Чувство вины — моя вторая натура. Это моя профессия, моё призвание. Мне никогда не удавалось быть счастливым хотя бы полчаса, не чувствуя себя при этом виноватым. Я с малых лет усвоил, что человек создан для страдания, а не для счастья, которое мы всегда считаем неожиданным и незаслуженным подарком судьбы, доставшимся нам по чистому недоразумению. Это, вероятно, потому, что я всю жизнь непрестанно был перед кем-то виноват. Сначала перед родителями, учителями, соседями и родственниками, лотом перед преподавателями гимназии и института (который мне так и не удалось закончить), перед старшими по чину в армии, перед друзьями; я виноват в том, что из-за своего легкомыслия не оправдал возлагавшихся на меня надежд, виноват перед Леной в том, что… Сам не знаю, в чём! Кроме того, я вечно виноват перед государством и политиками, не пропускавшими ни одной возможности в очередной раз подчеркнуть, что мы тратили больше, чем зарабатывали, что мы плохо работали, что у нас ослабла бдительность, и при этом смотревшими с телевизионных экранов прямо мне в глаза, как будто я один во всем виноват. Теперь я само собой виноват в том, что в одиночку вернул к жизни этот магазин, который сейчас работает лучше, чем когда-либо!

Чего я всё это время хотел? Только одного — затаиться, чтобы меня все оставили в покое. Не отступал ли я с завоёванных позиций, лишь бы никому не мешать? Пожалуйста! Только после вас! Я уступаю дорогу! Это началось давно, ещё во времена моих литературных занятий. Почувствовав вокруг зависть и злобу, я уступил свое место тем, кто считал, что я занимаю его незаслуженно. Хорошо! Я не буду больше публиковать свои эссе! Дарю вам свои страницы в журналах, будущие ненаписанные книги, премии, всё… Я сохранил только зеленую папку с материалами о Шломовиче, продолжая по привычке вкладывать в неё новые газетные вырезки и свои, сделанные мимоходом заметки, потому что мне по-прежнему не давала покоя трагическая судьба человека, который тоже всю жизнь уступал дорогу, вечно оставаясь наедине со своими чувствами и переживаниями. Исследование об Эрихе Шломовиче, которое я уже сколько лет не решаюсь закончить… Что бы я после с ним делал?

Потом я отступил еще раз. Я отдал им Лену! Не думайте обо мне, спокойно женитесь на ней! Я отказываюсь от борьбы! Я выберу самую неблагодарную работу из всех возможных, в самом захудалом книжном магазине из всех существующих в городе. Довольны теперь? Хватит вам этого? Не это ли наконец то место, где вы меня оставите в покое, место, которое я заслуживаю как гражданин второго сорта, где никому не буду мешать, где мне никто не станет завидовать, где я наконец-то стану тем, кем вы хотите, чтобы я стал, то есть никем? Однако я переоценил окружающих, думая, что они примут моё добровольное отступление, надеясь втайне, что им будет по крайней мере неприятно видеть, как я унижаюсь без вины виноватый. Возможно, кто-то и заметил, что я делаю, но очень скоро забыл и обо мне, и о том, что со мной произошло. Действительно, почему я постоянно ощущаю себя гражданином второго сорта — заключённым, выпущенным под расписку за примерное поведение после того, как отсидел энное количество лет за преступления, не поддающиеся определению? Почему, к примеру, я должен работать по крайней мере в два, если не в пять раз лучше всех остальных, занимающихся тем же делом, если хочу удержаться на своём месте? Я продаю больше всех книг в этом городе, который по любви к печатному слову находится далеко не на первом месте в Европе, но даже и этого, оказывается, недостаточно, чтобы внушить к себе доверие! Кого интересует, что книги хорошо продаются, что магазин всегда полон покупателей, что в него захаживают известнейшие писатели города? Во всем этом видят лишь хитрый ход ловкача интеллигента, которому, однако, никого не удастся обмануть притворным смирением и якобы скромной ролью обыкновенного книготорговца. Нет никакого сомнения, что он при этом готовит какую-то диверсию, состоящую уже в том, что, соглашаясь на столь незначительную должность и коварно пользуясь своим положением, он явно хочет продемонстрировать невежество своих начальников, редакторов и таким образом чуть ли не возводит хулу на весь общественный порядок, при котором люди, по его мнению, занимают чужие места! Самое же подозрительное то, что я не проявляю ни малейшего желания подниматься по служебной лестнице, хотя мне не единожды любезнейшим образом делались соответствующие предложения. Я, разумеется, сам виноват, что всегда отказывался, в том числе и от места начальника торгового отдела, а потом и от должности завотделом пропаганды — от предложений, за которые бы многие ухватились и были благодарны по гроб жизни! Я не хочу быть никем другим, кроме как обыкновенным книготорговцем, но у них не укладывается в голове, что кто-то может всю жизнь довольствоваться столь незавидным положением, ведь они-то всю свою жизнь подчинили продвижению по службе, снизу вверх. Я их прекрасно понимаю. Выходцы из деревенских и провинциальных многодетных семей, испытывающие генетический страх перед голодом и нуждой, они, после того как наконец досыта наелись и приоделись, «обставили» свои квартиры в новых районах, смотрят на жизнь как на непрерывное восхождение по крутому косогору власти: от сельских школ, общежитий, снятых углов в чужих квартирах к ответственным постам, заслуженным преданностью и серьезностью. Однако эти посты для них отнюдь не предел мечтаний. Что им какое-то издательство! Это лишь трамплин, с которого, если повезёт, они взлетят куда выше, на первые должности и посты, где решаются судьбы людей, где привилегии, деньги, власть, а не какие-то книги, которые их, кстати сказать, не очень-то и занимают. Что такое вообще книги? И кто эти не внушающие доверия, подозрительные личности, которые их пишут, а что еще хуже, предлагают печатать; смотрят своими странными горящими глазищами, неизвестно что там думая про себя и создавая лишнюю работу редакторам, которые куда охотнее занялись бы чем-нибудь полезным, а не туманными грёзами, непроверенными теориями и сомнительными описаниями того, что уже давным-давно и не раз описано. К тому же от иных книг одни убытки. Другое дело — умершие писатели. Мёртвые не требуют гонораров. Или книги, которые хочешь не хочешь, а приходится покупать: учебники, финансовые справочники, новые сборники инструкций, изменения и дополнения, формуляры… А я к тому же вместо того, чтобы сидеть да помалкивать в тряпочку там, у себя в магазине, если уж избрал себе такую судьбу, ещё даю интервью для газет и радио! Они раз десять видели меня по телевизору в передаче «Поговорим о книгах», и я ни разу не упомянул не только их самих, но даже и название издательства, которому принадлежит магазин! Согласно их понятиям о субординации, за сведениями о том, какие книги пользуются наибольшим спросом, журналисты должны обращаться в дирекцию, если уж принято сомнительное прозападное нововведение каждую неделю печатать списки бестселлеров. Ведь не важно же в самом деле, что там пользуется спросом, важно, что должно им пользоваться! А тут я, конечно, некомпетентен. Совершенно случайно я нарушил их систему ценностей, и они почувствовали себя в опасности. Из-за меня у них появился «комплекс Золушки». К тому же, когда им случается заглянуть в свой магазин, никто не выказывает им должного почтения, на которое они как руководящие работники имеют полное право. Музыка не приглушается, Весна не надевает туфель, по-прежнему разгуливает босиком с зелеными ногтями, Чубчик не убирает ног со стола, я делано вид, что их не замечаю… Они себя ужасно глупо чувствуют в своих серых костюмах при галстуках среди покупателей и постоянных посетителей, словно нарочно одевающихся как можно экстравагантнее. Возможно, они испытывают что-то вроде зависти, оттого что не принадлежат к этому узкому и чертовски интересному кругу, где всегда встретишь красивых девушек и умных, знаменитых мужчин (некоторых они вчера видели по телевизору!), где бутылка вина гуляет вкруговую и где говорят на каком-то, им непонятном, полушифрованном языке о вещах, о которых они не имеют представления, о книгах, которых не читали, хотя и являются их законными хозяевами, так же, впрочем, как и самого возрождённого магазина, для которого арендуют помещение, платят не только налоги, но и за электричество, воду и даже за мытьё витрин! Сознавая, что жизнь магазина, находящегося в их ведении, течёт помимо них и их контроля, они наконец замечают, что и книги уже не стоят в застеклённых шкафах, а лежат под обеденным столом, где вдруг стало так уютно, что и взрослые гости начали забираться под скатерть, чтобы почитать при свете свечей в уворованных подсвечниках.

Эта зависть напоминает мне случай с одним человеком, которого я знал с малых лет. Расстались мы не по моей вине где-то на третьем курсе института… Когда бы мы ни встретились, я неизменно читал в его взгляде враждебность, чуть ли не ненависть, парализовывавшую меня своей необъяснимостью и постоянством. Надо ли говорить, что все те годы при каждой возможности он старался сделать мне пакость? Однажды через много лет давний недруг нетвёрдым шагом приблизился к моему столику в кафане «Под липой» и заглянул мне в глаза. От него шел сильный запах виски и табака, отечное лицо, заросшее двухнедельной щетиной, лоснилось от пота. Он вдруг почувствовал потребность подойти ко мне и наконец объяснить, почему ненавидел меня столько лет. «Из-за ботинок! — сказал он, пошатываясь. — У тебя всегда были до блеска начищены ботинки… Больше всего я тебя ненавидел за те черные мокасины в пятьдесят шестом, когда я носил солдатские башмаки!» Я остолбенел. В то время все мы были одинаково бедны, а у его глубоких, жёлтых ботинок из свиной кожи и подошва наверняка была толще, и качестве получше, однако я и тогда из-за своей страсти к сверкающей обуви обязательно наводил невообразимый блеск на единственные мокасины с до того стёршимися подметками, что я чувствовал под ступнями каждый камешек.

Он заглянул под стол, с трудом удержав равновесие, — хотел проверить в каком состоянии теперь моя обувь. А я, сидя в кафане, имею обыкновение время от времени потирать ботинки о штанины своих вельветовых брюк, так что на их коже никогда не бывает ни единой пылинки. Выставив ногу из-под стола, я гордо продемонстрировал ему маленький шедевр искусства чистильщика. Его коричневые полусапожки были по крайней мере в два раза дороже, но все исцарапанные и пыльные, кое-где со следами засохшей грязи. Он снова был сражён. Я обернул всё в шутку, но ещё долго после этой случайной встречи не мог отделаться от засевшего во мне страха перед беспричинной, ничем не заслуженной ненавистью, вроде той, которая окружает меня сейчас. А может, всё это лишь плод моего больного воображения? Мне вдруг вспомнились Ленины слова: «Твоё вечное стремление отойти в сторону — по сути обыкновенное кокетство избалованного ребенка, который на всех дуется и от всего отказывается, потому что ему, видите ли, чего-то не досталось, а чего, он и сам не знает! Твое вечное чувство вины? Да ты же просто упиваешься им! Без него ты бы не смог прожить…»

Как будто сейчас слышу нежную модуляцию её чуть хрипловатого голоса!

Расчувствовался и послал Лене по почте книгу Кафки «Письма (Ми)лене»…