Дома у него было полно народу. Синьора Муньос, Кристина, кавалер Пергола, дон Аквиланте поспешили сюда, как только разнеслось по Раббато известие о самоубийстве старого Димауро. Об этом ходили самые страшные слухи.

Старик, приготовив петлю, дождался, когда будет проезжать маркиз, и, обрушив на него все мыслимые и немыслимые проклятия, повесился у него на глазах. Маркиз от испуга свалился на землю как подкошенный, его отнесли в дом, и там он пришел в себя только через два часа!..

Старик явился к маркизу с веревкой в руках:

— Возвращаю вам семьдесят унций. Отдайте мне мою землю, или, видит бог, повешусь вон на том дереве!

— Вешайтесь, если вам так хочется. Может, вам мыла дать для веревки?

После такого жестокого ответа маркиза бедный кум Санти пошел и в самом деле повесился. Маркиз спокойно смотрел на все это из окна и даже не подумал послать кого-нибудь, чтобы помешать этой глупости!..

Старик сказал одному из племянников:

— Завтра маркиз найдет новый плод на ветке миндального дерева на моем участке в Марджителло. И подавится им!

Племянник спросил:

— Какой такой плод?

— Увидишь.

А утром ушел, никому ничего не сказав. Племянник думал, что он в церкви… А бедняга побежал вешаться!..

Титта, уехавший рано утром в Марджителло с судьей и карабинерами, оставил маркизу в большом волнении.

Увидев мать, Цозима бросилась ей на грудь и разрыдалась:

— Какое несчастье, мама, какое несчастье!

Но тут появился кавалер Пергола:

— Перестаньте, кузина!.. Ну при чем тут маркиз?

Дон Аквиланте немного успокоил ее, подробно рассказав, как было дело. Никто не мог знать лучше него, потому что он заключал эту сделку. У маркиза тогда совсем другое было в голове, а не земля кума Санти!

— Старик пришел ко мне: «Синьор адвокат, закончим это дело!» Я поначалу и не понял: «Что мы должны кончать?» — «Да эту историю с моим участком в Марджителло». — «Вы наконец решились?…»

— Но почему же?.. — воскликнула маркиза, сжимая руки. — Почему же?

— Потому что старый скряга хотел бы иметь и землю, и деньги. Все крестьяне таковы. Вор на воре сидит. Животные! Скоты в человеческом обличье.

Он говорил это с загадочным видом, качая головой, щурясь, как будто в словах этих скрывался некий глубокий смысл, объяснять который было бы бесполезно: ни синьора, ни кавалер Пергола ничего не поняли бы.

При появлении маркиза в дверях гостиной все умолкли, не решаясь произнести ни слова.

— Что здесь происходит? Оплакиваете? — невольно воскликнул маркиз. Ему и в самом деле показалось, будто он вошел в комнату, где родственники умершего молчаливо принимают самых близких людей по обычаю, скорее всего восточному, еще живущему в Сицилии.

— Как вы себя чувствуете? — спросила маркиза.

— Я?.. Прекрасно!..

Он был бледен, и в голосе его слышалось сильное раздражение.

— Прекрасно, говорю вам! — повторил он в ответ на недоуменный жест маркизы.

— Только этого еще не хватало, — вмешался кавалер Пергола, — чтобы у кузена болела голова из-за того, что какой-то болван вздумал повеситься!

— Жаль только, что мне не удалось выспаться прошлой ночью, — добавил маркиз. — Пойду посплю пару часов.

Маркиза направилась за ним в спальню.

— Спасибо, мне ничего не нужно, — сказал он.

— Выпейте хотя бы кофе с желтком.

— Не хочу. Дайте мне поспать пару часов.

— Я знаю, вам было плохо…

— Плохо? Отчего? Что я — ребенок?

— Его унесли? — спросила маркиза, помолчав немного.

— Конечно, унесли ко всем чертям! Да разве вы не понимаете, что я не хочу говорить об этом?.. Что я хочу… спать!

Маркиза с изумлением посмотрела на него и вышла из комнаты, крайне униженная, как будто ее выгнали. Закрыв дверь, она остановилась и какое-то время стояла держась за медную ручку и стараясь прийти в себя, прежде чем вернуться в гостиную.

— Он уже лег? — спросил дядюшка дон Тиндаро, пришедший, пока ее не было. — Жаль!.. А я хотел показать ему…

И он взял из рук кавалера Перголы какого-то странного серебряного божка, свое самое ценное приобретение за весь год, как он уверял.

— Ну, племянница?.. Сокровище!.. Египетская работа!.. Анибус — бог с собачьей головой… Ума не приложу, как он оказался тут… И сколько веков пролежал здесь? Он был в метре от поверхности… Его случайно выкопал один крестьянин и принес мне… «Я дам тебе два пиастра, согласен?» И честно скажу, поначалу я даже не понял, какая это ценная вещь. Потом рассмотрел получше… Серебро, без сомнения… Но даже если и не серебро… Ценность не в материале, а в том, что эта фигурка изображает… Вы только представьте, дорогая племянница, что держите в руках вещицу, которой несколько тысяч лет!.. Я пришел специально, чтобы показать ему… ну и узнать, что же правда в том, что мне сказали. Он повесился на глазах у маркиза?.. И никто не догадался обрезать веревку? Должны же были это сделать…

— Вы так считаете, папа? — прервал его кавалер Пергола.

— И я ответил точно так же: «Вы так считаете?»

— Такое могло произойти и с вами. Допустим, какой-нибудь негодяй сказал крестьянину, который продал вам этого божка: «Болван! Упустил такой случай! Эта вещица стоит больше тысячи унций…» И тот от огорчения…

— Но я его тут же предупредил: «Смотри, я даю тебе два пиастра. Если же кто-то даст больше… Покажи, кому хочешь. Только я хотел бы, чтобы ты отдал предпочтение мне. Кто-нибудь даст десять? Тогда я дам десять с половиной пиастров». И если бы он пришел ко мне и сказал… (Они так невежественны, эти крестьяне. И всегда считают, что благородные люди их обманывают!..) Тогда я ответил бы ему: «Бери назад! И верни мне два пиастра!» И мне было бы очень и очень нелегко это сделать. Мой племянник маркиз другого мнения. Сделка есть сделка. Она для того и заключается, чтобы потом не идти на попятную. Он прав. Ну а если имеешь дело с невеждами, которые к тому же еще и подозрительны и зловредны? Лучше всего вообще не иметь с ними никаких дел. Тем более, не все ли ему равно, есть у него эта пядь земли или нет ее. Увидев, что старик пожалел о продаже и приходит на этот клочок земли оплакивать потерю… (Вы можете отнять у крестьянина жену, дочь, он будет молчать, на все закроет глаза, но кусок земли — нет!.. Это все равно что вырвать у него частицу сердца.) Так вот, увидев, что старик пожалел о продаже, я бы сразу же предложил ему расторгнуть сделку — вот вам ваш участок, отдавайте мои семьдесят унций… И плюнем на это, как говорится. Я же советовал ему несколько недель спустя после сделки: «Дорогой племянник, отделайся ты от этого кума Санти Димауро!» Но твой муж, извини меня, дорогая племянница, твердолобый!.. Как и все Роккавердина! Послушай он меня, так и не случилось бы того, что случилось, а ты не была бы сейчас перепугана насмерть — глаза смотрят, а не видят… Хорошо рассмотрела этого божка? А ведь даже не заметила, что у него собачья голова.

Она действительно была насмерть перепугана, как заметил дядюшка Тиндаро. У нее в голове все еще звучал резкий, почти грубый окрик маркиза — прежде он никогда так не разговаривал с ней. Раз он дошел до этого, думала она, значит, был слишком взволнован. Скорее это было похоже на угрызение совести, нежели на волнение, если дядя советовал ему: «Отделайся ты от этого кума Санти!» — а он не захотел его послушаться, потому что сделка, раз уж она совершена… то совершена!

В одном из углов гостиной кавалер Пергола громко спорил с доном Аквиланте о первых главах «Бытия». Временами слышен был строгий голос дона Аквиланте, который повторял: «Смысл этих слов еще не раскрыт!» И возражение кавалера: «Вас не хватало, чтобы вы объяснили нам его!» Каким образом они добрались до «Бытия», говоря о самоубийстве кума Санти, никто из них не смог бы объяснить. Так или иначе, сделали они это довольно быстро. Дядя дон Тиндаро, подойдя к ним, послушал немного, о чем идет речь, взглянул на своего зятя и отошел, ворча и качая головой:

— А потом обращаются к святым мощам!

Проходя мимо синьоры Муньос и Кристины, которые пытались утешить маркизу, дон Тиндаро жестом дал понять, что не собирается мешать их разговору, но синьора Муньос остановила его:

— Вот и вы, кавалер, скажите, разве это разумно требовать, чтобы маркиз вернул этот участок наследникам?

— И не брал обратно денег, добавил бы я! От семидесяти унций маркиз Роккавердина не обеднеет и не разбогатеет. С этим клочком земли или без него Марджителло все равно останется Марджителло. Оно как крупная рыбина, пожирающая мелкую рыбешку. Съело Роккавердину. Роккавердины — родового поместья — не стало в Марджителло после отмены фидеикомисса. Кусок тебе, кусок мне, кусок тому… Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой. Это так, к слову… А маркиз по-своему прав: «С какой стати я должен терпеть это неудобство в своем собственном доме? Чтобы избавиться от него, я и скупил соседние участки». Сейчас Марджителло — это большой, совершенно изолированный прямоугольник, замкнутый со всех сторон дорогами — главной и проселочными. А этот упрямый старик хотел сиднем сидеть в самой середке, назло маркизу…

— Ах!.. Я не хочу и думать об этом!.. Мне кажется, какое-то проклятье висит над этой землей!..

— Кто же может возразить тебе, дорогая племянница?

— Мама опасается, что маркиз…

— Вам не кажется, что в такую минуту было бы неблагоразумно уговаривать маркиза, настаивать?.. — прервала ее синьора Муньос. — Может быть, позже… Но все равно лучше, наверное, не мешать ему поступать по-своему.

— А он способен поступить по-своему, хотя бы в пику другим, — смеясь, заключил дон Тиндаро.

Потом, едва дон Тиндаро отошел, Цозима воскликнула:

— Нет, мама! Я хочу проверить, любит ли он меня. Хочу подвергнуть его этому испытанию!

— А зачем? — спросила Кристина, глядя на сестру с нескрываемым разочарованием.

— Зачем?.. По крайней мере, буду знать наверняка.

— Я бы не стремилась к этому.

— Почему?

— Почему?.. Я так считаю.

Но Цозима считала иначе.

Она тихо вошла в спальню к маркизу, стараясь не разбудить его, если он еще спит. Увидев, что муж лежит на спине с открытыми глазами, недвижно, словно не замечая ее присутствия, маркиза воскликнула:

— Антонио!.. О боже! Как вы напугали меня! Вам еще нехорошо?

Испуганная, дрожащая, она подошла к нему и взяла за руку.

— Да что вы вообразили? — воскликнул он с плохо скрываемым раздражением. — Что вам наговорили? Что вам внушили?

— Ах!.. Выслушайте… — снова заговорила она, молитвенно складывая руки. — Прошу вас, ради бога!.. Если вы действительно меня любите…

— Вам нужны еще какие-то доказательства? После того, что я сделал?

— Нет, вовсе не нужны… Я неудачно выразилась. Ради нашего спокойствия, чтобы развеять плохие предзнаменования, — что вы хотите, я суеверна, как все женщины, вы же, мужчины, вероятно, не можете поверить, что иногда сердце подсказывает некоторые вещи, предупреждает о них, — ради нашего спокойствия, выслушайте!..

Она колебалась, не решаясь более точными и простыми словами выразить свое горячее желание пробудить это желание и в нем, пробудить его нежностью, которая в тот момент переполняла все ее существо и которой он совсем не замечал, а ей так хотелось, чтобы он о ней хотя бы догадывался. Она медлила, ожидая, что он сам придет ей на помощь, угадает ее желание и ответит — словно сделает подарок — на то, о чем она просила его робким умоляющим жестом. Но едва она заметила, что маркиз смотрит на нее недоверчиво, словно собираясь обороняться, как тотчас ощутила в себе прилив силы и мужества и решительно продолжала:

— Послушайте, вы должны вернуть этот участок наследникам, как советовал вам дядя Тиндаро, и не требовать никаких денег обратно… Прошу вас сделать это, если меня любите!

— И тем самым подтвердить, что старик повесился из-за маркиза Роккавердина!

Он вскочил с постели, отшвырнув в сторону одеяло, под которым лежал, как был, в одежде.

— Мой дядя ничего не соображает из-за своих древностей! — добавил он.

— Я прошу вас об этом как о подарке… как о жертве. Вы не откажете мне в этом. Я не успокоюсь, пока этот злосчастный участок будет входить в Марджителло…

— Что вы подозреваете? Что вам наговорили? Отвечайте!

— Что мне могли наговорить?.. Что я могу подозревать?.. — медленно проговорила она, невольно отступая перед обрушившимися на нее вопросами, которые гневно выкрикивал муж.

— Не говорите мне больше ничего, не говорите мне больше об этом! — потребовал маркиз.

В выражении его лица и в голосе было столько ужаса и тревоги, что маркиза лишь осторожным жестом дала понять ему:

— Я сделаю все, как вам будет угодно! — И вышла из комнаты.

И в самом деле, они больше не говорили об этом. Но оба понимали, что каждый постоянно думает о том, о чем молчит, и по-своему страдает из-за этого. Он — раздраженный тем, что маркиза своей кротостью и немой скорбью как бы напоминала ему, что ждет ответа, откровенности или поступка — того, о котором умоляла его в доказательство любви. Она — обиженная его необъяснимым отчуждением, замкнутостью и резкостью, которые ее живая фантазия сильно преувеличивала, делая их крайне тягостными для нее.