Лес Фонтенбло виднелся чёрной полоской под ночным небом, в долине ютились деревушки, в которых поздним вечером горели лишь одиночные огоньки. В Relais du Midi, которое стояло у просёлочной дороги между двумя безымянными селениями, шофёры дальних рейсов и коммивояжёры пили пиво, угольная печь посреди трактира распространяла инкубаторскую жару.

В углу у окна сидели, тесно прижавшись, Леон и Луиза. Он обнимал её правой рукой за талию, она положила голову ему на плечо и правой рукой держала его левую ладонь. В щели окна дуло холодным воздухом, дым её сигареты горизонтально тянулся к угольной печи.

– Мы до сих пор так и не поговорили, – сказал он.

– Разве тебе хочется говорить?

– Нет, – сказал он. – А тебе?

– Ну, немножко-то мы говорили.

– Но не о том.

– Нет.

– Только про машины.

– И про метро.

– И про Келлога и Фицмориса.

– И про юбки Шанель и дурацкие шляпки колоколом. И про твою консьержку и твои раздавленные клубничные пирожные.

– И про твою инфляцию и твой Банк Франции.

– И про слонов. Как там звучит анекдот со слонами?

– А ты всё ещё читаешь романы Колетт?

– Ах, она тупая корова. Никто никогда не разочаровывал меня так, как она. У меня кончились сигареты.

– А наверху есть?

– Только в машине.

– Я тебе принесу.

– Останься, – сказала она и пожала его руку. – Не уходи от меня. Пока не уходи.

Он привлёк её к себе ещё теснее и поцеловал.

– Я хочу есть, – сказала она. – Давай закажем, пока не закрылась кухня.

– Я возьму бифштекст с картошкой фри, – сказал он.

– Я тоже.

Леон подозвал хозяина и сделал заказ, потом он рассказал историю, чтобы рассмешить Луизу. То была история того клошара, который из года в год, изо дня в день сидел перед музеем Клюни и которому Леон каждое утро по дороге на работу клал в шляпу монетку. От мужчины пахло красным вином, но он в большинстве случаев был чисто выбрит, и было заметно, что он старается держать в чистоте свою поношенную одежду. Они всегда приветливо здоровались и иногда обменивались парой слов, а на прощанье желали друг другу хорошего дня.

Раз в несколько месяцев случалось, что порог музейных ворот ранним утром, когда Леон шёл на работу, пустовал; тогда он тревожно спрашивал себя, не случилось ли чего этой ночью с клошаром. И когда позже днём он опять был на месте, Леон с облегчением махал ему рукой. За все годы он привязался к этому человеку; он беспокоился за него как беспокоился бы за своего двоюродного дядю, который хотя и не очень близкая родня, но всё-таки принадлежит к семье.

Правда, он не знал его имени, да и не хотел знать, и не хотел знать, где тот проводил ночи и есть ли у него родные; но с течением лет у Леона накопились некоторые сведения об этом человеке. Так он знал, что клошар питал слабость к гусиной печени, а зимой у него разыгрывался ревматизм тазобедренных суставов, и что когда-то у него была жена по имени Вирджиния и должность дьячка со служебной квартирой при церкви где-то в пригороде, пока он по своей или по чужой вине не лишился сперва жены или места или квартиры и кряду потерял также и остальные части этой мелкобуржуазной троицы, поскольку они существуют только в комплекте, но никак не поодиночке.

Клошар тоже ответно составил себе представление о Леоне; когда ходила волна гриппа, он осведомлялся о самочувствии потомства и драгоценной супруги, а когда в газетах главной новостью становилась смерть от отравления, он желал хороших результатов в лаборатории.

С течением лет клошар стал одним из важных для Леона людей; ибо помимо него было не так много тех, с кем он ежедневно обменивался парой слов и мог доверчиво полагать, что они настроены к нему благожелательно и без задней мысли. Этот клошар стал личным клошаром Леона. Если случалось, что у него на глазах деньги в шляпу клал другой прохожий, Леон испытывал чуть ли не ревность.

В октябре прошлого года так получилось, что клошара не было на обычном месте три дня подряд. На четвёртый день он нашёлся, и Леон с чувством облегчения пригласил его на кофе в ближайшее бистро. Там клошар рассказал ему, что четыре ночи назад, когда кусачий северный ветер стегал улицы Латинского квартала колючим дождём со снегом, он в поисках ночлега, сильно пьяный, попал в район Лионского вокзала и набрёл там на незапертый вагон для перевозки скота. Он отодвинул дверь, поднялся в безветреную темноту, задвинул за собой дверь, укутался на соломе в своё одеяло и быстро провалился в глубокий сон.

Этот сон был так крепок, что он не проснулся, когда вагон для скота плавно тронулся с места, и продолжал спать, когда в утренних сумерках поезд, включая локомотив и двадцать пустых вагонов для скота, покинул Лионский вокзал и выехал из города в ином направлении; толчки и покачивания укачивали его, опьянённого несколькими литрами дешёвого красного вина. Весь день он провёл во сне, как грудничок в колыбели, в то время как поезд без остановок промерял бесконечные дали благословенной французской провинции. Клошар спал, пока поезд пересекал Бургундию с севера на юг, спал он и в виноградниках берега Роны, и когда поезд в вечерних сумерках проезжал мимо диких лошадей Прованса, спал он и в Лангедоке и Руссильоне и у подножия Пиренеев, и проснулся только на следующее утро с деревянной головой и шершавым языком, когда его вагон для скота уже давно стоял и успел основательно разогреться под солнцем юга.

Клошар выполз из соломы и вытер рукавом пот с лица, раздвинул двери и увидел – после того, как его глаза привыкли к ослепительному свету, – безлюдную и пустую станцию загрузки крупного рогатого скота, позади которой до горизонта тянулась равнина с дрожащим воздухом, пустая и голая, если не считать пары единичных кактусов. Он не сразу понял, что находится уже не в Париже и вовсе не на севере Франции, а где-то глубоко на юге, к тому же без денег и без документов и, предположительно, без знания местного языка.

Гонимый сильной головной болью и мучительной жаждой, он спрыгнул на каменистую насыпь и шёл часа полтора по рельсам в северном направлении, пока не дошагал до ближайшей станции, где ему босоногий смотритель шлагбаума в опереточной униформе на обрывках французского объяснил, что он находится недалеко от Памплоны на берегу реки под названием Арга.

Луиза смеялась. Потом принесли еду.

О тех выходных, проведённых в Ле Трепоре десять лет назад, они больше не говорили, как не говорили и о ночи на берегу, и бомбовом граде на следующее утро, а также о годах их разлуки.

А ранним вечером, когда они еще лежали в постели и в слабом свете уличного фонаря, ощупывая на телах друг друга шрамы от автоматных пуль, бомбовых осколков и хирургических скальпелей, Луиза рассказала ему, что её вытащил виноторговец из Метца, который тоже попал под бомбёжку, и в своём лёгком фургончике отвёз её в Амьен, в женский госпиталь, где она после неотложной операции ещё целый месяц лежала в палате для безнадёжных, подхватила там воспаление лёгких и ещё «испанку», и выписали её только спустя полгода после окончания войны, и то недолечённую.

Она тогда подалась прямиком в Сен-Люк-на-Марне, пришла там к мэру, и он обрадовался ей и, не увиливая, рассказал, что несколько месяцев назад сюда заглядывал Леон и, к счастью, на вид был вполне здоров; сидел, дескать, в этом самом кресле, в котором теперь сидела Луиза, и рассказывал о своём ранении, но потом вдруг заторопился, вскочил и исчез навсегда.

Когда Луиза спросила мэра, не знает ли он, часом, адрес Леона, тот с сожалением пожал плечами, а когда она, преодолев свой стыд, всё-таки захотела узнать, не спрашивал ли Леон о ней, то мэр, поглаживая её руку, скорбно покачал головой и сделал глубокомысленное замечание о легкомыслии молодёжи в целом и неверности парней в частности.

Когда Леон после ужина заказал два кофе, хозяин демонстративно покосился на стенные часы, а подав чашки, с портмоне в руках прошёлся по всему залу, составляя свободные стулья ножками кверху на столы. Леон и Луиза разговаривали тихо и смотрели друг на друга внимательно, как будто состояли в трудных переговорах о веском решении большого значения; притом что говорили они о пустяках и тщательно избегали всего тяжёлого и значительного.

Сперва Леон рассказал о гигантском дирижабле, который недавно пролетал на набережной Орфевр мимо его окна на расстоянии вытянутой руки, потом Луиза рассказала, что её «торпеда» на обратном пути из Ле Трепора заглохла и пришла в движение только после того, как Луиза промыла воздушный фильтр от сельской пыли пригоршней бензина из запасной канистры. После этого они обсудили преимущества и недостатки асфальтированных и мощёных дорог, а потом Луиза заговорила о том, что её дорога на работу проходит по свежемощённой площади Клиши, на которой, кстати, проститутки после войны почти все носят траурные платья; она хотела знать, действительно ли все они, по мнению Леона, – вдовы павших на войне. Вполне возможно, ответил Леон, немного удивлённый, на что Луиза ответила, что ей хотелось бы надеяться, что так оно и есть; так как если правдой окажется другое единственно возможное объяснение – а именно: что вдовье маскарадное убранство шлюх способствует обороту, поскольку вернувшиеся с войны солдаты находят удовольствие, воображая, что трахают жену павшего товарища, – то ей всю оставшуюся жизнь никогда больше не захочется иметь никаких дел с мужчиной. Леон сказал, что не может об этом судить, поскольку не знает ни проституток с площади Клиши, ни психологии вернувшихся с войны солдат в статистически релевантном числе; но что он точно знает, что сам он ни при каких обстоятельствах не нашёл бы в этом удовольствия.

– Это я знаю, – сказала Луиза и быстро рассказала, как её однажды в дождь на площали Ль’Этуаль понесло юзом, и она чуть не въехала на могилу Неизвестного солдата под Триумфальной аркой.

Вскоре после полуночи «торпеда» уже снова была на дороге. Теперь Луиза ехала медленно, и Леон поглаживал её затылок, глядя вперёд, на дорогу в двух конусах жёлтого света фар. Они больше не разговаривали, а долго молчали. Потом Луиза откашлялась и сказала неожиданно твёрдым тоном:

– Послушай, Леон, через час мы снова будем в Париже. Ты должен мне кое-что пообещать.

– Что именно?

– Я не хочу, чтобы ты подстерегал меня.

– Что?

– Ты меня прекрасно понял. Мы не будем видеться, это не имеет смысла и ни к чему не приведёт. Ты не знаешь, где я живу, и я тебе не скажу. Но ты знаешь, где я работаю.

– И что?

– Не прикидывайся дурачком, тебе это не к лицу. Я не хочу, чтобы ты слонялся у банка Франции, чтобы увидеть меня. Ты не будешь ошиваться ни на улице Риволи, ни на площади Виктории. Ты не натравишь на мой след полицейскую ищейку, ты не столкнёшься со мной невзначай на овощном рынке, где я буду покупать фунт картошки, и ты не окажешься случайно в кино, когда я пойду в кино. Ты никогда не будешь это делать, пообещай мне!

– Бывают случайности, – сказал Леон. – Париж не такой большой город, как иногда кажется, знаешь? Всегда может так случиться, что столкнёшься на улице. В метро, на дороге, у мясника…

– Не мели чепухи, – резко сказала она. – У нас нет на это времени. Ты должен мне обещать, что ты не будешь делать глупости. Никогда, ни разу. Если так случится, что мы столкнёмся на улице, мне бы хотелось, чтобы мы поздоровались на ходу, не останавливаясь. Я со своей стороны обещаю тебе, что ноги моей никогда не будет на улице Эколь и никогда на набережной Орфевр. Бульвар Сен-Мишель я не могу целиком предоставить тебе, мне там приходится иногда ходить.

– Мне тоже. Дважды в день. Как минимум.

– Будь мужчиной, Леон. Обещай мне это. – Она сняла свою правую руку с руля и протянула ему: – Обещаешь?

Леон повернулся к Луизе и улыбнулся, словно бы говоря: пойми же меня! Потом взял её руку, выглянул наружу в боковое окно и сказал:

– Нет.

Ещё несколько секунд Луиза молча ехала прямо сквозь ночь, потом затормозила и поставила рычаг переключения передач в нейтральное положение, и когда машина остановилась, она потянула на себя ручной тормоз, вышла из машины и, обойдя её впереди, остановилась перед пассажирской дверцей.

– Перелезай за руль, сейчас поедешь ты!

– Луиза, я ещё никогда…

– Давай-давай!

– Я не умею водить машину.

– Тогда будешь учиться прямо сейчас, перелазь! Отсюда машину поведёшь ты, иначе мы будем болтать бесконечно, ещё, глядишь, и расплачемся. Вот педаль газа, а вот тормоз, о переключении скоростей первое время позабочусь я. А сейчас дай немного газу, только чуть-чуть, да, так, а теперь убирай ногу с педали и выжимай сцепление, видишь, вот первая передача, я отпускаю ручной тормоз, а ты медленно убираешь ногу с педали сцепления и одновременно мягко прибавляешь газ, мягко, мягко…

После того, как они дошли до третьей передачи, Леон держал скорость пятьдесят километров в час и ехал посередине просёлочной дороги сквозь ночь в сторону севера, навстречу городу. Он на пробу выключил фары и снова включил, нажал на гудок и высунул левую ладонь из окна, подставив её встречному ветру; теперь на повороте Луиза подхватила руль и помогла ему вписаться в поворот, а когда дорога пошла в горку, она схватилась за рычаг переключения передач и перешла на более низкую передачу. На одном из последних взгорков перед окраиной города на северо-западе показалась, блистая цепями огней, Эйфелева башня, а на северо-востоке над чёрной полоской леса поднялась луна.

– Смотри, – сказал Леон, – как раз полнолуние. Знаешь, что это означает?

– Что?

– Это означает, что луна в это самое мгновение находится на том самом месте в Солнечной системе, где мы находились четыре часа назад.

– Что?

– Планета Земля ровно четыре часа назад находилась на том месте, на котором сейчас находится луна.

– Мы были четыре часа назад там, наверху?

– В точности там, наверху… – Леон бросил взгляд на свои наручные часы – …четыре часа назад я оторвал последнюю пуговку твоей блузки.

Некоторое время они ехали сквозь ночь молча, рассматривая через лобовое стекло луну.

– За это время она немного переместилась, – сказал он. – Сейчас она на том месте, где я твои трусики…

– Оставь в покое мои трусики, – перебила она.

Леон объяснил Луизе, что в момент полнолуния земля, луна и солнце образуют в точности прямой угол, что означает, что луна на своей орбите вокруг солнца, так сказать, телепается позади земли, причём на расстоянии трёхсот восьмидесяти четырёх тысяч километров и движется со скоростью сто тысяч километров в час.

– Это означает, что мы ровно четыре часа назад были в той точке и что через четыре часа луна будет тут, где мы сейчас.

– Четыре часа? – сказала Луиза. – Погоди, я прикину. – Она запрокинула голову и смотрела в небо, в то время как «торпеда», мерно постукивая, скользила сквозь темноту. Через некоторое время она сказала: – И правда. Три часа, пятьдесят две минуты и несколько секунд. Это при растущей или убывающей луне?

Леон ошеломлённо рассмеялся, потом беспомощно прижал подбородок к груди:

– Понятия не имею. Наверное, зависит от того, где находится наблюдатель – к северу или к югу от экватора.

– Ерунда. По крайней мере в астрономическом значении все люди братья.

– В любом случае есть две возможности: либо луна плетётся за нами в хвосте на дистанции в четыре часа, либо она опережает нас на четыре часа.

– Тогда она сейчас находится там, где мы окажемся через четыре часа.

– Я этого знать не хочу, – сказал Леон. – Давай будем считать, что она гонится за нами.

– Шансы пятьдесят на пятьдесят, – сказала Луиза. – А сейчас где находится луна?

– На том месте, где я нёс тебя от стола к кровати.

– И по пути мы зацепились за вешалку.

– За крючки для одежды.

– Они были хило закреплены.

Некоторое время они в тишине рассматривали луну, которая на удивление быстро поднималась от горизонта.

– Собственно, для путешествия на луну даже не требуется ракета, – сказала Луиза. – Просто нужно четыре часа оставаться на месте и никуда не двигаться.

– Просто подпрыгнуть, зависнуть в пустоте и дать земле уплыть из-под ног.

– И дождаться луну.

– И тогда опуститься.

– Скажи, Леон, где луна сейчас?

– Там, где лампа упала с ночного столика и разбилась. И ты как раз начала шептать моё имя.

– Ты самонадеянный франт.

– Я и сейчас это слышу, – сказал Леон. – И носом тоже чую. Я чувствую нас обоих. Принюхайся.

Она понюхала его шею, его плечо, а потом свою руку.

– Мы пахнем совершенно одинаково.

– Наши запахи смешались.

– Я хочу, чтобы так и оставалось.

– Навсегда.

Луиза засмеялась:

– А сейчас ты этого не сделаешь, а? – Она расстегнула у него нижнюю пуговицу и запустила правую руку под рубашку. – Ты очень доволен собой и считаешь себя очень крутым, так?

Леон кивнул.

– Но знаешь ли ты, властелин мира, где у этой машины тормоза?

– Я умею дать газ, включить свет и посигналить. Тормозить я даже уметь не хочу.

– Зато я хочу. Жми на тормоз, ты, венец творения. Прямо сейчас, тут. Быстро, давай же. Сбрось газ, выжми сцепление, а сейчас рычаг переключения передач. Нет, не этот, это ручной тормоз, а теперь тормози, прямо рядом с педалью газа. Сверни вправо. Ну, давай, действуй. Быстро.

Пока Леон управлялся с рулём, сцеплением и тормозом, она его целовала и срывала с него одежду, пока машина, виляя и неловко подпрыгивая, не остановилась. Мотор тихо шипел под капотом. Вдали кричала сова. В ложбине перед окраиной города лежал туман. Они достали из багажника два шерстяных одеяла и, тесно прижавшись друг к другу, пошли к краю леса, где в мягкой траве между двумя кустами любили друг друга в лунном свете до утренних сумерек.