Скорый поезд в Булонь выехал из города в Пикардию. Леон сидел один в перегретом купе второго класса и пытался читать вечерний выпуск Авроры, но то и дело поглядывал на осеннюю коричневую землю. Он совсем недолго, оставив свою жену в парке и вернувшись на бульвар Сен-Мишель, раздумывал, не заглянуть ли ему к колегам в комиссариат и не попросить ли их разыскать Луизу полицейскими средствами; но потом ему стало ясно, что ничего хорошего из этого получиться не могло. Во-первых, он сделался бы предметом насмешек коллег, во-вторых, розыск, если бы он вопреки всем ожиданиям действительно был предпринят, с большой вероятностью оказался бы безрезультатным, а в третьих, Луизе, если бы её действительно разыскали, вряд ли показалось бы романтичным, если давно потерянный друг юности после десяти лет разлуки в качестве первого признака жизни наслал бы на неё орду полицейских в форме.

Итак, Леон решил искать Луизу самостоятельно. Правда, ему, проводившему свои дни в уединении лаборатории, были лишь смутно известны методы розыска Судебной полиции; но основное правило криминалистики – что преступник часто возвращается на место преступления – было ему известно. И поскольку он и Луиза в данном случае оба были в какой-то мере преступники, сообщники, но в то же время и жертвы и следователи, он поехал на метро на Северный вокзал и купил билет до Ле Трепора. Прямая дорога через Эпинёй была в том сентябре 1928 года закрыта из-за ремонтных работ, и ему пришлось ехать окольным путём через Амьен и Аббевиль.

Как и большинство горожан, Леон очень редко покидал город. Правда, он, как и все парижане, клялся при всяком удобном случае, что он, если бы это было возможно, навсегда с лёгким сердцем оставил бы шум, грязь и суету большого города ради тихой, мирной жизни где-нибудь в провинции и что опера, Национальная библиотека и все кинотеатры Парижа с радостью поменял бы на стакан бургундского под южным солнцем, партию в петанк среди друзей и долгую прогулку по лесам и виноградникам со своей собакой, которую бы он тогда себе завёл и которая, быть может, была бы чёрно-белым коккер-спаниелем по кличке Казимир или Патапуф.

Но поскольку для Леона на виноградниках юга не было работы и втайне он, как и все парижане, ясно понимал, что в провинции он за короткое время смертельно заскучал бы, то он продолжал мучиться в нелюбимом городе. Один или два раза в хорошее время года они с женой и ребёнком ездили на борту Bateau Mouche вниз по Сене и устраивали пикник в лесу Сен-Жермена-ан-Лэ, а между Рождеством и новым годом он ездил на поезде в Шербург, чтобы повидать мать и отца. Остальные триста пятьдесят дней он проводил в пределах города, причём самого города он триста дней в году и не видел, за исключением дороги на работу от улицы Эколь до Набережной Орфевр.

Леон снова удивился, как резко на краю города оборвалось море домов, перейдя в зелёно-бурый вал лугов, полей и пашен. У Порт-де-ля-Шапель недалеко от железной дороги ещё стояло несколько фабрик и складских ангаров, а на берегу Сены несколько навесов и амбаров; но сразу за газгольдером Сен-Дени, где из дымовых труб ещё валил густой, вялый дым, крестьянский малчишка уже гнал на пастбище коров, до горизонта убегала прямая, как стрела, аллея тополей, и жёлто-золотые ивы гнулись под резким северным ветром.

Леон почувствовал острое желание выйти на ближайшей станции, купить какой-нибудь велосипед – а ещё лучше: украсть – и под открытым небом, на свежем воздухе, под дождём и против ветра ехать к морю. Седалище будет болеть как тогда, мышечная боль будет как тогда, он будет подбирать по дороге всякую дрянь и глаз не спускать с горизонта в надежде, что там появится девушка в блузке в красный горошек на скрипящем велосипеде. Он купит хлеба и ветчины и будет пить воду из источника, будет облегчаться в кустах как крестьянский мальчишка, а в непогоду будет искать укрытия в пустых сараях как бродяга – и всё это будет бессмысленно и безнадёжно и станет ещё одной гадкой мелкой глупостью; недостойной его Ивонны, недостойной его Луизы и недостойной его самого.

Поездка длилась два часа и тридцать пять минут. Между Амьеном и Аббевилем железнодорожная линия проходила рядом с мощёной просёлочной дорогой, по которой Луиза и Леон ехали в тот раз. Ему чудилось, что он помнит вот эту харчевню или вон ту мельницу, а может, и одинокую липу или особенно красивую виллу, и он напряжённо вглядывался в поисках гряды холмов, на которой Луиза и он, в версте друг от друга, по отдельности полегли в бомбовые воронки. Спустя десять лет после окончания войны самые явные следы военного опустошения уже исчезли; люди починили дороги и заново отстроили дома, а природа сровняла окопы и милостиво покрыла зеленью бомбовые воронки.

В Аббевиле он сел на туристический трамвайчик, который доставил его по тряской дороге в Ле Трепор. Он был единственным пассажиром, за исключением пары школьников и девушки в деревянных башмаках, у которой на коленях стояла корзина белокочанной капусты. По трамваю было видно, что за годы войны, инфляции и экономического кризиса парижские отдыхающие иссякли; лиловая обивка сидений обносилась и растрескалась, стёкла окон были мутные, кожаные ремни рваные, хромированные штанги поблекшие, а рельсы гнутые, и между ними рос бурьян. По дороге никто не сел в трамвай и никто не вышел. Только на конечной станции на набережной Франсуа Первого школьники с шумом выбежали наружу, за ними выскользнула девушка в деревянных башмаках.

На портовой набережной Леон огляделся, как будто присутствовала хоть малейшая возможность, что из боковой улочки, в каком-нибудь окне, на борту рыбацкой лодки покажется девушка с зелёными глазами. Вон у того уличного фонаря они тогда поставили свои велосипеды, где-то возле этой причальной тумбы она на нём повисла. Вот здесь она бросала в воду у причала белые полоски жира со своей ветчины, вон там она своими пальчиками сунула ему в рот последний кусочек, а вот здесь потешалась над слащавыми рожами отдыхающих. Из этого источника она пила воду, по этим булыжникам мостовой, между которыми росла трава и мох, она ступала своими чёрными, разношенными тапочками на шнурках.

Туристические лодки, которые тогда пыхтя и дымя въезжали в бухту и выезжали в море, теперь стояли на причале у портового парапета, на корпусе у них были водоросли, а люки заколочены досками. На набережной не видно было белых зонтиков от солнца, розовых туфелек и блестящих гамаш, лишь растрёпанные чайки, косматые собаки и орда босоногих мальчишек, играющих в футбол пустой жестяной банкой. Только рыбаки по-прежнему были на месте и приводили свои сети в порядок, курили трубки и узловатыми руками поглаживали свои морщинистые затылки.

Леон пошёл к маяку, сел там на парапет и поёрзал по нему из стороны в сторону, пока у него не возникло чувство, что он нашёл то место, на котором сидела Луиза. Тогда он положил ладони на парапет и погладил камни. Вдруг он почувствовал, что голоден; с завтрака он ничего не ел.

Кафе Дю Коммерс, в котором Луиза объясняла ему разницу между богатыми и бедными скучающими, было закрыто. Окна и двери были зарешёчены, перед входом лежала нанесённая ветром осенняя листва и пожелтевшие обрывки газет. Бежевая собака просеменила мимо, задрала заднюю лапу и, продолжая прыгать на трёх ногах вперёд, пускала струйку вдоль стены дома.

Леон обогнал её и миновал закрытый специализированный магазин для кружевниц, потом закрытый киоск, покосившийся жилой дом и ярко раскрашенную лавку, которая называлась «На четырёх ветрах» и раньше продавала пляжные игрушки. За ней была лавка скобяных товаров, и в ней горел свет. Леон толкнул дверь и вошёл, купил синий эмалированный котелок и поднялся вверх по Парижской улице, где он в тот раз покупал хлеб, вино и овощи.

Час спустя он сидел между двумя обломками скалы, что лежали в конце пляжа – массивные, несдвигаемые и неизменные. Был час отлива, прибой бессильно и ворчливо бросался на серый галечник пляжа, а чайки играли с восходящими потоками воздуха. Только теперь до Леона дошло, как давно и как сильно ему не хватало их крика. Он ворошил палкой свой костёр, подкладывал в огонь плавника и помешивал в котелке, до краёв наполненном мидиями, морковью, луком и морской водой.

Колокол на церковной башне пробил пять, затем последовал далёкий звон трамвая; Леон загодя смотрел расписание и знал, что это был последний прибывающий трамвай на сегодня и что последний поезд в Париж отправится ровно через час.

Он смотрел на каменистый пляж, на котором догнивали забитые водорослями и заметённые листвой некогда белые купальные домики. Позади них стояли благородные виллы, которые хотя и были свежепобелены и храбро сохраняли осанку, но со своими закрытыми окнами и окоченело опущенными шторами выглядели так, как будто задохнулись от ужаса перед лицом мирового развития событий. На противоположном конце эспланады, в просвете домов между отелем «Англез» и казино должна была в ближайшие минуты показаться Луиза, если она хотела ещё успеть поесть мидий.

После того, как церковный колокол пробил четверть шестого, Леон снял котелок с огня и начал есть. Вначале он ел медленно, поглядывая на эспланаду, потом быстро и решительно. Последние створки он бросил на пляж. Потом пошёл к воде, вымыл котелок и поставил его вверх дном у костровища.

На обратном пути он шёл не через пляж, а прямой дорогой через эспланаду к Парижской улице и вверх к церкви Сен-Жака. Мадонна по-прежнему стояла в своей нише справа у входа. Её румяные щёки были такими же, что и раньше, и чёрные пуговичные глаза тоже, только сине-золотое одеяние немного посерело, и вся её фигура больше не была утыкана сложенными и свёрнутыми в трубочку записками; теперь у неё в ногах стоял ящик, в который можно было бросать пожертвования в пользу вдов затонувших моряков.

Леон подумал, не встать ли перед мадонной на колени и не сказать ли молитву; но поскольку он не был уверен, сможет ли без пропусков дочитать до конца хотя бы «Отче наш», он передумал падать ниц и бросил в ящик монету. Потом достал блокнот, написал пару строк, вырвал страницу, скатал её в трубочку и сунул точно, как тогда, мадонне в правую подмышку.

Но поскольку эта записка была единственной, она выглядела под рукой Марии как термометр, и богоматерь, казалось, была в лихорадке. Он снова вытянул трубочку и засунул её за ухо, где она выглядела как карандаш столяра. В складках синего одеяния она казалась кинжалом, между губами мадонны – сигаретой, а в ногах как кость, которую сюда притащила собака. В конце концов он снова сунул записку в правую подмышку и зашагал прочь, к порту. Ему следовало поспешить, чтобы успеть на последний трамвай.

Три дня спустя Леон слишком заблаговременно сидел на террасе Cafe de Flore. Стоял субботний вечер, бульвар Сен-Жермен был полон гуляющих и туристов. Он выпил уже три чашки кофе и дважды бегло пролистал пять газет, а ему всё ещё надо было убить двадцать минут, пока, наконец, наступит пять часов. Он застегнул свой пиджак и снова расстегнул, вытянул ноги и потом снова поджал их под стул, спросил у женщины за соседним столом точное время и перевёл свои карманные часы на три минуты назад. Потом аккуратно свернул газеты и сложил их стопочкой, и всё время не сводил глаз с потока людей.

Вообще-то он сидел здесь не по своей воле. Это его жена Ивонна заставила его соблюсти эту договорённость, не зная наверняка, договорённость ли это вообще. Когда он два дня назад поздним вечером вернулся из Ле Трепора на улицу Эколь, ему против ожидания удалось проскользнуть мимо консъержки незамеченным. Но на лестнице, на промежуточной площадке его ждала Ивонна, одетая в дорогу, в пальто и шляпе, с чемоданом, стоящим у ног. В горсти она сжимала смятый платок, который подносила ко рту.

Леон снова удивился ей; это была не подвыпившая весёлая дама с розовыми стёклами солнечных очков, которую он оставил в парке в обеденный перерыв, и не напевающая юная девушка, и не измученная домохозяйка – на сей раз Ивонна была героиней греческой трагедии, готовой к любой жертве.

– Ну? – спросила она.

– Ничего, – ответил он и взял у неё чемодан. – Я идиот, прости меня.

– За что?

– Я ездил на пляж Ле Трепора. Как тогда, понимаешь. Это была только идея. Пойдём домой, прошу тебя.

И после того, как он всё ей рассказал, она промокнула платком глаза и сказала:

– Послезавтра в семнадцать часов в Cafe de Flore?

– Да, но…

– Никаких но. Ты пойдёшь туда, Леон, слышишь? Только чтоб удостовериться. Ты должен это сделать, я так хочу.

Было уже десять минут шестого, когда Леон почувствовал её присутствие. Он не увидел её и не услышал, он лишь ощутил её как дуновение, которым потянуло по улице, или как луч света, который падает на дома, когда облака рассеются. Леон огляделся, ищущим взглядом посмотрел на всех посетителей кафе, потом пробежал глазами окна фасадов напротив, не упуская из виду прохожих на тротуаре.

Тут он заметил красивый, чуть помятый автомобиль, который стоял, не заглушив мотор, на другой стороне бульвара, на площади Дю Квебек. То был нежно-зелёный «рено-торпеда-172», легко опознаваемый по заострённой задней части кузова, которой он был обязан своим названием. Пару лет назад Леон заглядывался на эту элегантную и быструю двухместную машину, когда она вошла в моду на парижских улицах, и какое-то время тайно прикидывал, сколько месяцев он мог бы откладывать четверть, треть или пятую часть своей зарплаты, чтобы позволить себе внести первый взнос.

Но поскольку он был здравомыслящим человеком, он никогда не упускал из виду тот факт, что у него как отца семейства не было оправданной причины отдавать четверть, треть или пятую часть зарплаты за двухместную машину. Его жена временами посмеивалась над его тоскливыми взглядами, которыми он провожал проезжающие мимо «торпеды», и он тогда постоянно утверждал, что пялился совсем не на машину, а на красивую женщину на другой стороне улицы.

Леон не видел, как эта «торпеда» подъехала, так что она, должно быть, уже стояла там некоторое время. Верх был закрыт, выхлоп дымил, за отражающим ветровым стеклом смутно прорисовывались очертания. Маленькие круглые фары над помятым передком, казалось, подмигивали ему, чёрная круглая дыра в погнутой решётке радиатора что-то кричала ему, и вся машинка, казалось, дрожала в нетерпеливом ожидании, что Леон, наконец, встанет, перейдёт через дорогу и сядет в неё.

Он неуверенно поднялся, одной рукой положил на стол деньги, а другую на пробу поднял для приветствия – и тут пассажирская дверца распахнулась, и с водительского места женская рука поманила его к себе.

Леон ещё стоял одной ногой на тротуаре, а второй в машине, когда «торпеда» тронулась и элегантно встроилась в транспортный поток бульвара Сен-Жермен. Он упал на сиденье, открыл рот, чтобы поздороваться с Луизой, но не вымолвил ни звука, потому что простое, затёртое «бонжур» или «привет» казалось ему слишком банальным в этой необыкновенной ситуации.

Поэтому первой заговорила Луиза.

– Целоваться не будем, – сказала она. – Не будем бросаться друг к другу на шею, договорились? Не будем орошать наши лица слезами и вытирать их друг у друга, и не будем вырезать на тысячелетних липах сердечки и клясться в вечной любви.

– Как скажешь, – согласился Леон.

На голове у Луизы был кожаный шлем и автомобильные очки с зелёными стёклами. Она сделала сильную «перегазовку», энергично переключилась со второй на третью передачу и резко свернула направо, на улицу Бонапарта.

Когда «торпеда» скользила по мокрой от дождя булыжной мостовой, Леон застрял руками и ногами между приборным щитком и пассажирской дверцей. В ногах у него валялся синий эмалированный котелок, слегка подкопчённый снаружи. Луиза управлялась с машиной точными быстрыми движениями, лицо её сияло.

– Перестань таращиться. Лучше смотри на улицу.

– Я не таращусь, я только смотрю. У тебя роскошная машина.

– Четыре цилиндра, без проблем разгоняется до шестидесяти километров в час.

– Я знаю, – сказал он. – «Торпеда» взяла пару лет назад Кубок Альп.

– Два раза подряд. Я подарила её себе к юбилею моей службы в банке Франции. Она была уценённая, из-за пары вмятин.

– Только название не очень подходит.

– Почему это?

– Потому что «торпеда» заострена впереди, а не сзади.

– Если хочешь, я могу ехать на задней передаче.

– Ты работаешь в банке Франции?

– Уже пять лет.

– Неплохо.

– Нет. Со мной там обращаются как с последней машинисткой.

– Почему?

– Потому что я и есть последняя машинистка. Целый день перепечатываю таблицы с калькуляциями, да ещё и по пять раз.

– Поэтому и «торпеда»?

– Именно так.

– На велосипеде больше не ездишь?

– Если мне куда-то надо, еду на машине. И если мне никуда не надо, я тоже еду на машине.

– А если ты едешь на море?

– Тогда-то уж я точно еду на машине.

– Тогда почему я видел тебя в метро?

– Машина была в ремонте.

– Ты работаешь в главном офисе?

– На площади Виктории.

– А я уже десять лет сижу на набережной Орфевр. Это всего в паре сотен метров от тебя.

– М-да, – сказала Луиза. – Значит, мы с тобой несколько лет подряд просиживали задницы совсем рядом друг с другом. Вот незадача-то.

– Да.

– Давай немного помолчим. Выедем немного за город, если ты не против. Поговорим потом.

Луиза переключилась с третьей на четвёртую передачу и ехала на полном газу вдоль Люксембургского сада, потом дальше к югу мимо обсерватории по авеню д’Орлеан. Левую руку она опустила за окно и вела машину правой рукой, обгоняя конные повозки и автобусы слева и справа – где появлялось свободное место, а где дорога вела через перекрёсток, она на большой скорости маневрировала между прохожими, велосипедами и машинами. Если автобус или грузовик не уступал ей место, она давила на гудок и ругалась, скандалила и сыпала проклятиями, пока тот испуганно не шарахался в сторону, а потом, протискиваясь мимо него, она вытягивала руку из окна и показывала обгоняемому знак, который, в обычной ситуации – между мужчинами – привёл бы к драке.

Леон с восхищённым ужасом смотрел на смертельные препятствия, которые пролетали мимо «торпеды» то слева, то справа, и бросал косые взгляды на Луизу, которая теперь, поскольку движение стало уже не таким плотным, а дорога вела за город в луга и поля, откинула назад свою красивую голову и смотрела вперёд сквозь полуопущенные веки.

Кожаный шлем и автомобильные очки она сняла и отложила. В уголке губ у неё мелькало подобие улыбки, подбородок она выжидательно выдвинула вперёд, а в её шее появилось подобие мягкости, которой раньше не было. Тонкая складочка протянулась от ямки у неё под ухом к горлу, что придавало её ещё девическому облику вместе с серебряными нитями на висках женское достоинство. Вокруг её глаз играла подмигивающая чёрточка иронии, про которую Леону хотелось бы знать, то ли она относится к другим участникам дорожного движения, то ли к их внезапному совместному пребыванию в тесноте маленького спортивного автомобиля. Теперь обе её руки лежали на руле. Леон заметил, что кольца у неё на пальце нет.

– А теперь уже хватит глазеть, – сказала она и сунула себе в губы сигарету. – Через полчаса мы остановимся и тогда сможем поговорить.