(2289–2307)

Сойвено о-Каехо

2289 год, 13 день 1 луны Ппд

Сойге

— Птиц! Птии-ца!

— А?

— О чём задумалась? Красивое небо, правда?

— Дождём опять пахнет, — задумчиво сказала Птица. — Чем бы таким чехол пропитать, чтобы он, зараза, не промокал?

— Птиц! — рассмеялся Вен. — Ни капли романтики!

— Какая может быть романтика с сырой тетивой? — деланно возмутилась Птица. Вен хмыкнул.

— Так он же у тебя, вроде, непромокаемый. Чехол.

— Угу. Первые полчаса…

Они сидели на берегу, доедая с тряпицы круглый, утром прихваченный с кухни хлеб, обсыхая и подставляя лица мягкому предполуденному солнцу. Внизу, под берегом, бежала река. Керра текла с Цонга, и большую часть пути — по относительно плоскому сойгийскому герцогству. Но успокаиваться не спешила. К тому времени, когда она добиралась до окрестностей Кааго, река делалась уже не настолько бешеной, как наверху, где её стискивали с двух сторон плечи хребтов. Но переходить её вброд всё равно не стоило — как считали взрослые. Это было вполне возможно, но решительно бессмысленно. Ведь можно же подняться чуть выше или спуститься чуть ниже и воспользоваться мостом. Дети в реке, конечно, плескались. Деревенские — делая вид, что заняты стиркой. Вен и Птица от них не отставали, хотя плескались обычно дальше, за излучиной, где редко кто бывал.

Что бы там ни говорили ленивые и слишком осторожные взрослые, горные и предгорные реки довольно спокойно можно переходить вброд, при условии, что вода не поднимается до пояса. Горные речки нешироки и неглубоки, это не степные громадины, которые со стороны кажутся почти неподвижными. Но горная речка и по колено глубиной, разлившаяся шагов на пятнадцать-двадцать — тоже не подарок. Она лупит под колено со всего маху, выбивает из-под ноги опору, а ногу из-под тебя… Выше в горах ещё и вода в ней немногим холоднее снега, так что ноги леденеют до ломоты почти моментально. В предгорьях реки чуть смирней, и их воду успевает немного прогреть солнце.

По таким неглубоким речкам в предгорьях очень увлекательно сплавляться тайком от родителей. Прыгнуть в стремнину и позволить воде тащить тебя вниз. Тут главное — держать голову над поверхностью, а плыть особо и не надо: течением и так вынесет. Правда, ссадин заработать о донные камни можно — только мигни. Поэтому мигать некогда, а нужно следить за дном, держать его пятками на расстоянии, то ли прыгая, то ли летя в потоке, чуть отталкиваясь от камней — по возможности ногами. Но можно и руками, руками всяко лучше, чем головой.

А посреди реки поднимается здоровый валун, брошенный сюда давным-давно для смеха кем-то из Вечных. Стремнину этот валун режет на два хвоста, и если удачно вывернуть прямо за камень, то можно отдышаться: там мельче, и вода почти спокойна.

Позади отфыркивался Вен.

— Дальше пойдём? — спросила Тидзо, придерживаясь за тёплый валун. Очень хотелось вытряхнуть из уха воду, но прыгать на речном дне не хотелось. Здесь, конечно, за валуном, не острые камни, а мелкая галька и крупный песок, но всё равно особо не поскачешь по колено в воде. Вен проморгался и задумчиво сощурился вниз по течению. Там берега сходились ближе и поднимались повыше, дно уходило вглубь и течение ускорялось. Но этот прямой отрезок с быстрым течением не был длинным. Шагов через пятьдесят река довольно резко поворачивала вправо. Стремнина била под левый берег и закручивалась там в обратную сторону, отчего слева вымыло за долгие годы почти идеальный полукруг, который можно было бы назвать заводью, если бы не течение. Но остановиться и выбраться из стремнины там было несложно, надо только поймать момент, когда течение изгибается под глинисто-сланцевым берегом.

— Давай, — сказал Вен, с брызгами пробежал три шага и булькнул в стремнину. Тидзо нырнула следом, глотнула немного воды, откашлялась, отсмеялась и догнала Вена перед поворотом. Он опять пытался проморгаться от брызг, вытирал глаза, но река плескала ему в лицо чаще и эффективней, чем он моргал. Течение и не думало замедляться, но вдоль берега оно шло по касательной, а не в лоб, так что можно было не бояться, что расплющит о камень. Недавние эксперименты показывали, что от камня свободно можно оттолкнуться одной рукой и обойтись без малейшего синяка.

То ли в этот раз их понесло по какой-то другой касательной, то ли идея нырнуть пришлась некстати, то ли идея держаться друг за дружку, то ли ещё что, но на повороте их не вытолкнуло наверх течением, а потянуло вниз. Тидзо отпустила плечо Вена, почувствовала, что он отпустил её тоже, и пошла наверх… чтобы щедро приложиться темечком о камень. От удара по всей голове неожиданно плеснуло холодом, Тидзо ойкнула, выпустив пару пузырей, и сердито сжала губы. Она забилась было, зашарила по потолку, потом ударилась рукой обо что-то, и не сразу сообразила, что о Вена. От этого в мыслях прояснилось, и Тидзо открыла глаза. Справа и сверху шёл свет, левей висел под потолком Вен, одной рукой держась за потолок, а другой — за стенку. Открыл глаза и толкнулся от стены к свету.

Вынырнули одновременно, хватая воздух. Молча выбрались из стремнины, молча вылезли на берег и сидели молча какое-то время, стуча зубами после холодной воды и из-за поднявшегося ветра.

— Там течением грот вырыло, — сказал вдруг Вен. — Сверху камень, а под камнем был грунт, и его вымыло.

Тидзо пожала плечами.

— Надо будет специально туда понырять, — неожиданно вывел Вен. — А то я ничего не рассмотрел.

Тидзо глянула на него, рассмеялась и встала.

— Только не сегодня. Пойдём обратно. Где мы там вещи бросили? Пора уже к Астаре, а то стемнеет уже — куда мы тогда на гору в потёмках полезем?

С Астаре они познакомились случайно и как-то внезапно. Точнее, познакомилась Птица, на весенней ярмарке. Ярмарка проходила в Ревене каждый год, и одним из развлечений было состязание лучников. Просто по неподвижным мишеням, по выпущенным диким гусям, навскидку, с седла на скаку… В прошлом году Тидзо только смотрела, но так, что Вен всё опасался: поднырнёт под шнур, отберёт у кого-нибудь лук и начнёт стрелять. Прямо так, не боясь чёрных синяков на незакрытой браслетом левой руке. С неё сталось бы. Однако ж нет, удержалась. На следующий год она приехала в Кааго ранней весной, и эти полторы луны только и знала, что гонять верхом по округе с Тиц и луком или во дворе возле мишеней торчать до темноты, до онемевших пальцев. Вен такой увлечённости не понимал, но у Птицы глаза горели. Стреляла она и прежде здорово, а за последний год наловчилась так, что Вен под конец думал: и правда может выиграть.

Участвовали всё больше местные, ревеньские, да приезжие из соседних деревень, и почти что все лица давно примелькались — сам не знаешь кого, так сосед твой знает, или сосед свояка. А чернявую девчонку знали только в Кааго, но из замка в зрителях только и были, что Вен и Хега, кого Птица просила молчать. Так что вынырнула она из ниоткуда, как хал из бурелома, — и оказалась пятой. Новостью на всю округу. Астаре был четвёртым, обошёл в последний момент, со стрельбой с седла. И после подошёл знакомиться. Тидзо представилась Птицей и наступила Вену на ногу как раз вовремя, чтобы он не успел назваться родовым именем.

— Мы из замка. Я вот с птицами Хеге помогаю.

Хега улыбался в усы, подтвердил. Он и ушёл почти сразу, а к Астаре подбежали два его младших брата — Керт и Сана, и мельницкий Джанш, сплошь покрытый веснушками, рыжий и лохматый, как весенний одуванчик. Обычно вся компания держалась вместе — хотя Джаншу и приходилось бегать вверх по течению через всю деревню: собирались обычно не у него, а у Астаре.

— Аст! — крикнула Птица, переглянулась с Веном, и закричали уже вдвоём:

— Ас-та-ре!

Потом ещё раз:

— Ас-та-ре!

Потом из-за дома вышел здоровый парень в одних штанах и с лопатой и недовольно буркнул:

— Чего орёте? В винограднике он, поливает. Шли б лучше делом каким занялись, чем под окнами орать.

— А закончит он скоро? — спросил Вен.

— А как только — так сразу, — сказал парень и пошёл куда-то в глубь двора, к сараям.

— А может, мы ему поможем? — крикнула вслед Птица. — Чтоб быстрей. А потом он с нами на гору.

Парень обернулся и хмыкнул.

— Можно и помочь. Вёдра — вон, колодец — там, виноград — там.

Сегодня, взяв себе вёдра и вслед за Птицей пройдя насквозь сарай, где с низких потолочных балок свисала старая упряжь, Вен увидел одного только Аста, пятнистого от тени, с одним ведром возле босой ноги и другим в руках. Аст вылил остатки воды под лозу, подобрал второе ведро, повернулся и заметил друзей.

— Куда Сану с Кертом дел? — весело крикнула Птица вместо приветствия.

— Они с отцом в город уехали, вчера ещё, — сказал Аст. — А я тут…

— А к тебе тут духов дождя принесло, — объявила Птица. — Сейчас мы втроём быстро всё затопим — и на запруду. По такой жаре!

К колодцу шла утоптанная тропинка, дыша теплом на солнце и прохладой в тени, щекоча пятки комьями земли и камешками. Вниз с пустыми вёдрами, между рядами лозы, по земляным ступенькам к бревенчатому срубу под крышей из дранки и со скрипучим воротом. И обратно, с полными. Птица впереди неловко пихнула ведро коленкой, облила себе ноги и рассмеялась.

— Не плескайте! — возмутился Астаре, который шёл навстречу, помахивая пустыми ведрами. — Охота потом лишние десять раз бегать?

Так или иначе, втроём они и верно управились ещё до полудня. Вен пошёл с Астом в дом, взять еды с собой. Птица уселась на плетень и заходить в помещение с такого солнечного дня решительно не хотела.

В большой комнате было полутемно и прохладно. Астаре кинул в сумку пару хлебов в полотенце и потёртую кожаную фляжку с молоком и завязывал тесьму. Вен стоял рядом. В дальнем углу вдруг стукнуло, циновка в дверном проходе отодвинулась в сторону, приоткрывая угол тёмной комнаты. Оттуда, тяжело и неуверенно ступая и держась за стену, вышла согнувшаяся вдвое старушка, высохшая и седая до белизны.

— Аст, — негромко позвал Вен. — Это кто?

— Тиола, папина бабка, — сказал Астаре. — Ей лет сто уже, наверное… Отойди, ты ей дорогу загораживаешь.

Вен послушно отступил в сторону, давая старухе пройти: держась за стол, за лавку, потом опять за стену — к двери. В дверях она запуталась ногами в чьей-то обуви и замешкалась.

— Ой, упустила! — неожиданно ясным голосом сказала она.

— Чего? — громко отозвался Аст.

— Упустила, говорю, — повторила старуха и неспешно пошла обратно.

Перед дверью желтела лужица.

— Слушай, ну чего ты на улицу опять пошла, а? — возмутился Аст. Сунул сумку Вену, нырнул за сундук и выудил оттуда тряпку.

— Ась? — приостановилась старуха.

— Чего на улицу пошла? — крикнул Аст, подходя к двери. — Горшок же под кроватью!

— Что ж я, до уборной уже не дойду? — обиженно ответила она. — До уборной я ещё дойду, а если один раз упустила, так что это ничего, это один раз…

— Один раз… — бурчал Аст, присев на корточки и вытирая. — Каждый второй раз, а не один. Хорошо хоть, не в ботинок…

— Ась?

— Да ничего! Иди себе.

Старуха ушла, шаркая, циновка за ней опустилась, качнулась и замерла.

— И давно она так? — с тихим ужасом спросил Вен, глядя в сторону старухиной комнаты.

Астаре пожал плечами, вставая.

— Да уже лет пять. До того бегала, как молодая, только слышала не очень. А как с Гнедка упала — ходит плохо и почти не видит. Пойдём во двор, тряпку помыть надо.

— И это вы пять лет так с ней возитесь? — спросил Вен, идя следом. Аст обернулся непонимающе.

— Ну, её же купать, убирать за ней…

— Не, ну а как ещё? — окончательно удивился Аст.

Вен попытался представить кого-то из своих в роли сиделки для полоумной старухи. Не получилось.

— Скотина, вон, если заболеет — выхаживают же, — рассудительно продолжал Аст, шагая к бочке. — А она ж и не скотина, а человек.

Вен вдруг понял, что ему — впервые в жизни — стыдно за свою родню.

— Ну что? — спросила подошедшая Птица. — Идём?

Аст повесил тряпку на плетень, сохнуть.

— Идём.

Кирой Тедовередж-тай

2290 год, 4 луна Ппн

Раад

Насколько Кирой любил Эрлони, настолько же ему с первого взгляда не понравился Раад. Первый взгляд был ещё в ходе войны, имперская армия стала лагерем под городом: плоские красные крыши Раада — и светлые островерхие крыши палаточного лагеря. В Эрлони с его туманами, дождями и сыростью черепица легко подёргивалась зелёным мхом. В Рааде же было сухо и жарко, из-под копыт с белой дороги поднималась мелкая всепроникающая пыль, скрипела на зубах, оседала на волосах и лезла в глаза. Кирой ещё подумал, что давно уже впору считаться северянином: дазаранское лето много жарче, но когда ты последний раз был там, в дазаранском лете? Впрочем, даже местным кадарцам, кажется, досаждала эта жара. Кадарцы — это по большей части армия западнокадарских городов, которую привёл Ортар из Эгзаана в исполнение договора с Империей. Третья сторона договора — Наатадж нок Эдол, герцог Тиволи, — от участия в штурме Раада сумел уклониться, на его долю осталась охота на гартаоэ. Герцог добился более выгодных условий договора, чем наёмник: и за Тиволи он оставлял значительную автономию, и выгоняя из страны южных грабителей можно выглядеть куда более выигрышно, чем штурмуя с вражеской армией свою столицу. Поэтому Кирой был несколько удивлён, когда узнал, что сама затея с этим договором принадлежала наёмнику из Эгзаана. Хотя с другой стороны, наёмнику торговаться было существенно сложней: один город с пригородами — это не крупнейшее из герцогств. Кроме того, понятие о родине и верности королю у наёмников сильно отличается от приличного благородному человеку. Да и вольные города едва ли всерьёз считали Раад — своей столицей. Каждый из четырёх крупнейших портов — сам себе небольшое государство, со своими землями, с сёлами и городами на этих землях. Скорей удивительно то, что они согласились присягнуть Империи, чем то, что не хранили верность Рааду. Чему в Рааде можно было хранить верность? Нок Зааржат был мёртв, и законного преемника так и не нашлось. В столице, в восточной части города, неподалёку от башен главного столичного храма, поднимался из белёных стен и черепичных крыш Даз-нок-Раад, "зуб дракона", резиденция кадарских королей, занятая с прошлой осени кем-то из младших нок Шоктенов и отгороженная от своего же города сомнительной верностью гартаоэ.

В город имперская армия пробилась едва ли не с ходу. Гигантские стенобитные машины о-Баррейи показали себя с лучшей стороны. Инженеры собрали их на месте за считанные часы и начали обстрел. Несмотря на то, что две их шести машин повредили зажигательными снарядами из города, к исходу второго дня в северной стене Раада был уже достаточный пролом, чтобы начать штурм. Немногие защитники города укрылись в замке, а прочие разбежались. Цитадель держалась дольше, около месяца. И только за счёт того, что сам замок выстроен удачно: гартаоэ неплохи в атаке, в поле, но никак не в защите, слишком они неуправляемы и нетерпеливы. Имперцы могли бы не один порог просидеть под стенами, но гартаоэ не утерпели и затеяли вылазку.

Нок Шоктенов вырезали всех, без разбора пола и возраста. Из других сильных родов в Кадаре был только нок Эдол, который уже принёс присягу, и заговоров можно было какое-то время не слишком бояться. Насколько вообще можно не бояться восстаний в недавно захваченной стране. Уйди имперцы из Кадара по окончании войны — и через порог-другой страну нужно было бы завоёвывать снова.

Реда перенесла столицу из Эрлони в Раад.

Насколько Кирой любил Эрлони…

В Зегере родился наследник престола, слабоумного веше отправили в пригородную усадьбу, в столице открыто заправляет родня Ойиль-вешшеа, матери наследника. Сама Ойиль-вешшеа очень расположена к Мише ол Кайле после того, как Мише однажды послала ей пустяковый подарок и поздравление с праздником Воскрешения, а после завязала приятную и ни к чему не обязывающую переписку. К Кирою Ойиль тоже была вполне расположена, и пару раз передавала через Мише дружеский совет не перетруждаться на службе и спокойно вкушать радости семейной жизни: ведь между Империей и Дазараном давно не было такого идеального взаимопонимания.

Глава дазаранской купеческой гильдии на Форбосе, Еннерове-тай, отказывался взвинчивать тарифы для кадарцев, потому что напряжения на островах и без того хватало, и новой войны там не хотели. И на Форбос отправили неприметного барона нок Шиджаа. Который впервые попал Кирою на глаза ещё в далеких семидесятых, ещё при противостоянии ол Тэно и Джатохе. Безземельный дворянин, который держится на "ты" с первым советником ол Нюрио и в донесениях герцогине ол Кайле адресуется к "Кошке". И который по случайному совпадению не раз и не два оказывался как раз там и как раз тогда, где и когда загадочно умирал вредный для Империи человек. Кирой слал несколько донесений о нём в Зегере — из Зегере односложно и вполне определённо отвечали: ничего не предпринимать. В случае с купеческой гильдией взбешённый Кирой всё равно отправил анонимное предупреждение Еннерове. Тот, надо думать, поверил, усилил охрану, но от кинжала в глазу его это не спасло. В смерти обвинили какого-то кадарского капитана, задолжавшего Еннерове крупную сумму, и в порту два дня шумела безобразная свара с кровопролитием.

Пол-луны спустя Кирою передали с проезжим через Раад дазаранским посланником, что ещё одна подобная выходка, и Тедовереджа отзовут из Империи. Господин постоянный посол достаточно потрудился на благо Дазарана, и может рассчитывать на щедрое денежное довольствие, достаточное для заслуженного отдыха в родовом имении. Господин посол выразил благодарность, но предположил, что в столице слишком высоко оценивают его заслуги, и на покой пока уходить рано.

С таким семейством господину послу на заслуженный отдых надеяться было глупо. С Тидзаной не проще, чем с Мише, хотя хитрости в ребёнке и на зерно нет, а осторожности и того меньше. Зато упрямства — на камень. Сорвалась прошлой весной в Кааго — не то что разрешения не спрашивая, а чуть одна не уехала. Вечно растрёпанная, загорелая, руки в ссадинах и никакого уважения к старшим. Даже Мише спохватилась — а теперь что хвататься, поздно уже. Кирой предложил с полгода назад выход из положения: сосватать её за этого Сойвено. Тидзана при этом присутствовала; сначала отсмеялась, потом подозрительно спросила: что, мол, это было всерьёз? И обиделась.

— Ну, пап, ну ты вообще! Ладно ещё, когда всякие дурные соседи дразнятся женихом и невестой. А ты-то чего?

А Кирой ничего, он ещё пару лет назад понял, что безнадёжно опоздали они с Мише: не было у них времени на Тидзану, вот и выросла маленькая дикарка. Мише в последнее время взялась воспитывать, убеждает дочку, что нужно следить за собой, выглядеть красиво, держаться с достоинством и прилично… Где там. Тидзо можно одеть в красивое платье, она ему даже будет рада, но забудет о нём через полчаса, а под вечер порвёт или измажется. Ей скучно об этом помнить, она и не помнит. Может, и удалось бы что-то переменить, но на это нужно время, время, день ото дня, постоянно. А у родителей дела — день ото дня.

Кирой временами ловил себя на зависти к Шеку. Тот женился, привёз свою Зальяру в Рикола, посадил в доме и горя не знал. Возможно, для Зальяры всё выглядело не так безоблачно: не гулять на стороне ол Ройоме был решительно неспособен. Впрочем, сказать хоть что-то о мнении Зальяры было слишком сложно. По крайней мере, от единственной личной встречи, ещё в Эрлони, у Кира осталось впечатление, что мнения у неё может вовсе не быть, ни о чём. Разве что мимолётное, которое она скажет раньше, чем обдумает, и забудет раньше, чем закончит разговор. И под конец того разговора Кирой понял вдруг, что не так уж уверен, что Шеку повезло больше. Хотя, безусловно, постоянный вооружённый нейтралитет в доме — не лучшая из возможностей. У Шека всё было гладко — и дома, и, по большей части, в делах. Герцог Рикола постарел, страдал одышкой и мало интересовался политикой. Когда в его землях завёлся никому не известный мальчишка-адмирал, который море прежде знал только с чужих слов, герцог сначала возмутился, но больше для вида. Шек умел располагать к себе всех. Кроме, разве что, мужей своих пассий. К тому же, в Лаолии шли какие-то невнятные брожения. После дождливого прошлого лета, когда урожай сгнил на корню, на востоке у северян прокатился голод, а вслед за голодом — вооружённые беспорядки. А Рикола, как писал Шек, отколоться от Империи могло бы только в сторону Лаолия, удержать независимость при такой нищете невозможно, даже если с трёх сторон тебя закрывают от врагов горы, а с третьей есть море. Чтобы пользоваться морем, нужен флот, а на флот нужны деньги, которых в Рикола не было, пока их не стала туда слать Империя. Деньги и адмиралов. Усиливался флот — а с ним имперское присутствие на Внутреннем море, объёмы торговли с Зангой, Лаолием и Дазараном и приток денег в имперскую казну, а Реда тем временем неспешно и последовательно сжимала страну в кулак. С переносом столицы в Раад это стало особенно явно. Вскоре после этого умер от сердечного приступа Мастер Джатохе, во главе Церкви поставили кого-то невнятного, боящегося лишний раз чихнуть без высочайшего позволения. Тэрко Эрлони с переносом столицы сильно порастерял позиции, а после смерти Его Святейшества остался фактически единственным представителем оппозиции. Впрочем, лорда Нохо, вероятно, утешал пост второго министра по военным делам и то соображение, что политика ол Тэно нацелена на усиление страны; эта цель ол Баррейю вполне устраивала, беда была лишь в том, что ол Тэно, кажется, начинала временами путать интересы Империи со своими личными. Так или иначе, характер у ол Баррейи от всего этого не улучшился. Он ездил из Эрлони в Рикола с официальной задачей проинспектировать военный флот и неофициальной — разъяснить Шеку, что терпеть в герцогстве вольнодумцев и игнорировать прямые приказы из центра — дурная примета. Вольнодумцы — это какой-то бродячий монах то ли из Занги, то ли из Лаолия, который обосновывал цитатами из Писания вредность любых войн, кроме оборонительных. А приказы из центра, соответственно, требовали пресечь, задержать и побыстрее казнить после справедливого суда. Шек полагал проповедника почти безвредным и слегка невменяемым, тем более что его особо никто и не слушал.

"Я ол Баррейе так и говорю: объективного вреда от монаха всего ничего, что вы тараканов из камнемёта бьёте! В ответ я услышал такую тираду, что постараюсь записать дословно. Интонации я передать не сумею, но ты вообрази сам: ты знаешь, лорд герцог у нас мастер говорить "любезный господин" таким нелюбезным тоном, будто речь идёт не о любезном господине, а о хвосте дохлой крысы. Любезный, — говорит. — Меня ни в малейшей мере не интересует объективная истина. Если она занимает тебя, то тебе следовало бы испробовать карьеру учёного, а никак не военного. В данном случае для нас как верных граждан Империи наиболее целесообразно, чтобы он был отъявленным негодяем. Следовательно, он и есть отъявленный негодяй. В твоих глазах он должен быть негодяем вдвойне, поскольку тебе об этом неоднократно писал и его светлость первый советник, и я. Если мне не изменяет память, я всё ещё имею несчастье быть твоим непосредственным начальником?"

Ол Ройоме был тогда зол не меньше, чем Кирой после истории с Еннерове, но письма писал — как собрание последних шуток. "Если ты однажды станешь серьёзен, я пойму, что мир уже рухнул", — заметил ему в одном из писем Кирой.

Ортар из Эгзаана

2291 год, 5 день 2 луны Ппд

Раад

Было сухо и душно. На придавленный жарой город сверху бесстрастно смотрело вылинявшее от старости небо, и только мутная пыль плясала по улицам, между белёными стенами, взвиваясь горячей позёмкой и оседая на коже и одежде. В воздухе и под ногами пыль была белой, а когда смываешь её — почему-то тёмной, почти чёрной. Слюдяное окно из-за неё пропускало ещё меньше света, чем обычно, и слюда казалась грязно-белой промасленной бумагой, какой затягивают окна бедняки в южной Занге. Вторая створка окна была раскрыта, и сквозь неё пёрло солнце, оглушительное, тяжёлое, давящее на голову.

Было. Вчера небо медленно и неотвратимо затягивало тучами, пока всё над головой не стало чёрным, и город притих в жаре и безветрии, затаив дыхание, чтобы не спугнуть… Гроза разразилась уже за полночь, и гремела до утра, к обеду сменившись ровным ливнем — без ветра, без набухшей черноты над крышами, только дождь, размеренный и монотонный, и конца ему не видно. Он вскользь мазнул по стенам и рухнул под ноги, отчего и стены, и дороги резко потемнели, приобрели цвет мокрой бумаги. Он тяжёлыми пальцами выстукивал рваные дазаранские ритмы по черепице, и черепица из блеклой делалась густо-красной, цвета то ли ржавчины, то ли спёкшейся крови. Он шумно смеялся в листве и в траве на обочинах, и от этого смеха трава и листва оживали, и сквозь тёмно-серые грязные потёки проступала глянцевая, восхитительно яркая зелень. Тусклый город неожиданно обрёл цвет и объём, и в вечно сухой канаве под окном заплясала с мутью и пеной дождевая вода, унося вдоль обочины мелкий сор.

День клонился к вечеру, когда Ортар возвращался из замка. Поездки в столицу наёмник не любил именно за это: за необходимость присутствовать на светских мероприятиях, где он неизменно чувствовал себя сельским увальнем, ввалившимся по пьяни в чужой дом. В чужом доме ему были не рады, дворянство видело в нём выскочку, он видел в дворянстве стаю декоративных собачек, и стоящие люди попадались в этой стае слишком редко. Обычно после таких прогулок Ортар всей душой завидовал Рассу, который остался в Эгзаане. Хотя в Эгзаане тоже не сады Эиле: в эгзаанских садах зрел заговор против выскочки, и к его возвращению наверняка созреет покушение. Выскочка, выходя из дома, кольчугу надевал уже и теперь, несмотря на жару. Лучше быть живым трусом, чем мёртвым героем. Да и жару вытерпеть куда легче, чем стрелу в лёгком.

Одних эгзаанских доброжелателей Ортару хватило бы с лихвой, но в столице их было ещё больше. В Эгзаане наёмника не терпела только городская верхушка, по понятным причинам. В столице — помимо дворянства, — и значительная часть низов. Столица числила его предателем. Это была ещё одна причина, почему он не любил поездки в столицу, и почему подарок Реды — личное дворянство — считал той ещё подлянкой.

Сегодня особой жары не было, жару прибило ливнем, и в замке оказалось не так тоскливо, как обычно. С делами Ортар разобрался быстро, а после наткнулся на ол Каехо, который предложил выпить в менее пафосной обстановке, и Ортар счёл идею здравой. Ол Каехо был ему интересен. В частности потому, что на фоне декоративных собачек смотрелся на редкость вменяемым, вопреки всем своим странностям.

— Интересный вы человек, ол Каехо. Вам явно нравится пытать, но при этом вы, по-моему, всё-таки не сумасшедший.

Ол Каехо поперхнулся, а потом рассмеялся, с искренним удовольствием.

— Вот уж спасибо!

— Я не думал, что так бывает, — сказал Ортар, пожав плечами.

После заката быстро стемнело, и вскоре прекратился ливень. Вода ещё бежала вдоль обочины, сужая узкую улочку ещё больше. Здесь и выяснилось, что спокойно выпить им не приведётся, — когда впереди улочку недвусмысленно перекрыли трое мокрых личностей. Обернувшись, Ортар убедился, что позади возникли ещё трое. Из какой-то двери, что ли? — удивился наёмник, кладя руку на меч и переводя глаза на первую тройку. Её возглавлял Тасдан нок Иррадзаан.

Тасдан упёр одну руку в бок, вытянул вторую вперёд, указывая на Ортара, и возгласил:

— Ты!

Ортар не удержался от смешка.

— Безродная тварь! — продолжал Тасдан. — Ты подлым обманом захватил вольный город и посмел выступить против дома нок Ир…

Краем глаза Ортар заметил движение: Уджа падал с торчащим из горла кинжалом, а на его приятеля с мечом наступал ол Каехо.

Тасдан умолк на полуслове, открывая и закрывая рот. Ортар метнулся к нему, на ходу выхватывая меч и бья его в правый бок, снизу вверх… Удар пришёлся вскользь, потому что подоспел дазаранец, метя Ортару в левый висок — наёмник шагнул вперёд и влево, подныривая под удар, и одновременно всем весом вгоняя меч дазаранцу в живот. Тот охнул, булькнул, роняя занесённую руку Ортару на плечо, и осел. Справа кинулись Тасдан с бритым, Ортар обернулся к ним и коленом столкнул дазаранца с клинка на ближайшего нападающего. Тот — бритый, бывший левее, — выругался, поскользнулся и, судя по звуку, упал. Тасдан, слегка окривев на порезанный бок и растеряв в запале остатки разума, пёр на наёмника с рыком и высоко занесённым мечом. Ортар блокировал, и левым кулаком от души приложил его в подставленную рану (рык сорвался); крутнулся, проходя за спину и впечатывая ему в затылок рукоять меча. Слева уже бил бритый, целя в бок, и блокировать Ортар не успевал, так что шагнул дальше, уходя вокруг падающего Тасдана. Бритый запнулся, неловко останавливая удар на полувзмахе, и Ортар как раз достал его. Меч скрипнул, протыкая куртку и проходя между рёбер, и с этим звуком отдалившийся мир разом рухнул обратно: оглушительный звон цикад за стеной сада, неспешный перестук копыт на соседней улице, собственное тяжёлое дыхание. Ортар тряхнул головой, потянулся вытереть лоб левой рукой, заметил на ней кровь Тасдана, переложил в левую меч и вытер лоб правой. Потом присел вытирать меч и левую руку об одежду бритого. В поддоспешнике и кольчуге под курткой было нестерпимо жарко. Ортар встал и, убирая меч в ножны, заметил, что куртка на боку и спине пропорота — бритый всё же успел.

— Всегда ходите по улицам в кольчуге? — спросил ол Каехо. Ортар обернулся.

— Только если жду борцов за добро и справедливость. У вас живые остались? — Ол Каехо покачал головой. — Хорошо, что я вовремя вспомнил, — пробормотал Ортар.

— Вы их знаете?

Ортар прошёлся к тем троим, с кем справился Хриссэ.

— Из ваших знаю одного: Уджа, слуга из дома нок Иррадзаан. Тот, что подальше — я его видел в числе людей Аджегнета, из Ншасы. Третьего не знаю.

Он присел рядом с безымянным третьим трупом на корточки и проверил пояс. Труп ничего в поясе не прятал.

— Совет Эгзаана меня любит, как куры хорька… — подумал вслух Ортар, продолжая обыск. — И Ншаса меня любит немногим меньше.

— Чего ж вы ещё ждали, когда лезли в правители без второго имени… — сказал ол Каехо. — Думаете найти рекомендательные письма?

— Всё может быть, — откликнулся Ортар, переворачивая Уджу и обыскивая его тоже.

Ол Каехо подошёл и остановился над Уджей. Тот лежал щекой на мокрой от крови брусчатке и выглядел возмущённым донельзя, пока Ортар рылся в его поясе.

— Порога с полтора назад Расс обнаружил, что в документах казначейства странным образом не сходятся доходы с расходами, — сказал Ортар, вставая. — После чего граф нок Иррадзаан полетел из казначейского кресла головой вперёд…

Ол Каехо присел на корточки у стены. Ортар остановился рядом с бритым трупом и разглядывал его некоторое время. На пояс натекло крови, и он чернел из-под короткой куртки, мокрый, но пропитаться насквозь ещё не успел, и развязать оказалось несложно.

— Тасдан нок Иррадзаан, племянник казначея, — сказал Ортар, кивая головой в сторону оглушённого племянника. — Сам граф мстителен, но не глуп… Ну, насколько может быть неглупым человек, которого можно поймать за руку на казнокрадстве…

Мокрый пояс был пуст, если не считать короткого ножа. Ортар перешёл к дазаранцу, и у этого за пазухой и в поясе помимо кошелька была уйма разных мелочей, от огнива до связки бронзовых амулетов, — всё густо измазано кровью из пропоротого живота.

— За воровство его прижать можно было, но только слегка, снять с должности и взыскать штраф, — продолжал Ортар, роясь в чужом кошельке. — Графа нок Иррадзаана, то есть…

— И всё-таки: что вы ищете?

— Что-нибудь… — рассеянно отозвался наёмник. — Расписку, бирку с обетом не стричь ногти, пока я жив, — что-нибудь, что будет хорошо выглядеть в суде… Сам граф не стал бы делать глупостей, но он достаточно мстителен, чтобы не мешать племяннику. Я всё ждал, когда Тасдан рванёт в атаку, чтобы у меня был чинно-благородный повод взять Совет на сворку.

Ол Каехо расхохотался, вставая и подходя.

— Ещё скажите, что бродили ночами специально, подманивая убийц.

Ортар весело блеснул глазами, на миг отрываясь от кошелька.

— Нет, это я просто сглупил. Я думал, что нападут в Эгзаане, и что до того могу быть спокоен…

— Потому и надели кольчугу, — поддакнул Хриссэ.

— Угу, мне в ней всегда спокойней…

— Странно, — задумчиво сказал ол Каехо, глядя, как он подбрасывает мелкие монетки на ладони. — Логичней и проще было бы тихо вас пристрелить, а не устраивать… спектакль.

— Ливень только что был, — сказал Ортар, ссыпая серебряную мелочь обратно. — Приди мы чуть раньше, он бы ещё не кончился — особо не постреляешь. К тому же…

Ортар бросил кошелёк на труп — мелочь внутри глухо звякнула, — встал и усмехнулся, глядя на нок Иррадзаана:

— Это главная причина, кажется: Тасдан слишком хотел зачитать мне мои грехи и плюнуть мне в безродную морду, чтобы стрелять из-за угла. Опять же, вшестером они бы легко справились.

— Вы им льстите, — рассеянно сказал Хриссэ, тоже глядя на Тасдана.

— Встряхнуть его, что ли? — вслух подумал Ортар. — Вроде, не сильно приложил. Не ждать же, пока сам очнётся…

Ол Каехо вполсилы пнул лежащего в раненый бок. Тот поморщился и застонал, потом поморщился ещё раз, мазнул рукой по брусчатке и открыл глаза. Мутно посмотрел на ол Каехо, потом на Ортара, дёрнулся, принял оскорблённый вид и сел, намереваясь что-то сказать.

— У тебя есть два варианта, — сказал Ортар за миг до того, как Тасдан заговорил. — Общаться со мной или общаться с главным имперским дознавателем. Суд будет в Эгзаане, но дознание вполне можно устроить в столице… — на этом он глянул на Хриссэ. — Я не ошибаюсь, ол Каехо?

Ол Каехо пожал плечами, продолжая разглядывать Тасдана. Тот неловко оперся на руку, другой держась за бок. Глаза у нок Иррадзаана бегали: с Ортара на ол Каехо, по сторонам… Увидев труп бритого, Тасдан замер, потом заметил и остальные — и его начало мелко трясти. Ол Каехо дал паузе повисеть ещё немного, потом неспешно сказал:

— Можно, почему нет. Хоть прямо тут: тут дел-то на пару часов. Как он ещё от вида крови не сомлел.

Тасдан сглотнул, нервно моргая. Сглотнул ещё раз и спросил Ортара, старательно не глядя на ол Каехо:

— Что тебе нужно?

— Чтобы ты честно написал, а потом рассказал в суде, как планировал меня убить, с чьей помощью, и как сожалеешь теперь.

Нок Иррадзаан возмущённо вскинул голову, но заговорить не успел, его опередил ол Каехо.

— Выбить признание будет намного проще. И немного интересней.

Ортар скептически глянул на него.

— Вы забываете, что свидетель со следами пыток выглядит менее убедительно.

— Зачем же сразу со следами? — весело оскалился ол Каехо. — Обижаете!

Он шагнул к нок Иррадзаану, улыбаясь. Тот отшатнулся от этой улыбки.

— Х-хорошо… Я скажу! Не надо ничего, у меня бок болит! Ортар!

Ол Каехо рассмеялся в голос.

Тидзо о-Кайле Тедовередж

2291, 2 день 4 луны Ппд

Сойге

Утро вся компания провела у Джанша на мельнице. В саду, вернее: одна из старых яблонь в этом году дала плохой урожай, и мельник решил принять меры. Для этого перед яблоней разыграли целое представление из трёх частей. Во-первых, на заре к яблоне отправили Джанша: потрясти ветки, собрать те немногие поздние яблоки, которые всё же вызрели. Во-вторых, к яблоне ходила мельничиха, рассматривала урожай и тяжко вздыхала. Потом громко, чтобы яблоня слышала, объявила, что пойдёт звать мужа, чтобы тот яблоню срубил: всё равно яблок от неё мало. В третьих, наконец подошёл сам мельник, с топором, приладился уже яблоню рубить, поставил одну небольшую зарубку, а потом картинно задумался и сказал, что надо бы повременить: может, в следующем году яблоня принесёт хороший урожай?

После этого дерево уж по всем приметам должно было образумиться.

Другой работы на сегодня у ревеньских не было, и Птица утащила всю компанию к Хеге и его птицам: скоро обещали прислать новых птиц, и нужно было готовить для них место, так что лишним рукам Хега был только рад. Больше всего была рада Тидзо: Хега обещал ей, что часть птиц обучать будет она сама, и Тидзо уже вытребовала из своих разрешение остаться в Кааго на зиму. Город она так и так не любила. Особенно сильно она не любила столицу, с её приёмами, модой, с вечной погоней за самым новым и самым дорогим… Ревеньским они с Веном честно сказали когда-то, что Птица в Кааго не живёт, а только приезжает сюда к родне. Ревеньские особо и не расспрашивали, и Птица однажды с неудовольствием поняла, что такое невнимание и нелюбопытство её даже немного обижает. Так или иначе, деревенских вполне устраивало знать, что Птица ходит у Хеги в помощниках, и с ястребами и кречетами может возиться сутками напролёт, равно как и рассказывать о них: хоть охотничьи истории, хоть способы определять болезни по цвету и густоте погадок. До такой степени никто из ребят её энтузиазм не разделял, хотя и не прочь были помочь. Вен любил охоту с птицами, но охоту с собаками любил больше, и с птицами потому охотился обычно в угон: собака находит и поднимает дичь, а потом уже можно и птицу выпускать. Хотя Птица здорово подозревала, что Вен птицу в данном случае считает излишеством: если Быстрый уже поднял дичь, то проще стрелять, а не пускать ястреба. Тидзо, в свою очередь, считала излишеством собаку, предпочитая охоту ставками по уже летящей дичи; по перелётным гусям например, коль скоро осень стоит. А если уж Тиц вдруг не сможет закогтить какого-нибудь особенно крупного гуся, то можно и пострелять с седла…

Хега над их спором посмеивался в усы и при случае командовал лишними свободными руками. Случай выдавался редко, у ревеньских хватало дел и дома. Тем более редко они собирались в Кааго все: и Аст с братьями, и Джанш, а сегодня ещё и Атка откуда-то возникла, хотя её уж точно никто с домашней работы не отпускал. Атка жевала губу и молча смотрела в пол, пока Аст отчитывал её на правах старшего брата, но раскаяния не выказывала. С заданиями Хеги они к тому времени уже управились, и Птица спасла Атку от дальнейшей головомойки, предложив сыграть в ловца. Аст буркнул что-то, но больше для вида, и они перебрались в обычно пустующий боковой двор, где хватало для игры места. Игра в ловца, или в табунщика, была из тех, в которые не брезговали играть и ревеньские взрослые — на недавнем осеннем празднике, например. Один из игроков, с трензелем, — табунщик, а остальные — табун, и табунщику нужно заарканить кого-то из табуна, пока табун разбегается от него во все стороны, ржёт — то в подражание лошадям, то просто так, во все зубы, пока дыхания хватает, — и уворачивается от петли.

Атку ловить было скучно, Атка бегала плохо, да и трензель кидала не лучше. Керт, второй по старшинству после Аста, был здоровый, как медведь, но уворачивался неплохо. А сам зато трензель кидал — будто двумя руками надевал, и не вырвешься, куда там! Упрётся, брови наморщит глубокомысленно — и целая упряжка лошадей не сдвинет, не то что кто-то из игроков. Джанш тоже кидал лучше, чем убегал, а вот Сану, младшего из братьев, поймать получалось разве что у Керта, да ещё у Астаре; Сана был хоть и не сильно мелкий, но быстрый, и как намыленный: почти из любой петли он как-то умудрялся вывернуться. Кидал он так себе, сильно хуже Вена, и похуже Тидзо. Вен играл ровно, и убегал, и кидал неплохо; Тидзо больше любила убегать. Обычно получалось хорошо, если водил не Аст. Аст почему-то обычно ловил её, в других и целил гораздо реже. Стоял так задумчиво посреди двора, смотанный конец слишком длинного ремня в левой руке и петля в правой, весь из себя серьёзный, а в глазах всё равно смех проблескивает. Заглядевшаяся Тидзо вовремя проснулась, чтобы пригнуться и прянуть в сторону от ременной петли. Вот вам пожалуйста, опять он — как будто больше и ловить некого!

Небо нависало низкое и тёмное, грозя навалиться тяжёлым брюхом на стены вокруг двора, но в небо никто не смотрел, смотрели на Астаре, чтобы не прозевать…

Сверху Птице на темечко рухнула пригоршня крупных капель. "Э!" — возмутился рядом Сана, мотнул головой и задрал лицо к небу, чтобы тут же зажмуриться и опустить лицо обратно. Аст быстро сматывал ремень. Тидзо вздрогнула, когда следом за водой в плечо ударилось что-то твёрдое — град! — и кинулась к ближайшей двери, которую уже открывал Вен. Остальные вбежали туда же, Керт прикрыл дверь. Сразу за порогом было тесно и сумрачно, вверх поднималась узкая ломаная лестница. Топтаться всей компанией на крошечном пятачке было неудобно, да ещё Сана постоянно вертелся, оглядываясь. Тидзо огляделась тоже, шагнула под лестницу, чтобы толкнуть там узкую незаметную дверь и махнуть остальным — сюда. В узкий проход, который в несколько шагов выводил в просторную комнату. Хода изнутри было совершенно не видно. После влажного воздуха улицы сухая духота комнаты била в нос: пахло помещением нежилым и непроветриваемым.

Вен отшагнул в сторону и остановился у одного из шкафов, давая пройти остальным. Первой шла Атка, нетерпеливая, но в последний момент запнулась и стала посреди прохода. Зала была не слишком большой, полукруглой, шагов пятнадцать в радиусе, с несколькими шкафами по стенам, одним обширным столом и парой тяжеленных и жутко неудобных кресел. Библиотеку в Кааго завёл, кажется, прапрадед Вена, при котором количество книг в замке увеличилось раз в сто, если не больше: с трёх до чуть ли не полутысячи. Ни до, ни после него книжников в семье особо не было, и комната обычно пустовала, кроме тех случаев, когда кто-то из учителей загонял туда Птицу с Веном, остро переживающих такую несправедливость. Только изредка кто-то из слуг забегал быстро прибраться, когда пыль нужно было уже сметать, а не смахивать тряпкой. Вен провёл пальцем по одной из полок — время следующей уборки, похоже, близилось.

— Ну? — сказал Керт за плечом у Атки. Та спохватилась и отошла с прохода, чтобы снова замереть, обводя комнату неверящим восхищённым взглядом. Она никогда не видела больше одной книги за раз. Остальные деревенские тоже, но не впечатлились, разбрелись лениво по комнате. Керт подошёл к столу и тронул подставку для перьев. Подставка была в форме куропатки с заполошно расправленными крыльями, выпученными глазами и раскрытым клювом. Перья предполагалось втыкать в куропаткин зад. Происхождение подставки было скрыто во тьме веков, и в библиотеке её бросили только потому, что в приличных комнатах держать не хотели, а сюда всё равно никто не заглядывал. Перья были старые и пыльные на ощупь — Птица доставала одно однажды, и вспомнила об этом, когда Керт огладил одно из перьев пальцами и вытер потом пальцы о ладонь. Атка отмерла и медленно пошла вдоль полок, поднимая иногда пальцы, как будто для того, чтобы потрогать корешки, но не дотрагиваясь.

По мутному стеклу в дальнем углу барабанили капли и градины.

— А сюда без спросу можно? — шёпотом спросил Джанш.

— Куда мы по такой погоде пойдём? — спросила в ответ Птица, обычным голосом. — К тому же, Атка, кажется, выбирает себе что-то, чтоб почитать.

Атка услышала и обернулась, заморгала растеряно и нерешительно, но томика из рук не выпустила.

— Сюда никто не ходит, — сказал Вен. — Так что можно тут переждать, а потом тихонько уйдём.

Птица смотрела на Атку: как та перебирает книги. Аткино пристрастие к чтению казалось Птице чем-то неестественным, ещё более странным, чем привычка сворачиваться в сумасшедшие узлы. Но хорошему человеку можно простить небольшое сумасшествие…

— Из хозяев никого нет, только кьол Каехо почему-то приехала вчера, — сказала Птица. — Но она в библиотеку заходит раз в год, проверить, не спёр ли кто серебряную чернильницу, — она нехорошо улыбнулась, поймала сердитый взгляд Вена и замолчала, стараясь придать лицу извиняющееся выражение. Вен недовольно нахмурился, но потом пожал плечами и сел на край стола, рядом с Кертом.

Сана забрался в оконную нишу и задумчиво поболтал ногами.

— Слушайте, а ведь тут привидения наверняка водятся! — радостно заявил он.

— Привидения ночью выходят, — откликнулась Атка, не отвлекаясь от книжных полок. — У Кеила с Тиарсе договор, чтобы мёртвые к живым не выходили иначе как на границах…

— Это каких таких границах? — подозрительно спросил Керт.

— Ну, сумерки там… Пороги — полудня и полуночи. На мостах вот, перекрёстках, по городским стенам, возле старых тагалов… Когда ты уже не спишь, но ещё толком не проснулся — тоже. Так что до заката привидения не появятся.

Атка выбрала себе что-то, села на пол прямо возле шкафа, и стала читать. Большой Вайро умение читать читал ненужным и вредным; отца Атка боялась до стука зубовного, но читала всё равно. Птица знала, что учиться ей было не у кого, и что она как-то сама научилась, сличая зазубренные слова Писания со знаками в книге. Птицу это поражало без меры: ну кто в здравом уме будет с таким упоением вглядываться в чёрные знаки на старой бумаге, от которых ни пользы, ни удовольствия? Но самым поразительным в Атке были позы, которые она выбирала для чтения; Птица смотрела на неё с некоторым даже ужасом. В Кейб как-то раз приезжали бродячие артисты, один из которых срывал овации, заворачивая ноги себе за голову. При виде Атки он умер бы от зависти. Атка не пыталась никого впечатлить, не тратила сил на то, чтобы научиться так гнуться, она вообще об этом не думала. Кажется, даже и не замечала. Надо думать, ей было удобно сидеть так вот, с одной коленкой выше затылка, а другой — где-то чуть ли не за спиной. Было бы неудобно, вряд ли бы она стала читать в такой позе…

Остальные тем временем вовсю травили байки; прямо сейчас рассказывал Сана:

— … и шенкеля даёт, а она ж носом в стену стоит, представляешь? У неё прямо на морде всё видно было, что она о таком всаднике думает. Прыгать, мол, говоришь? Ну, она и сиганула — в сторону с места, шагов на шесть, наверное. А там же эта лужа вечно, непросыхающая — брызги во все стороны! Вот она в этой луже стоит, голову задирает и ржёт, зубами вперёд, а франт рядом плавает…

— Шаги! — вскинулся Аст. Все замолчали, но поздно: дверь открылась, являя внимательной публике Найшу кьол Каехо. "Хал!" — тихо сказала Птица у Вена над ухом. Найша удивлённо стала на пороге, придерживаясь за дверную ручку. Оглядела комнату, брезгливо скользнула взглядом по лохматым деревенским недорослям.

— Это ещё что такое? — процедила она. — Кто вас сюда пустил? Кнута захотелось?

Атка ойкнула, с громким стуком закрыла книгу и замерла, кусая губы и низко пригнув голову.

— Это я их позвала! — вскочила Птица.

— Я их пустил! — одновременно вскочил Вен. Они переглянулись. Найша поджала губы.

— Мало, что путаешься со всякой дрянью, — тем же тоном продолжила она, почти не раскрывая рта, — так ещё и в дом теперь водишь? Чтоб им воровать удобней было…

— Мама, не смей! — исподлобья сказал Вен.

— Ты мне ещё указывать будешь? — удивилась Найша. Вен несколько смешался.

— Мы их сюда привели от града спрятаться, — сказала Птица. — А значит, и отвечать в случае чего нам, а не им… — Она чуть помедлила, прежде чем добавить, вежливо улыбаясь: — госпожа кьол Каехо.

Найшу заметно перекосило. Вен сперва хотел Птицу поддержать, но на последних словах неловко переступил. Однако ничего не сказал.

— Если бы ты была моей дочерью… — высокомерно начала Найша.

— …то ты была бы герцогиней ол Кайле, а не госпожой кьол Каехо, — с той же вежливой улыбкой сказала Птица, не обращая внимания на Вена, который уже открыто сверлил её взглядом. Найша вспыхнула, подняла было руку для пощёчины… Девчонка смотрела спокойно и весело — и кьол Каехо не решилась. Вскинула голову, зло и жалко глянула и пошла прочь быстрыми нервными шагами.

— Птица! — вполголоса возмутился Вен, шагая к ней, когда мать закрыла за собой дверь. — Это ты слишком!

— И ничуть…

Продолжить Птица не успела: Астаре взял Атку за руку повыше локтя и пошёл прочь, к дальней маленькой двери, которой они вошли сюда. Остальные потянулись было следом — только Джанш чуть помедлил и обернулся растеряно, прежде чем идти. Вен и Птица кинулись вдогонку.

— Аст! — окликнул Вен, хватая за плечо.

Астаре обернулся раздражённо, выпуская Аткину руку.

— Вы чего, ребята? — спросила Птица. — Она не станет возмущаться, побоится. А Хрис… ол Каехо не против будет, точно!

— Правда, Аст! — поддержал Вен. — Папа…

— Папа! — фыркнул Керт.

— Это что, получается… — недоумённо начал Джанш, морща брови.

— Извольте меня пустить, господин о-Каехо, — зло потребовал Аст, отходя от опешившего Вена. Деревенские стали кучкой в паре шагов.

— Вы чего, ребята? — спросила такая же опешившая Птица.

— А того! — огрызнулся Аст. — Поговорка такая есть, знаете: господа гуляют — а головы у слуг трещат. Друзья, называется! Врали, выходит, всю дорогу!

— Я никому не врал! — возмутился Сойвено, шагая вперёд с кулаками наготове. Дальше Птица его не пустила, шагая сама.

— Ничего мы не врали, — заявила она. И заговорила быстро, не давая вставить ни слова: — А что представились не полностью, так это моя идея, а не Вена. Я решила, что вы скорей с халом дружить станете, чем с нами, если сразу представиться. И правильно решила, получается. Головы у них трещать будут, ой-ёй! Это Вену мать башку открутит за то, что дружит не с теми, с кем ей надо. Она и за меня ему каждый вечер мозги пилит. А ты её не защищай, Вен, понял? И нечего меня локтем пихать! Честь имею представиться: Тидзана о-Кайле Тедовередж, для друзей — Птица. Такая же, какая и была, хоть и не представленная. И Вен тоже, хоть он и Сойвено о-Каехо. И нечего тут "выкать", мы ещё не герцоги. А не хотите дружить — так обратную дорогу знаете, и никто вас не держит!

Голос у неё в конце зазвенел явной обидой, и Птица резко умолкла. Атка сделала движение к ней, но Астаре удержал за плечо.

— Я сам дурак, конечно, — сказал он. — Не надо было соглашаться сюда идти. Но это не слишком благородно (он скривился) — не находите? Хорошо, что нас сейчас поймали, на ерунде. Дворянские игры для простых смертных обычно похуже кончаются, чем обычной поркой на конюшне. Хоть это не ваше дело, конечно. А только мы лучше пойдём.

Птица открыла рот, чтобы продолжить спор, но в последний момент передумала и возмущённо отвернулась.

Ортар

2291 год, 22 день 4 луны

Эгзаан

Восемнадцатого драка началась на портовой площади часа за три до заката. Из юго-восточной части города подошли человек триста во главе с нок Иррадзаанами, а из северной и от доков — примерно столько же во главе с Аверетшами и Каленохами. Сначала старались просто сбить оппонента с причала в воду, но через пару часов этот аргумент перестал казаться достаточно весомым, и в ход пошли булыжники. Тем временем на шум подтянулись случайные прохожие и опоздавшие, толпа выросла почти вдвое и стихийно переместилась на Багровое поле. По пути в толпе самозародились щиты, мечи и короткие копья, и веселье пошло на широкую ногу. Из окон за ней с азартом наблюдали жители примыкающих к полю домов. С верхних этажей швыряли камни, очистки и размашисто выплёскивали помои. Главное — вовремя захлопнуть ставни, когда что-то полетит с поля обратно в окно.

Потом серьёзно ранили кого-то из нок Иррадзаанов, часть толпы взревела праведным гневом и пошла мстить. Мстителям под руку удачно попали две лавки: одна — местного седельника, а другая — приезжего винодела, которая замечательно полыхнула чуть не до облаков.

Остановить баталию удалось церковной процессии: из храма Кеила и Килре с песнопениями и реликвиями прошли служители вечных близнецов, разделив шествием враждующие стороны. Сразу вслед за церковниками на поле хлынула стража, но начала не арестовывать, а тушить пожар. Аресты Ортар планировал позже и не так бестолково, хотя иногда очень хотелось упростить процедуру до предела.

Например, когда любезный господин Иштенса, глава гильдии златокузнецов и член Совета, излагал свои взгляды на методы борьбы с беспорядками вроде недавних на Багровом поле. Любезный господин был кругл, мелкоглаз, одутловат и обладал привычкой живо жестикулировать. Для борьбы с беспорядками он предлагал а) запретить ношение оружия в черте города; и б) поручить городской страже штрафовать нарушителей на месте. Для упрощения процедуры любезный господин предлагал обойтись вовсе без бумажной волокиты.

Ортар поднял глаза от письма с тем, чтобы ещё раз внимательно разглядеть Иштенсу. Тот был благодушен и убеждён в неотвратимой победе справедливости. Ортар спросил, как любезный господин представляет себе реакцию дворян на такой запрет. Тот ответствовал, что дворяне вольному городу не указ. Ортар хмыкнул и спросил, правда ли любезный господин полагает, что все собранные штрафы пойдут в казну, а не за пазуху стражникам.

— Мы же разумные люди, — блеснул глазками Иштенса. — Мы же понимаем, что взятки брали всегда и всегда будут брать. Однако люди одинаково не любят отдавать свои деньги что городу, что данному конкретному стражнику. Так что я не вижу большой беды, если часть штрафов будет уходить в семейный бюджет наших доблестных стражей. Этакая неофициальная прибавка к жалованью. Казне от этого большой прибыли не выйдет, но зато преступники устрашатся…

— Станно! — рявкнул Ортар. Добавил, когда тот возник в дверях: — Пусть проводят господина до выхода.

Иштенса сначала удивился, потом возмутился, и от возмущения не мог найти слов до самой двери. Станно сдал его на руки дежурной страже и заглянул в кабинет.

— С какой стати этого гения пропустили ко мне? — мрачно спросил его Ортар, махнув ему войти.

— Ну… вроде бы… есть здравые мысли…

Ортар смотрел на него некоторое время, потом сказал "Гм".

— В части про прибавку к жалованию?

— В части про устрашение, — сказал Станно, неловко переминаясь.

— Ну да, ну да… — сказал Ортар, щёлкнув чернильницу по зеленоватому медному боку. Сказал ей задумчиво: — Вместо того, чтобы устрашать тех, кого положено, доблестная стража будет брать взятки с тех, у кого есть деньги и нет защиты. Замечательно. Не надо пускать ко мне авторов гениальных проектов. Совет собрался?

Станно подтвердил, Ортар покрутил головой, потянулся, хрустнув спиной, откинулся на спинку кресла и вздохнул, прежде чем встать и направиться в Зал Весов.

По крайней мере, часть советников уже знала о раадском покушении на Ортара, и в зале ожидали, что говорить наёмник начнёт об этом. Под напряжённым взглядом графа нок Иррадзаана Ортар провёл через Совет несколько незначительных решений, потом так же вскользь упомянул покушение, выразил уверенность, что Тасдан действовал по собственной инициативе, и согласился обойтись штрафом. Нок Иррадзаан с готовностью извинился за племянника от имени рода, согласился со штрафом, и на том вопрос закрыли, к явному облегчению и удивлению графа. Ортар упомянул покушение ещё только раз, уже перейдя к обсуждению недавних беспорядков.

— Дело ведь не в том, досточтимые господа, что мальчишка с горячей головой хотел отомстить мне за обиды его роду — уж не буду говорить, насколько несправедливо хотел. Беда в том, что когда речь заходит о родовых обидах и родовой выгоде, неразумные люди легко забывают о законах. А что такое город, если в нём нет законов? Если в нём силой отнимают у конкурента, например, долю в торговой кампании?

Господа советники не могли одобрить такую тактику — по крайней мере, не прилюдно, так что Ортар продолжал. Нугера Аверетш из угла смотрел на наёмника так, будто у того прорезался на лбу с десяток глаз демонической красно-зелёной расцветки. Адженегеты давно щёлкали зубом на его прибыли, а недавно щёлканье стало настолько громким, что пришлось усилить охрану. После поджогов на Багровом поле охрану снова хотелось усилить… Аверетш терзался сомнениями: верно ли наёмник намекал на него, или померещилось? Наёмник на него не смотрел, продолжая тем временем о грандиозных драках район на район накануне последних выборов в Совет по торговле, о разгромленном особняке Леста Гзирры, о трёх убитых в недавней драке на Низком мосту… В двух случаях из трёх зачинщиками были нок Иррадзааны, как и три дня назад на поле; Ортар этого факта не называл, но не называл очень выразительно.

Пока наёмник ездил в Раад, в городе произошло немало всего любопытного. Отчасти потому, что полномочий главнокомандующего Ортар Рассу на это время не оставил, а оставил неофициальную рекомендацию малость отпустить поводья. Возможно, потому недавняя свалка и приняла такие масштабы, хотя Ортар к тому времени уже вернулся в город. Первую часть побоища он лично не видел, но по отчётам и прежнему опыту воображал достаточно живо. А завершающую часть — с процессией и тушением — достаточно детально продумал. Церковники особой силы в городе не имели, и едва ли могли получить: слишком много в городе иноверцев из того же Дазарана или Илира. К тому же, с деньгами у городских храмов было существенно хуже, чем у городских гильдий, и это обнадёживало. Меньше шансов, что кто-то в храме Кеила и Килре попробует побороться за власть.

Это во-первых. Во-вторых же, городская стража должна служить к успокоению горожан, а не возбуждать у них лишние подозрения. Тогда её возможно будет усилить, и дать ей больше полномочий — исключительно для того, чтобы сдерживать межродовые свары и охранить древние законы, конечно же. Чтобы от чужой запальчивости не страдали случайные люди. И главное — чтобы от чьей-то запальчивости не уходили в дым общинные городские деньги и частное имущество почтенных горожан.

Солнце ушло из окна в южной стене и медленно двигалось, невидимое из зала, к западу. В храме пробили пятый час, когда совет стал подниматься из кресел и расходиться на ужин. Определённого ответа Ортар не получил, но шансы, кажется, были неплохими. Нок Иррадзааны нейтрализованы надёжно и надолго. Аверетши станут за него, в надежде разжиться бесплатной охраной и приструнить Адженегетов. Каленохи пойдут за Аверетшами. Такенга, его клан и с ними добрая часть городских банкиров поддержат тоже, в надежде получить лишний инструмент для выбивания долгов. Гзирра… Едва ли; при его ненависти к пришлым выскочкам он наверняка поддержит Иштансу и Баттов.

Добравшись до своего кабинета, Ортар первым делом взял со стола кувшин с водой и напился прямо из него, не озаботившись поисками чашки. Стоял у окна некоторое время, покачивая в руках холодный, чуть влажный от испарины кувшин и слушая, как переливается в нём вода. Общение с отцами города он истово ненавидел. Отцы города твёрдо знали, что их пытаются обдурить, и не менее твёрдо были намерены этого не допустить. Поэтому любые прямо высказанные предложения принимали в штыки, вынуждая Ортара затевать вокруг них пляски с бубенцами, напусканием тумана и сложными расшаркиваниями. Расшаркивания, поклоны и витиеватые фразы действовали на отцов города магически, лишали всякой воли к сопротивлению, и после их можно было вести куда угодно, хоть топить в выгребной яме, ни один баран не заметит.

На Ортара пляски с бубенцами действовали иначе. Ортар от них делался зол, как хал с палёной шерстью, сбегал вот потом в кабинет, выставлял голову из окна в вечерний ветер и тоскливо думал о южной границе, где хоть не надо говорить десять слов, когда хватит одного. Своих прикрываешь, чужих режешь — благодать!

За окном был задний двор ратуши, ворота в этот двор и часть улицы. В воротах никак не могли разъехаться карета с гербом дома Батта и неприглядного вида телега с дровами. Кучер Батты не хотел пропускать вперёд истопника, а истопник уже въехал в ворота и не мог развернуться, чтоб освободить дорогу — в результате они сцепились осями, и вот уже с четверть часа тщетно пытались расцепиться. Баттовские лошади нетерпеливо переступали тонкими ногами, зло отфыркивались от прохожих, а под ногами у них клубилась пыль, золотясь в закатном солнце, и гуляла откормленная пятнистая кошка, которая уворачивалась от копыт с видом ленивым и оскорблённым. Дворня суетилась вокруг, больше мешая друг другу, чем помогая расцепить оси. Кучер и истопник размахивали руками и громогласно поминали всех Вечных поштучно и в непристойных комбинациях. Лошадка истопника флегматично жевала соломенную крышу приземистого сарая слева от ворот.

Ортар поставил кувшин и пошёл обратно к столу, заваленному несколькими небрежными стопками бумаги. Верхние листы стопок приветливо махали ему углами на сквозняке. Ортар сел, неприязненно глядя на них.

В первое время он считал своей худшей проблемой баронский титул…

Нет, само по себе личное дворянство — вещь во многих отношениях полезная, и не только потому, что даёт право ездить верхом по центральным столичным улицам и красить ворота в синий цвет.

Дав наёмнику титул "нок Эгзаан", Её щедрое Величество не учла, что такой титул описывает Эгзаан как частное земельное владение новоявленного барона. Отказаться от титула сразу же, оскорбить императрицу в присутствии пары десятков дворян из высшего имперского света, стало бы самоубийством. Поэтому Ортар титул принял, понимая, что это немногим лучше. Разница в том, что отказавшегося казнили бы за неуважение к императрице, а принявший рисковал захлебнуться в волне народного гнева и оскорблённого самолюбия: вольные жители вольного города Эгзаан вполне буквально могли бы порвать в клочья за один только намёк. Если б дотянулись, они с радостью порвали бы и императрицу — пришлую, какую-то имперскую тварь, которая возомнила, что может распоряжаться свободными кадарскими городами!

Некоторое время Ортар безрадостно ждал, пока новости дойдут до побережья, и из Раада туда не спешил, почти всерьёз подумывая тишком удрать обратно в Белую пустыню. Тем временем Расс нашёл простой и очевидный выход: взять какую-нибудь деревню Муходохловку, переименовать в посёлок Эгзаан и подарить впридачу к титулу. Пару прошений и одну аудиенцию спустя Ортар стал счастливым обладателем трёх дворов и прилегающих угодий где-то на окраине Тэнского леса, и вздохнул с облегчением. Ненадолго: чем дальше, тем больше он увязал в многоярусной системе эгзаанских родов и гильдий, и начинал понимать, почему торговые города побережья всегда приглашали иностранцев на некоторые городские должности вроде судьи. В этих краях каждый кому-то приходился либо родственником, либо согильдейцем, либо врагом… Да только иноземность помогала мало: любой посторонний с пугающей скоростью обрастал связями, обязательствами, долгами, должниками, врагами, друзьями и родственниками. Большая часть старого Ортарова отряда уже укоренилась здесь. Станно с неожиданной лёгкостью врос в городскую канцелярию и уже как минимум дважды вслух задумывался о женитьбе.

Ортар и сам чувствовал себя в городе своим, хотя временами здорово скучал по простоте и чёткости правил игры на границе.

Расс ездил на границу в конце весны — начале лета: по южной окраине городских земель гуляла особенно удачливая банда гартаоэ, своими силами с ней там не справлялись, и Расс отправился разбираться. Разослал людей вдоль границы, выждал, пока пьяные и радостные гартаоэ потащат и погонят добычу домой, и перед одним прекрасным рассветом перебил всех, сам не потеряв ни одного человека. Вернулся в город бодрый, отдохнувший и довольный жизнью…

Ортар хмыкнул и взял верхний лист из первой попавшейся стопки.

Тидзана о-Кайле

2291, 26 день 5 луны Ппд

Кааго

Тидзо уезжала в Раад, и вернулась в Сойге на конец осени и зимние праздники. По поводу последнего отец был сильно недоволен, но у них с матерью явно намечался очередной пик шпионских игр, так что недовольство вышло у отца смазанным. Птица этим охотно воспользовалась. Помимо прочего, она была рада поводу смыться из дома накануне: до того, как дом накалится, как полуденная пустыня под конец лета, и в сухом, прокаленном до звона воздухе начнут летать ядовитые остроты и изящно завуалированные взаимные оскорбления. Тидзо иногда подозревала, что родители странным образом получают от этих боевых действий удовольствие. Она удовольствия точно не получала, потому твёрдо намеревалась обратно в Раад не спешить.

Кааго в преддверии зимы пустел и делался ещё сумрачней и холодней обычного. Летом яркое солнце, плющ и дикий виноград расцвечивали камень и оживляли место; осенью золотые волны травы били в основание замка прибоем, и садовые деревья сыпали мёдом, медью и ржавчиной. Зимой трава лежала блеклая и мёртвая, снег падал в грязь и почти сразу же таял, добавляя слякоти. Небо висело над холмами и предгорьями тяжёлое и грязно-серое, как старая вата из дазаранских стёганых халатов. В пасмурные дни Тидзо думала, что серыми герцогов ол Каехо могли назвать когда-то за цвет зимнего Сойге. Серое небо, серый камень, серая вода Керры, серая прошлогодняя трава, голые деревья, пустые дворики замка, раскисшие дороги… Снег если не таял сразу, то лежал клочьями, тоже серый и ноздреватый. Большую часть табунов угоняли к югу, и Тидзо то и дело ловила себя на чувстве, что в пейзаже чего-то не хватает.

Главным образом в пейзаже не хватало Аста. Керта, Саны, Атки и Джанша не хватало тоже, но Птице в первую очередь не хватало Аста. Вен говорил, что Атка иногда застенчиво маячила в пределах видимости: в Ревене читать было нечего, и это вгоняло ребёнка в тоску. Иногда тоска пересиливала невесть откуда бравшуюся робость перед Веном, и Атка просила что-нибудь. Вен ей что-нибудь давал, стопками штук по десять-двенадцать — Атке хватало на пол-луны, и Птица поручилась бы чем угодно, что хватало только потому, что Атка растягивала удовольствие и пряталась от родни. С Саной и Джаншем Вен тоже виделся пару раз, и от них знал, что Керт уехал с пастухами на зимнее пастбище, а Астаре твёрдо намерен не водить недолжных знакомств.

Птицу это бесило. Немногим меньше её бесили редкие неуверенные замечания Вена, что Аст, может быть, и прав: незачем лезть, куда не просят.

— Мать тобой довольна, да? — сказала она в ответ на одно из таких замечаний, стараясь, чтобы голос звучал как можно неприятней. Сама она уважение кьол Каехо сочла бы оскорблением, и Вен об этом прекрасно знал.

— Я стараюсь вести себя разумно, — сказал он и посмотрел укоризненно.

Птица с удовольствием вела бы себя разумно, но не видела для этого никакой возможности. Астаре упорно лез ей на ум, и уходить никак не хотел. Даже тогда, когда нужно было сосредоточиться на древней истории, потому что Памятник в гневе страшен, а в гневе он бывал каждый раз, когда вверенные ему Вен и довесок-Тидзо не выказывали должного энтузиазма. Птица никогда толком не понимала логики Хриссэ: воспитывать он ни сына, ни периодически застревавшую в Кааго племянницу не собирался, но натравить на них каких-нибудь книжников когда-то посчитал своей обязанностью и с тех пор этой блажи придерживался безжалостно и методично.

Птица тяжко, но беззвучно вздохнула и попыталась слушать бубнёж Памятника о каком-то из этапов грызни ол Сэнхо с Мастерами арнерского храма. Памятник был историк, юрист и богослов, и единственным его достоинством было то, что за обучение богословию ол Каехо ему не платил, а бесплатно Памятник не работал. Звать его полагалось мэтром Таколвом, но Тидзо и Вен всё равно звали его Памятником, за занудство и каменную упёртость. История в его изложении сводилась к перечню дат: рождения, коронации, битвы, знамения, смерти. Птицу такая история угнетала страшно, но настоящим приговором преподавательскому умению Памятника в её глазах был скучающий Вен. (Тидзо скосила глаза — Вен сосредоточенно смотрел мимо историка в окно, по детской привычке подогнув одну ногу под себя и качая второй.) В отсутствие мэтра Вен мог сутками травить байки разновековой давности, не отвлекаясь на сон и еду, были бы рядом свободные уши. Половину хроник каагской библиотеки он знал наизусть, а вторую как раз читал в данный момент. Уж на него нагнать скуку пересказом древних политических свар — это нужен был совершенно уникальный талант. Сам Вен умудрялся эти свары пересказывать так, что вся компания потом чуть не устраивала уже свою свару: какая сторона была права и почему… Сойтись в одном мнении обычно не удавалось. Атка в спорах не участвовала, она вообще никого из участников свар правыми не считала. Остальные спорили чуть не до ссор. И Вен, главное, никогда ни на чью сторону не становился. Только Птица убедит Аста и Керта, что правы были ол Джитташи, а не ол Гебара, потому что ол Гебара первым нарушил клятву, как Вен обязательно напомнит, при каких условиях Овер ол Джитташ добился от ол Гебары этой клятвы. "Ага! — подрывается Аст, — А я тебе что говорю? Да если б не провокации ол Джитташей, ол Гебара никогда бы…"

"Надо бы спросить у Вена, где он про ол Джитташей читал, — подумала Птица. — Надо поискать там аргументов против ол Гебары, ведь точно же есть, и носом в них Аста…"

На этом она себя оборвала и снова попыталась слушать Памятника. Вовремя: тот прекратил бубнить, скользнул глазами по преданно слушающей Птице и нехорошо блеснул глазами на явно скучающего Вена. Окликнул:

— Сойвено!

Вен моргнул и очнулся, надевая на лицо самое вежливое внимание.

— Назови причину поражения Сагайи ол Сэнхо в битве под Вире!

Вен замялся и чуть заметно поморщился, как будто вопрос касался его лично и был ему неприятен. Памятник хищно подобрался, и Птица Вену посочувствовала. Памятник ненавидел, когда кто-то бывал не готов к уроку. И нудеть о безответственности способен был часами, только повод дай. Вен вздохнул.

— Ну, в хрониках Зиннана сказано, что утром гадали по птице, но гусь вообще взлетать отказался, так что все поняли, что Таго не поддержит, ну и проиграли без поддержки.

Памятник резко оттаял, а Птица удивилась: чего ж мялся тогда? Вен тем временем продолжал:

— Не знаю, насколько это верно, потому что арнерские "Пороги" об этом ничего не говорят. Арнерцы могли, конечно, просто не знать про гадание. Но дело не в том. Понимаете, арнерцы же стояли лагерем возле самой реки, а наши поодаль, потому что пройти в долину без боя не могли. А тут ещё жара стояла, и сушь страшная, дней двадцать дождя вовсе не было. Ну и воды питьевой было мало, один только родничок, который тоже от жары полноводней не стал. Его за день вычерпывали полностью, уже к вечеру воды не оставалось, и приходилось до утра ждать, пока снова наполнится. Ну и воду старались экономить, и тратить только на питьё, а не на мытьё. И через пару недель чуть не половина наших маялась животами. Тут уж много не навоюешь, особенно, ну, когда Сагаю как раз в день битвы прихватило…

К этому моменту Птица уже некоторое время затаив дыхание следила за Памятником. Историк сначала побледнел, потом побагровел, и, когда цвет достиг экстремума, разразился грозой, обрывая Вена на полуслове.

— Молчать! Не сметь! Хам! Неуч!

Гроза бушевала долго, и Птицу тоже задела краем, так что удрать от историка рады были оба, поскольку промозглая уличная слякоть без Памятника была куда приятней, чем протопленная комната — с ним. Во двор Птица вышла неспешно и задумчиво: до ужина ещё несколько часов, и заполнить их совершенно нечем. Стрелять в кои-то веки было лень, на охоту по такой погоде не поедешь, а какое-то дело найти нужно, иначе так и будешь злиться на Астаре до самого вечера. Ну его совсем, дурака упёртого!

В дальнем углу двора Птица заметила Вена, спешащего куда-то в сторону южной калитки. Птица ускорила шаги, нагнала его уже возле калитки и окликнула, на ходу заталкивая волосы в капюшон. Волосы сопротивлялись.

Вен обернулся, останавливаясь.

— Я с тобой, ладно? А то скучно. Ты куда?

— Да никуда особо. На Горб хотел подняться.

Он пожал плечами и пошёл дальше, за калитку и вниз по склону, к давно не мощёной дороге, уводящей к юго-западу от замка. Птица зашагала рядом, бросив попытки совладать с волосами и пряча руки в рукава от холода. По обочинам тянулись, иногда прерываясь, длинные лужи, подёрнутые ледком. Разбитые квадратные камни дороги были скользкими, мокрыми и холодными. Светлей воды в лужах и темней неба. Серые, как редкие валуны по сторонам дороги. Валуны местами пятнал ядовито-рыжий лишайник, в логе по левую руку стоял высокий, блестящий золотом камыш. Больше ярких пятен не было, и снега не было, стаял вчера к полудню. Интересно, в этом году неделя костров снова будет бесснежной?..

— А что это за история с животами? — полюбопытствовала Птица несколько позже, когда уже совсем близко надвинулся Горб, поросший редким и невысоким леском. — Ты это всё выдумал, что ли? И зачем? Неужели думал, что Памятник посчитает это смешным? Или, того лучше, тебе поверит?

Вен пожал плечами.

— Я не выдумал.

— А что ж ты тогда не сказал, где это вычитал? — удивилась Птица, снова убирая волосы со лба. Вен глянул на неё с неудовольствием и ускорил шаги, сворачивая с дороги под низкую ветку старой яблони. Птица нырнула следом, придержалась рукой за ветку. Кора была влажной и выпачкала ладонь, так что пришлось на ходу оттирать тёмные полосы.

— Так где ты это вычитал? — продолжила Птица, догоняя Вена по тропе.

Вен вздохнул и почесал плечо сквозь куртку.

— Понимаешь… Я не вычитал, я вообще не думаю, что это где-то записано. Ну, такое многие хронисты не записывают, да? Я… Просто…

Он споткнулся и помянул хала.

— Да глупость это, наверное, — сказал он, внимательней глядя под ноги. — Забудь.

Птица отмахнулась от его неуверенности.

— Забудешь тут. Раздразнил и замолчал! Расскажи!

Вен пожал плечами, потом заткнул пальцы рук за низкий пояс и пошёл медленней, попинывая мелкие камешки и глядя на свои ноги.

— Я во сне видел, — сказал он. Искоса глянул на опешившую Птицу и опять опустил голову. — Знаю, знаю, что глупо. Но все прошлые разы, когда я проверял даты и имена — всё сходилось, даже когда я точно этого знать не мог, и хроник этих раньше не видел…

— Постой-постой, какие прошлые разы? Чего проверял?

Вен тяжко вздохнул, попытался засунуть руки поглубже, не преуспел и заговорил снова.

— Мне иногда снится… всякое. Иногда вот сюжет какой-то, как вот про родник и животы. А иногда просто весь день в седле, и вокруг степь, степь и холмы, и всё. Только на обед остановиться — и дальше, пока не проснусь. Или табуны гонять, огромные… Там особо рассказывать нечего, но там обычно хорошо так, холмы и небо, и ты между — летишь галопом или дремлешь в седле, и так спокойно и… ну, хорошо.

Птица недоверчиво нахмурилась, когда он снова на неё глянул, на этот раз подняв голову.

— И что? Сны и есть сны, что тут такого?

Вен опять пожал плечами и опять опустил голову.

— Не знаю. Я не объясню, просто… Оно всё, ну, очень живое. Иногда странное. Но если б только такие вот сны, без событий снились, то я бы и сам не задумался. Просто иногда снится про каких-то людей, которые правда жили. Я первый раз сообразил, когда в одном сне с Натотнаем ол Мевье сильно поругался, до поединка. Я в том сне был очень зол на него, ещё за давнее всякое. Ну, что он по нашей земле свои стада гонял, это ещё ладно, хотя тоже никуда не годится. А потом кто-то с их стороны траву поджёг в конце лета, как нарочно выждали, когда ветер дул сильный и постоянный ещё, всё в нашу сторону. Но этого во сне не было, это я во сне помнил только, и зол был донельзя. В общем, поединок, верхом и на копьях почему-то, и наконечники, главное, не стальные, а бронзовые, что ли… Ну, не знаю. Я его там, во сне, убил, кажется. Во всяком случае, он из седла вылетел, далеко так, а потом я проснулся. Ну и решил для интереса посмотреть, был ли такой Натотнай ол Мевье. Родовое имя, понятно, знакомое, но личное странное какое-то, я никого такого по истории не помнил. Я думал, вообще-то, что имя выдумал. А оказалось, что нет. Был такой, только давно, очень. Я в склепе случайно нашёл, на камне Ийгера ол Каехо… ол Кааго тогда ещё. Знаешь же, на старых камнях писали почётные победы: самых уважаемых врагов, кого человек убил. И краткая история там же: как ол Мевье границу не соблюдали, и про поджог тоже…

Вен передёрнул плечами.

— Ну и вот…

Птица некоторое время шла молча, выбирая, куда поставить ногу на скользком склоне. Потом покачала головой.

— И что, так ещё несколько раз было? Когда тебе что-то снилось, с именами и датами, и ты потом проверял, и всё сходилось? Я правильно поняла? Фу ты, Вен, хватит плечами пожимать! Ответь просто!

Вен неловко остановил плечи на половине движения.

— Было, сходилось, правильно. Ну, почти. Понимаешь, это же сон, а не лекция Памятника со столбиком дат и столбиком имён. Например, почему-то сложно всегда вспомнить своё имя. Вот если ты себе сама снишься, ты же о себе не думаешь весь сон подряд "Тидзана о-Кайле Тедовередж", так? Ты думаешь просто "я", и всё. Ну и тут так же. Но я, по-моему, всегда ол Каехо… ну, или ол Кааго, если это совсем давно. Иногда, как во сне про Сагаю ол Сэнхо и арнерцев, со мной ничего особо не происходит. А такое, что в хроники попадает, я только со стороны вижу, и во сне меня это вообще может не особо волновать. В том сне, например, меня больше всего беспокоило, что Джеба мой, ну, конь мой, засекаться почему-то начал. Я весь сон пытался понять, в чём дело. Я там животом не маялся, и за исход битвы ничуть не переживал, потому что это всё равно дела ол Сэнхо и арнерского храма, а я просто вассальную клятву отрабатываю. А вот Джеба всегда умница был, и совсем ещё не старый, ему лет пять было, и не засекался никогда, а тут на тебе…

Вен оборвал себя, огибая огромный валун и выходя на вершину Горба.

— Ну, ты поняла, да? Почти все такие сны — их вообще ни к чему не привяжешь, ни времени, ни места нет, зато какая-нибудь оплётка для рукояти необычная, или нлакку все пляшут в весенний праздник, или тюльпаны на скаку срываешь, а они от росы мокрые прямо, не то что влажные… Ну так этого же никто никогда в хроники не пишет — и как проверить, что оно так и было? Может, я просто выдумываю всё. А даже если что-то такое, что в хроники пишут — если битва какая-то, то всё равно. Ну, снится мне свалка, кровь и ругань всю ночь — а толку? Если я всё равно потом утром не помню, как меня звали и с кем была свалка.

Он замолчал, целеустремлённо шагая куда-то, и Птица решила как-то поучаствовать в беседе.

— Ты кому-то рассказывал? — спросила она. — Хриссэ там…

"Сейчас плечами пожмёт", — подумала Птица. Вен пожал плечами. Птица приложила все усилия, чтобы не фыркнуть.

— А чего рассказывать? — сказал Вен. — Я сам ничего не понимаю. А папа, скорей всего, решит, что это неважно.

— По-моему, ему интересно было бы, — не согласилась Птица. — Мне интересно. Я бы хотела, чтоб мне такое снилось…

— Не знаю, — сказал Вен. — Памятнику вот точно не надо было рассказывать. Сам не знаю, что на меня нашло.

Птица, наконец, поняла, куда он идёт. Шагах в десяти стоял чуть покосившийся высокий камень, с довольно узкими боками, срезанными верхними углами и резьбой по лицевой стороне. Камень немного походил на межевые метки, какие ставят в окрестностях Кейба, но те были квадратными в сечении и совсем не такими старыми.

— Это старые договора о гостеприимстве, — сказал Вен, не дожидаясь вопроса. — Если знать, где искать, их много можно найти.

Он обернулся к Птице, подойдя вплотную к камню. Птица тоже подошла, подозрительно разглядывая заросшую мхом резьбу.

— Раньше по герцогству гоняли табуны дальше, чем теперь. Чуть ли не до самого Кадарского леса к востоку, а на юг прямо в Тиволи, зимой.

Говоря, Вен повернулся обратно к камню, смахнул пальцами сор и стал осторожно и тщательно вычищать сухой мох из надписи. Знаки почти стёрлись, но разобрать ещё можно было. Текст шёл в две колонки, разделённые сильно вытянутыми по вертикали весами Тиарсе.

— Видишь? Тут и по-нашему, и на западном диалекте, два варианта текста. Такие камни вдоль всех старых перегонных трактов стоят, возле удобных водопоев, на обычных стоянках табуна, во всяких таких местах. Чтоб табунщики союзных родов могли свободно перегонять коней… Видишь, верхние углы срезаны по прямой? Такой формы камни как раз ол Мевье ставили. Вообще-то они с самого запада Сойге, почти уже с Цэнкачи. Но этот камень моложе, чем мой сон про поединок с Натотнаем. Камню лет семьсот-восемьсот, судя по тексту. Во время Натотная и Ийгера этого тракта ещё не было.

Птица почесала затылок, глядя на камень. Как можно по почти нечитаемым знакам понять, сколько камню лет, она решительно не представляла. Разве что дата была бы написана…

— Это ты тоже во сне видел?

Вен легонько водил пальцами по строчкам, сосредоточенно хмуря брови.

— Не, — сказал он, не отвлекаясь от строчек. — Это я читал. Тексты старые читал, хроники читал. Старые тексты сложно читать, я сначала думал, это другой диалект какой-то. А если читать по порядку, то видно, как слова от века к веку меняются. Медленно, — добавил он, подумав. — Как речное русло.

Птица подошла к камню сбоку, прислонилась, запрокинув голову и щурясь на подслеповатое солнце.

— И как ты это всё помнишь… — вздохнула она.

— Хорош бы я был, если б не помнил, — пожал плечами Вен. — Это же моя земля.

Птица подняла голову и тряхнула ей, роняя капюшон.

— Ладно. Я так понимаю, мы сюда шли? А чего ради, собственно?

Вместо ответа Вен вытащил из-под куртки небольшую плоскую коробочку, развернул — в коробочке оказался свёрнутый вчетверо лист бумаги, бронзовый пузырёк с тушью и подозрительно погрызенная кисточка.

— Зачем ты пришла, не знаю, — сказал Вен, закрывая коробочку и расправляя на ней бумагу. — А я хочу текст договора списать.

Кирой Тедовередж-тай

Даз-нок-Раад

2291, 3 день 6 луны Ппд

Шек легко мог бы помочь, но его просить бесполезно и даже опасно, он предан Империи. Хотя подозрение на него падёт в любом случае — сложно организовывать пиратские базы на островах Внутреннего моря, топить лаолийские корабли, переправлять письма и опасные документы из Рикола в Торен и обратно — под носом и без ведома господина адмирала, фактического правителя герцогства Рикола, ставленника Реды… Сложно, ох сложно. Но Кирой справлялся. Потихоньку накалять обстановку на границе, подпитывать уверенность Везариола в том, что Империя планирует поход на север.

Среди лаолийских лордов, особенно с северо-запада, где феоды крупны, армии сильны и правители честолюбивы, не один и не два в курсе истории чудом спасённого Таннира ол Истаилле. Официально о нём не объявляли, но слухи ходят, к этому Тедовереджу даже не пришлось прикладывать руку. Но одно дело — знать, что у Везариола есть карманный претендент на имперский трон, и совсем другое — готовиться к скорой войне. Лаолий слишком слаб, а Реда слишком сильна, и предъяви Лаолий претензии сейчас — это выльется в войну или смуту, долгую и утомительную для обеих сторон. Дазаранского посла это более чем устроило бы, но с обеих сторон были люди, войны и смуты не желающие. Приходилось вести их к войне за руку.

Кирой стоял в открытом конце галереи, с видом на один из дворов Даз-нок-Раада, на зимний сад. Камни, сухие и вечнозелёные кустарники, пихты и вода. Кир в задумчивости постучал пальцами по перилам, и улыбнулся.

Лаолийцам важней, что Реда незаконно захватила власть при живом наследнике ол Истаилле, происхождение самой Реды для них второстепенно. Но за дополнительные сведения против ол Тэно Везариол неплохо заплатит, даже в отсутствие прямых доказательств. К тому же, при удаче, это взбудоражит Торен, там вполне могут решить, что уже достаточно сильны для войны с Империей. А война Империи с Лаолием окажется очень кстати. Дазарану.

Тем временем можно поискать доказательства. А можно и не искать, а хорошенько поработать с тем, что есть. Если в чьи-то слова легко поверить — и хочется поверить, — то им будут верить, и будут повторять, и доказательства подыщут сами. Или что-то, что можно при большом желании счесть доказательством. И наоборот: если слух правдив, но мало похож на правду, и если верить в него не хочется, доказательства могут и не помочь. К тому же, факты и доказательства хороши, когда говоришь один на один с умным человеком, а не когда играешь общественным мнением. Хотя это не значит, что общественному мнению можно говорить откровенную ложь. То есть, конечно, можно — если хочешь быстро взбудоражить, быстро воспользоваться бурлением и быстро сбежать, пока черепица не начала сыпаться тебе на голову. В остальных случаях куда проще и надёжней говорить правду. Меньше шансов запутаться самому, меньше шансов, что кто-то раскроет твою игру, больше вероятность убедить даже проницательного человека… Если говоришь правду, второстепенные детали будут играть на тебя, подтверждать твои слова.

Сложность в том, чтобы правильно выбрать правду, подходящую к случаю.

Несколько месяцев назад в Центральной Арне в очередной раз поднимались крестьяне. За последние годы в регионе развелось невиданное множество бродяг. Те, кто ещё держался за дома и клочки своей земли, нищали всё больше, и немногим богаче были, чем эти бродяги. Недовольство росло по мере того, как росла нищета, и этому никто бы не удивился, но чернь, вопреки обыкновению, ругала не местных господ или злых духов, а императрицу. Избранную Вечными и потому непогрешимую — иначе как бы стоял мир?

Это была заслуга Кироя, и это было несложно. Сложней было сделать так, чтобы данную правду не смогли поставить послу в вину. Но в этом он поднаторел за годы, не хуже ближнего круга императрицы. Ничего определённого на него не найти; сам он ни взглядом, ни интонацией не выражал неудовольствия политикой Реды. Он и Редой её не называл — ни разу не обмолвился, даже в кругу друзей, хотя и наиправейшие из всех патриотов давно называли её только так. По крайней мере, в неформальной обстановке.

Лет пятнадцать назад в Центральной и Юго-западной Империи, где поля пустовали или давали слишком уж низкий урожай, вместо полей стали устраивать пастбища. Сначала в Нюрио, потом северней… Дворяне и города выкупали земли соседей под разведение овец на шерсть. Кто-то из экспериментаторов разорился, но у других дела шли бойко; им неудачники за бесценок отдавали свои пастбища, а иногда и прочее имущество, за долги. Несколько обанкротившихся родов беды бы не сделали. Беда в том, что под пастбища нужно много места, а людей для присмотра за стадами и для обработки шерсти — не особенно. И кое-где, где разведение овец стало особо процветать, места оказалось недостаточно для людей. Отсюда бездомные и безработные. Кто-то жил по старому, едва-едва в силах прокормиться со скудных урожаев. Рядом с растущим богатством горожан и овцеводов голодать оказалось сложней, чем прежде.

После падения зангского Вернаца часть неприкаянных арнцев ушла к западу, на имперское теперь побережье, искать там новой удачи взамен изношенной старой. Большая часть осталась, не веря, что дальнее счастье верней ближнего. Пастбища, производство шерсти и доходы крупного дворянства и городов росли. Число неприкаянных и недовольных тоже росло, но тут началась война с Кадаром, и недовольных бросили туда. Мелкое безземельное дворянство было счастливо — что им ещё и делать, как не воевать? Разве что грабить по дорогам, но так ни титулов, ни чести не добудешь, да и сложно стало грабить, когда его светлости первому советнику ол Нюрио поручили наладить безопасные пути сообщения между основными регионами страны. Его светлость в компромиссы не верил, намёков не слышал, взяток не брал, входить в чужое положение не желал и отдыхать не считал нужным. Традиционный мелкодворянский промысел потому зачах, и войну безземельные рыцари встретили с восторгом.

Нищие и полунищие арнцы ей были рады меньше, но в войну им, по крайней мере, дали работу. Грязную и трудную, но разве простолюдин когда жил чисто и легко?

Кадарская война позволила сбросить напряжение на юг. Но война окончилась; к тому же, столица сместилась в Раад, большое начальство оказалось далеко, и возмущаться потому стало, кажется, безопасней. Сам Кирой сделал, в некотором смысле, сущую малость. У дазаранского посла была неплохая агентурная сеть. Когда в центральных регионах снова начало расти напряжение, в подставленные уши упали несколько намёков, и слухи поползли сами, тем более, что намёки были совершенно правдивы: мысль переделывать поля под пастбища когда-то подала именно Реда. Правду говорить легко и приятно…

Кого-то из агентов Тедовереджа ликвидировала имперская тайная полиция, предварительно расспросив. Кир не беспокоился. Ни через кого из тех агентов выйти на него было невозможно. Кошка знала, разумеется, на кого именно ей не удалось выйти, но доказать ничего не могла. Если бы она нашла какие-то доказательства, Киру пришлось бы пойти на очень серьёзные уступки под угрозой огласки. В Зегере его действия не одобрили бы. В Зегере его действия сочли бы провокацией и подстреканием к войне между Империей и Дазараном, потому Кир тщательно следил за отсутствием доказательств. На настроения же в Империи ликвидация агентов не повлияла — слухи были уже запущены и в особой подпитке не нуждались. На руку Киру играло слишком многое.

С покорением Кадара страна стала слишком большой. Когда из столицы до окраины даже птичья почта идёт пол-луны, не говоря уж о переброске армий… Это здорово осложняет жизнь. Кроме того, после кадарской войны императрица не собиралась останавливаться. Её беспокоил Лаолий, где тихо, но упорно повторяли слухи о выжившем ол Истаилле. Её увлекла легенда об Алироне, стране бессмертных за северо-восточными горами. Кажется, императрице хотелось проверить, верно ли бессмертные бессмертны. Тем временем в Рааде необъяснимо и вроде бы безосновательно, но единодушно считали главным потенциальным противником Дазаран. Люди жили в смутном предощущеньи новой войны, хоть и расходились во мнениях о противнике. В одном сходились все: вокруг враги, только и ждущие, что Империя даст слабину. Вот отношение к грядущей войне снова разнилось, но сторонников мира было больше. В сторонниках войны было всё то же нищее дворянство; кадарские наёмники да разночинные ультрапатриоты. Крупное же дворянство не хотело рисковать новыми торговыми прибылями, и в этом неожиданно совпало во взглядах с купеческо-ремесленными верхами. Если при Нактирре от купцов, банкиров и цеховиков было много шума о правах и привилегиях, то при Реде они поутихли. Кто-то продолжал бубнить всё то же, но большинство видело, что хоть привилегий не дают, но дают делать деньги; и потому времени на бубнёж не тратило. Когда же впереди замаячила новая война, настроения в этих кругах снова переменились, и не в пользу Реды.

— Пап, можно тебя на минутку?

Тедовередж отвернулся от пустого и неподвижного зимнего сада, чтобы сказать "не сейчас", но Тидзо перебила его резким жестом:

— Да-да, не сейчас, ты занят судьбами мира, а я всегда невовремя. Что ты знаешь о маминой родне?

— У твоей матери нет родни.

— Вот именно. Почему?

— Ты знаешь про мор.

— Знаю, — брезгливо скривилась Тидзо. — И знаю, что он был за два порога до её рождения. Откуда она на самом деле?

Тидзо напряжённо смотрела исподлобья. Переступила, засунула большие пальцы рук за пояс, переступила опять. Явно заранее уверена, что ответа не получит.

— Спроси у своей матери.

— Она тоже будет молчать или врать, так что я хочу услышать обе версии.

— Почему ты думаешь, что я могу тебе что-то сказать?

Тидзо отвела глаза, опять неуверенно переступила, потом выпалила:

— Я видела письмо.

Это было неожиданно — Тедовередж, впрочем, знал, что удивления дочь заметить не могла. Она тем временем быстро продолжала:

— Тебе писала какая-то женщина по имени Нёна, угрожая рассказать о прошлом мамы. Что она тебе рассказала?

(Отёкшее лицо, старая, некрасивая женщина с нервными глазами и жалобным голосом. Кирой предусмотрительно отправился на разговор без лишних свидетелей, и потом благодарил Единого за свою предусмотрительность. Слишком скандальная информация, малополезная в игре против Мише именно потому, что скандалом в случае чего накроет всех, и слишком опасная, чтобы отпускать живой неудачливую шантажистку.)

— Я не согласился с ней встретиться.

— Если ты мне не ответишь, — угрюмо начала Тидзо, — я расскажу маме о письме.

Из чего следует, что это единственный её козырь, — рассеянно подумал Тедовередж, глядя вдоль галереи. Галерея была обшита лакированным деревом — полностью, стены, потолок, пол. Доски на полу были гладкие, без резьбы, отполированные до зеркального блеска, и в глянцевой каштановой поверхности мягкими мазками лежал свет масляных ламп, свисающих с потолочных балок. Тидзо злилась и нервничала, пыталась понять, о чём он думает, не могла, и оттого нервничала и злилась сильней.

— Спроси у своей матери, — сказал Тедовередж. Тидзо вскинула голову со злыми чёрными глазами на остроносом лице — Кирой в очередной раз подумал, что на мать она совершенно не похожа.

— Я ненавижу ваши игры, — сказала Тидзо сквозь зубы. Кирой улыбнулся.

— Скажи, что старая знакомая передавала ей привет. И учись играть по существующим правилам, — он улыбнулся опять, с преувеличенной мягкостью, — дочь моя. Ты не в пустыне живёшь, а с людьми, которые играют по правилам — общим для всех. И для тебя тоже, если ты не хочешь отпугнуть от себя всех приличных людей.

— У нас разные представления о приличных людях, — отрезала Тидзо и повернулась уходить.

— К тебе больше, чем на пару слов, ни один человек за сегодня не подошёл, — сказал ей в спину Тедовередж. — Кроме ол Каехо и его сына. Ты хоть понимаешь, как приятельские отношения с ол Каехо выглядят в глазах света?

Тидзо обернулась, посмотрела на отца через плечо, и усмехнулась.

— Плевала я на твой свет с его воображением и одной темой для сплетен на все века.

— В том и беда, что плюёшь.

Тидзо повернулась лицом и чуть наклонила голову, разглядывая отца с то ли задумчивостью, то ли любопытством на лице.

— Пап, — сказала она. — К тебе сегодня вообще ни один человек не подошёл. Пара банкиров, пара советников и несколько прикормленных стукачей. И, по-моему, не затем, чтобы дружески пообщаться.

Она снова отвернулась и быстро пошла прочь, не реагируя на окрик. Назавтра уехала в Сойге, не пробыв в Рааде и десяти дней, и не спросив разрешения на отъезд.

Четырнадцать лет назад, когда Мише забеременела, Кир неожиданно сильно обрадовался будущему ребёнку. Но роды проходили очень тяжело, в тяжёлом воздухе натопленных комнат висели осторожные намёки, что Мише, может быть, спасти и не удастся. Под вечер Кирой догадался послать за ол Кеуно, которая приехала сразу, обругала всех и выгнала Кира и половину прислуги из комнат Мише. Там что-то происходило всю ночь, и ещё день, а Кир не находил себе места, меряя шагами Ивовый дом, и упорно обходя стороной восточное крыло, куда вдруг переместился центр домашней жизни. Потом, зайдя в комнату, Кирой едва глянул на ребёнка — краснолицая, сморщенная обезьянка, лысая, — сразу присев рядом с кроватью жены. Мише выглядела немногим лучше ребёнка, совсем измученная и нездорово бледная. Она слабо улыбнулась, когда Кир взял её руку, и так и заснула. Кир заснул бы рядом, но ол Кеуно его снова выпроводила. Вышла с ним вместе.

— Идите спать и не переживайте, — сказала лекарка так тихо, будто боялась разбудить кого-то, спящего рядом, прямо в коридоре под дверью. Кир глянул на неё — на прозрачное лицо с тяжёлыми веками и мешками под глазами, с нервным тонким ртом, и подумал одновременно, что ол Кеуно, вообще-то, должна бы быть ровесницей его жены, а выглядит гораздо старше; и что лекарка устала чуть ли не больше Мише.

— Девочка у вас здоровая, и с Кошкой тоже всё в порядке будет, — таким же бесцветным голосом продолжала ол Кеуно. — Только… — она замялась, глянула Киру в лицо и снова опустила глаза куда-то вбок. — Детей у неё больше не будет.

Потом она ушла, бесшумным призраком, по щиколотку в ворсе ковра. Кир постоял-постоял и пошёл к себе. Думать над услышанным он начал парой дней позже, когда в дом уже приглашали священника из храма Тиарсе, чтобы сморщенной красномордой обезьянке дать человеческое имя. Один ребёнок — это не дело. Разумный человек в Дазаране взял бы другую жену или двух, и лет через пять детей был бы уже десяток. Ребёнок не должен расти в одиночку, добром это не кончится. Не кончилось. Если бы девочку воспитывали по имперским обычаям, это уже было бы достаточно плохо, но девочку не воспитывали вообще, и в итоге в половине столичных домов её принимали только из уважения к родителям, а в другой половине по возможности не принимали вообще. Живи Кир в Дазаране, всё было бы иначе.

Последний раз он был в Дазаране несколько лет назад, на полторы луны. Столицу мало интересовали его отчёты, столица считала имперское направление самым спокойным, и потому сняла с посла обязательство периодически отчитываться лично, разрешив обходиться письмами.

На гражданские идеи Кира Кошка смеялась, что о дазаранских делах он давно уже знает только с чужих слов, и неизвестно ещё, лучше или хуже Кошки. "Ты давно уже имперец, Кир, кого ты обманываешь? Ты что, ещё помнишь улицы Зегере?" Кир помнил… помнил, но не запахами и не образами, а словами, словно кто-то когда-то рассказывал ему о далёкой странной стране. Помнил по собственным рассказам о давно выцветших воспоминаниях. Кошке он в этом не признавался, но та в признаниях и не нуждалась. Она знала, что Кир и так половину детства провёл в Империи. А после — после смерти отца — в Дазаран наведывался только по своим посольским делам и ненадолго. И не тосковал по родине, давно уже. Привычно про себя ругал имперские обычаи в сравнении с дазаранскими, но по совести говоря, не знал, сумеет ли вписаться обратно в традиционную, правильную жизнь после стольких лет жизни среди северян. Кошка была уверена, что нет. И была уверена, что его работа сама по себе неконструктивна: "От тебя же никакой пользы нет, только вред." Кир полагал, что вред для Империи оборачивается пользой для Дазарана, пусть лучше северяне отвлекаются на внутренние проблемы, чем на юг. Кошка смеялась и вспоминала пословицу: "Захотел мужик жить богаче соседа и поджёг соседский амбар".

Астаре

2292 год, 1 луна, неделя костров

Кейб

В Кейб в середине зимы Аста занесло потому, что Тасве, Унвай и увязавшийся за ними Керт ещё осенью ушли под Иходжу со стадами, а остальным дядьям и так было чем заняться, кроме как договариваться с городскими скупщиками о цене на шерсть на следующий сезон. К тому же, торговался Астаре лучше них. И, что важнее, лучше большинства скупщиков.

Настроение у него на обратной дороге было, несмотря на успех, отвратительным. Атка продолжала при всяком удобном случае прятаться от мира по углам с книгами, и не нужно было ходить к храмовым предсказателям, чтоб понять, откуда она эти книги берёт и с кем потом обсуждает. И это Асту всё больше и больше не нравилось, ещё и потому, что отцу он про её привычку по-прежнему не говорил, хотя надо было, с самого начала. Это во-первых. А во-вторых, Птица опять была в Сойге, Аст чуть с ней не встретился на мосту возле замка — и обнаружил, что ничуть не успокоился за последнее время. На Вена и Птицу он был по-прежнему зол, сильно. На Птицу сильней. Сана как-то заметил, что злиться на них глупо, потому что никто не выбирает, в какой семье родиться. Аст огрызнулся, что злится не на родовитость, а на враньё, но в глубине души он знал, что проблема в другом.

Это другое он начал замечать уже давно, но одно дело, когда на запруде засматриваешься на помощницу сокольничего, и совсем другое — когда на о-Кайле. Второе пахло нехорошо, сырым подвалом и солёными плетьми, и Астаре потому разозлился страшно, он бы с кулаками кинулся на кого-нибудь в каагской библиотеке, ещё бы чуть…

Аст сжал колени, Свист поднялся в ленивую рысцу шагов на десять и снова пошёл шагом.

Злиться, вроде бы, не на кого, правильно мелкий говорит, но всё равно ж злишься. Потому и поспешил уйти… Хорошо хоть, град уже кончился, вымокли всё равно до нитки, но тащить остальных, и Атку в том числе, через град до самого Ревеня — это как-то неправильно.

Злился на себя вот, что не догадался. И на Птицу… на Тидзану о-Кайле, за то, что не соизволила сказать раньше. Аст бы тогда глядел в её сторону куда реже, и точно бы не дошло до…

Аст очнулся как раз вовремя, чтоб не прозевать поворот. Нырнул, пригибаясь к конской шее, в низкую арку, рассчитанную на пеших, но никак не на верховых. Вдоль одной стены подворотни громоздились большие напольные кувшины под вино. Эти были с треснутыми боками или битыми днищами, отчего в них давно уже не хранилось ничего, кроме кошек.

После арки Аст свернул к главной площади, срезать дорогу. Ближе к центру на глаза попадалось всё больше высоких домов, чистокровных лошадей и богатых всадников, и мысли Аста снова свернули в неприятную сторону. Пару лет назад он ездил с роднёй матери в Тойлею, и едва не нарвался на проблемы, вздумав так срезать дорогу по центральной улице. Спасибо дядьке, который успел перехватить: это Сойге и Тиволи — герцогства конников, где верхом ездят все. В нормальных столицах центральные улицы для дворян, простым людям там верхом разъезжать запрещено…

Аст зло прищурился и послал Свиста в галоп — квартала на два, после пришлось тормозить, с мелким гравием из-под копыт, потому что центральная улица была перекрыта. Ну, не совсем перекрыта, строго говоря. Но по обочинам толпились люди, и были заготовлены горками дрова для ночных костров, а по центру улицы двигалась процессия. Факельщики — с незажжёнными пока факелами; монахи в низко надвинутых капюшонах — "привратники", слуги Кеила-Слепого, стража границ; актёры в масках младших Вечных, четвёртого ранга — призраки, духи, домовые, водяные, лешие, красивые или гротескные, смотря кого изображают…

Главные празднества начнутся завтра; сегодня процессия только идёт к храму Кеила, чтобы зажечь факелы и пронести освящённый огонь по городу, поделиться им со всеми, запалить неделю костров.

Аст привстал, коленями на холку, высматривая хвост процессии. За "Вечными" шли жонглёры, дальше — барабанщики, а дальше было не различить за поворотом. Но до сумерек оставалось уже не слишком долго, и Аст рассудил, что хвост должен быть близок: на закате вся эта цветная змея должна уже возвращаться с факелами. А объезжать через Рогатые ворота далеко, остальные ворота ещё дальше, а от Рогатых пока выедешь на дорогу до Ревеня… Проще уж ночевать остаться, если шествие затянется. И Аст стал смотреть. Неделя костров, завершающаяся Порогом полуночи, — это имперский праздник, а не сойгийский.

Имперцы говорят, что шесть лун год растёт, а шесть — старится, и грани между ростом и старением зовут Порогами. Летний порог, полуденный, малый, им ведает Наама. Зимний же, больший, Порог полуночи — смерть года, после которой Кеил забирает его на суд. Пять или шесть суток он судит год, и в это время границы между мирами, между сном и явью, жизнью и смертью, правдой и ложью никто не стережёт. Поэтому люди сами жгут костры и стоят на страже.

В Сойге был другой календарь, и крупные праздники в нём приходились на весну, когда стада поднимали вверх, на летние пастбища, и на осень, когда их сгоняли на равнину на зиму. Вен говорил, что когда-то весну и осень справляли после того, как род откочует на другое становище…

Аст подумал, что Вен сейчас где-то в процессии, и смотреть как-то расхотелось. Хотя вообще-то любопытно было. Имперские праздники по Сойге справляли не везде, вблизи от крупных трактов и городов, да и там уж точно не с таким размахом. Дядька брал как-то Аста в Тахитар в Порог полуночи, поглядеть на погребальный костёр старого года, но процессия там была короткая и скучная. Не то что тут, пышно, людно, богато, и дворяне наверняка едут. Может, Птицу увидеть удастся; Атка говорила, вроде, что она на Неделю костров в Сойге… Хотя что там увидишь, в закрытых носилках.

Аст стал было представлять себе Птицу в богатом платье, потом оборвал себя и стал высматривать труп старого года. Если несут, значит, конец процессии близко, это Аст по рассказам помнил. А дворяне все уже проехали наверняка, в голове.

Прошло с полчаса, прежде чем Аст убедился в ошибочности этого предположения. За это время он успел заскучать, обвинить разносчика пирожков в торговле кошатиной, сбить цену на треть, поужинать и заскучать снова. Потом из-за поворота слева показалась повозка с одетой в траурные красные с чёрным одежды куклой старика, умершего года. Сразу следом опять шли факельщики и "привратники", а следом ехала группа верховых, и за ними крытые носилки. В носилках, вероятно, ехали кьол Каехо: Клайенна и Найша, поскольку среди всадников Аст узнал герцога и Вена с Птицей. Птица была не в платье, в верховом костюме, и не сказать, чтоб пышном — Аст видел купцов, разряженных пышнее. Но ткани были дорогие, сапоги ещё дороже, не говоря уж о золотом шитье на шапке — тот же узор, что на воротнике запашной куртки и перчатках… Да одна лошадь, даже без сбруи, стоила больше, чем дом Астовых родителей!

Свист недовольно фыркнул и мотнул головой — Аст оторвался от процессии и перестал тянуть на себя поводья.

Есть разные виды скромности. Скромно одетая в бархат о-Кайле выглядела до мозга костей — дворянкой, зверем другой породы. При других условиях Аст и не подумал бы искать сходства. а если бы и заметил случайно, то посчитал бы странным совпадением. Что общего может быть у дворянки — со встрёпанной Птицей, чистящей пол под присадами? Единственные перчатки, которые Аст на ней видел, были охотничьи, да не парадные расшитые, как на картинках, а старые, здорово потрёпанные птичьими когтями, но вполне ещё рабочие. Не по размеру большие и неуклюжие варежки. А манера держать себя… У простых тоже бывает такая манера, — если ты свободный человек, а не раб. Благородных делает наряд, оружие, лошадь, свита. А манера… Что в простом назовут наглостью и смутьянством, в дворянине окажется врождённым благородством, вот и всей разницы. Была бы свита побольше да вооружена получше.

Вен сказал что-то, и все трое рассмеялись: он, герцог, Тидзо… Аст спохватился и стал осаживать Свиста назад, ему крайне не хотелось, чтоб его заметили. Соседи по толпе заругались, расступаясь, и Аст с облегчением развернул Свиста и свернул в проулок. Рогатые ворота так Рогатые ворота, и хал с ним со всем.

Он успел доехать почти до самых ворот, уже смеркалось, хорошо так, густо смеркалось. В улочке на подъезде к воротам гулко слышались неспешные шаги Свиста по гладкой брусчатке, потом вдруг в этот перестук вплёлся чужой дробный галоп: кто-то позади Аста вывернул из боковой улочки на эту.

Аст обернулся, и почти одновременно Птица его окликнула:

— Астаре! Постой!

Аст остановился — не удирать же галопом, в самом деле. Хотя хотелось.

Птица, подъехав, спрыгнула и остановилась, держа руку на холке своей лошади и глядя на Аста в упор. То ли сердито, то ли иначе как-то, Аст не мог разобрать в сумерках. Свист переступил на месте, явно не прочь подойти и познакомиться с незнакомой лошадкой. Птица стояла молча и только смотрела — с седла смотреть на неё вниз было как-то неудобно, и Аст спешился тоже.

— Как это вообще понимать? — внезапно спросила Птица.

Аст вздрогнул и посмотрел ей в лицо. Она глядела не столько сердито, сколько обиженно, и злостью эту обиду пыталась прятать. Получалось бездарно.

— Ты что, так дальше и будешь прятаться и делать вид, что мы вообще не знакомы?

— А мы знакомы? — сказал Аст раньше, чем успел подумать. — Откуда у меня такие знакомства, госпожа о-Кайле?

Птица дёрнулась, сжимая руку в конской гриве.

— Я тебе сейчас лицо разобью, — сказала она. — Ну, по крайней мере, попробую. Госпожой о-Кайле меня называет только кьол Каехо и только при сильных мигренях, ясно?

Аст почти рассмеялся. Успел спохватиться и решил быть разумным и убедительным.

— Птиц… Ну, ты же сама прекрасно понимаешь, что такая… дружба добром не кончится. Тебе по шапке прилетит за то, что с кем не надо общаешься. Мне тем более.

— От кого прилетит? — фыркнула Тидзо. Легонько похлопала лошадку по шее, подошла к высокому порогу перед чьей-то заколоченной дверью. Подобрала с порога какой-то сухой прутик и села, вертя его в пальцах и глядя вниз. — От кьол Каехо? От неё даже каагским слугам прилететь не может, она там как фамильное привидение: атрибут необходимый, но бессмысленный. Хриссэ вечно на всё плевать, а мои давно знают, что я для приличного общества потеряна.

— Я думаю, ты врёшь, — тихо сказал Аст, подходя и становясь рядом.

Птица скривилась, отламывая часть прутика.

— Вру. Ну и что? Я на тебя зла, как хал, что ты взял и ушёл, как будто так и надо!

— А как надо? — возмутился Аст. — Вообще не надо было врать, что вы из простых, и никаких этих сложностей вообще не было бы!

— А ты, значит, хотел бы, чтоб не было? — спросила Птица, всё так же не поднимая головы.

— Я хочу, чтоб всё это не закончилось скандалом и судом! — вспылил Астаре. — Или ты считаешь, что есть другие варианты?

Птица молчала, только крутила в руках ветку. Ветка потрескивала, от особо нервных движений с неё сыпалась старая сухая кора. Аст уже собирался окликнуть Птицу, уверившись, что отвечать она не собирается, когда она заговорила, по-прежнему вертя в руках ветку и глядя не на Аста, а на неё.

— Кьол Каехо считает дерьмом всех без разбора, так что её мнение можно не учитывать. Хега молчит, но я знаю, он считает, что мы бы всё равно рано или поздно разругались бы, потому что, — она скривилась, — "как звери разной породы не живут вместе, так и дворяне с простыми". Мой отец считает, что меня уже года два как надо было выгодно выдать замуж, и огорчён, что моими дикарскими манерами приличную публику можно только пугать, а не очаровывать. Вен считает, что он обязан с тобой согласиться… только ничего у него не получается, всё равно он Атке как таскал книги из библиотеки, так и таскает. Мама на словах предпочитает, чтоб я общалась с дворянами, а на деле сама на родовитость никогда в жизни не смотрит. Хриссэ считает…

Аст не выдержал.

— Ты сама как считаешь?…да брось ты эту ветку!

Ветку он отобрал, а руку отнять не успел, Птица перехватила. Аст поднял голову — Птица смотрела на него в упор сердито и упрямо.

— А я считаю, что ты идиот! — отрезала она. Аст удивлённо моргнул… Птица фыркнула сердито, потом неловко положила обе руки Асту на плечи и наклонилась вплотную, лбом ко лбу. — Идиотище целое, — негромко сказала она.

— Птиц… — беспомощно сказал Аст. — Но это же неправильно… — Руки его в это время уже обнимали Птицу в ответ, игнорируя затихающий голос разума. — Всё равно же ничего из этого не получится…

— Ну и что? — сердито оборвала его Птица. Потом закрыла глаза на миг, прежде чем тихо продолжить. — Поцелуй меня. Пожалуйста.

Кейя, графиня ол Тайджай

2292 год, конец 2 луны Ппн, 2292

Рикола

В последнее время в Раад стали чаще приходить не самые приятные новости из Рикола и окрестностей. То лаолийские корабли пропадают в море в спокойную погоду, то где-нибудь в порту драки масштабом на полгорода и с явственным этническим подтекстом, то корабли какого-нибудь Утаренола арестовывают, вместе со всеми товарами, а этот Утаренол по матери родня лаолийскому королю… Прямых доказательств против ол Ройоме не было — не считать же доказательством государственной измены продвижение на посты многочисленных родственников и любовь к получению подарков. Но ситуация допускала только два объяснения: либо он сознательно накаляет отношения с Лаолием, либо плохо справляется со своими обязанностями — и ни один из вариантов не говорил в его пользу.

Кучер за тонкой стенкой впереди подхлестнул лошадей, карета гладко взлетела на мост и покатилась вниз.

Дороги в герцогстве хорошие, это Кейя успела оценить ещё пару дней назад. На свои нужды Реда денег не жалела, и по государственным делам экипажи летали чуть ли не с птичьей скоростью, покрывая, со сменой лошадей, тагалов по двадцать за день. Даже на самом востоке Рикола, где имперский тракт проходил по узкой долине между двух крутых отрогов, осыпистые склоны были укреплены тёсаным камнем, если где и сыпался мусор или сходил оползень, расчищали немедленно, и тракт всегда оставался прямым и гладким, даже зимой, когда меньшие, немощёные дороги раскисали в непролазную грязь. Зима здесь была та же, что в центральной Империи: гнилая, с едва намеченными морозами, с крупным мокрым снегом, сырая и слякотная. Кейя крайне не любила дороги сквозь эту зиму; чуть ли не больше не любила, чем арнакийскую весну, когда, по пословице, по тамошним полям проще плыть, чем идти.

Впрочем, в последнее время Кейю раздражали едва ли не все дороги, гладкие тракты Рикола в том числе. У встречных городов не было ни смысла, ни памяти, только поганая манера притворяться, что брат где-то здесь же, вот-вот нагонит за воротами, или войдёт в комнату. Хуже дорог были только зеркала. Особенно — маленькие, дешёвые, мутные. Они врали, они показывали Нейеха, или обоих, по привычке, и как раз тогда, когда Кейя нечаянно искала его глазами, в тысячный раз забыв, что не найдёт.

Они с детства твёрдо знали, что близнецы — это один человек в двух телах, и если одно тело умрёт, то и второе умрёт тут же.

Лишь стоя перед погребальным костром брата Кейя с ужасом поняла, что это неправда.

Сколько-то времени после — она ещё не верила до конца, что останется жить. Спала, ела, гуляла, работала по привычке, съездила поклониться в беверский храм времени, заканчивала дела и старалась не начинать новых. Ждала.

Вслед за Нейехом ушла одна полная луна, потом вторая, потом умер год, и на восьмой день с его смерти родился новый. С неба огромными хлопьями валил снег, засыпая неделю костров, Кейя бродила по чёрной, мокрой, глянцевой мостовой, пропитывалась насквозь подмёрзшей сыростью, не зная куда идти, что делать и за кого хвататься, и ей было всё равно. В одиночестве было что-то нездоровое, противоестественное, её мутило при мысли о том, что теперь так будет всегда.

К концу второй луны Кейя поняла, что начинает к этому привыкать, как можно привыкнуть к жизни без ног или к слепоте. Ещё порог назад она бы ни за что в это не поверила.

Их всегда было двое, все остальные обитали отдельно, по другую сторону пропасти, говорили на другом языке. Всё остальное было где-то поодаль, даже самое важное. Первый хозяин говорил, что они родились сросшиеся, правым плечом к левому, и потому убили мать, выходя, а отец хотел утопить их, но проезжий торговец предложил взамен хорошую цену. Может, врал хозяин, а может, и правда — у Кейи на правом плече, а у Нейеха на левом были два одинаковых шрама, как длинное клеймо. Со временем шрам уменьшался — или руки росли… Правда или нет — Кейе было всё равно, она не помнила отца, у неё был брат, который тоже не помнил, которому тоже было всё равно и у которого была она. Им было лет восемь, когда хозяин вздумал их продать, по отдельности, и они сбежали.

Близнецы уже знали к тому времени, что никто не любит, когда они говорят о себе "я", а не "мы", но решительно не понимали, почему.

Почти сразу они прибились к артистам под командой Шавера, и пошли сменяться городские площади и сельские ярмарки, и богатые дома, куда их звали в Порог Полудня или на День урожая, или в День талого снега. Разбитые дороги, прокопчённые одеяла, разные говоры и разные деньги, и рассказы про демонов безлунными ночами, и много учёбы и работы, и мало еды — меньше, чем у старого хозяина. Они жонглировали ножами в четыре руки, и все считали это делом непомерной сложности, хотя поодиночке жонглировать сложней: тогда же у тебя всего две руки, не четыре…

У Шавера они научились говорить о себе "мы", хотя по-прежнему считали это глупостью.

Потом очередная голая полоса затянулась слишком уж надолго, и близнецы сбежали опять, и случайно наткнулись на Кошку. Из всех кхади Кейя только с ней и сошлась более-менее близко; Теотта — слишком чокнутая, Лайя и Тисса — слишком простые, а остальные — заметно младше. В двенадцать, в шестнадцать трёхлетняя разница в возрасте ощущается совсем иначе, чем в тридцать; возню с младшими Кейя любила, но всерьёз никогда не воспринимала. Она понимала Нейеха, который вовсе не давал себе труда общаться с кем-то, кроме сестры, но сама общаться любила. И не видела ничего странного в том, что одному человеку в двух телах нравится разное. Нейех в этом человеке всегда был мозгами, Кейя была лицом и голосом. И в кхади, и позже, как графиня ол Тайджай. Разделение функций не мешало быть одним человеком и думать о себе "я", а не "мы", даже привыкнув уже это "мы" говорить.

Среди подводников они не особо привлекали взгляды, в мутной воде Эрлони водились и куда более эксцентричные рыбы. После ол Тайджай тоже не лезли в центр внимания, их игра обычно велась не на сцене, а за, всё больше под Кошкиным руководством в "пятой канцелярии", которая официально не существовала, а потому не располагала к известности. Изредка, всё же, ол Тайджай в свете появлялись, и потому свет имел о них мнение. Свет эксцентричность одобрял только в окультуренных, веками проверенных формах, а близнецов ол Тайджай не одобрял и опасался. Часть слухов и опасений были удобны: так, за манеру общаться обрывками фраз или взглядами их многие полагали магами, умеющими читать мысли, и потому избегали им врать. Были слухи и куда более странные и бесполезные. Например, упорно курсирующие слухи о чрезмерной родственной любви ол Тайджай, в подтверждение которых приводили, например, тот факт, что никто из них семьёй не обзавёлся и обзаводиться не собирался. Самым замечательным Кейя находила слух о том, что ол Тайджай на самом деле — одно лицо, оборотень, принимающий то женский, то мужской облик.

С того времени, когда ол Тайджай действительно стало не два лица, а одно, шутка перестала казаться смешной.

В другой ситуации, в отсутствие брата она пошла бы жаловаться Кошке, но на этот раз Кошка не имела права утешать. Это был агент её Тедовереджа — о чём близнецы знали; и была засада на близнецов — о чём они знали; с арбалетчиками — о чём они не знали; и зангский болт с узким наконечником и замызганным кожаным оперением прошёл сквозь кольчугу, между лопаток, чуть ли не на всю длину.

Карета подскочила на ходу, Кейю бросило в сторону, на стенку, и застёжка на боку узкой фиверской куртки намертво застряла в бархатной обивке. Кейя помянула хала и едва успела отцепиться до того времени, как карета остановилась: приехали.

С прошлой их встречи ол Ройоме заметно раздался вширь, посолиднел, но лицо оставалось живым по-прежнему. Либо ол Ройоме был гениальным актёром, либо Кейя ничего не понимала в людях, либо в измене его подозревать действительно не стоило. Скрывать свои мысли он при нужде умел, но редко такую нужду видел. О приезде кого-то из пятой канцелярии его, разумеется, не предупредили, но нервничать по этому поводу адмирал не собирался, принял ол Тайджай приветливо, распорядился подготовить жильё… В светских выражениях, но, кажется, искренне посочувствовал смерти Нейеха.

Сидя вечером уже в отведённых ей комнатах, Кейя глядела в каминный огонь и составляла планы на завтра, а где-то в дальнем углу головы рассеянно думалось о том, что это совершенно неправильно и неразумно — приезжать на место с готовой теорией и подгонять под неё доказательства. Самоубеждение не помогало, Кейя не могла даже сказать наверняка, действительно ли она верит ол Ройоме — или просто не думает о деле, а ловит призраков в зеркалах.

Призраков и лица из прошлого подсовывали не только зеркала, реальность тоже. Реальность застала Кейю врасплох на следующее утро в кабинете лорда тэрко, когда ей представили Треноя Ченгу, банкира. Лицо из прошлого было холёным, круглым и слегка напудренным, и переменилось за последние два десятка лет куда меньше, чем можно было ожидать. Приёмный сын Лиса Загри всегда себя холил и лелеял; быть может, эта привычка сказывалась, и привычка не жалеть на это средств. Память на лица, по-видимому, сохранилась не хуже, но обмен положенными при знакомстве любезностями это ничуть не замедлило.

После Кейя потратила несколько часов на то, чтобы в первом приближении войти в курс местных дел — с помощью секретаря ол Ройоме и пары писарей из архива; в числе прочего разузнала немного о Ченге. В Рикола банкир бывал часто, преимущественно по делам: у клана Ченга в герцогстве было сразу два двора — собственно в Рикола и в Лезоне. Немногим раньше он купил в Тердже дом, пару складов, место в порту и крытом рынке, чуть позже купил гражданство. Занимался Ченга всем понемногу: торговал — рабами, оливковым маслом, душистыми маслами и притираниями, немного радугой. Главным образом — давал ссуды. На снаряжение торговых кораблей, например, в счёт части товаров или процента с будущей прибыли. В одной из последних компаний участвовал вместе с Аверетшем…

В обед Кейя отправила к нему с запиской, что он к вечеру ждёт гостью, быстро получила ответ, и часа за полтора до заката впервые за день выглянула из дома наружу. Снаружи ей не понравилось: к вечеру на уличную слякоть рухнул мороз, и Кейя прокляла всё, спускаясь по широкой парадной лестнице — мраморной, полированой, обледенелой. Одна радость: по городу можно ездить, а не ходить, да ещё ол Ройоме дал полную свободу действий. Пока, впрочем, Кейя не рвалась осматривать верфи или арестовывать влиятельных горожан, пока она ехала в гости, намеревалась пить чай и наслаждаться утончённым общением.

От правой дверцы тянуло по ногам холодом, Кейя кутала их в одеяло и крутила в голове имеющуюся информацию. Покамест — о Ченге, не о возможной анти-имперской деятельности ол Ройоме.

Они, похоже, и верно были друзьями; по крайней мере, Ченга перед ол Ройоме был в долгу. Несколько лет назад, вскоре после войны, банкира угораздило дать в долг Тооргану нок Аджаю, а за нок Аджаями известна семейная традиция: долгов не отдавать никогда и никому. Правда, Тоорган раньше традиции не придерживался, а тут, видно, кровь своё взяла. Цепкий и пронырливый Ченга свои деньги получил бы всё равно, вероятно, если бы Войтшан — его средний сын — не решил однажды срезать дорогу до столицы через земли нок Аджаев. И заплатил бы банкир кадарскому дворянину выкуп за сына, вместо того, чтобы взыскать долг, если бы в дело не вмешался ол Ройоме.

Кейя слышала об этой истории и раньше, хотя в столице о ссоре между ол Ройоме и Тоорганом нок Аджаем говорили в контексте торговых контрактов и разногласий по поводу таможенных пошлин. Таможенные пошлины, несомненно, тоже имели место быть, и ол Ройоме заработал на этой истории круглую сумму, сомнительного должника в лице Ченги — и несомненно влиятельного врага в бесчисленных лицах рода нок Аджай. Выигрыш это или проигрыш — сказать затруднительно.

Другое дело, что ол Ройоме, по видимому, в делах руководствовался не только выгодой, но и родственными и дружескими связями. Кейя улыбнулась. У неё ещё при первом знакомстве, в Эрлони, сложилось впечатление, что с половиной Равнины Эшекоци состоял в романтических отношениях, с половиной второй половины — в дружеских, а с остальными — в приятельских. Всевозможных ол Ройоме с друзьями и прихлебателями было никак не меньше — а то и больше, — чем нок Аджаев, и эту толпу тэрко Рикола опекал и продвигал по службе с упорством, напоминающим покойного канцлера нок Шоктена.

Следом напрашивалась мысль о том, что ол Ройоме — друг детства Тедовереджа, и у Кейи опять плохо получалось эту мысль не думать. Хоть она и понимала, что мысли о Тедовередже напрашиваются в последнее время слишком часто, чтобы каждый раз принимать их за основную версию…

Карета остановилась перед воротами Ченги, помешав мысли уйти в ненужную сторону, въехала во двор, и к крыльцу, где остановилась окончательно.

Через дом, через внутренний двор со сколотым с дорожек льдом, во второе здание, двухэтажное, и там по коридорам. Комната, куда провели Кейю, обставлена была скудно и странно, но на удивление приятно. И когда за спиной тихо замерла тяжёлая бархатная драпировка, завешивая вход, людный дом по ту сторону занавеси и портовый город за стенами дома отодвинулись куда-то далеко. Кейя думала, ответив на приветствие и садясь, что и Лис Загри, и приёмыш его тем паче, красивую жизнь всегда очень любили — и умели её жить.

Ченга снял чайник с жаровни, блеснув в свете лампы золотым шитьём на рукаве. Чайник был красный, с выпуклым геометрическим узором, но на узоре краска от старости вытерлась, обнажая черноту. Рука, тускло блеснув золотом в свечном свете, наклонила чайник над заварочной чашкой; тонкая струйка воды чуть слышно потекла вниз, беспокоя чаинки, уже расправившиеся от предыдущих заварок. Прозрачный пар потянулся вверх, к необлицованному потолку красного кирпича. От потолка к полированому дощатому полу спускалась неглубокая ниша с полками для чайной утвари. В тёмном лаке полок тонули тусклые отсветы. Стены напротив не было, только бархатная драпировка; по коридору по ту сторону иногда скользили тихими тенями здешние слуги. Боковые стены комнаты были из того же красного кирпича, с уступами и впадинами, и в этих уступах и впадинах прятались свечи, от которых чуть слышно пахло воском и сухими травами. Центр комнаты занимал низкий столик. Вокруг на полированном паркете валялись подушки для сидения.

Он снова протянул руку, перелил заварившийся чай из заварочника в чашку и тихонько покачал напиток по кругу. Вдохнул запах, прежде чем пригубить.

Кейя тоже подняла чашку к лицу. В предыдущей заварке ярко звучала цветочная нота — эта была более терпкой, с привкусом земли и дерева. От чашки к чашке оттенки вкуса переливались и мерцали, переходя один в другой.

— Похоже на любование хорошо огранённым драгоценным камнем, — сказал Ченга. Кейя подняла глаза от чая на него. Ченга продолжил. — Когда поворачиваешь камень в пальцах, подставляя свету разные грани, и внутри вспыхивают и гаснут искры, разного цвета и яркости, но камень всё равно остаётся прежним.

— Не знала в тебе склонности к поэзии.

— Не к поэзии, — он улыбнулся. — Я ценю то, за что дают хорошую цену. Деньги в рост, камни, металлы, благовония и роскошные ткани — лучшие из товаров. Некоторые считают лучшим товаром рабов или информацию… С рабами излишне много возни, на мой взгляд, а информация — товар слишком опасный.

Кейя смотрела не на него, а в чашку, где тихо покачивался ароматный напиток. Боковым зрением она видела, что лицо Ченги вполне безмятежно, из всех эмоций на этом лице читалось только удовольствие от лёгкой беседы за хорошим чаем.

— Мой отец, — сказал он, — Загирш Ченга, считал иначе. Мы во многом с ним похожи, но не в этом: я бы своим спокойствием рисковать не стал ради сомнительной выгоды.

— А ол Ройоме?

Ченга помедлил немного, вежливо улыбаясь.

— Откуда простому банкиру знать настроения лорда тэрко, — сказал он.

— Мне показалось, вы с ним друзья, — заметила Кейя. Допила чай.

— Дружба лорда тэрко дорогого стоит, — сказал Ченга. — Трудно судить, могу ли я на неё претендовать.

— Дорогого стоит? — задумчиво сказала Кейя, трогая край чашки пальцами. — Дороже спокойствия?

Она посмотрела на Ченгу, дружелюбно и немного рассеянно; банкир встретил взгляд почти ровно, но Кейя видела это "почти" — и видела, что уже выиграла.

— Позволь, я долью тебе чаю, госпожа ол Тайджай.

Госпожа ол Тайджай позволила.

Пару часов спустя она ехала обратно к себе, полулёжа на каретном сиденье и глядя в щель между неплотно прикрытыми занавесками, как плавится небо, малиновое и пурпурное. День перед этим выдался сумрачный, но к вечеру со стороны моря подул сильный ветер, разогнал облака, и небо стало совершенно чистым. Настроение у Кейи было менее безоблачным. Ченга рассказал больше, чем она надеялась, но всё как-то не то, и по большей части бездоказательно. Мелкая контрабанда, утаивание части доходов — и части конфискованного с пиратских кораблей; немного таможенных нарушений… Ничего выдающегося и никакого серьёзного вреда интересам Империи. Кейя начала уже подозревать, что так и не найдёт здесь ничего страшнее взяток и привычки забивать все возможные вакансии многочисленной роднёй, но на всякий случай ещё раз намекнула, что неудовольствие Даз-нок-Раада может быть куда серьёзнее адмиральской поддержки. Ченга помялся, рассказал, как сложно выбирать между долгом дружбы и долгом верноподданного — Кейя разглядывала игру света на кирпичах, попивала чай и изредка кивала, — но потом всё же перешёл к делу. В узких кругах осведомлённых лиц ходили слухи, что часть переписки ол Ройоме минует адмиральскую канцелярию, а идёт напрямую в Торен, со специальными гонцами. И что гонцов этих с адмиральскими подорожными через северную границу переходит, быть может, несколько больше, чем того требуют нужды Империи.

Даты, когда проходила корреспонденция в Лаолий и обратно, у Кейи были, по сведеньям дворцового архива. Назавтра она послала человека на север, к пограничной заставе на единственной дороге из Рикола в Торен, а сама с парой сопровождающих направилась в порт, общаться с таможенниками и шуршать архивными бумагами уже там. Шуршание дало ожидаемый результат: списки не совпадали; лишние гонцы были немногочисленны, но были. Вечером прилетел голубь с сухопутной границы, и в тамошнем списке лишних гонцов оказалось несколько больше. Все лишние — с подорожной лично от ол Ройоме, печать подлинная, разве что про двоих лишних вспомнили, что угол печати был смазан немного…

Кейя с лёгкой неприязнью посмотрела на письмо, свернула и отложила. "Похоже, я всё же успею в столицу к началу весны", — думала часть Кейи, пока она складывала письма и архивные выписки по порядку. Другая часть в это же время беспокойно ворочалась: что-то не так. Что-то не так…

Она продолжала ворочаться и после того, как Кейя вышла из таможенного управления, и пошла домой пешком: сидеть в креслах и в карете ей смертельно надоело, и нужно было проветрить голову. Может, удастся по дороге понять, что, собственно, не так.

Возможно, конечно, всё так, просто голова в который уж раз несанкционированно думала о Тедовередже. Стравливать между собой потенциальных противников Дазарана — как раз в его духе, а Империя сейчас подходит на роль самого вероятного врага Дазарана как никогда. А в контексте этой версии глупо полагать ол Ройоме непричастным: и в свете их давней с Тедовереджем дружбы, и просто по здравому смыслу — едва ли Тедовереджу удалось бы активно общаться с теми же пиратами у него под носом и незаметно от него. Не слепой же имперский наместник, в самом деле. Гораздо разумней предположить, что он не так уж лоялен власти, и если сам не способствовал другу, то, по крайней мере, закрывал глаза на его деятельность. Возможно, дружбу подкрепляло и что-то более материальное, в золоте, например. Арест Утаренола, опять же, ол Ройоме совершенно не отрицает, хотя и признаёт, что это уж никак не улучшило имперско-лаолийских отношений. Если уж начинать рыть, то закопаться можно глубоко, вспомнить ещё и давнюю историю с полусумасшедшим смутьяном-проповедником, который подстрекал против императрицы и которого ол Ройоме всё медлил схватить. Не достаточно ли поводов усомниться в лояльности наместника?

А если рыть в другую сторону — как Ченга мог отплатить за помощь против нок Аджаев? Учитывая мстительность кадарского рода и то, что ол Ройоме подставился лично, и явно превысил полномочия, плата даже с дружеской скидкой должна была быть весьма высока. И вряд ли деньгами — скорей, информацией, вопреки всем заверениям лиса о нелюбви к этому товару. Когда ол Ройоме только пришёл на службу, он довольно активно искал информацию о кхади; с чего Кошка взяла, что со временем он оставил это занятие? Может, просто стал лучше скрываться или нашёл существенные доказательства?

Лишних гонцов вкупе со словами Ченги может вполне хватить для ареста — для снятия с должности уж точно. Можно бы остаться ещё немного, идеальным доказательством была бы перехваченная почта — но не совсем же дурак ол Ройоме, не станет же он сейчас кого-то отправлять…

— Дядь, продай булку!

Голос был детский, но какой-то надтреснутый и звучал не просяще или весело, а почти зло. Кейя обернулась. Не так далеко, шагах в пятнадцати, рядом с лоточником стоял мальчишка лет девяти и протягивал монету на раскрытой ладони. Монета выглядела золотой; золотые ншассеты сложно спутать даже при взгляде мельком: шестиугольные и с отверстием в центре, монеты из южной Занги расходились по всем морям, от Торена до Зегере. Лоточник взял монету, сунул в рот и задумчиво прикусил, глядя в редкие облака над крышей напротив. Сплюнул.

— Фальшивая!

— И ничего не фальшивая, — огрызнулся мальчишка. На мальчишке была неопределённого цвета линялая рубашка, рваные снизу штаны, подвязанные бумажной верёвкой, и что-то бесформенное, что в прошлой жизни могло быть жилетом вроде тех, что носят в горной Занге.

— Да где б ты её взял, золотую, — рассудительно сказал лоточник, разглядывая монету.

— Гонец дал!

Лоточник пренебрежительно фыркнул.

— Богатый гонец, до тэрко ехал, — угрюмо бурчал мальчишка и замолкать не собирался, будто путая многословность с убедительностью. — Я ему таверну на ночь подсказал. Одну булку дай, а? На неё лошадь купить можно, не то что булку!

— Лошадь ему, ха! Руку тебе отрубить за фальшивую монету, понял? Пошёл отсюда!

Лоточник сунул монету себе за пазуху и развернулся было уходить, но мальчишка его ухватил за руку:

— Э! Ты монету обратно давай!

— Па-ашёл отсюда! — прикрикнул лоточник, замахиваясь. Мальчишка увернулся от кулака, презрительно скривился и пошёл наискось через площадь. Одно плечо у него было сильно выше другого, а лицо рябое и недоброе. На лужи он внимания не обращал, зло разбрызгивая ногами грязную воду и полоская в ней лохмотья штанин. Зашёл в лавку в другом углу площади. Кейя неожиданно для себя стала ждать продолжения. Почти сразу из лавки послышалась ругань, потом какой-то невнятный шум, потом в дверях показался здоровый парень с какой-то тряпкой через плечо. Обеими руками он держал оборванца под мышки. Вынес на порог, поставил; несильно, но выразительно пнул пониже спины и ушёл внутрь, прикрыв за собой дверь. Вскочив, мальчишка громко и многоэтажно обругал закрывшуюся дверь, отжал край вымокшей рубахи и пошёл прочь, впечатывая босые пятки в весеннюю слякоть с такой силой, будто хотел пробить землю насквозь.

Свернул в одну из улочек, узкую и загибающуюся вбок почти сразу, едва отойдя от площади. Кейя нагнала его за поворотом, мальчишка быстро оглянулся, явно готовый удрать, сверкнув грязными пятками на прощанье, но Кейя, видимо, выглядела достаточно нестрашно.

— Чего тебе? — спросил мальчишка исподлобья, вытирая нос рукавом.

— Что это за гонцы у тэрко такие, что в своём же городе в таверне останавливаются?

Не на вопрос, так на мелкий имперский сребрик, который Кейя вытащила из пояса, мальчишка среагировал мгновенно. Стал в преувеличенно скучающую позу, большие пальцы рук заткнул за пояс и убегать уже явно не планировал. Кейя подошла ближе.

— А какое ж моё дело, что там за гонцы. Как лорд тэрко выберет, такие и гонцы. Щедрые, видать. Чего это я не пойми кому рассказывать буду про такого хорошего человека, который золотого сироте не пожалел? Может, это дело государственное, тайное.

— Ты давай рассказывай, — сказала Кейя. — А там поглядим.

— Не-а, деньги вперёд. Я уже учёный…

Кейя в один тычок и полшага заломила учёному руку за спину — далеко рука не шла, мешал горб, — мальчишка заверещал подбитым зайцем и запричитал жалобное, но быстро замолчал, поняв, что без толку.

— Что за гонец?

— Гонец и гонец, чего я, знаю, что ли? — угрюмо сообщил он. — Лошадь ему свежая нужна была, так я его к Монису отправил, там и таверна рядом. Ты бы руку мне не крутила, а?

— Так с чего ты решил, что он к тэрко? — спросила Кейя, начиная подозревать, что чутьё её подвело. Руку она крутить перестала, но придерживала за плечо всё равно крепко.

— А я за ним от ворот следил, — сказал мальчишка, выпрямляясь — насколько можно было, с горбом. — Он там страже бумагу от ол Ройоме показал, я разговор подслушивал.

— Это ещё зачем?

Мальчишка пожал плечами.

— Кошель у него больно тяжёлый был. Я бы нести помог.

Ёжась от вечернего мокрого ветра, Кейя думала, что это уже интересней. Что за гонец тэрко, который в замок сразу по прибытии не показывается? И лошадь меняет в своём же городе за собственный счёт, когда можно обратиться прямо в замок. И с ночёвкой то же. Либо ему очень не хочется лишний раз засветиться в замке, либо у загадки есть ещё один слой.

— А ну, пошли, покажешь, куда ты его отвёл.

— Ты бы денег дала всё ж таки, тётенька, — деловито сказал мальчишка.

— Хочешь быть безруким впридачу к горбу? — предложила Кейя. — Глядишь, больше подавать будут.

Мальчишка зыркнул с искренней или талантливо подделанной обидой.

— Ладно, — сказал, — уговорила, идём.

Дорогу Кейя запоминала механически, и провожатого придерживала за кривое плечо так же механически, следя только, чтоб не удрал и не завёл в совсем уж опасные районы, где без хорошо вооружённого отряда и днём лучше не показываться. По дороге она прихватила пару стражников, которые бумажкам о полномочиях от ол Тэно и от своего тэрко возражать не стали, хотя на лицах ясно читалось всё, что они думают о столичных посланцах в целом и полномочных бабах в частности. Кейя тем временем снова думала о совершенно посторонних вещах. Например, о том, что дело к ночи, и надо бы разобраться с этим гонцом побыстрее, коль скоро вставать завтра ещё до света. И о том, что Нейех сказал бы, что совсем он не похож, и был бы Нейех прав. На Узелка мальчишка-провожатый походил разве что разновысокими плечами. Но за одни только плечи Узелка не назвали бы так, он весь был кривой и перекошенный, и у него что-то было совсем неправильно с ногами, которые в раннем детстве согнулись в обратную сторону, да так и застряли, и выросли тощими и узловатыми, больше похожими на лапы кузнечика. Актёры подбирали иногда таких детей — на роли демонов и мелкой нечисти. Некоторые труппы их специально выращивали: изувечить во младенчестве, держать годами в тесном коробе, где невозможно даже переменить позу, резать лицо и долго не давать порезам зарасти… Иногда такие дети умирали, иногда выживали, и к миру относились потом со вполне объяснимой ненавистью, так что демоны из них получались правдоподобные.

Шавер, старшой их труппы, подобных историй не любил, и пьесы с такими актёрами не любил, хмурился при виде них и отплёвывался. "Хороший актёр и без увечий изобразит демона, а плохого как ни уродуй, играть он от того не научится". А Узелка Шавер подобрал неожиданно для всех на какой-то ярмарке — Кейя ещё тогда подумала, что из жалости. Скорее всего, ошиблась: Шаверу и в голову не пришло бы держать кого-то без дела и кормить даром, а кроме того, из мальчишки и правда вышел хороший актёр. Лицо у него было правильное, голос чистый, передвигался он из-за своих кузнечичьих ног на четвереньках, нечеловечески, но на удивление шустро. Плюс к тому, он прекрасно владел тихим эрликом. Не просто свободно — каким-нибудь из диалектов "тихой речи" на Равнине владел каждый второй, — у Узелка правда был талант. Классическая актёрская игра — это сочетание поступков и двух видов речи: звучащей и видимой, произнесённой и показанной руками. В Лаолии некоторые актёрские школы и вовсе считали, что рот актёру раскрывать вовсе незачем, для пьесы достаточно музыки, танца и тихого эрлика. Танцора из Узелка по понятным причинам не вышло бы, но играл он вовсе не только нечисть: под одеждой ноги можно спрятать, так что сидящий мальчишка выглядел нормальным человеком, и Шавер зачастую ставил его "голосом", рассказчиком.

— А?

Кейя очнулась от размышлений и отругала себя за невнимательность: как ещё в канаву не рухнула по дороге.

— Пришли, говорю, — угрюмо сказал мальчишка. — Вон он, из таверны выходит.

Курносый, похожий на арнакийца парень пугаться стражи сперва и не подумал, подорожную показал с видом гордым и несколько брезгливым. Кончик левого чаячья крыла на печати был немного смазан — и Кейя улыбнулась. На виденных в архиве документах все печати были вполне чёткими. Может, случайность, конечно.

Гонец тем временем занервничал, запетушился и стал громко кричать о досадном недоразумении и срочных делах, по которым ему надо ехать. Внятно объяснить, почему он, адмиральский гонец, по прибытии в город не пошёл сразу к адмиралу, гонец не мог. На предложение съездить сейчас и разрешить досадное недоразумение, опять стал твердить, что срочное дело, нужно ехать дальше, уже и так задержался, а Кейя с азартной радостью думала — врёт, как пить дать.

Вытянуть из него всё оказалось до скуки просто. Выставить стражников за дверь, дать поверить, что можно купить свободу, сдав всё, что знаешь…

Знал он немного. Тедовередж не доверял исполнителям, они не знали даже, от кого получают приказы и подорожные, что уж говорить о содержании запечатанных писем — тем более, письма составлялись шифром; по крайней мере, изъятое у гонца было шифрованным… Но он знал, что нельзя попадаться на глаза людям адмирала, и знал, кому он возит письма из столицы.

Письма шли Ченге.

Этим же вечером она сидела в светлом кабинете ол Ройоме, рассказывая, почему от него срочно требуется приказ об аресте банкира — можно домашнем, но лучше тюремном.

— Твоё положение тоже не блестяще. С одной стороны, будь гонец твоим и подорожная подлинной, он бы сразу согласился поехать в замок, чтобы его слова подтвердили. И в таверне вряд ли остановился бы — когда можно бесплатно остановиться в том же замке. И ехал он явно не от тебя и не к тебе, а из столицы к Ченге. Но печати твои. Выкрасть печать или снять копию возможно, но непросто, и ты не сообщал ни о чём подобном.

— Я присяги не нарушал, — зло сказал ол Ройоме, сжимая кулаки на столе и сминая бумагу. Смотрел он в стол же, но Кейя сомневалась, что он видит хотя бы свои же руки. — И писем этих не слал, и не давал никому свою печать.

— Я думаю, ты знаешь, как и кто мог её заполучить.

Ол Ройоме молчал.

— Проще всего обвинить во всём Ченгу. Если тебе повезёт и печать найдут у него, и если допрос новых имён не даст, на нём дело и остановится.

Ол Ройоме молчал.

— Но я полагаю, печать не найдут, — сказала Кейя. — Я также полагаю, что Ченга назовёт имя: не захочет тонуть в одиночку. Он скажет всё, пока есть надежда выплыть. Но с твоим словом действовать будет проще. И против Ченги, и дальше. Я могла бы добиться ареста и допросов и так, без однозначных улик. Мне бы поверили и выписали приказ. Но с иностранными подданными лучше действовать по закону. И лучше, если у обвинения в свидетелях не только безродные. Особенно — когда речь зайдёт о весьма высокопоставленном иностранном подданном. Тогда твои показания особенно пригодятся.

Ол Ройоме смотрел, улыбался, и лицо и глаза при этом оставались на редкость невыразительны.

— Ты так уверена, что мне есть, что показать.

— Незаметно выкрасть печать невозможно, — сказала Кейя, — и ты знаешь, кто это, но почему-то молчишь. А этот кто-то хорошо поработал, чтобы даже в случае провала всё указывало на ол Ройоме, и только. За кем, к тому же, известен чрезмерно творческий подход к трактовке прямых приказов. Так что покрывать заговорщиков тебе нет никакого смысла, разве только — если ты с ними заодно. Когда письма дойдут до ол Кайле, автор всё равно выяснится, и тогда тебя признают соучастником совершенно однозначно. И предателем. Нарушителем присяги, нашада.

Шек спросил с лёгкой ядовитостью в усмешке.

— Тебе-то что за дело? Если ты так уверена, что преступника всё равно поймаешь за руку.

— Вот в этом я вовсе не уверена, — улыбнулась Кейя. — Я, напротив, уверена, что Империи удобно будет признать виновным в измене Треноя Ченгу и на том расследование закрыть.

— И какая разница, что я скажу, в таком случае?

Кейя улыбнулась снова. Ол Ройоме был зол — на неё, на Империю, на Тедовереджа, — и это было хорошо.

— Если ты знаешь, как твоя печать могла попасть не в те руки, — расскажи мне, расскажи на суде. Всё, что может помочь против него. У меня есть и другие свидетельства, и есть гонец, и возможность арестовать Ченгу. О том, чтобы дело дошло до суда — при удаче, ещё и открытого суда, — я позабочусь.

— Хорошо, — сказал Эшекоци. Прокатил по столу яблоко, шорхнув бумагами; прокатил обратно. Сверлил яблоко глазами и крайне недобро хмурился. — Я помогу.

Кейя подняла голову, села поудобней, и снова наткнулась на зеркало за спиной ол Ройоме. В комнатном полумраке и без того мутное стекло отражало лицо ещё неопределённей, не различить, мужское или женское.

— Вот и отлично, — кивнула Кейя.

Сойвено о-Каехо

2292 год, 19 день 5 луны Ппн

Сойге

— Птиц, как-то нехорошо, — сказал Вен, переминаясь в траве. — Что это мы полезем в чужой дом?

— Да брось, — отмахнулась она. — Мы только глянем, дома ли хозяин.

Вен был вовсе не уверен, что хочет застать хозяина дома. Хотя дело было не в том, ему не хотелось заходить внутрь, просто не хотелось, необъяснимо и нелогично, и слова про чужой дом были не более чем удобным объяснением. Вен не мог отделаться от ощущения, что дом за ним следит. Быстрый смотрел на дом неодобрительно, держался чуть позади и на удивление тихо.

Вот Птица явно ничего странного не чуяла. Звонко взбежала босыми ногами по старым ступеням, помахивая ботинками в левой руке. Постучалась. Никто не ответил, и она потянула дверь.

Дверь на ременных петлях отворилась легко и без скрипа. Вен подошёл. В доме было темно и пустовато, и пахло сухим деревом, воском и чем-то ещё, похоже на воск и притом острее, более пряно. В дальнем углу под самой крышей светлым треугольником выделялось окно, затянутое пузырём, и через него в комнату протекал мутноватый свет, неровной лужицей разливаясь по дощатому полу. С потолочной балки над головой свисал пучок остро пахнущей свежесорванной травы. Птица подняла руку, не достала и подпрыгнула, чтобы мазнуть пальцами. Сразу же потянула палец в рот: порезала о край травинки.

— Пойдём, Птиц, нет его здесь.

Вену было неуютно до крайности, хотя он не смог бы объяснить, в чём именно дело. Просто ощущалось неправильным — стоять в этом пустом доме… тем более — трогать что-то. Да ещё Птица вела себя так, будто ей ещё и десяти нет. Вену иногда казалось, что она и не собирается меняться вовсе, ни к двадцати годам, ни к тридцати.

От стен, и особенно из угла за печью веяло чем-то странным. Не то чтобы злым, но и не добрым тоже, как будто сквозняком, только не по коже, а прямо по кости. Вен мельком оглянулся на Быстрого — пёс остановился в дверях и смотрел внутрь не то чтобы враждебно, но подозрительно. Вен передёрнул плечами.

— Давай снаружи подождём, Птиц. Сюда нельзя без спросу, ты разве не чувствуешь?

Птица обернулась на него, подняла брови в преувеличенном удивлении. Вен крепко взял её за локоть и вывел на улицу — Птица от неожиданности не сопротивлялась.

Это было ещё прошлым летом, и Таввета они тогда не дождались, хотя просидели перед домом часа три, на короткой клочкастой траве, под тёплой от солнца стеной. Вен травил байки. Выяснилось, что Тидзо о Таввете не слышала — неожиданно, хотя и закономерно, если подумать. Говорить о нём считалось дурной приметой — точнее, народная мудрость грозила, что язык отсохнет, если станешь трепать, кому не надо. И даже приводила примеры нарушителей: дурачка из соседнего села и помершую в прошлом году мельницкую бабку. Кому именно не надо говорить, народная мудрость умалчивала; с полной уверенностью туда входили все посторонние… Но по большому счёту, о Таввете старались не говорить вообще — да и чего о нём говорить? Свои и так знают, что есть такой, а чужим это без надобности. Тем более, что обычно живёт он себе на том склоне за Горб-горой, выше по течению, и носа оттуда не кажет. А если у тебя к нему дело — так к нему и иди, чего тут говорить. Ходили к нему — с болезнями, с вопросами, иногда просили дать имя: не маэто, понятно, маэто от служителя Тиарсе получают и носят зашитым на шее, — но и хорошее эттей, чтоб не снашивалось и защищало каждый день, не всякий может сам найти. Ходили, словом, как к знахарю, или колдуну, или старейшине. И ходили не первое уже поколение и даже не третье.

— Ну так маги могут долго жить, — сказала Тидзо, когда пауза затянулась.

— Многие так и думают, — кивнул Вен. Почесал пёсий загривок, недвусмысленно подставленный под руку. — Но по-моему, столько даже маги жить не могут.

— Столько — это сколько? — Тидзо перевернулась на бок, потом села, вся спина в травяном мусоре. — Он тебе снился, что ли?

Вен покачал головой.

— Не снился, вроде. И я не знаю, сколько ему лет, просто… ну, не знаю. Кажется мне, что всё не так просто.

— А мне кажется, ты с Аткой переобщался. Это она любит байки собирать, про две тени, про кровь ветра, про водяные колокольчики…

Атка к Таввету ходила часто — как раз за байками. Она умела слушать, а Таввет любил рассказывать, как обнаружил чуть позже Вен, когда всё-таки застал его дома, с пол-луны спустя. Как раз с Аткой и ходил. Вен тоже умел слушать, только расспрашивал не про водяные колокольчики, а про людей, которые здесь жили раньше, как они жили, с кем воевали, как умирали. Таввет знал поразительно много, и в окрестностях Кааго и Ревеня знал чуть ли не каждый куст — и что росло на месте этого куста раньше. Это было не хуже замковой библиотеки, даже лучше, потому что можно было задать вопрос — и получить ответ, не вспоминая, у какого автора можно поискать упоминания, и не перелистывая сотни лишних страниц потом, когда вспомнишь.

Первое время Вен проверял его: задавал вопросы, ответы на которые знал, специально выискивал такие имена и даты, которых никто уже не помнил. Таввет отвечал и, кажется, про себя посмеивался, и улыбался под жёлтоватыми, завешивающими рот усами. Потом Вен проверял — по снам. Снам он доверял давно и прочно, и рассказы Таввета с ними не расходились. Сам же он сначала разницы между книжными и сонными проверками не видел, и вряд ли речь вообще зашла бы о снах, если бы не один случай.

Накануне Вену приснилась песня. То есть, снилось ему разное, хотя и несколько монотонно. По преимуществу, снились ему мягкие холмы вдоль реки, и он по этим холмам неспешно ехал, останавливаясь для того, чтоб то вдумчиво поохотиться полдня, то в реке окунуться, то накоптить впрок подстреленного мяса. Он знал во сне, что едет так уже не первые сутки, и не вторые, и не третьи, а холмы всё тянулись и тянулись мягкими волнами, изредка вспениваясь белой щебёнкой на гребнях, и времени не было, было только бесконечное сейчас. В тот день, что Вену снился, он пел по дороге какую-то песню, однообразную и бесконечную, как эти холмы. Кажется, там были и слова, но слов Вен не помнил наутро, а мелодия прицепилась, и он напевал её под нос, помогая Таввету потрошить свеженаловленую как раз для копчения рыбу. Точнее, сперва потрошил один только он, пока Таввет ходил проверять ещё и дальние тони.

Вен сидел на тёплых деревянных ступеньках с корзиной в обнимку, доставал оттуда рыбину — толстую, холодную, пахнущую рекой, — чистил, взрезал рыбий живот и кидал потроха поочерёдно своему Быстрому и тавветовскому коту. Быстрый сидел рядом и норовил ткнуться мордой в руку, мешая работать. Кот до такой фамильярности не опускался. Кот был грязно-оранжевый в бурых подпалинах, огромный, с обгрызенными ушами и непоколебимым презрением к миру. Опускаться до просьб он никогда бы не стал, так что лежал у ступенек с видом ленивым и независимым, и к падающей перед носом еде относился со сдержанной благосклонностью. Такое поведение еды прекрасно вписывалось в эгоцентрическую кошачью картину мира.

Ровный летний жар, запах зелени, ощутимый даже сквозь рыбный, размеренная работа, занимающая только руки, а не голову… Напевать без слов Вен начал уже на третьей рыбине, и к приходу Таввета вспомнил уже все переливы мелодии, хотя по-прежнему не помнил слов. Мелодия затягивала, и Вен ушёл куда-то за ней следом, и ничуть не удивился, когда кто-то рядом подхватил ту же мелодию, но со словами. От этого в голове прояснилось, и слова вспомнились разом, и бесконечная низка куплетов, и правила, по которым полагалось нанизывать новые. Вен продолжил петь — уже словами, и только строчки через три сообразил, что поёт на языке, которым вот уже лет пятьсот не говорят нигде, кроме как в его снах, а рядом стоит Таввет, молчит и смотрит крайне внимательно. От неожиданности Вен запнулся и невразумительно ляпнул:

— Я думал, нет такой песни…

Таввет неопределённо буркнул нелестное о Веновых умственных способностях.

— Ты её где выучил?

Вен помолчал, прикидывая, что можно правдоподобного ответить, вздохнул и решил рассказывать правду.

— От рыбы не отвлекайся, — напомнил Таввет, ставя рядом с первой корзиной вторую, сел на ступеньку, достал свой нож и взял следующую рыбину.

Рассказу он не удивился ничуть, расспрашивал, как часто сны приходят, есть ли какой-то порядок или нет, огорошил Вена вопросом, не пробовал ли он решать заранее, что увидеть во сне…

Вен остановился на половине движения, поднял голову поморгать на старика.

— Разве это возможно?

— Откуда мне знать? Я про такие сны не слышал. Попробуй.

Вен пробовал, не раз и не два. Пробовал по односложным подсказкам Таввета сосредотачиваться на одной мысли, прогоняя из головы все остальные. Думать о чём-то несложно; не думать ни о чём — при первых попытках кажется задачей невыполнимой. Особенно, когда нужно не думать и не чувствовать, а тебя только что что-то взбудоражило.

Пробовал останавливаться на грани между сном и явью, не спугнув при этом начинающегося сна и не засыпая полностью. Это иногда получалось, но очень ненадолго, и образы приходили рваные, несвязными обрывками

Вен и раньше записывал некоторые сны: если сон был похож на такой, из прошлого, и если в нём были имена, названия, события, которое стоило проверить по хроникам. Таввет сказал записывать все: так больше шансов ни одного не забыть. Вспоминать сны утром оказалось совсем несложно, утром они были ещё свежи, не ушли обратно в темноту, и давались в руки почти без сопротивления. Вен, к своему удивлению, понял, что раньше многое упускал из виду: многие сны уже не вспомнились бы в середине дня, если не вспомнить их сразу, как проснёшься.

Некоторые сны с помощью Таввета проще было привязать к определённому времени. С другими он помочь не мог, что лишний раз подтверждало в глазах Вена, что историю старик знает не благодаря магии или всеведению, а потому что жил тогда, и видел это — а что-то не видел, и даже не слышал об этом, или слышал неверно из десятых рук. Таввет, впрочем, о магии не говорил вовсе, и не делал ничего, что нельзя было бы объяснить без мистики, но Вен кожей чуял что-то в его присутствии, в его доме, в его дворе — хотя ни за какие блага мира не смог бы сказать, что именно чует и почему.

Таввет уверял, что о классической магии знает не больше Вена.

Отец на вопрос о Таввете ответил, что, сколько себя помнит, Таввет жил на своём холме и выглядел лет на шестьдесят. Когда Вен спросил отца, что он об этом думает, тот пожал плечами, ответил, что он об этом не думает, и рассказал сразу три байки. Согласно одной, Таввет был необычайно сильным магом и потому мог бесконечно поддерживать свою жизнь. Согласно другой, он когда-то заключил с демоном договор, чтобы получить бессмертие — детали договора варьировались от рассказчика к рассказчику. А согласно третьей был сам из младших Вечных, духом этого своего холма, что объясняло, почему он никогда не уходит от холма далеко.

Спросить Таввета напрямую Вен стеснялся.

Мише ол Кайле Тедовередж

2292, 15 день 5 луны Ппд

Раад

Комната была уступами, на верхней ступени — две ванны с ароматной горячей водой, на нижней — один бассейн побольше, с холодной. По другую сторону бассейна — ещё один уступ вверх, а на нём массажные лежанки. Одна из дверей вела отсюда в небольшую комнатку, где полагалось мыться, а другая — в чайную, с пышным ковром, низкими диванчиками и расписным шёлком на стенах.

Сначала помыться, потом лежать в горячей воде и вдыхать поднимающийся от воды терпкий и пряный пар. Потом, когда жар становится чрезмерным, нырнуть в бассейн внизу, быстро проплыть несколько раз туда-обратно, чувствуя, как тело разгорается внутренним жаром от внешнего холода. Выбраться из бассейна, отдышаться, выпить воды, развалиться на массажной лежанке и не думать ни о чём, пока спину и плечи разминают в тепло, тяжесть и леность, так что не хочется даже шевельнуть рукой, чтоб убрать упавшую на глаз прядь волос. После — ополоснуться ещё раз, травяным настоем, одеться и перейти в чайную.

Обставлена комната была на южный манер, и была она вовсе не чайная, а кофейная, но этот недостаток легко исправлялся за небольшую мзду.

Горячая вода, ароматы и массаж слишком расслабляли, чтобы о чём-то думать, да и присутствие обслуги не располагало к деловым беседам, так что и Кошка, и Кейя преимущественно молчали. Кошка с удовольствием молчала бы и после, она отлично разлеглась на диванчике, совершенно не желая двигаться, и лениво размышляла о ерунде. Например, что хорошие бани недёшевы и в Эрлони, на двух островах, где воды всегда в избытке. А уж в Рааде, со скупой на реки степью вокруг и бережным отношением к воде, это даже не роскошь, а сущее расточительство. Или что местные сладости, в полном соответствии с дазаранской традицией, непомерно жирные и сладкие до приторности, и надо бы поймать в следующий раз девочку с подносом, чтобы носили вместо сладостей побольше фруктов. Или что узор "утренние облака" вошёл в сезонную моду совершенно незаслуженно, и надо бы с этим бороться. Придумать что-то своё к Неделе костров, и пусть копируют новую моду.

Лицо напротив выбивало из настроения: Кейя сидела не то чтобы мрачная, но и не благодушная; о жизни она явно была невысокого мнения. Хуже того, она была твёрдо намерена обсуждать дела, и отчётливо дожидалась, пока из комнаты уйдут лишние уши. Кошка мысленно вздохнула и попробовала поговорить про недавнюю успешную поездку в Аксот. Кейя посмотрела косо и сообщила, что её куда больше интересует чуть менее недавняя поездка в Рикола. Кошка вполне искренне заверила, что поездка в Рикола удалась на загляденье.

— Мне просто повезло.

Кошка потянулась, развалилась на диване и откинула голову назад, закрыв глаза и улыбаясь.

— Повезло. Это удача охотника, который сел ждать зверя по дороге к водопою. Зверь очень удачно придёт, и стрелять удобно будет. Везение — это когда долгая работа разом даёт результаты. Ты как думаешь, почему я отправила в Рикола тебя?

Видеть Кейину реакцию Кошка не могла, но поручилась бы головой, что смотрят на неё сейчас очень пристально.

— Ты знала, что это его работа? — спросила Кейя.

— Это мне казалось более вероятным, чем предательство со стороны ол Ройоме. А ол Ройоме не дурак, так что действовал явно кто-то очень умный. Или кто-то, кому ол Ройоме слишком доверяет.

— Почему ты мне не сказала, если знала заранее?

— Я не знала, — пожала плечами Кошка. — И могла ошибаться. А ты и так постоянно об одном думаешь.

Кейя резко наклонилась вперёд, опираясь на стол, и заговорила быстро и возмущённо:

— И правильно думаю, видимо. Почему его до сих пор не арестовали? Уже больше полугода прошло! Сколько ты собираешься ждать? У тебя же все необходимые доказательства на руках, если бы мы взяли его сразу, он бы точно не выкрутился!

Кошка расслабленно протянула руку, погладила огонёк ароматической свечи.

— По тебе совсем не похоже, чтоб ароматы "успокаивали дух и расслабляли тело". Как начальница я могу напомнить, что приказы не обсуждаются. Как подруга могу предложить забросить политику и обсудить узоры для новогодних нарядов. Скажу по секрету, я готовлю девять: по одному на каждый день и один для самой новогодней ночи.

— Когда ты его арестуешь? — настаивала Кейя.

— Когда прикажут, — ответила Кошка и замолчала, благо ей дали повод отвлечься: принесли поднос сладостей и дазаранского чая с молоком и специями. Кейя уселась вглубь кресла, утащила с собой со стола корзинку крошечных рассыпчатых печеньиц и стала уничтожать их мрачно и решительно, одно за другим. Кошка вдохнула мягкий, жаркий аромат над чашкой, отпила чаю и чашку отставила. Позвала:

— Кейя.

Кейя ела печенье.

— Чем был занят ол Баррейя, пока ты ездила в Рикола, и потом, почти до конца весны?

Кейя глянула подозрительно, но ответила.

— Давил крестьянские волнения в центральной Арне.

Кошка кивнула и отпила ещё чаю.

— Чем был занят ол Ройоме всё лето?

— Пиратов гонял. Только он, кажется, половину не разогнал, а завербовал во флот.

Кошка пожала плечами.

— Правильно, зачем хорошие корабли топить, если можно их забрать себе. Вместе с командами. А чем был занят Дзой большую часть осени?

Кейя непонимающе нахмурилась.

— Ты это всё к чему?

Кошка расслабленно поводила рукой над чашкой, пропуская чайный пар между пальцами.

— Отвечай на вопрос.

Кейя вздохнула и ответила:

— Арнакийскими баронами. Свары их разбирал.

Кошка кивнула.

— А арест дазаранского посла означал бы начало войны с Дазараном. Так зачем ты задаёшь ненужные вопросы?

Назавтра в Рааде приёма как такового не было, был совет с последующим ужином и танцами. Совет вышел длинным, неимоверно нудным и не затрагивал ни единого вопроса из тех, к которым ол Кайле имела отношение. Это обстоятельство вогнало её в такую мизантропию, что танцевать ничуть не хотелось, и она уже намеревалась уйти с сознанием бесцельно потерянного времени, не дожидаясь ужина. Тем более, императрица ушла и того раньше, а значит, ничего критически важного случиться не должно.

В вечернем саду было пусто, свежо и сумрачно; по праздникам его расцвечивали сотнями фонарей на ветках, столбах и на земле, но сейчас света было вполовину меньше от праздничного. Густая тень лежала клочьями под голыми кустарниками и в группах деревьев, а в небе между редкими тучами ярко проглядывали звёзды.

— Не знаешь, где сейчас Теотта? — раздалось сзади над самым ухом.

— И тебе доброго вечера, — кисло сказала Кошка. — Понятия не имею. Где-то на востоке Дазарана, вроде бы. Зачем она тебе? Хочешь погадать, что тебя ждёт?

— Это я и так узнаю, — рассеянно сказал Хриссэ. — Так, разговор один есть…

— Ты бы всё-таки не подкрадывался так, любезный кузен, — нравоучительно сказала Кошка. — Придворные дамы — существа изнеженные и склонные к обморокам. Мне вот очень хотелось тебе в лоб дать за такое поведение.

— Давай, — оживился Хриссэ. — Приходи в гости, пока мы в одном городе. Нечего опять забрасывать тренировки.

— Слушай, — оборвала его Кошка, — если ты что-то сказать хотел, то говори давай. Я спать хочу.

— Сказать я хотел, чтобы ты не уходила. Сегодня благородную публику ждёт скандал.

— Это тебе скучно? — без энтузиазма уточнила Кошка. Хриссэ ухмыльнулся, прислоняясь к дереву.

— Это у меня ответственное задание. Знаешь нок Фирдзава?

Вопрос был плохо замаскированным издевательством. Несколько лун назад ол Тэно заявила, что нок Фирдзава следует убрать. Разъяснять причины такого приказа Её Императорское Величество не посчитала нужным, и само по себе это было бы полбеды, если бы ол Кайле могла хотя бы предположить по косвенным признакам, в чём дело. Она не могла, и это раздражало. Для полноты картины нок Фирдзав оказался феноменально подозрительным и осторожным. Ввиду отсутствия разумных версий Кошка почти всерьёз начала подозревать, что это проверка пятой канцелярии на компетентность: справятся или нет.

— Знаю, что он спит в кольчуге с десятком охраны вокруг постели, ездит всюду с целой армией, а еду и питьё даёт пробовать слугам.

— Ну, это отчасти оправдано: к нему уже дважды подсылали убийц.

Кошка выразительно промолчала. Хриссэ прекрасно знал, чьи это были убийцы. Рассмеялся.

— В общем, на помощь отрядили меня. Нок Фирдзав вызовет меня на поединок, — пояснил он. Кошка поглядела недоверчиво.

— Ты недооцениваешь его осторожность или свою репутацию. Нок Фирдзав не станет рисковать.

— Нет уж, это ты недооцениваешь моё умение оскорблять, — радостно заверил Хриссэ. — К тому же, я под пылью, и не очень хорошо различаю, который из нок Фирдзавов настоящий: зелёный или рогатый.

— А если он заметит обман?

— Зачем же обман?

Хриссэ достал небольшой бумажный пакетик, демонстративно развернул, показывая пару щепоток буроватой пыли, прежде чем слизнуть. Смял бумажку, скормил её растущей из газона лампе и прислонился к дереву, прикрыв глаза и улыбаясь.

— Этого, конечно, для рогатых нок фирдзавов недостаточно, — неспешно сказал он. — Но никакого обмана. Просто небольшое преувеличение. А если кто-то и подумает, что я сознательно нарывался на скандал, а не от пыльной невменяемости, так это ещё ничего не значит. Не первый раз нарываюсь и не в последний.

Кошка поморщилась.

— А если он тебя убьёт?

— То я умру, — жизнерадостно отозвался Хриссэ, щурясь. — Но это маловероятно. Он слишком хороший фехтовальщик.

Кошка вопросительно подняла бровь, но Хриссэ только рассмеялся и широко открыл глаза: неестественно блестящие, с огромными зрачками.

— Надеюсь, ты с дозой не промахнулся.

— Талантов у меня немного, — нараспев сказал Хриссэ, — но они абсолютны.

— Угу, один из них — скромность.

Хриссэ снова рассмеялся, отлип от дерева и пошёл к дому разболтанной походкой; шёл он прямо, но на повороте промахнулся мимо дорожки и пошёл рядом с ней, сметая рукавом иней с кустарника. Кошка дождалась, пока он поднимется на галерею и войдёт в зал, и направилась следом. Когда она вошла, всё было вполне мирно: Хриссэ дополнил пыль вином и стоял сейчас ближе к центру зала с пустым кубком в руке, чуть покачиваясь не в такт музыке, и отрешённо разглядывал свисающие с потолка ленты.

Потом поднёс кубок ко рту, с некоторым удивлением обнаружил, что тот пуст, и заоглядывался в поисках полного. Углядел, направился к ближайшему столу, выхватил почти полный кубок, едва не опрокинув, чуть ли не из-под локтя нок Фирдзава и залпом выпил.

Ближайшая к ним часть зала замерла.

Ол Кайле сама замерла на пару мгновений: красть судьбу так нагло, на глазах у всех, кажется, ещё никто не додумался, ни в истории, ни в литературе.

И этого действительно нок Фирдзаву не замять даже при всём желании.

Нок Фирдзав вскочил, красный от ярости, хватаясь за меч.

Ол Каехо этого не видел, он уже шёл прочь от стола, вяло уронив пустой кубок. Кубок лениво подпрыгнул раз на серебряном боку, тускло звякнув, и остановился. Ол Каехо с искренним любопытством обернулся на возмущённый рёв нок Фирдзава, заметно качнувшись на повороте.

— Это переходит все границы!

— А-а, — сказал ол Каехо, разглядывая нок Фирдзава. — Это был твой кубок?

— Вы безобразно пьяны, — с отвращением сказал нок Фирдзав. — Принесите мне официальные извинения, и этот эпизод, возможно, удастся решить без кровопролития.

Кошка едва не фыркнула в голос. Хриссэ сдерживаться не стал. Затем сообщил, что не пьян, а под пылью.

— И я не настолько невменяем, чтоб мне пришло в голову перед кем-то извиняться.

Нок Фирдзав взвился опять, а ол Кайле не стала дожидаться логической развязки и вышла наружу, чтобы без суеты и толкотни занять стратегически выгодную позицию на краю галереи, на верхней ступеньке широкой лестницы.

Скандал вылился из зала почти сразу вслед за ней, бурля вокруг двоих поединщиков. В победу нок Фирдзава верили на удивление многие — отчасти потому, что он действительно считался хорошим фехтовальщиком, отчасти же потому, что ол Каехо сейчас таковым совершенно не выглядел. Слишком расслаблен, слишком небрежен в движениях, в таком состоянии нужно лежать и любоваться потолком, а не лезть в драку. Нок Фирдзав тоже это видел и к началу поединка смотрел куда уверенней, чем при зарождении скандала.

Кошка тоже видела, и увиденное её беспокоило. Хриссэ выглядел слишком неадекватно — и слишком достоверно для притворства.

С началом поединка внимание Кошки переключилось, хотя бы потому, что первое время она никак не могла сообразить, что не так с этим боем. Потом она поняла и заулыбалась; заодно стало ясно, что имел в виду Хриссэ, называя нок Фирдзава слишком хорошим фехтовальщиком. Нок Фирдзав и верно был отличный фехтовальщик, с безукоризненной техникой. Идеальная стойка, идеальные переходы между элементами связки. Это не слишком бросалось в глаза, пока Хриссэ явно не подыграл ему: атака, уход, атака, блок — не то тренировка, не то ожившая миниатюра к учебнику. С той разницей, что один из участников пыльный. Сверх всяких разумных пределов. Держаться ему удавалось, но явно с трудом: он оступался, делал лишние шаги, раз или два глупейшим образом провалился в выпад — по счастливой случайности как раз тогда, когда нок Фирдзав никак не мог этим воспользоваться.

Веселило публику главным образом то, что бился пыльник, кажется, не с одним противником, а как минимум с тремя. Блокировал несуществующие удары сбоку, отмахивался назад, уклонялся от пустого места и крутился вокруг себя, сбиваясь с шага и сбивая с толку нок Фирдзава. Нок Фирдзав второй раз подряд пошёл на классическую связку: в голову, в бедро, колющий в живот, — ол Каехо вместо блока нырнул вперёд, едва не оставшись без правого уха. Бить в бедро нок Фирдзаву уже не удалось бы, слишком мала дистанция, но и Хриссэ этим не воспользовался, пролетев по инерции слишком далеко и врезавшись в противника. Да так, что чуть не сбил с ног. В круге зрителей рассмеялись.

Хриссэ сразу же отскочил, в два прыжка, шагов на семь, и завертелся на месте, отбиваясь от невидимых нападающих. Опять-таки, троих, кажется. Отсутствия нок Фирдзава он, кажется, не заметил. С галереи, где толпилась гвардейская молодёжь, кто-то крикнул подбадривающе, галерея рассыпалась хохотом, и кричать стали уже несколько человек. Ол Каехо был полностью доволен жизнью, судя по пьяному азарту на лице. Он скакал так выразительно, что Кошка чуть ли не видела вживую его противников: двое нападают с разных сторон, Хриссэ отмахивается от одного и уходит за спину другого, мешая им нападать одновременно… Кошка хмурилась. У неё крепло подозрение, что Хриссэ всё же ошибся с дозой.

Пунцовый от возмущения граф прекратил, наконец, стоять столбом в стороне от этого фарса, в который превратился его поединок, и рванул в атаку.

Хриссэ толкнул одного воображаемого нападающего на другого, тот упал слишком легко, и пыльник потерял равновесие и упал следом, как раз в тот момент, когда налетел нок Фирдзав. Граф целил ударить в голову, и вместо этого всем весом нанизался на нелепо выставленный пыльником меч.

Кошке плохо было видно за нок Физрдзавовой спиной, она видела только, как спина вдруг ссутулилась, вспухла левей позвоночника острым бугром, и нок Фирдзав повалился лицом вперёд. Одновременно на двор навалилась тишина. Слышно было, как барахтался Хриссэ, выбираясь из-под упавшего.

— Ну? — возмущённо сказал он, оглядываясь. — И где все?

Двор был пуст, за исключением зрителей. Хриссэ плюнул.

— Таго свидетель, каждый раз одно и то же: одного убьёшь — остальных как дождём смыло.

Он покачнулся и махнул рукой, отгоняя что-то невидимое от головы.

— Ну? — повторил Хриссэ. — Неужели никто подраться не хочет!

Кошка соскочила со ступенек и решительно подошла, вызвав у Хриссэ бурю возмущения.

— Не-не, с тобой я драться не хочу! Я со своими…

— Хватит уже, — оборвала его Кошка. — Убери оружие, пойдём.

— Куда? — ещё больше возмутился Хриссэ.

— Домой, — мрачно сказала Кошка.

— Не хочу домой, хочу драться!

— Не с кем тут драться.

Хриссэ удивлённо огляделся, обводя зрителей мечом.

— Как не с кем? А они?

— А они тебе мерещатся. Пыли надо меньше глотать.

— Хал, — печально сказал Хриссэ, убирая меч. — Что за жизнь… Столько всех вокруг, а подраться не с кем.

В карете он развалился на сиденьи, раскинув руки по спинке и закрыв глаза. Куртка на груди и правый рукав были вымазаны в крови, и Кошка поймала себя на мысли, что ей жаль куртки: шитьё зелёной и серебряной нитью по бархату неопределённого тёмно-сизого оттенка, отдающего в тусклую синеву. Хриссэ задумчиво улыбался чему-то.

— Я тебя домой отвезу, — с неудовольствием сказала Кошка. — Только я тебя прошу, не лезь никуда искать приключений в таком состоянии.

Хриссэ открыл вполне нормальные глаза и рассмеялся.

— А ты боялась, что кто-то обман заметит, — жизнерадостно напомнил он. — Ты же сама поверила, а? Я так и знал, что ты всё равно купишься. Сколько было невидимых нападающих?

— Двое с нок Фирдзавом, потом трое, — сказала Кошка, пристально его разглядывая. Пыльным Хриссэ совершенно не выглядел.

— По-моему, это было бесподобно, — заявил он и расплылся в широченной довольной улыбке.

— По-моему, этот скандал тебе так не спустят с рук, — сказала Кошка. — Ты бы его ещё в нарушении клятвы обвинил. Приказ там или не приказ, но видимость приличий соблюсти нужно.

— Угу. И сошлют меня в Кааго с запрещением до конца следующего порога появляться при дворе. Одна надежда на развлечение: если кто-то из мстителей за нок Фирдзава в Сойге объявится.

Кошка отвернулась к окну, смотреть на ночной город в щель между занавесок.

Сойвено о-Каехо

2293, 27 день 4 луны Ппн

Кааго и окрестности

— Да-да, — рассмеялась Птица. — "Я тебе не грублю, я как с тобой, так и с людьми говорю!"

— Птица! — оборвал её Вен. — Сколько можно? Ты можешь хоть немного уважения проявлять?

— Не-а, — сказала она. — Не вижу ни одной причины для уважения.

— Она моя мать! Эта причина тебе не годится?

Птица изобразила задумчивость. Мягкое весеннее солнце пятнало ей лицо и бросало красноватый отблеск на тёмные волосы.

— Не-а, — снова сказала она потом. — Это не причина.

Вен встал.

— Тогда нам пока не о чём говорить. Пока ты не решишь извиниться.

Он ушёл, не оглядываясь — и так ясно представлял, с какой искренней растерянностью Птица смотрит ему в спину.

Вен стиснул зубы, перебегая по мосту реку. Он ни разу вслух не признавался, что мать и сам уважать не мог, никак. И ругал себя за это последними словами, потому что куда это годится — презирать собственную мать?..

От входа в замок и по всему нижнему двору сновали люди, много людей, гости и их слуги… Вен глянул туда один раз и решительно свернул с дороги вправо. Приёмы и многолюдные праздники в этом замке бывали редко, ещё реже, чем кьол Каехо. Вена обилие малознакомых людей и обязанность действовать строго по предписанной церемонии вгоняла в тоску, потому от культурных развлечений он отлынивал со всей возможной изобретательностью, хотя и не слишком успешно: единственный сын и наследник, всё-таки…

Он зашёл с обратной стороны, поднимаясь к дальней стене замка по крутому склону, где сквозь щебёнку пробивалась низкая жёсткая трава. Подошёл вплотную, в угол, образованный стеной и одной из круглых башен, и задрал голову. На высоте в три роста была дверь, незаметная со стороны, если не знать, куда подходить. Предполагалось, что через эту дверь можно тайком выпускать людей в случае осады, скинув верёвочную лестницу. Подниматься в неё снизу без лестницы не предполагалось, но Вен знал, куда ставить ноги и за какие трещины цепляться пальцами. И знал, что с прошлого раза оставил дверь незапертой. Едва ли кто-то про неё вспомнил за последние два дня.

В каморке за дверью было пусто и темно. Вен закрыл за собой дверь, запер её на засов и пошёл дальше по узкой изгибистой лестнице, потом по такому же узкому коридору без крюков для ламп, но с пазами для факелов. Коридор вёл в старую башню, из которой вырос замок. В ней давно не жили, там было слишком неуютно, холодно, неприспособленно для жизни. Сейчас там был колодец — щель в скале, уходящая вниз на десяток локтей до воды и дальше в бесконечность. Там был склеп на уровень выше колодца, и склады на следующих этажах, и смотровая площадка на самом верху. Коридор выводил напрямую в склеп, за один из могильных камней. Вен поднялся оттуда на этаж выше, приостановился на последней ступеньке, потом сел спиной к стене, спустил ноги вниз по лестнице и стал сидеть, глядя прямо. Этот этаж пустовал, только ступеньки вверх у дальней стены да ящики под ступеньками. Здесь даже окон не было, слишком низко, окна начинались с третьего этажа — узкие бойницы, щели в толще векового камня. Сверху, через слуховой колодец сквозь все этажи, просачивался свет, стекая по двойной верёвке, спускавшейся до самого подвала.

Вен почему-то любил башню, неприветливую. Башня выстроена была многие века назад для охраны брода через Керру и пастбищ рядом с ним — когда-то здесь была одна из крупных перегонных стоянок. Давным-давно, когда сойгийцы не строили городов, не разводили садов, виноградников и полей, а только гоняли табуны, и питались почти исключительно мясом и молоком, и посуду знали только кожаную, а потому мясо обычно жарили или коптили, или вялили, а варили редко, кидая в кожаный мешок с водой раскалённые камни… И домов не строили, потому что уходили со сменой сезонов вслед за табунами на новые пастбища, и жили там в шатрах… Старые песни на почти непонятном уже языке утверждали, что жили они преимущественно в седле, и Вен песням верил, ещё и потому, что им верили отец и Таввет… Хотя в случае с Тавветом, наверное, нужно говорить не "верит", а "знает" — помнит.

Башня у брода получила имя "Кааго", "башня", а потом через Керру появился мост, а ещё потом вокруг башни появились другие постройки, и одна башня разрослась в просторный замок. Его рост тщательно продумывали, дробили проходы стенами, воротами и герсами на дворики, ломали лестницы и коридоры зигзагами — чтобы каждый дворик, каждый пролёт, каждую галерею приходилось брать с боем, спотыкаясь о каждую дверь, под перекрёстным обстрелом… Вен видел достаточно замков, чтобы знать, что это общая черта для них всех. Каждое здание может стать отдельной крепостью, каждый дворик может стать ловушкой, каждый поворот можно сделать засадой — для того замки и строятся. Некоторые успешней других, некоторые попроще. Если бы нападающим удалось захватить весь Кааго, но защитники успели бы спрятаться в башне, бой ещё не был бы проигран. В башне была вода, была еда, были стрелы, каменные ядра, смола, дрова… Её строили как отдельное укрепление, и она вполне могла в этой роли выступить при необходимости. Держать оборону здесь можно было бесконечно, с молчаливой, но почти осязаемой поддержкой предков, всех прошлых поколений ол Каехо…

Вен, по крайней мере, ощущал. Вслух он об этом не говорил, но сам иногда думал, что может их слышать, даже отдельные голоса. Обычно он не вслушивался, потому что легче подозревал себя не в магических способностях, а в сумасшествии, — магические способности обычно передаются по наследству, а в роду ол Каехо магов не бывало.

Но башню он любил. В башне ему было всегда очень спокойно, и, пожалуй, не из-за её оборонного назначения. Да и вряд ли в ближайшее время придётся использовать её по назначению: серьёзная война уже очень давно не приходила в Сойге, и отец говорил, что для того и нужны герцоги. Вен сначала удивлялся: отец любил поединки, любил уличные драки и риск. Отец рассмеялся в ответ и сказал, что риск риску рознь. "Между хорошей дракой и войной на истребление есть куча различий, и все не в пользу войны, на мой вкус".

Вкус к развлечениям у отца был странный, и это составляло одну из самых нелюбимых Веном проблем. Об отце ходили слухи — не в Кааго и не в окрестностях, но в Кейбе точно, не говоря уж о столице. Начиная с того, что ремесло палача дворянину, мягко говоря, не подходит. Говорили, что удачлив он оттого, что продался демонам, и пытками платит за свою удачу. Говорили, что он сумасшедший, и только древность рода мешает признать это вслух. Говорили, что он ещё в детстве отравил своего брата, потому что того считали более подходящим на роль наследника. Говорили, что сбежал он из дома от гнева Энетхе, тогдашнего герцога, который об этом отравлении узнал. Говорили, что никому не известно, в какой грязи он барахтался, когда исчез на несколько лет, — но многие с удовольствием выдвигали версии. Говорили, что свою мать он держит на хлебе и воде взаперти, чтобы она не могла рассказать о том отравлении. Говорили, что ему всё равно, с кем спать ("или с чем", добавляли некоторые). Все, кроме ол Кайле, ол Нюрио и некоторых других приближённых к императрице, его брезгливо избегали — насколько это позволяли приличия; насколько было возможно, не нарываясь на поединок, которые отец любил очень, только повод дай. И на которых по возможности не убивал, а калечил или уродовал.

Но самое поганое — слишком многие из сплетен были в основе своей правдивы, отчего так и тянуло поверить и в остальные, со всеми красочными подробностями.

Вен иногда думал, что было бы проще, если б отец впридачу ко всему и правда был мелким домашним тираном. Неприятно, но это придало бы ясность ситуации, позволило бы относиться к нему как-то определённо. Но отец его любил, его и Птицу, и общался всерьёз, без скидок на возраст, даже когда они были ещё совсем мелкими. А Найшу и свою мать ему тиранить было скучно, удобней не замечать. Огромный и непомерно роскошный дом в Кейбе он Найше фактически подарил — лишь бы не лезла в Кааго, не лезла на глаза. Тем более, в Кааго ей не нравилось, слишком просто и неизящно.

Было Вену года четыре, наверное.

— Пап, ты маму совсем не любишь?

— Нет, конечно.

Вен тогда был неприятно поражён тем, как легко отец это сказал. Спросил его: "И меня, значит, тоже не любишь?"

— Ничего себе "значит"! — рассмеялся отец. — Ты-то здесь при чём? Я затем и женился, чтобы появился ты.

Вен тогда понимал не всё, но достаточно. Понимал, что папа маму сильно не любит, и мама от этого огорчается. И бабушка из-за этого сердится на папу, а папа смеётся и уезжает, он всегда смеётся и уезжает. Когда-то давно Вен ещё пробовал их примирить, но уже и тогда без особой надежды. Просто очень уж ему хотелось — чтоб они помирились. Ластился к матери, пробовал в чём-то убеждать отца. Чем дальше, тем сложнее становилось мирить, потому что маму иногда бывало очень сложно терпеть, а ещё сложнее — уважать, как положено почтительному сыну.

Мать любила рассказывать небылицы в воспитательных целях: пугала демонами из старой башни и злыми горными духами, чтобы Вен не совался, куда не следует. Вен, едва дослушав, отправлялся посмотреть на обещанных демонов своими глазами, вооружившись выдранными из Писания страницами и прихваченным с кухни разделочным ножом. Мать потом была в бешенстве и заперла его в комнате на всё утро, а Вен — поражён до глубины души: не столько тем, что его обманули, сколько тем, что не видел в этом обмане никакого смысла. Отец смеялся и говорил, что нечего слушать глупостей, а раз уж услышал — правильно сделал, что прошёл проверять.

Любой ребёнок, даже самый маленький, обычно прекрасно понимает, кого в доме можно ослушаться, а кого нет. Слова матери ничего не значили, даже для слуг, а отец её и подавно едва замечал. Она говорила Вену, что это из-за её неумения красиво петь. Или из-за того, что волосы у неё не светлые. Вен в этом здорово сомневался, но слушал её бесконечные, повторяющиеся и непоследовательные рассказы, густо сдобренные драматическими паузами, красивыми театральными жестами и тщательно выверенными эмоциями. Как бабка настояла, чтобы отец женился, потому что роду нужен наследник, и как в Кейбе появилась невеста — сначала восторженная и не верящая своему счастью: войти в один из богатейших родов Империи. Как она сначала пыталась в Кейбе всё переделать по своим правилам и как радовалась поддержке Клайенны. Как удивилась, когда поняла, что ол Каехо свою мать ни в грош не ставит, равно как и свою жену. В самом начале она ещё надеялась, что с рождением сына что-то переменится. В каком-то смысле она была права, с рождением сына отношение к ней мужа действительно переменилось: ему от Найши больше совершенно ничего не было нужно. Они почти не виделись, кьол Каехо жила всё больше в Кейбе, где ол Каехо почти не бывал. Он и в Кааго бывал не особо часто: то в столице по имперским делам, то в Дазаране или Занге по своим пыльно-торговым… С той же Мише ол Кайле он общался куда чаще и уж точно ближе — Найшу это бесило. Зная за мужем дурную привычку спать со всем, что шевелится, она нисколько не сомневалась, что ол Кайле ему не столько кузина, сколько любовница ("Как же, знаем мы эту дружбу с детства, бесстыдство какое!").

Однажды Найша своим положением возмутилась — ол Каехо в ответ устроил ей бойкот: прислуга продолжала работать по дому и накрывать стол к обеду, но и только. Никаких приказов Найши не замечали, истерики игнорировали, и ни слова не говорили. Дело было в Кааго, тамошняя прислуга кьол Каехо и так не особо любила, а герцога ослушаться никто не решился бы. Его очередное возвращение Найша встретила слезами — он плечами пожал и сказал, что у него требование одно: сиди смирно и не лезь на глаза. А то безо всяких бойкотов можно устроить весёлую жизнь: урезать денежное довольствие до минимально возможного по закону. Ни тебе нарядов, ни тебе косметики, ни тебе драгоценностей, ни тебе приёмов. И слуг можешь, если эти не нравятся, набирать своих. Но выделять им помещение никто не будет, и содержать изволь на свои деньги.

Собственных денег у Найши ол Даверои почти не было — особенно, на фоне уже привычного богатства ол Каехо.

Вену в то время и двух лет не было, потому он сам этой истории не помнил, и знал только с чужих слов. С отцом мать после этого не ссорилась, а стала, напротив, вежлива до заискивания. Он её презирал и даже не думал этого скрывать, ходил мимо неё, как мимо пустого места, а Найша всячески старалась ему угодить. Ему и сыну. Вен странным образом не мог отделаться от чувства вины перед ней: не за себя, за отца. Вену было её жаль. Друзей она в герцогстве так и не завела: в тех, кто ниже по положению, Найша людей не видела, а равных и высших можно было сосчитать по пальцам одной руки. Разве что бабка Вена, Клайенна, неплохо относилась к невестке, но бабка в последнее время с головой ушла в религию и общалась только с Вечными. Мать же не общалась ни с кем. По примеру Клайенны исполняла все обряды — добросовестно, но как-то без души. Заводить свои порядки ей не позволяли, слишком часто устраивать праздники — тоже, а больше её ничего не интересовало, и ей должно было быть до ужаса скучно, думал Вен. Он иногда подозревал, что она и отца злит от скуки, специально затем, чтоб тот хоть от злости обратил на неё внимание. Работало это плохо, и тогда мать принималась общаться с Веном. Терпеть это общение год от года становилось сложнее, и Вен потому чувствовал себя перед матерью всё более неловко; вдвойне неловко — потому что мать его обожала, и это тоже было очевидно. Она искренне хотела понравиться мужу, порадовать сына, она ни о чём больше не думала и никаких других целей в жизни не имела. Только её обожание почему-то всегда приходилось некстати, и выливалось постоянно в такие формы, что лучше бы его не было. Она устраивала какие-то безумные пиршества для одного Вена — еды хватило бы на десятерых, — и обижалась, когда Вен в спешке кидал в рот, что попало, и убегал. Она дарила безумно дорогие костюмы из расшитой парчи и бархата или шёлка и кружев — летом в костюмах было убийственно жарко, зимой убийственно холодно и круглый год убийственно неудобно. Вен всеми правдами и неправдами подарки носить отказывался, и Найша снова обижалась. Она порывалась наказывать слуг и скандалила с гостями за несоблюдение церемоний и оскорбление достоинства наследника. Вен краснел и после тишком извинялся. Отец к церемониям относился, как к блажи, и замковая прислуга вслед за ним так же. Мать считала, что в замке из-за этого жизнь — как у дикарей и необразованной деревенщины, что это совершенно недопустимо. Спорить с отцом не решалась, но сыну при любом удобном случае рассказывала, как хорошо заведено то-то и то-то в её родном доме ол Даверои, или у ол Лезонов, или у нок Аджаев… Вен скучал и норовил сбежать, не помогали даже напоминания себе о том, что нужно относиться к родителям с почтением.

Но хуже всего бывало, когда разговор заходил о его круге общения. Грязная деревенская рвань — знать их по именам Найша считала ниже своего достоинства, — никак не годится в приятели наследнику герцогского титула. От них можно набраться дурных манер, ересей, вшей и Вечные знают, чего ещё. И уж совсем никуда не годится — водить этих подзаборников в приличный дом. Их и во двор пускать не следует, а то домашней птицы потом не досчитаешься. В доме и того паче, они же только и думают, как бы хоть медную дверную ручку — да украсть, у их породы это в крови. "Они же тобой пользуются, сыночек, как ты не понимаешь? Ты светлая душа, зла не видишь, а они же всё из тебя вытянут и тут же на пьянство просадят! А Тидзана эта немногим лучше, даром что из родовитой семьи. Ты и не думай, невестой она тебе не будет, я костьми лягу, а только ты на ней не женишься! Какая из неё невеста? Дикарка, позорище! Гулящая к тому же: вон, постоянно с мальчишками бегает, как ещё живот не нагуляла!"

Вен на это бесился, и никак не мог нормально отвечать. Он пробовал отвечать нормально, пробовал, но мать не слышала. Иногда она сразу продолжала говорить своё, даже не дослушав. Иногда от неожиданности умолкала, смотрела яркими пустыми глазами, под которыми Вену становилось жутко, и потом снова продолжала своё, будто Вен вообще ничего и не говорил…

Вен иногда завидовал даже Тидзо, несмотря на то, что общение её родителей сводилось к вечным внешнеполитическим интригам, кто кого обыграет. Птица порой не меньше Вена бесилась из-за родителей: из-за этих диалогов-поединков, в каждой реплике по три-четыре подтекста, кофе спокойно попить за завтраком не дадут.

Асту он завидовал люто. Вен любил своих родителей, но никогда отношение не было однозначным. Отцом иногда легко было восхищаться, но ещё легче он пугал, возмущал, бесил, и совершенно непонятно было, как реагировать, когда он делал что-то совершенно недопустимое, нелепое и бессмысленное. А он смеялся и пожимал плечами, если спросить, и Вен видел, что это не поза, что ему правда смешно и легко, и плевать он хотел на чужие мнения, и сам собой неизменно доволен. На мнение Вена ему, надо думать, тоже было плевать, и Вена это обижало, сильно. Мать… Мать Вен жалел, когда хватало на это сил, в остальное время он давил в себе злость и презрение и клялся, что в этом на отца походить точно не хочет. Жизнь от этого проще не становилась.

Особенно, когда какая-нибудь Птица обоснованно и с полной уверенностью в своей правоте роняла уничижительные реплики о Найше кьол Каехо. К собственному ужасу, Вен всегда был с Птицей в глубине души согласен и оттого возмущался ещё громче.

Где-то в главном здании у матери сейчас была редкая радость: праздник со множеством гостей. Отец удрал куда-то и наверняка до завтра не вернётся, а мать под конец вечера не выдержит и пожалуется каким-то подружкам на свою тяжкую жизнь, отчего, глядишь, станет парой слухов больше.

Свет, стекающий сквозь слуховой колодец по верёвке, краснел и тускнел, и внизу было уже совсем темно. Вен закрыл глаза, сжимая зубы и прижимаясь затылком каменной стене. С нижнего этажа, из склепа, сквозь камень поднимался холодом и молчание. В молчании ясно слышалось неодобрение, Вен силился разобрать, кого именно они не одобряли, и не мог.

Мише ол Кайле

2293 год, 1 луна Ппд

Арнакия

Если спросить любого арнакийца, стоит ли куда-то ехать по востоку Империи в конце третьей луны, то этот любой арнакиец почешет затылок под шапкой, сплюнет в медленно подсыхающую дорожную слякоть и скажет, что если уж по крайней нужде, то можно. Это, всё ж таки, не вторая луна и не начало третьей, дороги уже малость подсохли. Но только по крайней нужде, а так-то лучше подождать, ясное дело. Хотя бы с пол-луны.

Если спросить затем любого арнакийца, почему тогда на весеннее равноденствие в арнерский храм каждый год собирается такая уйма народу, то он поглядит исподлобья, подозревая подвох, и скажет, что это же арнский главный праздник, они даже пороги так пышно не справляют, как равноденствия, и весеннее всегда пышнее осеннего.

Осенью ярмарок и праздников много, а весеннее равноденствие стягивает в Арнер всех: и куненских купцов, и южных лесорубов, и найльнайских солеваров, и гостей из более далёких земель, даже и не имперцев. И паломники, паломники, стекающиеся поглазеть не столько на ярмарку, сколько на храмовые церемонии, на представления во славу Вечных, с сюжетами из Писания и легенд.

Когда-то, века назад, тогдашний Мастер храма Весов объявил, что как раз по плохим дорогам и неустановившейся погоде и следует совершать паломничества: потому что в таком паломничестве Вечные засчитают ещё и одоление трудностей, и чем трудней дорога, тем больший вес она будет иметь на посмертном суде.

Мише ол Кайле полагала, что этот неизвестный ей Мастер дело своё знал безукоризненно. Сама она к паломничествам относилась без лишнего рвения, ей всегда казалось, что есть более верные способы выслужиться перед Вечными, чем убить полторы луны на плохую дорогу в два конца. Но на Равнине хватало более благочестивых людей, они собирались весной в Арнер, и нынешней весной в числе этих благочестивых людей оказалась Лэнрайна ол Тэно, и с ней большая часть двора.

Ситуация на севере не то чтобы близилась к точке кипения, но накалялась неостановимо. Всех подробностей Кошка не знала, но в общих чертах со слов ол Ройоме представляла настроения в лаолийской столице, а из представленного Малому Совету ол Баррейёй доклада — настроения в западном Лаолии. Север не хотел ждать, пока Империя нападёт на него. Север полагал себя вправе претендовать на имперский трон — под знаменем чудом спасённого Таннира ол Истаилле Везариол. Хотел ли чего-либо чудом спасённый, достоверно не известно, но, по слухам, он считал своим священным долгом отомстить за отца и свергнуть неправедно севшую на трон ол Тэно. Ол Тэно собиралась навести порядок на востоке Империи — не дипломатией, так силой, — и ударить по Лаолию. Расчистить дорогу для скорой атаки на Дазаран. На весеннее равноденствие в Арнер соберётся большая часть восточного дворянства — даже больше обычного, из-за визита императрицы. На время праздника в городе и, тем более, на территории храма всякая вражда прекращается, этого правила никто нарушить не решится, и это чуть ли не единственная реальная возможность собрать вечно лающихся баронов на переговоры. Если уж иначе это даже у Дзоя не получилось, с его феноменальной способностью убеждать…

Часть плохой дороги планировалось срезать: от Раада до Кунена тракт приличный, а дальше за пару дней слякоти и вязнущих колёс небольшой поезд должен выйти на низкие песчаные берега Дохейна, притока великого Арна.

Ол Кайле окликнула кучера, тот ответил, что до реки осталось недалеко.

— Через пару часов будем.

Дорога оказалась даже лучше, чем ожидалось, и завязшие колёса пока тормозили поезд всего пару раз и ненадолго, когда лужи были глубоки, густы от грязи и разливались слишком широко, чтобы их объехать. По большей же части вода стояла только в колеях и промоинах по краям дороги, а остальная дорога была хотя и сырой, но вполне проходимой. Лошади и вовсе шли легко, обходя разливные лужи и осторожно ступая по скользкой грязи. Ехать было не тяжело, но скучно — ещё скучней оттого, что не с кем поговорить: Кир ехал отдельной каретой, а Тидзо почти всю дорогу была в седле, удержать её под крышей и за занавесками удавалось только проливному дождю и глубокой ночи. Из друзей никто не ехал, а вести непринуждённую светскую беседу с посторонними ол Кайле любила, но не круглосуточно, так что сбежала от изысканного общества после обеденной остановки, под предлогом сонливости.

Кошка отодвинула занавеску, высматривая Тидзо. Верхом, кажется, ехалось ей немногим веселей, слишком унылый и однообразный пейзаж. Плешивые холмы — мел и песок, жёсткая и мёртвая прошлогодняя трава, редкие кусты и ещё более редкие деревья, белые осыпи… Поезд был, пожалуй, самой яркой деталью пейзажа. Длинной пёстрой змеёй, сохранившей пёстрость, хоть и заляпавшись дорожной грязью выше осей. Тидзо ехала справа и чуть впереди, и, кажется, дремала.

Кир, после истории с печатью ол Ройоме и арестом Ченги, вовсе не рвался говорить сверх необходимости. Он так очевидно ждал от будущего только неприятностей, что Кошке было глупейшим образом неловко. Она практически не сомневалась, что в самом худшем случае Кира вышлют из страны — это тоже незавидно, учитывая, как его ценят и любят на родине, но всё же не повод бродить по свету с предвкушением мученичества в глазах.

В небольшом форте в верхнем течении Дохейна едва ли прежде видели такие корабли, расписные, украшенные гирляндами и вымпелами со знаками весов Тиарсе и равноденствия. Багаж в какой-то момент уехал вперёд, так что прибывшим господам ждать не пришлось, можно было сразу подниматься на борт. Поэтому же Кирою не удалось сбежать на другой корабль: места были распределены заранее, ол Кайле и Тедовередж с дочерью получили две комнаты, каждая размером со шкаф. Проводивший их туда матрос дышал тяжко, неровно и тоскливо; и душно пованивал кислым перегаром. Кир, пока проводник не закрыл за собой дверь, оставив их одних, всем своим оскорблённым достоинством показывал, что он думает об имперцах, их манерах, кораблях и паломничествах.

Тидзо опять клевала носом, Кир попытался отправить её спать, а она отказывалась, потому что слуги, переносившие вещи, оставили на столе шкатулку с фигурками для шагов, и Кошка опрометчиво её раскрыла.

— Вы играть будете? — спросила слегка проснувшаяся Тидзо. Мише глянула на Кира, тот пожал плечами и временно отвлёкся на вошедшего слугу с кофе.

— Можно и сыграть, — сказал Кир, когда кофе занял должное место на столе, а слуга — за дверью.

— А на чём? Просто на столе же скучно, интересней на рельефном поле…

— Посмотрите на знатока, — хмыкнула Кошка. — Но мысль хорошая, на самом деле. Кир, вон в том ящике должны быть карты. Достань одну, будь добр.

Она разбирала фигуры, пока Кир порылся в картах и выбрал одну подходящего масштаба — оказался северо-восточный Кадар.

— Ни разу не видела, чтоб в шаги на реальной карте играли, — сообщила Тидзо.

— Традиционно в них так и играли, — сказал Кирой. — Они же начинались как обучение стратегии. Игровым полем как раз карта местности и была, а фигуры обозначали разные рода войск. Как перед боем продумывают свои действия и действия противника, разыгрывая варианты битвы на карте…

Они начали играть, и пока играли, Кир продолжал говорить, об истории игры, о трёх основных стратегиях в классических шагах. Самая заметная — уничтожать фигуры противника, атакуя их с разных сторон, превосходящими силами или в неудобной позиции. Эта стратегия приносит меньше всего очков, но может дать быструю победу по факту: с уничтожением всех чужих фигур игра заканчивается. Другая — быстро пройти в заданную точку и укрепиться там. Победить так сложно, но в игре по очкам на несколько игроков такая стратегия может обеспечить стабильное второе место. Третья — захватывать зоны игрового поля и чужие фигуры, и использовать их. Она работает медленней всего и требует больших ресурсов, но и приносит больше всего очков. На практике обычно используют все три стратегии попеременно, смотря по ситуации.

Тидзо сидела в углу, прислонившись спиной к мягкой спинке, а боком к изогнутой деревянной стенке, и очень старалась не спать. Кирой оборвал лекцию, окликнул дочь, расправляя меховое покрывало рядом с собой, Тидзо сказала "угу", перебралась к нему под бок, укрылась и заснула мгновенно.

Они играли ещё некоторое время, неспешно и без лишнего ажиотажа. Война игровыми фигурами шла позиционная, на очки, а не на уничтожение, а потом и вовсе затухла, когда стало ясно, что явной победы никому при таком подходе не светит, а менять подход обоим лень.

— О чём думаешь? — мирно спросил Кир, разливая остатки стынущего кофе в две чашки.

— Думаю, какой ты жуткий тип, — убеждённо сказала Мише, широко улыбаясь. Доверительно продолжила, взяв кружку: — Ведь ничего в тебе нету человеческого. Вбил себе в голову одну цель, и ничем, кроме неё, не интересуешься. Как так можно жить? Каждый раз, как смотрю на таких — всё пытаюсь понять, как так можно.

— Я, по крайней мере, не вру о своём прошлом, — сказал Кир. На лицо, в голос или в глаза он не пропускал никаких эмоций, но Мише это не беспокоило, ей иногда казалось, что его настроение может угадать с закрытыми глазами и в полной тишине, просто потому, что стоит в той же комнате.

Она легко пожала плечами.

— Я не вру о своём настоящем. И за прошлое мне не стыдно.

Кирой улыбнулся неприятно, с тихим стуком отставляя кофейную чашку.

— Что же ты тогда не расскажешь дочери о своей родне? Разбудить, пусть послушает правду?

Кошка убрала прядь волос с виска, понимая, что совершенно не злится отчего-то. Корабль качнуло, она оперлась рукой о застланную мехом лавку.

— Правда в том, что с матерью мы всегда были чужими. В том, что моё будущее она выбрала за меня, что мне это будущее не нравилось, и я построила себе другое. Моя родня — ол Нюрио, ол Каехо и ол Тэно, которой я приносила присягу.

Тем для разговоров в мире много, но между ними двоими чуть ли не все темы легко выходили на пару скользких и неприятных, обговоренных тысячу раз и мысленно разыгранных в тысяче вариантов к каждому разу. Этот разговор тоже уже был. Следующим вопросом Кира, в особо нерадостном настроении, был бы — выбирают ли сейчас за неё, кого очаровывать во благо Империи. "Ты-то о чём беспокоишься? Скандалов я сама не люблю, а чужих детей я точно под твоё имя не нарожаю". Кир, кажется, больше неё самой переживал из-за невозможности завести больше детей, но и Кошка после таких бесед целыми днями бесилась, и на вопросы Кейи или Лайи, будет ли прощать и мириться, отвечала, что простит непременно: "Вот убью — и прощу. Сразу же".

Сейчас Кир молчал. Кошка смотрела, как он пьёт кофе, какое у него спокойное и мягкое лицо, несмотря на птичий горбатый нос. Думалось ей о Кейе, которая несколько лун молчала и вздрагивала при виде зеркал; как она сидела недавно в гостиной, злая и замученная, потерянная, и Кошка ясно видела, как ей до безумия не хочется уходить домой. "Это какой-то кошмар, быть одной всё время. Я всё жду, когда проснусь, жду, и не просыпаюсь…" Как она извинялась за то, что, кажется, будет плакать. "Это ничего, — сказала тогда Кошка. — Если хорошему человеку нужно поплакать, кто я такая, чтобы возражать."

Должен был, наверное, вспомниться Шек, с усталым, холодным и неприятным лицом, непохожий на себя, когда он давал показания под запись и обещал повторить то же в суде. В конце концов, Кейю Кирой лично не знал, да и не виноват он прямо в смерти Нейеха. Но Шек не вспоминался. Вспоминался последний Порог Полуночи, самое начало Недели костров, как азартно спорили о том, каким цветом украшать дом, как командовали развешиванием гирлянд, а потом в комнату ворвалась румяная с холода Тидзо, и комната загадочным образом превратилась в путаницу лент и гирлянд, с одним шалым подростком и двумя не менее шалыми взрослыми в самой середине этого несолидного безобразия.

В Арнере, святое там место или нет, начнётся игра на пару десятков участников, и Кир не останется в стороне. Это он сейчас не знает толком, зачем Реде в Арн. Хотя, может, и догадывается. Путать имперские планы будет в любом случае, и нужно будет ему мешать. И выбивать из колеи упоминаниями о Шеке, намёками на арест Ченги, на то, что кольцо сжимается туже и Тедовереджу не выбраться. Напоминать, что дома его тоже ничего не ждёт, кроме обвинения в предательстве, да и дома того нет, потому что, сколько ни ври себе, ты давно не дазаранец, слишком долго ты прожил в другой стране.

До чего жаль, что главной своей задачи — переманить дазаранского посла на службу Империи — Мише ол Кайле так и не выполнила. И вряд ли уже успеет.

Не хотелось ни о чём этом думать. Где-то снаружи, за деревянной обшивкой, плескалась вода. В комнатке чуть слышно пахло деревом и лаком, и можно ещё немного помолчать, а потом отправить всё-таки Тидзо в соседнюю комнатку и остаться вдвоём.

Не надо спешить. У нас есть целое сейчас.

Мийгут

2293 год, 3 луна Ппд

Раад

Всё было отлично. Только иногда ему почему-то казалось, что его нет. Не то чтобы это была уверенность, нет, просто странное, полууловимое чувство. Полуоформленная мысль, выплывающая иногда из-за тёмной и пыльной портьеры старого, тяжёлого бархата, за которой скрывалась та его часть, которой он не знал и не хотел знать.

Чувство, которое невозможно было не только объяснить — даже осознать внятно. Чувство, которое ни на чём не основывалось, но которое не нуждалось в доказательствах. Наоборот, чтобы опровергнуть его — нужны доказательства.

Чувство ненастоящести.

Настолько дикое и страшное, что хотелось что-то делать, куда-то кидаться, что-то почувствовать — яркое, объёмное, настолько мощное, чтобы эмоции или ощущения заслонили ужас небытия.

Но в том и беда, что чувствовать ярко, объёмно и мощно он не умел. Иногда ему казалось, что он родился стариком, и в то время как остальные росли, продолжал стариться. Не взрослеть, умнеть, мудреть — именно стариться. Как будто то, что в других пылало, лишь иногда притухая и ослабевая со временем, в нём отгорело и стало пеплом ещё до его рождения. Или же никогда не было.

Иногда он казался себе пустым каменным домом с выломанными оконными переплётами. Абсолютно пустым, без мебели, даже без пыли. В доме было зябко. Не холодно — не настолько, чтобы это стало серьёзной проблемой, — а именно зябко. Насмерть не замёрзнешь, даже простуду не подцепишь, скорее всего. Но неприятно.

В этом доме просто нечему было бы гореть.

Дети часто и помногу мечтают, каждый о своём. Хотя бы об игрушках. Ему даже в раннем детстве было всё равно. Он ничего не хотел настолько сильно, чтобы это нарушало покой. Он не помнил в своём детстве ни обид, ни ссор, ни драк, ни восторгов — всё было ровно и гладко, как лёд на озере. Может, потому ему нравились истории о людях с сильной волей, способных держать под контролем страсти и устремления. Это давало возможность в глубине души считать себя таким же: укротителем собственной натуры. Главное — не признаться себе в том, что на самом деле укрощать нечего. Ему нравились люди, похожие на степные реки: широкие, спокойные, сильное течение которых со стороны не заметно. Беда была в том, что он, хоть и старался равняться на таких людей, то и дело ловил себя на мысли, что сам-то — ничуть не река, а только лужа, пусть и широко растёкшаяся.

Иногда он казался себе чьей-то выдумкой, которая сначала пришла выдумщику в голову, а потом наскучила, да так и осталась наполовину воплощённой. Недополучившей настоящести. Не получившей права на существование. Не существующей.

Это было дико.

В те дни, когда одна работа закончена, а новая ещё не началась, это было ещё и невыносимо. Работа отвлекала, она уж точно была настоящей, и всё остальное на этом фоне делалось несущественным. В первое время периоды безделья — и безденежья — случались часто. Вернее было бы сказать, что в один большой период безденежья иногда случались заказы. Впрочем, для работы заказ необязателен; за период безденежья Мий написал много того, что сам хотел, но что до сих пор не желали покупать никакие клиенты, даже постоянные и восторженные.

Столица переехала из Эрлони в Раад, с ней переехал двор, и Мийгут перебрался следом, за теми немногочисленными клиентами, которых успел к тому времени найти.

Портретов ему и после не заказывали: слишком недобрая слава ходила об уже написанных. О большинстве — невнятные слухи, что они крадут у изображённых удачу, а дважды Мий только благодаря вмешательству Шонека избежал обвинения в злонамеренном колдовстве. В первый раз — когда клиент умер сразу после того, как портрет был закончен, второй раз — когда некий купец с кучей свидетелей доказывал, что портрет его покойной жены крадёт у него деньги и удачу: кошель на столе на картине распухал, а дела шли всё хуже.

Самому автору такая слава удачи и денег тоже не добавляла. Но затем дело пошло на лад: в Аксоте достроили новый роскошный храм Таго Гневного, искали мастера для росписи стен и потолка, конкурс был анонимный, и Мийгут выиграл.

Разумеется, опять были слухи. Сначала о победе — что выбрать работу малоизвестного художника в ущерб признанным мастерам просто так не могли, а значит, Мийгут рисует демонов, чтобы открыть им дорогу в людской мир, и демоны ему за это помогают.

В следующие несколько месяцев запахом краски пропиталось, кажется, всё вокруг, а редкий и короткий сон наполняли всё те же битвы и воины — смертные, вечные, справедливые и не очень… Спал Мийгут там же, в храме, в каморке, заваленной какими-то досками, оставшейся от строителей дерюгой и драным ватным матрасом, и во снах продолжал работать, потом просыпался и тоже работал, ел что-то, не откладывая кисть… Его не подгоняли, срок был достаточный, но все эти люди и нелюди ломились наружу, и безумный фиолетовый закат нужно было написать, пока он не отгорел, и остановиться невозможно.

Вернувшись в Раад, он трое суток только и делал, что спал, ел, глядел в белёный потолок над неразобранной постелью и снова спал. На четвёртый день потолок ему надоел, Мийгут отрядил служанку за лестницей, и расписал штукатурку небом: в одном углу за ветками и неплотным облаком пряталось солнце и вот-вот должно было проглянуть, потому что ветер облака рвал и гнал спешно куда-то к югу, к окну.

Потолка Мию не хватило, так что попутно он захватил часть стен. И в первый же день заляпал постель до полной неотстирываемости, ещё до того, как служанка успела сообразить, что творится, и хотя бы накрыть её чем-то ненужным.

Примерно к тому времени у Мийгута как-то внезапно и из ниоткуда возникли штуки три учеников, которых он не трудился запоминать по именам, а в плане обучения склонялся к традиционному мнению, что кому надо, сам научится, а кому не надо — тех учить без толку. Обучение потому преимущественно сводилось к подготовке краски, беготне по лавкам, рынкам и клиентам да уборке под аккомпанемент оплеух.

— По-моему, их четверо было, — задумчиво сказал Шонек, подозрительно потрогал ярко-жёлтое пятно на сиденье кресла.

— Не оттирается оно, господин Шонек, — пожаловалась Явена, возникшая из кухни с подносом и кувшином. — А господин Мийгут новые кресла купить отказывается. Вы бы уж на него как-то подействовали, а? Вторую луну из дома не выходит — это ж разве дело? Соседи опять будут….

Мий прикрикнул, и женщина неохотно исчезла с глаз.

— Ты когда пришёл? Я не слышал.

— Только что, — отмахнулся Шонек, садясь. — Так что, одного ученика выгнал?

— Он сам сбежал.

— А, это не тот, которого ты топил?

— Никого я не топил, — скучно сказал Мий, отрезая кусок от свиной ножки. История эта надоела ему до полусмерти ещё в первые дни, можно было бы и не повторять при каждом визите.

Шонек покивал с фальшивой серьёзностью:

— Ну да, ну да. Не топил, а рисовал, как он тонет, потому что нельзя же упускать такую возможность. Ты знаешь, я иногда удивляюсь, как они все у тебя не разбежались.

— Кормлю хорошо, а работы немного.

— Ладно. Я тебе клиента нашёл: человек наслушался историй о твоих аксотских художествах во славу Таго, и истории его очень впечатлили.

Не его одного: именно тот заказ принёс Мию известность, а с ней клиентов и деньги. Слава была не самого радужного свойства, но коль скоро клиентов она привлекала, Мий ничуть не возражал. Из аксотского храма слухи поползли не сразу, через несколько лун после открытия. Ночные прохожие слышали оттуда крики, звон и запах дыма, а некоторые уверяли, что если воин окажется в храме в полночь, то из стены выйдет огромный демон и вызовет его на поединок, и если человеку удастся победить, то среди людей ему не найдётся равных до конца жизни. Но пока, вроде, победителей не было, а имена пары-тройки проигравших даже называли.

— Никогда бы не подумал, — говорил Шонек. — Удивительно много людей хочет, чтобы откуда-нибудь из фамильного склепа безлунными ночами тянуло болотным туманом, чтоб что-то стонало и поскрипывало.

Ещё он говорил, что недоброжелатели могут довести до нового обвинения в колдовстве, и не всегда удастся обвинение замять, но эти слова Мийгут пропускал мимо ушей. Он плохо умел обращаться с недоброжелателями, чтобы не сказать — не умел вовсе. Сколько он себя помнил, все его интересы лежали в совершенно иной плоскости, нежели интересы остальных, так что делить ему в итоге было нечего и не с кем. Он и в детстве совершенно не тяготился одиночеством, часами разглядывая, как раскаляется до красноты утреннее небо и остывает снова, или как речным течением треплет и дробит грязную мыльную пену. Соседи и тогда сходились в том, что с головой у Мия не всё в порядке, — по крайней мере, так говорила мать, сам Мий с соседями не разговаривал и об их мнении понятия не имел. А ровесники его не дразнили: либо оттого, что при случае он мог и в глаз засветить, либо оттого, что Мий был лучшим рассказчиком на улице, особенно, когда дело касалось привидений, убийств и тому подобных сюжетов, которые так хорошо подходят для безлунных ночей. За эти истории, да ещё за прогулки по ночным кладбищам и в заброшенную часовню Мия порядочно уважали, хотя уважение было последним, о чём он думал, просиживая в часовне и рядом с ней дни напролёт с углём и обрывком бумаги и пытаясь передать это чувство, будто что-то жуткое и необъяснимое вот-вот просочится снизу, сквозь рассохшиеся доски пола.

— Оней сейчас в столице, — сообщил Шон. — Предлагал на днях собраться втроём, и просил тебе передать, что ты точно идёшь. Он за книгу сейчас взялся, по машинам, и меня просил иллюстрировать. Некоторые части уже готовы, мы тебе как раз похвастаемся. Нечего взаперти отсиживаться, и ни с кем не разговаривать, кроме кухарки.

Дзохойно ол Нюрио

2293 год, 25 день 3 луны Ппн

Арнер

"А ведь праздник ещё толком не начался", — думал Дзохойно ол Нюрио, неприязненно взирая на мир с высоты седла. Высота была, прямо сказать, приличная: лаолийские кони всегда отличались отменным ростом и ширококостностью, а буланый Град и из их породы выделялся. Сегодня парадные и ездовые свойства Града не добавляли ол Нюрио поводов для любви к миру, когда он объезжал выбранное для игр поле у западной окраины города, почти на самом берегу Арна. Место определили заранее, без участия ол Нюрио, но против этого выбора он ничего и не имел — хорошее поле, просторное и ровное, и для помоста со скамьями и навесом на одном из его концов место нашлось. Беда была в том, что вчера и позавчера игры на поле уже проводились, а следовательно — несколько тысяч человек находились здесь постоянно: смотрели на участников, общались, а попутно — пили, ели, бросали под ноги объедки и обёрточную бумагу и временами уединялись в кусты и буйно разросшийся бурьян по понятной человеческой надобности. Да ещё лошади.

На второй день бурьян вытоптали почти весь, а вокруг поля широкой стеной встала вонь и насекомое зуденье.

Центральный проезд на поле, от дороги, выходящей из городских ворот, был, конечно, гораздо чище. Не потому, что его убирали, а потому что вдоль этой дороги трава стелилась короткая и редкая, куцыми пучками, и никаких кустов на добрую сотню шагов в обе стороны.

Сначала ол Нюрио планировал особо в обустройство поля не вмешиваться, но очень уж живо представлялось полдня сиденья здесь, в тепле и безветрии, так что по итогам осмотра герцог приказал согнать к полю местных нашада, и пусть потом собранное продают крестьянам на удобрение. А назавтра чтоб всё было чисто, и вокруг поля расставить людей — хоть ту же городскую стражу, — чтоб следили за любителями присесть: садитесь куда угодно, но не ближе сотни шагов от поля. Чай, ноги не отвалятся.

Засим ол Нюрио с удовольствием уехал обратно в город, где тоже не всё благоухало розами, но можно было, по крайней мере, не стараться дышать через раз. И где зато было не продохнуть от дел.

Завтра ожидался приезд императрицы, и сегодня утром о нём, наконец, объявили. Проблему с восточными баронами следовало решить, и по возможности скорей и радикальней. Для этого было бы неплохо собрать их в одном месте, но как раз на это чудо у ол Тэно способностей могло и не хватить. Ещё сложней добиться того, чтоб вся эта орава не только собралась в одном месте, но и не воспользовалась случаем свести давние счёты сразу со всеми кровниками — благо они совсем близко, на расстоянии меча. Ол Нюрио полагал, что осуществить такое невозможно и бессмысленно: он решительно не видел общих интересов, на которых можно было бы сыграть и убедить всю толпу разом забыть о старой вражде. Когда он только приехал в Арнакию гасить междоусобные свары, то в первую луну малодушно полагал, что в хитросплетениях многовековой вражды, родственных связей и прочих добрососедских отношений и разобраться невозможно, не то что навести порядок. Под конец второй луны ол Нюрио опрометчиво решил, что разобраться всё-таки можно, ежели взяться за дело с упорством и тщанием. И даже начал что-то действительно понимать. Понимание углублялось и ширилось, и делалось всё ясней, что углубляться и шириться оно может бесконечно и бессмысленно.

Предположим, ты знаешь, что некий род в вассальной зависимости от другого, который планирует военный поход на третий. Этот третий, в свою очередь, в военном союзе с четвёртым, с которым первый десять лет назад обменивался заложниками. Четвёртый при этом не сильно огорчится гибели своих заложников, отправленных первому, но не хочет воевать со вторым, потому что возит через его территорию джаншские меха в объезд трёх таможен…

И так далее, до бесконечности или полного помрачения сознания. А развязки этого узла всё равно не угадать, потому что в решающий момент или любители джаншских мехов попытаются перессорить между собой всех остальных участников, которые в итоге объединятся против горе-интриганов, или глава какого-нибудь рода умрёт от жестокого перепоя, или начнётся осень, ливни и непроходимые дороги, так что вся жизнь замрёт до следующего походного сезона. К началу которого кто-то успеет умереть, а кто-то сыграть свадьбу, и политическая обстановка в очередной раз встанет с ног на голову.

Первый советник в этом видел яркое подтверждение давней своей мысли: чем больше связей и обязательств, тем скорей кого-то придётся предавать. Решение напрашивалось одно, и Дзой рад был, что случайно нашёл его уже давно, не предваряя особыми размышлениями, просто по удаче. Выбрать одно обязательство, перед одним человеком, и держаться за выбранное до последнего. А иначе — в мирное время ещё как-то прожить можно, но что там того мира на беспокойном свете?

В Арнакии вот единственным по-настоящему мирным временем был праздник Весов, весеннее равноденствие, на которое собиралось в Арнер практически всё восточное дворянство. Походов в это время не было: отчасти потому, что по весеннему бездорожью воевать невозможно, отчасти же потому, что авторитет Церкви на востоке Империи был далеко не пустым звуком. Бароны не слишком боялись гнева ол Тэно — они не слишком задумывались о вещах столь далёких, как столица. Арнер же был здесь, поблизости, с урезанной, но всё ещё внушительной белой армией. Главное же — Вечные были всюду, над головой и под ногами, в воде и размокших полях, в затопленных лугах и непролазном подлеске. На востоке Империи боялись проклятий ещё сильнее, чем всюду. И боялись Мастера. Власть Церкви в Империи стала номинальной чуть ли не с семьдесят четвёртого, но на востоке после смерти святейшего Джатохе придерживались своего негласного мнения о том, кто возглавляет Церковь и в каком отношении Церковь состоит с прочими властями.

Впереди из переулка вывалилась на улицу пёстрая и шумная толпа подростков. По традиции, карнавал начинался ночью, но эта компания темноты дожидаться не стала. Разряженные кто во что горазд, с пучками конского волоса и перьями в причёсках, с лентами, соломой, ивовой зеленью и цветами. Передние двое катили старую бочку, из которой слышалось уханье и завывание пополам с хохотом. Ряженые как-то разом заняли всю улицу, обтекая ол Нюрио с обеих сторон, как валун посреди русла. Ухающая бочка прокатилась мимо, в ней мелькнула чёрно-красная рожа, зажмуренная и ржущая во все зубы. Кто-то из ряженых фальшиво, но от души завопил гимн Килре, остальные подхватили. Наконец прошёл мальчишка лет пяти, размахивая веером из перьев в свой рост, и улица опять стала пуста.

Шагов через шесть Дзой сообразил, что улыбается, несмотря на декларированную нелюбовь к шумным гуляньям. Слишком радостно и искренне шумели ряженые, заразительно. Справа за углом другая компания, поменьше, постарше и не такая буйная, шумно выкликала под окнами какую-то Вийру. Впереди улица переходила в мост, а за мостом тянулась с одной стороны чья-то стена, а с другой — широкая набережная или узкая площадь, сплошь в торговцах — по центру палатки и столы, по краям торговали прямо с расстеленной на земле рогожи или висящих на шее подносов. Перед мостом Дзой остановился, задумался ненадолго и направился вверх по реке: спать и ждать столичного поезда.

Поезд прибыл ещё до полудня, и на этом отдых ол Нюрио закончился. Назавтра же после открытия карнавала он направился на переговоры с Мастером Вальхезом в качестве полномочного представителя императрицы.

Мастер был глух от рождения. В его случае это оказалось скорей преимуществом, чем недостатком: двух лет его подбросили в зойлайский храм Кеила, а при храме у талантливого человека всегда есть шанс выдвинуться, невзирая на происхождение. То, что талантливый человек глух, в данном случае не играло никакой роли. Создатель Зойлая, святой Сонхале, века назад основал устав на аскетизме и обете молчания. О тихом эрлике святой в уставе не упомянул, чем зойлайские монахи не преминули воспользоваться. Магия, возможно, могла бы вернуть слух кому-то из подкидышей, но зойлайские молчальники считали кощунством отвергать благословение Вечных — возможность оставаться глухим ко всему земному. Письменность для тихого эрлика придумали, говорят, именно в Зойлае: чем-то похожую на илирские иероглифы, где каждый знак — целое понятие.

Именно по приезду в Арнер Дзой обнаружил, что не так уж хорошо знает тихий эрлик — хотя казалось бы, пару слов на пальцах свяжет каждый второй имперец (а в торговых городах и каждый первый). То-то и оно, что пару слов. Одно дело — торговаться на рынке или переговариваться в засаде, и совсем другое — вести официальные переговоры на высшем уровне и учёные богословские споры. Ничего, говорить за несколько лун наловчился бегло, не хуже, чем на арнеи. Но про чтение и сейчас не думал: очень уж много знаков, и из них хорошо если десятая часть похожа на соответствующие жесты.

Двери в дальнем конце зала, наконец, открылись, пропуская двух священников в зелёном и белом, и следом Мастера. Высокий, худой, с абсолютно белыми бровями, волосами и глазами, Вальхез производил оглушающее впечатление. При первой встрече ол Нюрио принял его за седого старика, но молва уверяла, что арнский Мастер и родился таким. Да и где это видано, чтобы глаза седели с возрастом, вместе с волосами?

После обычных приветствий Вальхез предложил переходить к делу. Руки у него были неожиданно огромные, словно не имели отношения к этому худосочному телу: широкие ладони, узловатые пальцы, выпуклые костяшки — впору за плуг держаться, а не за мастерский посох.

Дело у ол Нюрио было непростое. Приехавшую ол Тэно сердечно огорчали раздоры и усобицы между восточных дворян, для решения чего она и приехала, видя, что отправленный в провинцию ол Нюрио не справляется. Главным недостатком политики медленного примирения баронов было то, что действовала она медленно, потому Её Величество предложила более радикальный выход…

(Ол Тэно приехала злая и невыспавшаяся и предложила арестовать для последующей казни мало не всю арнакийскую верхушку, по списку. Из списка следовало, что отчёты ол Тэно читала регулярно и вдумчиво, и что после казней мстить за казнённых будет некому. Ещё из него следовало, что арнакийской лёгкой конницы у Империи не будет. Даже хуже того: формально она останется, и под началом офицеров, назначенных из центра, но положиться на неё нельзя будет ни в чём. И ещё из него следовало, что вся Равнина узнает о кощунственном равнодушии императрицы к святым местам и дням: нарушить арнское перемирие не решались даже самые отчаянные из восточных баронов. Таким образом, против этой затеи Дзой встал намертво, но альтернативы с ходу предложить не мог, так что ругались долго и бурно.)

Суть идеи состояла в том, чтобы сперва как следует припугнуть монаршим гневом, затем из-под ареста освободить и дать шанс оправдаться в высочайшем мнении, а заодно и неплохо заработать на грядущей войне. В знак добрых намерений и раскаяния от каждого из списка следовало добиться клятвы личной верности императрице — от Мастера как раз требовалось провести соответствующую церемонию с последующей раздачей даров. А после этого можно уже смотреть в сторону Лаолия.

Вальхез слушал внимательно, неотрывно глядя на собеседника бесцветными глазами — в первые встречи под этим взглядом было весьма неуютно. Выслушав до конца, Мастер какое-то время не говорил ничего, потом спросил, не ол Нюрио ли автор идеи. Ол Нюрио привычно ответил, что только исполняет волю императрицы. Вальхез обещал подумать, и к вечеру пригласил для беседы повторно — благо, ходить было недалеко, столичных гостей разместили при храме.

Предложение в целом Мастер одобрил, они согласовали некоторые детали церемонии и на том порешили, и ол Нюрио с лёгким сердцем отправился бродить по храмовому саду. Согласие Вальхеза означало, что война с Лаолием начнётся не позднее, чем к лету, чтобы до холодов, с благословения Вечных, завершиться. Тем временем, с благословения Вечных, как раз будет готов к делу южный флот, южные армии соберутся вдоль новой линии крепостей, и можно будет начинать дазаранский поход.

Четверть часа побродив по садовым закоулкам и внутренним дворикам между хозяйственных построек, ол Нюрио вдруг оказался на краю стрельбища: неширокое, вытянутое в длину пространство, поросшее чахлой травой, местами вытоптанной подчистую. Бурьян вдоль стен, наоборот, зеленел яркий, свежий и высокий, и в этом бурьяне под старой корявой яблоней напротив калитки кто-то сидел, какой-то подросток, плохо видный против солнца. Поднялась рука, блеснуло кольцо на большом пальце. При ближайшем рассмотрении подросток оказался Тидзаной: она задумчиво общипывала ранний одуванчик, отправляя жёлтые лепестки в рот.

— Не горько? — спросил ол Нюрио, подойдя. Тидзана даже головы не повернула.

— Да нет, у них только зелень горькая. Ну и сок в стебле.

Ол Нюрио присел рядом.

— Почему здесь сидишь? Твои где?

— Мои разошлись по своим загадочным делам, — меланхолично сказала Тидзо, расщипывая одуванчиковый стебель на тонкие волокна. — Сегодня же официальные праздничные радости на закате начинаются, а пока можно гулять по городу, скупать изюм в повидле и учиться крутить ленту с бубенцами.

Энтузиазма в голосе не было. Тидзо отщипнула от одуванчика ещё раз, выкинула его, лысый и потёрла пальцами ладонь. На ладони и пальцах желтела пыльца, на кольце подсыхало пятнышко белёсого одуванчикового сока.

— Мы, вообще-то, собирались на лодке кататься, — продолжила Тидзо, щурясь на солнце. — Мосты, арки в старой крепостной стене, каналы в скользкой облицовке, цветы на воде, дым курений, вонь вчерашних фейерверков и музыка.

Перечисляла она — будто цитировала. Ол Нюрио молчал. Тидзо явно требовался слушатель, а не собеседник. В отсутствие ол Нюрио она вполне обошлась бы, кажется, одуванчиком.

— Стоим в толпе придворных, — продолжала она, — и мама ему говорит — так, чтоб все слышали, — что же ты ол Ройоме не позовёшь к нам присоединиться, ведь самый приятный из твоих друзей. Он ей: у нас с господином ол Ройоме некоторые разногласия. Мама так удивилась, и подружки её следом…

Тидзо умолкла, подтянула колено поближе и начала мрачно и безуспешно оттирать с него травяную зелень. Ол Нюрио молчал и никуда не спешил.

— Я же не идиотка, — неожиданно зло вскинулась Тидзо. — Конечно, куда мне до гениев пятой канцелярии… я вообще не понимаю, какой логикой они пользуются, но я же не слепая! И не глухая. У Империи, значит, кругом враги, надо ударить первыми, все вокруг только момент выжидают, чтоб напасть на нас, таких миролюбивых, так что ситуация сложная, и недовольных надо душить, быстро и бездумно… Тфу! У половины Раада только будущая война на уме. А он уже проиграл, я же вижу, что они и сами оба так считают, что у него никого не осталось и ничего! А они за столом шпильками обмениваются: как будто это игра, и никто не умрёт…

Она опять умолкла, чтобы сосредоточенно и ожесточённо драть жёсткую траву рядом с собой. Ухватить пучок, рвануть, отбросить, ухватить следующий, рвануть, отбросить… Пока не ссадила костяшку о какой-то булыжник. Бездумно лизнула ссадину, не меняя выражения лица. Сказала, тихо и яростно:

— Ненавижу.

И умолкла снова.

Кирой Тедовередж-тай

2293 год, 24 день 5 луны Ппд

Раад

Кирой не то чтобы любил свою работу, но обычно не испытывал к ней отвращения. Сегодня был не тот случай. Мало что день выдался холодный, смурной и ветреный, так ещё и работа была — не работа, а издевательство: горы скучной хозяйственной документации, с которой до сих пор прекрасно справлялся секретарь, но которая вдруг кому-то понадобилась за личной подписью и печатью посла. Ол Лойфер таскал и таскал эти стопки, уже просмотренные, исправленные и разобранные по порядку, но на каждый листок всё равно уходило время, а стопки никак не кончались. На лице секретаря светилась мрачная решимость не сдаваться до самого конца.

В комнате была духота, в голове — глухая вата, а в глазах — мелкий песок. Кирой отправил ол Лойфера за кофе, сам подошёл к окну, открыл его настежь, закрыл глаза и некоторое время стоял неподвижно, чувствуя, как холод обдаёт горячие веки и разгоняет вату. Стоял до озноба.

Ол Лойфер был парнем совершенно безынициативным, но толковым и честным — правда, честность его принадлежала пятой канцелярии, а не Тедовереджу. Ни ол Тэно, ни ол Кайле не думали всерьёз, что Тедовередж общается с агентами лично и ведёт дела из своего раадского кабинета, но мало ли… Тедовередж ничуть не возражал. У него тоже хватало глаз и ушей в Даз-нок-Рааде. А большую часть операций уже давно завязал на неприметного аксотского торговца шерстью, нок Ниджара. Очень удобно, когда в пятой канцелярии следят за послом, а не за тем, кто на деле выполняет под посольским руководством всю работу. А иногда и делать ничего не надо, всё само идёт хорошо. В упорно огрызающемся Лаолии вот: разбить северян до зимы у ол Тэно уже не вышло. Не светит ей короткой победоносной войны, а светит мутная, затяжная, грозящая тянуться вечно…

Кирой дёрнулся от негромкого звука открывшейся двери и мысленно обругал себя идиотом. Вошёл, разумеется, ол Лойфер, с кофейником, чашкой и мёдом на подносе. Поставил на стол и исчез опять за новой партией документов. Который год ему говоришь, что мёд не нужен, и всё равно каждый раз притаскивает…

Кирой подошёл, сам налил себе кофе и сделал несколько глотков, сгоняя озноб. Кирою было неспокойно. Вот уже вторую луну. На север ушли воевать далеко не все имперские войска, гораздо меньше, чем ожидал посол. На турнир в Аксот съезжался цвет южнокадарского дворянства, и что-то обсуждал, попутно с турниром, под председательством кого-то из нок Аджаев. Выскочка с побережья, новоявленный барон нок Эгзаан пару лет назад докричался до самой императрицы и протолкнул-таки свой план линии крепостей по южной границе. Чернильная муха о-Баррейя года два проторчал на краю пустыни с целой армией строителей и механиков, перестраивая старые укрепления и возводя новые, и как раз возвращался сейчас в столицу. В самом радужном настроении, если верить доносчикам.

Ещё пару лет назад Кироя Тедовереджа терзали смутные предчувствия.

Сейчас не терзали. Какие там предчувствия — всё предельно ясно, гроза грянет не сегодня-завтра. Что-то чувствовать по этому поводу не было никаких сил. Скорей бы уже.

Ол Лойфер деловито шуршал на противоположном краю стола.

В коридоре зашумели, затопотали и, кажется, даже звякнули копьём об пол, потом дверь распахнулась, и в комнату влетела взъерошенная и красная Тидзо со скомканной шапкой в руке. Лицо у неё было такое, что Кирой и без слов понял, что случилось. Выпрямился в кресле и сказал с должной мерой скуки и недовольства:

— Сколько ещё лет тебе говорить, что бегать по дому неприлично?

Тидзо коротко глянула на растерянную коридорную охрану, на вежливо приподнявшего брови ол Лойфера и, больше не обращая внимания ни на кого, кроме отца, быстро заговорила — столичный дазаранский ол Лойфер худо-бедно знал, потому заговорила на кошо, западном диалекте, глотая в спешке артикли и окончания.

— Императрица приказала тебя арестовать и доставить в суд, а при попытке бегства убить так. После суда тебя казнят и объявят войну Дазарану. Ол Тайджай сейчас у мамы, должна уже дослушать указания, потом будет закрывать все выезды из города, а сюда отправит отряд. Во дворе моя Лента, осёдланная, с едой, деньгами и тёплой одеждой в сумках. И Стриж, на смену. Я сказала, чтоб их не уводили и не рассёдлывали.

Кирой Тедовередж задумчиво протянул руку, подлил горячего кофе в полупустую чашку и отпил пару глотков. Тидзо не выдержала:

— Папа!

Он отпил ещё глоток.

— Откуда информация? И почему ты вообще в городе? Ты же собиралась в Сойге.

Тидзо зыркнула яростно, но ответила.

— Собиралась. Как раз собралась, пошла сказать об этом маме, и подслушала разговор. — Она опять не выдержала и сорвалась на крик: — Ну чего ты сидишь?! Времени совсем нет, уходи, тебя же убьют!

Кирой отпил ещё немного. С каких это пор разговоры ол Кайле можно случайно подслушать? Или кому-то хочется, чтоб Тедовередж бежал, и можно было убить его до суда? Но это глупость: суд с тем же ол Ройоме в свидетелях стал бы куда более удобным поводом к войне, чем…

Тидзо сверлила его взглядом, и на месте стояла с трудом.

Тедовередж допил кофе и встал. Выбор всё равно небогатый: что до суда оставаться, что мчать, не щадя коней, в надежде на милость Единого. За оружием посылать не пришлось: меч Тедовередж-тай в последние дни далеко от себя не оставлял. Тидзо вздохнула с явным облегчением, когда он кивнул ей, сказал ол Лойферу подождать здесь, и пошёл во двор.

Лошадей действительно держали наготове у ворот. Застоявшаяся в городе Лента приплясывала, в точности как её хозяйка. Недовольно фыркнула непривычному весу, когда Тедовередж вскочил в седло. Тидзо смотрела отчаянно, и видно было: хочет что-то сказать, а что — не знает. Кирой вдруг улыбнулся, протянул руку и легонько погладил лохматую голову.

— Жаль, что ты не мальчишка, — сказал он. Тидзо удивлённо моргнула, потом криво усмехнулась в ответ:

— Жаль, что ты не имперец.

На том Тедовередж и поскакал за ворота, почти сразу поднявшись в немыслимый галоп, каким по городу ни один разумный человек не носится. Город молчал, ёжась из-за стен чужими садами на зимнем ветру. Тедовередж ёжился тоже, пытаясь на скаку до ближайших ворот сообразить, куда направляться дальше. Выходило, что особо и некуда. К нок Ниджару отправляться бессмысленно, только зря подставить его и раскрыть перед имперцами. Вообще к кому-то из своих же агентов заявляться глупо — нужен не агент, а союзник, и по возможности могущественный. Ол Баррейя во время войны с Дазараном наверняка вспомнит о верности если не императрице, то Империи, да и стар уже герцог. Арнакия в последнее время куда смирней прежнего. На юг и смотреть нечего; веше, узнав о войне с главным своим союзником, бывшему послу обрадуется: будет на ком злость и ужас сорвать. В Зангу, вероятно, через нейтральный Илир и Цэнкачи, а оттуда в Торен морем, молясь Единому, чтоб охранил от имперских пиратов и имперского флота…

Надо будет через пару-тройку тагалов от города проверить, сколько там денег в сумках.

Лун шесть назад, в Арнере, Мише уже была уверена в своей победе, предлагала сдаваться и улыбчиво грозила за упрямство ссылкой в поместье или ещё куда дальше. Тедовередж допускал, что сама она в ссылку верит. Он же и тогда сильно сомневался, что останется в живых. После объявления войны он совершенно не нужен Империи — живым.

Из-за угла прямо под копыта вылетел мальчишка, продавец колокольчиков, увешанный своим товаром, как праздничное колесо. Едва успел отскочить обратно с воплем и звоном; Лента злобно заржала, скалясь, и вскинулась на дыбы. Тедовередж ругнулся сквозь зубы, успокаивая лошадь, и следующие квартала три мысленно проклинал незадачливого мальчишку, взбесившуюся посольскую судьбу, свою дражайшую супругу, а паче всего — Её Императорское Величество Лэнрайну ол Тэно, Реду, многими и многажды до него проклятую ведьму, порождение мрака и кару Единого, насланную на человечество за грехи, чтоб ей самой так же удирать из этого города, без единого спутника и не зная, куда податься!

Очередной поворот, и уже видны стали городские ворота, открытые настежь по случаю мира в Империи и дневного времени. Если люди ол Тайджай ещё не расставлены по всем выходам, охрана на всадника и ухом не поведёт. Если же расставлены, то об этом всадник узнает вскорости, когда его начнут хватать и вязать. И самое паршивое, что от самого всадника здесь ничего не зависит.

Ворота приближались и безмолвствовали, затем промелькнули по бокам и над головой, а стража так и не показалась, и Кирой чуть не рассмеялся от облегчения: успел!

Радость погасла тут же: сзади послышался сперва топот копыт, затем окрики и требования стоять именем Империи. Кирой стиснул зубы, и яростно пришпорил Ленту, пригибаясь к седлу. Врёшь, не догонишь!

Мелькнула мысль, что догонять им не обязательно, но ни к какому выводу не успела привести, потому что в спину тихо и зло ткнулось острое, швыряя лицом вниз, в лошадиную гриву, и ничего не стало.

ол Каехо

2293 год, 24 день 5 луны Ппд

Раад

Стук копыт о ссохшуюся землю рассыпался по улице, быстро приближаясь, и лошадь с пригнувшимся верховым влетела в раскрытые ворота раньше, чем привратник успел что-то сообразить. Привратная стража дёрнулась к оружию, но прежде чем кто-то успел что-то предпринять —

— Хри-иссээээ! — взвился над двором и домом почти детский голос, звеня то ли от слёз, то ли от злости. Тидзо трясло, от губ до пяток, и пальцы комкали поводья так, словно хотели их разорвать. Она набрала воздуха для второго вопля и резко выдохнула: ол Каехо показался на выходе из галереи.

— Что? — спросил он. Тидзо вскинула голову с яростными глазами, лицо почти на одном уровне с лицом стоящего на высоком пороге ол Каехо.

— Папу. Убили!.. — выговорила она. Хриссэ открыл рот, но Тидзо прорвало: — Войну! С Дазараном! Она чокнутая! Слышишь?! Послов не убивают! Как — она — могла?! И мама — спятила! Какие приказы? Какой арест?! Как можно такие приказы выполнять?!

— Тидзо, — начал ол Каехо, но она не обратила внимания, выкрикивая куда-то в небо над крышами:

— Какая война?! Зачем?! Ррагэи Реда!! Ненавижу! Не…

Хриссэ сдёрнул её с седла, тряхнул так, что Тидзо клацнула зубами, едва не прикусив язык — и замолчала на полуслове от неожиданности.

— Цыц! — скомандовал он. И добавил негромко, но резко: — Думай, что вопишь на полгорода!

— Ненавижу! — тихо и отчётливо сказала Тидзо сквозь зубы.

Сама она больше ничего рассказывать не рвалась, хотя на вопросы отвечала: как подслушала разговор, как кинулась предупредить отца, как через час к ол Кайле пришли от ворот с докладом, и заодно привели обеих лошадей, как ол Кайле выслушала, покивала, задала пару уточняющих вопросов и уехала в замок, а Тидзо осталась дома, то сидеть бессмысленно, то метаться из угла в угол, и в итоге не выдержала и из дома сбежала в первом попавшемся направлении. К дому ол Каехо, судя по рассказу, её занесло почти случайно.

Видел ли её кто-то в посольстве и по дороге туда, Тидзо не задумывалась, но сомневаться не приходилось. Хорошо хоть, проклятия императрице она больше на весь город не вопила, но ол Каехо всё равно сплавил её в Сойге при первой же возможности, с указанием, в случае чего, не выдавать. Благо, вещи и сопровождающие были уже собраны.

В столицу тем временем стягивали войска из северных провинций, незанятых в войне с Лаолием. Ол Тэно полагала, что северная война хоть и затянулась дольше ожидаемого, но закончится не позднее чем к лету, ол Нюрио смотрел скептически, но прилюдно не спорил. Обмолвился однажды, что никаких доводов по этому вопросу ол Тэно не слушает, а к тому же считает, что Империя вполне вытянет войну на два фронта. Сам первый советник полагал иначе, но его мнения в кои-то веки начальство не спрашивало, а когда лез с непрошенным — не слушало.

Кошка подчищала остатки агентурной сети Тедовереджа, общалась с послами южнозангских городов, домой заходила изредка, спала и того реже, а от прочих развлечений отговаривалась крайней занятостью. И разговоры, по словам того же ол Нюрио, вести с кем бы то ни было отказывалась, кроме как деловые. Это, впрочем, Хриссэ и сам видел. На все вопросы ол Кайле отвечала спокойно и с прохладцей, приятно улыбалась, а глаза при этом оставались пустыми.

В двадцать седьмой день шестой луны пополуночи Даз-нок-Раад праздновал начало недели костров, и Кошка на праздничном приёме блистала, как всегда. Ол Каехо следил за ней мрачно и подозрительно, и пару раз замечал очень похожие взгляды с другой стороны зала, от ол Нюрио: Дзою очень хотелось поверить, что всё как-то само улеглось, но верилось явно слабо.

Кошка улыбнулась младшему Аджиркацу — мальчишка превратился в восторженного щенка почти на десяток ударов сердца, позабыв всякую дипломатическую выдержку. Мише прошла мимо. Край её рукава словно случайно коснулся руки зангца. Вкупе с небрежным взглядом искоса и чуть дрогнувшим уголком губ на непроницаемом лице это касание заставило бы капитулировать и самого правителя Ншасы, не то что его младшего сына. Мише понимала это лучше, чем кто бы то ни было из зрителей. Проходя мимо, она скользнула по ол Каехо чуть ленивым взглядом… Ол Каехо был зол, как хал с палёной шерстью, потому что под этими ужимками светской дамы не было ничего, и жёлтые глаза затягивало мёртвым равнодушием, как пеплом.

Мише моргнула, заметив его настроение, и улыбнулась — на этот раз почти незаметно, обманывая: "Со мной всё в порядке". Ол Каехо зло сощурился в ответ и отвернулся.

После увязался провожать и затащил в гости под предлогом важного разговора. Усадил её в малой гостиной, закрыв дверь от лишних ушей, не по сезону пил зимний густой чай с молоком, специями и мёдом и мрачно наблюдал, как Мише цедит чёрный кофе и вежливо поддерживает беседу, не реагируя ни на какие попытки расшевелить. Как раз когда Хриссэ окончательно надоела эта вялая подделка под общение, Кошка подняла вдруг голову от чашки, в которую смотрела неотрывно чуть ли не весь вечер, и спросила:

— Так что у тебя за важное дело? Не с кем чаю попить?

Хриссэ разглядывал её несколько мгновений — похудевшее лицо, тусклые глаза… Мише разглядыванием сроду смущалась, но если раньше она улыбнулась бы, по меньшей мере, то сейчас не менялось ничего, ни в лице, ни в глазах. Хриссэ было неспокойно, и, как нарочно, ни одной здравой мысли в голове и ни малейшего представления, что и как говорить.

— Тебе не приходило в голову, что за тебя могут просто переживать?

Кошка уткнулась взглядом обратно в чашку. Равнодушно сказала:

— Со мной всё в порядке.

— Да уж. — Хриссэ отставил почти пустую чашку, помедлил мгновенье, встал и задумчиво прошёлся. — Интересно, почему. Ты же о нём никогда с особой любовью не отзывалась. И в последнее время наоборот радовалась, что игра идёт к концу и ты выигрываешь. Что-то резко изменилось за последние пару лун?

Кошка смотрела по-прежнему в чашку, по-прежнему безучастно, и на брожение ол Каехо по комнате внимания не обращала.

— Ничего не изменилось.

Хриссэ подошёл к ней, присел на край стола, отодвинув кофейную чашку, хотя места прекрасно хватало и без того. Очень хотелось запустить чашкой в стену или в безучастное Кошкино лицо. Зло заговорил:

— Ты и правда до последнего верила, что Райна не станет его убивать, а сошлёт куда-нибудь в провинцию? А ты будешь его навещать, утешать и бравировать своей победой?

Кошка вскинула глаза, но быстро погасла обратно, не успел Хриссэ толком обрадоваться.

— Я никогда до конца в это не верила, — глухо сказала она. — И это всё равно уже неважно.

— Неважно, — ласково сказал Хриссэ сквозь зубы, — это когда тебе плевать. А не тогда, когда сдохнуть хочется.

Он был зол, как давно уже не случалось. Кошка, кажется, сначала вовсе не собиралась отвечать, молчала задумчиво, но потом всё же ответила, словно определившись с решением:

— А мне уже на всё плевать.

Хриссэ сдерживаться перестал и отвесил давно просившуюся оплеуху.

Мише не отреагировала — вообще никакого движения уклониться и закрыться, только голова мотнулась, безвольно и жутко.

Хриссэ заговорил опять, уже не пытаясь успокоиться или прятать злость:

— Врёшь. И в любом случае, на себя плевать нельзя, никогда, слышишь? И с Тидзо что? — прошипел он. — Мне её в Кааго прятать до старости или прямо сейчас Райне сдать? Она же, кажется, содействовала побегу, чему и свидетелей куча.

Мише моргнула и отвернулась. Ол Каехо психанул окончательно и сгрёб её за плечи до хруста в пальцах, выдёргивая из кресла.

— Нда.

Мише задумчиво глядела на себя в зеркало. Синяк на скуле дивно гармонировал со свежими засосами.

— И что это было? — сказала она, осторожно трогая синяк пальцами.

— Терапевтический инцест, — хмыкнул Хриссэ. Кошка обернулась, и он добавил: — …сестрёнка.

Он удобно уселся на полу, опираясь спиной о край дивана, крайне довольный и жизнью, и собой.

— По крайней мере, на ходячий труп ты уже не похожа.

— Придурок! — с чувством сказала она. А потом села туда же, на пол, как будто подломились ноги, и расплакалась: по-детски, взахлёб, в голос. Хриссэ сидел рядом, бережно обняв за плечи, гладил по голове, молчал и улыбался поверх золотистого затылка.

— Хриссэ… — тихо сказала Кошка каким-то сумасшедшим голосом, цепляясь пальцами за его плечо. — Хриссэ, я его продала. Я его продала. Мне с ним так хорошо было, а я его продала… А, мне со всеми хорошо, с тобой вот хорошо… Я думала, я его люблю. И продала. Слышишь?!

Хриссэ молчал, мягко гладя по голове, как ребёнка.

— Я думала, люблю… — повторила Кошка, пряча лицо у него на груди. Хриссэ чувствовал дыхание, когда она говорила и когда старалась дышать без всхлипов. — Это всё как игра была… Он хороший игрок, с ним интересно играть… было… И я… Килре-насмешник, я же правда под конец надеялась, что всё как-то обойдётся, что он отделается ссылкой. Ты верно сказал: приезжать потом, и гордиться победой, и проявлять великодушие… Хал тэгарэ, дурость-то какая… — плечи вздрогнули от нервного безрадостного смешка и обмякли снова. — А тут вдруг… убили… Приговор этот — и убили… По-настоящему… никакой… игры…

Она прерывисто вздохнула и заговорила снова, быстро, негромко, комкая слова.

— Я сама не думала, что буду так… Я думала… ничего я не думала, я чуть не умерла, так… Я думала, люблю… Я же даже почти не спала ни с кем другим последние сколько-то лет. Мне же скучно было с другими. Хрисс, как это так? Как так может быть? Я же его… продала… Я ненормальная, да? Урод? Он же прав был, ничего не изменилось, как была я уличной шлюхой, так и осталась… Всё равно, с кем, всё равно, как, и всегда только за себя, и плевать на всех остальных… Так только, переоделась в новое платье, а внутри как была, так и осталась… Только за себя, а остальные пусть хоть живьём сгниют… Как прижмёт… как только прижало… Я… И опять бы продала… Если бы сейчас на луну назад вернуться, опять бы продала! А думала… я… я… Я вообще любить не умею, кажется… И если прижмёт, я же всех продам… всех, и себя тоже, кажется… Я урод, да? Я вообще не человек, я нашада, без маэто… без души и без посмертия…

Она замолчала, судорожно втягивая воздух и сжимая пальцы на плече ол Каехо. Хриссэ подождал немного. Она молчала и не шевелилась, только дыхание выходило, неровное, рваное.

— Райна с самого начала ждала, что ты попробуешь устроить ему побег, — задумчиво сказал Хриссэ.

Кошка замерла, даже дышать перестала.

— Это же она отрядила Кейю его арестовывать? Кейю, а не тебя, хотя предполагалось, что это твоя работа. И ты правда думаешь, кто-то поверит, что Тидзо ваш разговор подслушала случайно, а не с твоего попустительства? Не будь ты так нужна императрице, тебя бы ещё луну назад казнили за пособничество в побеге и измену.

Мише тихонько выдохнула, прижимаясь щекой.

— Если бы ты открыто ему помогла, вышло бы совсем замечательно. Умерла бы с ним рядом? А Птицу куда девать, дочку государственной преступницы?

Кошка дёрнулась, поднимая лицо.

— Там же рядом прирезать или сдать властям? — продолжил Хриссэ. — Она и так не в лучшем положении: она-то как раз помчалась предупреждать отца и помогать с побегом, чему есть куча свидетелей. А потом пол-луны ревела в Кааго, хотя твой дом для этого подошёл бы лучше.

— Ох… — сказала Кошка. — Какая же я…

Она встала, быстро вытирая лицо от слёз.

— Хрисс, я за ней поеду. Я с делами уже почти со всеми разобралась, могу и исчезнуть на недельку. Ты со мной? — Мише запнулась, но договорила: — А то я, честно говоря, боюсь подумать, как я буду с ней объясняться…

Хриссэ рассмеялся, встал с пола и упал на диван спиной, раскидывая руки.

— Не сейчас, всё-таки ночь на дворе! Сейчас приличным людям надо помыться и спать. Завтра — поедем. Я всё равно собирался в Сойге на днях.

Сойвено о-Каехо

2293 год, 25 день 6 луны Ппд

Сойге

Нормальные люди по такой погоде из дому не выходят, — думал Вен, придерживая от ветра шапку, пока шагал по раскисшему месиву снега с глиной на старой тропе, что уводила от кейбского тракта в сторону Горба. Два часа назад небо было чистым, потом ветер забросал его обрывками сизых туч, и из туч стали тяжело падать крупные и мокрые хлопья талого снега. Через полчаса это безобразие прекратилось так же внезапно, как началось, но усилился ветер.

Дома, тем не менее, сидеть не хотелось, лучше уж поискать надписей на северном склоне Горба — его Вен ещё не сплошь излазил. Дома бродила Птица с красными глазами (от недосыпа, как мрачно уверяла она) и нехорошо зыркала на каждое второе слово. Лезть с утешениями Вен не умел и не любил — да и как тут утешать?

Весёлая будет неделя костров, ничего не скажешь.

Птица приехала под конец пятой луны, как обещала, но раньше неё приехали новости о том, что дазаранского посла изобличили во множестве преступлений, осудили и застрелили при попытке побега. На севере, по слухам, война с Лаолием вспыхнет ещё ярче прежнего, едва сойдёт снег, а на юге имперские войска собрались вдоль границы, дожидаясь приказа о наступлении.

Первые дней двадцать после приезда Тидзану о-Кайле Тедовередж вовсе не было видно: она или сидела безвылазно в комнате, или брала лошадь и исчезала из замка уже на рассвете, чтобы вернуться затемно, усталая и забрызганная грязью из-под копыт. Потом вдруг из столицы вернулся отец, и привёз ол Кайле (мать этот факт расстроил и возмутил чрезвычайно). Тидзо ей, кажется, не обрадовалась, и вовсе разговаривать не желала, ни с ней, ни с кем другим, но к началу недели костров сдалась. Говорили долго и громко, хоть и не настолько, чтобы в соседних комнатах были в курсе беседы; ясно было только, что после этого Тидзо несколько ожила, и не столько носилась верхом по окрестностям, сколько возилась с птицами на пару с Хегой. Потом ол Кайле вернулась в столицу, ещё через пол-луны уехал и отец, к побережью, собираясь оттуда в Зегере, невзирая на закрытость границ по случаю войны.

Вот уж за кого Вен почему-то не беспокоился совершенно, хоть и понимал теоретическую опасность таких его поездок…

Глина поползла под ногами, Вен схватился за деревце, обошёл скользкий участок по снегу рядом с тропой и оказался в балке между двумя отрогами. Пересечь её, и за правым отрогом будет как раз та часть склона, где исхожено ещё не всё, и есть шанс на интересную находку.

Вен ещё не успел толком отойти от обрыва, когда на середине его шага через корягу мир вокруг мигнул и качнулся, сбивая равновесие. Вроде, всё то же, ложбина между двумя отрогами, спускающимися к ковыльному полю… С очертаниями рельефа что-то было смутно неправильно, но овраг явно тот же. Главное — вместо зимы стояла поздняя весна, и справа от Вена, где земля сочилась влагой и в воздухе сновали мошки, свежо и сильно пахли стебли морковника, сломанные под странной металлической трубкой со щитком на небольшой тележке. Откуда-то сверху доносился гул, Вен поднял было голову посмотреть, но тут позади завозились с тихой руганью, и Вен повернулся на звук. Увидел вымазанного землёй и дёгтем мужчину в непонятной одежде. Мужчина отмахнулся от комара, не глядя.

— Чего ты там торчишь? — сказал он вполголоса. Вен вздрогнул и только потом понял, что обращались не к нему. Возле пышного куста боярышника на краю обрыва темнела против света ещё одна фигура. Вен оказался рядом и заглянул в лицо.

— Джая! — сердито окликнул мужчина, всё так же вполголоса.

Джая не обернулась. У неё был шелушащийся от солнечных ожогов нос и короткие светлые волосы. Она сидела на одном колене, глядя вперёд и куда-то вверх. В глазах стыла такая ненависть, что Вен немного напрягся, оборачиваясь проследить взгляд. Там, над ковыльным полем, над излучиной реки, над дорогой вдоль реки к мосту и к посёлку за мостом, неподвижно раскинув четыре коротких крыла — в два яруса — скользила в небе огромная неуклюжая птица, приглушённо рыча. Птица уронила что-то вроде вытянутого яйца, яйцо упало у края моста и разлетелось осколками скорлупы в разные стороны, с грохотом и брызгами пламени. Следом упало второе.

Мужчина позади выругался.

— Что? — спросил он.

— Мост, — сквозь зубы сказала Джая. — И пошёл на второй заход. От Кейба ещё летят.

— Уйди ты от края, Вечных ради. Ещё заметят.

Джая встала и пошла вверх по оврагу, подняла брошенную на землю куртку и сумку.

— Пойдём, Сарше. Они не придут, слишком опасно.

— А пулемёт?

Джая с сомнением глянула в заросли морковника. Качнула головой.

— Да нет. Куда теперь с ним.

Мужчина встал, снял с ветки матово-чёрную палку с деревянным прикладом, пояс с двумя плотными кожаными карманами. Посмотрел на Джаю, она стояла, опершись о гладкий серый ствол старого бука. Выглядела она очень усталой и какой-то потерянной.

— Эх ты, — сказал мужчина. — Была бы сейчас за океаном, налаживала там конвейерное производство, деньгу зашибала. Герцогиня чумазая.

Джая подняла голову и усмехнулась.

— На себя посмотри! Когда ты брился последний раз?

Он рассмеялся, почесав щетину.

— Мне-то можно. Я-то не герцогиня.

Джая рассмеялась тоже, весело и легко.

— Да уж. Небритая герцогиня — это было бы…

Позади грохнуло, протяжно, рокоча, медленно затихая. Смех обрезало. Сарше нагнулся за сумкой, резко выпрямился и пошёл вверх, в паре шагов от Джаи. Вен направился следом за ними — и проснулся.

Точнее — моргнул и потерял равновесие, осев на рыхлый, начавший подтаивать снег. А потом уже начал приходить в себя: сон — или что там оно было — уходил неохотно, лип к рукам и спутывал ноги, как вязкая дорожная грязь. Вен как сел, так и сидел ещё некоторое время, моргал и щурился против солнца, пытаясь сообразить, когда успела перемениться погода, почему так похолодало, и куда исчез запах морковника. И даже рассеявшись, сон оставил за собой неприятное чувство: какое-то беспокойство, ожидание чего-то неприятного…

Очухавшись, Вен помотал головой, встал, отряхнулся и пошёл к Таввету.

Таввет, выслушав, с идеями не спешил. Размеренно плёл очередную корзину и так же размеренно спрашивал — может, это обычный сон был, безо всякой потусторонней мути?

— Да не спал я! — возмутился Вен. — Я на Горб поднимался, по северной балке, говорю же…

Таввет отмахнулся — да, говорил уже.

— Место точно то же было? Может, похоже просто, а на деле вообще где-то на краю света?

Вен насупился и такую возможность отмёл.

— Они Кейб упоминали. Да и что я — эту балку первый раз видел?

— Упоминали, значит… Они на арнеи говорили?

Вен кивнул, потом задумался, потом кивнул снова, но неуверенно.

— Похоже… Но не совсем. Слова незнакомые были, и вообще иначе всё. Сильно. Как будто диалект какой-то далёкий, или как будто давно это было, очень, лет восемьсот-тысячу прошло. Только тысячу лет назад здесь не так говорили.

— А скажи-ка, — начал Таввет, помолчав, — когда тебе эти сны только начали сниться, ты недавнее прошлое видел или как?

Вен честно задумался. Похоже, наоборот: первые сны, что он запомнил, относились ко времени совсем уж давнему, о чём он и сообщил.

— Думаешь, это ещё раньше? Так давно, что никто не помнит, и ни записей, ни легенд не осталось?

Таввет покачал головой.

— Это вряд ли. Раз люди были, говорить умели, то и легенды остались бы, тем более, о птицах таких.

Вен сник.

— И, значит, что? Может, — решился он, — я с ума схожу? Ну, это же не магия, откуда, у нас же никогда магов в роду не было…

— Может… — начал Таввет, пошарил по столу, приподнял корзину и посмотрел под ней, недовольно пробурчал что-то невнятное и отправил Вена за пучком лыка — снять с потолочной балки в дальнем углу. За те несколько мгновений, что на это потребовались, Вен от Тавветова молчания извёлся в конец.

— Может, — повторил Таввет, получив своё лыко, — этого ещё не было, а только будет. Лет этак через восемьсот.

— Это как? — опешил Вен.

— А мне откуда знать? Это твои сны, — флегматично сказал Таввет и полностью сосредоточился на важном деле оплётки корзинных ручек.

Ортар

2294 год, 8 день 3 луны Ппд

Эгзаан

Эгзаанские серебряные монеты, "дельфины", за последние годы заметно нарастили авторитет. Вероятно, в силу того, что нарастили вес — до старого, эталонного когда-то в 16 зёрен. Станно, с некоторых пор прочно занявший казначейское кресло, подал идею, а Ортар провёл её через совет. Прежде за порчу монеты полагалась смертная казнь с конфискацией всего имущества. Станно назначил наказанием солидный штраф золотом и первые пару раз лично следил, чтобы расследование не глохло на полпути, а штрафы чтобы выплачивались полностью и без проволочек. Прежде в порче монеты обвиняли трижды за два столетия. За последние три года осудили пятерых, и порча монеты приостановилась. Приостановилась и подделка: новые монеты с чётким мелким текстом по краю воспроизвести оказалось непросто. Потому ходили по свету новые монеты полновесные и из правильного серебра, и принимали их охотно во всех портах Науро и Внутреннего моря.

В том числе охотно принимали эгзаанские деньги мастера-корабелы. Их приглашали из Империи, Занги, Дазарана, без разбора национальности, веры или происхождения, был бы мастер умелый. Близ северных причалов выросла верфь, между зерновым рынком и дазаранским торговым подворьем с храмом в честь кого-то из их дазаранских святых. Через год верфь спустила на воду первый корабль, а через несколько лет уже принимала заказы у чужаков. Чужакам корабли обходились дорого, втрое против цены для местных, но заказчики всё равно шли. Они бы обращались в Рикола, где корабли делали не хуже, но в Рикола не делали кораблей на продажу, только для имперского северного флота. А мастерам там платили меньше, и те не сбегали только потому, что в Рикола верфи были государственными и взывали к патриотическому чувству и инстинкту самосохранения потенциальных перебежчиков. Да и эгзаанской верфи несладко бы пришлось, вздумай она сманивать мастеров с имперской службы или отменить скидки на госзаказы. Впрочем, верфи и с пятидесятипроцентными скидками хватало на красное вино в золотой посуде. И городу.

Город активно строился вот уже который год. Людей прибывало, и граждан — потомственных горожан — в многотысячном порту была едва десятая часть. Перестроили и расширили крытые ряды Старого рынка, снесли несколько складов, чтоб увеличить припортовую площадь, а новые склады перенесли чуть дальше и отстроили каменными. После сноса складов несколько частных особняков стали выходить не на стены складских дворов, а на площадь, отчего выросли в цене. Расс предложил взыскать с хозяев домов эту разницу с стоимости в городскую казну — ведь это город сделал их дома дороже. Ортар посмеялся и мысль одобрил. Расс недовольно бурчал о непрактичности некоторых начальников. Непрактичный начальник тем временем заканчивал перестройку крепостных стен, делая их шире, заполняя внутренние казармы песком, щебёнкой и раствором, выдвигая башни вперёд из стены. У города была армия — личная армия Ортара, по сути, — но не было сильного врага в соседях. Затевать ежегодно набеги на соседей — накладно и не идёт на пользу международной торговле, но и оставлять без дела толпу вооружённых людей глупо и опасно, и Расс время от времени начинал пророчествовать бардак и разруху. Ортар отмахивался до весны, а потом вооружил толпу лопатами и погнал осваивать одно из главных солдатских умений: копать. Несколько лет дисциплинированного рытья под руководством хороших инженеров отлично закрыли Эгзаан от возможного штурма как с суши, так и с моря. А блокировать город с моря можно было только мощным флотом, какого ни у кого из эгзаанских соседей не было. Разве что сам Эзгаан обещал обзавестись вскорости — не далее как к осени, если не сбавлять темпов.

Расс помогал бороться с солдатским бездельем другими способами. По факту, за подготовку людей отвечал он, и воевать вне города отправляли его же — сам Ортар без особой нужды старался не выезжать. Нужда в военной силе возникала не каждый год, но довольно часто. То Тезоц вздумает расширять границы за счёт чужих земель, то энгортские безземельные дворяне повадятся угонять скот. А то по дороге в Тиволи, на Аасоджене, северном отроге Цэнкачи, обосновался в старом замке отряд Шойры Топора. При покойном короле нок Зааржате отряду везло: бойцы они толковые, нанимали их охотно и платили исправно. С приходом на кадарские земли Империи удача кончилась. С тех пор Шойра и таскался безденежно сначала под Аксотом, потом недолго — на юге, а теперь вот вернулся грабить родные места. Герцог нок Эдол предложил выбить грабителей из замка совместными усилиями, и так вышло, что договаривался, готовил поход и действовал Расс: Ортар как раз тогда почти безвылазно торчал в Рааде. Его занимал проект южной линии крепостей — а поди докажи столичным сиятельствам, что все эти затраты действительно необходимы.

Расс тем временем воевал в своей любимой манере. Во-первых, ещё с осени заслал в замок надёжного человека с наказом напроситься в отряд и сидеть смирно. Во-вторых, подгадал со временем. Всю зиму снег валил, как наворожил кто: ни охоты на перевале толком, ни вниз в посёлок съездить. Да и когда подтаивать начало — конец зимы, начало весны — что с крестьян взять в эту пору? Долго бы разбойники в осаде не высидели, можно было просто обложить да подождать. Но ждать Рассу не хотелось, да и не зря же он механиков в горы тащил — хотелось попробовать новые машины в деле. "Отлично вышло, — рассказывал потом Расс. — Мы их лупим и из арбалетов, и из камнемётов, а они до нас дострелить не могут. Все бы войны так. А северную стену я всё равно перестраивать собирался, как замок возьму: старая она была и слишком тонкая". Когда стало уже совершенно ясно, кто победит, Расс предложил Шойре сделку: позвал его на службу — по сути, предложил остаться гарнизоном в этом же замке, но жить с жалованья, а не с ненадёжного грабительского промысла. Надо ли говорить, что Шойра недолго раздумывал. А Расс попутно ещё и таможенные пошлины с представителем нок Эдола согласовал.

— А с виду и не скажешь, что под этой бритой макушкой мозги есть, — жизнерадостно излагал Станно, невежливо тыкая в сторону бритой макушки большим пальцем. Главным его слушателем был капитан Зиста нок Аджай, недавно поставленный адмиралом над небольшим пока эгзаанским флотом. В просторном зале трактира сидело человек тридцать, почти сплошь стражники: заведение удачно расположилось ровно на половине прямого пути от ратуши к порту, так что стража и наёмники стали собираться здесь чуть ли не с самого его открытия. Станно и нок Аджай сидели за единственным маленьким столом в зале, в компании сосредоточенно жующего Ортара и сытого, а потому благодушного Расса. Станно за годы казначейства поднабрался солидности, но после второй кружки солидность смывало с него подчистую, и он принимался говорить всё громче и напористей и всё шире размахивать руками. Расс флегматично переставлял посуду из опасной зоны.

— Ты на него погляди, — продолжал Станно, — ей-же-ей медведь, шея шире головы, и весит чуть ли не девять камней.

— Семь и три четверти, — поправил Расс.

— Ну да, это многое меняет, — не глядя отмахнулся от него Станно и продолжил, по-прежнему обращаясь к нок Аджаю. — Ты б видел, как он в прошлую луну выступил! Забрёл к нам тогда гость из Ншасы, Адживаера с отрядом, и устроили по этому поводу небольшой турнир. Ну, весь турнир я рассказывать не буду, а в конце пошли биться на топорах — щит и топор, значит. Все люди как люди, а потом выходит наш Расс против очередного какого-то зангского гостя… Как его… Отшаве, что ли?

— Онгаш, — поправил Расс, убирая кувшин из-под его локтя.

— Ага. Ну и вот. Они бьются, щиты трещат, зрители орут, все довольны. И тут Рассу хороший такой удар в щит приходит — а петля на щите и лопни. А Онгаш тут же ещё раз — ррраз! — и так удачно, что выбил топор. Значит, картина: стоит Расс вообще без всего, ни щита, ни топора. И Онгаш этот на него смотрит, ждёт, когда тот или к топору кинется, или поражение признает. Расс и кинулся — на него, прям с голыми руками. Влетает ему в щит всей тушей, рукой в руку же зангцу блок, чтоб топором не махал почём зря, и тут же, пока тот не опомнился, руку ему заломил, подсечку, завалил, сверху сам навалился и давай лупить…

Рассказ Станно разыгрывал в ролях; под конец немного утих, но в это же время шум внезапно накатился снаружи: выкрики, звон, топот — шум многолюдной вооружённой драки. Пока остальные переглянулись, Ортар уже вскочил, кликнул стражу и направился к выходу. Серьёзных драк в городе давненько не случалось, уже с порог, не меньше, и нарушение этой новой традиции Ортара совершенно не радовало.

На улице они оказались быстро, но драка успела скатиться ещё немного ниже: отряд в десятка два людей Батта, во главе с самим же Джирье, яростно теснил с полдюжины невнятно одетых то ли купцов, то ли наёмников — ясно только, что откуда-то из центральной Империи. Долго не вглядываясь, Ортар рявкнул на всю улицу прекратить беспорядки и убрать оружие, едва солдаты окружили дерущихся.

Беспорядки на удивление быстро прекратились, даже не пришлось вклиниваться и разнимать. Джирье Батта ссориться с Ортаром опасался, наученный горьким опытом, но глядел воинственно и горел желанием отстаивать свои права. Оружие его люди убрали, а после них — и приезжие северяне. Ортар перевёл взгляд на них — и наткнулся на ол Каехо, довольно улыбающегося. Ортар мысленно плюнул, подозревая неприятности, подумал: "Какого пепла?", потом подумал ещё и вежливо спросил о причинах безобразий, обращаясь скорее к Батте. Батта мигом вскинулся и начал рассказывать о приезжих невежах, которые ни с того ни с сего осыпают приличных людей руганью прямо посреди улицы и отказываются извиняться. После этого Батта переключился на повесть о тяжких ранах, нанесённых его людям, об испорченной одежде и одном сломанном кинжале. Перечисление грозило затянуться, и Ортар прервал его вопросом к ол Каехо: будут ли возражения. Ол Каехо охотно сообщил, что Батта со товарищи занял весь мост, не давая пройти, и что ругал он их куда изобретательней, чем обиженный рассказывает. В подтверждение ол Каехо процитировал избранные места, Батта взвился, стража оживилась в надежде подраться, но Батта при виде этого скис и умолк.

— Значит, словесное оскорбление, — подытожил Ортар.

— Как же только словесное? — возмутился Батта. — А ранения? А кинжал? А порезанный рукав? Бархат же…

— За словесное оскорбление, — скучно и неприветливо повторил Ортар, — пять сребриков в любых монетах в пользу Джирье Батты, плюс ещё два с половиной сребрика в его же пользу за повторное словесное оскорбление в присутствии должностного лица. За нарушение порядка и вооружённый бой в черте города — в пользу казны по десять сребриков в любых монетах с каждого, да по два сребрика добавьте за каждого из своих людей. Возражения против нестандартной процедуры суда есть? Он оглядул публику, уже успевшую утроиться в числе за счёт зрителей. Зрители против нестандартной процедуры ничего не имели. Зрители любили уличные представления. Батта и рад бы возразить, но давно уже не верил в победу над силами зла в лице Ортара, особенно, когда того поддерживает весь городской совет. Ол Каехо откровенно скалился. Явно тоже любил уличные представления.

— Отлично, — подитожил Ортар. — Деньги с собой есть? Нет — расписки сгодятся. А у меня есть с собой казначей. Станно!

Когда с деньгами было покончено, Батта ушёл, не скрывая, что не простил обидчика; стража втянулась обратно в трактир к своим столам, за ними следом и люди ол Каехо — эту буйную компанию Ортар отпускать не спешил из соображений безопасности: Батта вполне мог бы подождать на соседней улице и повторить баталию. Ортар и ол Каехо задержались снаружи. Герцога Ортар вслух идиотом не называл, но думал, видимо, громко — тот усмехнулся:

— Я тоже рад неожиданной встрече.

— Да уж, — буркнул Ортар, — редкостная неожиданность — встретить меня в Эгзаане. Какого пепла вы творите в моём городе? Другого места для драки не нашли?

— Да я, вообще-то, мимо проезжал, — сказал ол Каехо. — Я из Зегере с товаром.

— Это кто ж вас пустил туда в военное время?

— Никто не пускал. Но у меня и до войны были присмотрены хорошие дорожки в обход таможен. Вы в Зегере бывали?

Ортар пожал плечами — когда бы?

— Город в дельте Ларралача стоит, в тамошних камышах целый флот тайком провести можно, если флот из узких плоскодонок и с хорошими лоцманами.

— Ладно, но к Батте зачем цепляться? Ехали бы и ехали тихо.

— Скучно мне было, — сообщил ол Каехо. — А они очень невежливо перегородили мост.

Ортар покачал головой.

— Вы бы своих предупредили, чтоб за товаром смотрели в оба. Я ещё прослежу, чтоб вы из города спокойно выехали, а там уж вам смотреть по сторонам, чтоб никто догонять не кинулся.

— Да кому я нужен, — легкомысленно отмахнулся ол Каехо.

— С Батты станется, — не согласился Ортар. — У вас людей много?

— Десятка полтора.

Ортар задумался ненадолго, потом тряхнул головой.

— Тут на днях торговый поезд отходит до Аксота. Можете к нему прибиться. Да, вы-то дальше под своим именем едете или как?

Ол Каехо ненадолго задумался, прежде чем ответить.

— По Империи можно, пожалуй, и под своим.

— Неплохо. Тогда Батта, может, и не решится связываться…

Вернувшийся было в трактир Станно выглянул на улицу и сообщил Ортару, что винные бутылки пустеют, пиво греется, а жаркое, напротив, скоро можно будет прикладывать к ушибам вместо льда. Ортар проникся и повёл ол Каехо на запах недоеденного рагу, сообщив попутно:

— Следующий круг выпивки покупаете на всех.

— Это ещё почему?

— А это взятка высокопоставленным должностным лицам, — охотно пояснил Ортар. — За то, что вопрос решили за четверть часа, вместо того, чтоб по стандартной процедуре посадить вас под арест на двадцать суток, и всё это время носить бумажки из кабинета в кабинет. Меня, знаете ли, подмывало так и сделать. Терпеть не могу уличных баталий… Так вас вашим именем представлять или другим каким-то? — уточнил, подходя к столу. Ол Каехо пожал плечами — мол, невелика тайна. Ортар открыл было рот, но почти сразу снова обернулся к ол Каехо с видом несколько озадаченным.

— Слушайте, — сказал он, сосредоточенно хмурясь. — У вас же есть какое-то имя? Личное, впридачу к родовому.

Пару мгновений ол Каехо смотрел ошарашено, потом безудержно рассмеялся.

— Есть, — выговорил он сквозь смех. — Веджойо.

— Нда… — сказал Ортар. — Вот и познакомились…

Мийгут

2294 год, 22 день 5 луны Ппн

Раад

Впереди шла девушка с пустой корзиной на голове, одетая на южный манер в свободные лёгкие штаны, прямую подпоясанную рубашку с длинным рукавом и несшитыми боками, как у куртки. Сквозь тонкое белое полотно просвечивала алая короткая безрукавка, полы рубашки мягко струились по кирпичной ткани штанов, а из-под штанин неожиданно выглядывали зангские сандалии. Мий засмотрелся, чуть замедлил шаг, чтоб не обогнать. Несколько голубей лениво бродили по уличным булыжникам, и вспорхнули в разные стороны только из-под самых ног. Девушка вдруг выбросила в сторону руку и ухватила одного из голубей, прижав одно крыло и не обращая внимания на бьющееся второе. Пронесла птицу шагов пять и выпустила.

Мийгут, смотревший заворожено, поймал себя на том, что ждал от неё каких-то более развёрнутых действий с голубем. В корзину бы его положила, что ли, и крышкой накрыла. Или подняла бы ко рту, откусила голову и принялась есть, отплёвываясь от перьев и пуха, слизывая текущую по подбородку кровь и аппетитно похрустывая косточками.

Девушка тем временем свернула в проулок и куда-то уже делась из него к тому времени, когда Мий поравнялся с поворотом и заглянул между белёных стен.

К обеду Мийгут про неё подзабыл, отвлекшись на, во-первых, обед, а во-вторых, заявившегося к обеду Шонека: на два года пропал из столицы вместе с Онеем, а к обеду явился незваный, как всегда и как ни в чём не бывало.

— Это болотник?

Мий обернулся. Шонек стоял возле почти законченной картины с придорожным обедом: группа паломников остановилась на привал возле лесного озера. За болотника Шон принял одного из них, сидящего на бревне у самой воды в левом нижнем углу картины и глядящего поверх редкого камыша на остальную компанию. Болотником он не задумывался, о чём Мий и сказал. Шонек покачал головой, разглядывая.

— По-моему, вылитый. Волосы эти нечёсаные, руки узловатые, глаза болотные, и ты погляди, как он на людей смотрит! Ручаюсь, он здесь и живёт, таких вот путников на обед поджидает.

— Глупости, — сказал Мийгут, а больше ничего сказать не успел, потому что в комнату заглянул один из учеников с известием, что к обеду всё уже внизу накрыто.

Шон после обеда ушёл, а Мийгут поднялся обратно в кабинет, рассчитывая поработать. Сперва, по ещё не остывшим впечатлениям, набросал несколько рисунков с утренней девушкой и голубем. С русыми прядями, липнущими к шее, с алой безрукавкой сквозь рубашку, с голубем в тонких пальцах. Первые пару набросков смял и бросил в угол, но последним остался доволен. Утреннее солнце сочилось сквозь полу рубашки и лизало корзинные прутья. Девушка стояла вполоборота, почти спиной к зрителю, и лица было не разглядеть. Зато видно было брошенную под лёгкие сандалии голубиную голову, тусклым глазом в небо, а птичью тушку тонкая рука держала у рта (белый рукав упал до локтя), и на подбородке сбоку пристало серое пёрышко, а пальцы пятнала птичья кровь, алая, как две стеклянные бусины у виска.

Фон, поразмыслив, Мийгут рисовать не стал, отделавшись туманным жемчужно-золотым с зеленью намёком на утренний проулок между садами. Не любил он рисовать фон, за редким исключением, когда всё настроение было — в фоне, и центральным сюжетом был он же. Завтраку покупатель вряд ли найдётся, а значит и подстраиваться под общественный вкус к детальным пейзажам ни к чему. А вот привал у озера уже практически оплачен, и закончить пейзаж придётся.

Этим Мий и занялся, с некоторым даже азартом изводя оттенки зелёного на сосны и камыши и выписывая солнечные пятна на красных сосновых стволах. С одного края сосны подходили к самой воде, и отражения стволов дрожали в воде красноватыми ручейками. Волосы болотника и верно отливали в зеленцу, а глаза с нехорошим любопытством следили за движениями кисти. Мийгут это успешно игнорировал. Когда закончил остальное, пришлось вплотную заняться камышами и поваленной старой сосной, на которой болотник сидел, и игнорировать стало сложней. Мий готов был поклясться, что болотник поворачивает голову, чтоб не выпускать кисть из виду. Мий хотел уже плюнуть да устроить перерыв, когда костлявая рука болотника вдруг ухватила кисть за зелёный кончик. Мий заорал, рванулся назад всем телом, опрокидывая стул, и проснулся.

Правая рука с кистью лежала на колене, и по штанине прилично уже расплылось буровато-зелёное пятно. Мийгут брезгливо поморщился и руку убрал, укладывая кисть на стол рядом с работой. Подумал, что давно не просыпался с таким облегчением, потом взял себя в руки и посмотрел в левый нижний угол картины. Болотник сидел смирно и признаков жизни не подавал. Мийгут успокоился уже по-настоящему, но за работу совершенно не тянуло.

За окном было не то чтобы пасмурно, но как-то мутновато. От окна неприятно тянуло сквозняком. Мий поморщился опять, встал и пошёл вниз за чаем, отговариваясь перед собой, что засиделся и надо взбодриться, чтоб не уснуть снова.

Ему крайне не хотелось сидеть в одной комнате с болотником.

Чай он пил внизу же. Дура-Явена купила не тот, что обычно, а какой-то незнакомый, неудачный, с кисловатым пережжённым привкусом. Этот вкус неожиданно снял нервозность, а отчитав Явену Мий и вовсе почувствовал себя человеком если не счастливым, то, по крайней мере, способным продолжать работу. Вернулся, продолжил, заново выписывая алые блики на сосновых стволах, зелень камыша и красные дрожащие отражения сосен в воде рядом с болотником. Тот вёл себя смирно, пока кисть не подобралась к нему вплотную — мазнула рядом, и болотник вдруг резко вскочил на ноги и попытался перепрыгнуть на кисть. Мийгут не столько удивился или испугался, сколько взбеленился, стряхнул нахала с кисти — и проснулся опять.

Всё написанное за последние полчаса снова исчезло. Болотник сидел смирно. Кисть выпала из сонной руки и валялась на столе, пятная его грязно-зелёным.

Мийгут поднял кисть, поставил в чашку и брезгливо вытер со стола пятно.

Чуть ли не с четверть часа Мийгут сидел, ходил по комнате, бормотал заклятья и за работу браться не спешил. Под конец брожений его взгляд упал на притолоку над дверью, и Мия осенило. Он кинулся к столу, смешал краски точно в тон ненавистному болотникову затылку и одним решительным росчерком припечатал этот затылок невидимым глазом без зрачка — знаком Кеила, хранителя границ и порогов. После чего уверенно взялся за работу и на этот раз её таки закончил, задолго до сумерек.

Тидзана о-Кайле Тедовередж

2295 год, 26 день 2 луны Ппд

Сойге

Астаре опустил лук, Джанш щурился на него сквозь рыжие ресницы, как будто растеряно. Аст вскинул лук, рыжий чуть промедлил, но в последний момент шатнулся в сторону, успев пропустить стрелу мимо.

— Ой-ёй, — весело сказала Птица. Она лежала на травянистом склоне, руки под голову, и улыбалась до ушей. Стрелял Аст вполсилы, Джанш шатнулся слишком резко, слишком далеко и едва не потерял равновесие… Птица была уверена, что сама куда лучше, и её этот факт радовал безмерно, хоть она старалась не тыкать другим в нос своей гениальностью. Потому более развёрнутых комментариев не последовало. Аст глянул искоса, смешливо, и видно было, что он все её невысказанные комментарии прекрасно слышал. Птица улыбнулась, и он тоже улыбнулся мимолётно, прежде чем вернуться к расстрелу Джанша.

Вен рядом почесал локоть и переменил позу, сев спиной к тёплому валуну.

День медленно кренился к вечеру, и небо над пологим склоном наливалось ливневой чернотой. Здесь, ближе к огрызкам старых скал, толпились деревья, и боярышник жался к подножию и забивался в трещины, а ниже стелилась по ветру трава, уже начавшая желтеть. Жара, несмотря на тучи, стояла совсем летняя, влажная и душная, и от жёсткой травы, от каменистой земли под ней поднимался густой и немного пряный жар. Внизу, ближе к реке, где трава была ярче и мягче, лениво переступал тонкими ногами табун на пару сотен голов, передёргивал кожей и встряхивал гривами, отгоняя оводов.

Они неспешно гнали этот табун от самого Ценкачи, где Астаре сторговался на треть дешевле, чем можно было надеяться. Строго говоря, за лошадьми отправили именно Астаре с братьями, а Вен и Тидзо увязались за компанию — всё равно в Кааго ничего интересного не было. Дорога пока тоже не баловала событиями. Самые большие приключения — вроде сегодняшней игры от безделья: Керт и Астаре поспорили позавчера за ужином, можно ли поймать стрелу на лету, и Вен предложил проверить, вчера в обед снял с полудюжины стрел стальные наконечники, и за два дня все уже успели по очереди и пострелять, и попотеть в толстой войлочной стёганке, уворачиваясь от стрел или пробуя ловить. Птица с Астаре пока что были впереди.

На прочие приключения дорога скупилась. Не дорога — бездорожье: бескрайнее, сухое и пыльное, и заполненное днём жаворонками, а ночью — насекомым звоном за стенками палатки. Через пол-луны, не больше, даже таким медленным шагом они доползут до Кааго, и вся компания останется там, а Тидзо поедет ещё южнее, в Раад, договариваться с одним знакомым купцом, чтоб привёз пару аксотских беркутов… И увиливать от разговоров о замужестве.

Тидзо вздохнула и уставилась в небо. В столицу не хотелось, замуж не хотелось, а паче всего не хотелось ходить по дому и чувствовать себя так, словно отца убили только что, а не два года назад. И не хотелось официальных приёмов в Даз-нок-Рааде — достаточно плохо уже то, что ходить туда надо с матримониальными целями, так там же ещё и на Реду наткнуться можно. Она там всё-таки живёт. Если бы она действительно умела слышать несказанное, давно бы отдала о-Кайле Тедовередж под суд за мысли, мягко говоря, не самые верноподданические.

По лицу заметались солнечные блики: ветер наверху шумел листвой и рвал редкую тень в клочья. Тидзо прикрыла глаза от солнца, мимолётно думая, что есть свои выгоды в том, что родилась девчонкой. Например, не нужно приносить Реде клятву верности. Тидзо здорово подозревала, что у неё бы язык не повернулся.

А смешная девочка Атка всё переживала, что Наама её обидела, не дав родиться мальчиком. Мужчинам, мол, проще, и в книжники можно было бы податься… Птица смеялась: очень много простолюдинов-книжников, как же. Придёт такой в храм за учёбой, да так там и батрачит всю жизнь, всей и разницы, что не на барона, а на Мастера. "Ты лучше за Вена держись крепче, где бы ты ещё в такую библиотеку свободно шастала". Атка на смех обижалась и умолкала, но потом опять начинала бубнить, что женщинам нельзя то, нельзя сё, и как при этом жить — совершенно непонятно. Тидзо в ответ на это взялась как-то рассказывать, чего ей нельзя по дазаранским законам: "Там я даже наследством распоряжаться не могу, только проценты мне капают, и всё! Хотя я единственная прямая наследница. Представляешь? По их законам меня бы замуж выдали ещё лет в десять, и титул Тедовередж-тай после отца унаследовал бы мой муж. Будь он урождённый хоть кто, хоть вообще безродный…"

Здесь она умолкла, на Аткины вопросы отвечала невпопад и под первым попавшимся предлогом ушла подумать в одиночестве.

Она не то чтобы вовсе не хотела замуж. Она просто хотела за того, за кого не следует.

Где это видано, чтобы наследница герцогского титула думала о простолюдине? Такие истории добром не заканчиваются, верно Аст говорил.

Хорошо хоть, потом повторять перестал, а то как-то совсем тоскливо было.

Но про титул Тедовередж-тай Тидзо говорить не спешила. Она боялась, что скажет вслух — и сразу ясно станет, что это абсолютная глупость…

На локоть легла тёплая ладонь, и Тидзо открыла глаза.

— Вставай, в седле сны досмотришь, — сказал Аст. — Ребята пошли собирать табун, до вечера быстро тагал пройдём, и можно отдыхать ночь и полдня.

И посоветоваться не с кем, безрадостно подумала Тидзо, поднимаясь. Взяла лук и брошенную ребятами стёганку, пока Аст собирал стрелы без наконечников, когда внизу вдруг зашумело, нарушая сонный послеобеденный покой. Кто-то примчался галопом, засвистел на все окрестные холмы, Вен крикнул что-то возмущённо…

Тидзо кинулась туда и остановилась на верху склона, не выходя из зарослей. Внизу вокруг Вена с ребятами кружило человек пять на коротконогих зангских лошадках, и кружило явно не с дружескими намерениями. Ещё десяток верховых обходил табун, не обращая внимания на собак, и примерялся гнать его к новым хозяевам.

Рядом вдруг щёлкнула тетива, и один из всадников дёрнулся, упал и остался лежать неподвижно. Остальные опешили на миг, потом зашумели громче и заоглядывались. Двое сразу направились вверх по склону, с которого прилетела стрела. Тидзо мельком глянула вбок — Аст достал вторую стрелу и вскинул лук снова. Тидзо выстрелила в одного из этих двоих, в плечо — тот крикнул что-то неприветливое, и получил вторую стрелу во второе плечо, после чего намёк понял и повернул обратно. Внизу Джанш крутился у табуна, стараясь отогнать чужаков, а Вена с Кертом трое чужих прижали к реке и теснили в воду. Один, в яркой полосатой шапке, выждал, когда Вен отвлечётся на остальных, зашёл ему в бок и уже целил ударить, но упал со стрелой Птицы под лопаткой. Узкий охотничий наконечник вошёл между пластинами доспеха не хуже, чем боевой.

Несколько чужаков стали стрелять в ответ, одна стрела пролетела совсем рядом, и Тидзо краем сознания отметила, что стрелки своё дело знают: им ведь ни её, ни Аста снизу не видно. Она переключилась на стрелков, целя в руки, и быстро вывела из строя двоих или троих. Почти сразу после этого и остальные поняли, наконец, что лёгкой добычи не светит, и умчались.

Тидзо мрачно сняла тетиву, мрачно свернула, убрала в плотный мешочек на поясе. Руки заметно потряхивало.

— Что-то сегодня тебя Аст явно обстрелял, — весело заметил подъехавший Вен, спрыгивая с седла. Взбудораженный приключением Быстрый бестолково вился у него под ногами, отчаянно виляя хвостом и мешая пройти. Вен продолжал, обращаясь уже и к подошедшему Астаре:

— Нет, на самом деле, спасибо. Если б не вы, нас бы там и оставили.

— Не за что.

Тидзо встала, намереваясь прогуляться вниз и собрать стрелы, но уйти не успела, Астаре окликнул:

— Почему ты не стреляла насмерть?

Тидзо пожала плечами и неохотно ответила:

— Я стреляла. В полосатую шапку.

— Погоди, — удивился Керт, — так остальное время ты их специально жалела?

К этому вопросу на пригорке собрались уже все, и ждали ответа. Говорить ничего не хотелось, а ещё меньше хотелось спорить, если из-за ответа начнётся спор. Тидзо тихо вздохнула и сдалась.

— Я, оказывается, жутко не люблю стрелять в людей. Редкостная гадость, оказывается… — Тидзо замолчала. От неё ждали продолжения, но чтобы говорить, нужно оформлять слова в какую-то мысль, а мыслей не было, вместо них только оглушающее чувство неправильности. Но продолжения ждали, и она продолжила, почти сразу подумав, что говорит чушь. — Вот стоит человек, или едет, думает себе что-то, хорошей погоде радуется, а потом — раз, и нет его. И не будет больше, моими стараньями.

Она хмуро оглядела слушателей, буркнула: "Вот так и знала, что будете смотреть, как на идиотку", и замолчала.

— Но это же не мы нападали, — неодобрительно сказал Керт, и в голосе ясно слышалось начало того самого спора, которого Птице совершенно не хотелось. — Глупость же; если на тебя нападают, что же, сидеть и ничего не делать?

— Я что, сидела сейчас и ничего не делала? — огрызнулась Птица.

— И зачем тогда разводить философию на пустом месте? — сказал Аст.

— Ты спросил, почему я не била насмерть, — мрачно ответила Птица. — Вот потому и не била, пока возможно не бить. Нормально я объяснить не могу, так что давайте спишем на женскую дурость и закроем тему. А я пойду стрелы соберу.

И пошла собирать стрелы.

Зимой, от безделья, тоски и полной неспособности к более сложной работе, она красила оперенье стрел ярко-алым, и таким же алым — полоски вдоль древка, чтобы легче было потом находить в зелени или на снегу. А к тому же, часть стрел была с закрученным оперением, чтобы крутились вокруг оси в полёте и летели ровней, — по полосатым древкам при этом бежала красная спираль.

Сейчас эти алые пятнышки ярко, как кровь, расплескались по склону. Большей частью лежали; одну вот пришлось выдёргивать из глинистой земли.

Очередное красное пятнышко, мелькнувшее в траве, оказалось не оперением, а действительно кровью — несколько крупных маслянистых капель на плоском камне. Стрела лежала в паре шагов, сломанная и отброшенная, с грязным от крови и земли наконечником. Тидзо подобрала — почистить и посадить на новое древко.

Рука опять подрагивала, и Птица недовольно сжала пальцы в кулак: хороша охотница, от вида крови распереживалась.

Вспомнилось, как Хриссэ смеялся на их с Веном тренировки: хорошо, мол, танцуете, а вояки никудышные. Они обижались, и Хриссэ охотно объяснял: учебный бой — игра, где никто тебе не хочет причинить вреда. Но сколько ни учись, даже и запрещённым приёмам, к настоящему бою это никакого отношения не имеет. Потому что бой — это не возня с друзьями. Это когда тебя убивают, а ты стараешься успеть раньше, потому что умирать не хочешь. И правил нет именно поэтому. Потому что настоящее правило одно: не умирать.

А у тебя в голове сидят другие правила, для других случаев. Сотни, тысячи правил, и от многих из них не хочется избавляться. Потому что — ладно, пусть правило одно, не умирать. Но почему это должно быть равно — убивать?

"Надо было об этом им говорить, что ли, а не о том, как грабители погоде радовались, а я помешала", — зло подумала Тидзо, дёргая из земли очередную стрелу. Наконечник неприятно скрипнул о щебень. Тидзо выпрямилась и сощурилась под солнце. Шагах в пяти светлел большой валун у речки, где чужие всадники наседали на Вена с Кертом и Джаншем, и где потому лежали покойники, в том числе и один её. До сих пор она ходила вокруг этого валуна по сужающейся спирали, не спеша в центр, но дольше оттягивать было некуда, и Тидзо пошла прямо к валуну — эту стрелу искать не надо, она очень заметно торчит из трупа. От мысли о том, что это твоя стрела сделала человека трупом, становилось муторно и кисло во рту. Есть в стрельбе по людям что-то глубоко неправильное.

Обладатель полосатой шапки лежал ничком. Тидзо потянула стрелу — и стиснула зубы, когда труп потянулся вслед за стрелой, не отпуская наконечник.

Вдруг подумалось: папу застрелили в спину. Дальше подумалось о тех, кто его застрелил, и от этой мысли внезапно прояснилось в голове и на сердце, живо представилось, как такая стрела с алым оперением бьёт в горло имперского гвардейца за миг до того, как он спускает тетиву, целясь в пылящего по дороге Тедовереджа.

Тидзо упёрлась ногой в мёртвую лопатку и дёрнула стрелу снова. Та поддалась, выходя из спины и оставляя длинную прореху в кожаной куртке.

При мысли о гвардии и Реде стрельба по людям представала вдруг в новом свете, добавляя новый привкус слову "ненавижу". Тидзо задумчиво вытирала наконечник и перекатывала во рту этот привкус, холодный, густой и очень отчётливый.

Дзохойно ол Нюрио

2297 год, 7 день 3 луны Ппд

Раад

— Дзой, извини за нескромность, но ты бы хоть любовницу себе завёл. Нельзя же так.

Дзой не ответил. Они с Кошкой сидели в её гостиной, пользуясь редким случаем спокойно поговорить, пока оба в столице. Предыдущий разговор, надо отметить, шёл о том, насколько ещё затянется перемирие между Империей и Дазараном, и ничем не предвещал реплики про любовниц. Дзой, впрочем, удивился не сильно. Тему эту ол Кайле поднимала не в первый раз и, как ни печально думать, наверняка не в последний.

— Я могла бы тебе кого-то подыскать.

— Спасибо, не надо.

Кошка помолчала, задумчиво на него глядя, словно прикидывая, говорить дальше или нет.

— Дзой, — сказала она наконец, хмурясь и осторожно подбирая интонации. — Ну так же правда нельзя. Ясно же, что ничего ты от неё так не дождёшься. На что ты надеешься?

Ол Нюрио резко выпрямился… Пару мгновений сверлил Кошку взглядом, а потом опустил голову и осел обратно в глубоком неудобном кресле.

— Ты всерьёз думал, что за столько лет никто ничего не заметил? — то ли насмешливо, то ли сочувственно спросила Кошка.

— Что, это так очевидно? — устало спросил Дзой.

— Ну, как — очевидно… — протянула Кошка, вертя в пальцах орех. — Мне очевидно; ей тоже, надо думать. Ну и Хриссэ у нас не слепой. А больше никто с тобой и не знаком, лорд герцог.

Хорошо обученным призраком возник кто-то из её прислуги, принёс свежего чая, убрал блюдо с черенками, огрызками и скорлупой, поставил на его место чистое и исчез обратно. Ол Нюрио принялся безрадостно цедить чай, прикидывая, как бы свести разговор на вежливое прощание и откланяться. Кошкины попытки как-то обустроить его личную жизнь всегда несколько выбивали Дзоя из колеи, даже когда она не затрагивала скользкую тему влюблённости. Но раз затронув, умолкать она, кажется, не собиралась.

— А если уж это так неизлечимо… Ты бы хоть попробовал сделать что-то!

— Что? — неприветливо спросил Дзой.

— Что-нибудь, я не знаю… — пожала плечами Кошка. — Хоть что-то.

Дзой помолчал, хмурясь, потом сказал резко, не глядя на неё:

— Хоть что-то… Стать одним из её фаворитов? Или потребовать, чтоб она меня сделала императором?

Кошка смешалась на несколько мгновений, потом спросила негромко:

— Ты так уверен, что всё настолько безнадёжно?

— А ты нет? — зло спросил он. Помолчал и продолжил уже нормальным тоном. — Давай оставим это. Я своей жизнью вполне доволен и не намерен ничего менять.

По пути от ол Кайле домой сквозь сухую раадскую осень думалось ему разное, но всё больше тоскливое. Что в вопросе с фаворитами Райна вошла во вкус, и это должно бы, наверное, его возмущать и провоцировать ревность, в виду неземной возвышенной любови, но ревность сродни зависти, а мальчишкам этим, выдернутым императрицей из ниоткуда на несколько лун, а затем забытым, — завидовать им было решительно не в чем.

И ещё думалось о том, что есть в этом некоторая недобрая ирония: в первые годы, ещё в Собачнице, до коронации, сам толком не понимал, что влюбился. Маялся, а с чего маялся — сам не знал. Разобрался же вскоре после коронации, и одновременно понял, что уже поздно, это раньше ещё можно было набраться решимости и признаться, пока были равны. А после — как? Тем более, официально ол Нюрио в первые годы своего дворянства и в столичные верхи вхож не был, не то что к императрице.

Дальше — больше. Чем дольше ждёшь, тем сложней решиться. И никуда не девается главное препятствие: она императрица, а ты пусть на шаг, но ниже. Есть разновидность гордыни — с ней проще умереть, чем просить чего-то у тех, кто сильней. А признаваться в любви, не требуя взаимности, ол Нюрио считал лицемерием. По крайней мере, в своём случае.

Да и сколько уже лет прошло… Вроде, и привык уже, притерпелся, и ничего менять и верно не хочется…

Страшно, если уж честно. К нынешней жизни — притерпелся, успокоился, а если вдруг поверишь, что есть надежда, то так накроет этой надеждой пополам с ужасом, что хоть волком вой.

А может, не накроет уже. Может, перегорело всё давно, и надеяться нечему.

Он свернул в очередной раз, не слишком следя, куда его занесут ноги. Вроде бы, уже третий поворот как не в сторону дома. Однако с лирикой пора заканчивать и подумать лучше о чём-то другом. О чём угодно. О лаолийском походе, например.

Под конец прошлой зимы север снова запылал, снова откуда-то выбрались недодавленные Везариол и ол Истаилле, и Райна решила заняться ими самостоятельно. Заключила вечный мир с Дазараном на крайне выгодных условиях: помимо прочего, Империи отходил Форбос целиком, а плюс к тому — мощная крепость Яранна со всеми прилегающими землями, на северо-востоке Дазарана. Раад ликовал, ещё больше ликовали западные торговые города и юг Кадара, а первый советник безуспешно пытался убедить ол Тэно остановиться на достигнутом. Ол Тэно никого не слушала, собиралась лет через пять нарушить вечный мир и повторить поход. Ей не давали покоя копи Джереччела, пока оставались в чужих руках.

Сухопутная армия шла на Лаолий от Тарнё и Нейота через Пустоши, пока северный флот в Рикола готовился к удару по Торену. Где-то на подступах к Крафброту, когда зелёные речные берега уже виднелись в нескольких часах пути, а ол Нюрио вслух заметил, что армия слишком отклонилась вправо, к востоку, тогда выяснилось, что покоя императрице не давала не только джереччельская радуга, но и вещи менее приземлённые. Например, храм Весов Тиарсе в земле бессмертных. Всякий читавший Писание знает, что один из его священных языков — алеир, но куда делись говорившие на нём бессмертные — неизвестно. Райна, загадочно улыбаясь и от этой азартной улыбки помолодев разом лет на пятнадцать, утверждала, что эльфы-аэстальвен ушли за Восточные горы, которые местные ещё называют Гиблыми. И что в подтверждение этого в тамошних лесах специально посланный отряд нашёл городок и отловил нескольких обитателей, которые действительно говорят на алеире.

Пойманные выглядели обычными людьми, слишком тепло одетыми, растерянными и очень молодыми, чуть ли не подростками. Без доказательств Райна не хотела вести отряд неизвестно куда, но теперь свернула к востоку — посмотреть столицу аэстальвен, и храм Весов, где, по рассказам, Тиарсе посылала некоторым счастливцам видения, дающие власть над собой и миром.

Правдивость рассказов проверить не довелось. Дорога до гор заняла четыре дня быстрого марша, а дорога через горы, втрое короче, — шесть дней. Тропы исчезали из-под ног, подлесок хватал шипами и не пускал дальше, лошади спотыкались, а люди маялись дурными предчувствиями. Райна ехала бледная до синевы и на вопросы односложно отвечала, что лес не хочет их пропускать. Потом что-то переменилось: Райна синеть не перестала, но идти сделалось гораздо легче.

У первого из встреченных городов — Ваэгэ — не было стен. Потом оказалось, что ни у одного из их городов не было стен, но этот первый потряс имперцев до глубины души. Там же оказалось, что бессмертные вовсе не бессмертны — они не старели, но в остальном умирали не хуже остальных людей. У ол Нюрио осталось смутное ощущение, что самих аэстальвен этот факт потряс так же сильно, как имперцев — город без крепостных стен.

Правитель города отказывался отдавать карты, рассказывать о соседних городах, численности войска, есть ли маги… Райна отдала его пытать, и ол Нюрио по этому поводу ругался: зачем? Ведь то же самое можно было узнать проще, быстрей и надёжней — магией. Райна ответила, что пытка нужна не столько для получения информации, сколько для наказания и устрашения. Несколько аэстальвен присутствовали при допросе, и были отправлены потом в свою столицу. Лэнрайна ол Тэно благородно сообщала противнику о начале войны.

Вероятно, это оказалось ошибкой. К тому времени, когда имперцы подошли к столице аэстальвен, те уже твёрдо помнили о своей смертности и не ломали строй после первой же атаки. У них было на удивление много магов, человек десять, не меньше. У имперцев была только ол Тэно. Самих аэстальвен тоже оказалось больше, чем ожидали имперцы, и пришлось уходить, так и не пробившись к храму. Но у аэстальвен после этого налёта магов не осталось, а ол Тэно была жива и почти не ранена, хотя и вымотана так, что идти не могла, не то что биться, и Дзой тащил её на себе.

Из старых офицеров, бывших ещё в кхади, в том лесу легло двое, и это ощущалось неожиданно остро: кхади оставалось всё меньше. Впереди был ещё Лаолий, и потом обратная дорога, с ранеными, через высохшие безводные Пустоши, и кхади станет ещё на три человека меньше…

Это потом. Пока отряд только возвращался к основной армии, чтобы идти на Лаолий, и был привал на берегу Крафброта, уже в Пустошах. Стояло начало лета, зябкое и пасмурное. Вдоль реки, единственным ярким пятном на сухие окрестности, стояли деревья, и недалеко от лагеря на берегу было несколько тополей, недавно сыпавших белым пухом — единственная примета лета в промозглые, холодные дни. Земля под тополями и вокруг них была белёсой сквозь траву: как зелёная шерсть с белым подшёрстком. Пустая шелуха из-под пуха под ветром тоже осыпалась с веток и сухо похрустывала под ногами.

Ол Нюрио сел у края обрыва смотреть, как вода в реке, холодная и всё ещё мутная после вчерашнего ливня, курится туманом. В Крафброт здесь впадал с севера какой-то приток, довольно крупный, и вода разлилась широко, стрельбища на три. Небо темнело и набухало обещанием нового ливня: не сейчас, так к утру.

Позади прохрустели по тополиной шелухе шаги, ол Тэно присела рядом. Молчала, потом неспешно рассказывала новости. О гонце из Юкела, с известием, что Юкел решил пока держать сторону Империи и потому сейчас воюет с Далетом. О том, что северный флот готов и завтра выйдет в сторону Торена. О том, какой дорогой удобней идти на запад, и удастся ли стравить Лераскин с Ниедом так же, как Далет с Юкелом…

Перехода Дзой не помнил. Решительно не помнил, как так вышло, что вот сначала она говорит что-то, о военных планах, а потом вдруг — целует. Дзой, кажется, не успел даже удивиться или сообразить, что это наяву, и первые мысли, вместе с удивлением, пришли позже, когда ведьма отстранилась — сам он не сумел бы. Смотрел на зелёные глаза, смеющийся, неожиданно яркий рот, и боялся, что если разжать руки на её плечах, то или она исчезнет, или сам проснёшься.

— Иера… — тихо сказал он. Внизу шумела и дышала холодом река. Дзой замер, судорожно сжимая пальцы и пытаясь утихомирить сумбур в голове. Несколько долгих мгновений он не знал, что говорить дальше — и надо ли говорить, когда со всей очевидностью надо делать. Слова упирались, не желая звучать, но он вытолкнул их наружу. — Одним из фаворитов императрицы… я не буду.

Она посмотрела — странно, задумчиво. Под этим взглядом из тяжёлой пустоты внутри успела вскинуться дикая, иррациональная надежда…

— Как знаешь, — усмехнулась она — явно и бесповоротно Реда, а не Иера. Отвернулась и ушла.

Дзой постоял — и пошёл к реке, где плавал в ледяной воде, разгоняя туман, пока зубы не стали выбивать дробь, мешая сжимать челюсти до хруста. И мешая додумать до конца мысль, что кто-то сделал сейчас самую большую глупость в своей жизни.

Сойвено о-Каехо

2298 год, 18 день 6 луны Ппн

Сойге

Вен молчал, туго обхватив колени и глядя вниз, в траву. Таввет тоже молчал, только шёлковый шнур в его пальцах извивался, как живой, сплетаясь в силок.

— Что-то мне мерещится, Сойвено, странное: будто ты хочешь от меня услышать, что твой отец — добрый человек.

Таввет говорил неспешно, и где-то в голосе прятался смех. Вен сердито хмурил брови. Он только вчера вернулся домой с Ценкачи, и дом его встретил сразу несколькими новостями, одна другой поганей. Пять дней назад внезапно умерла после непонятной какой-то болезни Найша кьол Кайле. Вена ни о болезни, ни о смерти не известили, и на погребальный костёр он тоже не попал, опоздал на два дня. Отец со всей очевидностью не был убит горем, и от Кейба кругами расходились смутные слухи, что герцог жену всегда крепко недолюбливал, а болезнь очень уж подозрительная и похожа на отравление, или на колдовство, или вовсе голодом заморили бедную… Вспомнили и старую историю со смертью Сойвено ол Каехо — младшего брата герцогского. Громко не вспоминали, а на негромкие разговоры герцог внимания не обращал. Зато обратил другой Сойвено, о-Каехо — сегодня с утра, вчера-то приехал уже поздно, особо ни с кем и не виделся. Прямо идти к отцу и расспрашивать подробности сразу не решился, так что сидел теперь на берегу напротив Тавветова дома и всё никак не мог спросить напрямую.

От реки послышалось ржание; другая лошадь откликнулась на него ниже по течению. Таввет помолчал ещё немного, потом так же неспешно стал рассказывать, ни с того ни с сего.

— Лет тридцать назад меня позвали в Кааго, помочь Клайенне от её головных болей. Обратно я шёл через нижний двор. У вас там и сейчас птичник, кажется. Тогда в воздухе летали пух и перья, а на земле внутри ограды было поровну птичьего помёта и птичьей крови, и в этой каше валялось десятка три мёртвых кур. Посреди поля битвы стоял малолетний о-Каехо и героически молотил палкой по последней курице. Когда я спросил о причинах баталии, он мне ответил, что куры тупые.

— Это неправда! — сквозь зубы сказал Вен. Таввет рассмеялся.

— Почему же. Домашняя птица действительно умом не блещет.

— Таввет! — возмутился Вен, вскакивая.

— У твоего отца есть достоинства, — сказал Таввет, откладывая один силок и отматывая от клубка шнур для второго. — Доброта, честь или совесть в их число никогда не входили. Но, как всякий здоровый хищник, он не гадит у себя дома, и другим не позволит. И с этой точки зрения отлично подходит на роль герцога Сойге.

— Он не подлец!

Таввет молчал, только пальцы работали. Вен взъерошил себе волосы, отвернулся. Отошёл на кромку берега, над сухим осыпистым обрывом. Сначала подошёл слишком близко к краю, и дёрн подался под его ногой. Вен отдёрнул ногу, отступая на шаг. От края берега оторвался большой ком земли со щебнем. Сначала лениво пополз, потом полетел, убыстряясь, ударился о торчащий из обрыва толстый корень и с плеском упал в воду.

Вен нервно дёрнул ртом и повернулся обратно.

— Ты думаешь… — сказал он. Замолчал, но продолжил всё же, стиснув зубы. — Ты думаешь, он убил маму?

Таввет продолжал плести силок, не поднимая лица.

— Таввет.

— Почему ты спрашиваешь меня? — спокойно сказал Таввет. — На её болезнь меня в замок не звали. Ты своего отца спроси.

Вен опять отвернулся. Кааго темнел над рекой, чётко вырисовываясь на фоне неба. Снаружи было ещё светло, но внутри замка сумерки наступают раньше, там уже зажгли огни, хоть и не везде. В комнате отца горело красно-оранжевым, будто факел, а не свечи или лампа.

— Боишься — не спрашивай, — сказал Таввет за спиной.

— Мне нужно знать, — тихо сказал Вен сквозь зубы. Таввет едва ли мог его слышать, но ответил:

— Тогда спроси.

Вен зло передёрнул плечами и спрыгнул вниз, едва не подвернув ногу на скользком камне. Пошёл вдоль реки к мосту, придерживаясь правой рукой за выступающие из берега корни. Местами сверху свешивались ветки прибрежных ив, и там идти было проще. Местами не было даже узкой сухой полоски, чтобы пройти: вода подступала к самому обрыву, и ноги у Вена поэтому скоро промокли. Уже подходя к мосту, он подумал, что стоило заранее разуться: вытереть ноги проще, чем высушить сапоги.

Не в том беда, что ходят слухи. Беда в том, что они могут быть правдой. Серый палач ол Каехо вполне мог убить свою жену — не из жадности или амбиций, а просто так.

Поднимаясь по обрыву от воды, чтобы выйти на мост, Вен вдруг отчётливо вспомнил, как отец брезгливо роняет в её адрес "курица". Вен оскользнулся, упал на колено и ладонь, до крови содрав ладонь о щебень. Вернулся к воде, сосредоточенно вымыл руки и поднялся на берег — на этот раз без приключений. Посредине моста он вдруг подошёл к перилам и остановился, положив локти на старый, тёмный от времени брус. Каменная опора, одна из тех, на которых лежал брус, нагрелась за день и теперь охотно отдавала ногам тепло, даже сквозь плотную ткань штанов. Вода Керры темнела по мере того, как надвигалась ночь, и скоро казалось, что опоры моста моет чёрная тушь. От неё тянуло холодом. Стемнело уже окончательно, Вен с неожиданной злостью оттолкнулся от перил и пошёл к замку. По Кааго он прошёл торопливо и не поднимая головы, взбежал по ступенькам к себе, завалился на кровать, не раздеваясь, и попытался уснуть.

Снился ему с издевательской ясностью птичник, залитый грязью и кровью и засыпанный пером. В грязи лежала лицом вниз мама, а отец, весь в светлом, охаживал её палкой. Найша не шевелилась, и видно было, что лежит она уже давно, и платье и волосы насквозь пропитались грязью. На лице отца было написано глубокое моральное удовлетворение, и он почти мечтательно улыбался на каждый удар.

Вен вскочил с постели в холодном поту, и проснулся уже стоя, дрожа и судорожно хватая воздух. Из узкого окна падал нарезанный на полосы лунный свет. Ррагэи Таввет с его рассказами!

Вен переступил на холодном полу и поёжился. Представил: подойти и спросить: папа, правда ли, что ты её убил? И что тогда? Промолчит и отведёт глаза? Скажет "нет", а ты поймёшь, что он соврал? Или не поймёшь и будешь мучиться по-прежнему?

Вен подошёл к стене, потрогал вышитый шёлк, повернулся и оперся спиной.

Или скажет "ну да", и таким тоном, будто это и так ясно, и в любом случае — мелочь, которая не имеет значения…

Вен сел на пол, накрыв руками голову. От беспомощности хотелось орать.

…Сидеть на каменном полу было холодно. Вен встал, чтобы взять одеяло с кровати, подумал и решил, что разумней перебраться обратно в постель.

Ворочался ещё долго, потом улёгся лицом в потолок, по которому неуверенно колыхался отсвет свечи.

Ну, ответит он. Равнодушно и с усмешкой.

Вен поёжился.

И что дальше? Вызвать на поединок?

Всё Сойге смеяться будет. Это штук пять таких героев надо на одного отца, не меньше… Да и как ты себе это представляешь? Будто у тебя рука поднимется его ударить, даже если он будет стоять столбом…

— Ррагэ… — сказал Вен. Получилось жалобно.

Уснул он под утро, с обречённым сознанием, что завтра подойдёт и спросит. И…

Когда утром Вен спустился к завтраку, как к эшафоту, то оказалось, что среди ночи примчался гонец в императрицыных цветах, и отец ещё затемно ускакал в столицу. Вен успел вздохнуть с облегчением — и проснулся второй раз, уже окончательно.

В этой реальности время завтрака уже прошло, а отец никуда не уезжал, так что чуда избавления не случилось.

Отец разговора, похоже, ждал: во всяком случае, ничуть не удивился ни тому, что Вен заявился в кабинет, ни вопросу, который он задал с ходу, боясь, что через несколько мгновений уже не хватит духу. На вопрос отец ответил "нет", и Вен ничуть не удивился, что его ответ не убедил. Эти терзания, вероятно, отчётливо читались на его лице, так что ол Каехо усмехнулся и уточнил:

— Ты не переживай. Убил бы — так бы и сказал. Я и сейчас хотел было соврать, что да, убил. Очень мне интересно, что ты стал бы делать тогда.

На этом мыслей в голове не осталось вовсе, только ярость. Вен ударил, метя кулаком в лицо. Не попал, отец пропустил мимо и наградил вдогонку щедрым подзатыльником: не столько удар, сколько толчок, чтоб улетел к стене мало не кубарем, задыхаясь от обиды и злости.

— Никогда не лезь в драку в таком состоянии, если жить хочешь, — спокойно сказал Хриссэ.

Вен отдышался, насколько получилось, и спросил, стараясь не орать, а говорить нормальным, тихим голосом:

— Как ты можешь?.. — сел, скрестив ноги, и остался сидеть, спиной к стене и избегая поднимать глаза, чтобы не видеть этого смеха и не сорваться снова. — Она была твоя жена, ты мог бы… хотя бы не так явно радоваться её смерти!

Не орать не получилось.

— Я её терпеть не мог, — как что-то само собой разумеющееся сказал Хриссэ. Хотя, если подумать, это и правда само собой разумелось. — С какой стати мне изображать скорбь, если все всё равно будут знать, что это брехня, а не скорбь?

— Не надо ничего изображать. Мог бы просто… не так явно радоваться. Я… пап, я видеть не могу сейчас твою усмешку, честно, — глухо сказал Вен. — Хотя бы из уважения ко мне… Ты же знаешь, что я маму люблю… — он скривился, по-прежнему глядя в пол. Затылок гудел. — Или я тоже — не имею значения?

Отец молчал так долго, что Вен поднял голову в нелепом подозрении, что тот ушёл. Не ушёл, стоял и смотрел с видом совершенно непроницаемым.

— Ты её лет до восьми любил, — сказал Хриссэ, негромко и всё-таки без усмешки. — А потом стал слишком умён, чтобы тебе это удавалось. Но надо отдать тебе должное, ты очень старался — потому что постоянно помнил, что это твой сыновний долг.

— Она же не виновата, — тихо сказал Вен. — Ни в чём. Она только хотела, чтобы хоть кому-то не было на неё плевать. Это что — так много?

Ортар из Эгзаана

2299 год, 9 день 7 луны Ппд

западное побережье Кадара

Полтора года назад ол Тэно нарушила ей же предложенное перемирие и ударила по Зегере разом с суши, от Яранны, и с моря. Под конец весны, спустя одиннадцать лун безуспешной осады, ол Тэно и первый советник веше Яффанан-тай снова договорились о перемирии — точнее, подтвердили предыдущее. От полного позора Империю спасало только то, что атаковать в ответ Дазарану было нечем. Потрёпанный южный флот оттянули к северу — на Форбос и западнокадарское побережье, — и всё бы замечательно, но вернувшегося в Эгзаан Ортара город встретил цепью поперёк гавани и стрельбой со стен. Посольство из города на флагман сообщило, что когда-то нанявший Ортара город больше в его услугах не нуждается, от его наместника уже избавился, так что шёл бы теперь и сам наёмник, куда ему заблагорассудится.

Это было вчера. Вечером Ортар разбил лагерь на побережье северней Эгзаана; идти он никуда не собирался, кроме как обратно в город. Армия у него на это имелась, но почти не осталось еды на эту армию, равно как и денег. А кроме того, люди надеялись отдохнуть дома, а не начинать новую осаду.

Ночью Расс опасался нападения из города, но обошлось; днём было много шума и споров, а под вечер выяснилось приятное: Станно, остававшегося в городе наместником, вовсе не убили, как показалось из туманных посольских заявлений. Казначей вовремя почуял неладное и успел сбежать, прихватив с собой всё семейство, часть стражи, добрую половину городской казны и десяток почтовых голубей. С его слов выходило, что задумали переворот аж в южной Занге: в Тезоце, которому эгзаанские доходы давно стояли поперёк глотки, а действовали уже Аверетши и Батта, при молчаливой поддержке Каленохов и нок Иррадзаанов. Заговорщики ждали, что Ортар вернётся нескоро, с сильно ослабленной армией, а в столице на внутренние дела вольных городов отвлекаться не будут. Тем более, по военному времени.

Ортар с появлением Станно как-то вдруг успокоился, разослал всем, кому только можно, просьбы о денежной и военной помощи и пошёл купаться.

Море было гладким и тихим, как озеро, и неспешные размеренные гребки почти не нарушали тишины. Ортар плыл себе и плыл без особых мыслей, глядя, как небо справа меняет цвет, желтеет и медленно начинает набухать краснотой. Высокий мыс, ограничивающий бухту, чернел на этом фоне, и силуэты редких деревьев на гребне рисовались чётко, несмотря на расстояние.

Ортар свернул вправо и поплыл вдоль берега, сначала к мысу, потом огибая его. Вечернее небо лежало на воде золотыми бликами, яркими, но не до рези в глазах. По мере того, как Ортар подплывал ближе, то, что он сперва принял за каменистую гряду, выдающуюся от мыса в море, оказалось таким же лесистым мысом на дальнем краю следующей бухты, на тагал примерно дальше. Туда, по здравом размышлении, плыть не стоило. Ещё гребков триста, огибая мыс, пока в глаза не ударило закатное солнце, сползшее уже до самой воды. От солнца по морю тёк ручей жёлтого света, золотя руки и заставляя щуриться.

Ортар лёг на спину, затылком к солнцу, и лежал какое-то время, закрыв глаза и слушая тихий шёпот спокойной воды. У самой поверхности, на грани с воздухом, вода была неправдоподобно тёплой, теплей рук.

А идти надо на Тезоц, и прямо сейчас. Во-первых, потому что атаки от наёмника сейчас не ждут, а ждут, что сперва он кинется искать помощи. Во-вторых, потому что атаки ждут не на Тезоц, а на Эгзаан. Написать ещё Шойре, пригласить его пограбить богатый зангский город. Не из верности, так из жадности точно явится. А там, глядишь, и помощь подоспеет хотя бы с нескольких сторон.

Наверху скрипуче крикнула чайка. Ортар открыл глаза. Небо выцвело ещё больше и начало понемногу темнеть. Солнце почти полностью скрылось, а значит, прошло больше двух часов, и на берегу пловца уже поминают незлой тихой руганью. Он развернулся и поплыл обратно, куда быстрей, чем сюда, отфыркиваясь от брызг.

К берегу, расцвеченному кострами, Ортар подплывал уже в сумерках, под редкими звёздами и низкой луной, жёлтой, как выдержанный актласский сыр. На мелководье за это время прибило уйму медуз, мелких и нежгучих, как оказалось, но очень уж много, так что последнюю сотню гребков плыл, как сквозь густой суп. Выбрался, поёжился в неожиданно холодном ветру и пошёл к палатке, на свет костра и на запах жареной рыбы.

— Сколько раз тебе говорил, бери с собой почтовых голубей, — пробурчал Расс в качестве приветствия. Дожевал, бросил в огонь обглоданный хребет и хвост и продолжил бурчать, пока Ортар вытирался, одевался, усаживался и брал себе рыбину. — Уходишь в море — бери голубятню, и раз в пару дней отписывайся, жив или нет.

Ортар дул на пальцы, на белое рыбье мясо и жевал, не отвлекаясь на дискуссию. Расс полагал, что незачем, как он выражается, дразнить морского царя. Ортар в глубине души не верил, что в море можно утонуть. Понятно, что тонут, что в шторм сложно выгрести сквозь прибой на берег, когда каждая волна тянет за собой обратно, что может быть судорога, или течение, или стемнеет и затянет небо тучами, или туман, так что не разберёшь, где берег. Всё это ясно, но в глубине души Ортар не верил всё равно.

Именно поэтому, кажется, Расс и бурчал: он полагал, что искренняя вера в свою удачу делает человека неосторожным. Ортар полагал, что она делает человека удачливым. Оба могли десятками приводить примеры в пользу каждый своего мнения, оба знали, что могут, и потому молчали.

Зиста нок Аджай не сумел выпросить денег ни у кого из своей многочисленной родни, но это оказалось единственной неудачей. В Тезоце нападения действительно не ждали, а Шойра со своими людьми пришёл вовремя и гордо повторял потом, что наёмники держат слово куда верней, чем городские магнаты. Ортар намёк понял и обещанную долю Топору выделил, с лихвой. Затем пришёл хороший отряд из столицы и привёз заодно круглую сумму золотом — ол Тэно явно не хотела терять ни эгзаанские верфи, ни сам порт, ставший за последние несколько лет одной из главных баз южного флота. Аджувенгор предложил долг под вполне скромные проценты, но Ортар и об этих условиях хорошенько поторговался, поскольку в деньгах нуждался уже не так отчаянно: вдобавок ко взятому в Тезоце и присланному из столицы, помогли ол Каехо и нок Эдол.

Ещё до холодов в славном городе Эгзаане стало на несколько древних родов меньше. По законам, писанным как раз предусмотрительными отпрысками древних родов, самым страшным наказанием потомственным горожанам было изгнание с конфискацией имущества в казну. Конфискацией Ортар не побрезговал, а к самому страшному, поразмыслив, решил не прибегать и вместо этого главных претендентов на изгнание — Джирье Батту, старших Аверетшей, Каленохов и нок Иррадзаанов — казнил.

Мише ол Кайле

2303 год, 9 день 2 луны Ппн

Заводье

К ужину Тидзо соизволила переодеться и умыться, наконец-то: со вчерашнего полудня почти без перерывов возится с новоприсланными птицами — и как только выписывает их из Дазарана, когда на границах всё равно неспокойно, невзирая на перемирие? Не иначе, Хриссэ подсказал дорожки, какими предприимчивые люди контрабанду возят в обход застав…

Тидзо напротив убрала жёсткую прядь за ухо, потом ещё одну — за другое, потом опять первую… Кошка хмыкнула. Интересно, манеру связывать волосы в низкий хвост она тоже у Хриссэ подцепила? А эффект совершенно разный. У Тидзо волос куда как побольше, жёсткие, вьются и торчат в разные стороны. Под стать характеру.

Первое время после смерти Кироя она на ол Тэно смотрела так, что за одни только взгляды впору отправлять под арест. За оскорбление величества и недозволенные мысли.

От своих мыслей Кошка постаралась отвлечься на десерт, но выходило не особо. Думалось, что на ней вины было не меньше, чем на Райне. Или Кейе.

Или Кирое.

Провинции мутно гудят, и непонятно, во что это выльется. На Райну опять покушались, не прошло и двух лет с прошлой попытки. Заговорщиков нашли и казнили сразу же, но Райна взбеленилась окончательно, и от пятой канцелярии всё чаще требовала не подробных разбирательств, а быстрых казней. По возможности, помноголюдней и покровавей. Слушать никого не желала и без охраны перестала ходить даже по Даз-нок-Рааду. А Тидзо хочет, чтоб всё было просто и честно… Какая уж тут честность — разве что с Дзоя пример брать. У которого есть верность чести, верность любви и верность Империи; он это всё совместил в верности императрице — и теперь у него всё просто. Но поди найди, много ли таких, как Дзой. Правильно его Хриссэ "святым Дзохойно" зовёт…

Тут и не святых почти не осталось, — подумалось с неожиданной горечью. Кроме Кейи да их тройки — с Дзоем и Хриссэ — считай, никого и нет, после этих войн на два фронта: с Лаолием и Дазараном. Воробей — нок Шиджаа даром что хвалился своей живучестью, пять порогов назад должен был вернуться из Зегере, но до сих пор неизвестно где, и вряд ли уже вернётся… Теотта вот ещё, приезжала с полтора порога назад, общалась с о-Каехо — Хриссэ что-то такое рассказывал, что у мальчика как бы не магические способности. Только ничего определённого Теотта про него не сказала. Мне, говорит, ясно, что он не стихийник, а больше ничего не ясно…

Кстати об о-Каехо.

— Как там новости у Сойвено? — спросила Кошка. — Вроде, собирались сватовство к нок Эдолам засылать?

Тидзо без энтузиазма помычала утвердительно. Тот факт, что Вен в обозримом будущем может обзавестись семьёй, её явно не радовал. Факт этот напоминал, что сама она нарушила уже все мыслимые и немыслимые сроки, так что очередного разговора о замужестве откровенно боялась. Мише подозревала, что она именно поэтому старается подольше пропадать то в Сойге, то в Заводье, возится со своими ястребами-беркутами, списывается с такими же любителями птичьей охоты, обменивается с ними птицами и байками… Лишь бы пореже мелькать дома, не напоминать о себе лишний раз. Мише не торопила. Она ждала, что Тидзо всё-таки решится рассказать свою страшную тайну, а та боялась. Видимо, в самом деле считала тайной, отказывая всему человечеству в способности смотреть и видеть, — или просто переоценивая свои таланты к скрытности. Это под носом у ол Каехо, да.

Но в этот раз достаточно оказалось даже не разговора о замужестве, а только намёка на него, чтобы вызвать Тидзо на откровенность. Главное, чего она боялась, кажется, — что это будет не беседа, а ультиматум: мол, хватит тянуть, свадьба через две луны, с женихом познакомишься на месте. Так что признаваться начала сразу же, чтоб мать не успела перейти к ультиматуму. Про Астаре Кошка слушала вполуха, а идеей о титуле Тедовередж-тай заинтересовалась.

— Мысль интересная, — сказала она. Тидзо оживилась было. — Но совершенно бесполезная. В Дазаране ещё, может, и можно было бы попробовать — там не так презрительно относятся к титулам, полученным по браку, а не по рождению. Но здесь… — она покачала головой. Тидзо увяла. Видно было, что в глубине души чего-то такого она и опасалась.

— А к тому же, — продолжила ол Кайле, — вступить в права Тедовередж-тай он не может: потому что с Дазараном у нас всё ещё война, и потому что в Вачаре давно уже поделили наследство Кироя и специально ради твоей прихоти передел никто затевать не станет. А значит, по браку твой Астаре получил бы только формальный титул, но никаких реальных прав, земель или доходов. И у нас в нём видели бы в любом случае только кьол Кайле, а не Тедовереджа. Я бы не удивилась, — хмыкнула ол Кайле, — если б начали говорить "кьол Тедовередж": по браку же титул получил, всё логично.

Тидзо сидела мрачная, молчала и смотрела в ковёр с видом человека, не ждущего от будущего ничего хорошего. Кошка хмыкнула ещё раз.

— Нормальные люди как делают, — сказала она. — Находят смирного кандидата в мужья, чтоб было чьё имя давать детям, если вдруг. Играют свадьбу. Дают такому вот Астаре денежную и необременительную должность — и вперёд к личному счастью.

Тидзо оторвалась от созерцания ковра, но особой радости на лице не было, только удивление.

— Я, в общем, особо не возражаю, — хитро улыбаясь, уточнила Кошка.

— Я возражаю, — хмуро сказала Тидзо. — Я так не хочу.

Теперь бы удивиться ол Кайле, но она не слишком ждала, что Тидзо ухватится обеими руками за этот самый простой способ. Девочке хотелось красивой любви, а не старой комедии про обманутого мужа. Кто бы сомневался.

— Можно и красиво сделать, если очень уж хочется, — нарочито медленно начала Кошка. — Можно отправить мальчика на войну, за подвигами. А потом уж дать титул вполне официально, за заслуги.

Вот теперь Тидзо смотрела живее, хотя и не спешила поверить, что это действительно выход. Кошка улыбнулась.

— Это, конечно, куда сложнее первого способа. Надо найти кого-то, кто повезёт мальчика на подвиги, присмотрит за ним там и даст титул — потому что если титул ему дам, скажем, я, потом наверняка пойдут разговоры… Они в любом случае пойдут, — задумчиво добавила ол Кайле. — Титул выше баронского ему только императрица дать может, и только за что-то действительно серьёзное. Так что, скорей всего, это будет баронство, и свадьба потому всё равно выйдет скандальная…

Ол Кайле замолчала, задумчиво водя рукой над чайной чашкой.

— Мам… — осторожно и жалобно сказала Тидзо. — То есть, это правда может сработать?..

— Может, — рассеянно сказала Кошка. — Не ты первая, не ты последняя. Обычно, правда, так суетиться начинают, когда невеста уже беременна.

— Я… — вскинулась Тидзо.

— Ты, — сказала Кошка, — со своим Астаре поговори. Если не испугается…

— Войны?

— Титула, — усмехнулась Кошка. — Свадьбы и скандала. Перспективы ловить косые взгляды ближайшие двадцать лет, если не всю жизнь.

— Мы им покажем косые взгляды, — пообещала Тидзо.

— Ты сначала его спроси. Может, холостая жизнь или должность управителя поместья ему нравится больше. Если нет, я поговорю с Хриссэ.

Шонек

2305 год, 2 день 3 луны Ппн

Раад

Перевал в самом начале сумерек: пасмурно, сыро, мокрый блеск на камнях и тёмная скала слева. Справа склон поднимался более полого, вдоль дороги и в ложбинах поросший лесом, ржавым от осени. Дорога уходила вперёд и вправо от зрителя, изгибаясь и забирая вверх, и уже в тысяче шагов впереди деревья сменял редкий кустарник, а дальше и он сходил на нет, уступая место траве, сизой от тумана и инея.

Внизу, всего в нескольких шагах от того места, где дорога возникала из пустоты на холсте, стояла женщина в дорожной или охотничьей одежде, вооружённая и с небольшой сумкой за плечом. Похоже, только приостановилась ненадолго, чтобы бросить взгляд назад.

Шонек стоял и глядел, забыв про чашку в руке. Виртуоз хитрых чернил и чужих почерков, он никогда не ходил с Редой в походы и уже очень давно не видел её вне столичного официоза, но сходство было поразительное. Здесь она была более усталой и как будто старше, но сквозь это лицо, сквозь неприветливые морщинки у глаз проступало что-то почти забытое, из далёкого прошлого, ещё из Эрлони, когда она была проще и легкомысленней, и когда улыбалась, то улыбалась и глазами тоже…

Она не улыбалась на картине. Она чуть прищурилась, глядя на Шонека и сквозь него, и увиденное ей явно не нравилось. Судя по скептической усмешке, уж точно. Шонек неловко переступил с ноги на ногу под этим взглядом и тут же мысленно отругал себя за глупость: это же просто картина! И совершенно… немыслимая!

Он резко обернулся. Пока он разглядывал картину, Мийгут разглядывал его — и теперь был доволен, как хал в полнолуние. Шонек от этого разозлился сильней.

— Ты… ты что творишь? — шагнул к Мийгуту, сдерживаясь, чтобы не повышать голос. Мийгут не впечатлился. — Я даже спрашивать не буду, как ты это рисовал и есть ли у тебя разрешение, но это… это…

От избытка эмоций он описал рукой нервный круг в общем направлении картины, опять забыв про чашку. Чай плеснул через край, на пальцы Шона и стену рядом с картиной — Мийгут заорал нечленораздельное, подскочил вплотную, отобрал чашку и замер, яростно набычившись и вцепившись в неё обеими руками. Шонек несколько опешил, отступил на полшага от неожиданности. Но быстро оправился.

— Я не знаю, о чём ты думал, но это… У меня просто слов нет! — Шонек развёл руками. Мий смотрел исподлобья. — Есть же законы жанра, композиция, пропорции, хороший вкус, правила приличия, в конце концов! Изобразить императрицу в нижнем левом углу, как какую-нибудь… — Шонек прикусил язык и тряхнул головой. — А одежда? Как можно, это же… это просто некрасиво! Ты чем хочешь заниматься, искусством или жанровыми картинками? Хотя с такими экспериментами ты скоро вовсе ничем не сможешь заниматься за неимением пальцев! Без ол Кайле пятая канцелярия очень быстро решает такие вопросы! Да и при ол Кайле тебя вряд ли что спасло бы, попади это кому-то на глаза! Где атрибуты власти? Где свита? Где девять признаков благоденствия? Где хотя бы меч? Ничего, только это… эта… котомка, прости и помилуй нас Тиарсе! Ты что, не знаешь, как изображают правителей?!

Мийгут отошёл к столу и поставил чашку между жидкой зангской синевой и буроватым порошком в миске, который в смешении с маслом давал пурпур. Постоял там немного в задумчивости.

— Да. Боюсь, показывать её можно будет только проверенным людям, — сказал он наконец. Шонек замер с открытым ртом.

— Показывать?.. — переспросил он. — Уничтожь это, пока это никто не увидел! Оскорбление величества — это смертный приговор, и твоё счастье, если тебя будут казнить не слишком долго!

Мигут уставился на него в ужасе.

— Уничтожить?.. Уничтожить?!

Потом они ругались. Шонек ругал Мийгута дураком и самоубийцей, а тот в ответ кричал, что Шонек ничего не понимает в искусстве, а властям вообще не должно быть дела до того, как художник делает своё дело. Власти считали иначе, о чём Шонек как их представитель не преминул упомянуть, но толку это не принесло.

На исходе второго часа он таки убедил художника пожить ещё немного. Уничтожать картину Мийгут отказался наотрез, но Шонек под конец был счастлив уже согласию держать её в тайне. Пока — в доме, а через пару дней встретиться и обсудить, куда её спрятать понадёжней, потому что Шонеку совершенно не улыбалась мысль объясняться с пятой канцелярией, если крамольную картину найдут у его друга и протеже.

Парой часов позже, оставив друга и протеже тосковать в одиночестве, Шонек отправился домой. Днём было уже тепло и даже жарко, но вечера по-прежнему стояли прохладные, весна ещё только начинала вступать в свои права. Странно, что Мийгут выбрал для своей картины осень. Осыпавшиеся листья, затяжные дожди, мрачное предчувствие того, что смерть очередного года совсем близко…

Шонек резко остановился, придерживая воротник. Предчувствие смерти… ведь давно уже о картинах Мийгута ходили эти слухи. Со множеством печальных примеров в подтверждение. И тут портрет…. императрицы?

Он передёрнул плечами и решительно пошёл дальше. Это всё суеверия, никакой разумный человек не принимает их всерьёз, лучше подумать, куда спрятать ррагэи картину. Потому что если её обнаружат — суеверия или нет, но Мийгута будут судить не просто за оскорбление величества, но и за колдовство и преднамеренную измену. И тогда уже и Шонеку останется только мечтать, чтобы его казнили не слишком долго. Даже если бы ол Кайле была жива…

Холодно.

Даже если бы. Просто стало бы ещё одним кхади меньше, и так уже мало осталось, пора привыкать к этой мысли. Как ни странно, он начал задумываться об этом совсем недавно. Не после лаолийского похода, не после странной смерти Кейи в Арнакии, а только в начале этого года, только после смерти ол Кайле. Может, потому что ол Кайле чаще бывала в столице и держалась на виду?

Несколько лун назад под Аксотом завёлся какой-то проповедник, вещавший о конце времён и о прегрешениях императрицы. Его быстро убедили замолчать — четвертование редко бывает неубедительно, — но у него осталось на удивление много единомышленников. Ол Кайле отправилась под Аксот разбираться с ними. И успела как раз к эпидемии оспы. Её смерть не улучшила характера императрицы, и почти сразу в столице зашептались, что теперь полетят головы…

Поднимался ветер, и похоже было, что ночью опять ждать ливня. Мийгут спрятал руки в рукава и нахохлился под очередным порывом ветра. Какая там весна.

Нар Кьё

2305 год, 17 день 4 луны Ппд

Раад

Ехать к ол Каехо ему совершенно не хотелось. Вообще говоря, отправить по такому простому делу могли и любого посыльного, вовсе незачем гонять родовитого чиновника. Всего-то дел: получить ещё одно подтверждение, что дознание закончено, и уточнить, к чему оно привело.

Нар Кьё недовольно скривился. С самого начала ясно было, к чему оно приведёт. С того дня, когда ол Баррейю арестовали по подозрению в измене. При жизни ол Кайле этого не случилось бы: та доносам верила не всякий раз, а только когда выгодно. Ол Тэно, кажется, решила верить всем доносам без исключения. Как ещё первого советника не попытались свалить таким проверенным способом…

Первый советник как раз против ареста ол Баррейи протестовал. Твердил, что обвинения смехотворны, что ол Баррейя не затягивает с усмирением северных границ, а делает всё возможное и ещё немного, просто задача принципиально невыполнима. Слишком много у северян разрозненных отрядов, слишком далеко имперцам до центральной власти, слишком мало имперских войск можно оставить на границе с Лаолием, когда неспокойно и в других провинциях. То в Арне, то на юге, то в джаншских предгорьях, то снова в Арнакии…

Ол Тэно не слушала и настояла на аресте. Ол Баррейя, разумеется, всё отрицал и держался вызывающе. Хотя в благополучный для себя исход, кажется, не верил. И явно не был удивлён арестом: к тому шло уже давно, арестовывали многих, а на ол Баррейю доносы поступали исправно, уже несколько лет подряд. И до сих пор он продержался только потому, что глава пятой канцелярии эти доносы неизменно проверяла лично, неизменно признавала необоснованными, и тем дело заканчивалось.

Полтора порога назад глава пятой канцелярии не вернулась из-под Аксота. Полторы луны назад герцога ол Баррейю арестовали, и императрица ясно дала понять, что оправдательное решение её не устраивает.

Нар Кьё тогда случайно подслушал обрывок разговора: он ждал, а в соседней комнате императрица и ол Каехо говорили об ол Баррейе. Ол Каехо, в отличие от первого советника, в споры за торжество справедливости не ввязывался, но своего мнения не скрывал. Императрица реагировала неприязненно.

— Ты тоже допускаешь, что его оклеветали?

Ол Каехо ответил беспечно:

— Я в этом практически уверен. Поэтому хотелось бы знать, в чём именно он должен признаться.

Нар Кьё передёрнул плечами и подстегнул лошадь. Та лениво поднялась в рысцу на пару шагов — и снова пошла шагом, кося глазом на сочную зелень по обочине и потихоньку забирая вбок.

О-Баррейя, кажется, пытался чего-то добиться, бегал к ол Нюрио и к кому-то из канцелярии, пытался что-то доказывать и неуклюже предлагал взятки от полного уже отчаяния. Кто-то благоразумный успел остановить его метания, прежде чем им самим заинтересовались. Странно, что не заинтересовались. Не иначе, на него ещё есть планы…

По ноге ощутимо стегнула ветка, Нар Кьё очнулся от раздумий и с проклятьями стал охаживать лошадь по бокам: пока хозяин раздумывал о судьбах Равнины и падении нравов, хитрая скотина забралась-таки в самый бурьян и принялась обедать. Отвлекаться от этого важного дела пока не спешила, так что борьба с транспортом подзатянулась, под хохот и улюлюканье местных мальчишек, но всё-таки кончилась победой Нарка, взмокшего и красного от злости.

После он до двора ол Каехо доехал без приключений, там же его провели в дом, сообщили, что герцог работает и велел проводить прибывшего к нему. Нар Кьё на работающего герцога смотреть отчаянно не хотел, но признаваться в этом чужим слугам стыдился.

Ему повезло, герцог как раз закончил к его приходу и теперь умывался над тазом. Нар Кьё глянул на него вскользь, удивился отстствию крови, потом заметил ол Баррейю и застыл.

— Ты как раз вовремя, — сказал ол Каехо, отфыркиваясь от воды. — Передай Райне, что всё готово. На суде он признается во всём, в чём ей надо.

Нар Кьё слышал смутно, не в силах отвести взягляд от ол Баррейи. Тот сидел смирно, глядя перед собой и безвольно уронив руки. Старик не выглядел ни избитым, ни покалеченным, только лет на десять старше, чем луну назад. Хуже всего было лицо…

— Даже немного жаль.

Нарк дёрганым движением обернулся. Хриссэ поднял голову от таза, над которым мыл руки и повторил:

— Даже немного жаль, что его больше нет.

— Кого?..

— Ол Баррейи.

Нарк оторопело уставился на ол Каехо, потом снова обернулся на сидящего в углу старого герцога. Пустое лицо, без единого проблеска мысли, только глухая покорность и запредельная усталость. Седые волосы висели неопрятными лохмами. Нарк смотрел, словно примёрз глазами, и не мог не представлять это же лицо живым, гордым и презрительным — каким оно было при прошлой встрече.

— Помнится, когда-то ты всё боялся, что у тебя убили тьё, — сказал Хриссэ, неожиданно оказавшись за плечом. Нарк нервно повернулся к нему, не понимая. — А я смеялся. Потому что человек, у которого убили тьё, выглядит вот так.

Палач небрежным движением подбородка указал на то, что не так давно было одним из влиятельнейших людей Равнины. Ол Баррейя не отреагировал.

— Здесь только его тело, — сказал ол Каехо, направляясь к выходу. — А ол Баррейи здесь больше нет. За эту луну я его убил.

Ол Каехо вышел, а Нарк ещё несколько мгновений смотрел на сидящего у стены старика с бессмысленными глазами, потом отвел взгляд и хотел плотней завязать ворот рубашки. Пальцы прыгали, и илирец только тогда вдруг обнаружил, как его трясёт. Он почти бегом кинулся прочь, правой рукой стягивая края ворота, а другой придерживаясь за стену. Открытый огонь ламп справа кланялся ему вслед. Когда лестница кончилась и вокруг раздался просторный двор, Нарк остановился рядом с распахнутой дверью, с наслаждением и жадно глотая чистый воздух. Потом взгляд наткнулся на ол Каехо. Серый палач смотрел с какой-то нехорошей насмешкой. Нарк замер на полувдохе, неуютно сглотнул, чувствуя, как захлёстывает беспричинная вроде бы паника. Хриссэ усмехнулся.

— Есть тут некоторая несправедливость.

Нарк вздрогнул при звуке голоса и понял вдруг, что ждал — приказа, неясно какого, но приказа, и не сумел бы ослушаться. Ол Каехо неспешно подошёл.

— Ол Баррейя был человеком достойным, — сказал он. — Умным, сильным, гордым, интересным противником. Его интересно было ломать. А вот тонким илирским натурам хочется дать пинка и выкинуть за дверь, чтоб не пачкаться. Надо же, я когда-то счёл, что кабацкая игрушка заслуживает шанса. Смешно, не находишь?

Нарк молчал, пытаясь сглотнуть мерзкий медный привкус. Ол Каехо поднял руку — Нарк хотел шарахнуться, но толком не успел и этого, пальцы цепко ухватили за воротник. На миг замерли, слишком туго стянули завязки в зангский узел и убрались, почти непристойным движением мазнув по шее. Хриссэ коротко хмыкнул и ушёл. Нарк постоял немного, держась за горло и хватая воздух, потом прислонился к стене и остался так. Ветер бросил во двор горсть жёлтых листьев и закружил их спиралью снизу вверх.

— Тварь, — тихо сказал Нарк. Отлип от стены и пошёл прочь. — Трус, крыса!

Человек, у которого убили тьё, необязательно выглядит как ол Баррейя там, внизу. Человек, у которого нет тьё, стоит и молчит, когда нужно дать в морду. До судорог боится Серого палача, потому что ни слова, ни жеста не может из себя выжать под его брезгливо-насмешливым взглядом. Хотя Серый палач последние лет пятнадцать на него и внимания особого не обращал, скучно Серому палачу на такое обращать внимание.

Нар Кьё а-Тис а-Вья ехал в замок с новостями и мрачно думал, что лучшим выходом было бы найти решимости и сдохнуть. Вызвать ол Каехо на поединок и сдохнуть. Если лорд герцог, конечно, примет вызов, а не посмеётся.

Дзохойно ол Нюрио

2307 год, 25 день 3 луны Ппд

Раад

Как-то раз, в лирическом настроении, Райна обмолвилась об этом давнем времени в Собачнице: "Я тогда совершенно точно знала, что город — мой, и мир — мой. И откуда бы такая уверенность? У меня же ничего не было, абсолютно ничего. Я и не могла ничего…"

Дзой хотел сказать: ты умела смеяться.

Сказал: "Сейчас ты императрица". Она кивнула, но перед тем глянула странно, и Дзой пожалел, что сказал не то. Однако исправлять ошибку не стал.

Временами императрица тишком, наплевав на соображения безопасности, сбегала погонять верхом. Прямо из кабинета вёл длинный ход в Сиреневый овраг — не слишком глубокую балку к востоку от города, где какой-то местный старик за небольшую мзду всегда держал наготове свежих лошадей. Дзой иногда ездил с ней и видел, как лицо становится мягче, спокойней и проще, и Райна радуется скачке и возможности не быть императрицей, а просто — быть. Иногда она ездила одна, а Дзой приказывал охране гонять посетителей от запертой двери и на расспросы отвечать, что императрица спит.

Иногда Дзою думалось, что она и войны эти бесконечные затевает не из политических соображений, не для усиления Империи и даже не для того, чтобы занять дворян внешней войной во избежание войн внутренних, а как повод сбежать из столицы. Под предлогом походной жизни свести к минимуму церемонии, разогнать лишних придворных, наплевать на мирный этикет и заняться ясным и конкретным делом, которое умеешь делать хорошо…

В последнее время она ездила всё реже, огрызалась на слова Дзоя, что надо бы отдохнуть, и к безопасности относилась всё серьёзней. Нельзя сказать, чтобы для этого было недостаточно оснований. После первого южного похода, успешного, Империя ликовала, но на этом нужно было и остановиться, закрепляться на Форбосе, наращивать южный флот, налаживать сухопутное сообщение между югом Империи и Яранной, расчищая север Белой пустыни от гартаоэ и прокладывая нормальные дороги. Ол Тэно вместо этого кинулась воевать с Лаолием и проверять легенды об эльфах. Может, без похода на Алирон та северная война закончилась бы более определённо. Но вышло, как вышло; Везариол и ол Истаилле опять ушли зализывать раны куда-то к северному побережью, и через год вялая, но выматывающая война во Внутреннем море и на суше, в окрестностях Лераскина, началась сначала.

Вскоре после этого на юге, где-то в окрестностях Аксота, завёлся бродячий проповедник, Тхэам, обещавший миру скорый конец, поскольку в этот мир пришла дочь Верго, наказание человечеству за грехи его, Реда-Кровавая.

Проповеди пользовались небывалым успехом, и казнь проповедника и его ближайших последователей ничего не изменила.

Кроме того, что приехавшая под Аксот ол Кайле заразилась там оспой и умерла.

Новый военный налог и второй поход на Дазаран в таких условиях уже ничьего восторга не вызвали, особенно, когда поход провалился. Центр Арны и часть Кадара — в окрестностях Аксота и южней — на рост налогов ответили беспорядками. Ол Баррейя на севере пытался успокоить имперско-лаолийскую границу, но задача была того же порядка, что давешние попытки ол Нюрио примирить арнакийских баронов. Каждый мелкопоместный дворянин с отрядом в полсотни человек считал себя великим полководцем и доблестно грабил: имперцев, своих же, проезжих… Потом императрице стали нашёптывать, что ол Баррейя работает на Лаолий и сознательно разжигает войну. Ол Тэно после истории с Тхэамом и третьего покушения подряд склонна была сначала бить, а потом разбираться, и не верила никому — кроме доносчиков. К тому же, она припомнила, как несколько лет назад, вскоре после смерти Джатохе, стало известно, что Мастер обещал Лаолию поддержать их претендента на имперский трон, якобы выжившего наследника ол Истаилле. Кошка тогда не пожалела сил и времени, чтобы выяснить подробности, и главной подробностью стало то, что старая договорённость уже не актуальна: поддержка Мастера при коронации была бы как нельзя более кстати, но поддержкой имперского дворянства Лаолий интересовался куда меньше. С другой стороны, без затяжной войны посадить лаолийскую мраионетку на имперский трон не удастся, а ол Баррейя в войне между Лаолием и Империей однозначно выберет сторону Империи. Тогда Кошка сумела убедить в этом Райну, как и в том, что живой он всё ещё полезней мёртвого. Но осадок остался. Кошки, напротив, больше не было, и пятая канцелярия без неё очень мало расследовала, но очень быстро выносила приговоры и приводила их в исполнение, по первому намёку императрицы. Императрица чужих доводов не слушала, старому делу повторно дали ход, ол Баррейю вызвали в столицу, судили и казнили, тэрко Эрлони стал ол Эртой, а денег из Арны с каждым годом стало поступать всё меньше, несмотря на растущие налоги.

На севере единственным спокойным и не нищим герцогством оставалось Рикола; ол Ройоме последовательно укреплял связи с Зангой, Островами, Форбосом и кадарским побережьем Науро, а от внутриимперской грызни старательно открещивался.

Ещё старательней от неё открещивался Мастер Вальхез, подгребая под себя Арнакию. Он разрешил вести богослужение на арнакийском диалекте, и сам указ об этом был написан на том же диалекте, развязывая руки всем восточным чиновникам-недоучкам, не знающим толком высокого имперского.

Кейя ездила туда позапрошлым летом, но узнать ничего важного не успела. Или успела узнать, но не отправить в Раад: очень неудачно обрушился старый мост, по которому проезжала столичная гостья с прислугой, и из реки выловили только трупы. Мост был хоть и старый, но прочный и рушиться бы не должен, но это же ещё не повод подозревать в чём-то уважаемых людей…

Очередное повышение налогов совпало в южном Кадаре с засухой, и сразу несколько провинций встали на дыбы. Южнокадарский бунт страшен тем, что под постоянными налётами гартаоэ поневоле вооружаются и обучаются бою все, поголовно, невзирая на сословия. И крестьянское войско потому — не скверно вооружённая толпа, а именно войско. Особенно, если есть кому стать во главе. В этот раз нашёлся, какой-то Барех, то ли бывший наёмник, то ли из крестьян же, но собрать всю эту голодную толпу под одну руку ему удалось. Заодно лишний раз подтвердилось, что смерть Тхэама ничего не изменила, и проповедь его прекрасно помнят: иначе как "дочерью Верго" восставшие императрицу не называли. Дзой настаивал на том, чтобы съездить ему, он сумел бы договориться на неплохих условиях и утихомирить людей. Ол Тэно договариваться не желала и поехала сама: не успокаивать, а карать, словно специально вознамерилась подтвердить пророчества Тхэама.

После карательного похода и резни юг немного затих — не успокоился, а обессилел. Но повторять на разные лады пророчество Тхэама не перестал.

На юге с гор спускались почуявшие бардак дзарш, составляя достойную конкуренцию гартаоэ.

Нок Эдол неспешно и без шума наращивал гарнизоны по юго-восточной границе герцогства, живо напоминая Дзою семидесятые-восьмидесятые и имперско-кадарскую войну, когда отец нынешнего нок Эдола закрыл границы Тиволи и от наёмных банд, и от королевских отрядов.

Императрица выискивала при дворе предателей и находила.

Дзою хотелось выть от бессилия.

В неделю костров между 2306 и 2307 годами ол Тэно сказала ему, что скоро объявит новый поход на Дазаран — весной. И не пограничные рейды, а завоевательную войну, до победы. Ол Нюрио сперва подумал, что ослышался. Потом — что она не в себе. Империя трещит по швам, люди слишком устали от бесконечных войн, денег в казне нет, война с Лаолием тянется и не думает заканчиваться, бессмысленно завоёвывать страну, которую не сумеешь удержать…

Она не слушала.

Дзой говорил, что люди просто откажутся идти за ней — они слишком устали, невозможно воевать бесконечно! Особенно, когда ни один разумный человек не поверит в осуществимость такого плана.

Она не слушала, только злилась и грозилась смывать любое непокорство кровью.

Дзой не мог отделаться от чувства, что смотрит абсурдный сон, от которого никак невозможно проснуться. Шла неделя костров, столица гуляла, как в последний раз, — и от этих гуляний ощущение абсурда только усиливалось. До безумия хотелось поговорить с кем-то; и не с безответными Вечными, а с живым человеком, который, при удаче, наведёт на толковую мысль.

Со смертью Кошки список собеседников, с которыми можно говорить открыто, сократился ровно на треть. Из оставшихся собеседников одним была Райна, от разговора с которой толку ждать не приходилось, так что выбирать стало совсем уж не из кого.

Через два дня ол Нюрио не выдержал.

— Она с ума сошла, — вполне предсказуемо сказал Хриссэ, дослушав. Смял бумажную салфетку и щелчком отправил комок в полупустую соусницу.

— Она — императрица, — с нажимом сказал ол Нюрио.

Ол Каехо встал.

— Императрица сошла с ума, — покладисто исправился он. — Я не политик, но можешь скормить мне мои сапоги, если мы завоюем Дазаран. Ладно, несколько стычек, как в первый поход: договориться о границах, о пошлинах. Но завоёвывать страну размером чуть ли не с нашу, когда наша держится только на милости Вечных…

— Ол Каехо! — предупреждающе сказал Лорд, вставая тоже.

— …на милости Вечных и на упрямстве Райны, — не стал спорить Хриссэ. — Я ухожу в Сойге.

— Ты не можешь, — негромко и почти угрожающе сказал Лорд. Хриссэ скривился.

— Ещё как могу. Когда она заявит о новом походе официально, уйдёт половина войска, ты сам это прекрасно понимаешь.

— Ты давал присягу!

— Как вассал императрицы я обязан отслужить один сезон из четырёх, — подчёркнуто сухо сказал Хриссэ. — Когда она последний раз распускала войско? Два года назад? Сойге уже не помнит, как я выгляжу. Если она хочет воевать годами, непрерывно — пусть зовёт наёмников.

Он наклонил голову в знак прощания и повернулся к выходу. Ол Нюрио шагнул следом, хватая его за плечо.

— Хриссэ, ты не можешь уехать сейчас! Хал тирге, никого не осталось, ты понимаешь?!

Хриссэ остановился вполоборота к нему, раздражённо дёрнул ртом.

— А зачем я здесь, Дзой? Меня и ты не слушаешь, хотя с ума сошла она. Если ты сможешь вернуть ей здравый смысл, тебе впору будет ставить памятник в два роста, как Вечным, на центральной раадской площади.

Он повёл плечом — Дзой убрал руку.

— Я ухожу в Сойге.

Он пошёл к выходу, между праздничными столами, вымпелами, свисающими с потолка, и гирляндами. Гирлянды начинали увядать, и между цветами и листьями мёртво поблёскивала золотая и серебряная проволока.

Дзой отвернулся, чтобы опереться обеими руками на спинку кресла, и стоял некоторое время, глядя в стол между полупустыми блюдами и давя желание садануть по креслу кулаком.

Отъезд ол Каехо Райну не обрадовал, но формально придраться было не к чему. Главное же — затевать поход на Сойге сейчас было бы слишком некстати, Райна и о новой войне с Дазараном объявлять пока не стала: с началом весны пришлось отвлекаться на беспорядки в центральной Арне. Отсрочка не сделала план завоеваний выполнимей, а люди ещё сильней вымотались, и когда под конец лета Райна о своих намерениях действительно известила Совет, Совет встал на дыбы.

В конце третьей луны Дазаран — видимо, в расчёте на внутриимперские свары, — ударил крупной армадой по Форбосу. Райна эту новость встретила со злой радостью: теперь-то Совет не отвертится, южане сами напросились, и мы им ответим!

Ол Нюрио её радости не разделял, но выхода не видел. Слушал, как нарастает недовольный гул не только в Совете, но и в городе, и ждал.

Во второй день четвёртой луны пополудни его ожидания сбылись. С лихвой. Беспорядки в городе за два дня превратились в упорядоченную осаду Даз-нок-Раада. Кто-то впустил их, сразу с нескольких сторон. Тускло освещённые коридоры удобно было бы оборонять, если б было кем. Нынешняя гвардия не могла сравниться с той, в которой костяк офицерства составляли кхади. Не потому, что обучали их хуже или оружие было хуже. Потому, что они не были — кхади. Они служили за деньги и место при дворе. И они тоже ненавидели и боялись.

К кабинету с ней пробивались трое: ол Нюрио, начальник охраны нок Герьи и последний фаворит ол Тэно, Джелгах, весьма этим Дзоя удививший. Впрочем, мечом Джелгах орудовал без энтузиазма, больше прячась за щит, чем нападая, так что ол Нюрио почти уверился, что парень просто боится, что его прибьют в запале, если он отстанет от их доблестной тройки.

Дверь кабинета открылась бесшумно и впитала в себя всех.

— Успели, — выдохнул нок Герьи, пытаясь отдышаться.

— За мной, — мрачно скомандовала Райна, шагая между ним и Джелгахом к тайному ходу, попутно доставая медальон. Ол Нюрио отстал, держась ближе к двери на случай нежданных гостей, и успел дважды проклясть эту свою предосторожность. Во-первых, когда Джелгах, к которому императрица повернулась спиной, занёс меч, целя ей в шею, выше кольчуги. Во-вторых, когда нок Герьи замешкался.

Дзой метнулся только между этим мечом и спиной, понимая, что ему уже давно не двадцать лет, и нет у него доли мгновения на то, чтобы поднять меч, а есть время только оттолкнуть её, всю ярость вкладывая в удар по предателю, снизу вверх, как ножом. Целился он в живот, под панцирь, но меч Джелгаха рухнул на правое плечо, проламывая ключицу и рёбра — Дзою показалось, что металл оглушительно заскрипел по кости, — и герцог промахнулся. Рука упала, меч только оцарапал предателю ногу.

Книжные шкафы вдоль стен кабинета посыпались куда-то вверх, в потолок. Дзойно очень чётко видел этот потолок, обшитый светлым деревом, и смутно осознал, что Джелгаха отшвырнуло куда-то в сторону, и тот заорал где-то вдалеке так, будто его сажали на кол. А ему больно отчего-то не было. Только слышно плохо. "Лорд герцог?" — послышалось где-то над головой голосом нок Герьи, а потом ясно вырисовалось её лицо. Она оттолкнула нок Герьи в стену чуть не за шкирку и склонилась над ол Нюрио.

Дзой сглотнул. "Только бы она жила! — отчаянно билось в сознании. — Тиарсе Волеэрой, позволяющая быть, дай ей ещё один шанс!"

— Уходи… Иера… В этот раз проиг… рали… — говорить получалось плохо.

— Сейчас тебя на ноги поставлю, и уйдём, — жёстко сказала она, встряхнув руками и пробегая пальцами по его шее.

— Быстрее, Ваше Величество! — подал голос нок Герьи от двери. — Идут: уже слышно…

— Ты был прав, — усмехнулась она, не обращая на нок Герьи внимания. Её горячие пальцы возвращали коже чувствительность, и Дзой с трудом подавил искушение взвыть от боли. — Всё верно, чего ждать от игрушек!

— У…хо-ди… Не успеешь…

— И что у меня останется?.. — зло прошипела ведьма, на бесконечный миг наклонившись к самому его лицу.

Он не ответил. Его там уже не было.

Ортар

2307 год, 4 день 4 луны Ппд

Эгзаан-Раад

С трёх сторон дворик огораживали стены, сложенные из крупных тёсаных блоков. Снаружи стена была выбелена, внутри же оставалась серой, цвета местного камня. С четвёртой стороны замыкала прямоугольник лакированная деревянная решётка из косо пересекающихся брусьев. По брусьям взбирался вверх виноград, переливаясь через край и заплетая редкую сеть, натянутую поверх двора. С этой сети лоза спускалась на стены, ярко выделяясь зеленью на фоне камня. Виноград, синеющий над головами, считался здесь бесплатной закуской для ожидающих, пока принесут их заказ.

Плетёное сиденье скрипнуло, когда он сел, и мягко прогнулось. Улыбчивая девчонка спросила заказ и убежала в дом, Ортар с удовольствием проводил её взглядом, потом откинулся на спинку стула, глядя поверх чьей-то головы и стены в небо над городом. Столичные события до побережья пока не докатились — пока ещё и новости почти ни до кого не докатились, не ко всем летает птичья почта из столицы, а официальных гонцов рассылать, кажется, некому — власти в столице нет, столица замерла в недоверчивом ожидании. О штурме замка ходили самые разные слухи, всех степеней неправдоподобности. Сходились слухи в одном: тела Реды не нашли, а вот ол Нюрио точно мёртв, и нок Герьи, и, кажется, все те немногие, кто всё ещё оставался Реде верен.

В Эгзаане ничего не переменилось, здесь вот, во дворике у Аштеса, по-прежнему было спокойно и хорошо, и пахло прогретым на солнце виноградом и близким морем, и на белёных стенах лежали глубокие синие тени вечера.

Девчонка принесла заказ, похлопала ресницами и ушла, не дождавшись внимания. Ортар налил полкружки и залпом выпил.

Пока столица не уверена в смерти Реды, напряжение будет расти, и прорвётся уже скоро, хорошо если не сегодня. Вокруг Зуба грызня не затухнет ещё долго, и расползётся оттуда по всему городу, когда в Зубе грабить станет нечего. И когда город уверится, что возвращения ведьмы не будет. Если не будет.

Ортар задумчиво смотрел в тарелку. Кисло-сладкие соусы у Аштеса всегда были хороши, с мягким мясом, картошкой и луком, с ноткой каких-то трав и специй. Наёмник наколол на нож небольшой кусок мяса и глядел на него какое-то время, прежде чем съесть.

Лет шесть назад, когда в центральном Кадаре и на юге начался полный раздрай, Эгзаан с окрестными городами и герцогство Тиволи подписали договор о дружбе и восточные границы закрыли одновременно. В подтверждение договора торговые города отправили нескольких заложников из числа крупнейших родов, и нок Эдол прислал кого-то тоже, но главным были не официальные заложники. Главное было в том, что герцог нок Эдол в последний приезд сильно впечатлился офицерской школой под руководством Расса, и по случаю не преминул негласно отрядить туда Краджейха н-Эдола — Аджея, наследника.

Был ещё один договор, о котором не стоило говорить при посторонних — да и при своих нежелательно. По экземпляру договора, подписанному обеими сторонами, хранилось и у Ортара, и у нок Эдола, и именно это обстоятельство верней любых заложников гарантировало выполнение всех обязательств. Вряд ли ол Тэно сильно обрадовала бы мысль, что кто-то ждёт её смерти, даже если и не собирается этой смерти способствовать.

Кто-то сел за тот же стол, напротив Ортара, и он с некоторым удивлением поднял голову. У Аштеса людей бывало мало, а места достаточно, чтобы не мешать друг другу.

— Нок Эгзаан, — сказала чёрная незнакомка. В том, что они не знакомы, наёмник не сомневался; такую колоритную даму он точно запомнил бы: крупная, со множеством колец, бус и подвесок, со старым шрамом через висок и с пронзительным взглядом стихийной ведьмы из Белой пустыни. Ортар передвинул стихийнице свою кружку, оставляя себе бутыль.

— Теотта, — сказала дама. — Хотя это неважно. Сейчас ол Тэно ещё жива, но умрёт послезавтра. Попадёт под оползень на Шоздене.

Ортар взвесил в руке бутылку, задумчиво отпил немного.

— Это точно? — спросил он. — Или одна из возможностей?

— Единственная, — сказала Теотта.

Она встала и ушла, оставив Ортара изучать кружево тени на столе и на утоптанном в камень земляном полу. Стихийные маги крайне редко вмешиваются в чужую жизнь, но, кажется, не было в истории случаев, чтобы стихийники врали.

Через десять дней отряд в шестьдесят пять тысяч всадников в цветах торговых городов и нок Эдола занял Раад.

Разные отряды к тому времени занимали Раад уже раза четыре. Затишье перед бурей кончилось, и прорвалось внутри города, и взорвало бы его, если бы не удалось стравить раадских мародёров с теми, которые рвались в город из предместий. В результате на стенах и на въездах в город установилась круглосуточная охрана, которую нок Эдол полагал своей заслугой, а Ортар муштровал и обходил с проверкой. Через какое-то время из Дазарана вернулся ол Каехо, оставил в Рааде деньги и умчал в Сойге, злой, как хал: на северной границе герцогства творилось сущее непотребство.

Империя трещала по швам и разваливалась. Ол Ройоме закрыл границы Рикола едва не сразу же. Эрлони с окрестностями подгрёб себе ол Эртой и властью с Раадом делиться не планировал. Мастер Вальхез объявил суверенитет Арнакии и главенство духовной власти над властью светской. Таннир ол Истаилле Везариол сосредоточился на стягивании в кулак Лаолия, не горя желанием лезть в драку за обломки Империи. Юг Кадара захлёстывали приливные волны гартаоэ, только побережье с центром в Эгзаане держалось намертво. Разграбленный и выгоревший Зуб чернел гнилым обломком, и центр городской жизни как-то исподволь переместился в Эджью, столичную резиденцию нок Эдолов. Там обсуждали планы обороны города, там молчали о положении на юге, там на надёжных стенах стояли надёжные люди, там горел свет в комнатах и коридорах, и там почти не чувствовались разброд и шатание, охватившие Раад. Оттуда выезжали организованные отряды в ало-жёлтых и ало-золотых цветах нок Эдола, разительно отличающиеся от небритого сброда, шарящего по предместьям.

Ортар с нок Эдолом обсуждали примерный состав нового Совета, спускаясь по уходящему вниз коридору под раадским домом наёмника.

— Что вы всё про Совет? — встрял в разговор Аджей. — Надо решать с коронацией. И куда мы всё-таки идём?

— Прежде, чем думать о коронации, нужен погребальный костёр Лэнрайне ол Тэно, — сказал Ортар. Остановился перед узкой высокой дверью, поколдовал над замком.

— Прежде чем думать о погребальном костре, нужно найти её труп, — скептически заметил Наатадж.

— Совершенно верно, — сказал Ортар, входя в дверь и приглашая нок Эдолов туда же. В комнате было холодно, сухо и пусто, всей обстановки — старый стол у одной стены да лампа на крюке над столом. На столе, похоже, под плотным полотном лежал человек.

— Тело не найдут, — продолжил наёмник, прикрывая дверь и проходя к столу. — Но погребальный костёр нужен, и как можно скорей. Нам нужно успокоить Равнину, чтобы можно было идти дальше.

Он остановился у стола и отвернул край савана. В ровном свете масляной лампы ясно виден был неопрятный труп пожилой женщины, невысокой, худой, с резкими чертами лица и каштановыми волосами с проседью.

— Кого мы этим обманем? — спросил нок Эдол.

— А кого нам нужно обманывать? — усмехнулся Ортар. — Из тех, кто её хорошо знал в лицо, в Рааде сейчас человек пять. Из толпы будет виден погребальный костёр и императорские одежды, но никак не черты лица в деталях. К тому же, смерть изменяет лица.

Аджей косился на труп и молчал. Нок Эдол опять скептически покачал головой.

— Не знаю. Рисковано. Если она ещё жива и вернётся…

— Уже пол-луны как мертва, — сказал Ортар. Аджей глянул на него, и видно было, что хотел спросить, но передумал. Герцога нок Эдола чужие источники информации волновали меньше. Он только уточнил, подходя вплотную к столу:

— Это точно?

— Точно, — кивнул Ортар.

На лице мёртвой резко выделялся слишком заострившийся нос и набухшие от усталости, синюшные нижние веки. Кто бы ни была эта женщина, судьба её не баловала. Сойти за дворянку она могла только что издали, если устроить хороший маскарад.

— Но откуда у нас её труп? Где его нашли?

— Например, в чёрно-серебряном кабинете, — пожал плечами Ортар. Нок Эдол отвернулся от стола и прошёлся до двери, потом повернул обратно. Наёмник стоял, опираясь руками о стол по сторонам от мёртвой головы, и следил за нок Эдолом.

— Но её там не было — и в городе это знают.

— Сначала не было, а потом вдруг была. Заходит утром служанка подметать — а там труп в кресле сидит. У служанки истерика, а труп ухмыляется.

Аджей нервно хмыкнул из угла. Нок Эдол остановился.

— Безукоризненная логика, — неприятно сказал он. — И каким же образом труп там вдруг оказался?

— Потому что магия! — веско сказал Ортар и довольно улыбнулся. — Нет, в самом деле, мысль со служанкой может быть очень удачна. Нарядим любезную даму, — он качнул головой в сторону стола, — в цвета ол Тэно, тайно переправим в замок и усадим в кресло. А утром её обнаружат.

— А меч? — спросил Аджей. — И медальона она никогда не снимала… Могут возникнуть вопросы…

— Магия, господа, потому что магия, это такой удобный ответ на любые вопросы. Да и кто знает, как работают мозги мёртвой ведьмы?

Нок Эдол неожиданно усмехнулся.

— У безродных отвратительные манеры, но иногда на редкость светлые головы.

Безродный вежливо улыбнулся и ненадолго отвлёкся, чтобы хозяйственно прикрыть труп саваном.

— Если по сути плана возражений нет, — сказал Ортар, — предлагаю вернуться наверх. У нас ещё куча дел.

_________________________

Feci quod potui, faciant meliora potentes

июнь 2005 — июль 2009