Друг юности Алексея Каплера Сергей Юткевич вспоминает, как в 1928 году в Одессу приехал Бабель специально для того, чтобы послушать устные импровизированные рассказы молодого начинающего кинематографиста, которого тогда величали просто Алеша.

«Это было трогательно и забавно, а местами настолько смешно, что весь трясся, заливался беззвучным хохотом Бабель и, протирая запотевшие от смеха и слез свои очки в позолоченной оправе, требовал продолжения рассказов Каплера, неподдельно восхищаясь наблюдательностью и точностью характеристик и той сочностью языка, в которой кто-кто, а Бабель был самым сведущим и тонким знатоком», – пишет Юткевич.

К этому времени у 24-летнего Алеши было уже некоторое актерское прошлое. Он играл в театре у режиссеров Козинцева и Трауберга, основавших ФЭКС – Фабрику эксцентричного актера. Исполнял, например, в «Женитьбе» Гоголя роль… Ната Пинкертона. А в мольеровском спектакле «Господин де Пурсоньяк» его герой катался по сцене на трехколесном велосипеде, и у него шел дым из ушей…

Довелось молодому Каплеру играть на площадях и танцевать в эстрадном театре с партнершей «Танго смерти»…

Когда Козинцев и Трауберг стали работать в кино, Каплер исполнял роль норвежского хулигана – «для смеха» ему затолкали в каждую ноздрю почти по пачке ваты.

В гоголевской «Шинели» играл эпизодическую– роль «значительного лица» – сие «событие» почему-то получило мировой резонанс. Но об этом ниже.

Однако сам Каплер довольно быстро понял, что не рожден актером.

Решил попробовать себя в режиссуре, тем более что его пригласил к себе ассистентом А. П. Довженко.

Стал профессиональным режиссером – поставил несколько короткометражек и даже одну полнометражную картину (не выпущенную, правда, на экран из-за «занепадництва», то есть по-русски – упадничества).

Однако он мечтал нести зрителю не чьи-то мысли, чьи-то чувства и взгляды, а свои собственные.

И Алексей Каплер стал кинодраматургом. Здесь его судьба сразу сложилась удачно. Уже первые фильмы «Три товарища» и «Шахтеры» сделали известным имя молодого сценариста. Поэтому его пригласили участвовать в закрытом правительственном конкурсе, возглавляемом «самим» Молотовым, конкурсе на лучшую пьесу или сценарий об Октябрьской революции. Сценарий Каплера «Восстание», переименованный впоследствии в «Ленин в Октябре», получил первую премию.

Жизнь заставила нас, людей с неокаменевшими мозгами, пересмотреть многое. Сталин по справедливости оценен как кровавый преступник.

Однако в то время, когда Сталин был «божеством», одно то, что Каплер писал не о нем, а о Владимире Ильиче, говорит об искренности и смелости драматурга.

Он был совершенно покорен тем образом Ленина, который открылся для него при изучении материалов об Октябрьской революции. И понял, что писать о революции – значит писать о Ленине.

Но как?… «Теперь, когда созданы десятки, если не сотни произведений об Ильиче, – рассказывает Каплер, – когда в столовке киностудии можно встретить сразу четырех „Лениных“, трудно представить, как мы были далеки даже от тени мысли, что В. И. Ленин может стать непосредственным участником кинематографического действия… Написать, как в обычном сценарии, „Ленин“, поставить двоеточие и начать излагать за Ленина то, что он говорит, казалось невозможным, кощунственным. И еще: как должен говорить Ленин? Каким языком? Проще всего, казалось бы, взглянуть в его сочинения. Но не мог же он общаться на языке статей, на языке книг. Значит, сочинять речь Ленина?…»

Не забудьте, что все эти мучительные размышления велись более пятидесяти лет назад…

Фильм имел громадный зрительский успех. Алексей Яковлевич объясняет это так: «Успех „Ленина в Октябре“, конечно же, основан более всего на том, что в Щукине зрители признали своего Ильича».

И даже сейчас, когда сомнению справедливо подвергается все и вся, образ первого Ильича продолжает покорять умной ироничностью и лукавой мудростью, Человечностью. В него веришь, его любишь, даже если кому-то эта любовь может показаться немодной…

Фильмы «Ленин в Октябре», а потом «Ленин в 1918 году» сделали Каплера из известного кинодраматурга – знаменитым. И это не была слава-однодневка.

Когда началась война, Алексей Каплер не пожелал присоединиться к коллегам, эвакуировавшимся в Алма-Ату. Отдав на Алма-Атинскую студию новый сценарий «Котовский» (тоже ставший известным фильмом), молодой драматург добился, чтобы его забросили военкором в партизанский край.

Результат – серия очерков в «Известиях» (вышедшая и отдельной книжкой «В тылу врага»), а главное – сценарий «Товарищ П», ставший одной из лучших картин о войне «Она защищает Родину» с незабываемой Верой Марецкой.

Далее Каплер полетел в осажденный Сталинград. Но перед этим в его судьбу вмешалось нечто неожиданное, переломавшее жизнь.

Чтобы рассказать об этом беспристрастно, воспользуюсь отрывками из книжки Светланы Аллилуевой «Двадцать писем другу»:

«Василий (брат Светланы. – Ю. Д.) привез Каплера к нам в Зубалово (одна из подмосковных дач Сталина. – Ю. Д.) в конце октября 1942 года…

Люся Каплер – как все его звали – был очень удивлен, что я что-то вообще понимаю, и был доволен, что мне не понравился американский боевик с герлс и чечеткой. Тогда он предложил показать мне «хорошие фильмы» по своему выбору, и в следующий раз привез к нам в Зубалово «Королеву Христину» с Гретой Гарбо. Я была совершенно потрясена тогда фильмом, а Люся был очень доволен мной… Мы вышли прогуляться вокруг дачи…

Вскоре были ноябрьские праздники. Приехало много народа… После шумного застолья начались танцы… «Что вы невеселая сегодня?» – спросил меня Люся, не задумываясь о том, что услышит в ответ. И тут я стала говорить обо всем – как мне скучно дома, как неинтересно с братом и с родственниками; о том, что сегодня десять лет со дня смерти мамы, а никто не помнит об этом и говорить об этом не с кем…

Крепкие нити протянулись между нами в этот вечер, – мы уже были не чужие, мы были друзья. Люся был удивлен, растроган.

…Ему предстояла поездка в Сталинград. В эти несколько дней мы старались видеться как можно чаще… Мы ходили в холодную военную Третьяковку… Потом ходили в театры. Тогда только что пошел «Фронт» Корнейчука, о котором Люся сказал, что «искусство там и не ночевало»… В просмотровом зале Комитета кинематографии на Гнездниковском Люся показал мне тогда «Белоснежку и семь гномов» Диснея и чудесный фильм «Молодой Линкольн».

Люся приносил мне книги: «Иметь и не иметь», «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Все люди – враги» Олдингтона…

Мы ходили вместе по улицам темной заснеженной военной Москвы… А за нами поодаль шествовал мой несчастный «дядька» Михаил Никитич Климов, совершенно обескураженный сложившейся ситуацией и тем, что Люся очень любезно с ним здоровался и давал прикурить.

Люся был для меня тогда самым умным, самым добрым и прекрасным человеком… Он раскрывал мне мир искусства – незнакомый, неизведанный. А он все не переставал удивляться мне, ему казалось необыкновенным, что я понимаю, слушаю, впитываю его слова…

Вскоре Люся улетел в Сталинград… В конце ноября, развернув «Правду», я прочла в ней статью спецкора А. Каплера – «Письмо лейтенанта Л. из Сталинграда».

Увидев это, я похолодела. Я представила себе, как мой отец разворачивает газету… Дело в том, что ему уже было доложено о моем странном, очень странном поведении. И он уже однажды намекнул мне очень недовольным тоном, что я веду себя недопустимо. Я оставила этот намек без внимания и продолжала вести себя так же, а теперь он, несомненно, прочтет эту статью, где все так понятно, – даже наше хождение в Третьяковку описано совершенно точно… И надо же было так закончить статью: «Из твоего окна видна зубчатая стена Кремля…» Боже мой, что теперь будет?!

Люся возвратился из Сталинграда под Новый, 1943 год. Вскоре мы встретились, и я его умоляла только об одном: больше не видеться и не звонить друг другу. Я чувствовала, что все это может кончиться ужасно…

Наконец, я первая не выдержала и позвонила ему. И все снова закрутилось…

Решили как-то образумить Люсю. Ему позвонил полковник Румянцев, ближайший помощник и правая рука генерала Власика… Румянцев дипломатично предложил Люсе уехать из Москвы в командировку куда-нибудь подальше. (По тем временам это был весьма гуманный жест. – Ю. Д.) Люся послал его к черту и повесил трубку…

3-го марта утром, когда я собиралась в школу, неожиданно домой приехал отец, что было совершенно необычно… Я никогда еще не видела отца таким… он задыхался от гнева, он едва мог говорить: «Где, где это все? – выговорил он, – где все эти письма твоего писателя?»

Нельзя передать, с каким презрением выговорил он слово «писатель».

«Мне все известно! Все твои телефонные разговоры… Твой Каплер – английский шпион, он арестован!» (…)

«А я люблю его!» – сказала, наконец, я, обретя дар речи. «Любишь?!» – выкрикнул отец с невыразимой злостью… – и я получила две пощечины – впервые в своей жизни… и он произнес грубые мужицкие слова – других слов он не находил… И, взглянув на меня, произнес то, что сразило меня наповал: «Ты бы посмотрела на себя – кому ты нужна?! У него кругом бабы, дура!» И ушел к себе в столовую…

Фразу о том, что «твой Каплер – английский шпион», я даже как-то не осознала сразу…

Как во сне, я вернулась из школы. «Зайди в столовую к папе», – сказали мне… Отец рвал и бросал в корзину мои письма и фотографии.

«Уж не могла себе русского найти!» То, что Каплер – еврей, раздражало его, кажется, больше всего.

Люся вскоре был выслан на север на пять лет».

Вот что рассказывает товарищ по несчастью, теперь владимирский литератор Павел Александрович Рачков. «Алексея Яковлевича Каплера я встретил в Инте в мае 1950 года. Он отбывал уже второй срок… Меня этапировали в лагерь, поставляющий рабочую силу строящимся тогда шахтам № 11–12. Вскоре и Алексей Яковлевич оказался у нас. Было специальное распоряжение, запрещающее использовать Каплера на легких работах. После короткого инструктажа ему доверили управлять подъемной машиной на участке проходки отводов одиннадцатой шахты. А я работал на проходке в вертикальных стволах двенадцатой шахты, имевшей с одиннадцатой общую администрацию. Так что встречались мы с Алексеем Яковлевичем и на работе, и на нарах.

Рабочее место Каплера было в тесовом, продуваемом со всех сторон сарае. Человек, словно прикованный, сидел (в бушлате с номером на спине, на ногах кирзовые ботинки второго срока), держась за рычаги лебедки. Слева – фанерная табличка с расшифровкой сигналов, подаваемых из забоя. Нагрузив вагонетку или бадью породой, рабочий дергает за рукоятку троса, соединенного с молотком, который за спиной Каплера бьет по звонкой тарелке буфера. Лебедчик поднимает бадью из забоя. Иногда шахтеры сигналят: «Давай крепеж» или «В бадье человек». Все эти сигналы Алексей Яковлевич знал наизусть.

Рядом с ним – ни души. Перерыва на обед не бывает. Дается небольшая пауза, чтобы люди могли подкрепиться остатками пайки. Рабочий день у лебедчика, как и у тех, кто в забое, на два часа дольше, чем у шахтеров Донбасса. В месяц три выходных дня. Но это не значит, что в эти дни люди могли подольше поспать и Провести время в жилой зоне, как им хочется. У лагерного начальства на эти дни свои мероприятия. То шмон устроят, то инвентаризацию. Сгонят всех в одну секцию барака и начнут! Полетят с нар подушки, набитые комковатой ватой или перетертой стружкой, матрацы, мешочки с нехитрым зековским скарбом (расческа, нитки, пуговицы) – все поставят дыбом, перемешают, истопчут сапогами. Потом начинается личный обыск с раздеванием догола. И уж после этого начнут пускать по одному в разоренный дом».

Смерть Сталина освободила Каплера, отбывшего в лагерях Воркуты и Инты две пятилетки. Его выпустили одним из первых.

А через несколько месяцев судьба столкнула меня с Алексеем Яковлевичем, и мы не расставались уже до конца его жизни, оборвавшейся в 1979 году.

Аллилуева уехала за рубеж, но тень ее, как тень отца Гамлета, продолжала преследовать Каплера.

В западной прессе появилось сообщение, что некий американский режиссер решил поставить сенсационный фильм о «романе века». Сейчас же у нас чья-то мудрая голова решила, что теперь седовласого «Ромео» нельзя выпускать за границу – похитят!

А между тем Алексей Яковлевич уже много лет был вице-президентом Международной гильдии сценаристов и со свойственным ему темпераментом защищал в зарубежье интересы своих советских коллег.

Да и вообще это «табу» было глупо и унизительно…

И даже после кончины Каплера Светлана Иосифовна невольно бросала мрачную тень на его судьбу.

С большим трудом мне удалось «пробить» двухтомник сценариев, повестей, воспоминаний и публицистики Алексея Яковлевича – ведь он и мертвым долго оставался персона нон грата. А общественность, в том числе и авторитетная комиссия по литературному наследию Каплера, решила ни во что не вмешиваться…

Но как раз тогда, когда вышел первый том, Аллилуева вдруг решила вернуться на родину.

Почему-то сие событие снова выбило из равновесия какого-то «бдящего» чиновника, и второй том Каплера решили было… не выпускать.

Опять хождение по мукам. К счастью, Светлана Иосифовна снова раздумала жить на родине.

Второй том вышел. Правда, об этом издании знают немногие – извещения о нем не было нигде. И все-таки двухтомник Каплера сразу же разошелся, стал библиографической редкостью. Но я забежала далеко вперед, пользуясь советом Марка Твена, на который ссылался Каплер: «Броди по жизни как вздумается. Говори о том, что интересует тебя в данную минуту, пиши о прошлом и о том, что тебе только что пришло в голову. Тогда ты столкнешь современность с тем, что было давным-давно».

Вернусь к далеким шестидесятым годам.

Когда Алексей Яковлевич стал появляться каждый месяц на телеэкране в роли ведущего «Кинопанорамы», популярность его превратилась в настоящее бедствие. Телефон сходил с ума, многочисленные поклонницы и поклонники, наивно уверовав во всемогущество своего кумира, звонили не только затем, чтобы объясниться в любви, но и с просьбами, а то и требованиями помочь в самых неожиданных коллизиях, вплоть до семейных неурядиц и бытовых сложностей.

В силу характера Алексей Яковлевич терпеливо выслушивал каждого и каждому пытался помочь, хотя собственные его дела – кинематографические, писательские, журналистские, общественные – горели синим пламенем: времени на них не оставалось.

Он приобрел магнитофонную приставку, которую подключал к телефону во время своего отсутствия. Человек, набравший номер Каплера, слышал его голос, записанный на пленку: «Говорит секретарь-автомат. Дома никого нет. Сообщите, пожалуйста, свое имя и свой телефон…» Алексей Яковлевич отзванивал каждому, кто правильно понимал его необыкновенную предупредительность. Но тогда такой «секретарь» был еще технической новинкой, знакомой далеко не всем. Поэтому некоторые абоненты сначала роняли трубку, а потом названивали еще и еще, разражаясь либо восторженными репликами («Во дает! Бросьте! Я же узнал ваш голос!»), либо истерикой («Издевайтесь, издевайтесь над инвалидом войны!»). Потом начинался густой, высококвалифицированный мат…

Да, Алексей Каплер, кинодраматург с мировым именем, этот жизнерадостный, ироничный и неотразимо обаятельный человек – мне не даст соврать многомиллионная телевизионная аудитория, – жил с постоянным комплексом вины, или, точнее, неоплаченного долга.

Долга перед студентами-вгиковцами, почему-то твердо уверенными, что «всемогущий мэтр» обязан «пробивать» их отнюдь не всегда гениальные сценарии, – даже когда, зажатый в тиски чудовищного цейтнота, он вынужден был отказаться от преподавательской работы.

Долга перед начинающими литераторами всех жанров, среди которых, к несчастью, преобладали графоманы, – природа, как известно, возмещает бездарность пробивной силой…

Он вообще испытывал постоянное чувство вины перед любыми неудачниками и старался – не всегда, правда, удачно – устроить их судьбы.

И перед всеми яркими, незаурядными людьми, часто встречавшимися ему на долгом жизненном пути, – считал себя обязанным написать о них, не дать кануть в Лету. Ведь и самые яркие личности забываются (на время или навсегда), если о них не напоминать…

Но если, с одной стороны, это гипертрофированное чувство долга порой просто мешало ему, отнимая дорогое время (а что такое Время, если не жизнь?), то, с другой стороны, именно оно было тем рычагом, той точкой опоры, благодаря которой Алексей Яковлевич завоевывал сердца современников.

Нельзя понять Каплера-драматурга, Каплера-публициста, Каплера-человека, несколько лет запросто заглядывавшего к нам в дом через голубое окошко телевизора, не учтя, что всегда и во всем его вело, как компас, обостренное чувство справедливости, прекрасное (хотя теперь старомодное) чувство рыцарства. Никуда не уйдешь от него в разговоре об этом художнике. Не случайно статью о нем я назвала «Рыцарь непечального образа».

В киноповести «Мечтатели» есть у Алексея Яковлевича одна сцена. К юному Алеше во сне является Дон-Кихот. Происходит такой диалог:

– Мы ведь в школе проходили ваш образ как отрицательный, – говорит Алеша.

– Да что ты? – удивляется Дон-Кихот. – За что же?

– Ну, за мельницу например.

– Разве я с нею плохо сражался?

– Нет, но надо, говорят, искать настоящих противников…

– Слушай, Алеша. На свете есть добро и зло, и зла еще очень много – не упускай никогда случая сразиться с ним, заступайся за слабых. Бросайся в бой, не задумываясь. Не боясь ничего, никого, никогда. Если враг в тысячу раз сильнее тебя – все равно бросайся в бой…

И Алексей Яковлевич никогда не упускал такого случая.

Читатели шестидесятых годов были взбудоражены фельетоном Каплера «Сапогом в душу», помещенным в «Литературной газете», вопреки угрозам печально известного Медунова, вставшего на защиту тогдашнего начальника сочинской милиции. Начальничек этот засадил свою дочь в сумасшедший дом только за то, что она полюбила простого шофера. А самого парнишку – в тюрьму…

После публикации этого необычного для тех времен фельетона на Каплера завели в милиции уголовное дело… Сам Хрущев, которому поднаторевшие в клевете «медуновцы» донесли, что «Литгазета» якобы защищает какого-то «забулдыгу-сифилитика», топал ногами.

(Алексей Яковлевич никогда не видел Никиту Сергеевича, поскольку не был зван на встречи с творческой интеллигенцией. Но считал высоким гражданским подвигом его речь на XX съезде, подвигом, за который прощал все то, что впоследствии окрестили «волюнтаризмом».)

За многих сражался Каплер и острым пером публициста, и острым словом в «Кинопанораме». Амплитуда его рыцарства была велика.

Так, он вступился за память Раисы Васильевой. Имя это ничего не говорит подавляющему большинству современных читателей. Но вот фильм «Подруги», наверное, знают все. Я приведу большой отрывок из письма Каплера в «Литературную Россию»:

«Кто не запомнил храбрую девочку Асю из фильма „Подруги“, – писал Алексей Яковлевич. – Милую „пуговку“, сыгранную Яниной Жеймо. Сколько благодарных слез пролито в залах кинотеатра, сколько задушевных писем послано и Л. Арнштаму – режиссеру фильма и „автору“ сценария? И только один человек не получал никогда благодарственных писем и ни разу не упоминается в статьях, рецензиях и книгах. Человек этот – автор повестей „Фабрично-заводские“ и „Первые комсомолки“, автор сценария «Подруги»– Раиса Родионовна Васильева. Арнштам был ее соавтором.

Книги Раисы Васильевой и фильм «Подруги» глубоко автобиографичны. Их автор – одна из первых комсомолок города Ленина, героиня гражданской войны, командир санитарного отряда, боец.

К тому времени, когда «Подруги» вышли на экран, Раиса Васильева трагически погибла (расстреляна по постановлению «тройки». – Ю. Д.). Имя ее было снято из титров фильма, о книгах, по которым писался сценарий, тоже не говорилось, и таким образом автором сценария остался Арнштам.

Раиса Васильева была посмертно полностью реабилитирована, но имя ее так и не восстанавливалось.

В дни 30-летнего юбилея «Подруг» мною был поднят вопрос о восстановлении имени Васильевой в титрах фильма. Простейшим путем для этого было бы формальное заявление Арнштама в Главкинопрокат. Такое заявление не поступило.

Через некоторое время писатели Ю. Герман и В. Кетлинская возбудили вопрос об этом через ленинградскую писательскую организацию, к коей принадлежала Раиса Васильева. В 1963 году в «Литгазете» было опубликовано открытое письмо, его подписали Маршак, Чуковский, Ю. Герман, В. Кетлинская и А. Любарская. Дали подписать письмо и Арнштаму.

Наконец, год назад, в одной из передач «Кинопанорамы», – продолжает Каплер, – я обратился в прокат и к «соратникам Васильевой по фильму» с призывом включить имя автора «Подруг» в титры фильма. Прокат ответил, что для изменения титров нужно иметь документальное основание. Таким основанием могло стать заявление того, кто числится единственным автором сценария. Однако и после двукратного выступления ЦТ заявлений не последовало.

К сожалению, по сегодняшний день единственным автором сценария является Арнштам…

Раисе Васильевой уже не нужна слава. Но отсутствие ее доброго писательского имени в созданном по ее повестям и сценарию фильме – безнравственно».

Так заканчивал давным-давно свое письмо в «Литературную Россию» Алексей Каплер…

Время не остановишь – ушли в мир иной все писатели, некогда вступившиеся за посмертно ограбленного человека.

Умер и Арнштам, но, увы, дело его живет. И в последнем энциклопедическом «Кинословаре» (1986) об этом режиссере написано так: «В 1936 году по своему (курсив мой. – Ю. Д.) сценарию поставил фильм „Подруги"». Мародерство продолжается…

Алексей Яковлевич стал беззаветным рыцарем Веры Холодной, светлая память которой была испачкана обывательской грязью. В романе Ю. Смолича «Рассвет над морем» и в пьесе Г. Плоткина «На рассвете» эта звезда экрана, трагически умершая в двадцать шесть лет, патриотка, отказавшаяся покинуть пылающую в огне гражданской войны родину, была выведена как… шпионка и проститутка.

В статье «Холодные глаза» Каплер вступился за двух беззащитных стариков, вышвырнутых из родного, полуразрушенного войной дома, которые, защищая свое достоинство, вырыли рядом землянку и стали там жить. После статьи в «Литературной газете» старикам был возвращен отнятый у них беззаконно домишко…

И обычно в этой нелегкой роли борца за справедливость Каплер оказывался вроде бы случайно.

Приехал, например, в Ульяновск для поисков необходимых материалов, а наткнулся на отвратительный, похабный, оскорбляющий честь какой-то незнакомой женщины пасквиль. Он был вывешен в застекленной витрине «Комсомольского прожектора» на Центральной улице города, с указанием точного адреса жертвы. Другой прочитал бы да и пошел по своим делам – своих-то забот у всякого хватает. А вот Алексей Яковлевич сразу же побежал в комитет комсомола, потом к несчастной, выставленной на всеобщее позорище семье жертвы вандализма, поговорил со множеством людей. В «Литгазете» появился гневный фельетон «Воспитание дегтем», снявший грязное пятно с имени оклеветанной женщины, отхлеставший по щекам виновных в этом моральном преступлении и помогший многим изверившимся душам поверить в торжество справедливости.

А произошло все случайно.

Но так ли уж случайно?

Ведь скольким, к примеру, рассказывала я об истории, происшедшей с героиней Великой Отечественной войны Екатериной Новиковой. (Про «гвардии Катюшу» в войну писали многие, в том числе Евгений Петров.)

У нее посреди толпы людей, сошедшей с дачной электрички, какой-то юный мерзавец пытался вырвать из рук сумочку. Несмотря на жестокие удары по раненной еще на фронте голове, «гвардии Катюша» сопротивлялась отчаянно, потому как в сумочке лежал партбилет…

Я рассказывала об этом многим, все ахали, сочувствовали Новиковой и возмущались равнодушием свидетелей неравного единоборства немолодой женщины с молодым подонком. Все. Но только Алексей Яковлевич поехал в госпиталь, куда угодила «гвардии Катюша». Долго и не единожды беседовал с ней, снова, как и в «сочинском деле», вступил в единоборство с милицией. Виновные были наказаны.

Так родился его «Случай в дачном поселке», тоже вызвавший бурю среди читателей семидесятых годов.

Громко прозвучавшие некогда острые и смелые выступления Алексея Каплера прошли жестокое испытание временем и продолжают волновать современных читателей. Они и не могут не волновать тех, у кого «сердца для чести живы». Не могут, потому что направлены против «отца всех пороков» – Равнодушия. Потому что утверждают главное, что сейчас вынесено народом на повестку дня, – чувство собственного достоинства, справедливость, человечность.

Нет, десять лет Инты и Воркуты не сломали Каплера. Он остался таким же «рыцарем непечального образа».

А было ему отпущено еще четверть века. Работал он как одержимый – не только творчески и на «Кинопанораме». Был одним из организаторов Союза кинематографистов СССР, вице-президентом Международной гильдии сценаристов, бессменным руководителем сценарного цеха, горячим защитником кинодраматургов.

Любил молодежь. Преподавая во ВГИКе и на Высших сценарных курсах, заступался за тех студентов, чья самобытность им же вменялась в вину.

И в годы безвременья своеобразие в искусстве пробивалось порой, как упрямая трава сквозь асфальт. Но ее чаще всего затаптывали. Если не встречался умный и сильный Садовник.

Приведу небольшой отрывок из воспоминаний Алексея Яковлевича.

«Дирекция Высших сценарных курсов прислала мне „дело“ одного из слушателей на предмет отчисления… Прежде чем подписать постановление, я стал читать непригодную работу… То была история молодого скульптора, который задумал создать образ „матери города“, а вместо этого лепил, по заказам вдов обывателей, надгробия, изображая „для интеллигентности“ покойных лавочников в пенсне или в шляпе… И кончается сценарий тем, что после очередной гулянки герой случайно забредал на кладбище и, удивленный, оглядывал свои „произведения“. – Моя персональная выставка! – горестно восклицал он, поняв, наконец, на что истратил жизнь и талант. Все это написано с поразительным грузинским своеобразием, с мягким добрым юмором. Молодого автора я взял к себе в мастерскую. и, благополучно закончив Высшие сценарные курсы, он стал ныне одним из самых талантливых и своеобразных сценаристов… Имя его – Резо Габриадзе».

Хорошо, что на пути талантливого юноши встретился настоящий «Садовник» (название одного из первых сценариев Каплера, сценария, ставшего впоследствии фильмом «Шахтеры»).

Я – не киновед. Моя задача – задача человека, которому выпало счастье в течение четверти века видеть, как появляются на свет «дети» этого художника – киноповести, киноновеллы, очерки, статьи, полемические заметки, – и теперь очень кратко попытаться рассказать об этом. «Если не я, то кто же?…»

На свете немало наивных людей, от чистого сердца стремящихся «подарить» художнику тот или иной сюжет, ту или иную тему.

Не понимают эти добрые люди одного: творчество – процесс неизмеримо сложный, далеко не всегда управляемый, не идущий «от головы», не всегда даже подчиняющийся желанию сердца.

Я бы сравнила его с процессом, ежегодно происходящим в природе, – когда с деревьев начинают осыпаться семена, миллиарды их стремятся пробиться в землю, прорасти в ней. Да и земля жаждет их принять в свое лоно. Но… не всегда может. То она суха и тверда, как асфальт, то превращена бесконечными дождями в жидкое плывущее месиво, то просто нет у нее места для новых «пришельцев»… Да мало ли причин, по которым, например, из густой тополиной метели лишь отдельным пушинкам удается стать зародышами новой жизни?

Так и душа художника. Сколько потрясающих сюжетов «порхает» вокруг него! Сколько кругом удивительных судеб и характеров, так и просящихся на полотно, то бишь бумагу! Но, увы, эта своенравная, неумолимая, часто мучающая своего «хозяина» пресловутая «творческая душа» тоже, как и матушка-земля, способна принять в себя лишь отдельные «пушинки» из тополиной метели сюжетов и тем…

Я постараюсь рассказать, как иногда происходил этот непостижимый процесс у Алексея Яковлевича.

Много лет назад, будучи проездом в Париже, я случайно купила на книжном развале скромно изданную книжку, озаглавленную «Вики».

Так в нашу жизнь, именно нашу, потому что Алексей Яковлевич тоже до глубины души был потрясен прочитанным, – вошла Вика Оболенская, урожденная Вера Макарова, москвичка, увезенная из России девятилетним ребенком, вышедшая в Париже замуж за князя Оболенского, одна из первых парижанок, вступившая в Сопротивление и казненная гестапо.

Теперь многие советские люди знают ее имя, – кроме ордена Почетного легиона, Военного креста с пальмами и медали Сопротивления Оболенская была награждена и нашим орденом Отечественной войны 1-й степени. Но тогда мы услышали о ней впервые.

«Семя» упало на благодатную почву.

И вот отрывок из предисловия Алексея Яковлевича к его киноповести «В русском Париже»: «У нас обоих, естественно, явилась потребность, больше – необходимость написать об этой русской женщине, в которой слилась любовь к России с любовью к Франции, стальное мужество с женской нежностью и обаянием, умение вести светский разговор с умением героически молчать под пытками фашистов.

Каждый из нас по-своему выполнил эту задачу: Друнина в стихах и прозе, я – в той форме, которая мне более близка, – в киноповести…»

Но если в своих очерках я писала об Оболенской строго документально, то Каплер не мог не прибегнуть к художественному домыслу. Это касается и «додуманных» им действующих лиц и самого действия.

Еще живы были близкие Вики – муж, родственники, товарищи по Сопротивлению. Нельзя даже было называть героиню ее настоящим именем – в киноповести она стала Софьей.

Но духовный облик этой Софьи передан с удивительной точностью и тонкостью – такой была Вика Оболенская. И киноповесть «В русском Париже» – обелиск на скромной могиле героической нашей соотечественницы.

Трагическая тема человека, потерявшего, а затем снова обретшего Родину, повторилась у Каплера в последней его, посмертно изданной повести об Александре Вертинском: «Шумят чужие города».

Алексей Яковлевич, конечно же, много раз перечитывал автобиографические записи Вертинского и все связанное с ним, беседовал с его вдовой Лидией Владимировной, но отнюдь не задавался целью стать биографом знаменитого русского шансонье. Каплеру важно было показать духовную биографию Вертинского, его сложный, мучительный и счастливый путь домой, путь к самому себе.

Никогда не забуду первого посещения Аджимушкайских каменоломен – одного из самых трагических мест на нашей многострадальной земле, оставшихся навсегда в истории Великой Отечественной. Весной сорок второго, когда немцы подошли к Керчи, в этих каменоломнях скрылись бойцы, прикрывавшие отход нашей армии и не успевшие переправиться череэ Таманский пролив. А вместе с ними и бегущие от врага мирные жители – женщины, дети, старики. И госпитали с огромным количеством раненых.

Все эти тысячи людей, не желая сдаваться в плен, погибли здесь – кто от взрывов и обвалов, кто от жажды, кто от голода, кто удушенный отравляющими газами, примененными фашистами.

Мы приехали в Аджимушкай, когда там еще не было никакого музея, никакого мемориала. Просто лежала перед нами мертвая, вся в глубоких воронках степь. А если хорошо присмотреться, можно было найти и несколько черных, похожих на громадные сусличные норы выходов из каменоломен.

Мы вползли в одну из таких «нор», рядом с которой валялась проржавевшая, проросшая жесткой травой каска. Темнота сразу поглотила бы нас, если б не припасенные заранее фонарики.

Повторяю – тогда здесь не было и намека на подземный музей. Согнувшись в три погибели, мы прошли несколько метров по этой ледяной могиле, бережно поднимая то полуистлевший башмак, то солдатский котелок или сумку от противогаза, то обломки детских игрушек.

Мне стало жутко в этом подземном лабиринте. И казалось, что не крылья потревоженных летучих мышей, а души мучеников касаются нас своими крылами.

Рассказывали, что, случалось, люди, заблудившись, бродили здесь неделями. И я с трудом уговорила Алексея Яковлевича вернуться наверх, чтобы прийти сюда уже с проводником.

Наверху, приучая глаза к солнечному свету, долго молчали. Потом Алексей Яковлевич тихо сказал: «Будет преступлением не написать про это».

И вот киноповесть – «Двое из двадцати миллионов».

Она очень своеобразно построена.

Не выдержав мольбы детей и раненых «пить, пить!», юная медсестра подземного гарнизона Маша взяла ведро, выбралась на поверхность и открыто пошла к колодцу, находящемуся под прицелом вражеского пулемета. Случилось чудо – пулеметчик пощадил девушку…

Кончилась война. Маша и ее любимый – «аджимушкаец» Сергей вместе вернулись домой. Началась мирная жизнь, с послевоенными трудностями, с радостями и печалями, победами и поражениями – обычная человеческая жизнь.

И вот уже на земле 9 мая 1975 года. Тридцатилетие Победы. За праздничным столом – Маша, теперь Мария Ивановна, детский врач, и вся ее большая семья.

«Вспыхивали за окном соцветия праздничных огней. Но вот все замерло и осталось неподвижным: повисли, не рассыпаясь, огни фейерверка, застыли сидящие за столом. И возникла цифра: 1942».

Каплер возвращает нас в войну, в тот день, который, оказывается, окончился для Маши совсем не так счастливо.

Снова появляется худющая девушка в старой, прокопченной гимнастерке – тень человека, девочка, что вышла с ведром из стонущего подземного ада. Но чуда на самом деле не случилось – фашистский снайпер не пощадил ее…

«Ручеек Машиной крови стекал по земле и соединялся с ручейком воды, вытекавшим из простреленного ведра…

Убили Машу Королеву. Задушенный отравляющими газами, умер в муках Сергей. Не были, не состоялись эти две жизни, как не состоялись жизни тысяч пленников Аджимушкая, как не состоялись двадцать миллионов жизней советских людей, погибших в борьбе с фашизмом…»

О многом заставляет задуматься эта трагедия. И учит – тонко, ненавязчиво, беспощадно – ненависти к тем, кто грозит превратить весь мир в ад Аджимушкая…

Не вдаваясь в детальное исследование художественных методов Алексея Каплера, не могу все же не привести одно его высказывание из статьи «Кухня характеров», высказывание, служащее, на мой взгляд, ключом ко всей его драматургии, ко всему его творчеству, «…самым существенным в работе над сценарием кажется мне вовсе не случай, но характер и поведение героев… Я действительно убежден в том, что придумать сюжет совсем не трудно – трудно создать подлинный, яркий, реалистический характер…»

И в трагедиях и в комедиях (а их наберется и на еще один сборник – ведь многое писалось «в стол») чувствуется неповторимая личность Алексея Каплера: настоящую индивидуальность не спрячешь…

Он оставался самим собой и перед телекамерой, и в кругу друзей, и в кругу противников. Он никогда не бывал неискренним, просто не умел быть таким – ни в творчестве, ни в свете юпитеров, ни перед начальством. Одинаково держался и с вахтером, и с министром. Нет, с последним, пожалуй, чуточку независимее…

От него как бы исходили флюиды доброжелательства. И в этом, в частности, наверное, был секрет знаменитого «каплеровского обаяния».

Но Алексей Яковлевич, как я уже писала, вовсе не был этаким всепрощающим Иисусиком… Стоило лишь задеть его убеждения.

Мне придется сделать то, что именуют «небольшим экскурсом в историю». Начну его тоже с цитаты из статьи Каплера «Писатель и кино»: «Однажды, раскрыв „Историю киноискусства“ французского кинокритика Жоржа Садуля, я замер от изумления: оказывается, я попал в историю! Подумать только – во всемирной истории киноискусства даже моя фотография! Так и сказано под снимком: „Артисты Костричкин и Каплер в фильме „Шинель“ Козинцева и Трауберга (1926)“.

Действительно, был грех: лет около сорока тому назад я снялся в эпизоде «Шинели». И вот это-то и оказалось замеченным французским исследователем мирового кино.

Что касается написанных мною за тридцать лет сценариев, то они тоже не прошли мимо просвещенного внимания автора «Всеобщей истории кино». Правда, он «раздал» все мой сочинения режиссерам, и моя работа растворилась в «картинах Ромма», «картине Эрмлера» и т. д. Но это уже мелочи – зато я существую как исполнитель эпизода в картине 1926 года.

Книги Садуля не исключение. История кино – это история кинорежиссуры…»

Как это ни странно для представителя творческой профессии, Алексей Яковлевич не был честолюбив. Но обостренное чувство справедливости побуждало этого неисправимого Дон-Кихота бросаться на ветряные мельницы – заступаться за свой, сценарный цех, пытаться дать восторжествовать хотя бы здравому смыслу.

В самом деле, как удивились бы люди, прочитав, например, о пьесе Горького только то, что это «спектакль Бабочкина».

Но в «киношном мире», горьковскую трилогию «Детство», «В людях», «Мои университеты» спокойно именуют «фильмами Донского», а чеховскую «Даму с собачкой» – «фильмом Хейфица».

И вот невеселое признание Каплера в статье с красноречивым заголовком «Проигранное сражение»: «Если бы переложить на сценарную работу все, что я написал и навыступал в защиту кинодраматургии, – получился бы у меня в активе еще добрый десяток сценариев… За время борьбы, которую вел, я, естественно, нажил среди режиссеров великое множество врагов. Один из них стал говорить, что мои выступления, в сущности, спор о том, кто важнее – папа или мама, хотя для рождения фильма, мол, нужны и отец-сценарист и мать-режиссер».

Так-то оно так, однако Каплер воевал только против «безотцовщины», против того, чтобы в графе «отец» стоял унизительный прочерк. И чтобы бедные «матери-одиночки», то бишь режиссеры, не «рожали», как дева Мария, при помощи «непорочного зачатия».

«Но вот что неизмеримо обидно, – продолжает Каплер, – меня публично не поддержали мои коллеги сценаристы. Нет. Они, конечно, звонили мне после каждого выступления, благодарили; нет, они при встречах горячо пожимали руку, говорили красивые слова, но никто из них не взялся за перо, чтобы поддержать борьбу за наше общее дело, никто никогда не выступил в поддержку этой борьбы… Ныне я должен признать, что очень сожалею о потраченном времени, о растраченной на эту борьбу энергии, ибо в результате все оказалось напрасным – сражение проиграно…»

Но, «проиграв сражение», Алексей Каплер многое и выиграл. Перестав оглядываться на кинокамеру, стал настоящим, без скидок на «киноспецифику», прозаиком и драматургом, то есть писателем, не «работающим на режиссера», а таким, к произведениям которого – рано или поздно – режиссеры обращаются сами.

Надо сказать, что и первые его сценарии, в отличие от многих сценариев, хорошо читаются.

Остросюжетность, соединенная с масштабностью событий и психологической тонкостью, непринужденная интонация, умная, веселая ироничность, крепкий, мускулистый диалог, где реплики – как точная стремительная подача в теннисе. И, слава богу, никаких, конечно, рудиментов немого кино, вроде: «Кадр № 52. Крупный план. Глаза Марии. Кадр № 53. Крупный план. Глаза Павла. Кадр № 54. Общий план. Мария падает без чувств…»

Но все-таки, все-таки в первых сценариях Каплера пусть слабо, но чувствуется эта пресловутая оглядка на кинокамеру. Оно и понятно – сценарии пишутся для того, чтобы их ставить, часто на определенного режиссера, на определенных актеров.

Однако не случайно Алексей Каплер стал называть свои произведения киноповестями – чувствовал и понимал: им суждена и литературная жизнь. А потом и просто повестями.

Вот сборник повестей и новелл, созданный тогда, когда его автор вел неравный бой со своей страшной болезнью. Трудно поверить, что он был написан человеком на восьмом десятке лет. Книгу насквозь пронизывает веселое одесское солнце, дымные, пронзительные ветра гражданской войны, ненависть к нэпмановскому понятию счастья, боль Великой Отечественной. И неизменная любовь к тем – с открытым забралом…

Повести, новеллы населяют самобытные, яркие люди, люди сложных, одновременно и противоречивых и цельных характеров. Бывший конармеец Сажин. В порядке партийной дисциплины ему пришлось стать заведующим… артистической биржей труда – Посредрабисом. Он истово исполнял свою ненавистную работу и вдруг сорвался: в шикарном нэпмановском ресторане выскочил на эстраду и запел «Кавалерийскую»… Нескладный Робка Бойцов – «Лопушок», у которого «с раннего детства заявилось этакое неудобное свойство: надо не надо – говорить правду». Рыжая «шалава» Вика, вроде бы пустая и циничная, она кончила тем, что, потрясенная и раздавленная благородством презираемого ею Лопушка, ушла из жизни… Суховатая, ироничная, подчеркнуто самостоятельная преуспевающая молодая художница Саша – принципиально, чтобы «не лишать себя каких-то удобств, отказывается от привычек», не желала она связывать себя узами семейной жизни, а потом вдруг отчаянно, безоглядно влюбилась, и на самом гребне счастья пожертвовала своей жизнью во имя спасения других…

Увлекательная сама по себе, проза Алексея Каплера приобретает особую значительность и потому, что его герои «выписаны» обычно на ярком историческом фоне.

Так все приключения зава Посредрабисом Сажина, в том числе и дурацкая женитьба на портовой потаскушке с единственной целью ее перевоспитания, идут параллельно или пересекаются с великим событием в жизни Одессы, в жизни страны, в жизни всего кинематографического мира – съемками фильма «Броненосец Потемкин». И рассказывает о них свидетель этих исторических съемок, оказавшийся, по счастью, кинематографистом и писателем, оказавшийся Алексеем Каплером!..

И вот что знаменательно. Не успевал Каплер напечатать в периодике повесть или рассказ, как к нему сразу же начинали свататься режиссеры. По-видимому, есть нечто в творчестве Каплера – напряженная динамика действия, четкость и яркость образов, – что наводит на мысль воплотить это «нечто» в наглядную, то есть кинематографическую форму.

Мне кажется, что Алексей Каплер просто не мог не мыслить образами. А образы всегда просятся на полотно: у художника – на холст, у кинематографиста – на экран.

При жизни Каплера «сватовство» режиссеров часто расстраивалось. Он был «разборчивой невестой». Теперь кое-что уже поставлено (правда, не слишком удачно), в любимой его Одессе идет съемка «Возвращение броненосца». А главное, те, кто сумел достать немногочисленные его книги с прозой и воспоминаниями, читают их запоем. «Рукописи не горят»…

Теперь – больной вопрос: как относился Каплер к «кремлевскому горцу»?

В своих воспоминаниях Алексей Яковлевич пишет, что «был под гипнозом всеобщего поклонения перед Сталиным». И даже лагеря не открыли глаза этому одному из умнейших людей эпохи. Да если бы только ему!

Два молодых террориста (обвинявшихся в том, что они готовили покушение на Сталина из комнаты, окна которой выходили во двор!), Ю. Дунский и В. Фрид, оказались в Инте в одном лагере с Каплером.

По этому же делу проходила и дочь наркома Лена Бубнова. Как рассказывают ее однодельцы, девушка твердила, что «зря не сажают», что «просто мы не все знаем». И это несмотря на расстрелянного отца…

Как трудно, наверное, было прозревать этой ослепленной душе! И если бы только ей одной!

Спрашиваю поэта Марка Соболя, отец которого, широко известный в свое время писатель Андрей Соболь, застрелился, не желая жить в постоянном страхе перед репрессиями, а сам он шестнадцатилетним пацаном «загремел» на 8 лет: «Там-то ты, конечно, все понял?» А в ответ слышу: «Все равно был уверен, что Сталин непогрешим. Религия есть религия».

Религия ли, массовый ли гипноз, массовый ли психоз.

Возьмем хотя бы громкие судебные процессы. Не стояли, что ли, у Колонного зала, где вершилась «антигражданская казнь» над лучшими людьми эпохи, разгневанные толпы с плакатами, требовавшими «злодеям» высшей меры? И не появились ли тогда статьи талантливейших наших писателей под кровожадными заголовками типа «К стенке!» или «Пощады нет!» Увы, из песни слова не выкинешь…

И не было, думаю, в истории такого сверхмощного взрыва всенародного отчаяния, как во время похорон врага народа номер один…

Бог ты мой, какой любовью и болью дышат эти строки Ольги Берггольц! А ведь написаны они женщиной, у которой был расстрелян муж – поэт Борис Корнилов, которую, беременную, так избивали на допросах в тюрьме, что она навсегда потеряла способность стать матерью.

На примере феномена Сталина я, атеистка, поняла, что верующие слепы и глухи к доводам рассудка.

Невольно вспоминаются мусульманские дети, идущие в бой перед взрослыми, прикрывая их от огня, – а в их ручонках зажаты пластмассовые ключи от рая.

Мы тоже были, как эти несчастные обманутые дети, спешащие в рай – коммунизм…

И – последнее, что мне хочется особо отметить. Будучи, как и все, потрясен, оглушен докладом Хрущева на XX съезде, Каплер все-таки имел мужество и здравый смысл не валить все на плечи одного человека – Сталина. Первой его фразой после прочтения этого зловещего документа была такая: «Каждый народ заслуживает свое правительство».

Шли застойные 70-е годы. Застойные-то они застойные, но вовсе не все молчали. И Каплер на «Кинопанораме» «позволял» себе не меньше, чем в публицистике, о чем я довольно подробно говорила выше. И становилось ему все труднее и труднее. С одной стороны – искренняя любовь зрителей. Недавно в «Правде» в статье «Профессионалы и дилетанты» Г. Масловский привел, как он пишет, «одно из свидетельств тех лет»: «При всей любви к кинематографу я не преувеличу, если скажу, что для многих зрителей этой передачи кино – лишь предлог для беседы и общения с Каплером. Если бы он говорил не о кинодебютах, а о дебютах литературных, о жизни вообще (что он, кстати, нередко и делает), он имел бы не меньший успех. Ибо кино – вещь великая, но есть нечто еще более необходимое современному человеку – познание человеческой души, пример личности, откровенный и искренний разговор на равных».

Это – с одной стороны. А с другой – как раз яркость личности меньше всего была нужна в то время начальству. И так как передача уже не шла прямо в эфир, а записывалась заранее, бдящее это начальство при помощи ножниц выхватывало из нее наиболее живые и острые куски. Да и много происходило такого, что Каплер считал просто преступлением, – например, систематически пропадал «весь драгоценнейший, невосстановимый материал, который должен бы храниться, как валюта» – это фраза из письма, которое Каплер вручил руководству ТВ в 1972 году. Заканчивалось оно так: «Относиться безразлично ко всему тому, о чем я написал, да еще к тому, о чем я не писал, я не умею. А продолжать в том же духе отказываюсь. Вот и давайте расстанемся. После последней передачи 24-го августа я считаю себя свободным». Представляю, как полезли глаза на лоб у председателя ТВ и радио Лапина от одного только тона письма, не говоря уже о содержании. Так с начальством тогда не разговаривали».

Попрощаться со зрителями Алексею Яковлевичу не дали, поэтому его неожиданное исчезновение с экрана вызвало дикие слухи. Как шутил он сам, наиболее благородный из них – скоропостижная кончина. А так – то ли «сел» за валютные операции, то ли «рванул» в чужие края…

Официально же вокруг имени человека, посмевшего хлопнуть дверью перед носом самого председателя, образовался заговор молчания. Имя это перестало упоминаться в прессе и эфире. Доходило до смешного: «вырезали», например, из телехроники каждого, кто имел несчастье попасть в кадр с этой «персона нон грата»… Конечно, сие делал не сам Лапин, а его «бдящие» подчиненные.

На подобном примере я наглядно поняла, что Сталину далеко не всегда нужно было беспокоиться лично, чтобы люди «исчезали из кадра»…

Умирал Алексей Яковлевич, как жил, – трудно и мужественно. Ни разу я не услыхала от него ни жалобы, ни упрека. Лежа под капельницей, работал над версткой сборника рассказов, выходящего в «Советском писателе». А верстку вышедшей чуть позже в «Советской России» книги публицистики и воспоминаний он уже не увидел…

По странной мистической случайности последними словами Алексея Каплера в его последней книге были такие: «Итак, дорогой мой читатель, настало время расстаться. Признаться, мне этого совсем не хочется, но, что делать, во всякой книге, как и во всякой жизни, есть не только начало, но и конец…»

Хорошо бы, конечно, показать теперь на телеэкране хоть одну каплеровскую «Кинопанораму». Тем более что его собеседниками были Шукшин и Дзаваттини, Кармен и Вивьен Ли, Шкловский, Ле Шануа, Кьюкор, Козинцев, генерал Родимцев… Я назвала только несколько имен из тех, кто тоже уже ушел от нас.

Но на телевидении, как мне сказали, не осталось ни одного сантиметра «каплеровской» пленки.

Так умеют у нас умерщвлять людей во второй раз…

Жизнь много раз проверяла Алексея Каплера. И сейчас как обжигающие документы эпохи читаются его партизанские очерки, опубликованные в войну.

Но есть у него и совсем другая военная проза. Проза, написанная, как говорится, «в стол», потому что и в слишком быстро промелькнувшую хрущевскую «оттепель», и в так называемую эпоху застоя Каплер не мог и думать о ее публикации.

Слишком сложна и необычна увиденная им в партизанском отряде ситуация: главный герой рассказа, уголовник Плинтухин, оказывается натурой тонкой и ранимой (что было так ненужно в страшной этой войне), а штабной старательный офицерик – сволочью.

Свои лагерные рассказы Каплер писал, конечно, тоже без расчета на публикацию – просто потому, что не мог не писать. А до времен гласности он, увы, не дожил…

Нельзя было, на мой взгляд, не включить в эту книгу и столь важную страницу жизни Алексея Яковлевича – телевизионную. Те, кто видел Каплера в роли ведущего, никогда его не забудут. Даже в годы безвременья у этого седого человека, как у одного из юных героев его рассказа, оставалось «неудобное свойство: надо не надо – говорить правду». И драться за нее.

Кто-то боялся Каплера и мертвым. Только в «Вечерней Москве» появилось извещение о его смерти, да и то время гражданской панихиды было указано там неверно…

Я похоронила Алексея Яковлевича на скромном кладбище в маленьком городке Старый Крым. С кладбища открывается вид на холмистую степь и петляющая дорога, с которой мы начинали наши многокилометровые походы по партизанским тропам, по горным – буковым и грабовым – дремучим лесам.

Иногда и сейчас мне кажется, что за поворотом вот-вот мелькнет родной силуэт…

Твоя душа – я не встречала выше…

Юлия Друнина