать – тогда, глядишь, ничего бы и не случилось.

– Всё-таки так больно, что за папу записку нельзя подать, – поковыряв вилкой в остатках «оливье», сказала вдруг Тамара.

– Ну что ж тут поделаешь, – помолчав, вздохнула Лена. – Ты же знаешь, записки об упокоении подаются только за усопших православных христиан… А твой папа…

– Да понимаю я всё. Церковь молится за своих членов, и всё такое… Только как-то оно выходит… Смотри, вот отпевают бандюков всяких… они, может, покрестились из-за моды… или верили по-язычески, мол, я те, Боже, свечку, а Ты мне в разборке подсоби. И им отпевание, сорокоуст, на могиле крест, записки за них подавать можно. А папа… будто хуже их…

Голос оборвался, внутри скопилось слишком много слов, и все они, разом устремившись, застряли в горле. Да, папа так и не уверовал. «Я ведь врач, Тома, – вспомнился его прокуренный голос. – Я людей во всяких видах насмотрелся, и это, знаешь ли… в общем, вырабатывается особый взгляд на вещи. Ну не могу я это принять. Оно у вас, может, и умно всё, и красиво сказано, и кому-то наверняка польза в трудную минуту… вот как тебе. Я ж ничего не возражаю, каждый имеет право, глупо запрещать… Но вот не чувствую я ничего такого. Религия – это человеческое… слишком человеческое. Мечта… Воздушный замок. Но в воздушном замке нельзя жить… Допускаю, это нужно больным. Но я-то здоровый!»

Поначалу она кипятилась, совала ему Евангелие, потом видеокассеты с лекциями диакона Кураева. Казалось бы, ну ведь так очевидно! Но первая же глава от Матфея клонила папу в сон – «Томка, это невозможно не только понять, но и запомнить. Тот родил этого, этот родил того…» Кураев ему глянулся больше, но всё равно без толку. «Ловко у мужика язык подвешан… забавно говорит, забавно… хотя по существу и неправ».

Мама при этих разговорах больше молчала. «Может, меня и крестили во младенчестве, – призналась она однажды, – баба Маня могла и постараться… Там, в Воронцах, церковь-то была. Хотя боялись ведь… дедушка член партии, сама понимаешь. А сейчас уж никого и не осталось, не спросить».

Постепенно Тамарин миссионерский пыл угасал. Тоже мне проповедница, одёргивала она себя. В Церкви без году неделя, а хочешь всего и сразу. Где смирение? Впереди жизнь долгая, авось, Господь и сам папу приведёт. Молилась об этом. «Господи Иисусе Христе, помилуй отца моего Михаила, просвети его ум, коснись сердца, приведи его в Церковь…» Знала, что своими словами тоже можно. Те, из чёрного с золотым крестом молитвослова, не годились – их ведь составили, когда все кругом были крещённые.

Долгой жизни оказалось пять с половиной месяцев. Вывернувший из-за поворота грузовик, в стельку пьяный водитель… Папе ещё пять лет оставалось до пенсии… впрочем, он туда и не собирался. Главный хирург в районной больнице, надёжа и опора, отдыхать некогда.

– Знаешь, Тамарушка, – в Ленкином голосе что-то подрагивало, – всё-таки, по-моему, ты не до конца понимаешь. По-твоему выходит, что отпевание – это как бы награда за хорошее поведение при жизни. Но ты же читала, я ж тебе сколько книжек принесла… Церковь за литургией молится о своих членах, и только в Церкви возможно спасение. Если человек при жизни отверг Христа – значит, он так своей волей распорядился, это его выбор. Как Господь может его насильно к Себе взять?

– То есть папа сейчас в аду, хочешь сказать? – подняла глаза Тамара. А внутри уже понимала: Ленку ей не переспорить.

– Ну… – замялась та. – В общем… Ну, мы ж говорили об этом. Только в земной жизни мы способны прийти к Богу. После смерти это уже невозможно, почитай хотя бы… да кого угодно. Вот и смотри, Михаил Дмитриевич жил без Бога и умер без Бога. Значит, и там он остался без Бога. А существование без Бога – это и есть ад. Ты пойми меня правильно, мне тебя ужасно жалко… я как себя на твоём месте представляю, так всю аж переворачивает. Но мы ведь с тобой христиане, мы ведь не должны сами себя обманывать… И батюшка тебе то же самое скажет. Так что ты лучше о маме молись и о братике… пусть хотя бы они воцерковятся.

– Папа, значит, уже всё… отрезанный ломоть? – на глаза выкатились непрошеные слёзы. – То есть за него и молиться нельзя?

– А толку-то? Молитва – это ж просьба, чтобы Господь человеку помог. А как можно помочь тому, кто эту помощь отвергает? Раз человек отвергал Христа, значит, без Него и остался. Без Его помощи. У нас же не как у католиков, у нас не юридический подход. И хотелось бы грешную душу из ада вытащить, а насильно нельзя.

– А как же… – не сдавалась Тамара. – Я же читала… вот сколько преданий, что участь грешников в аду облегчалась. Их родные молились, а потом в видениях… или во сне…

– Снам верить опасно, – объяснила Ленка. – Во сне тебе и нечистый что хочешь может показать… А про что ты говоришь, про эти предания – так ты не забывай, что эти грешники все были крещеные люди, члены Церкви… только потому молитва близких и сработала…

– А этот… канон мученику Уару? – выдвинула Тамара последний аргумент. – Его ж вроде положено читать за усопших некрещеных… У нас в храме я спрашивала… сейчас закончился, сказали, но на Пятницой должен быть, в «Православном слове»…

– Так там же совсем другое, – печально улыбнулась Ленка. – Его читают по тем, кто готовился принять крещение, но не успел. А не по тому, кто вообще был атеистом.

Всё, оборона рухнула. Крыть больше было нечем. Оставалось лишь признать, что папа, её папа – сейчас в аду, в огне, и ничего, совсем ничего нельзя сделать. Всё Божие милосердие, вся Его любовь – без толку. В горло будто ваты напихали.

– Но почему? Почему сразу в ад? – с трудом выдавила она. – Может, как-то иначе?

– Это у католиков, – отмахнулась Ленка. – Лимб называется. Православное вероучение это отвергает… да и они сами, я читала, в этом уже сомневаются. Объявили частным мнением… Ты пойми, только пребывание с Богом может там оградить душу от бесов… а без Бога они возьмут своё. Я понимаю, ты очень любишь своего папу, он тебе кажется самым добрым, самым лучшим… но помнишь ведь, что все мы грешны. «Несть человек, иже не согрешит». Вот за эти грехи бесы и уцепятся, и потащат к себе…

– Грехи? – глухо произнесла Тамара. – Да, наверное… Я не знаю, какие у папы грехи…

– Да у любого есть! – вскинулась Ленка. – Ну мало ли… Тем более, он большую часть жизни в советское время провёл. Вот кто тогда не врал? Кто не пресмыкался? Кто не воровал?

Кто не воровал… Ей тогда было лет десять, не больше. Конец августа, жара стояла дикая. Они с папой шли по узенькой тропинке в кукурузном поле. И, конечно, она не удержалась, выломала янтарного цвета, сверкающий на солнце глазками-зёрнышками початок. «Ты что?!» – в серых отцовских глазах, казалось, набухли тучи. – «Это же колхозное! Брось сейчас же!» На неё накатило упрямство. «Колхоз от одной кукурузины не обеднеет! – возмутилась она. – Все срывают, почему одной мне нельзя?!». – «Потому что я не хочу, чтобы моя дочь была воровкой!» – негромко сказал он и, резко повернувшись, зашагал вперёд. Очень быстро. Сперва она не верила, что это всерьёз, потом, увидев вдалеке спину в серой футболке, дунула за ним. Початок сама не заметила, как бросила – точно он мешал ей бежать.

– Знаешь что… – сказала она. – Тебе, наверное, домой пора. Сессия на носу… И вообще…

– Ты только на меня не обижайся, – зачастила Ленка. – Я же тебе правду… Тебе тяжело сейчас, я понимаю… но ты вспомни, что кто любит мать или отца больше, чем Христа…

– Иди, Лен, – сухо повторила она. – Я уж тут сама разберусь…

 

3.

Дождь ослаб, с потемневшего неба сыпало колкой крупой – то, что уже не дождь и ещё не снег, а просто «осадки». Можно обойтись и без зонта, тем более, что когда суматошно собиралась, не до того было. Сумку бы набить, ничего не упустив.

Надо было ещё найти этот самый детский травмопункт… смутно помнилось, что где-то в районе Щёлковской. Когда-то проезжала мимо… или кто-то говорил. Не отложилось. Оно и понятно – прямой надобности не было.

«Погоди, пока нам рано, – терпеливо, точно на переговорах, внушал ей Костя. – Вот когда положение упрочится… тогда пожалуйста, в декрет. Но пока совсем не те условия… тем более, что в любой момент у меня всё может рухнуть… придётся начинать с нуля». Она пыталась спорить – ну как же нет условий? Квартира двухкомнатная, машина… Ну да, ей придётся уйти с работы, так ведь зарплата библиотекарши в их семейном бюджете погоды не делает. «Ты же вообще хотел, чтобы я дома сидела… – возражала она. – Я, мол, за двоих заработаю… Ну и что, не получится на троих?»

– Тёть, а может, на фиг? – высказался обладатель синей шапочки, Валерка. – Санёк завтра в медпункт сходит. Правда, Санёк?

Валерка осознал, что история с травмопунктом грозит отнять уйму времени. А временем он, видать, дорожил. Прямо как Костя, тогда, в этом последнем их телефонном разговоре…

– Брысь! – Тамара взяла себя в руки. – Знаю я эти медпункты. Найдём сейчас, никуда не денемся.

Сперва она сделала большую глупость – спросила милиционеров, неспешно патрулирующих возле метро. Стражи порядка оказались даже вежливы – но их путанные соображения, где бы мог быть этот самый детский травмопункт… Главное, что сказали они чётко – не на их территории.

– Найдём, – повторила она снова. – Ты руку-то не держи на весу, опусти…

История с Саньком оказалась простой и глупой. Их с другом Валеркой оставили после уроков на дополнительные занятия по русскому. То ли они диктант какой завалили, то ли просто текущих двоек нахватали. Потом русачка Анна Григорьевна проверила их работы и отпустила в Санькин адрес какой-то комментарий. Что-то настолько ядовитое, что тот подбежал к классной доске и со всей силы засадил по ней кулаком. Потом выскочил в коридор и выл, тряся разбитой кистью.

– Что ж такое она сказала? – недоумённо спросила Тамара.

Санёк сделал вид, что вопрос не услышал. Ехидный Валерка собрался уже было поведать всему миру истину, но ему показали левый кулак.

– Молчи, урод. Скажешь хоть слово – урою!

– Дело твоё, – решила Тамара. – Что я, следователь, допрашивать? Сейчас не об этом надо думать, а чтобы поскорее показаться врачу.

Интуитивно она отыскала верное решение. Спрашивать нужно тёток с маленькими детьми. И лучше пожилых тёток, то есть бабушек. Должны же среди таковых отыскаться аборигены… и должна же нормальная бабушка знать места.

На девятой бабушке им повезло. Травмопункт оказался не так уж далеко от метро – две остановки троллейбуса. Пришлось ждать, потом залезать в душную утробу. Хорошо хоть талоны с собой были.

В травмопункте оказалась внушительная очередь. «Может, на фиг?» – вновь заныл Валерка. «Торопишься? – заметила Тамара. – Так иди домой. Небось, ищут уже. Я бы на твоём месте по крайней мере позвонила».

Звонить ему было нечем. Телефон свой Валерка забыл дома, а от Тамариного отказался. «Если с чужого номера, – доверительно объяснил он, – мама с ума сойдет. Куда ты попал, с кем ты связался… Такое начнётся…» А Санька – тот хмуро сообщил, у него не только мобильного нет, но и городской за неуплату вырубили. Некуда звонить. Здесь, при ярком свете, Тамара разглядела его внимательнее – и кое-что начала понимать.

Ботинки явно просят каши, куртка залатана на локте, и халтурно залатана. Зубы явно не чищены, ногти не стрижены, не то что мобильника, наручных часов нет.

– Мама-то твоя не станет волноваться, где ты? – спросила Тамара. – Восьмой час уже.

– Да она у него пьяная, небось, – встрял Валерка и тут же получил локтем в бок.

– Вам тут что? – сейчас же возмутилась сидящая поблизости бабуля с маленькой внучкой. – Хулиганство одно на уме! Сейчас дежурную позову!

– Восьмой час? – немедленно ужаснулся Валерка. – Я тогда пойду, тётя Тамара. Мне ж в шесть надо было дома… меня предки убьют.

– Вали, вали, – буркнул ему вслед Санёк. – Уроки типа делай…

Тамара придвинула поближе сумку с книгами. Читать она могла что угодно и где угодно – от электрички до столовой, а уж в очереди, сидя на кушетке… Однако то, что в сумке… С этим завязано, вопрос решён.

Как она ревела, захлопнув за Ленкой дверь! Сидела прямо на полу и ревела, размазывая по щекам косметику. Потом встала, вошла в комнату. Чужими глазами поглядела вокруг.

В ней точно лампочка перегорела. Всё стало серо и глупо. И этот угол с иконами, и теплящаяся лампадка, и корешки книг на полках. Пустота. Что внутри, что за окном – косые струйки дождя, серое ноздреватое небо. Добро пожаловать в реальную жизнь. Вот она, правда. Воздушный замок – это то же, что и мыльный пузырь. Рос-рос – и лопнул.

Прав был папа. Красивая иллюзия. Да, поверила, купилась. Тогда, после Костиного ухода, было совсем плохо, неделю её всю трясло и корёжило. А потом вечером зашла в полупустую церковь – просто так, без всякой задней мысли. Там и накатило… Она рыдала перед иконой «Взыскание погибших» и не могла остановиться. Нет, в тот момент легче не стало, душу по-прежнему жгло не то кислотой, не то щёлочью. Просто она вдруг почувствовала, что Бог – есть, и Он – рядом.

Теперь-то она понимала с беспощадной ясностью: просто защитная реакция психики. Надо было обо что-то опереться – вот тебе и Господь Бог. Костыль, который всегда с тобой.

А ведь как уверовала, с какой радостью крестилась, как первый месяц бегала на все службы, внимала каждому слову батюшки, как впервые исповедовалась – сдирая с души наросшую за тридцать лет корку. Отец Василий даже мягко намекнул: вы бы покороче, только самое существенное…

Всё кончилось. Свобода – гулкая и холодная. Что такое вера? Лампочка. Горела-горела – и перегорела. Не для неё уже скорый Рождественский пост, можно не вычитывать длинные и, по правде говоря, занудные утренние и вечерние правила. В воскресенье можно спать до скольких хочешь…

А ведь они там, в храме, решат, что обиделась. Мол, раз не берёте моего папу в Царствие Небесное, то и пошли вы все на фиг. Небось, станут между собой обсуждать, вспоминать слова из Евангелия, которые ей только что Ленка цитировала.

Ну как им объяснить, что дело не в обиде? Они ведь по-своему правы, они искренне веруют, и чудесно. Они просто не могут понять, что такое потухшая лампочка, как рвётся вольфрамовая нить… а ведь где-то читала, что вольфрам – из самых прочных сплавов…

Тамара взяла себя в руки. Это дело надо побыстрее закончить – и вернуться к жизни. Завтра на работу, и с удвоенной энергией… Не случайно же эту комиссию прислали, говорила Нина Сергеевна. Кому-то понравилось наше помещение, и… Сольют, небось, с окружной библиотекой. А то и сократят… Придётся искать работу. Что она умеет, что она знает, кроме библиотечного дела? Пыталась поступать в историко-архивный, срезалась на сочинении. Потом домой, в Самару… библиотечный техникум, непыльная, пусть и не денежная работа в городской библиотеке… потом они встретились с Костей. Тоже ведь чистейшая случайность. Прямо как в телевизионных мелодрамах – судьба свела провинциальную библиотекаршу со столичным бизнесменом… Цветы в корзинках… Подруги завидовали – эко подцепила! Московская прописка, богатый муж. Любовь-морковь.

Сперва Тамара дунула на лампадку. Ни к чему ей больше гореть. Потом надо как-то разобраться… отдать кому-нибудь… И иконы… Ну не топором же их крушить, верно? В какой-нибудь храм… не в свой, конечно, зачем лишние разговоры? А вот книги… Книги надо отдать Ленке, большей частью это её…

Ох, и тяжёлая же сумка вышла… одно только «Добротолюбие» какое увесистое… в пяти толстых томах. И ведь даже прочесть не успела… Так, скользнула глазами.

Конечно, можно было всё это отложить на потом. Но что делать? Посуду мыть? В холодной серой пустоте? Тамара едва ли не физически ощутила, как эта пустота разлилась по квартире, отняла у вещей краски, у льющейся из радио музыки – смысл. Здесь просто нельзя было оставаться. К Ленке! Молча отдать книги, и… Ну, куда-нибудь.

Набив до отказа сумку, она выметнулась из квартиры, захлопнула дверь. Хорошо хоть, ключи не забыла…

 

4.

– А вы ему кто? – врач, толстый и какой-то распаренный, словно только что из бани, смотрел на неё как на вредное насекомое.

– Я ему прохожая, – терпеливо пояснила Тамара. – Увидела, что у мальчика с рукой какая-то…

– Пускай мать приходит, – глаза у врача были скучные. Оловянные, подумалось Тамаре. Или стеклянные, или деревянные… что там ещё с удвоенной «н»?

– При чём тут мать? – в горле сделалось сухо. – Вы же видите, что у мальчика травма руки, вы лечить должны.

– Угу, – кивнул врач. – А потом припрётся мать и устроит бучу, типа с ребёночком не так обошлись… заявление в суд, все дела… Оно мне надо? Документы, опять же? Как я оформлять-то буду? Вон, писанины… – указал он ладонью на стопку пухлых карточек.

И тут тоже, устало подумала Тамара. Ну почему куда ни придёшь, тебя обязательно букашкой считают? Надоедливой букашкой, мешающей людям работать. ДЭЗ, телефонный узел, регистратура в поликлинике, паспортный стол, билетная касса… Ну что мы за люди? А сама, в библиотеке? Ходят тут всякие, книжки берут, от описания фондов отвлекают…

– Знаете, что? – откуда-то изнутри поднималась холодная волна. – Все эти соображения, конечно, очень интересны, но я попрошу вас повторить снова. – Она вынула мобильник и нажала подряд несколько клавиш. – Запись пошла. Представьтесь и повторите. Всё это выслушает ваш главный врач, а потом я передам в прессу. Вам сильно нужна публикация о том, как пострадавшему ребёнку не оказали даже первую помощь? Вы вообще собираетесь тут работать?

Врач налился багровым соком. Ну точно Синьор Помидор. Сейчас, глядишь, лопнет.

Не лопнул.

– Ладно, посмотрим, что у него там… Но в следующий раз чтобы с матерью и со всеми документами, полис, метрика…

Пока Санёк демонстрировал свою несчастную кисть, Тамара молча удивлялась сама себе. Что на неё накатило? Раньше в похожих случаях она терялась и жалко бормотала. Костя её сколько раз обзывал «виктимной страдалицей». Костя… Думать не хотелось, но взгляд невольно упирался в палец, на котором, приглядевшись, ещё можно было различить полоску от кольца.

Нет слов, он повёл себя благородно. Разменял квартиру с доплатой, сделал ей эту однушку на Преображенке. А мог бы и просто выписать – квартира изначально его, у неё никаких прав, совместных детей нет…

Интересно, будут ли у них с этой его новой дети? Вряд ли… Новая – она точно сошла с рекламы глянцевых журналов. Здоровый образ жизни, фитнес, массаж, кварцевый загар… Такая – и среди пелёнок? Не смешите мою печень, сказал бы папа. А что бы он сказал сейчас, глядя на своего московского коллегу?

– Так… Трещинка, похоже. Сейчас на рентген, это шестой кабинет, налево. Потом ко мне, без очереди. Наложим гипс на всякий пожарный, месяцок юноша не сможет писать. Почему-то мне кажется, что это его не сильно расстроит. И завтра пускай мать зайдёт, заберёт карточку и передаст в районную поликлинику…

Почему-то врач не обращался к мальчишке напрямую. Точно перед ним неодушевлённое существительное сидит…

На рентген тоже была очередь, и тоже тянулась бесконечно долго. Тамара вновь глянула на часы. Однако… Уже половина девятого. Когда же Санька домой попадёт? И когда попадёт домой она?

А надо ли? Опять, в эту ватную пустоту? Воздушный замок лопнул, вокруг – вакуум, безвоздушное пространство. Безвоздушное… бездушное.

Только без глупостей! – одёрнула она себя. Не хватало ещё из окна кидаться или верёвку мылить. Можно жить и так, в пустоте. Привыкнет, никуда не денется. Потом, она и маме нужна, и Юрке, и тёте Варе, и… Кстати, о тёте Варе. Будь она рядом, обязательно бы кинулась утешать, предсказывать принца на белом коне… Ну, пускай не принц, пускай не на белом… главное, что не побрезгует уродиной. Высокая жердина, груди плоские – прямо доска разделочная… и этот ещё шрам на левой щеке… ну да, сейчас уже не так заметно, а полгода назад… хорошо ещё, тогда с врачом повезло, была тётка старой закалки… не то что этот помидор… всё вроде бы аккуратно зашили…

Вновь вспомнился тот июньский вечер. Как она летела к заливающемуся телефону! Нелепая, сумасшедшая мысль – вдруг это всё-таки Костя… вдруг всё вернётся, всё склеится… И со всего размаху – в стеклянную дверь кухни. Крови было… и осколков… Главное, добежала-таки, успела снять трубку. Ошиблись номером.

– А дома мне влетит… – задумчиво протянул Санёк. Не то чтобы он был особо разговорчив – напротив, сидел, уставившись в рисунок на линолеуме – чёрный ромбик, белый ромбик… Но сейчас, видно, ему надоело молчать.

– Не влетит, – успокоила его Тамара. – Я отведу тебя и объясню, как всё было дело.

– Ага, про Аннушку… – мрачно взглянул на неё мальчик.

– При чём тут Аннушка? Зачем про Аннушку? Ты шёл из школы, поскользнулся и упал, ударился рукой об асфальт. Дело житейское…

А ведь раньше бы себя изводила – как так можно?! Лживость – опасный грех, с ним нужно бороться, в нём нужно каяться… Теперь свобода, теперь пожалуйста. Словно дали конфетку – но именно когда тебя тошнит и в животе крутит… Примерно такая же радость.

– Ну ладно, – согласился Санёк. – А то мамка, она чуть что, так сразу…

Он не договорил, но и так было ясно.

 

5.

Когда подходили к Санькиному дому – замызганной пятиэтажке, было уже почти десять. Рентген, гипс, долгие записи в карточку – у нас всякой букашке положена своя бумажка.

Сумка с Лениными книгами снова стукнула по коленке. Завтра, наверное, придётся съездить. Нам чужого не надо. Папа так часто говорил. Очень не любил одалживаться, она тоже это подцепила.

Где он сейчас, папа? Если воздушный замок растаял, то что ж на самом деле? Вечная чернота и пустота? Ты висишь в этой пустоте, ни рук у тебя, ни ног, одни только мысли… и они так и крутятся в голове… даже не в голове, откуда там голова? Просто крутятся… И значит, это суждено каждому? Ей, Саньке, маме, надутому врачу, Косте и его выдре? Тогда уж лучше, чтобы вообще ничего. Чик – и готово, больше тебя нет. Нигде вообще нет – ни в мире, ни в тебе самом. Как там Базаров говорил? Человек умер, лопух вырос. Был человек, думал себе что-то, мечтал, страдал, стихи писал… или кляузы… а потом это всё вместе с его телом истлевает? Так ведь это ещё страшнее! Не в первый раз такие мысли… как чёрные твари, шебуршащиеся во тьме. Раньше-то горела эта лампочка, отгоняла их, а теперь – что же?

Звонить пришлось долго. Ключа у Саньки не было. «Мамка не даёт, – пояснил он. – И потеряю, говорит, и вообще… Может, гости у неё…»

Судя по внешности, этой самой мамке можно было бы дать от сорока до шестидесяти. Лет в колонии строгого режима, усмехнулась Тамара. Драный халат, наспех закрученные на затылке пепельные волосы, вытянутое, лошадиное лицо в багровых пятнах.

– Вам что? – приветливостью в её голосе и не пахло.

Тамара, стараясь говорить как можно спокойнее и доброжелательнее, скормила ей версию о падении на асфальт, сообщила о требованиях травмопунктовского врача. Санёк юрко прошмыгнул в квартиру и скрылся в тёмных недрах.

– А тебе с того какая радость? – выслушав, хмуро поинтересовалась тётка. – Тебе больше всех надо, да?

– Что-то я не понимаю… – уже начиная закипать, негромко сказала Тамара. – Это же ваш сын, с ним случилась беда, если бы не отвести его к врачу, всё могло кончиться гораздо хуже. Чем вы недовольны? Что я ему помогла?

– Свой интерес сейчас у каждого, – сообщила Санькина мать. – Кто тебя знает, может, ты к квартире примериваешься. А может, это самое… домогалась до ребёнка! Тварь! – голос её взвинчивался в бешеном темпе. – Да я на тебя в прокуратуру! Да я с тебя такой моральный ущерб! И материальный! Паспорт покажь!

– Ну вот что, – сама себе удивляясь, сухо произнесла Тамара. – Если тут кому и грозит судебное разбирательство, так это только вам, гражданка Вяткина. Наверняка у органов опеки будет к вам немало вопросов… и об условиях проживания вашего сына, и о ваших методах воспитания, и о моральном облике, наконец. Вы хотите, чтобы я этим занялась?

Тётка побагровела – хотя куда уж больше, вдохнула, чтобы разразиться гневной тирадой… и сдулась. Казалось, воздушный шарик проткнули тончайшей иголкой.

– Ты это… в общем… ну… Не злись. Чего не сболтнёшь…

Откуда-то из глубины квартиры неслышно появилась бабка. Типичная Баба-Яга, таких в детских книжках рисуют. Была она сгорблена, челюсть у неё тряслась, а водянистые глаза походили на стекляшки. На вид – лет сто, а сколько на самом деле. Костя рассказывал, что когда старшеклассником ездил в трудовой лагерь, у них принимала работу колхозная бригадирша – древняя скрюченная карга. А потом оказалось, что ей пятьдесят и сын у неё в девятом классе. Тяжёлая работа и водка…

– Внученька… – сипло протянула «Баба-Яга». – Ты на неё не злись, непутёвая она у меня, Галка-то… Спаси тя Христос, что Сашеньке помогла. Божья Матерь тя благословит, Она с тобою…

Ну что тут было ответить?

– Всего хорошего, бабушка, – выдавила из себя Тамара и чуть ли не кубырем скатилась с пропахшей котами лестнице.

Лифта здесь, разумеется, не было.

 

6.

Пока ждала маршрутку, пока ехала в полупустом вагоне метро – всё ей казалось, будто кто-то смотрит в спину. Понимала, что бред, кому она нужна? – а вот не отпускало.

А книги-то Ленкины, наверное, промокли – кольнула мысль. Действительно, сумку схватила матерчатую, дождь к ночи усилился… когда выбегала из квартиры, как-то не подумалось про зонт. Ладно хоть паспорт и деньги при себе, во внутреннем кармане куртки. С тех пор, как прошлым летом ей разрезали сумку, Тамара береглась.

Сейчас, впрочем, безопасно. Ну да, двенадцатый час… но никакая шпана в такую мерзкую погоду под небо не выползет.

От метро до дома было десять минут хорошего ходу, но сейчас она едва тащилась. И лампочка в ней перегорела, и какая-то батарейка, судя по всему, разрядилась. Тамара сейчас не могла поверить, что ещё недавно вправляла мозги врачу, давила на Санькину маму. Это нервное, нашла она объяснение. Эмоциональный шок, стресс, разрядка… Психологию им в библиотечном техникуме не читали, конечно, но было дело, интересовалась, штудировала книжки. Ещё задолго до Кости… Зачем это теперь?

– Слышь, девушка, притормози! – послышалось сзади. Чирнули по мокрому асфальту шины, слева нарисовался тёмно-серый «вольво». – Куда одна, такая красивая?

Ну вот, без всякого страха, а просто с тоскливой обречённостью поняла Тамара. Должен же этот безумный день кончиться какой-то большой пакостью. Всё к тому шло.

– Садись, подвезу! – в опущенную форточку высунулось худое усатое лицо. Щёлкнула, открываясь, дверца на заднем сиденье. Оттуда вылез в дождь кто-то огромный.

– Не трогайте меня! – взвизгнула Тамара и заслонилась сумкой с книгами – как щитом. Держать этакую тяжесть на весу было трудно, струйки дождя стекали по щекам. «Господи!» – на автомате выдохнула она и тут же вспомнила: там, вверху, только дождь.

А тот, огромный, уже подобрался сзади, обхватил левой рукой за плечи, заглянул в освещённое оранжевым фонарём лицо.

Протянулась бесконечная секунда.

– Да у неё ж морда шитая, – разочарованно протянул он с кавказским акценом. – Димон, ты ошибся, дорогой. Это не красавица. Совсем не красавица, да.

Рука соскользнула с её плеча.

– Ну, извини. Вот тебе за беспокойство. – И, сунув ей что-то в левую руку, нырнул в салон, хлопнул дверцей. Взревел мотор – и вот уже «вольво», игнорируя кровавый глаз светофора, умчался дальше. Серый волк на ночной охоте.

Сердце колотилось так, будто у неё внутри гвозди забивали.

Она поднесла к глазам левую руку с зажатой в пальцах бумажкой. Равнодушные глаза американского президента. Десятка.

Поначалу хотела бросить прямо здесь, но пересилила себя, дошла до перекрёстка, до урны. Это тоже папино… что фантики, что обертки от мороженого – или в урну, или, если некуда, то в мешочек и с собой…

Сил хватило только на то, чтобы раздеться, завести на семь будильник и нырнуть в постель. Какой там ужин? Какое там мытьё посуды? Виски ломило, перед глазами скакали радужные пятна, звенело в ушах – точно миллион кузнечиков в июне, на лугу.

И она действительно шла по лугу, среди огромных, в человеческую голову, ядовито-жёлтых цветов – пока не выяснилось, что ступает не по земле, а по тонкому-тонкому льду. Не успела удивиться – откуда лёд в июне, как он уже треснул, и она полетела вниз, больно стукаясь коленками не то о какие-то железные скобы, не то о кирпичи…

Удивительно, с такой высоты – и не разбилась. Просто шлёпнулась на груду каких-то ветхих тряпок, сломанных игрушек с выпирающими пружинками, исписанных до последней страницы тетрадей по русскому.

Здесь не было ни окон, ни ламп – но почему-то она всё видела. Себя – сопливую шестилетнюю девчушку, выщербленные стены подвала в расплывшихся потёках, грязный бетонный пол. Потолка не заметила – стены, поднимаясь на невообразимую высоту, таяли во тьме. Где-то капала вода.

Чем больше она на это смотрела, тем страшнее становилось. Она бы заплакала, но почему-то не получалось.

Потом у неё пресеклось дыхание – ведь появились крысы. Чёрные, здоровенные, едва ли не с кошку. Такие, о каких читала в «Волшебнике Изумрудного города». «Я посажу тебя в подвал, – сказала Бастинда, – и огромные чёрные крысы оставят от тебя лишь кости».

Но этим явно было нужно что-то другое. Они обступили Тамару кругом, их усы шевелились, мордочки вытянулись вверх, а крохотные бусинки глаз излучали красноватый свет. Почему-то она знала, что они в прекрасном настроении, они довольны – и вместе с тем их жжёт изнутри какой-то древний неутолимый голод. Тамара пыталась зажмуриться, но этого тоже было нельзя, приходилось смотреть.

И тогда она поняла, что быть съеденной – это ещё не самое страшное. Вот так смотреть глаза в глаза – куда страшнее. А уж тем более знать, что это будет продолжаться всегда…

– Мама! – она думала, что закричала, но на самом деле только прошептала неподвижными, как после заморозки, губами. – Мама! Папа!

Он медленно спускался по винтовой лестнице с высокими ступенями. Такой же, как всегда, но в белом халате, в котором она его видела только в больнице. Щёки гладко выбриты, в левой руке – сумка с Ленкиными книгами.

– Папа! – она рванулась к нему, прямо через кольцо крыс. И те отпрянули, недовольно пища.

– А ну пошли вон! – сказал он негромко, но с такой огненной силой, что крысы заметались, а потом вдруг непонятно куда делись. Миг – и больше их нет. Вот так же было, когда в седьмом классе её травили одноклассники. Обступили вечером во дворе… и тут появился папа. «Пошли вон!»…

– Папа! – она обхватила его за плечи, прижалась к нему – живому и тёплому.

И тут же всё вспомнила.

– Но ты же! Ты же… – в горле царапались несказанные слова.

– Ну да, Томка. Да… Вот видишь, как интересно получилось…

– Ты… Ты оттуда? – кивнула она подбородком вверх.

– Ага.

– И что? Что там?

– Меня там лечат, – вздохнул он. – Это, знаешь ли, долгое дело…

– Лечат? Но там… там же у тебя нет тела.

– Там другое лечат… Ты не волнуйся… Вот, возьми, – он протянул ей сумку с книгами. – Пригодятся.

Потом медленно оглядел подвал.

– Нехорошее место, – сказал он тихо. – Пойдём отсюда, Томка.

Поднял на вытянутых руках, посадил себе на плечи, как давным-давно. И пошёл вверх, высоко поднимая ноги.

С каждым его шагом становилось всё светлее и светлее. Давно уже растаял в этом бело-розовом свете крысиный подвал, они поднимались по высоченным ступеням – их было бесконечно много, и всякий раз ей думалось, что нельзя уже выше, не бывает ярче – но выяснялось, что можно, что бывает. Свет, казалось, был соткан из молний. Вот чудо, удивилась она, молнии есть, а грома нет.

А потом вспыхнуло так, что она вскрикнула и открыла глаза.

В комнате было холодно, забыла вчера захлопнуть форточку. Ветер играл занавеской, точно котёнок бумажкой на ниточке.

А ещё – в восточном углу, под иконами, горела лампадка. Белый язычок пламени едва поднимался над красным стеклом, и оттого казалось, что это ёлочная игрушка. Скоро уже, скоро…

2007