Встали-то мы рано, ещё затемно. Точно не скажу, во сколько, часов там не было, но по моим прикидкам, восьмой час пополуночи. То есть назадолго до рассвета. Как раз чтобы позавтракать наскоро, коней обиходить, запрячь – да и выехать по свету.

Спать холодновато было, во всяком случае, мне – кровать-то одна, и потому сделал я себе на полу постель, сняв с господской кровати покрывало, а вместо подушки мешок со жратвой приспособил. И просыпался несколько раз в темноте, пока не сообразил, что пора уже.

Зажёг свечу, толкнул господина, мол, утро уже, а мы вроде как торопимся. Ну, полил я ему из кружки, что висела на цепочке над умывальником, сам сполоснулся, и спустились мы вниз, в столовую залу. Горело там несколько свечей, еле-еле рассеивая зябкую тьму. И, несмотря на ранний час, там уже было людно. Завтракала в дальнем углу компания мрачных каких-то мужиков – может, землепашцы, а может, артельщики. Пил пиво огромный толстый дядька в овечьей шубе на голое тело. В дядьке пудов восемь, если не все девять. Приметный дядька, хотя к нашей истории ни малейшего отношения не имеет – просто запомнился.

Ещё сидел с краюшку стола старенький тощий брат, в драной серой рясе, перетянутой в поясе верёвкой. Остатки седых волос смешно топорщились, особенно за ушами. И когда брат этот жевал хлебную лепёшку, запивая горячим сбитнем, казалось, что уши его шевелятся. Как у коня прямо!

А вот парни, что чинно уплетали просяную похлёбку за отдельным столом, мне сразу не понравились. Хотя на первый взгляд ничего такого в них не было. Семеро, старшему на вид чуть ли не под сорок, младший – ровесник нашему Тангилю. Одеты просто, но не по-мужицки. Так много кто одеваться может – и бродячие разносчики товара, и приказчики в лавках, из тех, что победнее, и сыщики из Тайного Пригляда, и подмастерья, недавно принятые в цех, и ещё много кто. Похлебку запивают пивом, и каждый наверняка уже одну кружку опорожнил, судя по лицам красным. Похмеляются после вчеравшнего? Похоже на то.

В общем, ничего необычного – но меня, братья, прямо как шибануло, едва я их завидел. Тянуло от них чем-то нехорошим, не запах, нет, а… даже не знаю, как сказать. Источали опасность – вот так точнее будет. Будь моя воля, я бы и без завтрака обошёлся. Прямиком в конюшню, лошадей запрячь, и подальше.

Но господин, конечно, щелчком пальцев подозвал слугу и заказал себе солянку с грибами и луком, сбитень, лепешку хлебную, а мне – просяную похлёбку, как у тех, опасных.

Вы спрашиваете про кота? Кот у него за пазухой пригрелся, под шубой. Похоже, как вчера после кормления опочил, так и не изволил пробудиться.

Ну, без толку сидеть, заказа ожидая, я, конечно, не стал. Метнулся в конюшню, посмотрел, как там наши лошадки. А лошадки так себе. Одно к одному: если тараканы, если из щелей дует, то и положить сена в кормушки и долить воды в поилке никто не озаботился. Того мальчишки, которому вчера я подзатыльники давал, не обнаружилось. Дрых где-то, поганец. Так что пришлось мне самому подсуетиться, благо дело знакомое и несложное. Однако и небыстрое, пришлось ведь малость воду подогреть, не поить же студеной колодезной!

А когда вернулся я в столовую залу, там уже нехорошо было. Те самые опасные подсели к старичку-брату и по-всякому над ним изгалялись.

– А что, брат, видать, не любит тебя Творец, коли в рванье ходишь? – вроде как добродушным голосом спрашивал самый старший.

– А чего его любить, скудоумного? – тут же подавал голос другой, с бородавкой под носом. – Известное ж дело, у добрых братьев нет ума, зато толстая сума.

– А у этого она толстая? – задумывался третий. – Проверить разве, а?

– Ты погодь, – шутил четвёртый. – А то как бы не пришлось тебе с битой мордой ходить, ибо недаром есть присловье: добрые братцы горазды драться.

– А скажи-ка, добрый брат, видать, немало ты людишек при Старом Режиме пожёг? – интересовался пятый. – Небось, в Праведном Надзоре состоял?

– Смотри, какой гордый, не изволит отвечать! – сокрушался шестой. – Правду говорят, что кто к Творцу духом возносится, для того людишки что черви!

– Да и для ихнего Творца они, то есть мы, навроде червей, – подытоживал седьмой, самый амбалистый. – А что клялся в Посланиях, будто любит нас, так то обычная братская обманка.

Старичок действительно ничего не отвечал. Мелкими глотками допивал свой сбитень, и можно было бы подумать, что он и не замечает скалящихся ублюдков, кабы не мелкие движения пальцев левой руки – творил малые молитвенные знамения.

А вообще, если не считать речей этой опасной семёрки, в зале стояла вязкая тишина. Молчали, отвернувшись, мужички-артельщики. Молчал за своей стойкой хозяин, тощий и лысый. Молчал налившийся пивом по уши огромный многопудовый дядька с кулаками побольше моей головы. И господин тоже молчал. Глянул я повнимательнее, увидел напряженные скулы, увидел, как тянется рука под шубу – и похолодел. Всё-таки успел я его за полгода изучить и понял – сейчас взорвётся.

Меж тем опасные, разохотившись, придумали новую хулу.

– А что, друзья, верно ли то добрый брат? – гоготнул младший из них. – Может, то переодетая добрая сестра? Не проверить ли нам?

– Проверить, проверить! – зашумели другие, и сразу же несколько рук ухватило старика за рясу.

Ну и что тут было делать, братья? Видите, как я сразу между двух огней оказался? Не выручить доброго брата – значило и присягу нарушить, и перед Изначальным Творцом страшно согрешить. А как я мог его выручить, иначе чем штучку из-за пазухи вынув? Здесь уловки, вроде той, против шпаны уличной, не сработают. Сразу видно: это настоящие ночные. Но, вынув штучку, я бы тут же себя разоблачил перед господином, и тем самым завалил всё дело. Дело, столь нужное нам – да не только нам, а прежде всего Творцу! Вы же сами мне внушали: в таких делах нужда превыше чести.

Вот говорю долго, а мысли эти в голове мгновенно пронеслись. Только всё равно господин оказался быстрее. Скинул шубу, схватил меня за плечо, сунул мне в руки спящего кота – держи, мол, и не путайся под ногами. А сам вскочил, выхватил короткую свою саблю, и крикнул:

– Эй, вы, отребье! А ну брысь! Руки прочь от старого брата, не то укорочу!

Опасные действительно отвернулись от старичка и с интересом уставились на господина.

– Тю! А это что за прыщ?

– Други, он что-то сказал? Что-то про руки?

– Ага, укоротить нам их собрался.

– Какой шустрый! И где их таких строгают?

Миг – и в пламени свечей блеснула сталь. Двое выскочили из-за стола и с разных сторон начали обходить господина. Ещё двое, не торопясь, встали со скамьи и, поигрывая своими ножиками – не сильно короче аптекарской сабли – вразвалочку двинулись к моему господину.

– Что, дурачок, боязно? – ласково произнёс один из них – тот, что с бородавкой. – Правильно боишься, сейчас будем вежеству учить. Ты это… если хорошо попросишь прощения, то небольно порежем. А вздумаешь выёживаться, не взыщи… на лоскуты пустим.

Блямц! Это сабля господина звякнула о нож бородавочного, но только скользнула – тот успел повернуть клинок ребром, иначе господин легко бы его выбил. Но легко не получилось.

Второй крутил свой нож меж пальцев, медленно подходя к господину. И те двое, что обошли с боков, тоже не торопились прерывать потеху.

Господин, впрочем, на месте не стоял. Он наскакивал на стоящих перед ним ночных, сабля его описывала круги, и проникнуть сквозь её стальной барьер им пока не удавалось. Но я-то видел, что это, как сказал бы брат Аланар, вопрос времени. Потому что господин Алаглани, хоть и был некогда воином, но прямо скажем – не великим бойцом. Таких воинов много. Они легко справятся с обычной шпаной, они хороши против неприятелькой пехоты, но чтобы с ночными драться – тут особая сноровка нужна, которая ныне не очень-то и у Стражи есть, разве что в Тайном Пригляде осталась.

А тут ещё этот кот, мешается! И что он господину так сдался? В общем, сунул я его под скамью – целее, если что, будет, – схватил миску с недоеденной господской солянкой, выплеснул остатки и метнул её в того из ночных, что оказался ближе. Метнул как следовало – ребром по горлу чиркнула – и шмякнулся ночной. Тут же я свою миску взял, похлёбку на пол – чтоб им скользко было, и послал её в того хмыря, что сзади господину зашёл. Тому ребро пришлось аккурат по левому глазу, и с воплем осел он на пол.

Ну, конечно, заминка возникла, и хватило господину этой заминки, чтобы одному из нападавших кисть разрубить. С глухим стуком шмякнулся его нож о некрашенные дубовые половицы. Только заминка эта не шибко нас выручила, потому что остальные тоже вскочили, и мало того, что за ножи взялись – у одного в рукаве арбалет одноразовый обнаружился, и выцеливал он прыгающего с саблей господина.

И хорошо ведь догадался я наши вещи сразу снести, как в столовую залу мы спустились. То есть оба саквояжа господские. Просто чтобы не возвращаться в комнату, а сразу, как поедим, выехать. Теперь пригодилось. Даром ли я в эти саквояжи украдкой заглянул, ещё когда мы в поездку собирались? Улучил минутку, как пошёл господин Тангилю наставления давать. Замочки на саквояжах плёвые, гнутым гвоздём на раз открываются. Вглубь не копал, но и того, что на поверхности, хватило.

Так вот, не теряя ни секунды, тем же самым гвоздём, всегда у меня пребывающим, вскрыл я нужный саквояж и выхватил нужную вещь. Самовзводный арбалет – вещь крайне нужная. Болт наложить, винт повернуть – дело быстрое, коли сноровка имеется. А ещё и запасные болты были, в количестве пяти, и я их, конечно, сунул за пояс.

– Застыли все! – крикнул я, прыгнув на стол. – Кто первым дёрнется, бошку продырявлю!

Ох и удивились они, узрев на столе пацана вертлявого с серьёзным оружием. Попробовали даже не поверить. Ринулся один с ножиком – и не стал я ждать. Сами знаете правило: если грозишь, то делай, а иначе и не грози. Пропела тетива, и впился болт глупому ночному в лоб. Рухнул бедолага, спиной о край скамьи треснулся. Я, понятное дело, тут же рванул из-за пояса новый, вставил в ложе, повернул винт.

– Ну, кому ещё подарков? – завопил. И самому не понравилось, каким тонким голосом это вышло. Он ведь у меня уже ломаться начинал, а тут как раньше…

Притихли ночные. Допёрло до них, что пацан на столе – не просто дитё, со взрослой вещью поиграться решившее. Нет, конечно, один придурок метнул всё-таки в меня ножик, но даром, что ли, брат Аланар со мной столько занимался? Повернул я голову на ладонь, и пролетел мимо ножик, вонзился в бревно над стойкой. Пискнул хозяин, упал на пол. Ему бы и раньше стоило, кстати сказать. Ниже – значит, целее.

Но всё равно получалось как-то не очень. Дальше-то что? Перестрелять оставшихся шестерых? Болтов не хватит. Или господину дать их в капусту покрошить? Так ведь это громко выйдет, и так вот просто не съедешь после, придётся дожидаться Стражу, а оно господину надо? Видно же, торопится куда-то. К тому же, и со Стражей по-всякому повернуться может. Как бы не засадили нас в темницу до выяснения. Конечно, господин Алаглани человек уважаемый властью, но пока то выяснится…

Дурацкое положение, одним словом. Я их на прицеле держу, господин рубить готов, но и они крови жаждут, да и понятно: такого отпора спустить не могут, этого их ночная честь не позволяет. Уйди они сейчас – и на ближайшей же всенощной сходке выведут их из достояния, как у них говорится. То есть прогонят из Ночного общества с позором, и придётся им мыкаться там, где никто из ночных не пасётся. А таких мест ныне в Державе маловато.

Видно, то же самое и господин сообразил. Потому что махать саблей перестал, а вытянулся как-то, затвердел. Чуял я, решается на что-то. Знаете, бывает так, что вот ничего человек не говорит, ничего не делает, просто стоит или сидит, а ты смотришь на него, и понимаешь: внутри там целая битва творится, и вот настал миг, победил кто-то там, в мыслях его.

С виду ничего особого с господином не случилось. Глаза его не метали молнии, он не принимал никаких угрожающих поз, не делал жестов, и ни слова не произнёс. Но только повеяло от него жутью. Ледяная волна такая прокатилась от него во все стороны. Волосы у меня дыбом встали, и в глазах заслезилось. Больше всего на свете хотелось удрать куда-то или под лавку забиться, свернувшись клубком, и глаза покрепче закрыть, и уши заткнуть. С трудом я удержался, и то лишь мысленная молитва ко Творцу Милостливому выручила.

А вот остальных волна смела. Первым лысый хозяин из-за стойки выскочил и куда-то в задние комнаты утёк. Потом мужики-артельщики в дверь кинулись и давку учинили, упившийся дядька-богатырь под стол нырнул, и ночных тоже проняло – вслед за мужиками просочились они в двери и исчезли с глаз. Спрашиваете, не подстерегли ли нас на дворе? Нет, братья, когда тебя так накроет, ты долго драпать будешь, прежде чем в башке прояснится.

И только старенький брат никуда не побежал. Встал он из-за стола, оправил рясу свою, в упор глянул на господина и произнёс дребезжащим голосом:

– Стоило ли это делать, сынок? Побуждения твои благородны, конечно, но даже из таких побуждений не следует призывать некоторые силы. Всё равно ведь потом обернётся к худу. Ну да ладно, сам уже в летах, сам соображать должен. И ты, отрок, думай, кому служить стоит, а кому наоборот. Воля превышняя с вами и о вас.

Вытащил он откуда-то из складок рясы медный гривенник, положил на стол, и мелкой семенящей походкой вышел из залы.

Остались мы с господином вдвоём. Я со стола соскочил, он саблю в ножны сунул. Поднял я с пола шубу, подал ему с поклоном. Облачился он, а потом вдруг без размаха отвесил мне затрещину, да такую, что в ушах зазвенело, а во рту кровью повеяло.

– Ты зачем, болван, кота бросил? – проскрипел он, как несмазанные дверные петли. Наклонился, взял своего любимца с пола, под шубу сунул. – Зачем арбалет схватил, дурень? Тебя кто просил вмешиваться? Да я тебе шкуру спущу!

– Это как вам угодно будет, – согласился я, – да только потом, ладно? Утекать нам сейчас надо, и поскорее. Кони накормлены да напоены, но ещё ведь запрягать… а тут опасно, господин. Пойдём-те-ка отсюда.

И пошли мы в холодный сине-розовый рассвет.

А вот закат был уже другого цвета – как яичный желток, смешанный зачем-то с вишнёвым соком. Расплескался он в полнеба, тянулся рыжими лапами вверх и в стороны, и разве что не мяукал, как наш кот. К вечеру тот, наконец, пробудился и орал из-за мехового полога, жратвы требовал.

Но жратва ему была только когда мы уже приехали. Как раз на закате это и случилось. Едва завидел я отходящую влево небольшую дорожку – двум телегам не разминуться – высунулся из-за полога аптекарь, в спину ткнул и велел: туда, мол, сворачивай.

Я что, я и свернул. Долго потом ещё мы по этой дорожке ехали, и заснеженные лапы ёлок задевали борта брички, а кое-где и проехать было непросто, намело сугробов, и я уж думал, придётся лопату вытаскивать да разгребать. Но кони вытянули, недаром господин самых сильный приказал в бричку запрячь. Будто чувствовал.

Дорожка петляла, сворачивала под неожиданными углами, и было удивительно тихо. Кроме скрипа колёс и дыхания коней вообще никаких звуков. Даже вороньего крика не слышно, столь частого в городе. Лишь изредка сорвётся с высокой еловой ветки снежная копна, обрушится с глухим звуком вниз – и снова тихо.

Я тогда ещё подумал, а как тут в смысле волков? Не сверкнут ли за деревьями жёлтые глаза? Очень бы не хотелось, знаете ли. У господина арбалет с пятью болтами всего, а моя штучка на волках не пробована, вовсе нет уверенности, что выручит. Саблей же от них отмахиваться – гиблое дело, это вам не ночные. Прыгнут одновременно с трёх сторон, и можно втыкать саблю в могильный холмик…

Но, слава Творцу, обошлось. И когда солнце уже окончательно утонуло в малиновом сиянии, мы, наконец, приехали. Расступились стены леса, открылась нам большая поляна, а посредине её – дом.

Да, братья, рассказываю детально. По сравнению с городским домом господина Алаглани этот, конечно, мелковат. Но сами судите – локтей двадцать в длину, пятнадцать в ширину. Высокий – два этажа, крыша двускатная, чем крыта – не разобрал, потому что вся в снегу. Дом сложен из толстых осмоленных брёвен, и из таких же брёвен – сруб сзади, по виду – банька.

Само собой, дом не просто так, на поляне, стоит – забором обнесён, и забор суровый. Брёвна толщиной в мою пядь вкопаны вертикально, и концы из заострены, а высотой не менее двух моих ростов. От настоящего врага такой забор, конечно, не защита, а вот для шелупони всякой – преграда неодолимая. Равно как и для тех же волков, да, пожалуй, и медведей с кабанами.

В заборе ворота, похожие на те, что у нас в городском доме. Тоже створки медными листами обитые.

– Всё, приехали, – подал голос господин Алаглани. – Стой!

Выбрался он из брички, кота на руках держа. Мяукал кот и извивался, видно, не нравилось ему здесь.

– Похоже, господин мой, нас тут не ждут, – заметил я, соскочив с козел. – Видите, дорожка-то снегом занесена, и в окнах света нет…

– Конечно, не ждут, – рассмеялся аптекарь. – Некому ждать, потому что дом пуст. Это мой загородный дом, и нечасто я тут бываю, а селить сюда на весь год сторожа было бы слишком расточительно. Ничего, сейчас обживём.

Он вынул из саквояжа большой ключ с затейливой бороздкой и велел мне ступать за ним. По колено в снегу обошли мы чуть ли не вдоль всего дома, пока не обнаружилась в заборе неприметная калиточка. По-умному устроено, там кусты длинношипа так посажены, что со стороны калитку не видать, а меж кустами надо пробраться, да так, чтобы одёжу не разодрать.

Сунул господин ключ в замочную скважину, скрипнула калитка, отворилась.

– Ну вот, мы и дома, – сказал он. – Иди к воротам, вынимай засов, отворяй и загоняй бричку во двор. Конюшня в сарае направо. Запас сена небольшой там есть. Колодезь за домом. Дрова – ну, не заметить поленицу трудно. Давай, шевелись!

И пришлось мне шевелиться. Дотемна успел и коней обустроить, и бричку под навес поставить, и воды натаскать, и в доме печь затопить. Печь там, кстати, как и в городском жилье, хитрая. Тянутся от неё железные трубы по всему дому, и как протопишь хорошенько – по этим трубам горячий воздух идёт и весь дом обогревает.

Когда управился, уже совсем стемнело. Высыпали на небо огромные звёзды – прямо как изумруд господский, только разных цветов. Я как раз ведро в дом нёс, и засмотрелся по дороге. Вспомнилось мне одно место из книги, что господин давал, из «Наставлений по любознатству» премудрого Памасиохи, где излагает он, что разные умные люди о природе звёзд думают. Всё разбирает, все мнения. И что звёзды – шляпки гвоздиков в небесной сфере, и что это ангельские глаза либо сами ангелы, и что это души умерших, и что это дырки в небесной сфере, из коих льётся сияние Творца Изначального, и что это плавающие под небесной сферой малые огни, созданные Творцом, во-первых, для красоты, а во-вторых, для облегчения жизни мореходов. Близкое к тому учение – что да, разжёг их Творец и разместил в небе, но не для мореходов, конечно, а для мудрецов – в расположении звёзд, дескать, великая тайна сокрыта, тайна всего сущего, и кто её разгадает, тот равным Творцу станет. В общем, учение Хианати, осуждённое Пятыми Вратами тысячу лет назад. Ещё там говорилось, что некоторые полагают звёзды огромными кострами, силою природы разгоревшимися в невообразимых далях и оттого кажущимися нам светлыми точками. Было и такое мнение, что и солнце наше – такой же звёздный костёр, и оттуда, из невообразимых далей, кажется крошечной искоркой. Если, конечно, в тех далях есть кому смотреть.

Но долго так стоять было нельзя – и в доме хлопот невпроворот, и зябко уже стало, тем более, я шапку не надевал. Вернулся в дом, поставил воду греться, скинул полушубок и сел у печки. А господин всё это время, что я по хозяйству крутился, за столом сидел и писал что-то. Стол, конечно, не чета городскому, попроще, и чернильница – не серебряная, а медная.

Я, значит, у печки сижу, слушаю, как пламя гудит, он пёрышком поскрипывает, рыжий котяра снова в сон провалился, на ковре лежит и смешно лапами дёргает – видать, охотится во сне на кого-то. А в остальном – тишина. Ветер не воет, лес не шумит, и мыши не скребутся. Что, впрочем, и понятно: кота почуяли, если до того не вымерзли.

И так мне хорошо сделалось, так спокойно… Вот можно сидеть на дощатом полу у печки, изредка подкидывать полешки, и не надо ни бежать от кого-то, ни гнаться за кем-то, ни вынюхивать что-то… Всегда бы так! А нельзя…

– Господин мой, – подал я голос. – А что вы так взъелись на меня утром? По уху смазали, до сих пор звенит… – Тут я, конечно, приврал. – А ведь кабы не я, порезали бы нас с вами на том постоялом дворе. Вы что, не поняли? Это ж не шантрапа какая была, а настоящие ночные!

Господин отложил перо, поднял голову.

– Кабы не ты, – сухо сказал он, – разбойники разбежались бы гораздо раньше. А ты что натворил? Человека застрелил, шумиху устроил, молва теперь пойдёт. Думаешь, не раскопает Стража, что это мы там были?

Я рассмеялся. Вроде и взрослый он, и премудрый, а такую чушь несёт.

– А что, господин мой, они просто так разбежались? До ветру им захотелось, всем сразу, да? И вы тут не при чём совсем? Да слава о том, что случилось, так и так пойдёт гулять. Чтобы семёрка ночных драпала с позором, да от кого – от городского прыща какого-то… да не бывало такого доселе! А про небывалое дело всегда языки точат! Между прочим, что я того хмыря стрельнул, это даже лучше. Получается, был всё-таки бой, оружие на оружие, кого-то подстрелили, кого-то порезали… ну и пришлось отступить, уж больно противник оказался силён. А по-вашему как было бы? Встал против семёрки дядька с сабелькой, помахал чуток, а потом сделал что-то – и всех как шибанёт страхом! Про это что говорить стали бы, а?

– Между прочим, Гилар, у меня к тебе тоже есть вопросы, – мрачно отозвался господин. – Во-первых, уж больно ты оказался ловок. Это в скобяной лавке так навострился, в Тмаа-Урлагайе?

Ну, тут ответить нетрудно было. Знал я, что раньше ли, позже, а такой вопрос прозвучит.

– Не в лавке, господин, что вы! Но я ж рассказывал вам, что когда по дорогам скитался, то к компании одной прибился. Там заводилой Дыня такой был, помните? Вор молодой. Ну вот и поднатаскался я у него, он нас, пацанят, учил и как воровать, и как драться, и всякое такое…

– Из арбалета в цель попадать, да чуть ли не в потёмках, он тоже тебя учил?

– Нет, господин, это вы меня учили, – отбрил я. Ну, что на это скажешь? Учил ведь! И из арбалета, и сабельному бою. А что за такое малое время толком выучить нельзя – об этом умолчим.

Смутился господин, но не надолго.

– А во-вторых, ты вот сказал, что все побежали. Но ты-то не побежал! Почему?

– Не только я! Ещё и старенький брат не побежал. Наверное, бегать не может, суставы больные, одышка там, ещё чего. Вы лекарь, вам виднее. А я не побежал, потому что чего мне бояться? Вас, что ли? Так вы ж мой господин, я слуга ваш, и чего мне плохого от вас ждать? А вот они все драпанули, потому что не знают вас, и показались вы им, верно, каким-то страшным чудищем, которое вот сейчас поймает и схрумкает, с костями. – Я помолчал и пустил ещё одну стрелу: – А между прочим, господин, почему они всё-таки забоялись? Как вы это сделали?

Тут уж он долго молчал, в столешницу уставясь. Понимаю его. Слуга-то спросил о том, что само собой на язык просится. Только совсем тупой не сообразит, что страх этот неслучаен, что без господина тут не обошлось. И что делать ему? Признаться, что чары навёл? Но одно дело признаваться в чарах тому, кто чародейской помощи от тебя и так ждёт и уже от кого-то знает. А совсем другое дело признаваться слуге, которому, в общем, ничего от тебя не надо, который в любой момент может бросит службу, даже на деньги заработанные плюнув, и снова пойдёт скитаться по дорогам, просить милостыньку и воровать. И трепать, трепать, трепать всюду своим длинным и бескостным языком… А уж совсем третье дело – признаться слуге, который у тебя на подозрении. Да, братья, я же не слепой, я же давно понял, что неспроста господин меня так к себе приблизил, неспроста премудростям учит, боевому ремеслу… Похоже, где-то я прокололся всё-таки, чем-то насторожил. Хотя и непонятно, зачем ему все эти хитрости, когда можно меня или прогнать, или допросить жестоко, или просто отравить да и прикопать.

– Знаешь что, Гилар, – сказал он наконец, – а давай я тебе не отвечу на твой вопрос? Понимаю, точит тебя любопытство, и всякого бы на твоём месте точило, но не обо всём следует говорить. А уж особенно тому, в ком я ещё сомневаюсь, доверять или нет…

Тут следовало обидеться, что я и сделал.

– Это мне-то вы не доверяете! – вскричал я, снова дав петуха. – Я вам верой и правдой служу, я заради вас ночного сегодня стрельнул! Да вы хоть знаете, что такое ночного завалить? Да теперь если кто меня опознает – украдут и на лоскуты порежут, а то и на углях изжарят! Наслушался я, пока с Дыней и его шайкой гулял! Иещё вспомните, раньше-то, осенью, когда я для вас с этим Алишем крутился и с графом Баалару! Я хоть словечко спросил, зачем? А между прочим, у меня на плечах голова, а не корзина дырявая! Думаете, не скумекал, что тут дела какие-то мутные и что в Стражу как нечего делать загреметь можно? Скумекал! А всё равно для вас шустрил! А вы туда же, не доверяете!

И я для закрепления пустил слезу. Тем более, оно и несложно. Во-первых, купецкому сыну Гилару, с коим сросся я уже, и впрямь обидно было бы до слёз. И трактирному Гилару тоже обидно было бы. А во-вторых, я ведь не железный всё-таки. Думаете, так легко мне утро на постоялом дворе далось? Это ж не по соломеному чучелу стрелы пускать… Живой ведь человек… был живым… Так отчего же не пореветь? Это домашние мальчики, вроде юного графа Баалару, книжек начитавшись, думают, что мужчине плакать зазорно. Меж тем, сами знаете, и в Посланиях сказано: «плачь с плачущим, ибо слеза твоя – жемчужина для Творца Милостливого».

И тут господин удивил меня. Вышел из-за стола, сел рядом – прямо на пол сел, не в кресло! – обнял за плечи и тихо сказал:

– Держи себя в руках, Гилар, ты же можешь, ты сильный. И прости за ту затрещину утром. Неправ был, злость мне ум затмила.

Насчёт того, что отныне он мне всецело доверяет, господин, однако ж, не сказал. Я, впрочем, и не ждал таких слов.

– Да я не в обиде, – сквозь слёзы улыбнулся я. – От затрещины никто не помирал. Для здоровья оно не шибко вредно.

Господин встал, и, как показалось мне, слегка вздрогнул. Помолчал и потом глухо произнёс:

– Кстати, о твоём здоровье, Гилар. Мне сейчас следует проверить его.

И он достал из стенного шкафа столь хорошо знакомую мне пару медных зеркал и подсвечник. Неужели те самые? Или просто здесь такие же хранятся?

– Господин мой, – сказал я, растерев слёзы по щекам, – а что, никак без этого нельзя? Тоже мне, нашли время и место! Давайте потом уж, как в город вернёмся.

– Гилар, – голос господина Алаглани затвердел, – просто поверь: это необходимо. Да, именно сейчас, именно после утренних событий. Если ты хочешь, чтобы я тебе доверял, то уж сам-то доверься мне.

Ну и что мне оставалось делать?

Сел я в кресло – почти такое же, как и в городском доме, поставил господин на столе зеркала, а между ними – подсвечник с тремя тонкими свечами. Встал сзади и заговорил глухо:

– Что гнетёт тебя, Гилар! Что грызёт твою душу! Вспоминай! Вспоминай! Вспоминай!

И, как всегда, заплясали огоньки свечей, многократно отражаясь в зеркалах, сгустился воздух, и понесло меня этой волной в холодную и мокрую тьму.

…Очень, знаете ли, неприятно пробираться по ночному лесу. Днём дождило, и всё тут было мокро как в пруду. Я вымок снизу доверху, ещё только пробираясь кустами к опушке. Рубаха и штаны сразу обвисли, тяжестью налились, Да и не лето уже, а осень перевалила середину, и ночами такая холодрыга стояла!

Впрочем, я поначалу о холоде и не думал. Все мысли только о том и крутились, чтобы никто не углядел, как я сквозь продух из подполья выползаю. Сейчас бы уже не вышло, а тогда я совсем мелкий был, в любую щель просочиться мог. Боялся, что собаки наши меня учуют да забрешут. Боялся, что на двор кто по нужде выйдет. И только уже добравшись до лесу, где пахло грибами и сырой еловой хвоей, сообразил: да никто бы за мной не сунулся, даже и углядев. Ночь-то сейчас какая! Раз в тринадцать лет бывает такая ночь, когда выбирается на небосклон Зелёный Старец. Кому охота под взор его попасть?

Мне, конечно, тоже не хотелось, а куда деваться-то? Оставалось на одно то надеяться, что в тёмном лесу, где кроны ёлок и сосен едва ли не смыкаются, он меня не углядит. А уж я на него и подавно смотреть не рискнул.

Да и не до того было. Кончился в душе моей страх, и началась тоска. А тоска, она грызёт побольнее. Куда мне податься-то? К кому? Зачем? Один я совсем на белом свете – а вернее, повернулся белый свет ко мне чёрной своей стороной. И не думал я тогда ни о какой Высшей Воле, а одно лишь понимал: вот бреду по лесу, маленький и жалкий, в мокрых штанах, и деваться мне совершенно некуда. Ну, понятное дело, надо сейчас подальше от трактира моего уйти. То есть уже не моего, а целиком дядюшкиного. Остались там, совсем рядом, на погосте, две могилки дорогие, да только никогда мне к ним не вернуться.

Только понимал я, что побег мой – ничем не лучше судьбы, дядюшкой Химараем уготованной. Там – рабство на чужбине или скорая смерть в руднике, тут – ночной лес, где много всяких водиться, желающих закусить мальчишкой десятилетним. Даже таким тощим и жилистым, как я. Спрыгнет с ветки рысь, бросится сбоку росомаха, окружат волки, расплющит лапой своей медведь… да что медведь, меня и лисица бы загрызла, как нечего делать.

Но не только зверя следовало опасаться. Чем дальше пробирался я сквозь чащу, перелезая поваленные стволы и отводя мокрые ветки лиственной поросли, тем сильнее сжимал меня холод. И понимал я, что никаких волков даже не надо, к утру закоченею тут, и там уж зверьё полакомится.

Но даже если и выйду я из леса, не съедят меня, не замерзну я – потом-то куда? Если в какую окрестную деревню выйду, опознают меня, схватят да и отвезут в трактир. Кто меня помнит, решит, что от опекуна сбежал, а кто не помнит – что от хозяина. Хрен редьки-то не слаще.

Это только в городе спасение, но до ближайшего города, Тмаа-Гурахайи, два дня конного пути. А пешего, тем более моего, не меньше недели выйдет. И что я буду эту неделю жрать? Если, конечно, раньше не замёрзну и не задерёт меня тварь лесная. Или не прикончит сестрица-лихорадица. Про неё тоже не след забывать.

А ведь и лесные твари бывают разные, сообразил я вдруг, и обдало меня ледяной жутью, хотя и без того уже ознобом било. Волки да рыси – это ещё ладно, а если чёрная тень подымется и схватит когтистой лапой? А если духи-светлячки заманят меня в трясину? А если древесная дева сзади обнимет и поцелует в шею? Ведь из ног моих корни поползут, а из рук – ветки, и стану я дубом каким-нибудь или сосной. Говорил, конечно, старенький брат наш Галааналь, что от нечисти ночной надо колесом себя осенять и взывать к милостливому Творцу… да только в сырой темени, где столько жутких звуков, плохо в такое верилось. Где Он, Творец? Выше неба. А неупокоенные чёрные тени, мохнатые ползуны, синие кровелюбицы, древесные девы, голодные духи – эти все здесь, притаились в шаге от меня, и только и ждут, чтобы наброситься…

И такой жутью меня скрутило, что обо всём забыл – и о холоде, и о боли, и о штанах мокрых. Заорал я «мама!» и кинулся бежать, куда глаза глядят, а они вообще непонятно, куда глядели. Везде одно и то же: чуть зеленоватая тьма, стволы еловые, прелая хвоя под ногой, кусты, поваленные деревья – иногда целые буреломы. Как я ничего себе не переломал и глаз не выколол? Милостью Творца, не иначе. О котором я тогда, признаюсь, не думал вовсе.

Бежал я и ревел в голос, не заботясь о том, что плачем своим привлеку лесных тварей. Ревел и не чуял слёз, потому что щёки и без того были мокрыми. Ревел и не мог остановиться: слишком многое накопилось во мне за последние полгода, и надо было выплеснуть, хотя и не понимал я тогда, что боль душевную выплеснуть – безнадёжное дело. Это всё равно что колодезь вычерпать: сколько ни черпаешь, а воды не убывает, если же и покажется дно, то вскоре снова наполнится, ибо земля точит из себя воду. Вот так же и горе.

И сам я не заметил, как лес вдруг закончился. Странное дело, непонятное. По всем моим расчётам, лесу на два дня пути ещё тянуться, дремучие же у нас в Гурахайском крае леса. И бежал я хоть и не разбирая направления, но кроме как в гущу леса, попасть мне было некуда. А тут вдруг пропали стволы, раскинулось над головой небо, а вокруг поле какое-то обнаружилось. Сжатое уже, голое.

Стало светлее, и понятно почему: ничто теперь не защищало меня от взгляда Зелёного Старца. Будто усмехался он: и куда ж ты, глупый, от меня вздумал спрятаться? От меня, человечья мелочь, спрятаться невозможно!

Остановился я, рыдать бросил. Кончились как-то во мне слёзы, и обдало жутью. Но не той, что лесная нечисть нагоняет, а совсем другой. Какой-то… уж не знаю, как сказать. Какой-то взрослой, что ли. Понял вдруг я – и не головой даже, а всеми печёнками-селезёнками понял, что кончилась моя судьба, что не бывать в ней более ничему доброму. Вспомнил я, что люди про Зелёного Старца вполголоса рассказывали.

Недаром никто на всей земле в эту ночь из-под крыши не выходит. Даже по нужде. Нечеловеческая эта ночь – наступающая раз в тринадцать лет. А меня вот угораздило.

Ну, решил я тогда, хуже-то всё равно уже не будет. А так хоть увижу то, чего почти никто не видел. И поднял голову.

Сиял он почти в зените, Зелёный Старец Мидаржи. На вид маленький, куда меньше Хоар-луны и Гибар-луны, но яркости в нём было поболее, чем в них обеих. Струился от крошечного его диска злой жёлто-зелёный свет, расплывался в воздухе, порождая у поверхности земли прерывистое сияние. Такой вот, братья, чуть моргающий кошачий глаз.

Рассказывали люди, что старец Мидаржи лунам Хоар да Гибар – дядя. Брат отца их, великого света Михиру. Родился он младшим братом, и потому малое наследство получил от их с Миахиру отца, Высокого Неба Гиманши. Обозлился за то Мидаржи на старшего брата своего, и, улучив удобную минутку, когда сила Махиру ослабевает – а такое случается раз в десять тысяч лет – зарезал его во сне. Думал вобрать в себя весь свет его и самолично в ночном небе царствовать. Но не вышло это у него. То есть зарезать зарезал, а о том забыл, что у Махиру дочери подросли, племянницы его, стало быть. И ударили обе луны его своим светом, и обмяк он, потерял силу. Тогда заточили его Хоар-луна и Гибар-луна в узилище между вторым и третьим небом. Только слишком молоды они тогда были, и цепи сковали небрежно. Потому и выбирается раз в тринадцать лет Зелёный Старец Мидаржи на небо, и целую ночь хозяйничает безраздельно. Преисполнен он злобы, и более всего ненавидит даже не племянниц своих, а род человеческий, ибо знает: для человека все луны и светы сотворены Спящей Силой. Не хочет Мидаржи служить людям, а хочет властвовать над ними, да не получается. Но зато может он вредить. Вот в эту свою ночь – может, и никто ему неспособен воспрепятствовать.

На кого падёт его взор – у того оборвётся линия судьбы, изначально сотканная, и начнётся другая судьба, чёрная, полная горя, лишений, предательств, болезней и мучений. И посмертный удел таковых ничуть не лучше…

Да, братья, я прекрасно знаю, что это древние языческие суеверия. Более того, когда ещё всё хорошо в моей жизни было, нам, ребятишкам, брат Галааналь внушал, что не стоит верить старым басням, что от невежества всё это люди выдумали, а истина – она Творцом Изначальным открыта. Но только народ у нас в Гурахайском крае тёмный, дедовским преданиям больше верит, чем учению Колеса. То есть открыто никто в том не признается, на словах-то все добрые колесиане, а вот как до дела доходит… Ну и я таким же был. И верил в злую силу Зелёного Старца Мидаржи.

И вот стоял я в том непонятном поле, глядел, задрав голову, в небо, и Зелёный Старец глядел на меня. Жутью от него веяло, сразу и тоскливой, и весёлой. То есть чуял я: чем мне тоскливее, тем ему веселее. И подумалось мне тогда, что, может, печаль человеческая для него как хлеб? И потому он раз в тринадцать лет на небо выкатывается, что сеет зёрна горя? Заботится о пище своей будущей?

Ну вот стоял я так, стоял, а после скрутило меня холодом, и побежал я, чтобы хоть как-то согреться. Под ногами невесть откуда плотная дорога взялась – не торговый тракт, конечно, поуже, но – настоящая дорога. Лупил я по ней босыми пятками, и ничего не чуял, кроме холода и тоски.

А потом эту дорогу другая пересекла, и только вбежал я на перекрёсток, как схватил меня кто-то огромный, рот зажал и по голове чем-то влепил. Вроде и мягким, а с ног сразу валит. Полагаю, длинный мешочек с песком то был – отличное средство человека в беспамятство ввергнуть, не проломив ему при том черепушку. Потемнело у меня в глазах, закружились в них жёлтые искры, всё больше и больше их сделалось, и вытянулись они тремя линиями, и полетел я туда… и открыл глаза.

Склонился надо мной господин Алаглани. Свечи между зеркалами, оказывается, уже потухли, и комнату освещали только небольшие факелы, укрепленные в медных кольцах на стенах и забранные стеклянными колпаками с дырочками. Удобная, кстати, придумка – светит ярче свечей, а колпак – чтобы не загорелась стена.

– Ну ты как, Гилар? – отчего-то шёпотом спросил господин. – Пришёл в чувство?

А на руках у него кот нежился. Толстый, довольный.

– И как состояние моего здоровья, господин мой? – ухмыльнулся я. – Внушает ли тревогу?

– Мне, Гилар, многое тревогу внушает, – господин, похоже, не заметил моей намеренной дерзости. – Давай-ка поужинаем, и спать. Трудный был день, а завтра силы потребуются. Гости у нас завтра будут.