Макс Гольф прочитал в городской русской газете, подобранной в прачечной, что его счастливый день - воскресенье. В воскресенье в пять часов утра он неожиданно проснулся с криком "Мама-мамочка!" и сел на диване, громко дыша и сжимая в руках бешеный будильник сердца. Через две с четвертью минуты Макс с благодарностью понял, что счастье уже началось. Он выжил, это было "А". "Б" заключалось в том, что ему удалось выпутаться из вязкого ночного кошмара. Правый глаз распух и с трудом открывался. Макс нашарил выключатель. Умывание холодной водой немного остудило комариный укус, но зато начисто отшибло сон. Ворочаясь на жестком неразложенном диване, он стал припоминать приснившееся.

Все началось с того, что Макс пытался поймать попутку и неожиданно для себя поймал поезд. Люди встретили его появление усталыми бараньими взглядами; в их отсутствующих позах, укачанных и согбенных, читалась многочасовая, а может, даже и многодневная усталость. Макс даже наклонился, чтобы проверить, не стоят ли под сиденьями чемоданы. Чем больше он наклонялся, тем плотнее пассажиры сдвигали ноги, словно старались загородить что-то позади. Испугавшись чего-то, он бросился к двери и стал, как мотылек, колотиться в ее створчатое стекло.

А за окнами в это время проносилось что-то страшное, в чем угадывался его родной Питер, но такой, словно на него свалилась ядерная бомба. "Я старею, меня мучат кошмары", - пожаловался Макс Гольф темноте в комнате.

Сон был настолько гадкий, что по сравнению с ним бессонница показалась счастьем. Макс чувствовал, что снова лежит на своем диване в скворечнике на четырнадцатом этаже. За окном невдалеке шумит океан. Сон накатывал и снова откатывал. Начинали петь птицы. Макс поднялся и, все еще не решаясь зажечь торшер, чтобы не разбудить царящий в комнате кавардак, натянул в полутьме брюки и старую шерстяную кофту. Пока он чистил зубы, тьма окончательно осела вместе с клочьями тумана.

Так начинался еще один воскресный сентябрьский день.

Макс снял с плиты свистящий чайник. Открыл тумбочку, вспомнил, что кофе вышел еще вчера. Без кофе Макс не жил уже двадцать лет. Набросив поверх старой лохматой кофты штормовку и схватив по старой русской инерции портфель, на дне которого загремели какие-то железки, Макс Гольф спустился на лифте вниз. Дом еще спал. За порогом лежала свежая почта осенней платановой листвы. Платаны облетали первыми. Это и означало осень в Ривьере. Из черной лужи посреди двора на него глянул интеллигентный, не очень причесанный мужчина приятной невыразительной наружности, ни высокий, ни низкий, ни старый, ни молодой с намятым за ночь хохолком волос.

До магазина было не более трех минут быстрой ходьбы, плюс три минуты на покупку и три минуты обратной дороги - итого девять. Девять было любимое число Макса. Он родился девятого января 1959 года. На тот момент, когда он вышел из подъезда своего дома в районе бостонской Ривьеры и направился вглубь микрорайона, ему было тридцать восемь лет и девять месяцев.

Когда через день газеты сообщили о его исчезновении и поместили на второй странице фотографию, хозяин магазина, где Макс спрашивал в то утро кофе, наполовину вспомнил его. Вспомнил именно на ту половину, которая была на черно-белом снимке. Да и как он мог бы забыть странного покупателя, который говорил с ним на испанском почти без акцента? Сообщение о том, что одетый в потустороннего цвета штормовку разыскиваемый иммигрант из России, поразило хозяина. Он бы скорее поверил, что покупатель был марсианин. Все русские говорили только на одном иностранном языке, даже в магазин ходили прилично одетые - в джинсах и кожаных куртках или в плащах с короткими рукавами и широкими плечами на китовом усе. Хозяин магазина сначала сомневался, а потом все же позвонил в полицию, и оттуда прислали молодого полицейского с большим отрывным блокнотом. Хозяин магазина сказал, что видел пропавшего в первый и последний раз в жизни в семь часов утра 9 сентября.

- Почему же ты уверен, что видел его в последний раз? - спросил полицейский, на что мексиканский продавец ответил пожатием плеч.

А с пропавшим произошло вот что. Выйдя из магазина, он ощутил приступ тоски по несложившейся семейной жизни и тут же, не откладывая в долгий ящик, пошел искать телефон. Вскоре он уже звонил бывшей жене Олесе.

Макс проехал несколько ривьерских кварталов и вошел в их прежний кисловатый, пахнущий чужими детьми и прачечной, подъезд. Нужно было на восьмой, но туда лифт не доходил. "Вероятно, этот этаж достраивали уже после запуска лифта", - подумал Макс.

Их дверь стояла полуприкрытой, из знакомой солнечной щели высовывал нос плюшевый тапок с пампонкой. Олеси в квартире не было, но на плите что-то готовилось.

Макс Гольф медленно подошел к перилам и посмотрел вниз, в длинный калейдоскоп лестничных виражей. Через пролет стояла она, его общительная жена, в своем ярком сарафане и, тоже склоняясь через перила, громко перекрикивалась с кем-то этажом или двумя ниже.

- Мама варит борщ, - отвечал соседский мальчик уксусным баритоном.

- При чем здесь борщ? Я спрашиваю, как ее нога? - переспрашивала Олеся нижестоящего.

- Вот именно, при чем здесь борщ? Идите все по домам! - зашумел Макс с высоты восьмого этажа и, оглянувшись, поспешил назад, потому что от сквозняка дверь, подпертая тапочком, стала закрываться, норовя выпихнуть одноногого плюшевого хозяина за порог.

Пятясь при виде запыхавшейся жены, Гольф двигался в свою прошлую жизнь. В прихожей он ушибся затылком обо что-то острое и ветвистое. Макс мужественно скривился. Это были его же оленьи рога, привезенные ручной кладью. Один рог вешалки обломался еще в Шереметьево, но Олеся приклеила его клеем. "Жаль, жизнь вот так же не склеить", - сказала она, вешая рога обратно.

И вот теперь Олеся в ярком сатиновом сарафане хозяйничала, даже мурлыкала что-то себе под нос, а Макс столь же невозмутимо тянул кофе из своей старой надтреснутой чашки. В его бывшем доме все было треснутое. В треснутом и подклеенном липкой лентой окне ворковали голуби.

И все-таки здесь он отогревался сердцем. Перед Максом, как ни в чем не бывало, легла пачка воскресных газет. Газеты приходили Олесе, потому что руки не доходили написать на почту, чтобы переадресовали. По воскресеньям Макс всю жизнь читал газеты. И после развода он продолжал это делать. Леся что-то сказала, повторила, потом повысила голос, но он пропустил ее слова мимо ушей, потому что думал о другом. Он заметил, что после его ухода бывшая жена помолодела: то ли поправилась, то ли, наоборот, похудела. У нее появились, что называется, формы. Он еще сам не понимал, радовала или огорчала его произошедшая перемена. Обычно спрятанные за уши и связанные в хвост волосы развевались под яркой бархаткой. Недавно она стала носить очки с большими диоптриями; они шли ее длинному, плосковатому лицу, потому что глаза у нее были не очень большими, а стекла их приятно увеличивали. В этих больших, подчеркивающих очках она становилась похожа на аквалангистку.

- Почему твои идиотские газеты должны всю жизнь лежать в моей тарелке? - ворчала она.

Зазвонил телефон. Прижав трубку ухом, она продолжала помешивать деревянной лопаткой содержимое сковородки. Макс был почти счастлив. Если бы не сознание того, что ужинать ему все равно придется в одиночестве, он был бы совершенно счастлив. Пик воскресного утра, она переговаривалась с дочкой по телефону. Все осталось по-старому, но они уже не были вместе. Странно, но именно попытки исправиться или исправить положение делали его с каждым разом все более безнадежным. Создавалось такое впечатление, что по жизни кто-то долго тер грязной и жесткой стирательной резинкой. Что-то непоправимо протерлось, какая-то защитная амальгама сошла на нет. В протершуюся до дыр бумажную пустоту дул сквозняк старости. Подумать только, ему не было и сорока, а он чувствовал себя одиноким и ненужным стариком. С другой стороны, они оба умело притворялись, что все в порядке, что и после восемнадцати лет брака можно остаться друзьями. Но если б не это маленькое лукавство с его и ее стороны, он бы, пожалуй, не вынес разрыва. Вот уже полгода они жили так, и Макс Гольф знал, что и это пройдет, и знание о том, как сказал Экклезиаст, приумножало скорбь. Иногда ему казалось, что надо поговорить, но он не решался. По ее лицу он чувствовал, что ей такой разговор будет в тягость и причинит только боль. Любая откровенность означала бы нарушение правил игры, и оба продолжали блефовать.

Олеся повесила трубку и следила за двумя брачующимися голубями на плоской крыше соседнего дома. Макс Гольф и сам туда смотрел с полминуты. Слышно было, как шкворчит масло в сковородке. Уже далекие от источника взгляда, их глаза встретились.

- Может, я мог бы остаться с тобой хоть на сегодня? - тихо сказал Макс.

Олеся отрицательно покачала головой.

Выйдя из дома, он с удовольствием потянул носом разреженный воздух осени. И хотя ущербное солнце стояло еще высоко и, казалось, не думало закатываться, Макс с грустью подумал о том, что скоро, часа через три-четыре, начнут приливать сумерки.

Возле соседнего подъезда, когда он вышел, курил Зорик Учитель. Когда-то они вместе ходили на курсы английского в одну синагогу. И от Учителя тоже ушла жена. Впрочем, Рита ушла не так, как уходят интеллигентные русские жены. В отличие от Олеськи, Рита ушла со скандалом и отказывалась видеться с бывшим супругом. После нескольких попыток Учителя заявиться к ней на работу и устроить дебош, она вытребовала у судьи "огра-ничительное распоряжение", воспрещающее Зорику приближаться к ней и зачинать разговор. Это случилось в августе. Зорик, человек несдержанный, отказал себе в радости "въехать по рылу" новому мужу бывшей жены. О том, чтобы ударить женщину, не могло быть и речи. От депрессии и воздержания Зорик поначалу очень расползся. Однако южный темперамент взял свое, и через полгода друг, похожий на умудренного Оноре де Бальзака в период завершения последнего тома "Человеческой комедии", сбросил лишние килограммы и стал колдовать над развязкой своей жизненной драмы. Макс же автоматически стал его поверенным.

- Ну что, ты согласен? - спросил Зорик, протягивая ему открытую пачку "Мальборо".

Макс честно признался, что и думать забыл о предложении Зорика.

Зорик нахмурился, покусывая мундштук сигареты.

- А я думал, ты ко мне идешь...

- Я - что, я - не против, - сказал Макс.

- Правильно, ты выполнишь свой интеллигентский долг, и у тебя самого поднимется планка! В конце концов, старик, ты один можешь убедить Ритку выслушать меня.

Гольф кивал, соглашаясь.

- Я не раз замечал, Гольф, что у нашей интеллигенции отсутствует мотивация к выживанию. Булгаков знаешь что говорил? Что интеллигенции нужно оправдание, чтобы совершать как плохие, так и хорошие поступки. Беды происходят от того, что просто из моральных соображений она ничего не делает, - только во имя чего-то. А здесь такие, как ты да я, не нужны. Низкая у нас самооценка, старичок.

- А что, у тебя, Учитель, тоже низкая?

- Аsk? - с гордостью сказал Зорик с неповторимым одесским акцентом. - У меня самооценка ниже пояса. Иначе я бы не торговал книгами, а заведовал собственным книжным издательством.

- Книжник ты и фарисей. - отмахнулся Макс. - И трепло, к тому же. Думаешь, я смогу уболтать Ритку?

- Старик, попитка не питка, - сказал Зорик с укоризной.

Пообещав, что позвонит позже, Гольф кивнул и двинулся по направлению к метро. По дороге он думал о том, что почти все его приятели, тридцатипятилетние или около того ребята, приехав в Америку, остались холостяками. "Почему они от нас уходят?" - думал он. Они - были русские жены.

У дочери Гольф появился в начале второго. Она жила на съемной квартире. Дина его впустила и тут же исчезла в ванной. А на полу остался, как перо жар-птицы, пояс от ее яркого китайского халата. "Проходи же!" - крикнула она полураздраженно из ванной комнаты, обнаружив его стоящим на прежнем месте посреди прихожей. "Папенций, я тебе ужасно рада, только у меня нет времени". Квартира была еще заспанная. Макс слушал, как журчит вода в раковине и Дина роняет какие-то легкие пластмассовые предметы в умывальник. Вышла она сильно преображен-ной: другие ресницы, волосы, взрослый запах. Он еще немного посидел, побарабанил пальцами по плафону настольной лампы. Потом зашел на кухню, где царил еще больший беспорядок, чем в его душе. Он прикрутил кран, пытающийся, капля по капле, лишить равновесия пагоду чашек и тарелок в умывальнике. Макс даже зачем-то заглянул в холодильник. Там стояла непочатая бутылка шампанского и лежало надкусанное яблоко. Уже на пороге что-то вспомнив, он вернулся в комнату и быстро набрал номер Зорика.

- Слушай, а ты уверен, что все будет нормально? Этот Риткин муж меня не пристрелит из арбалета?

- Он и слов таких не знает, чудак-человек.

- А то, что я сам, без заявки с их стороны?

- Говори, что она вызвала. Рита не выдаст, она боится меня и тебя больше, чем этого козла.

- А то что я русский, не подозрительно?

- А там все слесаря русские, они с местняком не тусуются.

- Что?

- Не общаются с Мексикой.

Гольф помолчал.

- Скажи, ты как считаешь, Леся мне изменяла до развода?

- Я могу только думать и предполагать... - загадочно произнес Зорик. - Это особая статья.

Зорик всегда, когда речь заходила об изменах, выражался очень юридически. У Гольфа, тем не менее, отпустило на душе. Он даже стал насвистывать по дороге на станцию.

Он любил свою жену, и что с того, что эта любовь уже ему не принадлежала? Она была растворена в вещах, осела на страницах вместе прочитанных книг, на календарях, облетающих в гостиной, неприкаянно жила в их взрослой дочери. Это было сильное и почти уже безличное чувство, которое в нем практически не нуждалось. Его любовь в нем не нуждалась. Он и она, его любовь, могли обойтись друг без друга. Одно он хотел выяснить, чтобы окончательно от нее освободиться: была ли Олеся ему верна, продолжала ли любить его последние годы, когда они так бездумно и расточительно ссорились из-за каждой мелочи каждый им отпущенный небом совместный вечер. Если да, то он сможет жить с ней, чтобы без нее. Если нет, то он навсегда останется один, в своей высокой скворечне над океаном, где он будет ночами ворочаться на жестком диване, стареть и слушать, как скрипят ржавеющие железные пружины и стучит будильник сердца.

Сказать, чтобы он приходил назад, - нет, она никогда этого не скажет. Но Макс Гольф почему-то упрямо верил, что однажды получит письмо с просьбой вернуться. Письмо будет заказное, а сама Олеся будет стоять внизу у подъезда.

- Что-то треснуло, что-то треснуло, но что? - удивленно повторил он, сам стуча зубами. Ему вдруг стало как будто скучно жить.

В то кафе, в которое он хотел, он не попал, - там по воскресеньям было закрыто. Но рядом открылось совсем простенькое заведеньице "Рози" с двумя столиками снаружи. Макс взял капуччино и вышел на свежий воздух. За соседним столиком сидела девушка возраста его дочери и курила длинную коричневую сигарету. Перед ней стоял молочный коктейль. Перед ней на столике лежала распластанная обложкой вверх книга. Гольф обратил внимание на то, что книга была русская, но название ее ему ничего не сказало.

Гольф вежливо сел к девушке лицом, хотя океан был с другой стороны. У нее на крыле носа виднелся припудренный волдырь лихорадки, розоватое водянистое пятнышко было и на нижней губе. Куря, она машинально царапала болячку ярко оранжевыми ногтями в лаке. Как врач Гольф не мог этого вынести.

- Если это герпес, то лучше всего не трогать.

- А? - удивилась она.

- Это у тебя герпес? - спросил он.

- Да, - ответила она по-русски.

- А ты русская, - сказал наблюдательный Гольф.

- Да.

- Герпес не надо сковыривать. Он тогда пройдет быстрее.

- Я не трогаю, случайно... Болит, - по-детски пожаловалась она и скривила такую же жалкую мордочку, как и его дочь, когда заболевала.

- У меня есть мазь дома.

- Правда?

- Мы можем зайти, и я тебе дам. Я недалеко живу, вон в том доме, - показал он и вдруг испугался: а что если она подумает, что он ее заманивает?

- Я буду очень признательна. Но сколько это возьмет?

- Да что ты, я - бесплатно!

- Но я спрашиваю - сколько возьмет по времени? Я с чемоданом.

Тут только Гольф понял, что она, хоть и говорит без акцента, но переводит фразы с английского. Значит, русский у нее был не родной.

- Только приехала в Бостон? - почему-то обрадовался Гольф.

- Нет, уезжаю. Мне надо сегодня переждать где-то, потому что вечером возьму самолет.

- Можешь поставить чемодан у меня и погулять возле моря. Меня все равно не будет. А мазь в холодильнике возьмешь, называется "серол", очень помогает.

Она с удивлением посмотрела на него, но взяла протянутый ключ.

- А вы сами?

- У меня запасной... у - это... у жены, в общем.

- Вы имеете жену?

- Бывшую. Олесю, - добавил Гольф и закашлялся.

- Вы дым не любите? - спохватилась она.

- Нет, не люблю. То есть да, не люблю. - Гольф подумал, что уже и сам не знает - да или нет.

Он смотрел, как она записывает его адрес на пачке, а потом царапает что-то на обороте картонной крышечки от той же сигаретной пачки. Заметив его взгляд, она быстро вытерла молочные следы от коктейля и придавила окурок о подошву.

- Вот, здесь мой новый адрес в Лос-Анджелесе... Приезжайте в гости. Хоть завтра.

- Да, Лос-Анджелес - это рай, - промычал Макс Гольф, но адрес не взял.

Оставив на столике три доллара, он пошел к выходу. На пороге он, однако, резко развернулся и, не сбавляя скорости, подошел к столику, где сидела незнакомка.

- Если не увидимся, просто оставь ключ в почтовом ящике.

Она посмотрела на него внимательно и кивнула. Макс сунул треугольник с адресом в карман шерстяной кофты. Она еще долго смотрела ему в спину, пока он перебирался на другую сторону дороги, убегая от сигналящих машин. Руки его оставались в карманах, портфель торчал из-под мышки.

Сутки спустя он найдет смятую бумажку с ее адресом в другом кармане и отдаст его шоферу такси в аэропорту Лос-Анджелеса. Садясь на заднее сиденье Макс Гольф искренне спросит себя:"Что же я в самом деле делаю, старый идиот, она же мне в дочери годится?"

Ключ Макса Гольфа будет найден его бывшей женой на дне железного почтового ящика. Там же окажется и записка с корявым детским почерком: "Спасибо! И до встречи в раю!"

Всего этого Макс Гольф не знал, когда шел к автобусной остановке. Человек вообще мало что знает про свое даже близкое будущее. Возле кассы он хлопнул себя по лбу: он даже не спросил, как звали незнакомку. На ее самопальной визитной карточке, сделанной из обрывка сигаретной пачки, имя и фамилия не обозначались за недостатком места. Она же, дойдя до подъезда и прочтя на почтовом ящике "Макс Гольф", рассмеялась от совпадения. Ее звали Сара Мак-Голф, ей было девятнадцать лет от роду, 170 сантиметров росту, наполовину еврейка, наполовину ирландка. У нее в Бостоне был любовник, вышибала в ирландском баре "Черная роза", с которым она собиралась расстаться, потому что он баловался героином. В последнее время он стал усиленно предлагать ей попробовать. Вообще нынешний любовник Сары был не совсем в ее вкусе, не говоря уже о его темных увлечениях. Ее тянуло к мужчинами типа ее отца и старшего брата, русским евреям с врожденным плоскостопием и кожей, усеянной родинками. Макс Гольф, с которым она была знакома ровно пятнадцать минут, был мужчина в ее вкусе.

В автобусе Макс сел на переднее сиденье, потому что сзади его обычно укачивало сильнее. Он ерзал, вызывая взгляды водителя. В Линне он быстро вышел из автобуса и направился в центр города. Адрес он знал на память, потому что Зорик много раз его повторил. Особняк стоял в естественной нише зелени, которая об эту пору года уже шелестела редкой желтизной. Рита тоже была крашеная блондинка.

Дом действительно был роскошный, как и рассказывал Учитель, но при этом имел вид необжитой. Присмотревшись, Макс понял, что такое впечатление создавалось опущенными жалюзи. Попытаться проникнуть в такой дом под видом слесаря было чудовищной затеей двух идиотов без воображения и чувства заземления. Вся теория Зорика разбивалась о строгий вид этих каменных стен и забранных чугунными решетками окон.

Макс Гольф несколько раз обошел вокруг дома, все время сужая круги. Проходя рядом, он старался заглянуть внутрь. Дом безмолвствовал. У Макса Гольфа даже мелькнула надежда, что Зорькиной бывшей жены Риты с мужем не окажется дома. Он подумал, что, может быть, это и к лучшему: он поедет себе домой, наконец-то купит кофе и еще успеет поболтать с девчонкой с оранжевыми ногтями, которая так забавно говорит по-русски. Как ее зовут, кто ее родители, есть ли у нее профессия? Чем больше он думал о ней, тем больше проникался какой-то трогательной отеческой заботой. Она ему напоминала Лесю восемнадцать лет назад. У нее тоже было длинное, плоское лицо и большой рот. К его огорчению, в верхнем окне зажегся свет, и чья-то тень практически свалилась рядом с кустом, за которым стоял Макс. Тень была мужской, огромной, с одной рукой, поднятой вверх по направлению к Максу. Раздался стрекочущий грохот. Хозяин дома поднимал деревянные жалюзи.

Слесарь, который пришел в восемь вечера, выглядел скорее, как врач или школьный учитель. Тыча портфелем в холодные батареи, он сказал, озираясь что отопление полетит к псам, если не прочистить хорошенько.

Хозяин, 1 метр 96 сантиметров, центнер весу, посмотрел на него удивленно, но кивнул.

- Сделаешь за час?

- Посмотрим...

- Это не вопрос, а приказ, - сказал хозяин.

Макс про себя решил, что лучшей тактикой будет не спорить и со всем соглашаться. Потом он может возиться до тех пор, пока не придет Маргарита. Ее, по-видимому, не было дома.

Достав из портфеля инструмент, Гольф выложил все нехитрое имущество, состоящее из отвертки, и двух гаечных ключей, на полотенце и с тоской взглянул на батарею. Секции были монолитные, почти без швов. Все сияло свежей нитроэмалью. Макс стал перед батареей на колени и прижался к ее холодным коленям горячим лбом. Он заглянул в себя. Внутри зияла бездна, и не было желания разбираться в ней.

В десять вечера хозяин дома вышел из своей комнаты и сочувственно посмотрел на слесаря. В его глазах читалось презрение напополам с научным интересом: как такие подвиды выживают в борьбе за существование? Макс наблюдал его реакцию краем глаза не без волнения.

В одиннадцать, прервав репортаж с футбольного чемпионата на полуслове, нервный и возбужденный проигрышем русского клуба, хозяин снова вышел и уставился на расползающийся по гостиной хаос.

Макс Гольф, закатав рукава, развинчивал батарейные секции. Он сидел на полу и прижимал батарею к груди. В таком положении он был похож на аккордеониста.

В полночь они оба, хозяин и Макс, сидели перед истекающей черной желчью батареей, которая в глубине своей черной души оказалась на редкость вонючей. Разговор их носил более чем абстрактный характер, если учесть окружающую обстановку. Валентин Егорович был из "новых русских". Учитель заранее объяснил ему, что "эти" завели себе новую моду - покупать себе вторые хоромы в богатых городках Новой Англии и жить "на две страны". Макс Гольф с интересом смотрел на нового знакомца.

- Маркс прав, бытие определяет сознание. - говорил Валентин Егорович, помогая отвинчивать последний кусок трубы и заглядывая внутрь, как бы в поисках этого бытия. - Как это надо понимать? А вот смотри, понимать это надо буквально, Максик. - Он теперь его называл так, и Гольф на это не обижался. Просто габариты Валентина Егоровича требовали присоединения к другим человеческим особям уменьшительно-ласкательного суффикса. - Так вот. Раньше как? В праздник 7 ноября, будь ты за, будь ты трижды против, а что делал? Бухал. И партийный, и беспартийный - все бухали как один. Отражалось это на сознании? Отражалось. Еще как, верно? С утра башка что? Трещала. Верно? Крыша что? Ехала. Как говорилось: головка бо-бо, во рту кака, денежки тю-тю. Что и требовалось доказать.

В окно постукивал дождь.

В половине первого Валентин Егорович позвонил куда-то, и доставили ужин прямо из ресторана "Санкт-Петербург". Отужинали. Выпили водочки, закусили маринованными маслятами и блинами с икрой. На десерт имелся в наличии кофе с ликером и трюфельный шоколад. Отдыхая на софе, посмотрели детектив: муж - детективный писатель, торгует красивой женой, чтобы задобрить мафиозных шефов, про которых он хочет написать бестселлер. Но она, спохватившись на сорок третьей минуте, что ее насилует незнакомый неинтеллигентный мужчина, убивает из пистолета и его и, в порыве мести, собственного мужа-писателя. Потом присваивает себе чужое имя и становится бэбиситтером.

- Видишь ли, я простой народ уважаю, а интеллигенцию не люблю. - заговорил снова Валентин Егорович после фильма, ставя чайник на плиту. - Я сам из простых работяг, краснодеревщик. Человеком меня сделало что? Русский лес. Он, родной. Видишь эту мебель - все моих рук дело. Вывезено по кусочкам, как средневековый замок. Здесь все снова сложил и соединил намертво. Кижи. Ни одного гвоздя, ни одной скрепы металла - все дерево. Посмотри, какая резная работа. А лак? Разве это лак? Это, друг Макс, настоящий жидкий янтарь, это - не хухры-мухры, сердолик в натуре .

Макс Гольф из вежливости продолжал рассматривать витые виноградные листья в изголовье небольшой софы.

- Человек тогда человек, когда он мастер, правильно я говорю? Тогда он что? Тогда он, почитай, встал на две ноги. А интеллигенция что? Она сама себя не уважает, и дела у нее в жизни не было и нет.

- Интеллигенция отвечает за нравственные критерии народа, - процитировал Гольф Николая Бердяева, но Валентин Егорович его перебил.

- Чего? Нравственные критерии? Вот ты послушай, дружище. У меня жена есть... - И Макс насторожился. - Она сейчас у сеструхи, приедет завтра утром. Так вот, жена моя была до меня замужем за одним козлом, интеллигентом, как ты говоришь. Он заставлял ее читать ему Блока, когда занимался с ней любовью. Она умоляла: "Не надо, не надо!" А он без Блока, видишь ли, не мог. Не кончал, ха-ха.

- Ну это дело семейное, - сказал Макс Гольф. Втайне он всегда подозревал, что Рита сбежала не от хорошей жизни.

- Да, верно говоришь. Но я еще тоже не кончил. Ха-ха... Понимаешь, он стал ходить налево, лишь они приехали сюда. И с кем снюхался, козел эдакий? С женой своего же друга, с которым они вместе на английских курсах учились. За одной партой в синагоге сидели, ха-ха. Ели, пили вместе, из одного корыта. Он ему даст какое-нибудь поручение: мол, сходи, дружище, за лекарством, а сам, козел, бежит в чужой огород. Та женщина, жена его кореша, сначала сопротивлялась, говорила "нет, ни за что"... Но он ее этой поэзией и Блоком взял. Они же, интели, знают, как бить на чувства женщины. "Мы встречались с тобой на рассвете, ты веслом рассекала прилив..."! Понял, как оно! А ты говоришь нравственные - что? Критерии?! Ха-ха!

Макс до боли в руке сжимал красные резные листья и смотрел на хозяина расширенными адреналином зрачками. А в голове его вертелось одно: не на рассвете, а на закате. Не на рассвете, а на закате. Не на рассвете, а на закате. Он тоже с Лесей встречался на закате. И тоже любил ее белое платье, утонченность мечты разлюбив. Значит, все эти годы она ему была неверна.

- Жена же, как женщина простая, не стала выяснять отношений и выдавать подругу. Подруга повинилась перед ней и - ладно. Моя дурочка собралась в один день и свалила к сеструхе. Она об ту пору уже встретила меня у сеструхи... Хорошая женщина тоже. Вот - живем, воду льем...

Наступила пауза. Дождь хлестал с такой силой, что сучья с треском валились с деревьев.

Свинтив батарею, слесарь поднялся. Он был бледен, на лбу синела полоска от смазочной жидкости. Медленно бросал инструменты в сумку, стараясь не думать. Когда наклонился, чтобы застегнуть портфель, из кармана вывалился треугольник. Макс яростно скомкал его и ткнул концом штиблета. "Новую жизнь начать не получалось, еще надо было разобраться со старой".

Валентин Егорович вновь уткнулся в телевизор. Когда Макс совсем собрался и стоял уже в дверях, хозяин обратил на него внимание.

- Ты чего такой чумной? Не дрейфь, я забашляю, хотя работник из тебя еще тот. - Он осмотрел батарею и оторвал от пачки чеков бумажку.

- За сколько Люда с тобой сговаривалась?

- Какая еще Люда? - рассеянно спросил Макс.

- Жена моя, известно какая Люда!

Наступила естественная пауза. И хозяин, и слесарь замолчали и смотрели друг на друга. Потом Макс присел на корточки и молча стал шарить рукой под батареей. Достав скомканную бумажку с адресом, он бережно расправил ее на колене, вытер руку о кофту. "Это знак, - сказал он вслух. - Не надо, не надо возвращаться в прошлое со следователем. Что было, то было. Верно?" Хозяин смотрел на чудака с опаской.

- Ты что, паря?

- Вспомнил я, Егорыч, вспомнил, - сказал слесарь Макс Гольф, бывший главный хирург Ленинградской городской больницы номер 168, - не было у Риты сеструхи. Одна она у родителей. Одна-одинешенька, понял? Зорик мне всегда говорил, что Рита не имела родни.

- Понял, - как эхо ответил хозяин, который по-честному впервые в жизни не понимал ничегошеньки.

Прокричав же Валентину Егоровичу в лицо непонятные фразы о какой-то Рите, Макс рванул дверь, сгреб пальто и портфель в охапку и пулей вылетел в завывающее ненастье этой ночи.

- Чек возьми, ненормальный! - закричал ему вдогонку Валентин Егорович. Чек остался у него в руке.

- Я нормальный. Я в сумасшедшем доме лечился, - донесся радостный вопль ночного слесаря, которого дикие порывы ветра уносили вместе с листвой в сторону высокого берега и штурмующего его осеннего океана.

Валентин Егорыч стоял с минуту на пороге, поеживаясь. В темноте он прошел двадцать метров в сторону набережной, чтобы убедиться, что слесарь действительно ушел. Впереди, от клумбы, открывался вид на залив. Дождь кончился; Млечный Путь блестел, разветвляясь на три стороны тьмы. Ни один фонарь толком не горел на набережной. Валентин Егорович услышал, как хлопают ставни соседнего трехэтажного дома. Там тоже жили русские.

Несмотря на поздний час, у них вовсю горел свет и грохотала музыка. Видно, еще гуляли. Можно было б и забрести на огонек. Но нет, хотелось в тепло. Да и профессиональная краснодеревщичья гордость не позволяла, хотя еврейцы были и свои, без прикола. Когда он повернулся, чтобы идти назад, ему почудилось, что вдали под фонарями он увидел силуэт человека. Потом рядом с идущим остановилась легковая машина, и, когда она снова отъехала от левой обочины, более освещенной, чем правая, никого не осталось в поле зрения. Только белый парапет и черная вода снизу и черная вода сверху за его дробной чертой.