Всё-таки моя тут вина. Расслабился я, забыл о том, что всегда нужно быть настороже. Но, казалось, теперь-то что может случиться? Ворота изнутри заперты, и дверь входная тоже, и место глухое, безлюдное, откуда здесь беды ждать? А от печки такое мягкое тепло струится, и в животе сытно, и на душе благостно, не понять с чего. Словно не было всех этих четырёх лет, да и не только четырёх… словно совсем мелкий я, даже помладше Илагая, и рассказала мне матушка на ночь сказку про мальчика Хиарамиди, которых победил злых колдунов, хищных великанов и летучих змеев, и женился на прекрасной принцессе.

Даже снилось мне что-то светлое… будто я бричкой нашей правлю, но у коней крылья перепончатые, и мчится бричка над лесами и реками, над городами и сёлами, и встаёт перед нами рассвет, и обе луны тут как тут, и сливаются их жёлтые лучи с рассветом, и ждёт меня впереди какая-то огромная радость, причём не на минуточку, а навсегда.

Но чем лучше был сон, тем хуже пробуждение. Я в первые мгновения даже и не понял, что это уже явь, что кончились сказки и началась правда жизни.

Метались рыжие пятна факелов, слышились крики, звенела сталь о сталь, пронзительно тянуло холодом из разбитого окна. Я быстро на ноги вскочил, но недалеко успел: навалился кто-то сзади, волосатой рукой рот зажал и по затылку чем-то огрел. Прямо как тогда, в ночь Зелёного Старца. Только сейчас я сознания не потерял – то ли голова за четыре года окрепла, то ли удар был слабее.

Слышалось снаружи конское ржание, метались огни, потом пронзительно закричал детский голос – видать, Илагай, больше некому. Извернулся я, впился зубами в руку, зажимавшую мне рот, лягнул назад пяткой и, видно, попал. Но здоровенный мужик оказался, с медведя размерами и силой. А я без арбалета… потому и победил медведь.

В общем, пока этот волосатый меня держал, другой, невидимый во тьме, скрутил меня верёвками. Грамотно вязал, это я сразу понял. А всё же не Тайный Пригляд – те бы сразу и руки, и ноги в железа взяли. И сколь я ни бился, ни дёргался, а только того и достиг, что отвесили мне затрещину, от которой в голове надолго зазвенело.

Потом поволокли за ноги, но недалеко. Дёрнули, подняли – и стали к чему-то локти привязывать. Потом уж я сообразил – к кольцу для факела. Ноги тоже смотали, причём и в лодыжках, и в коленях. А привязав, оставили. И стоял я у стенки, слыша крики, сопение, ругань, плач Илагая. Шнырял кто-то между нами, но факелы они уже погасили, и кто это был, не разобрать. Одно я понял – напавших не один и не два, но и вряд ли больше десятка, иначе и шум был бы громче, и суеты бы прибавилось.

Да, братья, конечно! Конечно, мысленно молился я Творцу Милостливому, прочёл большое молитвенное колесо, и последование от обстояния вражия, и малый просительный канон. По молитвам, кстати, примерно и время определил, ибо когда всё прочитал, начало светать. Значит, вторглись они где-то часа за полтора до рассвета. Что и говорить, самое правильное для этого дела время.

Ну а как посветлело, смог я осмотреться, и увидел: в зале разгром полный, мебель перевёрнута, одно окно разбито и тянет оттуда морозом. А к стенам, в точности как и я, все наши прикручены – и господин Алаглани, и госпожа, и маленький Илагай, и господин Гирхай. У того ещё и голова разбита, кровяные струйки по лицу ползут, хотя, похоже, запеклась уже кровь.

А у господина Алаглани рот забит какой-то тряпкой, и бичевкой через голову перевязана тряпка, чтобы выплюнуть не мог. На госпоже Хаидайи ночная рубашка до пупа порвана, и груди видны, и живот. Илагай – тот уже не плачет, верно, выплакал все слёзы, и смотрит волчонком, который вмиг бы загрыз кого следует, будь у него взрослые зубы.

А вот и они, кого следует. Знакомые лица – та самая семёрка ночная, с коей мы на постоялом дворе схлестнулись. Вернее, шестёрка уже. Нет, даже пятёрка – вот, с бородавкой, лицом вверх валяется, и голова у него на одном лишь лоскуте кожи держится. Видать, достал его кто-то из наших. По всему видать, господин Гирхай.

Кого тут не было – так это кота. Видать, удрал в укромное место. И то хлеб. Ведь если б они и кота порешили, а мы бы чудом каким после спаслись – очень бы господин убиваться по коту стал.

А что чудо возможно, я не сомневался. Уж в какие переделки брат Аланар попадал, да и я сам, коли разобраться… Ничего, милостив Творец, раньше выручал – и теперь может выручить. Тем более, что я ж не просто так погулять вышел, я важную работу исполняю.

Эти пятеро были при полном оружии. И сабли, и арбалеты, и лёгкие брони даже. Ни слова они не говорили, только скалились. А потом, когда в разбитом окне поднялся над еловым гребешком край солнца, тот, что самый молодой, произнёс:

– Ну, с добрым утречком, господин Алаглани! – подойдя к нашему аптекарю вплотную, выдернул у него тряпку изо рта, бросил под ноги. – Как дела ваши, как здоровьичко? Всё добро творите, людей исцеляете?

– Слушай, ты, болван, – прохрипел тут господин Гирхай. – Вы все не понимаете, во что вляпались. Что бы вы с нами не сотворили, вы уже мертвы. Вас найдут… и не Стража, а совсем другие люди… Единственное, что может вас спасти – это если вы немедленно нас развяжете и уберётесь вон. Тогда я не дам команды вас найти и наказать.

– Дядь, да придурок-то из нас именно что ты, – гоготнул молодой. – Я тебе сейчас язык отрежу, а после пальцы. И нечем – тебе будет командовать. Даже если решу из милости жизнь подарить.

Я взглянул на господина Алаглани. Тот выглядел таким несчастным, что я в первый миг даже усомнился, он ли это? Всегда такой спокойный, уверенный, сильный… ну разве что кроме случаев, когда пьянел. Теперь же казался он куклой, сделанной из бумаги. Ткни пальцем – и проткнёшь.

А ещё подумал я, что разбойник-то по имени его назвал. Значит, не случайной была та заварушка на постоялом дворе. Значит, следили за нами, начиная, должно быть, с города.

Что же делать всё-таки? Стою тут, связанный, и самому ни в жизнь не развязаться, даже если эти на меня смотреть не станут. А они станут. Они помнят, кто их товарища из арбалета положил. А по закону ночному за такое лютая казнь полагается. Ладно ещё если просто голову отрежут.

Одно то хорошо, что ночью не удосужились они обыскать меня. Хотя чем хорошо? Близок локоть, да не укусишь.

– Ну что, господин лекарь? – вопрошал меж тем молодой. – Я вижу, вы не рады нашей встрече? Или не признали?

Эге, а похоже, молодой-то у них главный, и вся семёрка под ним ходит. Нечасто такое у ночных бывает, но всё же случается. У них ведь как – не по старшинству честь, а по сноровке да уму. Другое дело, что и сноровка, и ум обычно с возрастом приходят.

Молодой поднял перевёрнутое кресло, поставил напротив господина Алаглани и уселся, положив ногу на ногу. Остальные четверо сгрудились за его спиной. Один – высокий и тощий, со сломанным носом и мутными глазами, какие бывают от долгого нюхания порошка из корня щебетун-травы. Второй – огромный, волосатый, и впрямь на медведя смахивает. Он, видно, и заломал меня меня под утро. Третий – невысокий, невзрачный какой-то, реденькие брови, русые волосы в перхоти. Взял я его на заметку. Такие мозгляки на деле самыми опасными бывают. Четвертый – самый старший, лицо рябое, щёки морщинистые, видно, с крепким вином дружен. Коренастый, ухватистый. Такие не слишком быстры, но уж коли попадёшься в лапы, то навык ручного боя не поможет. Прежде чем ткнёшь ты его в нужную точку, он тебе кости переломает играючи.

Арбалет был в руках у невзрачного, коренастый держал здоровенный тесак, вроде тех широких мечей, коими воевали в нашей Арадаланге полтысячи лет назад. Только без фигурной рукояти.

Медведь – так я его про себя обозвал – опирался на длинную секиру. В ближнем бою оружие страшное, а вот на расстоянии трёх шагов уже совершенно бесполезное.

Тощий же оказался приверженцем короткой и и кривой норилангской сабли. Вертел её в ладони так и эдак, забавлялся, похоже.

Ну а молодой был почти без оружия, если не считать таковым узкий нож у пояса, в простеньких костяных ножнах.

Я задумался: а все ли ночные тут? Не шарится ли кто на дворе? Нет, решил, это вряд ли. Ночные семёрками работают, обычай у них такой, и если объединяются семёрки, то только идя на крупное дело – большой караван взять, к примеру, или своего дружка из темницы вызволить. Не в крупных городах, понятно, где стражи полно, а в глуши, вроде нашей Тмаа-Гурахайи. Но о таком заранее сговариваются. Здесь же вроде как иной случай – положил я одного из ихней семёрки, и долг крови велит им самим наказать обидчиков, не бегая за помощью к другим. Ибо побежишь – тебе хоть и помогут, но потом за пустое место считать станут.

А не порезали ли они наших лошадей, мелькнула у меня новая тревожная мысль. Хотя, зачем? Лошади – ценный товар, через две недели как раз ярмарка в столице будет, продать можно выгодно.

Такие вот бесполезные мысли толпились у меня в голове, а меж тем господин Алаглани тихо спросил:

– Ты кто?

– Точно, не признали! – ощерился молодой. – Сколько ж лет прошло… Семь, кажется? Или восемь? Нет, всё же семь. А вы прикиньте, господин Алаглани, отнимите у меня семь лет, и росту вершков десять… авось, прояснение в уму и наступит…

Казалось, нельзя побледнеть сильнее, чем уже был господин Алаглани, а побледнел. В точности стал как писчая бумага лучшего сорта. Пиши на нём сейчас любые слова: страх, ужас, отчаянье… всё равно их не хватит, чтобы взгляд его передать.

– Арихилай?! – выдавил он сипло.

– Он самый, – радостно оскалился молодой. – Не ожидали, да? Надеялись, волки меня схрумкали? А вот поди ж ты! Мечтал, мечтал я об этой встрече. И Творца Изначального молил, и… и другого. Вот, свиделись. Только я гляжу, остальным не шибко понятно, кем мы друг другу приходимся? Невежливо при посторонних говорить так, что те ничего не просекают. Тем более, что, как я погляжу, не очень они вам и посторонние? Это, надо полагать, баба ваша, поскольку из одной постели мы вас вытащили. Это, – ткнул он пальцем в Илагая, – щенок то ли ейный, то ли ваш общий. Это, – повернулся он к Гирхаю, – похоже, папаня её. Ох и крут папаня, Бородавке бошку снёс, а Бородавка – это не хухры-мухры, Бородавка под самим Огуречником ходил, когда я ещё сапоги ваши надраивал. А это, – палец его повернулся в мою сторону, – раб твой, верный пёсик. Тоже шустрый щенок, Хмурого мочканул. А такие дела не прощаются. Но про то после, а пока пусть послушают, за что муку примут. Пусть напоследок большое тебе спасибо скажут.

Слова лились из него как из дырявого ведра, и видно было, как счастлив Молодой, как долго всё это в нём копилось.

– Заткни пасть! – прохрипел Гирхай. Похоже, захотел перевести разбойничий гнев на себя. Кстати, это мысль…

– Отчего же мне её заткнуть? – ощерился Молодой. – Наоборот, вам полезно послушать. Звать меня Арихилай, и с девяти лет был я рабом у этого вот лекаря, господина, стало быть, Алаглани. Ещё при Старом Поряде меня купил… это при Новом только рабов освободили. Так вот, о я о чём. Не скажу, чтобы очень уж плохим господином он был. Порядок требовал, а наказывал редко и только по делу, тут я без обид. Но вот как-то поехали мы с ним в Тмаа-Лаугайю, старый граф Югарайли-тмаа пригласил, жену его болящую исцелять. Мне в ту пору уже двенадцатый год стукнул. Короче, приехали в графский замок, поселили нас с хозяином моим в горнице. Я, понятное дело, по хозяйству хлопочу, а он молодую графиню осматривать пошёл. Долго у неё просидел, вернулся мрачный. Я и тогда не дурак был, просёк, что дело гиблое, что написано судьбой этой графине помирать, и без толку лекарские примочки. А стало быть, не заплатит нам старый граф, а то ещё и в тычки погонит. Но господин мой Алаглани, однако же, стал какие-то мази составлять, какие-то отвары, и пять дней от графини не отходил. А к вечеру в горницу возвращался, каждый раз всё мрачнее и мрачнее. На шестой же день вечером велел он мне идти за ним, и повёл в подвал графского замка. Сторож там стоял, но господин ему сказал, что, мол, сам граф дозволил. А в подвале же не только припасы всякие хранятся, там и тюрьма графская…

– Замолчи! – тусклым голосом выдавил из себя господин.

– То есть как это замолчи? – закусил губу Молодой. – Я как раз к самому занятному приступаю. Завёл, значит, меня ваш любезный лекарь в одну из пустовавших камер. А там скрутил, цепями к стене присобачил. Я ору, страшно мне, не возьму в толк, что такое с ним случилось. А он молчит, не отвечает. Потом на полу в пыли начал какие-то знаки странные чертить, вроде как звёзды с кривыми лучами. По остриям лучей свечи поставил, зажёг. И стал слова какие-то бормотать, не по-нашему. А после открыл свой саквояж с лекарским хозяйством, вынул оттуда малый нож…

Арихилай замолчал, губы облизнул. Окинул нас взглядом странным. То ли безумие в том взгляде было, то ли тоска, то ли всё вместе. Потом продолжил:

– Одёжу на мне разрезал, нагишом оставил. А после стал кромсать… На груди кожу распорол, на животе… и в раны порошок чёрный сыпал. Боль зверская была, и орал я так, что будь вы рядом, оглохли бы. А ему хоть бы что. Режет и режет, и слова чудные бормочет. Я сомлел от боли, так он водой меня из ведра окатил, и снова за нож принялся. Мне аж почудилось, что морда его светиться начала, а уж глаза как две свечки. Я реву, ору: «За что?», «Простите!», «Не буду больше!» – хотя чего не буду, за что прощать? Я ж послушным рабом был, старательным. Видать, как этот вон щенок, – снова повернул он ко мне палец.

– Сам щенок, – огрызнулся я. Но Молодой, похоже, вообще меня не услышал.

– Что ещё он надо мной вытворял, я уж говорить не стану. – вздохнул он. Похоже, радость, с какой он начал свой рассказ, успела уже иссякнуть. – А свечи всё горят, а он мучает и бормочет, бормочет и мучает. Я снова сомлел, так он опять водой в чувство меня привёл. И только как погасли свечи, так убрал он нож. Спрятал в саквояж свечи, затёр знаки на полу, потом снял меня со стены, на плечо положил и пошёл из подвала. Принёс в горницу, опустил на кровать свою, флакончик достал какой-то и раны мои смазал. Потом дал глотнуть кислого чего-то, сказал: «Спи» и ушёл. Тут меня сном и сморило, и такие ужасы снились… такие морды… До утра я так спал, а утром разбудил он меня и сказал: «Забудь, что было». И монету золотую дал. Ну и по всему замку молва пронеслась, что графиня-то на ноги встала, поправляется графиня. Тут я всё и понял. Хозяин-то мой, господин, стало быть, Алаглани, тёмным чародеем оказался! И мучил меня, значит, не просто так, а по чародейской надобности. Помучил – и безнадёжную больную исцелил. Это что ж, прикинул я, получается? Это он меня каждый раз, как тяжёлый больной попадётся, терзать будет? Нет уж, думаю, дудки! В тот же день утёк в лес. Думал, уж лучше пусть волки сожрут, чем демонов болью кормить. Слыхал я про такие штучки, мне бабка моя страшные сказки сказывала, когда я совсем ещё малой был…

Он снова замолчал, потом медленно вытянул из ножен свой клинок.

А у меня мысли крутились с бешеной скоростью. Сложил я рассказ Молодого с тем, что Тангиль говорил. Вот она, как назвал бы это брат Аланар, другая сторона монеты. Вот, значит, какой силой – и какой ценой! – исцелена была графиня Ксиукайли. В общем-то, братья, случай вполне обычный. Тёмное чародейство. Вызов демона, торг, обмен боли на силу. Лечится, как сами понимаете, только костром.

Господин Алаглани, похоже, чувств лишился. Обвис, обмяк, и пот на лбу выступил. Это при том, что в зале холодрыга, из разбитого окна мороз льётся, да и печь никто из ночных затопить не додумался. Глянул я на Илагая – тот, похоже, давно уже в обмороке. Оно и к лучшему, не услышал рассказа Арихилая. А вот госпожа Хаидайи-мау и пресветлый Гирхай в полном сознании были.

– Только волки меня не сожрали! – разорвал Молодой вязкую тишину. – Три дня по лесу бродил, грибами да орехами кормился, осень-то ещё на зиму не перевалила. А потом встретились мне добрые люди, разбойнички лесные. Накормили, обогрели, да у себя и оставили, и стал я у них расти да ночную науку впитывать. Два года прошло, и вышла меж нами ссора, так что пришлось мне из Лаугайи бежать, и много я где скитался, много под кем ходил, пока сам не вышел в ночные вороны и свою семёрку не сколотил. И всё время одна у меня мечта была – повстречаться с господином Алаглани да за ласку его отплатить всемеро…

Он встал из кресла, подошёл к господину и коротко, не замахиваясь, ударил по носу. На белую ночную рубашку брызнула тёмная кровь. Но от этого удара господин пришёл в чувство.

– Чего ты хочешь? – неожиданно твёрдым голосом выдавил он. – Убить меня? Убей. Но их не тронь. Они тут не при чём.

– Ну как же не при чем? – улыбнулся Арихилай. – Они очень даже при чём. Они вам дороги, и значит, через них я смогу сделать вам больно. Я даже не уверен, что буду вас убивать. Смерть – это, знаете ли, слишком быстро. Пожалуй, мы поступим так. – Он повертел в ладони нож. – Над щенком вашим я сотворю сейчас ровно то, что и вы семь лет назад со мной сотворили. Не беспокойтесь, я хорошо запомнил. Всей шкурой. Потом, когда всё кончится, я даже не стану ему резать голову. Просто отведу в лес и оставлю. Может, закоченеет, может, волков накормит, а может, по моим стопам пойдёт, коли пошлёт ему Творец добрых людей. Что до бабы, то грех бабой не попользоваться. Как с сынишкой завершим, так и бабой займёмся. Потом не знаю. Может, порежем, может, с собой возьмём и в берлоге нашей пускай прислуживает. Папаньку ейного, за Бородавку, на кол. А этого вот пёсика твоего тоже, за Хмурого. Что же до тебя, то отпущу, пожалуй. Пальцы только отрежу и язык, выколю глаза и проткну уши. И всё, свободен. Могу даже до постоялого двора подбросить. Хочется мне, чтобы жил ты долго, и всю свою поганую жизнь мучился, нынешний день вспоминая. Таков мой суд, таково моё слово, ночного ворона по прозванию Леший, по прежнему имени Арихилай. И быть по сему!

Ну, вы понимаете, что мне сразу вспомнилось? Конечно, купец Баихарай, и каким судом его судил господин. И всё же разница была. Баихарай – грязная тварь, им двигала одна лишь тёмная похоть. А господином… не мог я понять, что им двигало. Неужели только желание графские деньги заработать? Или жалко ему стало молодую графиню? А может, воспылал он к ней чувством? Или ещё что-то… Однако не зря землепашцы говорят: сколь ни много у грабель зубьев, а палка-то всего одна. Мало ли что им двигало – всё равно совершил он великий грех, запросив силы у мира демонского. Тут не то даже важно, что мучил он слугу своего, а то, с кем договор заключил. Одно это уже достойно костра, и надо ли копаться в деталях?

Может, и купец Баихарай, подумалось вдруг мне, был не только злобной скотиной? Может, и он кого-то любил, о ком-то заботился, за кого-то волновался?

Впрочем, обо всём этом и позже можно поразмышлять, если будет это «позже». Значит, надо его сделать. Взмолился я Творцу, чтобы послал мне хоть какую-то зацепочку. И Он послал.

Волосатый разбойник, коего я прозвал мысленно Медведь, встал вдруг напротив меня и широко осклабился.

– Что, щенок дрисливый, весело ли тебе кола ждать? А нечего кусаться! – потряс он перед моим носом ладонью. – Подберу тебе кол потолще, долго издыхать будешь. Но перед тем, коли дозволит Леший, зубки твои поганые вырву.

Да, это было именно то, что нужно.

– Зубки, значит, вырвешь? – сделал я такой голос, каким говорят с детьми-придурками. – Это ты, что ли, вырвешь? Да ты этими граблями своими в своём гузне ковыряешься, да тебя… – И сказал я, братья, то, чего повторять даже и перед вами не стоит. Ибо слишком были грязны мои слова. Ежели их приличной речью изложить, то выходило, что с младенчества торговал он телом своим в весёлом доме, и что все шестеро из ихней семёрки имели его вместо жены, и что ночует он под лавкой, как оно таковым и положено среди лихих людей. В общем, нанёс ему оскорбление страшное, смертное.

Нет, братья, раз вы такое спрашиваете, значит, не разбираетесь. Не мог он сейчас, после услышанного, меня придушить. Потому что по ихним понятиям одной лишь кровью такое смывается, и кровью в поединке. Не мог Медведь себя перед дружками уронить. Не мог сделать вид, что ничего не услышал, и не мог меня, связанного, пришибить – ведь это бы значило, что правдивы мои слова. Он, конечно, попробовал отмахнуться:

– Это что за вошь там верещит? Ты кто, гусёк вонючий? Да твои слова легче воздуха! Да я тебя! – ухватил он меня двумя пальцами за нос. Но я резко дёрнул головой, и пальцы его, не успев как следует угнездиться, соскользнули.

– Я тебе, огрызок уда срамного, не гусёк! – завопил я так, что у самого уши заложило. – Я из вечерних, я под Дыней Костлявым ходил! Меня на дела Гармай Ржавый брал! Ты чего, Дыню не знаешь? Да что ты по жизни вообще знаешь? Да кабы не замели Дыню псы, я бы сейчас в ночных под ним ходил!

И вот это уже прозвучало как следует. Тут уж если бы и захотел Медведь отвертеться, не удалось бы. Пускай вечерние – не ночные, пониже хвост и пожиже масть, а всё ж не гуськи, всё ж свой круг. И коли от своего такое оскорбление услышал, то быть поединку. Иначе и вправду спать тебе под лавкой.

– О как! – повернулся к нам Арихилай. Он же Молодой, он же Леший. – Пёсик-то, оказывается, бывалый! Что ж ты, пацан, в кабалу к лекарю-то подался, из бывалых людей?

– Замели, говорю, Дыню, и с ним почти всех наших, – процедил я, сплюнув на пол. – Драпать мне пришлось из Тмаа-Хогорбайи, а там всякое закрутилось… короче, бродяжил, и стык у меня с местной шпаной вышел, поломали крепко… а этот вон, – сплюнул я в сторону господина Алаглани, – подобрал, выходил. Ну я гляжу – гусёк богатый, надо бы обжиться, а там и про золотишко его разведать да и обнести. Дело-то рисовалось пудовое, да вот не дошустрил я, дёрнул он меня с собой…

– Ну, не повезло тебе, дружок, – сочувственно покивал головой Леший. – Ты мало того что Хмурого уделал, ты Волосатика обидел, а такие дела не прощаются. Быть теперь между вами поединку. Причем по обычаю нашему древнему на такой поединок каждый выходит в чём есть и с чем есть. Он, – кивнул Леший на Медведя, оказавшегося Волосатиком, – с топором своим, а ты, уж не обессудь, с голыми руками. Сумеешь его заломать, – тут все ночные прыснули, – твоё счастье. А нет, значит, не шибко тебя Творец любит. Ну да все равно лучше, чем на кол. Эй! – велел он своим, – расчистите-ка место. Прямо сейчас и начнём.

Ночные сноровисто оттащили к стене стол, скамейки, стулья и кресла. Потом Леший полоснул ножом по моим верёвкам.

– Дай минутку, – попросил я, – руки растереть. Затекли они. А по правилам минутку обождать дозволяется.

– Ну, обожди, – разрешил Арихилай. – минутка делу не помеха. А ты, Волосатик, тоже к бою подготовься. Помолись, что ли… Вдруг он душу твою сейчас вынет?

И заржали они, словно кони молодые.

А я, разминая руки, встретился взглядом с господином Алаглани. И такая в этом взгляде тоска была, с мольбой слитая нераздельно, что холодом меня пробрало. Хотя, может, холод сей от обычных причин – окно разбитое, печь нетопленная…

– Всё, время! – объявил Леший. – Расходитесь по разным углам, и как свистну – начинается ваш бой.

Ну, меня упрашивать не пришлось. Отбежал я к лестнице, и… Нет, братья, не стал я свистка ждать. Я ж не ночной, что мне их понятия? А нужда, как известно, превыше чести.

Словом, взбежал я по лестнице наверх, на бегу штучку свою из чехла под мышкой вынимая. Миг это заняло, не больше – недаром столько упражняться приходилось, недаром гонял меня брат Аланар.

Они и глаза вылупить не успели, как провернул я до щелчка левое колёсико и губами к чёрной трубке припал.

Нет, не Медведю-Волосатику первый шип достался, и даже не Молодому-Лешему. Невзрачного я выбрал целью, поскольку и арбалет у него, и самый он из всех мутный.

Прямо в горло шип вонзился, а пока летел он, успел я провернуть колёсико, и новый шип достался Арихилаю.

Медведь, ясен пень, секиру свою в меня метнул, да только я ждал того – присел, просвистела она над моей головой, в бревно впилась. Ну, я мешкать не стал, снова поворот колеса – и третий шип в глаз Медведю вошёл. И пока он падал, я к чёрной трубке припал и Тощего в шею одарил, и тут же Рябого в ухо.

Ну, что я вам буду рассказывать? Вы же знаете, что когда шип, смазанный ядом желтоглазой змеи, в человека вонзается, жить тому остаётся минуту, не больше. Причём тело сразу же деревенеет, не слушаются человека ни руки, ни ноги, ни прочие мышцы. И помирает он тяжело, ибо застывает в нём кровь. Страшный это яд и очень редкий. А вы помните, как ругались некоторые из вас, когда в первой же записке просил я штучку мою положить в известное место? Отписались, что, дескать, работа у меня тонкая, не штучкой надлежит мне действовать, а мозгами, и что настоящему нюхачу никакие штучки не потребны. А всё же настоял я на своём, и, как видите, пригодилось.

Я вам дольше рассказываю, чем всё это случилось. Ибо долго ли умеючи?

В общем, сунул я штучку свою обратно в чехольчик, осторожно с лестницы спустился, первым делом саблю Тощего ухватил. Походил между телами, проверил – не слышно дыхания. И всё-таки бережёного Творец хранит – кольнул я каждого концом сабли под ухо. Ибо хоть и не слыхал, чтобы от яда желтоглазой змеи люди выживали, но всё что случается, когда-то случается впервые. Это тоже из любимых присказок брата Аланара.

Потом, успокоившись, бросил я саблю, поднял нож Лешего и аккуратно перерезал верёвки, связывающие наших. Первым господина Гирхая освободил, тот сразу к тесаку метнулся. Правильный дядька. Как раз по его руке и оружие. Только некого уже было рубить.

Затем избавил я господина Алаглани от пут, а он уж – госпожу Хаидайи и мальца Илагая.

– Ну вот как-то так… – тихо сказал я. – И хвала Творцу Милостливому, конечно.

Потом, конечно, суета началась. Госпожа Хаидайи, хоть и крепкая женщина, а в плач ударилась, и от её плача пришёл в сознание Илагай – и тоже заревел. А я господину сказал:

– Вы бы, что ли, госпоже и юному господину капель каких успокоительных сварганили? Наверняка ведь что-то в саквояже имеется?

– Гилар! – он посмотрел на меня с той же болью, что несколькими минутами ранее. – Поверь, я ничего не мог… я совсем пустой после вчерашнего был…

Вырвалось из него это слово, и, похоже, он после о том жалел. А я тоже ощущал в себе пустоту. Схлынула горячка боя, схлынул кураж, и увидел я пять мёртвых тел. По моей милости мёртвых. И хотя были то ночные – разбойники и душегубцы, но видал я в жизни людей и куда похуже.

– Господин Гирхай, – подошёл я к пресветлому. – Вы как сами-то? Они, гляжу, голову вам раскроили? Кровищи-то натекло…

– А, ерунда, – отмахнулся тот. – Краем задели, крови много, а рана малая. А ты, я смотрю, парнишка ох какой непростой…

– Давайте о том после, господин мой, – вздохнул я. – Сейчас дела поважнее есть. Этих вон надо бы в лес сволочь, подальше. Не рыть же могилы в мороз. Были они по жизни зверьём, ну так пусть зверью на прокорм пойдут. Пойдёмте, кроме нас с вами некому, господин Алаглани пускай своих в чувство приводит…

Долго мы этим занимались, почитай до полудня. Тем более, таскали далеко. Нечего к дому зверей приваживать, тут им не кормушка. А это значит – чуть ли не по пояс в снегу. Я меж тем не сразу и сообразил полушубок накинуть. Так что когда управились мы и вернулись в дом, трясло меня и в жар кидало. Прям как сестрицы-лихорадицы поцелуй.

Но зато я понял, как ночные в дом попали. Всё оказалось просто. Снега-то ни в эту ночь, ни в прошлую не было, и оттого прекрасно видны были наши с господином следы, когда мы к дальней калиточке топали. Теперь же рядом с нашими следами обнаружились и чужие. Стало быть, нашли они калитку, перемахнули – умеючи несложно, ворота отворять не стали, потому что засов бы гремел и нас всех поднял.

В дом они через второй этаж влезли, бросили верёвку с острым крюком, поднялись, стекло оконное выдавили – как раз в той комнате, откуда я накануне лазил подглядывать. Тихонечко спустились вниз, а там уж разбежались по комнатам и принялись нас вязать. Моя оплошность, в общем – стоило следы за собой замести, тогда бы так тихо проникнуть им не удалось. Да мне и в голову не пришло, что ночные с постоялого двора по нашему следу пойдут. Как они драпанули тогда, чарами ушибленные, так и показалось мне, что с ними всё кончено. Ну не дурак я, а?

Ещё о том я задумался, как они добрались до нас. Как сумели за два дня проделать путь, на который нам в бричке потребовалось время от восхода до заката. Никаких следов от копыт в лесу не обнаружилось, а значит, были они пешими. Зато нашлись прикопанные в слишком уж приметном сугробе снегоступы. Значит, пешком шли, и не по дороге – напрямую, по лесу. Стало быть, знали они, куда мы направляемся. И вот это уже было нехорошо. Может, мы и случайно встретились с ними на постоялом дворе, но вот если знали они о лесном доме, то почему не захватили, не сделали там своё логово? Если знали, что дом принадлежит господину Алаглани – то почему не устроили засаду и не взяли нас двоих сразу по приезде? Гостей наших ждали? Но если знали о гостях, то не могли не знать, кто они. А это такой жирный кусок, что и месть чернокнижнику меркнет перед горой золота, обещанного за некие головы… В общем, так и не расщёлкал я эту загадку.

А в доме меж тем господин с госпожой какой-никакой порядок навели. Окно разбитое плотной холстиной завесили, печь растопили. И более того, уже и суп в котле паром исходил.

А кроме того, явился из неизвестного своего укрывища кот. Важно ходил вдоль и поперёк зала, хвост задрав. Мол, вот он я, победитель! Что бы вы, людишки, без меня делали?

– Покажи, – велел господин Гирхай, едва мы в тепло вернулись.

– Что показать-то? – сделал я вид, что не смекаю.

– Оружие своё, само собой, – сказал он строго.

Пришлось показать. Тут и господин Алаглани, малость пришедший в себя, над плечом моим склонился.

– Ничего особенного, – вздохнул я, доставая штучку. – Две трубочки, чёрная да белая. В трубочки дуешь, и шип летит куда следует. А чтобы он в ложе попал, вот эти колёсики крутить надо. Дюжина шипов в каждом колёсике. Поворачиваешь чуток – и подаётся шип, от ленты отделяется, в ложе опускается. Шипы, ясное дело, не простые, а смазанные. Если прицельно, то шагов с двадцати, а так шип и на пятьдесят шагов летит, но тут уж как выйдет…

– А почему две трубки? – поинтересовался господин Алаглани.

– А смотря для какой надобности, – хмыкнул я. – В белой трубке шипы одним ядом смазаны, в чёрной – другим. Ежели из белой трубки стрельнуть, человек обездвижен только будет, и часа два шевелиться не сможет. А коли из чёрной, то насмерть, там яд суровый.

– А со стороны как дудочка выглядит, раздвоенная, на каких пастушки играют овечкам, – заметила госпожа Хаидайи, оторвавшись от готовки.

– Откуда у тебя это? – строго спросил господин Гирхай.

– На дороге валалось, подобрал как-то, – улыбнулся я.

– Отказываешься, значит, говорить? – нахмурился он.

– А что, пытать будете? – я ухмыльнулся так, что все зубы стали видны.

– Да брось, Гирхай, – тяжело вздохнул господин Алаглани. – Сам видишь, он всё равно не скажет. Одно слово – минерал непонятной природы.

– Природа моя совсем даже понятная, – возразил я, убирая штучку от любопытных глаз. – Природа моя хочет жрать и спать. Сейчас, госпожа моя, помогу вам с готовкой управиться, и накроем. Хотя… они ж всю посуду переколотили.

– Есть запасная, – усмехнулся господин Алаглани. – Постой! – он подтянул меня к себе, положил левую руку на лоб, а двумя пальцами правой слегка сжал моё запястье. – Да ты горишь весь. Снежная лихорадка, видимо. Ну-ка…

Он легко, словно куклу, поднял меня на руки и понёс в комнату, где ночью спал Илагай.

– Это вы что? Это зачем? – возмущался я, но господин, не слушая моих криков, положил меня на кровать, быстро и деловито раздел, накрыл толстой медвежьей шкурой.

– Сейчас выпьешь настой желтоголовика, потом я разотру тебя барсучьим салом, – строго сказал он. – К вечеру, как проснёшься, стакан крепкого вина и отвар длинношипа. Утром станет полегче.

– Да я отлично себя чувствую! – заявил я, пытаясь поднять непослушную голову. – Я вполне могу работать!

– Тут и без тебя есть кому работать! – заявил он.

– И кому же? – хмыкнул я. – Принцессе? Или пресветлому князю? Им же невместно!

– Понял? – коротко спросил он.

– Понял, – кивнул я.

– Давно?

– Вчера.

Хотя вчера только то и случилось, что давние мои догадки сделались твёрдо установленным.

– Ладно, потом поговорим, – сказал он и вышел.

И тут же, легка на помине, появилась госпожа Хаидайи. Присела на край кровати, обняла меня, и сделалось мне под шкурой жарко-жарко.

– Бедный… – произнесла она и, нагнувшись, поцеловала мой лоб. – Как же ты настрадался, малыш…

И вот тут я заплакал. Будто не пятнадцать мне через три месяца стукнет, а всего-то десять или того менее. Не в голос ревел, понятно, да и какой у меня тогда был голос – хрип и сип один – но уж слёз натекло преизрядно. Плакал я, ибо до сердечной боли всех мне стало жалко – и её, скиталицу, и маленького Илагая, и папу его – попавшего в демонские когти господина Алаглани, и старика Гирхая, и, конечно, брата Аланара, и старого графа и его молодую жену, и уж тем более несчастного мальчишку Арихилая, ставшего беспощадным Лешим, и даже Волосатика этого звероподобного… Ну и себя, конечно.

– А ты чего плачешь? – удивился Илагай, просочившись в комнату. – Ты же победил медведя! И без арбалета, во как!