Жизнь была бы проще, если бы у каждого события было свое название, объясняющее его значение. Означает ли взгляд этого человека в вашу сторону, что он хотел бы встретиться с вами? Означает ли рукопожатие в конце беседы с работодателем, что вы приняты? Что означает критический разбор вашей статьи профессором: вы никудышний студент или ваша работа настолько хороша, что профессор не пожалел времени на разговор с вами? Простые знаки, снижающие неопределенность событий, значительно уменьшили бы стрессы социальной жизни. Отсутствие подобных знаков заставляет людей как-то интерпретировать неопределенный социальный мир.

Значение, которое люди приписывают событиям, оказывает огромное влияние на психический опыт. Эмоциональные реакции зависят от того, интерпретируется ли событие как имеющее отношение к личным целям или как потенциально контролируемое (Lazarus, 1991). Принимаемые решения зависят от того, с какой точки зрения интерпретируются перспективны — выгоды или потерь (Kahneman & Tversky, 1984; Mellers, Schwartz, & Cooke, 1998). Мотивационные состояния зависят от того, воспринимается деятельность как личная задача или как навязанная работа (Deci & Ryan, 1991). Личностное функционирование — это главным образом адаптация не к событиям самим по себе, а к тому значению, которое им приписывается. Многие теоретики утверждают, что когнитивные и интерпретационные процессы образуют ядро личности и психического опыта (например, Cantor & Kihlstrom, 1987; Heider, 1958; Higgins, 1999; Kelly, 1955; Kreitler & Kreitler, 1992; Ross & Nisbett, 1991).

Общие соображения

Изучение процессов, посредством которых человек приписывает значение событиям, непосредственно влияет на наше понимание двух классических вопросов психологии личности: вопросов индивидуальных различий и внутриличностной согласованности. Люди часто по-разному интерпретируют одни и те же события. То, что вызывает интерес и мобилизует одного, другой воспринимает как неприятную обязанность. То, что для одного возможность, шанс, для другого — угроза, опасность. Многие индивидуальные различия в эмоциях, мышлении и действиях, которые мы рассматриваем как существенные проявления личности, обусловлены характерным для человека способом интерпретации событий своей жизни (Higgins, 1999). Кроме того, стабильные, организованные когнитивные структуры лежат в основе стабильного, согласованного чувства Я. Даже при столкновении с новыми событиями, неожиданными результатами и жизненными кризисами, личные воспоминания человека и его система представлений обычно обеспечивают непрерывное ощущение идентичности.

Из того, что мы знаем и интерпретируем, ничто так не важно, как собственное Я. У человека формируются стабильные представления о своих качествах. Эти представления выполняют множество функций (например, Baumeister, 1998). Человек внимательно относится к информации, имеющей отношение к его Я-концепции. Он использует знание собственных достоинств и недостатков при постановке целей и планировании будущего. Кроме того, он создает автобиографию и дает новую интерпретацию событиям прошлого в свете актуальных представлений и переживаний (McAdams, 1996; Ross, 1989; Ross & Newby-Clark, 1998). Результатом этого обычно бывает согласованный личный нарратив или совокупность личных нарративов, являющихся важнейшими компонентами ощущения идентичности (Harre, 1998).

В этой главе анализируются психические механизмы, с помощью которых человек интерпретирует окружающий мир и самого себя. Мы сосредоточимся на том, как в результате взаимодействия между внешней информацией и личными знаниями рождается личностный смысл. В нашем обзоре мы рассмотрим ряд аспектов личностного функционирования: как представления человека о самом себе влияют на его интерпретацию других людей; как субъективные представления о мире и других людях влияют на индивидуальные различия в эмоциональном дистрессе, антисоциальном поведении и межличностных отношениях и как интерпретационные (повествовательные) процессы влияют на ощущение человеком собственной идентичности. Материал, представленный в этой главе, служит основой для следующих глав, поскольку когнитивные структуры и интерпретационные процессы — это центральные элементы эмоциональной и мотивационной систем.

Мы начнем с краткого исторического обзора психологических исследований знания и значения. Возвратившись к настоящему, мы проанализируем факторы, влияющие на то, какую когнитивную категорию или какой когнитивный конструкт использует человек при интерпретации того или иного события. Затем мы рассмотрим вопрос о том, как личностное функционирование зависит от сложных когнитивных структур или схем, включая и схемы о собственном Я. Последующие разделы главы посвящены роли когнитивных структур в эмоциональном опыте и межличностном поведении, а также более общему вопросу о функционировании различных аспектов знаний человека о себе в качестве согласованных интегрированных систем личности. Главу завершает рассмотрение нарративных процессов.

Общие темы

Исследовательские данные о когнитивных структурах и процессах формирования значений важны для психологии личности в двух отношениях. К этим двум темам мы будем неоднократно возвращаться в этой главе. Первая заключается в том, что когнитивные структуры контекстуализированы. Люди имеют представления, релевантные одним социальным контекстам и нерелевантные другим. Некоторые социальные условия могут активировать представления, которые остаются латентными в других условиях. Когнитивные структуры и мыслительные стратегии, отличающие одного человека от другого, нельзя понять в рамках глобального когнитивного стиля. Более общее значение этого момента для личного функционирования очевидно. Поведенческие тенденции человека также не могут полностью отражены глобальными диспозиционными переменными в той мере, в какой когнитивные структуры влияют на социальное поведение.

Вторая тема заключается в том, что при традиционном ранжировании людей по параметрам индивидуальных различий дается искаженное представление о психических основах человека. В исследованиях неоднократно демонстрировалось, что люди, находящиеся на одном уровне на оси глобальных индивидуальных различий, имеют разные скрытые когнитивные структуры. Это справедливо вне зависимости от того, описываются ли люди, занимающие на оси индивидуальных различий средние или крайние позиции. Человек может занять при ранжировании среднюю позицию и потому, что у него мало представлений об изучаемой психической тенденции, и поэтому он не получает крайне высокого или низкого показателя, и, кроме того, потому, что у него много представлений об исследуемой психической тенденции, но они противоречивы (например, Cyranowski & Andersen, 1998). При суммировании различных представлений получается средний балл, который дает искаженную информацию о когнитивно сложной личности и ошибочно уравнивает принципиально разных людей. Кроме того, разные люди с одинаково высокими или низкими показателями могут различаться и по уровню представлений об изучаемом психическом атрибуте, и эти различия имеют огромное значение. Исследование Я-схемы, подробно описанное ниже, основано на методе, позволяющем разграничить людей, обладающих одинаково высокими или низкими показателями по какому-либо параметру индивидуальных различий, но различающихся по значимости этого параметра в их Я-концепции.

Указанные моменты вместе ставят под сомнение правомерность традиционного взгляда на отношения в психологии личности между исследованием черт-диспозиций и исследованием социально-когнитивных процессов. Согласно этой точке зрения, социально-когнитивные процессы опосредуют влияние общих параметров личности на социальное поведение. Поэтому целью исследования становится выявление социально-когнитивных механизмов, связанных с каждой из множества черт. Гипотетически можно выявить когнитивные структуры, характерные для умеренно дружелюбных или недобросовестных людей. Хотя эта идея популярна среди теоретиков диспозиционного направления (McCrae & Costa, 1996), она обычно отвергается исследователями, которые изучают эти когнитивные структуры (Cervone & Shoda, 1999с). Если социально-когнитивные структуры контекстуализированы и если разные люди, занимающие одно положение на оси некоего личностного параметра, могут обладать разными когнитивно-личностными структурами, то исследования социального познания не объясняют, как положение человека на оси диспозиционного параметра влияет на его поведение. Напротив, эти исследования заставляют усомниться в самом тезисе о том, что человека можно адекватно описать с помощью диспозиционных параметров.

Отношения между психологией личности и социальной психологией

Значительная часть данных, анализируемых в этой главе, была получена социальными психологами. На протяжении второй половины XX века социальные психологи уделяли пристальное внимание личному восприятию и формированию значений. Однако было бы ошибкой рассматривать работы в данной области как несущественные для психологии личности. Представление о том, что социальная психология и психология личности разрабатывают фундаментально разные проблемы (притом, что первая изучает влияние ситуаций на поведение, а вторая — внутриличностные источники вариативности), устарело; при таком представлении неправильно устанавливаются отношения между этими дисциплинами и недооценивается их взаимодополнительность.

Идея о том, что люди реагируют на субъективное значение, которое они приписывают событиям, подчеркивается практически во всех значимых теориях в истории психологии личности. Это справедливо даже по отношению к теориям, которые в принципе нельзя называть когнитивными. Данное Оллпортом классическое определение личности, по существу, выдвигает на первый план знания и интерпретационные процессы, поскольку психические системы, которые «делают функционально эквивалентными множество стимулов» (Allport, 1937, р. 295), неизбежно оказываются системами, участвующими в формировании значений и категоризации. Таким образом, изучение когнитивных представлений и процессов формирования значений лежит в основе психологии личности (Higgins, 1999), так же как и социальной психологии (Newman, in press). Если человек эмоционально и поведенчески реагирует на значение, которое он приписывает социальным событиям, полное объяснение диспозиционных тенденций и личностного функционирования, безусловно, требует анализа представлений, когнитивных процессов и приписывания значений.

Из этого не следует, что психология личности — это всего лишь область применения принципов социальной психологии. Персонолог должен пытаться решить проблемы, которым уделяется мало внимания в смежных дисциплинах. Сюда входят вопросы о согласованном функционировании множества аффективных и социально-когнитивных процессов в качестве личностных систем, а также о формировании у человека некой совокупности социальных знаний и знаний о себе, отличающих его от других людей. То есть данные социальной психологии не решают всех проблем психологии личности, но составляют необходимое условие для их решения.

Исторические предпосылки

Психологическое исследование представлений и процессов формирований значений имеет давнюю историю. Фредерик Бартлетт (Bartlett, 1932) продемонстрировал, что познание и память человека — это не пассивные процессы, при которых сознание просто регистрирует поступающую извне информацию. На процесс приобретения знаний динамически влияют уже существующие представления, или схемы. Схемы структурируют и реорганизуют входящие сигналы из среды. Поэтому значение, которое люди приписывают событиям, частично отражает уже накопленные ими знания и сформировавшиеся представления (Bartlett, 1932; см. также Neisser, 1967). Работы Бартлетта заложили основы проводимого в рамках когнитивной психологии изучения процесса переработки информации «сверху—вниз» (например, Rumelhart, 1975), то есть переработки информации, при которой знания высшего уровня используются для интерпретации специфических ситуационных входящих сигналов.

Теория Джерома Брунера о перцептивной готовности (Burner, 1957a) стала еще одним важным предвестником современных исследований. Брунер изучил процессы, посредством которых люди категоризируют неопределенную или фрагментарную информацию. Он установил, что свойства стимула лишь частично определяют то, к какой он относится категории. Личностные факторы влияют на «доступность» альтернативных категорий, то есть на легкость или скорость, с какой определенные категории появляются в сознании и «захватывают» (Bruner, 1957b, p. 132) сигнал из среды. Доступность знаний стала одной из главных тем в современных исследованиях личности (Higgins, 1990; 1999).

Персонологом, отводившим личным знаниям и процессам формирования значений главное место в структуре личности, был Джордж Келли (Kelly, 1955). В своей теории личностных конструктов он выдвинул положение о том, что психический опыт зависит от того, как человек предвосхищает события. Эти субъективные ожидания формируются благодаря применению личностных конструктов, то есть представлений или когнитивных шаблонов, относящих объекты к категории похожих или непохожих на другие. Системы личностных конструктов — это довольно устойчивые личностные структуры, которые направляют личностные процессы, определяя понимание человеком самого себя и социального мира, а также ожидания в отношении своего Я и окружающих.

Два аспекта теории Келли имеют особое значение для современной психологии личности. Во-первых, Келли признавал, что системы конструктов могут изменяться:

«Совсем не обязательно загонять себя в угол; совсем не обязательно быть задавленным обстоятельствами; совсем не обязательно быть жертвой собственной биографии» (Kelly, 1955, р. 15). У человека есть возможность проверить альтернативные конструкты и таким образом обогатить и радикально изменить свою систему конструктов. Этот принцип — принцип конструктивного альтернативизма — расширяет область интересов психологии личности. Системы конструктов — это не статичные качества, которые просто описывают то, что люди склонны делать. Это динамические структуры, лежащие в основе адаптивности и способности человека к психическому росту. Таким образом, в системе Келли изучаются как актуальные тенденции, так и потенциал. В этом смысле Келли предвосхитил последующие достижения в данном направлении исследования. В работах, посвященных социальному интеллекту и когнитивной компетентности, демонстрируется, как когнитивные системы дают человеку способность справляться с новыми обстоятельствами (Cantor & Kihistrom, 1987). Представители когнитивно-поведенческого направления доказывают, что от психического дистресса может избавить изменение представлений, применяемых для интерпретации жизненных событий (Beck, Rush, Shaw, & Emery, 1979), что подтверждает взгляд Келли на гибкость систем конструктов и на их роль в психическом благополучии. Работы, посвященные способности человека занимать альтернативные позиции во внутреннем диалоге о самом себе, согласуются с идеями Келли о конструктивном альтернативизме (Hermans, 1996).

Второй момент, имеющий особое значение, — это то, что Келли ратовал за сочетание идиографических и номотетических исследовательских стратегий. Общие процессы, посредством которых системы конструктов развиваются, изменяются и функционируют, можно изучать номотетически. Однако содержание индивидуальной системы конструктов должно исследоваться идиографически. Келли стремился не классифицировать человека в соответствии с какой-либо таксономической системой индивидуальных различий, а выявить уникальную личную таксономическую систему, с помощью которой человек категоризирует события (Kelly, 1955). Он разработал Репертуарный тест ролевых конструктов (Role Construct Repertory Test — «Rep»), позволяющий оценивать индивидуальную совокупность конструктов, используемую уникальным индивидом. Этот метод предполагает, что испытуемый составляет список лиц, исполняющих ряд социальных ролей, а затем указывает, чем пары людей из этого списка похожи друг на друга и чем они отличаются от некоего третьего лица. Поскольку эта методика позволяет выявить конструкты респондента, используемые для понимания других людей, она раскрывает способы организации индивидом своего личного опыта. Оценочная стратегия Келли предвосхитила собой недавно разработанные методы репрезентации знаний о себе и межличностных знаний (Ogilivie, Fleming, & Pennell, 1998).

Таким образом, Келли опередил свое время. Он разработал когнитивно-феноменологическую теорию, когда в науке доминировал бихевиоризм, а в клинике — психоанализ. В ретроспективе становится понятно, что появление его теории в это время помешало ее развитию. У Келли не было возможности ознакомиться с достижениями когнитивной психологии на высших ступенях ее развития, а она могла бы обеспечить основу для его теоретических рассуждений о познании и личности. За десятилетия, отделяющие нас от времени создания теории конструктов, в этой области были достигнуты поразительные успехи. Идеи, предложенные Келли, продолжают жить в работах множества исследователей, изучающих когнитивные (например, Kreitler & Kreitler, 1992) и социально-когнитивные (обзор у Cervone & Shoda, 1999b) основы личностного функционирования.

Современное состояние: модели репрезентации знаний

Не имеет смысла включать в исторический обзор работ, посвященных знаниям и процессам интерпретации в личностном функционировании, теории, появившиеся вслед за основополагающими теориями Бартлетта, Брунера и Келли. Работы, появившиеся в конце 1950-х — начале 1960-х годов слишком многочисленны и слишком хорошо известны и поэтому не требуют дополнительного упоминания. «Когнитивная революция» в психологии распространилась стремительно: представители практически всех психологических направлений обратились к изучению вопросов психической репрезентации и использования накопленных знаний.

Читателю следует иметь в виду, что когнитивная революция не принесла с собой некой монолитной картины психики. Существуют разные модели с разными выводами. Главное — разделение на тех, кто считает, что знания хранятся в памяти в относительно статичной форме, и тех, кто рассматривает знание как структуру, состоящую из множества элементов, ни один из которых самостоятельно не представляет тот или иной факт о мире (см. Smith, 1998). Первые модели — это системы, основанные на символах. Элементарными единицами анализа при изучении процесса переработки информации являются хранящиеся в памяти символы. Этими символами могут быть связанные конструкты, образцы, схемы или обобщенные теории. Вопрос, на который необходимо получить ответ, состоит в том, как человек представляет и использует хранящиеся знания. В этой главе мы обычно исходим из того, что знания составляют хранящиеся в памяти представления. Вторые модели — это модели параллельной переработки информации, или коннекционистские модели (Rumelhart et al., 1986; Read & Miller, 1998). Здесь знания представлены в виде паттерна активации, распространяющейся на множество процессуальных элементов. Каждый процессуальный элемент крайне прост. Ни один отдельный элемент не содержит ни единой доли знаний. Знания выстраиваются через некий паттерн активации организованной совокупности элементов. В одно и то же время или параллельно может формироваться множество паттернов активации. Задача исследователя коннекционистского направления — определить, способны ли эти модели объяснить важные феномены, которые в противном случае можно было бы объяснить лишь через символические системы (Smith, 1998). Модели параллельной переработки важны для психологии личности уже потому, что они обеспечивают основу для понимания таких удивительных феноменов, как параллельные потоки мышления (Kihistrom, 1990; см. гл. 11). Подобную диссоциацию можно объяснить как естественное следствие того, что психические системы одновременно обрабатывают более одного потока информации. В целом, модели параллельной переработки информации демонстрируют, как системы информации выполняют сложные задачи при отсутствии исполнительных элементов высшего уровня, контролирующих сам процесс переработки. То есть они иллюстрируют стратегию объяснения «снизу—вверх», о которой шла речь в предыдущих главах.

В целях удобства мы говорим о знаниях как о хранящихся в памяти устойчивых представлениях, хотя и признаем, что многие феномены, которые мы обсуждаем, могут, в принципе, укладываться в коннекционистские системы, не предполагающие хранение статических символов.

Роль активированных знаний в интерпретации событий

Значение некоторых событий вполне очевидно. Человек разрешает ситуацию неопределенности, не только анализируя наличную информацию, но и используя накопленные знания. Таким образом, наши интерпретации окружающего мира отражают не только мир, но и нас самих.

Любая ситуация может интерпретироваться с применением ряда разных конструктов. Друг, отказавшийся принимать участие в групповом обучении, может восприниматься как самодовольный, застенчивый, ленивый или независимый. Конкретное содержание конструкта, возникающего в сознании в подобных обстоятельствах, детерминировано как временными ситуационными факторами, так и устойчивыми личностными характеристиками воспринимающего (Higgins, 1996a). Далее мы проанализируем временные источники доступности конструкта, то есть факторы, временно влияющие на вероятность того, что конструкт будет использован для интерпретации какого-либо события. Затем мы рассмотрим постоянно доступные конструкты — конструкты, постоянно возникающие в сознании у данного человека. Эти конструкты можно понимать как устойчивые личностные структуры, определяющие стабильные паттерны индивидуального опыта и индивидуальные различия.

Временные источники доступности конструкта

Конструкты могут стать временно доступными за счет социальных стимулов, побуждающих людей рассматривать определенный конструкт. Эти стимулы акцентируют конструкты, то есть повышают уровень активации того или иного конструкта (Higgins & King, 1981), делая более вероятным его использование для интерпретации события. Акцентирование может внести качественное изменение в интерпретацию событий. Хиггинс, Ролс и Джонс (Higgins, Rholes, & Jones, 1977) акцентировали конструкты черт, прося испытуемых удерживать в памяти название какой-то черты в процессе чтения. Затем испытуемые участвовали в якобы не связанном с предыдущим исследовании, где их просили прочесть описание действий какого-то персонажа. Эти действия были двусмысленны; например, заявление персонажа о своих исключительных способностях могло быть проявлением и уверенности в себе, и самодовольства. Интерпретирование испытуемыми поведения персонажа зависело от содержания конструкта, акцентированного в якобы не связанном с этим предыдущем эксперименте. Например, люди, которых прежде просили запомнить слово «самодовольный», были склонны интерпретировать поведение персонажа как самодовольное и оценивали его негативно.

Вероятность использования конструкта для интерпретации стимула повышается, если он был активизирован недавно и активизировался более часто (Srull & Wyer, 1979). Важно отметить, что подобные эффекты акцентирования — это не продукт сознания воспринимающего, его намерения использовать акцентированный конструкт. Они отражают неосознаваемые когнитивные процессы. Эффекты акцентирования более выражены, когда человек не осознает связи между акцентированием и интерпретируемой информацией (Lombardi, Higgins, & Bargh, 1987). Даже в том случае, когда акцентирование происходит на подпороговом уровне, акцентированный материал влияет на социальную перцепцию (Bargh & Pietromonaco, 1982). Осознание акцентирования может привести к контрастным эффектам, а не к ассимиляции (Newman & Uleman, 1990), поскольку люди делают поправку на воспринимаемое влияние когнитивного акцентирования.

Помимо срока давности и частоты акцентирования фактором, определяющим, будет ли использоваться конструкт для формирования значения, является связь, или соответствие между конструктом и стимулом. Это свойство называется применимостью конструкта (Higgins, 1996a). Вероятность применения конструкта к стимулу выше, если свойства стимула частично совпадают с элементами конструкта. То есть мы считаем, что некий человек агрессивен не только при недавнем акцентировании понятия агрессивности, но и при частичном совпадении особенностей этого человека (например, агрессивная кожаная одежда) с нашими представлениями об агрессивных людях.

Постоянно доступные конструкты

Хотя ситуационные стимулы могут определять, будет ли использоваться данный конструкт для интерпретации события, приписывание значения событиям не следует рассматривать как преимущественно ситуационно обусловленный процесс. Личностные факторы влияют на то, какие особенности ситуации привлекают внимание и как они интерпретируются. Представления человека определяют расшифровку событий. Можно выделить два типа индивидуальных различий, основанных на знаниях (Higgins, 1996a; 1999). Во-первых, люди различаются по имеющимся у них конструктам. Конструкты, присутствующие в когнитивной системе одного человека, могут отсутствовать в когнитивной системе другого. Одни, к примеру, интерпретируют удачливость другого человека как отражение «хорошей кармы» из прошлой жизни, другие могут не иметь ни малейшего представления о самом понятии карма. Во-вторых, между людьми, хранящими в памяти определенный конструкт, существуют значительные различия в доступности постоянных конструктов, то есть в легкости или готовности, с которой данный конструкт появляется в сознании. Хиггинс, Кинг и Мэвин (Higgins, King, & Mavin, 1982) сделали первый шаг в изучении индивидуальных различий в конструктах, постоянно доступных человеку.

Хиггинс с соавторами (Higgins et al., 1982) предположили, что на воспоминания человека о людях, на впечатления от них влияют сформированные, легко доступные когнитивные конструкты. Чтобы проверить эту гипотезу, они выявили у каждого из своих испытуемых легко и трудно доступные конструкты. Испытуемые составляли список черт, описывающих каждого из предложенного перечня лиц (самих себя; человека, который им нравится; человека, который им не нравится; и т. д.). Черты, которые приходили на ум первыми, обозначались как наиболее доступные. Неделю спустя испытуемые участвовали в якобы не связанном с предыдущим исследовании, в котором им предлагалось прочесть описание действий некоего персонажа. Описания составлялись идиографически для каждого испытуемого. Некоторые из описанных действий были применимы к постоянно доступным конструктам испытуемого (например, к конструкту «дружелюбный» могло быть подобрано действие «легко завязывает разговор»), тогда как другие были связаны со сравнительно менее доступными конструктами. Прочтя текст, испытуемые описывали персонаж и пытались сделать пересказ. Как и предполагалось, постоянно доступные конструкты влияли на впечатления испытуемых и их воспоминания о персонаже. Персонажи рассматривались как воплощение когнитивных категорий испытуемого. Испытуемые были склонны забывать информацию о персонажах, если она была связана с относительно труднодоступными личностными конструктами.

Как оказалось, решение использовать идиографические оценочные процедуры было решающим для успеха исследования. В содержании постоянно доступных конструктов испытуемых оказалось мало сходства (Higgins et al., 1982). В действительности большинство конструктов было названо только одним испытуемым. Следует отметить, что это разнообразие конструктов обнаруживалось, несмотря на относительную однородность группы испытуемых — студентов одного университета. При использовании группы испытуемых, менее однородной в демографическом плане, необходимость в идиографической оценке возрастает. Нельзя полностью раскрыть содержание представлений человека о себе, пытаясь ограничить их рамками простой, универсальной классификационной системы когнитивных конструктов.

Временно и постоянно доступные конструкты, по-видимому, функционируют посредством общих процессов. Временные вариации в доступности конструкта влияют на формирование впечатлений точно так же, как устойчивые индивидуальные различия в доступности конструктов. При замене постоянно доступных конструктов недавно акцентированными, но не постоянно доступными конструктами, можно получить одинаковые результаты в формировании впечатлений (Bargh, Lombardi, & Higgins, 1988). Таким образом, можно считать, что когнитивное акцентирование производит временные индивидуальные различия (Higgins, 1999).

Эффекты временной и постоянной доступности аддитивны. Человек склонен использовать конструкты, постоянно доступные и акцентированные (Bargh, Bond, Lombardi, & Tota, 1986). Сочетание контекстуального акцентирования и постоянной доступности может настолько активировать конструкт, что он будет использоваться даже при интерпретации неопределенных стимулов, имеющих весьма далекое отношение к данному конструкту (Higgins & Brendl, 1995). Например, человек, постоянно интерпретирующий действия с точки зрения религиозных убеждений и только что посетивший церковь, будет склонен применять эти убеждения при интерпретации действий, в которых другие не усмотрели бы никакой моральной подоплеки.

Представленные выше данные позволяют получить ясное представление о механизмах активации знаний. Любой данный конструкт (например, «интеллектуальный сноб»), вероятнее всего, используется при интерпретации в том случае, если конструкт был недавно акцентирован (например, недавно человек столкнулся с типичным «интеллектуальным снобом»), если объект обладает свойствами, частично совпадающими с конструктом (например, человек с пафосом обсуждает изощренное авангардное искусство), или если конструкт постоянно имеет высокий уровень активации (человек по тем или иным причинам часто размышляет о таком конструкте, как «интеллектуальный сноб»).

Таким образом, активация конструктов — это общий механизм, с помощью которого социальные и личностные факторы влияют на значение, приписываемое человеком тому или иному событию. Этот простой вывод имеет большое значение. Традиционная стратегия психологов — использовать для анализа личностных и ситуационных факторов разные принципы— заменяется общей концептуальной системой анализа и личности, и ситуаций. Иными словами, принципы активации знаний отражают подход к личностным и ситуационным детерминантам, основанный на «общих принципах» (Higgins, 1999). В качестве иллюстрации рассмотрим феномен, хорошо изученный социальными психологами, — помощь незнакомому человеку. При традиционном подходе социальные психологи предложили бы один набор принципов для объяснения того, как ситуация влияет на поведение. Уровень помощи, к примеру, можно было бы объяснить числом присутствующих (Darley & Latane, 1968). Персонологи предложили бы свой набор принципов для объяснения индивидуальных различий в оказании помощи в любой данной ситуации. На оказание помощи гипотетически могло бы влиять дружелюбие. Однако это разграничение имеет серьезные недостатки. Концептуально согласовать фактор «присутствующих» и «дружелюбия» не так-то просто. Поэтому здесь невозможно получить целостную картину общих процессов, опосредующих как ситуационные, так и личностные факторы. При анализе же активации конструктов такую картину получить можно. Присутствие нескольких/многих людей может в разной степени активировать когнитивные конструкты, связанные с «личной ответственностью». Люди могут различаться по тому, в какой мере эти конструкты для них доступны. Поэтому ситуационные и личностные факторы — это лишь альтернативные источники дисперсии в общем процессе активации знаний (Higgins, 1999).

Спонтанные суждения о других людях

Работы, рассмотренные выше, были посвящены интерпретациям и впечатлениям людей, находящихся в определенных условиях, при которых их открыто просят поделиться своими впечатлениями о том или ином персонаже. Для реальной жизни такие определенные условия нетипичны. При естественном ходе событий люди редко размышляют о мотивах и качествах других людей, даже если их просят об этом. Необходимость немедленно прореагировать на ситуацию оставляет мало времени на раздумья. Быстрые, спонтанные суждения характерны для значительной части социальной жизни. Поэтому важным становится вопрос о том, существуют ли закономерные различия между людьми в их немедленных, «автоматических» выводах (Bargh, 1989; 1994).

Есть все основания считать, что социальные выводы обычно делаются спонтанно, то есть при отсутствии сознательного намерения или осознания формирования впечатления о других людях (Uleman, 1989; Uleman, Newman, & Moskowitz, 1996). Парадигма подсказок при воспроизведении, которую предложили Ульман с коллегами (Winter & Uleman, 1984; Winter, Uleman, & Cunniff, 1985), иллюстрирует этот феномен. Испытуемые читают описания социального поведения (например, «Электротехник получил повышение по службе»), а затем пытаются с помощью разных подсказок воспроизвести прочтенный материал. Подсказками служат слова, которые либо обозначают личностные черты, подразумеваемые описанными действиями (например, «хороший работник»), либо семантически связанные с материалом (например, «электропровода»). Подсказки-черты облегчают воспроизведение в той же степени, что и семантические подсказки (Winter & Uleman, 1984). Поскольку подсказки помогают лишь в той мере, в какой они соответствуют исходной кодировке материала (Tulving & Thomson, 1973), эти результаты (см. также Bassili, 1989; Newman & Uleman, 1990, 1993; Uleman et al., 1996) свидетельствуют о том, что воспринимающий спонтанно кодирует описываемые действия в терминах личностных диспозиций персонажа. Парадигмы времени реакции (Newman, 1991) и эффекта сохранения (Carlson & Skowronski, 1994) позволяют получить данные, служащие дополнительным подтверждением тому, что воспринимающие спонтанно делают выводы о личностных чертах человека, действия которого они наблюдают.

Черты, которыми человек спонтанно наделяет других людей, могут влиять на когнитивные процессы даже после того, как сами эти черты забываются (Greenwald & Banaji, 1995; Schacter, 1987). Тем не менее черты, о которых ранее были сделаны выводы, запоминаются быстрее (Carlson, Skoworonski, & Sparks, 1995). То есть выводы о чертах могут влиять на социальное мышление через процессы, протекающие вне сферы сознания.

Не все люди одинаково склонны к спонтанному определению черт на основе наблюдаемых действий. Мысленное выведение черт более типично для людей, считающих, что диспозиционная информация имеет особую ценность при прогнозировании поведения других людей (Newman, 1991), а также для культур, в которых действия человека понимаются с точки зрения личностных диспозиций и мотивов (Duff & Newman, 1997; Newman, 1993).

Парадигмы спонтанного выведения черт оказались ценным методом выявления индивидуальных различий в представлениях, связанных с личностью. Представления людей раскрываются в содержании социальных выводов, которые незамедлительно «приходят на ум».

Ульман, Уинборн, Уинтер и Шехтер (Uleman, Winborne, Winter, & Shechter, 1986) исследовали связь между содержанием спонтанных выводов и индивидуальными различиями в авторитарных представлениях (Adorno, Frenkel-Brunswick, Levinson, & Sanford, 1950), подразумевающих осуждение людей, которые нарушают моральный кодекс и восприятие окружающих с точки зрения власти и жесткости. При использовании метода подсказки в том случае, когда подсказки представляли собой интерпретационные тенденции сильно и слабо выраженного авторитаризма, у испытуемых с сильно/слабо выраженными авторитарными представлениями (Christie, 1991) уровень воспроизведения различался.

Зелли с коллегами (Zelli, Cervone, & Huesmann, 1996; Zelli, Huesman, & Cervone, 1995) исследовали связи между индивидуальными различиями в опыте воздействия агрессии и спонтанными выводами о личностных чертах. Постоянно переживаемая агрессия, рассуждали они, должна формировать весьма доступные когнитивные структуры, предрасполагающие человека спонтанно интерпретировать неопределенные действия как враждебные. Эта категоризация действий должна соответственно отражаться в выводах о личностных чертах действующего лица (Jones & Davis, 1965; Gilbert, 1989; Trope, 1986). Зелли с сотрудниками предположили, что эти тенденции в выводах будут более очевидны, если испытуемый будет делать социальные выводы спонтанно, а не сознательно обдумывать поведение персонажа, поскольку обдумывание может привести к корректировке исходных выводов, которая нивелирует спонтанно проявившиеся индивидуальные различия. Студентов колледжа, сообщивших о редком/частом столкновении с агрессией, просили прочесть предложения, которые можно было интерпретировать либо как враждебные, либо как невраждебные. Например, в предложении «Полицейский оттолкнул Дэйва в сторону» действия полицейского можно интерпретировать как агрессию либо как проявление бдительности перед лицом опасности. В условиях, когда выводы делались спонтанно, испытуемые просто пытались воспроизвести предложенные фразы. При условиях же, когда выводы обдумывались, испытуемые вспоминали предложения, рассуждая, почему персонаж поступил именно так, а не иначе. Затем испытуемые пытались вспомнить предложения, получив враждебную или невраждебную подсказку. В ситуации обдумывания выводов враждебные и невраждебные подсказки оказались примерно одинаково эффективными у группы с высоким и с низким уровнем агрессии. В ситуации же спонтанных выводов враждебные подсказки лучше помогали агрессивным испытуемым (Zelli et al., 1996). Из этого следует, что агрессивные лица спонтанно делали вывод о том, что неопределенные действия были агрессивными (см. также Zelli et al., 1995). Просьбы поразмышлять о ситуации побудили испытуемых рассмотреть альтернативные интерпретации поведения персонажа. Таким образом, содержание спонтанно сделанных выводов давало более достоверную информацию о скрытых индивидуальных различиях.

Подобные результаты (Zelli et al., 1995; 1996) иллюстрируют существенное влияние легко доступных знаний. Полученный ранее опыт может повлиять на социальные выводы даже в ситуациях, относительно не связанных с исходными контекстами, в которых этот опыт был получен. В работах, посвященных когнитивным искажениям у агрессивных лиц (Dodge, 1993; Zelli & Dodge, 1999), используются показатели индивидуальных различий, отражающие агрессивное поведение как реакцию на угрозу во враждебных условиях. Однако когнитивные искажения у агрессивных лиц обнаруживаются и в сравнительно безобидных лабораторных условиях, в которых абсолютно отсутствуют какие-либо угрозы или физические препятствия. Даже положительные ситуационные сигналы в лаборатории активируют устойчивые тенденции к агрессивному интерпретированию. Как предполагают Барг с соавторами (Bargh et al., 1986), влияние постоянно доступных конструктов можно наблюдать «в разных ситуациях, контекстах и при взаимодействии с разными партнерами» (р. 877).

Индивидуальные различия в связях между понятиями

Люди различаются не только по степени когнитивной доступности конкретных конструктов, но и по тому, как разные конструкты связаны между собой в памяти. Понятия, тесно связанные с точки зрения одного человека, могут быть не связанными с точки зрения другого. В представленных ниже исследованиях (Bargh, Raymond, Pryor, & Strack, 1995) этот принцип иллюстрируется в контексте, имеющем большую социальную значимость, — в контексте сексуальных домогательств и агрессии.

Барг с соавторами (Bargh et al., 1995) на примере двух тесно связанных между собой понятий (власть и сексуальность) исследовали, как активация одного понятия автоматически приводит к активации другого. Они обследовали мужчин, получивших высокие и низкие показатели по самоотчетам о тенденции к сексуальному домогательству женщин и о привлекательности агрессивных сексуальных отношений. В одном из исследований на подпороговом уровне акцентировали понятия, связанные с властью. У мужчин, сообщивших о предпочтении сексуально агрессивных стимулов и высокой вероятности сексуальных домогательств, подпороговое акцентирование понятия, связанного с властью, облегчало реагирование на сексуальные стимулы. Иными словами, актуализация понятий, связанных с властью, обусловливала более быструю реакцию на сексуальные стимулы. И напротив, у мужчин, не склонных к сексуальным домогательствам и в меньшей степени предпочитавших сексуальную агрессию, понятие власти и секса оказались не связанными друг с другом. Во втором исследовании было обнаружено, что у мужчин, склонных к сексуальным домогательствам, акцентирование понятий, связанных с властью, может повышать субъективную привлекательность женщин (Bargh et al., 1995).

Как отмечают Барг с соавторами (Bargh et al., 1995), автоматичность этих связей между властью и сексом приводит к тому, что некоторые мужчины не осознают своих тенденций к домогательству. Это объясняется следующим. Акцентированные конструкты особенно эффективны, если люди не осознают их присутствия и влияния (Lombardi et al., 1987). Если акцентирование не осознается, акцентированный конструкт автоматически активируется всякий раз при наличии соответствующего стимула. Если человек автоматически кодирует стимул в соответствии с данным конструктом, кодирование кажется правильным (Gilbert, 1991); вероятность критического отношения к собственным выводам при автоматической категоризации значительно меньше, чем в ситуации, когда эти выводы основаны на результатах вдумчивого анализа информации. В случае связи между властью и сексуальностью (если обладание властью акцентирует у мужчины мысли о сексе) мужчина может ошибочно проинтерпретировать дружелюбную, но деловую манеру поведения женщины как свидетельство ее влечения к нему и даже не поставит под сомнение этот ошибочный вывод или неуместность своего последующего поведения. Это, конечно же, не означает, что в такой ситуации мужчина несет меньшую ответственность за свое неподобающее поведение. Даже если в определенных условиях действия человека не совсем осознанны и подконтрольны, он все же несет ответственность за свое поведение, поскольку он должен был лучше разобраться в том, как подобные обстоятельства могут сбить его с пути, и установить внутренние запреты на сексуальные поползновения в ситуациях неравенства сил (см. Dennett, 1984).

Схематические когнитивные структуры и Я-схемы

Некоторые аспекты знаний не только легко доступны, но и весьма сложны и организованны. В процессе взаимодействия с окружающим миром и размышлений над полученным опытом у людей формируются сложные когнитивные структуры. Эти когнитивные структуры служат не только для внесения ясности в получаемую информацию, но и определяют, на какую информацию мы направляем внимание и как мы заполняем пробелы в том случае, когда нам доступна лишь часть информации. Эти организованные, активные когнитивные структуры называются схемами, термином, который восходит к работам Канта (1781), посвященным проблеме приобретения знаний, а в психологии — к исследованиям памяти Бартлетта (Bartlett, 1932) (подробный исторический обзор см. у Gardner, 1985).

Схема — это нечто большее, чем информация или перечень фактов. Схемы — это взаимосвязанные, организованные системы знаний (Fiske & Taylor, 1991; Singer & Salovey, 1991; Smith, 1998). Насыщенность и сложность этих когнитивных структур настолько велика, что часто мы не способны воспроизвести все наши схематические знаний о человеке или событии. Наша схема для посещения кабинета зубного врача, к примеру, включает не только очевидные факты, такие как необходимость сесть в специальное кресло, но и нюансы, такие как особенности ожидаемой межличностной манеры поведения врача (Abelson, 1981). Во многих случаях мы бы даже не смогли перечислить эти детали. Мы замечаем их, когда схема нарушается, например если наш зубной врач во время лечебной процедуры зевает, смеется или выглядит тревожным.

Когнитивные схемы неизбежно влияют на наши мысли и действия. Наблюдая за событиями, мы не просто фиксируем информацию, а активно соотносим ее с уже сформированными психическими системами, от которых зависят наши последующие выводы, ожидания и действия (Neisser, 1976). Схемы направляют мысли и о людях, и о ситуациях. Если наш новый знакомый обсуждает качественные вина и современные тенденции в кулинарии, то мы интерпретируем эти факты с точки зрения имеющихся у нас представлений о знатоках вин или, более обобщенно, о культурных людях. Таким образом, наши ожидания в отношении человека частично основаны на содержании этих общих личностных категорий (Cantor & Mischel, 1979). Если во время встречи подают пиво и пунш, играет громкая музыка, то мы рассматриваем ее как неформальную вечеринку (Cantor, Mischel, & Schwartz, 1982), а наши ожидания в отношении этого события будут зависеть от общих представлений о формах поведения, ожидаемых и уместных в подобных условиях. Наконец, схемы влияют не только на интерпретации, но и на действия. Например, Я-схемы о просоциальном поведении влияют на уровень пожертвований в пользу других людей, особенно если человек обладает развитым самосознанием (Froming, Nasby, & McManus, 1998). Схемы могут влиять на поведение не только напрямую, но и опосредованно — через влияние на оценочные процессы, управляющие мотивацией (Cervone, 1997).

При переработке информации, управляемой схемами, мы обычно «выходим за пределы наличной информации» (Bruner, 1957a). При интерпретации социальных событий к информации, почерпнутой из окружающего мира, мы добавляем знания, хранящиеся в памяти. Применение сформировавшихся представлений обычно приносит пользу, позволяя быстро оценивать сложные условия. Но эта когнитивная экономия имеет и негативные стороны. Применение схем, не в полной мере соответствующих сложившейся ситуации, может приводить к ошибочным социальным суждениям (Nisbett & Ross, 1981; Wilson & Brekke, 1994).

Многие из наших схем универсальны, по крайней мере у представителей одной культуры. Знание культурных обычаев, социальных институтов и традиционных форм межличностного взаимодействия настолько универсально, что мы не задумываемся о том, что обеспечивает плавное социальное функционирование. Некоторые схемы более специфичны (Markus, Hamil, & Sentis, 1987), то есть они имеются у одних людей, но отсутствуют у других. Даже в одной и той же культуре или в одном и том же социальном контексте существуют значительные индивидуальные различия в степени сформированности представлений о тех или иных аспектах социальной жизни. Этот принцип иллюстрируют политические знания (Fiske, Lau, & Smith, 1990; Krosnick, 1990). Если одни люди сравнительно слабо разбираются в политических процессах, то другие обладают изощренными схемами, связанными с политикой. Люди, имеющие такие схемы, способны правильно определить идеологические позиции политиков и лучше запоминают политические события (Fiske et al., 1990). Следует отметить, что человек может обладать развитыми политическими схемами, но при этом придерживаться любых политических взглядов. Он может быть и консерватором, и центристом, и либералом.

Схемы: три особенности

Пример политических схем иллюстрируют три аспекта схематических знаний, о которых читателю необходимо помнить при рассмотрении представленных ниже исследований, посвященных использованию схем при переработке информации. Первый аспект — это разница между позицией по какому-либо параметру индивидуальных различий и наличием развитых схем, связанных с отражаемым этим параметром атрибутом. Между уровнем и схематичностью есть два существенных различия. Во-первых, человек может обладать схемой для некоего атрибута, и иметь как крайне низкий, так и крайне высокий показатель по связанному с ним параметру индивидуальных различий. Точно так же как и либералы, и консерваторы могут обладать сложными схемами, связанными с политикой, люди, имеющие как высокие, так и низкие показатели по какому-либо личностному параметру, могут обладать сложными схемами в отношении данной личностной особенности. Во-вторых, человек может получить крайне высокий или крайне низкий показатель по какому-либо параметру и в то же время не обладать схемой, связанной с данным атрибутом. Человек может считать себя убежденным консерватором, имея весьма расплывчатые представления о политике. Поэтому оценка схем может дать информацию о личностной структуре, которую не позволяют получить традиционные методики оценки выраженности той или иной личностной черты.

Второй момент заключается в том, что схематические знания контекстуализированы. Люди редко обладают «схемами вообще». Структуры схематических знаний формируются в определенных жизненных условиях и связаны с ними. У человека, имеющего ясные представления о межличностных отношениях между коллегами по работе, могут отсутствовать аналогичные знания о межличностных отношениях между членами семьи. Поэтому при разрешении межличностных конфликтов на работе этот человек будет более эффективен, чем при разрешении межличностных конфликтов дома. Таким образом, схемы — это устойчивые когнитивные структуры, обусловливающие вариации в поведении от одного контекста к другому. Исключение из этого правила — наличие у людей «абстрактных» схем (Ohisson, 1998), содержащих знания, применимые к разным ситуациям. Например, дарвиновские принципы естественного отбора могут быть представлены как абстрактная схема, которую люди могут применять к целому ряду ситуаций, связанных с конкуренцией в борьбе за ресурсы.

Третий момент касается когнитивных и поведенческих следствий обладания схематическими знаниями. Схемы позволяют быстро и гибко реагировать на требования среды. Люди, обладающие большим запасом знаний в той или иной области, могут быстро интерпретировать новые стимулы, ставить под сомнение интерпретации, кажущиеся ошибочными, а также изобретать и оценивать различные копинг-стратегии. Таким образом, схемы обогащают когнитивный и поведенческий репертуар человека (Cantor & Kihlstrom, 1987), расширяя его возможности для действия.

Вывод, который можно сделать, проанализировав указанные выше моменты, заключается в том, что схемы — это устойчивые структуры личности, не тождественные личностным чертам. Черты обычно соответствуют среднему уровню выраженности тех или иных особенностей человека. Схемы же могут лежать в основе как средних тенденций, так и вариаций в поведении от контекста к контексту; кроме того, они влияют не только на типичные диспозиционные тенденции, но и на потенциал действия, который редко себя обнаруживает. Например, люди могут различаться по тому, обладают ли они схемами, содержащими информацию о том, как заводить знакомства. Эти вариации могут никак не проявляться в повседневном социальном поведении, если человек живет в семье, и они могут обусловить заметные межличностные различия, если человек окажется в незнакомых условиях, например переехав в другой город (Cantor & Harlow, 1994). Обладание схемой дает человеку больше возможностей для приспособления к новым обстоятельствам.

Я-схемы

Схемы отношений

Преобладающие схемы включают в себя не только знания о самом себе или о других людях. Как отмечалось при обсуждении процессов привязанности в главе 7, у людей также формируются схемы о межличностном взаимодействии. Информация о межличностных отношениях может интегрироваться со знаниями о себе и о других людях, образуя «схему отношений» (Baldwin, 1992,1999). Интериоризированные представления о повторяющихся межличностных взаимодействиях формируют ожидания в отношении социальных ситуаций, определяют их интерпретацию и эмоциональную реакцию на них (Baldwin, Fehr, Keedian, Seidel, & Thompson, 1993; Collins, 1996; Horowitz, 1991b).

Дауни и Фельдман (Downey & Feldman, 1996) провели аналогичный анализ когнитивных процессов и межличностных отношений. Ими была исследована чувствительность к отвержению, тенденция ожидать и бурно реагировать на возможность отвержения со стороны лиц, с которыми установлены близкие отношения. Дауни и Фельдман понимают чувствительность к отвержению как контекстуализированную информационно-процессуальную диспозицию. У некоторых взрослых, возможно в связи с детским опытом привязанности (Bowlby, 1980), формируются ожидания в отношении межличностного отвержения. Впоследствии, во взрослой жизни, эти мысли актуализируются определенными контекстами, например ситуациями, связанными с конфликтами или спорами с партнером. Дауни и Фельдман определяют лиц, чувствительных к отвержению, с помощью метода самоотчета. Было обнаружено, что эти люди особенно подвержены чувству отверженности при столкновении с неопределенным межличностным поведением незнакомого человека (Downey & Feldman, 1996, study 2). В своих устоявшихся близких отношениях и лица, чувствительные к отвержению, и их партнеры сравнительно менее удовлетворены своими отношениями (Downey & Feldman, 1996, study 4). Результаты лонгитюдного исследования свидетельствуют о том, что отношения лиц, чувствительных к отвержению, прерываются чаще, чем отношения людей, менее чувствительных к возможности отвержения (Downey, Freitas, Michaelis, & Khouri, 1998). Примечательно, что лица, чувствительные к отвержению, демонстрируют не общую тенденцию испытывать негативные эмоции, а специфическую подверженность тревожному чувству отвержения в межличностных отношениях. Когнитивные структуры, лежащие в основе чувствительности к отвержению, актуализируют контекстно-специфические переживания, а не общее негативное настроение.

Когнитивные структуры, личные стандарты и эмоциональный опыт

Мы используем свои знания о социальном мире для определения не только значения событий вообще, но и их значения лично для нас. Мы интерпретируем не только личные качества людей, ситуации и действия, но и их значения для нашего благополучия. Люди часто оценивают личную значимость событий, сравнивая их с образом результата, который был бы желательным или приемлемым в данных условиях. Эти критерии оценки желательности событий называют стандартами. Хотя иногда стандарты формируются под воздействием информации, получаемой непосредственно из окружающего мира (Miller & Prentice, 1996), часто мы сравниваем происходящие события с интериоризованными личными стандартами, образующими устойчивые структуры личности.

Интериоризованные стандарты

Знания, кодирование и индивидуальные различия в агрессивном поведении

Значительные личные и социальные последствия агрессивного поведения заставили многих ученых исследовать роль социально-когнитивных механизмов в формировании и сохранении агрессивного и антисоциального поведения (например, Bandura, 1973, 1986; Caprara, 1996a; Crick & Dodge, 1994; Dodge, 1993; Huesmann, 1988; Huesmann, 1997). В основе тенденций к агрессивному поведению в отношении других людей и оправдании или рационализации деструктивных поступков лежит ряд механизмов (например, Bandura et al., 1996b; Caprara, Barbaranelli, & Zimbardo, 1996). Здесь мы сосредоточимся на одном конкретном механизме — на тенденции видеть в неопределенной ситуации враждебную конфронтацию, требующую агрессивной реакции.

Крик и Додж (Crick & Dodge, 1994) проводят скрупулезный анализ социально-когнитивных механизмов агрессивного поведения. Они полагают, что память на агрессивные эпизоды интегрируется в агрессивные схемы, управляющие процессом переработки социальной информации. Легкодоступные агрессивные схемы побуждают человека воспринимать безобидные ситуации как враждебные. Эти интерпретации побуждают к агрессивному поведению в обстоятельствах, в которых наиболее адекватным было бы просоциальное поведение. Например, «использование агрессивной схемы при интерпретации ситуации, возникшей в игре-борьбе с товарищем, заставляет ребенка игнорировать признаки того, что ситуация требует участия в борьбе понарошку, а не ответной агрессии» (Crick & Dodge, 1994, р. 83).

Исследования подтверждают, что люди, склонные к агрессии, чаще ошибочно приписывают враждебность другим людям и в большем количестве социальных ситуаций (обзор см. у Dodge, 1986; 1993). Эти враждебные установки проявляются в неопределенных и сравнительно неопределенных ситуациях (Nasby, Hayden, & DePaulo, 1980; Slaby & Guerra, 1988), когда действия направлены на самих испытуемых, а не на других людей (Dodge & Frame, 1982; Dodge & Somberg, 1987; Sancilio, Plumert, & Hartup, 1989) и когда агрессивные действия производятся неоднократно (Waas, 1988). Ошибочное интерпретирование агрессивными людьми социальных ситуаций обусловлено, по крайней мере частично, их тенденцией интерпретировать поведение окружающих с привлечением собственных Я-схем. Агрессивный человек не анализирует социальную ситуацию, а преодолевает неоднозначность действий окружающих, полагаясь на информацию о самом себе (Dodge & Tomlin, 1987). Как отмечалось ранее, агрессивные схемы могут стать настолько легкодоступными, что люди, часто испытывающие агрессию, будут делать вывод о наличии агрессии непроизвольно, то есть даже тогда, когда у них не будет сознательного намерения делать заключения в отношении другого человека и его намерений (Zelli et al., 1995, 1996).

Выводы о враждебности отражаются на поведении. Ребенок, делающий вывод о том, что другие имеют враждебные намерения по отношению к нему, чаще реагирует агрессивно (Dodge, 1993). Особого внимания заслуживают два аспекта связи между выводами о враждебности и агрессивными действиями. Во-первых, агрессивные дети не делают вывода о враждебности во всех потенциально угрожающих ситуациях. Они делают его лишь в специфических ситуациях диадного взаимодействия. В случае непосредственного наблюдения агрессивного поведения в парах убеждение ребенка, что некий сверстник имеет по отношению к нему враждебные намерения, связано с более высоким уровнем агрессии по отношению к этому сверстнику (Hubbard et al., 1998; приводится у Zelli & Dodge, 1999). Эта контекстуальная специфичность когнитивных процессов и поведения при агрессии согласуется с результатами идиографического анализа агрессии, согласно которым агрессивные дети демонстрируют специфические паттерны сильно и слабо выраженной агрессии в разных контекстах (Shoda, Mischel, & Wright, 1994). Они согласуются также с результатами исследований, свидетельствующими о том, что люди делают неодинаковые атрибуции в разных сферах жизнедеятельности (Cutrona, Russell, & Jones, 1985).

Второй важный результат исследований кодирующих механизмов и агрессии заключается в том, что враждебные интерпретационные установки не являются прогностичными в отношении всех форм агрессии. Люди, склонные делать вывод о том, что окружающие ведут себя враждебно, предрасположены к реактивной агрессии, то есть к агрессивному реагированию на субъективную угрозу или провокацию (Dodge & Coie, 1987; Hubbard et al., 1996). Враждебные установки не прогностичны в отношении активных, то есть планируемых заранее, агрессивных действий. Активная же агрессия связана с убеждением в том, что агрессия будет иметь позитивные социальные результаты (Crick & Dodge, 1996; Hubbard et al., 1998). Интересное следствие этого факта состоит в том, что одно и то же агрессивное действие, например когда ребенок бьет кулаком другого, может порождаться разными когнитивными механизмами в разных социальных контекстах. Если ребенка спровоцировали, его поведение будет отражать уверенность в наличии угрозы. Если же ребенок первый напал на сверстника, его действия будут отражать уверенность в получении поощрения за свою агрессию по отношению к этому человеку. Это исследование иллюстрирует один момент, который мы уже подчеркивали в предыдущих главах: часто при анализе личностного функционирования оказывается трудно найти скрытую причину внешней диспозиционной тенденции. Разные люди совершают один и тот же поступок по разным причинам. В стратегиях объяснения развития агрессии «снизу—вверх» (Zelli & Dodge, 1999) этой проблемы удается избежать, поскольку сначала выделяются когнитивные и аффективные процессы, способные порождать агрессию, и только потом эти процессы увязываются с конкретными формами агрессивного поведения.

Согласованные системы знаний о собственном Я

Как мы выяснили, социальные знания и знания о собственном Я — это не просто перечень самостоятельных фактов, а система взаимосвязанных представлений. Кроме того, область изучения социально-когнитивных механизмов и личности не ограничивается реакциями, вызываемыми в лабораторных условиях, как это следует из сложившегося стереотипа, а включает в себя устойчивые когнитивные структуры, имеющие огромное значение для межличностной и социальной жизни человека. Таким образом, в современных работах начинает подтверждаться идея Келли (Kelly, 1955) о том, что анализ когнитивных систем может обеспечить основу для анализа структуры личности и различий между людьми.

Тем не менее работы, которые мы рассматривали до этого момента, имеют некоторые недостатки, поскольку отдельные исследования обычно направлены на изучение лишь одной сферы социальных знаний либо одного аспекта жизнедеятельности. Что необходимо — так это исследования, охватывающие всю структуру когнитивной системы личности: наиболее важные темы в системе представлений человека, согласованные взаимосвязи между отдельными блоками знаний и субъективное разграничение между внешне схожими людьми, местами и задачами. В ряде работ был проведен теоретический анализ целостной когнитивной системы личности. Например, Кантор и Килстром (Cantor & Kihlstrom, 1987) считают, что социальные знания и знания о собственном Я образуют тесно взаимосвязанные блоки декларативных и процедурных знаний; что у людей есть тенденция к формированию сложных структур знаний в определенных сферах их жизнедеятельности. Иными словами, они обладают предметно специфическим социальным интеллектом (ср. Markus & Wurf, 1987); и целостная структура знаний настолько индивидуальна, что содержание систем представлений должно оцениваться идиографически, несмотря на то что в основе их развития и функционирования лежат общие психические процессы (ср. Higgins, 1999). Однако воплотить эти принципы на практике не так-то просто. Проблема заключается не только в объеме информации, составляющей личные и социальные знания. Есть еще две проблемы. Во-первых, некоторая часть этих знаний представлена имплицитно, неявно. Поэтому методики самоотчета иногда не способны отразить важные когнитивные структуры (Greenwald & Banaji, 1995; Westen, 1991). Во-вторых, оценить представления и воспоминания — это не то же самое, что взять книгу с полки. Структуры знаний не просто оцениваются, они динамически конструируются и реконструируются. Представления и нарративы о собственном Я могут претерпевать изменения (Hermans, 1992).

К счастью, эти трудности не обескуражили исследователей. Они предприняли ряд попыток, которые позволили выйти далеко за пределы анализа отдельных аспектов знаний и подойти ближе к пониманию того, как согласованность когнитивных систем обусловливает согласованность и непрерывность личностного функционирования. Здесь мы рассмотрим три исследовательские стратегии: 1) изучение целостной системы конструктов человека; 2) идиографические методики, направленные на выявление структуры знаний о собственном Я; 3) изучение личных нарративов, которые часто выполняют функцию связывания разнообразных аспектов жизни человека.

Множество аспектов Я и сложность Я

Один из подходов к исследованию целостной структуры когнитивной системы состоит в поиске параметров, по которым различаются системы представлений разных людей. Хотя представления о собственном Я отражают индивидуальное своеобразие, существуют некоторые общие параметры, при использовании которых можно сравнить системы конструктов разных людей.

Частично под влиянием работ Келли (Kelly, 1955) исследователи анализируют индивидуальные различия в сложности систем конструктов. Одни люди для категоризации любого из множества разнообразных стимулов применяют довольно простой набор атрибутов, тогда как другие используют богатый запас дифференцированных представлений. Проведя исследование (ставшее впоследствии классическим), Биери (Bieri, 1955) обнаружил, что люди с более сложными системами конструктов более точно предсказывают социальное поведение окружающих. Люди с менее сложными системами оказались предрасположенными к тому, что в дальнейшем стали называть эффектом ложного консенсуса, то есть к переоценке человеком вероятности того, что другие поведут себя так же, как он (Ross, Greene & House, 1977).

Лайнвилл (Linville, 1985,1987) высказывает гипотезу о том, что люди различаются по сложности Я по общей сложности их представлений о собственных качествах. Одни люди могут считать, что они обладают небольшим количеством важных качеств, каждое из которых релевантно какой-то значительной сфере их социальной жизни. Другие же воспринимают себя с точки зрения большого количества качеств, в разной степени релевантных различным сферам жизнедеятельности. Считается, что когнитивная сложность служит «буфером», защищающим от пагубного воздействия стрессовых жизненных событий (Linville, 1985,1987; сравни, Steele, 1988). Например, у лиц со сложным Я меньше вероятность того, что какое-то одно событие негативно повлияет на их разнообразные представления и цели. Лайнвилл оценивает сложность Я, прося испытуемых разделить ряд личностных атрибутов (слова, обозначающие некие личностные черты) на множество смысловых подгрупп. Затем подсчитывается показатель, характеризующий количество измерений Я-репрезентаций (Scott, 1969). Было обнаружено, что эмоциональные реакции людей с высоким уровнем когнитивной сложности на обратную связь при выполнении заданий отличаются меньшей вариабельностью (Linville, 1985). Кроме того, у этих людей наблюдается меньше физических и психических симптомов в периоды стресса (Linville, 1987).

В последующих работах были развиты идеи о когнитивной сложности. Шауерс и Клинг (Showers & Kling, 1996) обнаружили, что люди, склонные разделять свои представления на отдельные позитивно или негативно окрашенные категории, более подвержены острым, длительным реакциям на негативные события (см. также Showers, Abramson, & Hogan, 1998). Ниденталь, Саттерлунд и Уерри (Niedenthal, Sutterlund, & Wherry, 1992) добавили к концепции сложности Я временной параметр, связав когнитивную сложность в отношении реального/возможного Я с эмоциональными реакциями на задания, связанные с настоящими/будущими целями.

Однако последующие работы показали, что связи между сложностью Я и психическим опытом сложнее, чем предполагалось. В ряде исследований (Woolfolk, Novalany, Gara, Allen, & Polino, 1995) было обнаружено, что сложность Я — это не однородный конструкт. Люди различаются по сложности своих представлений о позитивных/негативных аспектах Я. Показатели позитивной и негативной сложности Я коррелируют лишь умеренно, обладают разными психометрическими свойствами и по-разному связаны с показателями сопутствующего психического дистресса. Люди с более сложными негативными представлениями о себе оказались более склонными к депрессии. Вулфолк с соавторами (Woolfolk et al., 1995) не нашли никаких подтверждений того, что сложность Я защищает от пагубного воздействия стресса.

Еще в одном исследовании (Donohue, Robins, Roberts, & John, 1993) также было обнаружено скорее негативное, чем позитивное влияние высокодифференцированной Я-концепции. Оценив степень интегрированности/дифференцированности представлений людей о собственных личностных свойств в отношении разных социальных ролей, исследователи обнаружили, что дифференцированная Я-концепция связана с более высоким уровнем депрессии и более низким уровнем самооценки и межличностной адаптированности. Люди с дифференцированной Я-концепцией, как оказалось, обладают не гибкими представлениями о собственном Я, а фрагментированным образом Я.

Очень трудно как-то разрешить все несоответствия в литературе, посвященной сложности Я. Вполне может быть, что между общей сложностью или дифференцированностью Я-концепции и психическим опытом нет прямой, неизменной функциональной связи. Это может объясняться целым рядом факторов. Люди могут по-разному интерпретировать явные несоответствия в своих представлениях о себе. Китаяма и Маркус (Kitayama & Markus, 1999), к примеру, отмечают, что представители азиатских стран ориентируются не на внутреннюю согласованность, а на равновесие между потенциально несопоставимыми аспектами Я. При таком мировоззрении дифференциация в Я-концепции имеет другой смысл, чем у людей, стремящихся к согласованности. Во-вторых, влияние представлений о собственном Я на эмоциональный опыт может опосредоваться переменными, которые обычно не учитываются в исследованиях, проводимых в этой области. Весьма вероятно, что такими переменными являются чувство собственной эффективности при выполнении множества ролей и обязанностей. Наконец, вероятно, что Я-концепция просто слишком сложна и специфична, чтобы отражать представления людей о себе с точки зрения одного-двух параметров индивидуальных различий (таких, как сложность или позитивная и негативная сложность). Значительная часть информации о человеке теряется, когда его сложная, многоплановая, многомерная система представлений описывается с помощью простых параметров индивидуальных различий. Это соображение заставляет некоторых исследователей изучать личные и социальные знания на уровне отдельного человека.

Идиографические репрезентации Я и социальные знания

Некоторые исследователи, отказавшись от поиска номотетических параметров, с помощью которых можно было бы сравнить когнитивные системы людей, анализируют личные и социальные знания на уровне отдельного случая. Базу данных для анализа взаимосвязей между представлениями человека (см. Cantor & Kihlstrom, 1987; Singer & Salovey, 1991) образуют нарративы с возможностью свободных ответов испытуемых (Horowitz, 1991a), а также рейтинги множества идиографически значимых объектов (Kelly, 1955; Kihlstrom, & Cunnungham, 1991). Для выявления паттерна взаимосвязей в системе представлений индивида используются многомерные статистические методы, такие как кластерный анализ (Tunis, Fridhandler, & Horiwitz, 1990) или многомерное шкалирование (Merluzzi, 1991). Интересная особенность этих методов состоит в том, что человек, делая рейтинговую оценку, может не осознавать эти паттерны, пока они не будут выявлены с помощью многомерных методов. Исследования свидетельствуют о том, что репрезентации, получаемые при использовании разных источников данных, например спонтанных описаний и более структурированных методик, в основном совпадают (Hart, Sinson, Field, Ewert, & Horowitz, 1995), что подтверждает надежность многомерных идиографических методов.

Психические репрезентации Я неизбежно связаны с репрезентациями лиц, с которыми человек встречается в повседневной жизни. Репрезентации «Я с другими» играют важную роль в обеспечении внутриличностной согласованности и вариабельности личностного функционирования (Ogilvie & Ashmore, 1991; Ogilvie, Fleming, & Pennell, 1998; Rosenberg, 1988). Для изучения этого процесса исследователи анализируют представления людей о личных качествах, которые они проявляют во взаимодействии со значимыми в их жизни людьми. Тунис и соавторы (Tunis et al., 1990), к примеру, использовали иерархический кластерный анализ и обнаружили значительное совпадение в представлениях женщин о себе в разных контекстах с участием разных людей (мужа, отца, терапевта и т. д.).

Один из перспективных методов репрезентации содержания системы представлений индивида — процедура HICLAS (De Boeck & Rosenberg, 1988). Это процедура иерархической классификации (hierarchical classification — отсюда и название), при которой выделяются подгруппы или «семейства» репрезентаций «Я с другими». Например, при использовании этой процедуры может обнаружиться подгруппа лиц (например, начальник, бывший молодой человек, любимый дядя), с которыми испытуемый проявляет сходные личностные характеристики (например, стеснение, перфекционизм). Как правило (см., например, Ogilvie et al., 1998), сначала испытуемых просят составить список людей, значимых в их жизни, и список типичных для себя личных характеристик. Затем испытуемых просят указать, какие характеристики отличают их поведение по отношению к каждому из перечисленных значимых людей. С помощью алгоритма HICLAS выявляются кластеры «значимый другой — характеристики». Оджилви с соавторами (Ogilvie et al., 1998), к примеру, приводят случай, когда с помощью алгоритма HICLAS было обнаружено, что у испытуемого репрезентации «Я с другими» образуют два первичных кластера, отражающих темы «слабое, неполноценное Я» и «сильное Я», причем разные темы проявлялись в отношении с разными людьми (рис. 5).

Многомерные идиографические методы заслуживают дальнейшего развития. Например, было бы полезно связать идиографические репрезентации, основанные на самоотчетах, с репрезентациями, полученными с использованием других источников данных. Тем не менее уже на данном этапе развития эти методы позволяют получить ценную информацию о когнитивных процессах и личности.

За рамками отдельных атрибутов: нарратив и диалог

В большинстве упомянутых выше работ указывалось на то, что Я-концепцию образует совокупность представлений о собственных атрибутах. Множество «фактов» о своем Я взаимосвязаны в целостной системе Я-знаний (Markus & Wurf, 1987). Рассмотрение Я как системы знаний (Pratkanis & Greenwald, 1985) помогает лучше понять динамику функционирования личности, в чем мы уже убедились и еще раз убедимся в последующих главах.

И все-таки этот подход к Я нельзя назвать целостным по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, в сознании людей существуют не только отдельные представления о собственном Я, но и личные истории, или нарративы, связывающие разные элементы жизни. Во-вторых, люди ведут внутренний диалог — интрапсихический разговор (Harre, 1998), или «проговаривание» (Hermans, 1996), посредством которого они создают и модифицируют свои нарративы. Нарратив и диалог — важнейшие условия поддержания согласованного ощущения личной идентичности. Даже если бы мы смогли перечислить все личностные атрибуты, жизнь была бы экзистенциальным кошмаром, если бы мы не могли последовательно представить свое прошлое.

Нарратив

Когнитивные психологи уже давно обращают внимание на разницу между отдельными фактами и памятью на личный опыт, то есть разницу между семантической и эпизодической памятью (Tulving, 1972). В отличие от фактов, хранящихся в семантической памяти, события жизни, запечатленные в эпизодической памяти, представлены в строгом временном порядке (одно событие следует за другим) и воспринимаются от первого лица (человек является частью эпизода, который он видит с определенной позиции). Восприятие от первого лица, характерное для эпизодической памяти, естественно приводит к большей эмоциональной окраске эпизодических воспоминаний. Вы можете хладнокровно вспомнить, что вы неуклюжи, но смутитесь, рассказывая другим или самому себе об эпизоде, когда вы на людях проявили неуклюжесть.

Брунер (Bruner, 1986) оценивал роль нарратива как настолько важную для психической жизни, что предложил разделять мышление на парадигматическое и нарративное. При парадигматическом или логически-научном способе мышления руководящим принципом являются логические правила аргументации. Эти правила позволяют делать выводы, справедливые в рамках общей логической системы. При нарративном же мышлении главное не истинность, а «жизненность» (Burner, 1986, р. 11). Мы пытаемся создать согласованный, реалистичный рассказ о каком-то событии или череде событий. Таким образом, повествование рассмативается как фундаментальный способ мышления, качественно отличающийся от логического рассуждения. Брунер (Burner, 1990) отмечает, что когнитивная психология уделяет слишком много внимания изучению логических знаний, игнорируя при этом контекстуализированные нарративные процессы, посредством которых человек осмысливает свое Я (см. также Gergen, 1993; Sarbin, 1986).

Нейропсихологические данные также подтверждают правомочность разделения памяти на факты и памяти на автобиографические эпизоды. Шахтер (Schacter, 1996), к примеру, описывает пациента, попавшего в автомобильную аварию и получившего повреждения лобных, теменных долей и левого гиппокампа. Этот человек мог заниматься повседневными делами, мог воспроизвести отдельные факты из своего прошлого (например, название школы, которую он посещал, некоторые вещи, которыми он владел) и мог описать порядок сложной системы действий, для которой у него имелись сформированные навыки (например, смена колеса). Несмотря на сохранность этих воспоминаний, по сообщению Шахтера, пациент не имел эпизодической памяти. Он не мог воспроизвести никакой автобиографический опыт от первого лица. Это очевидно свидетельствует о том, что эпизодическая память представляет собой не просто сегмент общего когнитивного хранилища — существуют определенные психические механизмы, ответственные за сохранение и воспроизведение автобиографического опыта.

Нарративный анализ в психологии личности вызывает интерес лишь некоторых специалистов. Мюррей (Murray, 1938) выдвинул предположение о том, что в повествовании раскрывается структура личности, и разработал Тест тематической апперцепции (Thematic Apperception Test —TAT)— нарративную психологическую методику. Хотя ТАТ, безусловно, получил широкое распространение (см. Cramer, 1996), в остальном в 1940-1970-х годах Персонологи уделяли сравнительно мало внимания нарративным процессам. Исключением стали работы Томкинса (Tomkins, 1979). Он провел анализ личностного функционирования, известный как теория сценариев. Томкинс, будучи сам драматургом (см. Tomkins, 1981), предположил, что люди структурируют свой опыт в последовательность сцен или воспоминаний о конкретных эпизодах. Сцены, в свою очередь, интерпретируются в соответствии со сценариями, а сценарий является правилом приписывания значения определенным сценам. Например, сценарий обязательства связывает разнообразные сцены, имеющие отношение к настойчивому продвижению к эмоционально значимой цели. Нуклеарный сценарий связан с сильными позитивными эмоциями, к которым примешиваются эмоционально негативные элементы. Согласно теории Томкинса, в памяти сцены связаны друг с другом преимущественно через их эмоциональное содержание. Сцены, имеющие ту или иную эмоциональную окраску, приводят к воспоминанию сцен со сходной эмоциональной окраской, создавая определенные темы в автобиографической памяти.

В 1980-1990-е годы все больше Персонологов и социальных психологов стали обращаться к анализу нарративов. Росс и Ньюби-Кларк (Ross, 1989; Ross & Newby-Clark, 1998) раскрыли реконструктивный характер автобиографической памяти. Даже когда человек пытается с точностью воспроизвести прошлый опыт, он может совершить ошибки из-за имплицитных теорий, искажающих мнемические процессы. Имплицитные теории в разных сферах жизнедеятельности различаются, поэтому люди демонстрируют разные автобиографические искажения в разных сферах. Например, в сфере установок и личностных тенденций люди имплицитно считают, что их личные качества не претерпевают существенных изменений. Когда же их тенденции действительно изменяются, воспоминания об исходных тенденциях станут неточными, поскольку они уподобят свои прежние тенденции нынешним. Напротив, в такой области, как приобретение навыков, люди имплицитно ожидают, что их качества существенно изменятся. И даже если никаких изменений не произойдет, они будут видеть изменения, искажая воспоминания о своих исходных способностях. При искажении в негативном направлении воспоминаний об исходных способностях вследствие наличия имплицитных теорий человек может решить, что его навыки значительно улучшились, хотя на самом деле никаких или почти никаких изменений не произошло (Ross, 1989). В основе этих автобиографических искажений может лежать процесс относительно «холодной» переработки информации. Росс и Ньюби-Кларк (Ross & Newby-Clark, 1998) подчеркивают, что личные мотивы также могут искажать воспоминания. Считая некоторое качество весьма ценным, человек может чаще и легче вспоминать события, когда в его поведении проявлялось это качество (Santioso, Kunda, & Fong, 1990). Размышляя о своем прошлом и возможном будущем, люди склонны несколько критически оценивать свое прошлое, но в будущее смотреть с оптимизмом (Ross & Newby-Clark, 1998).

Сингер и Саловей (Singer & Salovey, 1993) проанализировали роль нарративных процессов в личностном функционировании и клиническом изменении. Они подчеркивают важность «самоопределяющих воспоминаний», то есть ярких, эмоционально окрашенных воспоминаний, отражающих устойчивые мотивы и цели личности. Таким образом, их анализ сходен с работами Томкинса, хотя они более высоко оценивают способность человека к осознанию того, как определенные воспоминания влияют на его личностное функционирование (Singer & Salovey, 1993).

Особенно тщательно автобиографическую память в личностном функционировании анализирует Мак-Адамс (McAdams, 1993; 1994а; 1996). Он утверждает (McAdams, 1996), что для исчерпывающего анализа личностного функционирования необходимо использовать три уровня: уровень черт с такими деконтекстуализированными конструктами, как Большая пятерка; уровень контекстуализированных целей, ожиданий и навыков и нарративный уровень историй, которые люди создают для достижения и поддержания стабильного ощущения идентичности. Мак-Адамс считает эти уровни вполне самостоятельными. Он, к примеру, утверждает, что язык деконтекстуализированных черт не применим для понимания психического функционирования на других уровнях. Эти доводы настолько убедительны, что становится непонятно, зачем вообще в модели Мак-Адамса деконтекстуализированные черты рассматриваются как один из уровней отдельной личности, если они применимы лишь для описания вариаций в популяции (см. также McAdams, 1994 и II часть этой книги).

Анализируя нарративный уровень, Мак-Адамс предлагает модель идентичности, основанную на «жизненной истории» (McAdams, 1996). Жизненная история — это социокультурно обусловленный нарратив, являющийся частью Я-концепции (или, по Джемсу, — «мое»). Модель жизненной истории — это модель идентичности, поскольку личная история человека придает смысл его опыту и выполняет исключительно важную роль для определения Я. Жизненные истории объединяют разнообразные эпизоды жизни в некий согласованный паттерн. Согласованность жизненной истории делает жизненные события значительно более наполненными смыслом.

Проанализировав большое количество интервью, Мак-Адамс (McAdams, 1996) выделил ряд характеристик, отличающих жизненные истории одну от другой. Истории различаются по своему тону (оптимизм/пессимизм), по использованным образам, по основанным на целях темам и по нравственной позиции. Некоторые истории оказываются «ключевыми» эпизодами — поворотными пунктами в жизни человека. Все истории содержат образы — идеальные варианты Я, существующие как персонажи в создаваемом нарративе. Мак-Адамс и соавторы (McAdams, Diamond, St. Aubin, & Mansfield, 1997) также подчеркивают роль темы «обязательства» в жизненных историях и рассматривают связь этих тем с так называемыми генеративным (продуктивным) образом жизни. Часто люди видят смысл жизни в создании того, что их переживет. То есть генеративность — это стремление заботиться о людях и вещах, судьба которых связана с жизнью будущих поколений (Erikson, 1963). Беседуя с людьми об их жизни, Мак-Адамс и соавторы (McAdams et al., 1997) обнаружили, что особенно генеративные люди (люди, чьи действия и убеждения которых говорили об их стремлении дать миру то, что переживет их самих) склонны интерпретировать свою жизнь в соответствии с темой обязательства. Тема обязательства проявляется в ряде идей, включая уверенность человека в том, что он призван помогать людям, что другие не так удачливы и нуждаются в помощи и что он поэтому обязан помогать другим во благо человечества, несмотря на все препятствия или личные страдания.

Внутренний диалог

Когнитивная революция, произошедшая в психологии, привлекала внимание к психическим процессам, которые можно было смоделировать на компьютере. Исследователи стали изучать хранение, организацию и воспроизведение информации. Хотя эти информационные механизмы, безусловно, имеют чрезвычайное значение для личного функционирования, они не дают полной картины психики. Компьютерная метафора часто не способна отразить, вероятно, уникальную особенность психической жизни: человек ведет внутренние диалоги. Он разговаривает сам собой, размышляя о прошлом и будущем. Человек восстанавливает прошлые разговоры и «репетирует свою роль» для будущих сцен.

Херманс (Hermans, 1996) анализирует внутренний диалог, основываясь на идеях литературоведа Бахтина, который отмечал, что писатель не всегда ведет повествование от одного лица, что литературное произведение может быть полифоничным. Писатель может говорить множеством голосов, представленных разными персонажами, каждый из которых занимает свою позицию в общем диалоге. Развивая эту мысль, Херманс с соавторами (Hermans, 1996; Hermans, Kempen, & van Loon, 1992) рассматривают Я как «динамическое множество сравнительно автономных позиций в образном пространстве» (Hermans, 1996, р. 33). В своих внутренних диалогах человек занимает свою точку зрения и точку зрения воображаемых других. Таким образом, психическая жизнь наполнена разными голосами, каждый из которых уточняет некую уникальную историю о каком-то переживании или событии.

Внутренние диалоги выполняют очень важную функцию (Hermans, 1996). Человек способен не только пассивно повторять информацию, но активно анализировать когнитивный материал и реорганизовывать его. Эта активная вторичная переработка информации приводит к более глубокому самопониманию (ср. конструктивный альтернативизм Келли — Kelly, 1955). И напротив, пассивное «пережевывание» негативных событий не приносит пользы и фактически ведет к затягиванию подавленного настроения (Nolen-Hoeksema, Parker, & Larson, 1999; Nolen-Hoeksma, Parker, & Larson, 1994). Итак, изучение диалога и проговаривания ценно как для понимания собственного Я, так и содействия клиническим изменениям. Херманс указывает на то, что в эмпирических исследованиях уделяется слишком мало внимания внутреннему диалогу, несмотря на то что нарративный анализ и некоторые аспекты компьютерной науки способны обеспечить этим исследованиям твердую теоретическую базу.

Харре (Harre, 1998) анализирует психические процессы с помощью того, что он называет дискурсивной психологией. Большинство значимых психических событий, рассуждает он, связаны с внутренним дискурсом или разговором. Люди разговаривают сами с собой, принимая решения, пытаясь запомнить события и оценивая точность своих воспоминаний, рассуждая о предстоящих действиях или описывая эпизоды из собственной жизни. Значит, при изучении психического функционирования дискурс становится основополагающей единицей анализа.

Диалоги между людьми подчиняются нормативными правилам. Люди пытаются вести разговор, придерживаясь негласных правил общения и социальных отношений. В некоторых разговорах люди внимательно отслеживают свои действия, с тем чтобы приблизиться к поставленным целям, и одновременно соблюдают разговорные нормы. То есть разговор — это социальное действие, ограниченное социальными нормами. В дискурсивной психологии Харре (Harre, 1998) межличностный разговор — метафора для понимания внутренних психических процессов: «Каждый психический процесс или феномен — это искусное действо... ограниченное нормами» (р. 45). Чтобы понять межличностные разговоры, недостаточно проанализировать индивида как такового, необходимо рассмотреть отношения между людьми, условия, в которых они находятся, и общие для них системы значений. Развивая эту мысль, можно сказать, что дискурсивный анализ психических процессов заставляет перейти от изучения изолированных психических сущностей к изучению социальных условий, в которых производится и оценивается то или иное действие.

Внутренний разговор обеспечивает целостное чувство Я. Один из аспектов Я — это представления о собственных атрибутах и собственной жизни. Харре (Harre, 1998) подчеркивает, что эти представления формируются и проявляются через создаваемые человеком истории о себе. Поэтому развитие стабильного ощущения идентичности основано на человеческой способности участвовать в диалоге и создавать согласованные нарративы. Диалог, как и любой разговор, развивается в социально-культурном контексте. Поэтому Я — это помещенный в историческую среду социально-культурный конструкт. Брунер (Bruner, 1990) также подчеркивает, что «значение Я... проистекает... из исторических обстоятельств, оформивших культуру, выражением которой они являются» (р. 138).

Нарративный поворот: развитие или препятствие для психологического анализа знаний и значений?

В последние годы психологи, как мы только что убедились, уделяют все больше внимания нарративным процессам. Этот феномен не уникален. Он является частью глобальной тенденции в гуманитарных и социальных науках. Полкингхорн (Polkinghorne, 1988) тщательно анализирует эту тенденцию. Исследователи в такой дисциплине, как история, к примеру, подошли к вопросу о применимости в истории причинно-следственных моделей. Задача истории состоит не в поиске научных законов, а в обеспечении согласованного нарративного понимания событий. Историк стремится создать осмысленную историю о прошлых жизнях — «жизнях, которые уже были прожиты как истории» (Polkinghorne, 1988, р. 69) историческими персонажами.

Полкингхорн (Polkinghorne, 1988) предлагает основываться на нарративном анализе при изучении любых человеческих дел. Люди проживают свою жизнь в «пространстве значений» (Polkinghorne, 1988, р. 4), в котором они осуществляют и интерпретируют действия, а также используют нарративное мышление для придания смысла своему опыту. Эта точка зрения привела Полкингхорна к отказу от психологических подходов, при которых игнорируется мир нарратива и лишь измеряются отдельные личностные атрибуты. По его мнению, «традиционные исследовательские средства, разработанные формальной наукой для выявления и измерения объектов», заставляют рассматривать индивида как «статичную вещь» (Polkinghorne, 1988, р. 150) и поэтому недооценивают конструктивные, динамические, существующие на протяжении всей жизни процессы создания нарративов, посредством которых человек сохраняет чувство Я.

Таким образом, последствия нарративного поворота в гуманитарных и социальных науках для изучения личности могут трактоваться двояко. С одной точки зрения, это расширение традиционной сферы интересов. Не сосредоточиваясь исключительно на представлениях людей об отдельных личных качествах, нарративный анализ заставляет обратить внимание на активные меджличностные и внутри-личностные процессы, посредством которых человек осмысливает историю своей жизни. Это расширение предмета изучения безусловно идет на пользу психологии личности. Если бы на Земле оказался инопланетянин, способный читать мысли, то наиболее яркой особенностью психической жизни людей ему показалась бы тенденция вести внутренний диалог. В связи с этим следует отметить, что психологи слишком мало внимания уделяют изучению сущности и функциям внутреннего диалога.

Вторая трактовка — это не просто расширение, а критический пересмотр традиционных для психологии способов рассуждения. Как было отмечено, Полкингхорн (Polkinghorne, 1988) сильно усомнился в пригодности концептуализации личности как совокупности переменных, которые можно измерить и выявить с помощью процедур, заимствованных у физики. Герген (Gergen, 1993) уже давно высказывает в адрес психологии аналогичные критические замечания. Брунер (Bruner, 1990) ратует за социокультурную психологию, в которой значительно больше внимания, чем в традиционной теории переработки информации, уделяется контекстуализи-рованным процессам осмысления. Эти авторы обвиняют психологию в излишнем эссенциализме. Они критикуют тенденцию логически выводить, а затем пытаться измерить статические элементы личности, ответственные за определенный паттерн поведения. При таком подходе, утверждают они, игнорируются динамические, кон-текстуализированные процессы психической жизни. Харре (Harre, 1998) весьма убедительно выражает эту позицию: «Попытка объяснить ощущение Я путем заимствования гипотетико-дедуктивных методов у физических наук и постулирование ненаблюдаемых сущностей, будь то эго или черты, приводит к появлению в психологии обилия мифических существ» (р. 178). Он иллюстрирует свой довод, рассматривая понятие самоуважения. Обычно, чтобы оценить самоуважение, исследователи просят людей ответить на ряд вопросов, призванных выявить степень самоуважения. То есть самоуважение — это сущность, выводимая логическим путем и объясняющая тенденцию отвечать на вопросы в положительном или отрицательном направлении. Харре (Harre, 1998) предлагает альтернативную интерпретацию этого процесса, при котором конструкт самоуважения не выводится логическим путем. При предъявлении вопросов о самоуважении люди создают нарратив о своих тенденциях и атрибутах. Этот нарратив соответствует разнообразным социальным условностям в отношении демонстрирования различных аспектов личности. Поскольку хороший нарратив внутренне согласован, ответы на вопросы о самоуважении с психометрической точки зрения внутренне надежны. Поэтому оценивание проходит успешно. Однако при нарративном подходе встает вопрос: «Откуда мы знаем, что данное свойство [самоуважение] существует независимо от "разговорной ситуации", сложившейся в "эксперименте"?» (Harre, 1998, р. 131).

Этот вопрос не остается без ответа. В идеальном случае Персонолог не делает выводов о каком-либо психическом атрибуте, основываясь исключительно на результатах использования опросников. Исследуются также действия, переживания и физиологические реакции, которые теоретически должны быть связаны с соответствующим конструктом. Мы более оптимистичны в отношении использования опросников, чем такие критики, как Харре. Мы также более оптимистичны в отношении способности когнитивных теорий предоставить каузальное объяснение роли устойчивых личностных качеств, в том числе «сильных и слабых сторон, навыков и способностей» (Harre, 1998, р. 54) в формировании устойчивых психических диспозиций. Вместе с тем нельзя не учитывать те недостатки, которые теория нарратива выявила в стандартных психологических процедурах. Она напоминает нам о концептуальных проблемах, связанных с объективизацией абстрактных психологических показателей в гипотетически конкретных психических сущностях. Изучение личных нарративов с любой точки зрения убедительно свидетельствует о невозможности объяснения согласованности личного опыта через рассмотрение личности как совокупности статичных сущностных качеств.

Резюме

Философы и социологи уже давно признали ядром человеческой индивидуальности процессы формирования значений. Как мы выяснили в этой главе, в современной психологии достаточно подробно рассматриваются процессы, посредством которых человек приписывает значение событиям, а также индивидуальные различия в социальных знаниях и знаниях о собственном Я, которые лежат в основе различного переживания объективно сходных ситуаций. В психологии личности анализируются взаимосвязанные системы знаний о собственном Я, отличающие людей друг от друга. Кроме того, уделяется внимание процессам составления автобиографических историй, обеспечивающих согласованное ощущение идентичности.

Работы, представленные в этой главе, — необходимое, но, безусловно, недостаточное условие для целостного понимания личностного функционирования. Мы должны выяснить не только то, как люди приписывают значение событиям, но и то, какие функции выполняют эти когнитивные процессы. Устойчивые когнитивные структуры лежат в основе стабильных эмоциональных переживаний, мотивационных состояний и ощущения Я. Четкие знания формируют сознательный опыт, однако влияют также на личностные процессы, протекающие за пределами сознания. Социальные знания и знания о собственном Я позволяют планировать свои действия и управлять своим поведением. Поскольку мы анализируем эти феномены в дальнейшем, то часто будем исходить из принципов, обсуждавшихся в этой главе.