1

— Довольно, философ! — мелодичным голосом изрекла королева. — Довольно наслушались мы твоих речей, и находим их дерзкими и возмутительными, оскорбляющими наш слух. А потому…

Она перевела дыхание, соображая, видимо, что же говорить дальше. Щёки её пылали пунцовыми, цвета перезрелых помидоров, пятнами, а глаза, неправдоподобно огромные глаза, превратились теперь в узкие щёлочки-бойницы. И куда делась тщательно наведённая красота! Не спасали положение даже изысканно завитые льняные локоны. Аристократически бледная кожа как-то вдруг посерела, сморщилась. Да, хрупкая вещь — красота. Не знаю уж, как она сумеет спасти мир.

Наверное, сторонний наблюдатель съёжился бы сейчас под королевским взглядом — тот, по идее, должен был пронзать насквозь, обжигать, вгонять в трепет и вообще уравнивать любую единицу с толстеньким нуликом.

И конечно, мрачно закивали придворные. Высохшие старцы в лисьих шубах деловито переглянулись, багроволицые здоровяки в стальных панцирях как бы невзначай стиснули рукояти длинных, едва ли не в рост их обладателей, мечей, а напудренные дамы точно по команде сконфузились.

Однако я не был сторонним наблюдателем и, несмотря на всю эту мишуру, понимал, что из монарших глаз готовы выкатиться горячие, злые слёзы, и готовы прямо вот сейчас искривиться от обиды излишне тонкие губы — ей всегда не хватало чувства меры. Растерянность сквозила за её наскоро слепленной суровостью. Правда, знал об этом один лишь я.

— А потому, — выдохнула наконец королева, — мы, Божьей милостью Брунгильда Первая, властительница славного королевства Лотарингия, повеливаем! — Она выпрямилась, довольная своей формулировкой. — Дерзкого философа взять в железа и заточить в подвалах Башни Справедливости. Верховному же инквизитору нашему, благородному Ольвену де Брайену, с тщанием великим произвести дознание по сему прискорбному делу, дабы оградить спокойствие наших добрых подданных и пресечь крамолу со всеми бесовскими корнями её. Такова наша воля!

Всё это королева произнесла на одном дыхании, ни разу не сбившись на свои излюбленные словечки: «ну, это самое», «короче», «в общем». Что ж, делаем успехи.

Никто не шелохнулся во время её речи, и даже солнечный свет, струящийся из высоких стрельчатых окон на мраморные плиты тронного зала, тоже замер, опасаясь нарушить торжественность момента.

Королева поёрзала, устраиваясь поудобнее на необъятном золотом троне, и бросила на меня короткий, ликующий взгляд. Он означал что-то вроде «Ну как, съел? Так чья взяла, философ?»

Ладно, эти взгляды нам знакомы. Более чем.

— Я только что хочу сказать, ваше величество, — кашлянув, сообщил я не то королеве, не то окружающему пространству. — Старайтесь уж как-то соответствовать, что ли. Имеется, знаете ли, ряд досадных неточностей. Надо бы подкорректировать. Во-первых, ваша свита, — я сделал нарочито длинную паузу, оглядывая притихших придворных. — Так вот, ведомо ли вам, моя королева, что никто — ни бароны, ни герцоги, ни прочая живность в тронный зал с оружием не допускается. Нигде и никогда. Сие дозволено только личной королевской страже. Ну, вы понимаете феодальная раздробленность и озлобленность, заговоры там всякие, смуты… В общем, элементарная техника королевской безопасности.

Королева молчала, переваривая услышанное, и её злую растерянность уловил бы сейчас даже сторонний наблюдатель. Которого, разумеется, нет и быть не может. Сюжет абсолютно приватный.

Я отхлебнул кофе — тот, оказывается, успел уже остыть, и продолжал:

— А кстати, почему Лотарингия? Мелкая, малоинтересная французская провинция. Я думал, будет нечто помасштабнее. Звучит, впрочем, красиво. Лотара-миротворца напоминает… Да, и последняя поправка. Этот ваш верховный инквизитор… Понимаете, ваше величество, имя у него неподходящее. Если Брайен, то никак уж не «де». А если «де», то никак уж не Брайен. Выберите что-то одно. А то ведь гибрид получается.

— Ну ты, умный, поговори мне, — выдвинулся из-за спин придворных некто высокий, бородатый, в синей, украшенной какими-то белыми блямбами, мантии.

Бородач приблизился ко мне вплотную, белые блямбы на поверку оказались маленькими оскаленными черепами, вышитыми столь искусно, что хоть сейчас в учебник анатомии.

Вот, значит, он какой, верховный инквизитор Ольвен де Брайен. Всё предсказуемо — рост под два метра, мощные руки, более смахивающие на медвежьи лапы, густая, с еле заметной рыжинкой борода, ниспадающие на плечи волосы. Тонзуры, конечно, нет. Видимо, не хочет казаться лысым. А может, и не слышал он ничего о тонзуре.

— Что-то вы, ваше преосвященство, слишком грубы, — заметил я, глядя в карие, испытующие его глаза. — Оно, кстати, и вашему сану неприлично. Лучше уж так: «Не суесловь, сын мой, ибо вскоре, после имеющей быть между нами проникновенной беседы, ты и сам с глубокой горечью осознаешь, сколь пагубны твои заблуждения…» Вот на таком языке я согласен разговаривать.

— Языки здесь выбираю я, грешник, — насмешливо прищурился де Брайен. — Что же до твоего, то он излишне остёр. А подобный язык подлежит удалению, ибо сказано: «Язык твой…»

— «Враг мой», — закончил я за него цитату.

— Ты прав, философ. Но ты прав и ещё в одном — заблуждения свои придётся тебе осознать, и очень скоро.

Он всегда был излишне уверен в себе.

— Стража! — кивнул де Брайен подпирающим двери латникам. — Обвиняемого — на третий подземный ярус, в двести пятнадцатую допросную. Верховный инквизитор задумчиво взглянул на меня, словно припоминая что-то, затем добавил: — До встречи, грешник.

— До встречи, ваше преосвященство, — грустно улыбнулся я в ответ. — Да, черепа с мантии сними. Перед людьми неудобно. Это ведь вовсе не инквизиторские побрякушки.

— Разве? — слегка опешил де Брайен. — Ну и что, а если мне нравится?

Вкусы у него всегда были так себе.

 

2

— Итак, ты не хочешь покаяться в своих заблуждениях? — неожиданно мягко поинтересовался де Брайен, гладя на меня снизу вверх.

Камеру освещал всего лишь один, воткнутый в позеленевшее медное кольцо, факел, рыжеватое пламя чадило и потрескивало, точно зуб в клещах неумелого дантиста. Аналогия была под стать обстановочке — малиновым цветом наливались прутья жаровни, тускло поблёскивали разложенные на столе кривые щипчики, висели на стене разнообразного ассортимента плети. Вдобавок имелась в камере и дыба, на которой я, собственно, и висел — с вывернутыми локтями, голый по пояс, и спину мою украшало с десяток сизо-багровых рубцов.

Наверное, мне было очень больно.

— Покаяться? В чём именно, ваше преподобие? — сухо осведомился я, наблюдая за угнездившемся на потолочной балке нетопырём. Красивая была мышь, как в детских книжках с цветными картинками.

— Ну вот, на колу мочало, — обиделся Верховный инквизитор. Он примостился на узенькой табуретке, обратив ко мне своё мужественное, в ореоле чёрно-рыжей бороды лицо.

— Да, огласите весь список, — кивнул я с высоты своего положения.

— Итак, ты утверждаешь, философ, — наклонился де Брайен к пергаментному свитку, — что светлый мир наш, славное королевство Лотарингия, равно как и лежащие от неё по четырём сторонам света земли, с лесами и реками, озёрами и пажитями, высокое небо и мрачные бездны — что всё это не более чем морок, фантазия, лишь благодаря хитроумному устройству видимая. Было такое?

— Было, — согласился я. — Было, есть и боюсь, что будет.

— Ну, насчёт «будет» сомнительно, — покачал головой инквизитор. Из этих стен, юноша, выходят лишь на костровую поляну. А что касаемо «было», то дерзостные свои речи возглашал ты в трактире «Королевский тигр» на улице Чёрного ветра, чем привёл в смущение неповинных ни в коем грехе горожан. Далее направил ты свои отягощённые злом стопы в аббатство Святого Армагеддония, что находится в графстве Бенуа, и там проповедовал своё еретическое учение. Будучи взят благочестивыми братьями под стражу, не укоротил ты своего злого языка и вещал из ямы об иллюзорности мира сего. Настоятель же, преосвященный Глостер, направил о том депешу в столицу королевства, в славный наш Брандберг. И коль скоро её королевское величество соблаговолили выслушать тебя и разрешить сие дело согласно древним установлениям нашим, ты, еретик, представ пред светлыми её очами, не только не раскаялся с своих заблуждениях, уповая на монаршую милость, но тем более злобствовал, извергая хульные речи, противные разуму и сердцу.

Нет, далеко ему было до королевы. То и дело инквизитор останавливался, подглядывал в бумажку, и в течение долгих пауз напряжённо сопел, причём уши его наливались цветом спелой малины. Куда там жаровне!

Хотя, конечно, графика у него тут была потрясающая.

— Признаёшь ли ты имевшие место прискорбные факты? — оторвался от пергамента де Брайен.

— Отчего ж не признать, — улыбнулся я. — Но вот насчёт прискорбных… Тут уж я никак с вашим преподобием не соглашусь. Мир, то есть, конечно, настоящий мир, а не это ваше рукописное средневековье — он куда больше и интереснее, чем вы думаете. Чем скорее вы это поймёте, ваше преподобие, тем лучше будет для всех. В конце концов, разве не глупо — сидеть, уткнувшись носом в монитор, щёлкать по клавиатуре и думать, что всё это взаправду. На улице, кстати сказать, весна, солнышко греет, ручейки по асфальту текут, бензиновые. Понимаешь, настоящие ручейки, не оцифрованные. И столько там дел, дорогой ты мой инквизитор… С девочкой хотя бы прошвырнуться куда-то, двойку по алгебре исправить.

Нет, это я зря. Нельзя нарушать правила. Но вот вырвалось ведь, и назад не засунешь. А лицо де Брайена сейчас же напряглось, глаза превратились в узенькие злые щёлочки, как давеча у королевы, а голос сделался по-осеннему стылым.

— Значит, и здесь, будучи подвешен на дыбе, ты продолжаешь упорствовать? Видно, мало тебе показалось полученных плетей? На что ты надеешься, еретик?

— На твой здравый смысл, преподобие, — не спеша отозвался я. — На то, что тебе знакомо чувство меры, хотя бы иногда. Равно как и чувство юмора.

— Тебе ли говорить о юморе? — нахмурился инквизитор. — Зная, какое тебя ждёт наказание, ты продолжаешь смеяться? Воистину, вот оно, безрассудство. Конечно, твоя молодость может послужить неким оправданием, ибо сказано: «Млад он и зелен, и помыслы его колеблемы южным ветром. Тростию же направляй заблудшего на стезю его, и благом тебе воздаст, войдя в возраст.»

— Красиво сказано, — искренне порадовался я. — Сам придумал или скачал где-то?

— Сие есть древняя истина, — заявил он столь обиженным тоном, что я понял — скачал.

— К сожалению, тростью делу не помочь, — вздохнул я. — Уж вам ли это не знать, ваше преподобие?

— Не было ещё еретика, коего не сумел бы я убедить, — вздёрнул голову инквизитор. — Тростью ли, иными ли средствами…

— Ну, насчёт виртуальных еретиков не знаю, — отозвался я с той же грустной усмешкой. — Я их не программировал. Что же до меня, вам лучше прислушаться к голосу истины.

— А что есть истина? — скептически взглянул на меня де Брайен.

— Истина в том, дорогое ты моё преподобие, что на голове у тебя шлем со множеством проводочков, и сплетаются они в общий кабель, и тянутся к последовательному порту. А руки твои лежат на клавиатуре и судорожно нажимают кнопки, а на модеме мигают зелёные огоньки.

— Это всё? — хмыкнул инквизитор.

— Нет, конечно. Ещё она, истина, в том, что мама больна, а тебе, разумеется, некогда съездить в аптеку за инсулином. Здесь, в Лотарингии, у тебя проблемы поважнее. Еретиков пытать, орков гонять… Истина также и то, что завтра предстоит итоговая контрольная по алгебре, а ты ещё ту двойку не закрыл. Истина номер четыре — ты перестал читать книги, ты забросил даже секцию айкидо, а ведь, между прочим, было заплачено за полгода вперёд. Пятая истина — ты теряешь друзей. Тех, у кого нет модема, с кем надо общаться в режиме реального времени. Довольно, преподобие? А ведь есть ещё и шестая, и седьмая…

— Умолкни, грешник, — негодующе взревел инквизитор. Он соскочил с табуретки, и та покатилась по каменным плитам пола. Он схватил было узкий, с вшитой на конце свинцовой гирькой кнут, бросил его и метнулся к жаровне, где калились клещи с длиннющими ручками.

— Самое время выпить чашечку кофе, — заметил я, тут же последовав своим словам. Сахару, впрочем, бухнуто было излишне — приторный вкус назойливостью не уступал июльской мухе. Впрочем, парочка бутербродов заметно подняла мой тонус.

— И даже это тебя не убеждает, — устало пробормотал инквизитор, швыряя клещи в чан с водой. Омерзительное шипение малость заглушило его слова. — Ну что тебе от нас надо? — выдавил он, поднимая отброшенную табуретку. — Чего ты нас всех достаёшь? Пойми, этот мир — наш. А ты влез и всё напортил. Кто бы ты ни был, оставь нас и дай нам идти своей дорогой.

— Сердце моё полно жалости, — в тон ему отозвался я. — Я не могу этого сделать.

— Тогда… — мрачно отозвался инквизитор, — доверимся предначертанному.

Он стукнул в дубовую, обитую стальными пластинами дверь, и сейчас же камеру наполнили гремящие железом латники.

— Снимите, — кивнул де Брайен на висящего меня. — В сто тридцатую. Отлёживайся до суда, грешник.

 

3

— И принимая во внимание вышеизложенное, — тянул козлиным тенорком благообразный старец-судья. Его пышные седины качались в такт словам, и невозможно было понять — настоящие ли это волосы или парик.

Хотя солнце едва поднялось над иззубренным еловым горизонтом, уже изрядно припекало. Старцы в лисьих шубах, надо полагать, тушились в собственном соку, придворные дамы своими веерами подражали вентилятору, а многочисленные рыцари… О, не хотел бы я оказаться внутри этих железок! К полудню, должно быть, доблестные воины спекутся напрочь.

Видно, я слишком втянулся в сюжет, если всерьёз размышляю об ощущениях фантомов. Правда, если это не фигуры, а персонажи, подобно инквизитору и королеве, да ещё и шлемы у них хорошие, хьюлет-паккардовские, то возможно… Нет, вряд ли. Персонажи — они на главные места рвутся, им трон подавай. Интересно, а этот дедушка, Генеральный судья, он кто? Фигура или персонаж?

— И принимая во внимание вышеизложенное, Верховный королевский суд рассмотрел имеющиеся свидетельства и установил несомненную виновность бродяги, прозывающегося Философом. Сей грешник смущал подданных королевства дерзкими и безумными идеями, пытаясь по диавольскому наущению посеять в благочестивых душах сомнения в основах мироздания, и тем самым ввергнуть оные души в бездну мрачного отчаяния. Налицо нарушение Великого королевского свода уложений, параграфы 130, 215, 98, а также древней правды лотарингов и норм нравственности. А посему, учитывая закоренелость вышеобозначенного Философа во лжи и упорное его нежелание покаяться, Верховный королевский суд вынес приговор…

Старец надолго замолчал, шелковым платочком утирая выступивший на лбу пот. Благородное общество замерло в ожидании. Впрочем, плевать мне было на благородное общества. Я видел сейчас лишь королеву и Верховного инквизитора. Первая сжимала подлокотник походного раскладного трона, второй задумчиво поигрывал висящим у пояса кинжалом. Приглядевшись, я заметил, что с синей его мантии исчезли черепа. Однако!

Разумеется, и суд, и приговор были условностью. Здесь, на костровой поляне, ждал уже меня высокий, обложенный штабелями дров столб, вокруг припасены вязанки хвороста. Вязанок почему-то оказалось неправдоподобно много.

Неожиданная мысль обожгла меня: а что, будь это всё по-настоящему? Куда бы делся ироничный Философ? Уж не ползал ли бы в монарших ногах, вымаливая хоть какую-никакую, а жизнишку?

— …к сожжению на костре. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Ну, ещё бы. Кому жаловаться? Держателю сервера?

…Оказывается, мне что-то говорят. Ах да, последнее слово. Смотри ты, как цепляются за традиции. Книжек, видно, начитались.

— Ну что ж, — оглядел я присутствующих. — В принципе, всё, что хотел я сказать, уже сказано. К сожалению, без толку. Не думал, что вы окажетесь такими трусами.

— Чего же мы боимся, наглец? — выкрикнул кто-то из толпы. Судя по ярости тона, персонаж.

— Жизни вы боитесь, дамы и господа. Той самой обычной жизни, где королева провалила вступительные экзамены на юрфак, где инквизитор забросил спорт и нахватал двоек, где каждый из вас, который настоящий — ну, вы понимаете, о чём я, где каждый настоящий кого-то любит, кому-то обязан, на что-то способен. Где надо жить напрягаясь. А вы не любите напрягаться, халявщики. Боитесь. Вот и слепили себе всё это, обвёл я рукой напрягшееся пространство. — Бездарно, кстати говоря, слепили. Хоть бы сперва книжки какие-никакие почитали. Вам, королева, тем более непростительно, — поклонился я в сторону трона. — Собираешься на юридический, так выучи историю. Как минимум в объёме школьной программы. Впрочем, ладно, я увлёкся. Мне больше нечего вам сказать.

— И это верно, — медленно протянула королева. — Ты и так уже наговорил на тысячу костров. Ты пришёл в этот мир незваный, ты своими злобными речами портишь всё, к чему прикасаешься, ты грузишь нас! Уходи же, откуда пришёл, и не пытайся вернуться — доступ тебе будет перекрыт навечно. Стража! — звонко вскричала она, — исполняйте же приговор суда!

Латники неторопливо двинулись ко мне, взяли за локти. Миг — и я оказался лицом в густой колкой траве, ещё миг — и с меня содрали всю одежду. Быстро и умело. Господи, ну это-то зачем? Мало сжечь, надо ещё и унизить? Впрочем, не я ли кому-то внушал: унизить тебя можешь только ты сам. Так чего же я дергаюсь? И вообще, это кино надо досмотреть до конца.

Вскоре стальные цепи охватили мою грудь, и голыми лопатками я ощутил тёплое смолистое дерево. На столб пошла сосна, из тех, что называют корабельными.

Королева махнула рукой с зажатым в ней белым платочком, и сейчас же Верховный инквизитор Ольвен де Брайен зашептал что-то людям в чёрных плащах.

Вскоре явился огонь — едва заметный сейчас, при свете утреннего солнца. Верховный инквизитор принял от черноплащного слуги факел. Красиво размахнулся и швырнул — далеко, через всю поляну, словно мяч на соревнованиях. Пламя тут же охватило хворост, затрещали, взбираясь по сухим веткам, рыжие язычки пламени.

Я поймал взгляд де Брайена — и вздрогнул. Он улыбался мне — свободно и открыто, как человек, что всё для себя уже решил, избавился от изнуряющих сомнений и навсегда выбрал свой путь.

А вот и королева неспешно поднялась с трона, величаво прошествовала к столбу и, взяв поданный лысым человечком в трико факел, весьма неизящно ткнула им в хворост.

Мне не надо было смотреть ей в глаза — я и так знал, что те у неё на мокром месте, что она, кажется, догадалась, кто пришёл в «Лотарингию» под видом юноши-философа. Но и она всё решила, хотя и не любит это дело, решать, предоставляя сие старшим. Конечно, если дело не касается развлечений.

А пламя уже коснулось моих ступней, обволокло их, облизало дымными языками и медленно заструилось выше. Я вновь улыбнулся — и тут пришла боль. Этого никак не могло быть, это какое-то злое волшебство, но — жадная, изголодавшаяся боль пронзила меня насквозь. Огонь брал своё, а я, слабый человек, не хотел отдавать. И потому, ругнувшись, нажал кнопку Reset.

 

4

Половина второго ночи. Фыркающий на газу чайник. За кухонным столом, возле пустой пока ещё чашки — я. Хлеб в украшенном мультяшными монстрами пакете. Сыр — в тёмной утробе холодильника.

— Ну что, сходил в «Лотарингию»? Понравилось?

— Да уж, ощущения незабываемые. Шкура, так сказать, в подпалинах.

— Только шкура?

— Ну ты спросил…

— Извини, я всегда отличался повышенной тактичностью.

— Впрочем, сюжет всё равно закрыт.

— Что так?

— Вход на сервер «Лотарингия» мне заблокирован. Точку коннекта они, надо полагать, отследили. Да и системные пароли поменяли.

— Тем более, ты и старые-то узнал случайно.

— Узнал? Слишком нейтральное слово. Сказать по правде, подглядел. Порылся вчера утром в Олежкиной машине, пока отпрыск штаны на занятиях просиживал.

— Ну так. Шпионим помаленьку. Скромно так, по-домашнему. Кто-то когда-то об искренности вещал, о доверии.

— А что мне оставалось делать, кроме как попробовать докричаться оттуда? Каждый день, понимаешь, каждый день видеть, как дети уходят от тебя. Да разве только от нас с Мариной? Вообще уходят — из реальности. Туда, в это кибернетическое непотребство.

— Так уж и непотребство? Там есть что-то, чего не нашлось бы и тут, в суконном нашем бытии?

— Не ври, оно не суконное. Не только суконное.

— Вот только давай не будем ударяться в философию, ладно? Получится ещё хуже, чем у Ленки с Олежкой их «Лотарингия». Столь же густой запашок дилетантства.

— При чем тут философия? Дети уходят из жизни.

— В другую жизнь.

— Которая не более, чем отражение этой. Вдобавок ещё и зеркало кривое.

— А не рожа?

— Не заслоняйся банальностями от истины.

— А что есть истина?

— Ну вот, начинается… Ты же столько раз говорил себе…

— И не только себе.

— И не только. Но ведь в самом же деле! Ленке надо максимально использовать оставшиеся месяцы. Может, хоть со второй попытки сдаст. Голова-то у неё светлая. Но и вуз попроще надо присмотреть, на всякий пожарный. Согласен?

— Добавь ещё «присмотреть работу».

— И добавлю. Содержать красну девицу неполных девятнадцати лет это, знаешь ли, накладно.

— Уж мне ли не знать. Статейками да рецензиями палат каменных не нажить. Хотя, это как посмотреть. У каждого ребёнка своя комната, свой компьютер, в гараже «шестёрка», пускай и потрёпанная, но вполне ещё на ходу. В общем, по миру не идёшь, и не ври — не на сию тему у тебя мозги болят.

— Ты прав. И ты знаешь, как это страшно. Я становлюсь им не нужен. Что я, что Марина. То есть нет, нужны, конечно, но… Как обеденный стол, как ботинки…

— Как воздух…

— Вот именно. Пока дышишь — не замечаешь. Но это всё не то. Не о том. Я, именно я, делаюсь им не нужным. Неинтересным, что ли. Да, согласен, мама с папой — фигуры для них немаловажные. Но именно что фигуры. Не персонажи. Замени нас любой другой парой из того же круга, и ничего для Ленки с Олежкой не изменится. А поезд ушёл — вот и бежим за паровозом.

— Это всегда говорили себе все родители. Ещё, наверное, в каменном веке.

— Тогда не было виртуальности. Не было, куда уйти. А им этот мир нужен только чтобы не умереть с голоду. Чтобы было, чем на кнопки нажимать. А главное, а суть — там, в тронном зале, в подвалах этих дурацких. Господи, и это мой Олежка! Верховный инквизитор… Щипцы с длинными ручками… Он же в пять лет всем детям игрушки свои дарил.

— А как рыдал, когда Джула везли к ветеринару, усыплять.

— А в шесть лет, помнишь, когда Маринкина мама… Как он вечером подкрался сзади, прижался к моей ноге и тихо так попросил: «Папа, ты только не умирай, ладно? Никогда!»

— И ты ответил: «Ладно, малыш. Обещаю.»

— А теперь вот… Я всё думаю, он знал, кто такой Философ, когда… Когда бросил факел? С одной стороны, он столь заигрался, что забыл себя. Что он не ублюдочный этот «де Брайен», а семиклассник Олежка. А с другой…

— А с другой ты ему тонко намекнул на толстые обстоятельства. Про двойку по алгебре, помнишь?

— Но связал ли он? Хотя двойки, лекарство для мамы, разбежавшиеся друзья-приятели… Несложно вычислить, кто может быть в курсе всего этого.

— И всё-таки ты никогда не узнаешь правды.

— Наверное, к счастью.

— Или наоборот. Пойми, тут не бывает простых решений.

— Мне ли ты объясняешь? Я ли не запирал им компьютеры на ключик?

— Что они и преодолевали посредством булавки.

— Или вынимал модемы.

— После чего Ленка объявила голодовку, а шустрый Олежка смылся на пару дней. Как выяснилось, к Лёньке Бутягину. Благо, родители у того расслаблялись в очередном круизе, а пацана оставили наедине с компьютером и глухой прабабкой.

— Которую Лёнечка строил по стойке «смирно».

— «Тростию же направляй заблудшего на стезю его…»

— Пробовал. Но знаешь, давай не будем. Вот про это — не будем.

— Уж больно ты нежен, как я погляжу.

— Уж какой есть.

— Неудивительно, что они уходят. Понимаешь, важно не то, куда. Важно — от кого.

— Ну ты, умный! Поговори мне!

Я резко поднялся, шагнул вперёд, и он тоже подался мне навстречу — из овального, в дубовой раме зеркала. Оно досталось Марине ещё от её бабушки.

Дымчатая поверхность отражает край кухонного стола, белую дверцу холодильника, меня — невысокую личность с изрядными залысинами, с имеющим быть животиком и серыми мешками под глазами. Нет, надо, надо бросать курить. И пиво тоже. И по утрам бегать… надо…

Они спят — каждый в своей комнате. Умаявшийся от инквизиторских трудов прыщавый мой Олежка, который так не любит манную кашу и алгебру, а любит… Я теперь уже и не знаю, что он любит.

Пухлощёкая моя Ленка, расцветшая ещё не женской, но уже и не девчоночьей красотой, дылда моя лопоухая, не нужны тебе эти королевские льняные локоны и эльфийские, в пол-лица, глазища. Ты и так хороша.

Они спят, и я не вижу их сквозь обклеенные зелёными обоями стены, не вижу — но слышу их прерывистое дыхание. Или это мне только кажется, что слышу.

Вы только не бросайте меня, ладно? Никогда.

Довольно, Философ!