1

– Андрюха-а-а, давай-ка сюда!

Голос Корсавы мне не понравился. Таким голосом не зовут отведать сала.

Я виновато кивнул чернявому верзиле Диомиду, с которым мы тренировались на саблях. Не дело это – бой прерывать, но коли уж старший зовет…

Интересно, что ему нужно? Всплыла правда о малолетнем преступнике Толике? Мне казалось – все уже, проехали. Две недели прошло, как доставили разбойников в темницу Уголовного Приказа, боярин выдал каждому премию в десять грошей – и пошло-поехало по-старому. Тренировки на учебном поле, незлая ругань десятника, улетающие в «молоко» стрелы – в программу моего обучения теперь включили лук.

А вот с боярином так и не удалось пообщаться про лазняков. С того дня, как мы вернулись из экспедиции, он почти и не бывал в усадьбе, а если и появлялся к ночи, то настолько мрачным, что отпадало всякое желание его дергать.

– Что звал, Корсава? – осторожно спросил я, пройдя почти все поле. Зычный у десятника голос, на километр, должно быть, слышен.

– Ты вот что, Андрюха, – Корсава перебирал пальцами рукоять висевшей у пояса сабли и глядел куда-то мне под ноги, хотя ничего интересного, кроме пожухлой травы, там не наблюдалось. – Иди-ка ты сейчас домой, в усадьбу свою.

– А что так? Пожар, потоп, дефолт?

– Ступай, там все узнаешь, – десятник упорно не глядел на меня и даже непонятное слово «дефолт» не счел ругательством в свой адрес. – Ступай. Да саблю-то сдай, ни к чему с ней по городу…

– Завтра-то как обычно приходить? – закинул я пробный шар.

– Иди-иди, – хмыкнул мой наставник. И уже когда я повернулся, добавил вслед: – Прямой тебе линии.

Как-то все это было странно. Я чуть ли не бегом шел по городу, и плевать мне было, что октябрь под конец вдруг расщедрился на прекрасную солнечную погоду. Плевать мне было на запоздалое бабье лето. Никогда я еще не видел Корсаву таким. Более всего это смахивало на попытку замаскировать стыд.

Но что же все-таки? Если дело в Толике – то не в усадьбу меня надо было отпускать, а тут же, на полигоне, вязать и тащить в Приказ. Но почему потребовали сдать оружие? Раньше-то я всегда домой возвращался при сабле. «Ты оружие получил, оно теперь всегда с тобой должно быть, – наставлял меня десятник. – Это ведь больше чем кусок стали, это отныне часть тебя». И вот часть меня из меня и вырвали.

В усадьбе царило похоронное настроение. Никто не носился с ведрами, никто не колол дрова на заднем дворе. Все, кто попадался мне на глаза, были какими-то пришибленными, словно колес наглотались.

Истину мне открыл Алешка, которого я обнаружил на конюшне со слезами обнимающим Аспида – годовалого жеребенка, сына моей кобылы Сажи.

– Ты что, не знаешь ничего? – нехотя повернул он ко мне усеянное веснушками лицо.

– Так я же все время в Приказе… А что я должен знать?

– А то, что продают нас всех. Всю усадьбу, всех людей, коней, курей, свинок…

– Ни фига се, – я как стоял, так и опустился на край огромного деревянного корыта, полного кормовым овсом. – А что стряслось-то?

Конечно же, пацан знал все новости, причем в деталях. Наше рыжее информагентство.

– Боярин Александр Филиппович, говорят, чем-то не угодил верховному князю Яромыслу. Про него мудрецы придворные нашептали, что не туда куда-то линию народную гнет, что натворил чего-то у себя в Приказе, что не в свои дела лезет… Ну, наворотили на него всякие вины. И в опалу. А это значит, все имущество отбирают и в казну.

– Опа, – вырвалось из меня. – А самого куда? В темницу?

– Говорят, пожалел его князь, дал захудалую деревеньку на пять дворов где-то в глуши, под Костромой. Их с Аглашкой утром сегодня туда увезли на казенной телеге. Дали час на сборы, там такой дядька распоряжался, в синем кафтане, и шишка на лбу еще. Вроде как чиновник от Разрядного Приказа.

– Да уж… Дела… Никогда бы не подумал…

– Дед Василий говорит, значит, так его линия повернулась, а вместе с евойной – и наша. Сегодня-то еще здесь побудем, а завтра на городской торг сведут и продадут. И нас, и скотину… А уж дом – после, это ж не сразу делается.

Я, само собой, тут же вспомнил бледного юношу Толика. Похоже ведь судьба поворачивается. И что теперь? Бежать? Вроде бы стражников пока сюда не поставили, иди куда глаза глядят… Что ж это они так глупо? Или не глупо? Людей тут вера в линию держит.

– Знаешь, никак в. голове не укладывается, – признался я мальчишке. Как-то я даже не очень и помнил, что холоп… – Жаль Александра Филипповича…

– А мне нет! – повернул ко мне пацан зареванное лицо. – Из-за него ведь все, раз такое случилось, значит, это его линия изогнулась и наши, значит, тоже. Значит, чего-то не то он сделал, дед Василий говорит. Не спрямил там, где надо, за радостью какой погнался…

– Может, наоборот? – криво усмехнулся я. – Может, это кто-то из нас своей линией всех зацепил и пригнул?

Я произнес это, просто чтобы как-то защитить боярина. Жалко мужика, но ситуация понятная. Пал жертвой дворцовых интриг, сделал какой-то неверный ход… Не принимать же всерьез это здешнее безумие про линии и Равновесие. Самое смешное, что по аринакским раскладам все выходит до безобразия логичным. Мне тут, по большому счету, было хорошо. Не обижали, кормили сытно, работой не мучили. Боярин со мной ученые беседы вел, приблизил к себе, на службу взял… Прямо-таки синяя птица счастья мне на голову накакала. Значит, кривая должна неминуемо изогнуться в противоположную сторону… чтобы площадь под ней осталась прежней… Выходит, это я всем такую засаду устроил. Плюс к тому же парня того отпустил, нарушил тем самым все местные законы и понятия… оторвал свою линию от народной и завязал морским узлом.

Самое логичное на свете – это бред шизофреника, говорила в десятом классе наша математичка Нина Юрьевна.

– Не, это все боярин, – упрямо повторил Алешка. – Все ж просто. У кого над кем власти больше, тот своей линией другие и цепляет. Наши линии по сравнению с его – тьфу. Это как забор. Его ж опорные столбы держат, а не колья. Выдерни кол, забору ничего не будет, а сруби опорный столб – и все завалится.

– Доходчиво, – признал я. – Тоже дед Василий?

– Угу, он. Жалко деда… Сам смотри – кто его возьмет, он же старый, хворый… Нас-то, верно, кто-нибудь в усадьбу купит…

Да уж, перспективки. Так что, дать деру? Учитывая, что зима на носу? Да и ловят беглых холопов, это я от Корсавы знал. Тут ведь такое – редкость, жуткое потрясение основ, а значит, на поимку не жалеют ни сил, ни времени…

И все же… Рискнуть? В конце концов, я сейчас в лучшем положении, чем когда сюда попал. Язык знаю, одежда есть, даже премиальные гроши покуда не растрачены. Но дальше-то что? Это ж не средневековая Русь, где, если верить историческим романам, ты сбежал в другой город – и никто тебя не знает, назвался Ваней и будешь Ваней, примут в сельскую общину, дадут землицы… или батраком куда наймешься… а то и просто странником ходить по дорогам… Тут не прокатит. Все-таки хоть и сабли с факелами, а двадцать второй век. Строгий учет населения, куда переезжаешь – так с прежнего места жительства бумага нужна, что свободный человек и никаких невыплаченных налогов и долгов за тобой не числится.

К разбойникам? Грабить села, потрошить повозки купцов на торговых трактах? Удовольствие то еще. И в итоге – неизбежно заловят, забьют ноги в колодки… как мы этих бедовых ребят в Семиполье… и либо в гости к крыскам, либо на восток, в рабство. Оно мне надо? Лучше бы, конечно, к лазнякам, да кто ж знает, как на них выйти… И если к сотруднику Уголовного Приказа у них еще может быть какой-то коррупционный интерес, то к беглому холопу, у которого на хвосте менты, – вряд ли.

– Знаешь чего, Андрюха, – дернул меня за рукав Алешка. – Ты вот, возьми. Ну… в общем, от меня.

Он протягивал мне свой драгоценный ножик, на который год копил деньги.

– Зачем это, Леха? – пожал я плечами. – Ты ж над ним так трясся…

– Возьми… – пацан настойчиво протягивал мне завернутый в ветхую тряпицу нож. – Ну, как подарок… Нас ведь продадут завтра… Может, разные хозяева купят… Вспомнишь потом…

А чем было отдариваться мне? Никаких ценностей не скопил. Гроши мальчишке совать? Получится, будто я этот нож у него покупаю. И не взять нельзя, обидится.

– Ну, коли даришь, возьму, – я сунул местную дешевку за сапог. – Да не горюй раньше времени, мало ли как оно потом повернется. Может, у тебя линия скоро вверх скакнет.

– Чтоб скакнула, не надо, – серьезно ответил Алешка. – Пусть лучше ровной будет.

– Эх ты, философ местного разлива, – взлохматил я ему рыжие вихры. – Ничего, не пропадем, все будет как надо.

Сам я, правда, вовсе не был в этом уверен.

2

С утра выпал снег. Тоненький, пушистый, какой-то не совсем настоящий – не то что угрюмо-свинцовые тучи, его породившие. В раннем детстве, до школы, я всегда радовался первому снегу, он своим появлением намекал на Новый год, елку, подарки. А после второго класса, когда я всю зиму проболел воспалением легких, да еще и месяц проторчал в больнице – в каникулы, между прочим! – моя любовь к наступающей зиме как-то резко охладела. В чем-то, конечно, я сам был тогда виноват – совершенно незачем было глотать снег, все равно ведь не мороженое…

Я вылил помойное ведро в огромную, обнесенную полуметровым заборчиком выгребную яму. Говорили, тут глубины сажени три… Интересно, вычерпывают ли когда-нибудь вонючую жижу, не замерзающую и в самые лютые морозы?

Струйка пара, выпущенная изо рта, напоминала струйку молока, почему-то зависшую в воздухе. День ото дня холодало, а что-то непохоже, что боярин древнего княжеского рода Авдей Ермократович Лыбин собирается экипировать своих новоприобретенных холопов. Я по-прежнему был в том, в чем тогда забрали на торг.

Вообще, трудно понять, зачем меня купили? Народу здесь прорва, не то что у бедняги Волкова. С выносом отбросов, тасканием дров и прочей фигней и без меня, видать, неплохо справлялись. Тем более что здешний управляющий Дзыга – я так и не понял, имя это или прозвище – уж в чем в чем, а в бесхозяйственности отмечен не был. Каждому человеку тут отводилось строго определенное место, с каждого строго спрашивалось за порученную работу. Дзыга обладал феноменальной памятью, никогда ничего не записывая, знал, кто чем в любой момент занят. И еще он экономил. Буквально на каждой мелочи. Увидит на земле щепку – значит, гарантирован нагоняй коловшим дрова холопам. Собирайте, гады, после себя щепочки, это великая ценность, щепочки на растопку пойдут, печей-то в усадьбе много, а сто щепочек – уже, значит, целое полено. У меня, конечно, вертелся на языке анекдот про пять старушек и рупь, но рассказывать все равно было некому.

Здешняя дворня отличалась поразительным немногословием. Нас с Алешкой приняли спокойно, выделили место в людской, растолковали порядки – и предоставили самим себе да милости управляющего.

Все-таки я совершенно не понимал, зачем этот Дзыга потратил на нас княжебоярские гривны. При таком плюшкинизме покупать, да еще не шибко и торгуясь, двух новых холопов, когда и от старых-то в глазах рябит…

Я постоянно возвращался памятью в тот день. Последний день кучепольского бабьего лета. Светило солнышко, воздух был прозрачен, как слезинка невинного ребенка, на ошеломительно синем небе – ни облачка. И шуршат под ногами опавшие, но еще не потерявшие цвета листья. Береза, дуб, клен… И мы – бывшая челядь боярина Волкова – шагали по этим листьям на базар, в специально для того отведенные холопьи ряды. Сопровождали нас двое – чиновник Разрядного Приказа, с неприятнейшего вида шишкой на лбу и маленькими бесцветными глазками, и данный ему в помощь стражник, средних лет мужик в форменном синем кафтане и при сабле у пояса. Чувствовалось, как ему безмерно скучно.

Естественно, никто и не помышлял о побеге. Никому не хотелось портить и без того обрушенную линию. По-моему, не будь с нами этих сопровождающих, мы столь же дисциплинированно явились бы на продажу. Прямо как в любимом анекдоте моего папы про веревочку, которую «с собой приносить или там выдадут?».

Хлюпал носом Алешка, поблескивали глаза у Светланы и Антонины, остальные держались спокойно. Бодрее всех казался дед Василий. Он, обычно хмурый и немногословный, суетился, сыпал прибаутками и вообще изображал из себя уверенность в завтрашнем дне.

…Холопьи ряды не слишком напоминали тот «магазин» в недрах Уголовного Приказа, где сбывалась лазняковая контрабанда. Это был длинный, метров, может, в пятьдесят, дощатый помост, над которым крепился на столбах покатый навес. Гуманно – защищать живой товар от дождя. Для покупателей условия заметно хуже – им предстояло прохаживаться вдоль помоста под открытым небом.

Двое сонных стражников с бердышами сидели на чурбачках по обе стороны помоста, в левом углу примостился столик писца-регистратора. Приглядевшись, я обнаружил у него традиционную чернильницу с не менее традиционным пером. Понятное дело, здесь вам не тут, здесь контрабандными вещицами не пользуются.

Видимо, на сегодня место было для нас забронировано – кроме волковской челяди, больше никого не выставили на продажу.

Я хмуро разглядывал потенциальных покупателей. В уме по-прежнему не укладывалось, что кто-то из них сейчас приобретет меня в собственность. А вероятность, что достанусь гуманисту-философу вроде боярина Волкова… Ну как ее оценить, эту вероятность? По сути, я же тут ничего и не видел. Все сведения об этом мире – только из рассказов Алешки и Александра Филипповича. Первый – мелкий еще, мало что знает. Второй – знает много, а еще больше недоговаривает…

Нельзя сказать, чтобы спрос тут заметно превышал предложение. Покупатели особо не задерживались, кто-то интересовался ценой у распорядителя, услышав ответ, недовольно уходил. Примерно через час, когда у меня уже ноги стали затекать, продали Светлану. Она приглянулась прилично одетому типу, по виду – купцу среднего пошиба. Толстый дядька долго выспрашивал что-то у распорядителя, интересовался у Светланы, как она готовит заячьи потроха, тушенные в капусте, и наконец решился. Еще минут пятнадцать вялотекущего торга – когда мы с Алешкой покупали барабан, было заметно веселее, – и регистратор принялся выписывать на Светлану документ.

Потом вновь наступило затишье, и я совсем уж решил, что на сегодня у шишконосца выйдет облом, как пришли по мою душу. Ну и, как оказалось, по Алешкину тоже.

Дзыга явился на торг в сопровождении двух плечистых холопов. Сам он – невысокий, лысеющий, рябой – не производил особого впечатления. Мужик под пятьдесят, одежда добротная, но явно не писк здешней моды.

Дзыга не спеша прошелся вдоль помоста и обратно, цепко оглядел Митяя, потребовал напрячь бицепс. Остался доволен результатом – ну, еще бы, Митяй парень от природы мощный, мне таким никогда не стать, сколько ни качайся. Поинтересовался навыками, скривился при словах об уходе за лошадьми.

– Таких умельцев у нас что грязи, – сплюнул он в пыль и направился дальше. Возле меня остановился, внимательно осмотрел. – Звать как? – Голос у Дзыги был какой-то шершавый. Таких не берут в оперные певцы.

– Андреем, – отозвался я.

– Зубы покажь!

Ну, не заводиться же. Сыграю роль товара, не рассыплюсь.

Я оскалил зубы – типа, смотри, дядя, если что, пасть порву.

– Мышцу напряги!

Ощупав мои бицепсы, он скептически пожевал губами.

– Хвори какие есть?

– Преждепамятная, – с удовольствием выложил я свой козырь. Дядька мне сразу не понравился, вот пусть и идет лесом. Кому нужен такой нездоровый на голову раб?

– Ниче, полечим, – усмехнулся Дзыга. – Лет сколько?

– Двадцать, – буркнул я. Как-то незаметно прошел в конце сентября мой день рождения. Тренировки, тренировки, ножи, сабли, рукопашка… Дух было не перевести, я сам только к вечеру вспомнил… да и то не факт, что свой мысленный календарь все это время вел без ошибки. Подарков, конечно, не было…

– Что делать умеешь?

– Ну… – я с неприязнью уставился в темно-серые Дзыгины глаза. – Могу копать… могу не копать… Деревья поливал, сорняки дергал…

О своих тренировках в Уголовном Приказе я решил не распространяться. Вдруг это улучшит мой товарный вид?

– Слышь, – грубый Дзыга жестом подозвал распорядителя. – Сколько за этого?

Ругались всего минут пять, сошлись на двух больших гривнах серебра. Но Дзыга не удовлетворился одним мною. Скучающе обвел взглядом остальных, зацепился на Алешке.

– Мелкому лет сколько? – спросил у распорядителя.

– Летом двенадцать минуло, – сверившись с амбарной книгой, ответил тот.

Далее процедура повторилась – осмотр зубов, ощуп мышц… Какие там могут у мальчишки мышцы быть?

– Чему обучен? – Дзыга наконец соизволил обратиться непосредственно к Алешке.

– Я… это… Я мало чего умею… – забормотал пацан. – Яблоки собираю, воду ношу с колодца…

Естественно, ему тоже не хотелось продаваться такому хамлу.

– Ладно, сойдет, – решил Дзыга и начал сговариваться с распорядителем о цене. И в этом случае торг оказался недолгим. Похоже, шишкастый и не рассчитывал много выручить за пацана.

Алешка, сообразив, что судьба его таки решилась, вдруг взвыл и. бросившись к Митяю, ухватился за него.

– Не хочу-у-у!!! – орал он, цепляясь за брата. – Не пойду-у-у!

У Митяя вздулись желваки. А ведь запросто может сейчас открутить головы и покупателю, и его сопровождающим. Видел я, как он здоровенные гвозди в бревна одним ударом обуха вгонял. Я бы над каждым таким гвоздем полчаса корячился и погнул бы в итоге.

– Что ж поделать, Алеша, – прижал его к себе Митяй. – Линия вот так вывернула… Против Равновесия-то не попрешь… Ну, иди, пусть она у тебя выровняется…

И Алешка, побледнев так, что на фоне лица все его веснушки показались едва ли не черными, тихо сошел с помоста.

3

Я взял пустое ведро и не так чтобы бегом, но и не слишком медля направился в поварню. Если Дзыга увидит кого из холопов отдыхающим, вони не оберешься. А то и чего похуже. По-моему, тут ему постукивают. Чем еще объяснить такую поразительную осведомленность о каждом?

В первый же день, едва только мы оказались в тверской усадьбе князя Лыбина, я понял, что дело пахнет керосином – пускай тут и слова такого не знают.

Все три дня, что мы добирались на телегах до Твери, с нами никто не разговаривал – ни Дзыга, ни его подручные. На стоянках кормили не сказать чтобы очень щедро, но животы от голода не сводило. А вот что про князя-боярина, что про порядки в его усадьбе – никто и не думал нас просвещать. «Там узнаете», – выдавил Дзыга в ответ на мои осторожные расспросы и более не замечал нас с Алешкой. Правда, ему и не до нас было – в Тверь он вел целый обоз, я насчитал телег двадцать. Видно, хорошо закупился в столице – тканями, маслом для свет-факелов, прочей полезной в хозяйстве утварью… ну и двумя рабами для полного комплекта.

Плечистые мужики, казалось, вообще говорить не умеют. Было такое ощущение, будто горилл одели в штаны и рубахи, накинули сверху зипуны и сунули нижние конечности в сапоги. Впрочем, для горилл они довольно неплохо управлялись с лошадьми, а когда на одной из телег треснула ось, тут же завалили подходящую сосенку и умело ее обтесали. Какой-нибудь час – и караван наш двинулся дальше.

В саму Тверь, однако же, мы так и не попали – оказалось, усадьба расположена верстах в пяти от города, близ Угорья, одной из принадлежащих нашему новому господину деревень.

Конечно, по сравнению с волковской это была настоящая усадьба. По площади, пожалуй, не меньше, чем летний лагерь «Звездочка», куда я ездил после шестого класса. Дом, хоть и двухэтажный, занимал огромную площадь. А всякие приделанные к нему постройки, соединенные крытым двором, – ничуть не меньшую. Лыбин, видно, предпочитал монументальность.

Все оказалось не просто плохо, а суперплохо. Прямо как в учебниках истории, главы про Средневековье. Настоящее, земное, а не это, аринакское.

Никаким гуманизмом здесь не пахло. Челядь была запугана, молчалива, люди старательно исполняли свою работу – и притом, показалось мне, все время чувствовали себя виноватыми. Я сколько ни пытался разговорить кого-нибудь – не получалось. То ли здешнее население подобралось такое замкнутое, то ли попросту боялись откровенничать – вдруг подслушают, донесут управляющему, а то и самому князю-боярину Авдею?

Это, как я понял, такой титул. Князь по крови, боярин по службе верховному князю, в итоге имеем такой гибрид.

Меня определили в поварню, на всякую подсобную работу. Выносить отбросы, таскать припасы с ледника, носить дрова для печей, мыть полы, до блеска надраивать огромные, диаметром чуть ли не в метр, сковородки, рубить замороженное до каменной твердости мясо – казалось, фантазия Дзыги неисчерпаема. Ну, и бабы Кати еще, старшей поварихи. Не то чтобы это все было мучительно трудно, но как-то унизительно. Для того ли я два года осваивал технологию производств пищевой промышленности, а потом два месяца – воинское дело, чтобы кончить дни свои кухонным мужиком?

Алешке, впрочем, не повезло еще больше – его взяли в господский дом прислуживать самому князю-боярину. С тех пор я и видел-то его всего несколько раз – ночевал он там, в княжеских покоях, в какой-то конурке.

За месяц мальчишка поразительно изменился. Куда делась его природная болтливость? На все мои расспросы, как ему служится, он отвечал уклончиво – мол, так, потихоньку. Князь – да, строгий. И странный. А куда денешься? Да, наказывают, так ведь за дело, надо расторопней быть… а у него никак с расторопностью не получается…

Как тут наказывают, я уже знал. На конюшне имелась специальная скамья и целая лохань вымоченных в рассоле прутьев. Когда Дзыга решал, что кто-то из холопов переполнил рюмку его терпения, то, ухмыльнувшись, говорил: «Иди-ка сам знаешь куда, там тебя поучат маленько». После этого маленького поучения человек день-два отлеживался в людской.

Наказаниями заправляли те двое звероподобных мужиков, что тогда сопровождали Дзыгу в столичную поездку. Агафон и Прокопий. Говорили, что они родные братья и что оба умом не вышли. В это охотно верилось. И уж эти двое точно не заморачивались благородными истинами Учения, не исследовали, как изогнутся их линии, если они изломают об кого-нибудь пару десятков прутьев.

Меня покуда сия участь избегала, хотя я понимал – рано или поздно это случится и со мной. Не подстрахуешься. И что тогда? В бега? Зимой? Да я уже сто раз в уме обсосал планы побега. Непроходняк. Мало того что Прокопий с Агафоном выполняют тут функции сторожей. Их ночной дозор как-то еще можно обмануть. А четырехметровый забор с острыми кольями? В Уголовном Приказе меня, конечно, учили, как препятствия преодолевать, но мы там тренировались на куда более скромных стенках. Ворота заперты, ключ от замка у Дзыги… Хотя все равно это технические мелочи, а главное – всесловенский розыск и зима на носу…

И каждый раз, слушая Алешкины отмазки, я думал: что же представляет собой загадочный князь-боярин Лыбин, чтобы так запугать ребенка? Что он вообще с ним делает?

Самого Лыбина я за этот месяц видел всего лишь раз. Господин прогуливался по усадьбе вместе с почтительным Дзыгой, что-то раздраженно выговаривал управляющему. Оказался он невысоким, но полным. А называя вещи своими именами – жирным боровом. Ходил в шубе из волчьих, как потом кто-то мне сказал, шкур. На голове – меховая шапка. Такая вот посмертная участь нескольких ни в чем не повинных соболей.

Происходило это уже под вечер, невидимое за облаками солнце склонялось к горизонту. Я как раз шел к поленнице за дровами и остановился, наблюдая высочайшую прогулку с достаточного расстояния.

Увы, не все оказались такими наблюдательными. Несколько парнишек из тех, что ухаживали здесь за свиньями, выбрали самую неподходящую минуту, чтобы устроить веселую возню. Ну, понятно, молодые растущие организмы, не все же им вилами навоз грести. И разыгрались они как раз на пути следования князь-боярина. Именно когда мороз-воевода дозором обходил владенья свои.

Такого крика я, наверное, вообще до сих пор не слышал. Даже алкоголик Гена с нашего этажа, периодически гоняющийся за супругой с топором, и то по сравнению с господином Лыбиным издавал жалкий писк. Не то чтобы князь-боярин криком раскалывал стаканы – громкость не сильнее, чем была бы из активных колонок ватт на десять, – но интонация! Злоба, достойная тираннозавра. Или тигра-людоеда.

– Что! За! …В моей! Усадьбе! Да я! Да их! – далее рык его перешел в какой-то орлиный клекот, тот завершился довольно смешным бульканьем, а в конце вновь раздалось зычное: – Где раки! Зимуют!

В этот же вечер, по словам язвительной бабы Кати, сорванцам на конюшне доходчиво растолковали, где же конкретно зимуют раки. «По сорока розог каждому!» – торжествующе рассказывала она, будто одержав славную победу. Потом уже кто-то сболтнул, что один из тех «свинских мальчиков» еще весной обозвал бабы-Катину стряпню дерьмом коровьим – о чем старшей поварихе немедленно доложили прихлебатели. Пигбой, кстати, был не прав. Нрав у бабы стервозный, но готовит она весьма прилично.

Однако в тот вечер мне стало ослепительно ясно: князь-боярин Авдей Ермократович – псих. Самый натуральный. Шизофреник там или параноик… Интересно, эта цивилизация уже додумалась до создания сумасшедших домов?

Ясно было, однако, что никто ни в какой сумасшедший дом Лыбина не отправит. Он здесь, в усадьбе, полновластный хозяин, может с кем угодно сделать что хочет, и ему за то ничего не будет. Закона он никаким зверством не нарушит. Просто здешними законами зверство вообще не предусмотрено.

Помнится, я как-то в счастливые прежние времена спросил Александра Филипповича:

– А что же, получается, тут у вас холопа и убить можно? Закон дозволяет?

Боярин улыбнулся.

– Понимаешь, Андрюша, есть закон, а есть жизнь. И в жизни таких случаев за последние двести лет в Словенском княжестве не наблюдалось. Да, законы наши старые, их еще князь Путята в оборот ввел, но в целом-то они работают. Просто всех случаев не предусмотришь… Что с того, что нет закона, запрещающего казнить раба? Этого же никто делать не станет, линию себе на сто шаров портить…

– Но он ведь может это сделать, да? – мне хотелось лишний раз уличить боярина в идиотизме здешних правил. – Возможность такая ведь есть?

– У тебя тоже есть возможность пойти и прыгнуть в колодец головой вниз. Вот он, колодец, во дворе. Но ты же не будешь этого делать, хотя сил хватило бы? Так же и в области законов о господах и холопах.

– А если господин сойдет с ума? – не сдавался я.

– А если тебе на голову прямо сейчас упадет небесный камень? – прищурился Александр Филиппович. – Вероятность примерно такая же. А ради крошечной вероятности не стоит менять работающий закон.

– Ну а все-таки? Что дальше с таким безумным господином будет?

– Ну… – задумался боярин. – Я таких случаев не припомню.

– А двести лет назад?

– Там иное, – отмахнулся он. – Мятеж был, холоп боярина Ртищева Митрий взбаламутил челядь, дом боярский они пожгли, над боярыней надругались. А Ртищев, он же воевода, он тогда на Итиле был, польское вторжение отражал.

– Какое-какое вторжение? – заинтересовался я.

– Польское. Ну, то есть из дикого поля степняки налетели, окрестные словенские села пожгли… Тогда они еще доходили до наших земель… Словом, когда Ртищев домой вернулся и узнал обо всем, то сам, в Уголовный Приказ не обращаясь, только с верными холопами Митрия изловил. Ну и… прямо на дворе саблей порубил. Линию, конечно, тем себе изрядно покривил… но закона, однако же, не нарушил. Просто с тех пор все его сторониться стали… опасный человек, с ним линиями сцепляться нельзя, мало ли куда его может повести…

Такая вот летом у нас беседа состоялась. Сухой остаток, как говорил на первом курсе наш лектор по культурологии, заключается в том, что, каким бы психом Лыбин ни был, княжеского суда ему бояться нечего. В худшем случае соседи перестанут звать в гости. Хоть он всю дворню перевешай…

Мне в жизни нечасто приходилось сталкиваться с настоящими психами. Честно говоря, вообще ни разу не приходилось. Ну, не считать же старушку, живущую над нами, которая в глубоком маразме могла уйти из дома, пустив воду и открыв газ. И Димона Костенко из параллельного класса, кидавшегося с остервенением на всех, кто на него косо посмотрит, тоже исключаем. На военкоматовской медкомиссии толстенький бородатый психиатр со смешной фамилией Оглобля признал Димона абсолютно здоровым и годным защищать Родину.

Зато историй про них я наслушался изрядно. Тем более что и семью нашу зацепило – папина сестра тетя Маша пять лет была замужем за параноиком. Я, правда, своего безумного дядюшку ни разу не видел – они жили в Челябинске. Но разговоров…

Теперь вот увидел – настоящего. Пусть я не спец, но, по-моему, все тут очевидно. Дурка по князю-боярину плачет.

Да и как ни молчаливы были здешние холопы, все же какие-то обрывочки информации через них просачивались.

Князь-боярин десять лет назад женился на дочери тверского градоначальника – и молодая жена сбежала к папе спустя месяц. Разводы здесь не приняты, и потому просто считается, что супруга поехала навестить родителей. Десять лет уже навещает.

Князь-боярин не выносит зеленого цвета. Оттого в усадьбе ни единого деревца, траву извели, а огороды – подальше от господского дома, чтобы глаза хозяину не мозолили.

Князь-боярин однажды собственноручно избил ученого, которого сам же пригласил для консультации насчет линии. Пришлось заплатить двадцать больших гривен серебра, чтобы почтенный служитель Учения не пожаловался в Уголовный Приказ.

Князь-боярин и на улице, и дома ходит в шапке. Никто не знает, какого цвета у него волосы – если они, конечно, вообще есть. Может, стесняется лысины?

Наконец, князь-боярин ужасно любит пороть холопов. Каждый раз приходит на конюшню, там у него даже кресло имеется. Так сказать, театр на одного зрителя.

А за всеми этими пикантными деталями носилось в воздухе так и не произнесенное вслух слово: оторва. Оторвался Лыбин от своей линии, чихать ему на будущее, не только на иношаровое, но даже и на здешнее, на ближайшее.

Вот уж попали мы с Алешкой так попали… Казалось, с каждым днем тут сгущается какое-то облако зла и вот-вот рванет.

Сегодня и рвануло.

4

Баба Катя придирчиво оглядела меня – таких, мол, только за смертью и посылай. Поджала губы, придумывая, что бы мне такое еще поручить – и для хозяйства нужное, и для меня полезное – в смысле, чтоб вкалывать без продыха. Мысль рождалась в ее украшенной тускло-бурым платком головенке.

Но так и не родилась – в тепло влетел, забыв даже закрыть за собой дверь, Калина. Обязанностью этого рябого, пожеванного жизнью мужика было топить здесь печи, все четыре, по углам вместительной, размером, пожалуй, в сотку, поварни.

– Все на двор, быстро! – крикнул он. – Господин всю дворню скликает. Кто последним заявится, тому плетей дадут!

Актуальная информация. Не дожидаясь реакции бабы Кати, я выметнулся на улицу, в зябкий воздух ноября.

Что еще учудил наш оторва? Санитаров на него нет…

Народ толпился почему-то не перед парадным крыльцом, а совсем в неожиданном месте – возле выгребной ямы, куда я только что выплескивал помои. Никогда мне не приходилось видеть князебоярскую челядь всю вместе. Человек, пожалуй, сотня будет. Мужики и бабы, подростки, совсем мелкие ребятишки откровенно ясельного возраста… Я оказался чуть ли не последним.

Шагах в десяти от толпы стоял Дзыга, зачем-то одетый нарядно: в расшитый красными полосками синий кафтан, в меховой шапке, не соболиной, разумеется, не по чину ему соболя, но вполне добротная белка. Мне вдруг захотелось на минуточку стать «зеленым» и защитить местное зверье. От местного людья.

Самое занятное – Дзыга оказался при оружии. На поясе у него кое-как приторочена была сабля – Корсава убил бы меня за такую подвязку. И ходьбе мешает, и не сразу выхватишь.

Толпа гомонила, но Дзыга хранил важное молчание. Ясное дело, никто не осмелился докучать ему вопросами. Я, конечно, по присущей мне нахальности пронырнул в первые ряды. Уж смотреть – так с удобствами.

Мы простояли, наверное, с четверть часа, а потом со стороны господского дома показалась процессия.

Впереди шествовал князь-боярин Авдей Ермократович. Сзади пристроились двое каких-то незнакомых мне розовощеких типов, кто-то, видать, из домовой обслуги. А за ними…

За ними шагала сладкая парочка: Прокопий с Агафоном. Не просто шагали – между ними семенил Алешка. Приглядевшись, я понял, что оба мужика крепко держат его за локти.

Вид у мальчишки был ужасен. Правая половина лица чуть ли не на глазах наливалась синевой, из разбитой губы темной струйкой стекала кровь. Из одежды на нем была только длинная, до пят, холщовая рубаха. Он же так воспаление легких схватит – толкнулась мысль, и тут же ее перекрыла другая: тут, пожалуй, уже не до пневмонии. Тут чего похуже намечается.

Дойдя до Дзыги, Лыбин приостановился, оперся на посох, с которым, по рассказам дворни, не расставался даже в постели. В таком виде он чем-то походил на царя Ивана Грозного – помню, весной листал у Иришки какой-то журнал, там была картинка во всю страницу. То ли Иван Грозный требует у сына дневник, то ли показывает ему на карте Кемскую волость…

– Вот! – зычно возгласил он и поднял вверх указательный палец.

Ну, палец как палец, ничего выдающегося.

– Вот! – повторил он и посохом указал на упирающегося Алешку. – Этот холоп! Меня! Укусил! – Палец вновь был продемонстрирован собравшимся. – Вместо того чтобы всячески ублажать своего господина, следуя своей рабской линии, этот ублюдок, этот кусок собачьего дерьма, этот выродок…

По толпе пронесся вздох. Много чего повидавшие лыбинские холопы почуяли, что дело, похоже, конюшней не ограничится. До сей поры князя-боярина еще не кусали.

Я всмотрелся в Алешкино лицо. Били его, видимо, совсем недавно, кровь не успела запечься. В глазах слезы, веснушки рассыпались по лицу – почему-то возле носа чаще.

– Он на меня! – надрывался укушенный. – Он на меня поднял руку… то есть зуб…

Это что ж такое должно было случиться, чтобы смирный Алешка цапнул часть хозяйского организма? Алешка, истово верящий во всю эту аринакскую бредятину, более всего боящийся попортить себе воображаемую линию… Очень нехорошие подозрения промелькнули в мозгу.

«Вместо того чтобы всячески ублажать своего господина»…

– Холоп, посмевший покуситься… Покусать… Такой холоп не достоин более жизни! Линия его должна уйти из нашего шара! Остальным же это будет в назидание!

Ничего себе! Похоже, все еще серьезнее, чем я думал.

Толпа отпрянула, и я, повинуясь стадному чувству, шагнул назад. Дзыга загадочно улыбался, поигрывая пальцами на сабельной рукояти, Алешка, которого по-прежнему не выпускали из рук братцы-палачи, сжался и опустил голову.

– Этот негодный холоп, – растягивая слова, изрек Лыбин приговор, – дерьмо есть и потому с дерьмом же и соединится. Утоплен он будет в непотребном месте. – Посох его указал на выгребную яму.

Сажени три глубиной… Шесть метров людского и скотьего дерьма, помоев, всяческой гнили… И ничего нельзя сделать, Господь Бог не вмешается и не врежет кому следует увесистой молнией… Нет в этом мире ни Бога, ни черта, есть только слепой и безразличный закон Равновесия…

Прокопий с Агафоном встрепенулись и начали подтаскивать упирающегося пацана поближе к яме. Князь-боярин млел, щеки его разрумянились, в глазах отчетливо проступил сальный блеск. Блин, вот ведь чикатила какая вылупилась…

– Это… – подал голос доселе молчаливый как памятник Дзыга. – Одежку-то с него сымите, одежка в хозяйстве сгодится… негоже хорошей вещи пропадать…

Агафон (а может, и Прокопий, я не успел столь близко с ними познакомиться, чтобы различать) выпустил Алешкин локоть. Чуть присел возле него, рывком сдернул рубашку.

Мне отчего-то снова вспомнились «Братья Карамазовы». Почти ведь как в книге… и тоже дворня молчала, а восьмилетнего мальчика рвали псы… Генеральское имение, кажется, отдали в опеку…

– Что же надо было с ним сделать? – спросил Иван. – Расстрелять?

– Расстрелять, – сказал Алеша…

Блин, чем? Чем расстрелять-то? Соленым огурцом? Тут их, кстати, не знают, как и помидоров… «Ох, огурчики мои, помидорчики, Сталин Кирова пришил в коридорчике». Папа нередко мурлыкал эту частушку, шинкуя огурцы в салат, и страшно тем раздражал маму. Стук ножа по разделочной доске, фальшивое, на одной ноте, пение… чуть ли не рэп. Стук ножа по доске… «Возьми… вспомнишь потом».

Звон в ушах, ледяные когти по хребту… а дальше…

Дальше все было, как будто я раздвоился. Один делал, а другой откуда-то сверху смотрел.

Вот я резко нагибаюсь… рука моя лезет в левый сапог. Развернуть ветхую тряпицу – полсекунды. Рукоять в руке… Легкая… куда легче тех ножей, что заставлял метать Корсава. «Ты просто руку свою вдаль посылаешь…»

И я послал руку вдаль. Тонко пропело в замершем воздухе лезвие – а может, это у меня звенело в ушах. «Господи, только не мимо!» – сам не понимая кому, взмолился я.

Где-то меня услышали. Князь-боярин, еще секунду назад недоуменно уставившийся на какое-то идущее не по его планам шевеление, уже оседает на тоненький пушистый снег… первый снег этой зимы… а из горла у него хлещет фонтан чего-то темного… нет, не томатный сок… и расплывается на снегу бурыми пятнами.

Похоже, никто еще не понял, что случилось. Это и лучше… это дает мне драгоценные две секунды.

Я метнулся к Дзыге, не тратя времени на удар, дернул за сабельные ножны… Трень! – сказал, разрываясь, удерживавший их тонкий ремешок, и вот уже сабельная рукоять в моей ладони, я обнажаю клинок.

Потом все понеслось, как если просматривать видеоролик на повышенной скорости. Тоненько взвизгнул и опрометью бросился куда-то Дзыга… пожалуй, обогнал бы зайца в поле. Тупоголовые братья выпустили Лешку и угрожающе уставились на меня.

– Порублю, гады! – заорал я и махнул саблей, рассекая воздух. Кстати, а ведь неплохой клинок, очень неплохой… Уж в чем в чем, а в этом Корсава научил меня разбираться. Балансировка идеальная, вес и длина – как раз под мою руку.

Похоже, братья не знали классический анекдот про Штирлица. Они не стали скидываться по рублю, а молча, с двух сторон двинулись ко мне. Ну что ж, питекантропы, сами напросились.

– Что ж ты, дурачок, голой пяткой-то на шашку? – улыбнулся я, приняв на бритвенно-острое лезвие летящий мне в голову кулак. Все-таки определенная польза от учебного поля была…

И снова кровь, и пронзительный, на одной ноте вой. Кажется, даже не Агафона-Прокопия. Кажется, бабий. Точно… Это не кто иная, как старшая повариха баба Катя выступила в роли примадонны.

Больше никто не делал в мой адрес агрессивных телодвижений. Дворня потрясенно молчала, булькал кровью князь-боярин. Я, не выпуская сабли, склонился над ним.

Так и есть – нож воткнулся прямо под подбородок, перерубив какую-то вену или артерию. Хорошо воткнулся, на всю длину. Десятник Корсава был бы мною доволен и досрочно бы отпустил на обед…

Я выдернул нож, потом снял с боярина соболью шапку, тщательно отер лезвие. Негоже хорошей вещи пропадать.

Кстати, не скрывалось под шапкой ни лысины, ни бесовских рожек, ни даже кожной болезни. Обычные волосы, русые. Было из чего тайну делать…

Сейчас стоило бы произвести контрольный выстрел… то есть, учитывая обстоятельства, контрольный поруб… Что там рассказывали о крысином пору-бе? Похоже, это моя ближайшая перспектива. Что ж, постараюсь оттянуть.

Впрочем, по Лыбину было видно, что последние его минуты на этой грешной земле истекают. Ни к чему добивать. Пускай вдоволь наглотается ужаса подступающей смерти.

– Ну вот, – сказал я оцепенело взирающей на меня толпе. – Линия господина Лыбина ушла из вашего шара. Вы к ней больше не привязаны. Вы теперь как бы свободные люди. Так скажите мне, свободные люди, – вам не стыдно? Вон вас сколько, а когда мальчишку убивать собрались, молчали. То есть как бы соглашались?

– Ты же… – это был Алешкин голос. По-прежнему голый, он глядел на меня, точно на привидение. – Андрюха! Ты же теперь оторвой стал!

– Что поделать, – согласился я. – Иногда, чтобы людей от оторвы избавить, самому приходится оторвой стать. Ты вон что, Леха, ты оделся бы, – носком сапога я указал на содранную с него рубашку. Та валялась в снегу, и кажется по ней уже успел потоптаться удирающий Дзыга. Испортил хорошую вещь… – Холодно же, застудишься…