Жан Жик и не заметил, как в Париже пронеслось восемнадцать лет с тех пор, как он не был на родине. Его родители в заброшенном южном селе давно уже померли, а родной край выцвел, как метафора. Раскаленный камень под ногами, жужжание мух, скука и облако пыли, посреди которого топочет стадо овец — это все, что он смутно помнил. В Белграде, где он начал изучать моделирование театрального костюма (его выгнали из Академии после первого курса), у него все равно никого не было. Где же в действительности его дом? Кому он принадлежит? Он лишился даже и своей фамилии, потому что французы с трудом произносили Янич. Яницх! И так из Янича он превратился в Жан Жика. Бьен! Он вспоминал о своем происхождении время от времени, когда читал в «Л’Эспрессе» или «Пари-матче» статьи о себе. «Гениальный балканец одевает француженок!» Или: «Как скромный закройщик стал королем моды!».
Все началось таким образом, что в 1959 Жан Жику опять негде было жить. Если у человека нет квартиры в Белграде или Париже, думал он, то уж лучше не иметь ее в Париже.
Он уехал без багажа. Его чемодан со всем, что было у него в этом мире, остался в заложниках у хозяина квартиры на Генерала Жданова, 52. Конечно, рубашки давно уже поела плесень, а книги были, главным образом, чужие; кому какое дело до книг! Но все же! Было там несколько дорогих ему фотографий, которые никогда уже не снять заново. Его карточка с шестым-три классом, на которой все мальчишки смотрят на фотографа в школьном дворе — только он глядит в небо, стараясь казаться оригинальным. Фотография некой Ваны, некоторые ее письма. Неважно. Чемодан остался в плену из-за неуплаченной аренды.
Вообще, до отъезда в Париж Жан Жик многим был должен. Но более чем перед кем-либо он был в долгу перед Белградом, без которого не стал бы тем, что он есть: человеком, чьего имени уже побаиваются Карден и Кураж. В этом городе с ним произошло самое важное, именно то, из-за чего замкнутый на вид, тихий молодой человек и решил мстить и добиться чего-то в жизни. Именно в Белграде он сделал эскизы своих первых костюмов для «Сна в летнюю ночь», от которых в Национальном театре мягко отказались как от совершенно негодных. В этом городе он с завистью, смотрел на юношей и девушек, гулявших в воскресенье утром по Теразие желая и сам в один прекрасный день стать элегантным. Он сделал двадцать смелых набросков для какой-то фантазийной весенней коллекции, над которой от всей души смеялись на каждой фабрике одежды, где бы он ни предложил свои услуги. Эти самые люди десять лет спустя дорого платили французам за право их копировать или же просто крали модели, меняя только какую-нибудь незначительную деталь. В Белграде Вана раз и навсегда сказала ему необратимое нет и тут же вышла за первого, кто сделал ей предложение.
Одним словом, Белград дал ему все, что может послужить в качестве топлива, необходимого для полета за пределы орбиты сквозь открытое пространство в большой мир. Этот город откровенно дал ему знать, что он никому не нужен; он подарил ему энергию отчаявшегося человека, которому больше нечего терять. Людей искусства не убивает бедность; скорее, для них представляет смертельную опасность комфорт. Разве бы он достиг всего, чего сумел, если бы в Белграде дела у него шли как надо? Где теперь эти элегантные парни с Теразие? Наверняка давно уже растолстели и смирились с собственной посредственностью. А Жан Жик, все еще стройный — кости да кожа, пропитанные дымом вечного «голуаз» в зубах — владелец третьего по величине модного дома в Париже. Он создал его сам, без чьей-либо помощи, работая ночи и годы напролет, сначала в качестве скромного, никому не известного закройщика в ателье Диора, а позже ассистентом у Ив Сен-Лорана. Сегодня Жан Жик решает, что завтра будет носить Париж, а послезавтра и весь мир! Ты действительно заслужил свой отпуск, Жан Жик!
Пока Boeing 707 «Air France» кружил над Белградом, ожидая разрешения на посадку, Жан Жик смотрел сквозь иллюминатор на рыжие весенние просторы; на разлившиеся Саву и Дунай, на верхушки деревьев, торчавшие из воды над затопленными островками… Какой волнующий пейзаж! Сердце забилось чаще у него в груди, когда он увидел. Вот он, Белград! Здесь, над перекошенную Калемегданскую крепость местом, где сливаются реки, первый форпост славян, здесь собраны воедино разбросанные осколки римского укрепления. Сингидунум. Син-ги-ду-нум. Синг. Ин. Дум. Дум. Дум. И когда только я перестал видеть сны на родном языке?
— Ну на кого ты похож? — спрашивает таможенник Жан Жика, сравнивая его с фотографией в паспорте, на которой он выглядел значительно моложе.
— В каком смысле? — после стольких лет это были его первые слова на сербском.
Он одет в свои легендарные, вытершиеся от времени вельветовые брюки и американскую военную ветровку из Вьетнама с левым рукавом, изорванным пулями. Он получил ее в подарок от коллеги, американского дизайнера, Джона Фиендаки из Бостона. Волосы с проседью волнами спадают ему на плечи. Хотя он сам и создавал ее, Жан Жик презирал моду и стремление красиво одеваться. Так он стал похож на старого хиппи — своеобразного модного пророка. В течение многих лет он старательно культивировал преднамеренную потертость и поношенность в одежде из декоративных соображений. Разве здесь, в Белграде, людей все еще оценивают по глупым костюмам темно-синего цвета и галстукам? Боже, об этом он совершенно забыл!
— Поди-ка сюда! — скомандовал ему таможенник, настоящий громила. — Подойди, я тебя обыщу как следует. Такие, как ты, непременно носят наркоту.
И зачем мне все это понадобилось, думает Жан Жик, пока таможенник ведет его в какую-то комнату с мутными стеклянными стенами. Нельзя было отдаваться на волю ностальгии! Попался в ловушку! И кто только написал этот рассказ «Отчизна, ты как здоровье!»? Уж я бы ему сказал пару ласковых!
— Снимай куртку! — командует таможенник.
Он снял ветровку, и тут крупный человек неожиданно сгребает его в охапку стальными мышцами и притягивает на свою широкую грудь. Жан Жик почувствовал на лице его острую щетину.
— Что, не узнаешь Жику? — вскрикнул тот. — Офранцузился, что ли? А когда ты крал у меня из пакета копченое мясо в общежитии «14 декабря», это, по-твоему, ничего, а? А как тебя Жика лечил от воспаления легких, забыл? И теперь не помнишь старого Жиля?
Они пили виски в комнате таможенной инспекции.
— Вижу, братишка, несладко тебе там жилось… — рассматривал его старый товарищ с покровительственной нежностью. — Правильно делаешь, что возвращаешься! Уж Жика тебе найдет какую-нибудь работенку…
Хорошо. Конечно, он не ожидал, что последний таможенник в аэропорту знает о его французской славе, но неужели они не слышали, что он одевал первую леди Франции в Елисейском дворце и что Верушка порезала вены, когда он ее бросил?
— Ладно, давай-ка расскажи Жике, чем же ты там занимаешься? — спрашивает его старый друг и снова наполняет стаканы.
— Мы с тобой, — говорит Жан Жик, — занимаемся одним и тем же делом. Разница только в том, что ты людей раздеваешь, а я их одеваю… У тебя случайно нет дочери?
— Студентка! — с гордостью говорит Жика и достает из кошелька фотографию. — Восемнадцатый год пошел…
Жан Жик открывает маленький чемодан и достает свою последнюю модель — нереально легкое платье из чистого фиолетового шелка, которое он взял, сам не зная для кого. Эта вещь совершенно бесценна!
— Отнеси ей это… — он дарит платье таможеннику, в чьих больших ладонях шелк заструился каскадом. — Она тебе скажет, чем я занимаюсь!
Он вернулся победителем в город, где потерпел свои величайшие поражения. Полные карманы шуршащих купюр защищали его от жестокости мира. Наконец, у него был и французский паспорт, который он не показал. Двойное гражданство, на всякий случай. Он был осторожен.
Он добрался на такси до города. Люди изменились, но равнина, по которой он ехал, осталась такой же, как была, неизменной. То же соотношение неба и распаханного, податливо рассыпавшегося, тучного чернозема, который дымится в ожидании, когда его накроет ночь. Его страна. Страна. Страна. Страна, где даже таможенники тебя целуют и угощают выпивкой.
Он решил остановиться в «Мажестике». Этот отель запомнился ему как храм роскоши, в который он в свое время даже не смел войти. И сегодня, в сорок два года и со всей своей славой за плечами, он почувствовал что-то вроде волнения, входя по вытертой ковровой дорожке на рецепцию. Швейцар лишь взглянул на него мимоходом и вернулся к разгадыванию кроссворда. Пробормотал, что нет ни апартаментов, ни номеров. Ему не повезло! Но свободных номеров не было ни в «Москве», ни в «Метрополе». Даже президентские апартаменты в гостинице «Югославия» были заняты! Ему объяснили, что в городе как раз проходит крупный Автосалон и что все отели уже несколько месяцев как забронированы вперед. Им очень жаль! Нигде ни одного свободного места!
Он ощутил потребность смеяться как сумасшедший, совсем как в конце фильма «Сокровища Сьерра Мадре», когда ветер разносит во все стороны кровью добытую золотую пыль из разорванных сумок, но вместо приступа смеха его охватило чувство неловкости — на самом деле сдерживаемая паника сделала его ноги нетвердыми и заставила их дрожать. Значит, то, что он вернулся в Белград победителем, с гармошкой кредитных карт, открывавших перед ним все двери, ничего не стоило — восемнадцать лет спустя (какой абсурд!) он снова оказался в самом начале — на улице! Совершенно невероятно! Он ожидал всей возможной хитрости, притворства, злобы своих бывших коллег, которые видят его успех; он ожидал зависти, такой естественной, когда человек возвращается с нажитым огромным трудом европейским именем, но Белград, по-видимому, всегда выбирает самый неожиданный способ нанести вам обиду. Кто бы только мог подумать, что ему негде будет спать в свою первую ночь? Это ему не пришло бы в голову и в страшном кошмаре, когда он метался без сна, в который раз переживая в памяти ту страшную январскую ночь 1956-го, когда друг, у которого он одно время жил, забыл оставить ему ключ от ворот, и он до рассвета подпрыгивал на снегу и, до смерти завидуя всем тем, что ходил по сонному Каленичеву рынку спали, укутавшись в теплые одеяла, и не знали о его мучениях.
Итак, Белград всегда надо завоевывать с самого начала.
Лишь одно он знал наверняка: ни в коем случае нельзя просить ночлега у оставшихся немногочисленных друзей! Таким образом он подписал бы необратимое признание своей неудачи! Об этом бы в скором времени услышал весь город, и восемнадцать лет оказались бы потрачены зря. Ни в коем случае!
Он спустился к вокзалу. У входа в здание его встретили несколько женщин. Завидев его, нерешительно стоящего с чемоданом в руке, они, треща как сороки, принялись предлагать ему ночлег. Несколько секунд он раздумывал, соглашаться или нет, но один взгляд на эти отекшие лица профессиональных сводниц, их бородавки, из которых торчали волоски, двусмысленность, с какой они обращались со словами, спрашивая его, хочет он полную или пустую кровать, как будто возвращал его во власть всех этих давно уже вытесненных из памяти бабенок-шантажисток, его бывших квартирных хозяек. Те же движения, та же нескрываемая грубость низов; те же домашние платья неопределенного цвета, утратившие силуэт, заляпанные жиром и пропитанные вечной кухонной вонью немытой посуды в раковине… Все это хватало его скользкими теплыми щупальцами и тащило куда-то глубоко, в темноту боковых переулков, вниз по лестницам для прислуги в осунувшихся господских зданиях, теперь ненавистью разделенных на коммунальные квартиры — туда, в плохо освещенные ямы и берлоги, из которых не сбежать и не вернуться. Он снова почувствовал вонь нищеты и гнилых зубов и понял, что до смерти устал от бегства; в сорок два у него больше не было сил еще раз пройти через все это и выдержать. Его бы с легкостью победили и задавили. Достаток, в котором он жил последние годы, сделал его мягким и неустойчивым к бедности.
Он оттолкнул женщин и сквозь толпу их дряблых тел, сопровождаемый ругательствами и бесстыдными усмешками, поспешно добежал до камеры хранения оставить чемодан. Служащие смотрели на него с подозрением, будто он оставляет им адскую машину с часовым механизмом. Ему предстояла бессонная ночь. И он отдался ей на волю.
Совсем как когда-то, когда он бродил по улицам без какой-нибудь определенной цели, просто чтобы убить время, ноги сами отвели Жан Жика к «Клубу» художников. Сердце его застучало как ненормальное, когда он увидел на темной улице его бледно-оранжевые огни; когда-то он каждую ночь заходил, чтобы встретиться здесь с друзьями. В то время у него был неограниченный кредит у администратора.
Ничего не изменилось. Его окутал тяжелый запах жаренной в масле муки, который волнами разносился из кухни всякий раз, как кто-то из официантов толкал ногой дверь. Все было на своем месте, даже администратор в поношенном черном костюме — он записывал, как когда-то, заказы за стойкой возле дребезжащей кассы. Наконец он был среди своих!
— Эй! — обрадовался Жан Жик и пошел ему навстречу. — Ты все молодеешь!
Он театрально протянул администратору руку, но тот глядел на него без выражения, будто видит его впервые в жизни. Протянутая рука Жан Жика осталась в воздухе, у всех на глазах…
— Ты что, меня не помнишь? — спросил он, слегка смутившись. — Это же… я…
— Знаю я тебя, — сказал администратор. — Это ты. Знаю. Жан Жик. Мы о тебе читали…
— Ты что, сердишься? — спросил Жан Жик, опуская руку, которую администратор так и не пожал.
«Клуб» стих. Здесь не каждый день происходит что-то интересное, и подобная встреча не могла остаться незамеченной. Жан Жик прокручивал в голове воспоминания.
— Ах, да! — вспомнил он. — Наверняка я тебе задолжал.
— Вот именно! — подтвердил администратор, по-прежнему без выражения. — Ты задолжал.
— Слушай, я же не знал, что так задержусь?! Восемнадцать лет… Шутка ли! Гляди, мы с тобой оба поседели!
Жан Жик вытащил охапку мятых купюр. Он вынул их дрожащими пальцами, наобум, сколько захватила рука в кармане парашютистской блузы. После стольких лет отсутствия он с трудом обращался с динарами, только что разменянными в аэропорту, и от этого ему вдруг сделалось странно. Он отсчитал четыре купюры по десять тысяч и протянул их администратору, который не поднял руки, чтобы взять их.
— Возьми… — сказал Жан Жик.
— Это уже не те деньги, что раньше!
— Сколько сейчас сорок тысяч? — спросил Жан Жик.
— Примерно восемьдесят!
Он протянул ему все деньги, какие держал в руке, около ста пятидесяти тысяч.
— Теперь хватит?
Одна десятитысячная бумажка упала на пол, и администратор нагнулся, чтобы поднять ее. Пока он нагибался, Жан Жик заметил, что тот постарел; он утратил прежнюю гибкость, и это движение стоило ему заметных усилий.
— Теперь все в порядке… — сказал он, поднимаясь, с лицом, покрасневшим от ударившей в голову крови. — Теперь все в порядке! Выпьешь чего-нибудь?
— Нет… — сказал Жан Жик. — Прости, ничего не буду… Я должен идти.
С опущенной головой он вышел из «Клуба», где больше никого не знал.
Шаг за шагом, он медленно добрел до Калемегдана. Ступая по темным дорожкам и теряясь в их лабиринте, он, и сам не зная, как, вдруг вышел на верх крепостной стены, что резко обрывалась в заросли кустарника и ночь. Неожиданно из-за туч вышла полная луна, и две реки заблестели неясным блеском, как лезвия скрещенных сабель, которые кто-то забросил во тьму.
Это бескрайнее пространство, залитое лунным светом, что простиралось по ту сторону слияния рек, охватило его своей шумной ширью. Летом, вспоминал он, это необозримое море травы и трясины в знойном мареве. Он слушал призрачные крики болотных птиц, подыскивая на французском подходящее слово для камыша. Вспомнил он и ночь на заснеженном Калемегдане, когда отчаянно прощался и целовался с Ваной, прислонившись спиной к стене Римского колодца. Эта ночь в первые годы добровольного изгнания Жана Жика появлялась в сознании в обрамлении ледяных кристаллов ностальгии. Его ладони на теплых бедрах девушки, а вокруг белая пустошь… Когда ему было холодно, там, на левом берегу Сены, он в который раз распахивал серое шерстяное пальто Ваны, нежно поднимал ей юбку и глубоко забирался в нежно-шелковистое убежище, грея ладони на ее теплых бедрах, пока их дыхание застывало в воздухе, а где-то глубоко в подземных туннелях клокотали калемегданские воды, добела отмывая кости ратников. Где только она сейчас? Изъеденное гнилью воспоминание, совсем как его старый пустой чемодан, выброшенный под струи дождя во дворе Генерала Жданова, 52.
В эту ночь у него дважды проверяли документы.
Сжавшись в клубок у ворот Крепости, он дождался промозглого утра, взял такси, забрал на вокзале чемодан и добрался до аэропорта.
Пока Boeing выписывал вираж над Белградом, он искал над слиянием рек, где-то во времени, две крошечные точки, которые когда-то давно прощались навек и на которые теперь он взирал из перспективы Бога, облаков, птиц, как на чью-то совершенно чужую жизнь. Он спал, пристегнутый к креслу первого класса, даже и не заметив, как стюардессы «Air France» заботливо укрыли его пледом.