На обратном пути в столицу Моро чувствовал себя одновременно потрясённым и опьянённым всем тем, что он услышал из уст преемника Андре Серваля. Теперь он мог продолжать писать свой странный репортаж. Придя к себе, он тотчас погрузился в работу. Рассказав прежде своим будущим читателям то, что ему было известно собственно о работе над собором и об организации цеховых объединений, он теперь сделал переход к важному разделу, где описывал борьбу, что вынужден был вести белокурый гигант.

По своей привычке он работал всю ночь. Когда пришёл рассвет, он смог наконец с удовлетворением уснуть, чувствуя себя человеком, который создал своё собственное «произведение». Когда же он проснулся, где-то около часа дня, его первой заботой было тотчас же перечитать репортаж: очень важно на этот раз было для него не допустить ни малейшей ошибки. Он привёл достаточно имён, поэтому необходима предосторожность. Он знал о своей склонности легко поддаваться влечению пера, находясь в самом разгаре повествования, но у него всё же была уверенность в надёжности своих источников: всё, что с таким спокойствием рассказал ему отшельник из Гарша, не подлежало никакому сомнению. У этого Дюваля ничего не было от фантазёра, мозг его был уравновешен. Прежде чем передать своему главному редактору эти последние листки репортажа, молодой человек обратил на них особое внимание…

«… М. Фред, — рассказывали эти страницы, — таким образом распределил выгодные посты своим компаньонам Красфедьду, Бенарски, Сильвио Перана, Детеру Лойбу, Роймеру… Десять главных основателей ОРССМ., или «Общества по Разработке Собора Сен-Мартьяль», смогли довольно быстро и без особых осложнений — так велика была сила их убеждения! — собрать манну небесную, иначе говоря, сотню миллионов, которую каждый обязан был вытянуть из неизмеримого доверия «благонамеренных людей».

За несколько недель м. Фред таким образом оказался распорядителем внушительного капитала, предназначенного для начала авантюры, выраженной на бумаге крупными символами в наименовании странного общества. До этого момента всё удалось на славу. К сожалению, такой человек как м. Фред едва ли мог сохранить подобные суммы, разумно распоряжаясь ими и извлекая из них выгоду в похвальном намерении увеличить капитал, не вступая в рискованные и опасные спекуляции. Намерение это бывало чрезмерным, да и разве деньги других не обладали пагубной властью обжигать пальцы тех, кто к ним прикасался?

При содействии своих сообщников великий Рабирофф начал немедленно инвестировать значительные суммы в самые различные афёры. Для этого ему достаточно было применить хорошо известные методы создания множества, обществ, которые позволили бы ему жонглировать огромной торговой «кавалерией». Среди всех этих более или менее призрачных обществ было одно, название которого встречалось чаще других, — ОНСМ, или «Общество но Недвижимости Сен-Мартьяль»… Уполномоченным управляющим его был Красфельд: официальной целью этого общества была скупка земельных участков и недвижимости, окружающих площадь Обороны, а также заключение соглашения с коммунами Пюто и Курбевуа о передаче центральной эспланады площади. Но в действительности за несколько первых месяцев «Общество по недвижимости» скупило какие-то предельно запущенные здания и с большой выгодой и со значительными доходами для Красфельда и К0 перепродала их другим ещё более алчным обществам по строительству современных зданий, которые будут проданы под квартиры. О соборе же не было больше и речи! Поскольку каждый из этих финансистов слишком хорошо знал, что всякое предприятие «Месье Фреда» бывало задумано только для собственной выгоды и никогда не бывало в конечном счёте завершено, то не слишком тревожился!

ОППК, или «Обществом по производству предметов культа» руководил в качестве директора-распорядителя ловкий Сильвио Перану. Его деятельность «в малейших деталях» была также чрезвычайно плодотворной. Гениальный Рабирофф держал свои обещания: каждому доставалась своя часть пирога, который оказывался всё более сытным. Все были довольны. Начальный капитал в один миллиард позволил довести дело до цифры гораздо более высшего порядка. Культовая индустрия давала рентабельность, превосходящую самые оптимистические прогнозы. Отчего же только Андре Серваль внезапно стал пессимистом?

Действительно, с самого начала образования этого странного объединения, с того памятного дня, когда Андре Серваль будто бы оказал доверие группе Рабироффа и когда «великий финансист» благосклонно снизошёл на то, чтобы взять в свои руки материальные «бразды» сооружения будущего собора, никаких столкновений не произошло. Как и предсказывал «Месье Фред», мэтр был слишком загружен организацией своих мастерских, чтобы бросить хотя бы единственный взгляд на всю эту бухгалтерию, многосложную, словно акробатика. К тому же «вот уже столько лет углублённый в свою мечту ясновидец больше не сможет пробудиться». Так сказал как-то «Месье Фред» в своей речи подобно прорицателе.

Все эти господа спокойно спали и в снах своих видели огромные барыши, ожидающие их в перспективе, и очередные «внеплановые операции». И посему они были довольно удивлены, получив каждый персональное приглашение, в котором г-да Андре Серваль и Рабирофф приглашали их. утром следующего дня для визита в ранний час на чердак улицы Вернэй, Их как-то успокаивало, что будет присутствовать дорогой «Месье Фред». Именно он в напыщенных выражениях и открыл заседание:

— Дорогие мои друзья, с превеликим удовольствием поддержал я желание, выраженное месье Сервалем, собрать нас всех в этом живописном помещении… Я полагаю, что он желает ввести нас в курс его предварительных трудов и сообщить нам об их состоянии после нескольких месяцев столь замечательных усилий… Эти месяцы показались нам, надо в этом признаться, очень короткими, так как между «Художественным обеспечением и техническими службами» собора Сен-Мартьяль, представленными, с одной стороны, Андре Сервалем и его преданными сотрудниками, и «Финансовыми службами», которые представляете вы, воцарилась добрая гармония. По моему личному мнению, наше утреннее собрание в этой чердачной комнате, где обитает гений творца, — это находка для деловых людей вроде нас, слишком привыкших вести дела в комфортабельных креслах и в уюте кабинетов впечатляющих, но бездушных! И у меня отнюдь нет предубеждения, к возврату к такой простоте, которая прекрасно сочетается с произведением религиозного искусства, над которым все мы здесь склоняемся с верой и любовью… Дорогой Андре Серваль, мы вас слушаем…

Этот последний оставался стоять, неподвижный, лицом к лицу перед всеми этими мошенниками, принявшими на себя вид судей, как будто труд человека чести мог быть оценен столь зловещим ареопагом! Он заговорил со своей привычной уравновешенностью:

— Господа, я хотел бы прежде всего лично с вами познакомиться. До этого утра прямые отношения у меня были только с вашим представителем М. Рабироффом. Теперь, когда вы передо мной, я в самом деле не знаю, должен ли благодарить вас за помощь, которую вы оказывали до этого дня работникам по строительству собора. Если вы мне позволите, я буду обращаться к каждому из вас поочерёдно… У вас, месье Красфельд, лишь одно в мыслях: получить как можно больше комиссионных от покупки и продажи участков, что кажется не совсем уместным…

— Я вас уверяю, месье Серваль…

— Не надо никаких уверений, месье! Ваши попытки убедить меня в обратном заранее обречены на провал. Если бы ещё ваша неприглядная деятельность ограничивалась одними участками, окружающими площадь Обороны! Но, к сожалению, вам понадобилось более обширное поле… Так, к примеру, на прошедшей неделе во время моих поисков площадки, где я смог бы построить ангар, предназначенный служить мастерской по художественной обработке металла, вот что я узнал по поводу одного большого участка, расположенного вдоль бульвара Рене. Мне дали адрес общества — владельца участка, и каково же было моё изумление, когда я оказался лицом к лицу с вами, месье Красфельд, в помещении одного из ваших фиктивных обществ! Осмелитесь ли вы сейчас утверждать, что вы меня не принимали и что не побледнели, когда я вам предъявил удостоверение личности? Можно подумать, что вам недостаточно одного собора, и вы почти повсюду выбираете участки, чтобы построить несколько других сооружений. Возможно, ваши намерения состоят в том, чтобы впоследствии эксплуатировать эти святилища в качестве сети кинозалов?… Думаю, лучше для вас было бы сохранять молчание.

Андре Серваль повернулся в сторону Венарски:

— С вами, дорогой месье, у нас целый роман… Вы совершали сделки и заключали договоры с подрядчиками, о которых я никогда не слышал: мне удалось издалека взглянуть на некоторые сметы подрядов, принятые лично вами и обеспеченные серьёзными задатками, гарантирующие вам получение комиссионных с аванса, которые никогда не будут выполнены но причине их бесполезности. Если я поручил м. Рабироффу финансовый контроль нашего предприятия, то нужно было ещё, чтобы он его производил.

— Я вам не позволю, — вскричал «Месье Фред», побагровев, — ставить под сомнение мои способности!

— Но всё это их опровергает! — отвечал с улыбкой человек с белокурой шевелюрой. — Я ценю по их истинной стоимости эти высокие «способности», которые позволяют вам рассчитывать на баснословные цифры… Разве не вы прежде всех склонили отважных людей подписаться — и это с озадачивающей быстротой — на начальный капитал в один миллиард, используя мой собор в качестве приманки с зеркальцем для птичек? Я считаю, что вправе знать род занятий, который даст вам подобную сумму.

— Я не обязан давать вам отчёт! — заявил м. Фред. — Наши компетенции чётко разделены: на вас возложено техническое руководство, а на меня — финансовое управление. Каждому — свои обязанности! Я никогда бы себе не позволил произвести осмотр выполненной до сего дня работы вашими скульпторами водосточных груб!

— Тем лучше! Только я с великой охотой суну нос в ваши счета!

— Не у вас ли не хватало средств на протяжении этих шести месяцев? И всякий раз, когда вы обращались за ними ко мне, чтобы запустить ваши знаменитые «цеховые объединения», я предоставлял вам требуемые суммы даже без обсуждения плана расходов.

— Я очень охотно это признаю.

— Знаете ли вы, дорогой месье Серваль, во что уже обошлись ваши объединения всему нашему обществу по разработке собора? Триста миллионов! За шесть месяцев! Вы видите, что я не оспариваю это! Я принимаю ваши расходы. Я считаю их даже необходимыми,

— Месье Фред, — отрезал Мэтр, — цифра, которую вы только что объявили, указывает на то, что в кассе у вас должно остаться семьсот миллионов, к которым нужно ещё прибавить три, составляющие мои сборы. Это нам даёт кредитовое сальдо в семьсот три миллиона. Где эти деньги?

М. Фред не нашёлся сразу, что ответить, и сигара, которую он жевал, выпала изо рта. Какое-то мгновение Рабирофф готов был броситься на Андре Серваля, но его влажные и жирные руки с силой налегли на рабочий стол его визави, и он при этом заключил слащавым голосом:

— Дорогой месье, вы сразу ставите себя в позицию великого инквизитора, чтобы осведомиться об использовании того, что составили суммы, собранные даже без вашего участия, за исключением трёх жалких миллионов, на которые вам понадобились годы! Скажите честно, какое вам до этого дело?

— Одно несомненно что вы свели к нулю мою идею о соборе, годы труда над этой идеей, часы поисков, ночи без сна на этом чердаке! Посчитали ненужным то, что я пытаюсь огнём вдохновения воспламенить моих рабочих каждодневно. Чем- то архаичным метод подготовительной работы, принятый мной, который функционирует с точностью часового механизма вот уже в течение шести месяцев… Сейчас самое время, господа, прекратить ваше бессовестное вмешательство в создание художественного произведения! Если я и взял на себя смелость открыть глубину своих мыслей, то единственно тем, чтобы в дальнейшем избежать недоразумений. С этого момента вы знаете, что я ценю вас по вашей истинной стоимости и что я твёрдо решил добиться желаемого с вами или же без вас, но думаю, вам было бы намного предпочтительнее продолжать сотрудничать со мной. В контакте с нашими мастерами вы сможете окунуться, почти невольно, в очищающий поток нравственности… Это не так уж приятно, не правда ли, месье Сильвио Перана?

— Я не вижу причин, почему вы указываете на меня, — ответил тот, к кому обращались.

— Исключительно, дорогой месье и «художественный директор собора» — болтливость людей открыла мне этот шутовский титул, который вы изволили наценить на себя, — потому, что вы некогда удостоились особенных упоминании…

Вас нашли фабриканты восковых свечей квартала Сен-Сюльпис и за приличную взятку предложили вам следующую сделку: эксклюзивная поставка ими всех стеариновых и восковых свечей для собора Сен-Мартьяль, первый камень которого ещё даже не заложен! Не слишком ли поспешная сделка?

… Если я позволил себе упомянуть этот один пример из тысячи, то для того, чтобы вы всё поняли, что дурная «финансовая» шутка с собором довольно затянулась. Ситуация может и должна быть выправлена, если каждый из вас проявит добрую волю. Как заметил мне месье Рабирофф, я совсем не намерен вас допрашивать, но моя обязанность побуждает меня защитить интересы многочисленных неизвестных подписчиков, которые оказали нам доверие. Те, которые верят как и мои рабочие и я сам, в рождение этого собора, вправе требовать, чтобы миллионы, доверенные вашим рукам, были использованы исключительно на создание этого произведения искусства. Осмелюсь надеяться, что больше не придётся собирать вас здесь по этим причинам, и думаю, это предупреждение окажется благотворным… Больше вас не задерживаю, господа.

Наступила впечатляющая тишина. «Финансисты» ретировались один за другим. На лестнице Бенарски не удержался, чтобы не сказать Красфельду:

— Он начинает раздражать нас, этот малый!

— Настало время, может быть, его ликвидировать? — пробормотал Сильвио Перана. — Нужно будет это серьёзно обсудить с Рабироффом.

Тот же остался один на один с Андре Сервалем, которого он спросил:

— Вы удовлетворены своей небольшой речью:

— Сожалею, что был вынужден произнести её, но это необходимо.

— Она была совершенно бесполезна, месье Серваль! Этим вы рискуете поссорить меня с моими коллегами по обществу и лишиться лучшего из ваших источников!

— Я скорее предпочту всё остановить, чем быть окружённым людьми, к которым не имею абсолютного доверия. Впрочем, у меня нет никакого беспокойства на этот счёт: если ваши друзья нас оставят, мы найдём других! Вы точно такого же мнения, что и я… Ибо вы неплохой человек, Рабирофф! В течение шести месяцев я наблюдал за вами больше, чем вы могли бы подумать. Я нуждаюсь в вашем неоспоримом деловом чутье, и к тому же для вас было бы потерей выйти из нашего молодого коллектива. Давайте же, «Месье Фред", произведём серьёзное обновление и увидим, что жизнь намного красивее или по крайней мере не такая безобразная… Что вы скажете?

Одним порывистым движением Рабирофф вырвал из левого кармана своего жилета новую сигару, яростно искромсал её конец и начал жевать. У него не хватило смелости выдержать взгляд своего собеседника, и он предпочёл уйти без ответа.

Но нахлобучка оказалась не напрасной: спустя два дня эта чердачная дверь открылась перед неожиданным посетителем. Это была Эвелин, мэтресса финансиста.

У Андре Серваля возникло чувство, что эта обольстительная дама с надменной походкой и высокомерным тоном, который так неприятно поразил его во время первого разговора при встрече в ресторане шесть месяцев назад, теперь выглядела совсем по-другому: она казалась испуганной и голосом, полным робости, произнесла с порога:

— Прошу извинить меня за беспокойство… Знаю, что вы человек очень занятый… Но я не могла устоять перед искренним желанием приветствовать ту твёрдость, которую вы проявили позавчера при встрече визави со всеми этими бизнесменами… Да, Фред мне всё рассказал…

— В самом деле, мадам?

— И сделал это он с некоторым скрытым восхищением, чего никогда раньше я за ним не замечала по отношению к кому-либо… Думаю, что он питает большое внутреннее уважение к вам и к тому произведению искусства, что вы хотите создать… Поймите меня, он никогда не встречал человека, подобного вам… Впрочем, я тоже! И я уверена, что вы добьётесь своего!

— Если поможет нам Бог, мадам!

— Месье Серваль, — голос становился более пылким, — я, конечно, покажусь вам совершенно безумной, но вот уже несколько недель я только и мечтаю тоже внести свой вклад в ваше прекрасное дело… Если бы вы знали, как мне постыла эта пустая жизнь, которую я веду долгие годы! Мне кажется, меня принимают всего-навсего за предмет роскоши, который выставляют напоказ почти повсюду… По прихоти Фреда я участвую в каком-то параде, который нужен ему затем, чтобы пускать пыль в глаза людям, с которыми он собирается иметь дело… А в глубине души, я думаю, он презирает меня: я для него не более чем красиво одетая кукла, которую он берёт с собой туда, где намерен устроить выставку своего богатства, чтобы возбудить к себе доверие, и, кроме этого, я для него значу не больше его кадиллака: как тот, так и я составляем часть движимого имущества, бьющего в глаза своим блеском… Это ужасно! Я больше не могу! Я хотела бы что-нибудь сделать, чтобы быть наконец полезной! Вы но хотите, чтобы я вам помогла? Я всегда считала, что пылкая женщина может добиться успеха там, где мужчина, кем бы он ни был, не имеет никаких шансов на удачу… Вы достаточно хороший психолог и знаете, где я могла бы быть вам полезной. Обещаю вам преданно выполнять то, что вы потребуете.

Беловолосый мужчина спокойно слушал её, и его невозмутимое лицо не выражало ни малейшего удивления. Сейчас, когда она смолкла, её дрожащие губы, казалось, выражали страстное желание услышать желанный ответ. Во взволнованном взгляде сквозило нетерпение. Эта русоволосая женщина теперь вызывала не восхищение, но скорее жалость.

— Я очень растроган, — прервал своё молчание Андре Серваль, — тем предложением, что вы мне сделали. К сожалению, я не представляю себе, где можно было бы использовать вашу компетенцию. Женщины — довольно редкое явление на строительстве… Много ли вы знаете об архитектуре?

— Я слышала недавно в радиопередаче, посвящённой французским женщинам, которые стали руководителями предприятий, что одна из них управляет бригадой рабочих, специализирующихся на поддержании и ремонте соборов и древних церквей.

— Это вполне возможно, но «реставратор» — это не «создатель»! Я едва ли могу представить себе женщину в качестве художественного руководителя работ… Во всяком случае, та, о ком вы говорите, вероятно, закончила Школу Изящных Искусств, а я не думаю, чтобы о вас можно было бы сказать то же самое.

— Я вполне отдаю себе отчёт о том, что в вашем деле я — невежда, не имею никакого диплома, но подумайте, какое это имеет значение для той миссии, что. вы могли бы мне доверить? Может быть, мне подошла бы деятельность агента по продаже ценных бумаг или поиску других капиталистов, которые могут вам потребоваться, если финансовая организация, созданная месье Рабироффом, распадётся?

— Даже если это и произойдёт, собор всё равно будет построен, я вам гарантирую это! Но я не могу позволить себе использовать красоту и очарование женщины в качестве приманки в целях финансирования божественного сооружения!

— Я уверена, что смогу оказать вам полезные услуги в других областях! Не забывайте, месье Серваль, что у женщин срабатывает сначала инстинкт…, а он никогда не ошибается! В большинстве случаев именно наше сердце и наше упорство восполняют недостаток основных знаний, которые скучны для нас… Я не могу поверить, что вам не может понадобиться женщина в художественном предприятии такого размаха.

— Нам в дальнейшем, вероятно, понадобятся несколько женщин для наших мастерских, либо для тонкой оправки камней, либо для работы с золотой парчой, но, безусловно это сотрудничество будет немного примитивным…

— Почему у вас такое презрение по отношению к нам?

— Одной из самых больших ошибок современного мира было, мадам, то, что он мало-помалу допустил женщину к мужским профессиям. Я совсем не хочу этим сказать, что я антифеминист! Женщина необходима в обществе, где она имеет преобладающую роль благодаря тому, что является естественным центром очага и семьи, но есть ли необходимость в женщинах-врачах, женщинах-адвокатах, женщинах- инженерах или даже в женщинах-военных? Разве это не профессии, которые они украли у мужчин? Почему хотите вы непременно избежать вашего человеческого предназначения? Достаточно только на вас посмотреть: вы воплощаете в себе Женщину, мадам, со всем тем, что это слово в себе включает: одновременно магию и реальность, достоинства и недостатки, порыв и слабость, любовь и ненависть… Зачем вам ещё что-то искать? Я считаю даже, что ваше облагораживающее присутствие рядом с таким человеком, как этот Рабирофф, необходимо. Вы дали мне только что понять, что если бы при нём не было вас, то была бы другая… Честно говоря, я предпочитаю, чтобы это были вы! Я вас совершенно не знал до того, как вы сейчас посетили меня… Теперь я ценю вас ещё больше. Даже благодарю вас за то, что вы преодолели вашу естественную гордость, чтобы прийти сюда… Вы хотите мне помочь, мадам? Вы можете это сделать лучше кого бы то ни было благодаря своему влиянию на человека, который не всегда следовал прямым путём, но для которого лучше было бы сейчас оставаться на нём. Вы единственная, несомненно, кто способен добиться, чтобы ваш друг вновь стал честным… Помогите мне в этом, и вы станете первым из моих «сотрудников».

— Я попытаюсь…

— Оставьте ваше существование ради роскоши и удовольствия, чтобы вновь стать человеком! Сможете ли вы это сделать?

— Смогу, — ответила она после мгновенного колебания, если вы позволите мне приходить к вам чаще.

— Как и все мои сотрудники, вы здесь у себя, мадам.

— Вы теперь будете считать меня принадлежащей к вашей организации?

— Может быть, вы станете её лучшим элементом?

— Благодарю! Вы мне расскажете понемногу всё, что я должна советовать Фреду.

— В настоящий момент у вас только одна миссия: попробовать искоренить из замечательного мозга этого человека безрассудную потребность бросаться в спекуляции и «делать дела» любой ценой! Если удастся направить потенциал такого прекрасного ума только на будущее нашего собора, мы сможем заложить первый камень уже через несколько месяцев! Необходимо сориентировать Рабироффа на эту единственную цель, не останавливаясь даже, если придётся льстить его гордости, в которой заключена его истинная сила. Гордость может быстро перейти в достоинство! Вам нужно будет дать понять своему другу, со всем вашим женским умением, что работа над собором будет для него венцом карьеры, и те, которые позже будут судить о нём, обязаны будут сказать: «Если бы не финансист Рабирофф, это грандиозное сооружение не было бы построено!» Вы понимаете меня?

— Очень хорошо… Только, чтобы добиться результата, на который вы рассчитываете, с таким человеком, как Фред, нужно суметь освободить его последовательно от некоторых пагубных влияний. Под его авторитарной сущностью и готовностью всем командовать скрывается слабость перед тем, кто прав и говорит более убедительно. Поэтому-то он и восхищался вами позавчера: вы говорили как старший и показались ему более сильным. Запомните то, что я вам говорю. Никогда впредь не теряйте из виду, что среди тех членов общества, с которыми вы недавно познакомились, некоторые могут быть очень опасными… Худший из них, по моему мнению, так называемый Сильвио Перана… Этот генуэзец способен на всё, даже на преступление.

— Преступление никогда не бывает оправдано, мадам… Я разделяю ваше мнение: я мог как-то наблюдать этого человека, и мне совсем не понравился его блуждающий взгляд.

— Самая большая из всех ошибок, допущенных до сего дня Фредом, состоит в том, что он доверил ему связи с предприятиями религиозного искусства, которые должны будут работать для собора.

— Будьте спокойны, я там наведу порядок!

— Вот тот пост, для которого скорее подходит женщина! Почему бы меня не назначить на место Сильвио?

Посмотрев на неё долгим пристальным взглядом, Андре Серваль спросил:

— Вы уверены, мадам, что не питаете особенной неприязни к этому человеку?

Сине зелёные глаза расширились от возмущения прежде чем русоволосая женщина смогла ответить хриплым голосом:

— Это негодяй, которого следует уничтожить, пока есть время, иначе он сделает это с вами!

— Что вы хотите сказать?

Она с отчаянием посмотрела на него:

— Это бесполезно… Вы никогда ничего не поймёте! Но знайте одно: если я заменю этого человека, ваши интересы и интересы вашего собора будут защищены!

— Вам лучше говорить «наш» собор, так как впредь вы принадлежите к нашей команде… Не исключено, впрочем, что я прибегну к вашей помощи для задачи подобного порядка, но, однако, боюсь не была бы она для вас немного тяжёлой… Вам только нужно будет подучиться… Мы переговорим об этом немного позже…

— Разве вы никогда не говорили, что парижское производство предметов роскоши (а их достоинства признаны во всём мире) будет работать для вашего собора?… Так как я являюсь одним из самых значительных клиентов нескольких крупнейших домов моды, не думаете ли вы, что я могла бы убедить их лучших дизайнеров и модельеров заняться разработкой украшений и религиозных орнаментов? Почему бы Диорам, Гивенчи, Баленсиага не внести свой вклад в общее произведение, поделившись с нами тем бесценным сокровищем, которое представляют их знания и умения? Почему ризы и мантии не могут стать плодом труда «маленьких рук» и «девочек-учениц»? Это избавит нас от ужасной продукции специализированных домов квартала Сен-Сюльпис!

— Признаюсь, если вы сможете убедить больших мастеров моды…

— Вы согласны доверить мне этот пост? Благодарю! Вы увидите, что я преуспею! Фред всегда говорил мне, что моё упорство невероятно. До свиданья, месье Серваль. Через несколько дней я снова приду, чтобы дать вам отчёт о моих первых шагах… Я получила, наконец, прекрасную должность. Мне почти хочется обнять вас!

И она, без сомнения, так бы и сделала, если бы он не остановил её жестом, задав один вопрос:

— Почему вы так внезапно пришли предложить мне свои услуги?

Молодая женщина снова мгновение колебалась, прежде, чем ответить:

— Может быть, я сделана из того же теста, что и другие? Я говорю не о финансистах, а о ваших мастерах… Никогда не смогу забыть тот день, когда Эжен, хозяин ресторана, убеждал меня, что я буду в таком же состоянии, что и он, когда я узнаю вас больше…

— И в каком же состоянии находился этот бравый человек?

— Был загипнотизирован вами!

— Однако я никогда ничего не делал, чтобы добиться подобного результата!

— Не надо без нужды разыгрывать из себя простака! Оставьте это глупое кокетство более слабым людям! Вы прекрасно знаете, как все те, у кого истинно сильная душа, что вы обладаете чрезвычайной нервной энергией и силой убеждения, против которых ничто и никто не может устоять!

— Это ваше внутреннее убеждение?

— Да…

— Тогда я немедленно попробую использовать эту силу убеждения, чтобы просить вас вести менее фривольную жизнь. Я очень хорошо понимаю, что ваше очарование и ваша красота побуждают вас заставлять льстить вам, но вы не единственная красивая женщина на земле! Существует ещё многих других, таких же красивых, которые работают или, по меньшей мере, пытаются быть полезными. Вы изъявили желание оказать мне услугу, и я принимаю вашу помощь только потому, что убеждён: когда вы наконец будете заняты умственным трудом, вы будете горько жалеть о времени, которое теряли в течение многих лет!

Она взглянула на него с величайшим изумлением, словно в первый раз слышала мужчину, говорившего с ней таким образом… Затем она сказала резко:

— Я уже ответила на ваш вопрос. Теперь моя очередь спросить вас: случалось ли вам когда-нибудь в жизни полюбить?

Воцарилось длительное молчание, прежде чем он ответил:

— Не понимаю, почему ваш странный вопрос возник в нашей беседе… Да будет вам известно, мадам, что моя частная жизнь никого не касается!

— Почему же вы тогда хотите перестроить мою?

— Может быть, я и не прав, но у меня всё-таки впечатление, что вы пришли сюда, чтобы просить у меня совета… Когда я увидел вас на пороге этой убогой комнаты, вы имели вид растерявшегося человека… Я ошибаюсь?

— Нет, — ответила она бессильно.

— Тогда у вас, конечно, была причина прийти, но не нужно принимать меня за советника вашей совести! Я всего-навсего такой же человек, как и все другие…

— Вы не такой, как все! Иначе вы любили бы… Ведь это только раз в жизни!

Он ничего не отвечал, но женское любопытство побуждало её продолжать:

— Я никогда не поверю, что романтическая личность вашего размаха — ибо вы есть прежде всего поэт, Андре Серваль! — достигла сорока лет, не встретив ни единой женщины, которая бы её вдохновила. Или вы совсем лишены чувств… Но это не так! Я вас совсем не знаю… Я даже считаю, что это никому не под силу! Но у меня такое чувство, что под маской напускного бесстрастия вы скрываете обострённую чувствительность: именно благодаря ей в вас живёт творец! Мы никогда с вами раньше не встречались и никогда так не говорили, как сегодня… Такого разговора между нами, может быть, больше никогда не будет. Но я бы почти успокоилась, если бы раз я навсегда вы мне откровенно ответили: способны до вы полюбить?

Человек с белыми волосами всё ещё не отвечал. Она продолжала:

— Много наслышавшись от Фреда о ваших проектах, о чём он мне прожужжал все уши, я составила себе мнение, верное или ложное, о вашей любопытной личности. Вы сказали, что Фред легко может стать честным человеком, чему я охотно верю, но в противоположность этому, боюсь, ничто не сможет изменить вас! Вы для меня, при всей своей почтительности и доброжелательности, очень самоуверенный мужчина… В какой-то степени вы — тот же монстр! Разве не страшно допустить мысль, что существо вашего ума могло бы прожить в полном одиночестве?

— Я никогда не был одинок, — медленно проговорил Андре Серваль.

Она взглянула на него, внезапно застыв, словно парализованная, а он тем временем продолжал своим мягким голосом:

— У меня есть «возлюбленная», которая поддерживает меня вот уже двадцать лет — с того самого возраста, когда рождаются самые прекрасные чувства — и которая не оставит меня до самой смерти… Это мой собор, который никогда мне не изменял… Прежде всего мой мозг создал эту прекрасную «подругу», затем, по мере того, как её контуры вырастали в моём воображении, я полюбил её всем моим сердцем — С течением времени собор возымел необыкновенную власть надо мной, и я находил удовольствие быть пленником этого творческого труда, который я сам задумал и который никогда не сможет предать меня. Это было очень нежное пленение, доставлявшее мне такую внутреннюю радость, какую не в состоянии подарить никакая другая возлюбленная в мире! Как часто видим мы штамп: скульптора, влюблённого в свою статую, и гораздо реже строителя, пылко любящего построенное им святилище… Но так как мой собор ещё не осязаем, яблока ещё только влюблён в великую идею! Может быть, по этой причине моя любовь неизлечима?

— Вы настоящий безумец! Вы без конца смешиваете мечту и реальность!

— Придёт день, когда мой собор станет реальностью!

— И вы действительно верите, что это неодушевлённое сооружение, каким красивым бы оно ни было, могло бы в свою очередь полюбить вас? Что даст оно вам взамен вашей безрассудной любви?

— Самое высокое и благородное удовлетворение: известность — она меня переживёт… Покой — что даёт мир душе, как не храм? У меня уже сейчас такое впечатление, что всякий шум войны и вся ненависть мира умрут за толщей каменных стен нового святилища… И, наконец, чудесное предчувствие, что я не исчезну совсем, после меня останется долговременное и прочное творение… Как вы полагаете, сможет ли какое-либо плотское существо дать мне радости такого свойства?

— Но творцу с таким складом характера необходима жизнь вокруг него!

— Нет ничего более живого, чем собор…

— Я человек неверующий, месье Серваль, но недавно, на свадьбе одной из моих подруг, мне довелось услышать одного проповедника, сказавшего: «Человек не создан для того, чтобы жить в одиночестве»… Этот священник прав. И ваши добрые мастера не всегда смогут вас поддержать в минуты душевного упадка.

— У меня уже были, мадам, такие периоды изнеможения, но стремление к конечному успеху всегда было достаточно сильно, чтобы преодолеть эти тяжёлые часы. И когда я перебираю в памяти уже истёкшие годы, эти часы кажутся мне очень короткими!

— Как же вы должны быть счастливы тогда! Я вам завидую… Но вы всё-таки не можете утверждать, что ваша возлюбленная из камня так же будет трогать ваше сердце, как это может женщина?

— Она будет более трогательной, чем какая бы то ни была женщина! Бывает вечерами, когда я смотрю на этот макет, мне уже кажется, что я слышу звучание больших органов под его сводами и вижу сверкание его витражей в последних лучах заходящего солнца.

Она вновь посмотрела на него долгим взглядом, затем сказал

— Боюсь, мы никогда не сможем найти общий язык месье Серваль… Но это всё равно не помешает мне помочь вам всеми моими силами женщины, которыми вы пренебрегаете, в достижении конечного успеха… Я уверена, что ваше творение будет самым прекрасным из всех, потому что вы уже в своём сердце питаете к нему безграничную любовь! Я также восхищаюсь вашей верой в него! До свиданья! Мне лучше уйти…

Прежде чем он успел что-либо ответить, она вышла.

Он оставался на площадке, вслушиваясь в шум шагов, удаляющихся по старой лестнице. Когда наступила тишина, он медленно закрыл за собой дверь, чтобы вновь в своей мансарде обрести уединение, в котором он нуждался для творческой работы… Его блуждающий взгляд остановился на макете, и он с нежностью стал рассматривать его во всех деталях: умиротворящее созерцание позволило ему забыть русоволосую женщину.

Она же старалась сдержать свои обещания, посещая одного за другим знаменитых портных. Все они смотрели на неё с крайним удивлением, когда после просмотра коллекции она заявляла:

— Все эти платья и пальто для меня больше не представляют ни малейшего интереса! Почему бы вам не перевести ваши ателье на производство религиозных украшений? Ваш превосходный вкус смог бы обновить эту область и создать настоящие шедевры!

Портные приходили в глубокое разочарование: «Мадам Эвелин», которая была долгие годы таким хорошим клиентом, больше ничего не будет заказывать! Молодая женщина, казалось, полностью утратила интерес к своим туалетам. Её помыслы теперь были в другом. Она начинала открывать для себя, что может жить другой жизнью, чем та, которую она вела до этого дня, и что эта новая жизнь будет намного богаче самыми глубокими радостями. Достаточно было единственной беседы с белокурым человеком для того, чтобы в ней произошло подобное удивительное превращение. Эвелин, неверующая, атеистка, проводила теперь долгие часы в церквях, наблюдая за ходом религиозного служения. Не понимая смысла литургических церемоний, она тем не менее обладала искренностью и великодушием в достаточной мере, чтобы уловить их истинную красоту.

После торжественной мессы или вечерни она выходила из церкви очарованная. Её воображение рисовало ей уже (словно вместе с грандиозной процессией она взбиралась на самые хоры будущего собора) вереницы церковных служителей, кардиналов, облачённых в огромные пурпурные мантии, епископов в митрах, кадилоносцев с факелами, мальчиков на хорах, возносящих к небу свои кадила в такт с перезвоном невидимых колоколов… И она видела возвышающегося над этой замершей в благоговении когортой человека с белыми волосами, чей ясный взгляд зачаровывал её… Она не могла себе представить ту, для которой он был рождён… Рядом с ним всё казалось ей слишком жалким и мелким. И, дрожа от внутреннего жара, от любовного трепета, губы молодой женщины шептали имя, которое они неустанно и втайне повторили вот уже целыми месяцами: Андре…

Спустя несколько недель она вновь пришла на улицу Вернэй, чтобы у одинокого человека найти сочувствие в трудностях, которые встретились ей в тех обязанностях, что она на себя охотно возложила: известные мастера дамских мод не последовали её убеждениям и даже не попытались понять, чего она от них добивалась!

— Может быть, вы слишком поспешили? — отвечал ей Андре Серваль. — Вооружитесь терпением и подождите, пока пробьёт ваш час: он придёт, не сомневайтесь!

— Хотя я ещё ничего не добилась, могу ли я всё-таки к вам приходить время от времени?

— Действительно ли это необходимо? Разве мы не всё обсудили во время вашего первого визита? Лучше подождите, пока я вас позову.

Она ушла разочарованная, не понимая, почему он продолжает её игнорировать. Она никогда не поймёт…

Несмотря на это безразличие она приняла упрямое решение каждую неделю возвращаться в мансарду но самым ничтожным причинам: под предлогом что-то передать от Рабироффа или просто потому, что у неё возникла новая идея, которая украсит будущее творение. Каждый раз Андре Серваль принимал её доброжелательно, но, выслушав её, он неизменно говорил:

— Я подумаю…

От визита к визиту Эвелин всё больше и больше отдавала себе отчёт в том, что чувствовала себя неотделимой от человека, чьи душа, сердце и мысли были далеко от неё…

Однажды утром она, выйдя из такси, бегом устремилась к подъезду старого дома и поспешно взобралась на шестой этаж. Когда Андре Серваль открыл ей чердачную дверь, она была мертвенно-бледна.

— Пойдёмте скорее! — сказала она, переводя дыхание.

Фред только что выстрелил себе в голову, по он ещё в состоянии говорить, хотя с трудом… Он непременно хочет в последний раз перед смертью вас видеть… Врач утверждает, что он проживёт ещё час или два. Меня ждёт такси.

Андре Серваля не покинула его обычная уравновешенность, и, не задав ни одного вопроса, он спокойно последовал за ней. Спустя несколько минут машина доставила их к собственному отелю Рабироффа на улицу Фезандери.

Когда умирающий увидел мэтра, необыкновенный луч жизни и надежды засветился в его глазах, затем он слабо проговорил, обращаясь к Эвелин и к врачу:

— Я вас прошу… Оставьте нас одних…

Белокурому человеку нужно было склониться, чтобы услышать странное признание, которое длилось около часа. Когда он вновь открыл дверь комнаты, чтобы позвать Эвелин, «Месье Фреда» больше не было в этим мире.

Все газеты были посвящены этой новости и публиковали целые колонки под большими заголовками крупными литерами: «ЗАГАДОЧНОЕ САМОУБИЙСТВО ФИНАНСИСТА», «СТРАННАЯ СМЕРТЬ ФРЕДА РАБИРОФФА»… Интерес публики был прикован к этому событию в течение сорока восьми часов, затем появились новые факты хроники. Этот Рабирофф, в конечном счёте, был не известен широкой публике. После небольшого и негласного расследования полиция признала самоубийство; сомнений в этом не оставалось. Но всё-таки молодая женщина была подвергнута длительному допросу. Был момент, когда ей грозил арест, но всё обошлось. Никто не знал истинной причины, по которой финансист оборвал нить своей жизни, никто, за исключением Андре Серваля, который хранил его последние слова и который только спустя три года передал их Дювалю. Можно ли сомневаться в том, что он считал необходимым тогда, чтобы его преемник знал настоящие причины смерти «Месье Фреда»?

Признание умирающего, слабеющего с каждой минутой, было тяжёлым:

— Я просил Эвелин привести вас, месье Серваль, потому что не хочу уйти, не сделав вам откровенных признаний…

Во взгляде Андре Серваля сквозили искренняя мягкость и сочувствие, когда умирающий напрягал свои силы, чтобы продолжать:

— Вот уже многие годы, как мы работаем вместе, или, если сказать более откровенно, как я делаю вид, что работаю с вами! Когда я предложил вам организовать финансирование вашего замечательного проекта, это было только тайное намерение провернуть самое красивое из всех мошенничеств: то, которое позволило бы мне создать огромное состояние, сделав из меня в то же время общественного благодетеля.

— Я не слишком заблуждался относительно нашей первой встречи, Рабирофф, но я полагал, что со временем ваши махинации окажутся лишь жалкими расчётами. В своё время я взвесил все за и против и пришёл к заключению, что нужно выйти из того тупика, в котором я находился уже многие годы… Либо мой собор будет построен при помощи таких лиц, как вы, умеющих рисковать, либо он навсегда останется в области химеры. Гораздо более охотно я предпочёл бы работать только с людьми честными, но — увы! — эти не желают воспринимать мой прекрасный замысел! Я даже считаю, что они могут оказаться более алчными к барышам, чем кто-либо из ваших друзей! Они начинают интересоваться проектом, только когда почувствуют «афёру» и при условии, что они будут представлены довольно сомнительными личностями… Кто же лучше вас смог бы сыграть эту роль? Вы были бы для меня идеальным посредником по сбыту ценных бумаг! У нас с вами один характер: мы в состоянии видеть великое, и оба испытываем инстинктивный ужас перед посредственностью. Вы стремитесь к гигантским махинациям, а я замышляю великое сооружение… Разве мы не должны были встретиться рано или поздно? Величайшие замыслы всегда привлекали только две категории индивидуумов, довольно плохо воспринимаемых буржуазным обществом: поэтов и авантюристов. Поэтому я не сожалею о том, что полагался на вас. К тому же вот уже несколько месяцев, как вы становитесь всё более честным человеком…

— Да… Поэтому, конечно, всё моё финансовое строение рушится! Я не привык быть честным! Честность мне мешала…

— Это ещё не достаточная причина, чтобы посягать на свою жизнь! Этот жест малодушия плохо согласуется с вашим вкусом к риску и трудностям! Вы были всё-таки борцом, как и я.

— Да, но вы добивались победы в честной борьбе… Тогда как я… Вы хорошо предусмотрели день, когда собрали нас на улице Вернэй: добытый в начале деятельности нашего общества миллиард сегодня Съеден… Моя вина в том, что я не признался вам раньше, но я надеялся, что всё ещё смогу исправить ситуацию, чтобы вы ничего не заметили. Я особенно не хотел, чтобы у вас возникло малейшее беспокойство… В последнее время я безнадёжно боролся, чтобы продолжить, несмотря на огромные трудности, предоставление вам финансовых средств, которые позволят вам завершить тяжёлый труд создания ваших мастерских. Это было необходимо!

— Благодаря вашим усилиям они сейчас почти готовы.

— Это моё единственное утешение… Но все эти люди должны приступать к работе, если только ваши цеховые объединения не распадутся… А денег больше нет! Я в отчаянии от того, что втянул такого человека, как вы, в подобный скандал…

— Будьте спокойны, Рабирофф! Люди, совесть которых чиста, всегда выйдут невредимыми из самых деликатных ситуаций.

— У меня другое мнение. Вы упускаете из виду «общественное мнение» — эту слепую угрозу, — которое без колебаний зачислит вас в число моих сообщников! Которое всё смешает… А этого вы не заслужили!

Чрезвычайным усилием воли «Месье Фред» заставил себя приподняться на своей кровати, чтобы произнести эти последние слова, затем внезапно смолк и, обессиленный, упал на подушку… Но Андре Серваль знал, что этот человек ещё много важного должен рассказать ему; он склонился над лицом, тронутым неумолимым приближением смерти. Через несколько минут, показавшихся вечностью, глаза умирающего вновь открылись, чтобы с горестным усилием устремить взгляд на последнее живое существо, которое они могли видеть. Губы задрожали, затем слабо шевельнулись, издав несколько нечленораздельных бормотаний.

— Ну же, Рабирофф! — настаивал Серваль. — Сделайте последнее усилие! Вы мне ведь не всё сказали?

Уже искажённое лицо расслабилось, и голос прошептал:

— Мне не следовало бы никогда спекулировать этим капиталом…

— Нельзя всю жизнь играть в баккара, мой бедный друг! Неизбежно придёт роковой день, когда не повезёт… Я, однако же, допускаю, что вы не один в ответе: во многом ваши зловещие сообщники замешаны в такой концовке. Но, несомненно, вы несёте наибольшую вину, так как разумом далеко превосходили их… И только вы один виновны в том, что защищали их во всём и в конечном счёте их же обманывали. Мне очень хорошо известно то, что вы решили играть в эту опасную игру с того самого момента, как присоединились к моей работе… Я продолжал делать вид, что верю вам, и предоставил вам действовать, в то же время наблюдая за вами…

— Наклонитесь ближе, — проговорил Рабирофф. — Думаю, что я ещё в состоянии собраться с мыслями в последний раз, чтобы попытаться спасти ваше творение… Но нужно меня выслушать… Есть одно средство, единственное, чтобы избежать вовлечения в скандал вас самого и ваших мастеров… Если вы со своими рабочими предпочитали работать в тишине в течение этих подготовительных лет, то и мы в свою очередь были сильно заинтересованы действовать при полном штиле, чтобы закамуфлировать настоящую природу наших финансовых операций… Таким образом наш проект ещё не слишком известен народу. Моя смерть также ничего не добавит к его знаниям, чем окажет вам большую услугу. Моё «завещание» уже готово: начиная с этого вечера будут думать, что я «ликвидировал» себя, подобно тому как это делали многие другие «интернациональные» финансисты до меня, потому что мои персональные дела оказались в слишком плохом состоянии. Из нашей с вами переписки не смогут найти ни малейшего следа. Но узнают даже, что мы были знакомы. Только вашим непосредственным сотрудникам известна моя роль, а они будут молчать… Это в их интересах. Это особенно в интересах собора, имя которого не сможет скрыть скандал…

— Скандал не разразится, Рабирофф! — энергично отвечал Андре Серваль. — И собор будет построен! Единственным временным затруднением станет содержание моих мастерских при том, что касса пуста.

— Через несколько дней она снова может стать полной, если вы меня послушаете и будете действовать немедленно… Боюсь, у меня не хватит сил закончить… То, что я вам сейчас скажу, вам покажется неслыханным, так как вы человек глубоко честный, но в данный момент это не имеет значения! Другого средства нет, чтобы быстро исправить положение, и только вы один сможете без риска им воспользоваться, потому что вам одному никто не может бросить в лицо ни малейшего упрёка! Меня же связывало слишком тяжёлое прошлое, хорошо известное всем тем мерзавцам, которым вы нанесёте визит от моего имени после моей кончины… Это будет неплохой повод для них вспомнить меня тёплым словечком! Как только меня не станет и до того, как кто-то другой зайдёт в эту комнату, вы откроете левый ящик небольшого секретера, что вы видите между двумя окнами… Там я держал свой револьвер: ключ остался в замке. На самом дне ящика вы найдёте список имён и довольно объёмное досье…

В этом списке я записал адреса доброй сотни деловых людей, с которыми мне часто приходилось «работать»… В досье находятся записи, с приложением неопровержимых документов, всех махинаций, совершённых за десяток лет этими личностями, такими презренными, как и я… Вам только нужно найти одного за другим и дать им знать, что вы превосходно осведомлены об их деяниях. Вы внушите им, что если они немедленно не выложат приличную сумму в ваше распоряжение, что даст вам возможность продолжить работу, вы без всякого сожаления донесёте на них с приложением подтверждающих свидетельств… Они испугаются: это подлые трусы! Я их знаю… В этом нет никакого стыда, и будет даже справедливо шантажировать этих негодяев… Поверьте мне, Серваль, может быть, это единственный раз в своей негодной жизни я совершаю честный поступок и…

Речь «Месье Фреда" прервалась окончательно, глаза закатились. Прикрыв веки усопшего, Андре Серваль опустился на колени перед ого кроватью. Уста его были, беззвучны, но сердце говорило в искренней молитве: «Господь, соверши так, чтобы эта мятежная душа обрела наконец покой, в котором ты не можешь ей отказать. Если она делала зло, то это не всегда была её вина, потому что она была слаба… И разве она всё-таки не нашла в себе силы овладеть собой в высшую минуту? Разве не пыталась она в последний раз помочь мне в строительстве храма? Прими эту душу, Бог милосердия, так как ты знаешь счёт тем душам своих созданий, которые способны проявить такое величие перед лицом смерти. Если даже этот несчастный имел грех погубить себя, он всё равно умел умереть…»

Андре Серваль выпрямился, но долго колебался прежде чем направиться к небольшому предмету обстановки, указанному финансистом. Только преодолев отвращение, он решился открыть ящик: этот его поступок шёл против праведности его существования… Но разве не должен он был строить собор? Имел ли он право пренебрегать последним остающимся шансом? Эти люди — именами которых он сейчас завладеет — были всего лишь жалкими человечками. Негодяи не воспринимают добрых чувств: этот сброд признаёт только тех, кто умеет показать себя более сильным и лучше вооружённым, чем он сам.

Завладев папкой и спрятав её иод своей курткой, он открыл дверь, ведущую в соседнюю комнату, где ожидали Эвелин и доктор.

— Всё кончено, — сказал он очень тихо. — Зайдите, доктор… Вы тоже, мадам…

Эвелин приблизилась к постели, где покоился её последний господин, который в её сердце никогда не обладал правом на звание любовника. Она долго рассматривала его без всяких видимых эмоций. От Андре Серваля не скрылась едва уловимая усмешка удовлетворения на её чувственных губах, что привело его в ужас.

Когда врач ушёл, закончив свою миссию, она с величайшим спокойствием сказала:

— Наконец я свободна!

— А разве не были вы свободны всегда? — ответил мужчина, продолжая рассматривать её.

— Не была в мире женщины, более скованной такой бесцельной жизнью, в которой уделом её были усталость и отвращение!

— Не следует ли вам, мадам, подумать в этот момент скорее об умершем, чем о самой себе?

— Я больше никогда не хочу ни думать о нём, ни даже слышать, когда упоминают его имя… Я ненавижу его, как и всех тех, которые помогли мне скатиться вниз по наклонной плоскости.

Эти последние слова немного смягчили чувство презрения Андре Серваля, которое перешло почти в состояние сострадания.

— Что могу я сделать для вас? — спросил он.

— Вы давно это знаете! Почему вы не хотите видеть меня рядом с собой?

— Чтобы полностью посетить себя искусству, нужно иметь чистое сердце. У вас же не такое; вы только что доказали это своим жестоким суждением об этом человеке, который был таким щедрым к вам.

— Я всё же слышала от вас, что вы приняли меня в состав вашей команды, не так ли?

— Только потому, что вы меня упросили включить вас в число моих сотрудников. Но, поверьте мне, ещё слишком рано!

— Может, вы ещё скажете, что я причинила вам вред?

— Мне — нет. Никто не может сделать мне плохого, так как я не обращаю на это никакого внимания… Но так ли это по отношению к другим? И кто знает, что ещё вы можете сделать?

— Вы слишком несправедливы! Вы знаете, что я восхищаюсь вами и что ваш собор мне кажется уже самой прекрасной вещью в мире! Я тоже только его и вижу в своих мечтах… Всё, что меня окружает, — что было важным для меня — теперь меня совсем не интересует. Разрешите мне помогать вам и быть вашей тенью. Я останусь очень скромной. Вы даже не будете замечать моего присутствия.

В её голосе слышались подавленные всхлипывания, но взгляд её собеседника сохранял твёрдость, когда он отвечал:

— Я полагал, вы уже должны были понять, что в моей жизни нет места женскому присутствию, пока не будет построен мой собор…

— Я обещаю вам, что о любви между нами не будет и речи! Я буду только преклоняться перед вами…

— Меня настораживает подобное чувство ко мне у женщины…

— Значит, вы считаете меня неискренней с вами?

— Как может у меня к вам быть больше доверия, чем оказывал его вам человек, распростёртый перед вами? Если бы он действительно был счастлив с вами, то не пришёл бы к столь фатальному исходу.

— Вы презираете меня?

— Никто не имеет права презирать своего ближнего.

— Что же со мной будет?

— Уезжайте! Избегайте всех мест, напоминающих вам о сомнительном прошлом… Попробуйте посвятить себя скромному труду… Ничто так не поднимает человека, как труд и сосредоточение… Подумайте об этом ещё раз над безжизненным телом вашего любовника и сделайте всё необходимое для его достойного погребения… Затем вы исчезнете! И только со временем, когда вы будете готовы к экзамену совести и когда ваша душа обретёт чистоту, тогда вы можете возвратиться ко мне. Я вас приму тогда, как если бы вы всегда принадлежали к одному из наших объединений… Я же обдумаю во время вашего отсутствия, в каком из них можно было бы наилучшим образом использовать ваши способности и вашу добрую волю… Прощайте, мадам.

В тот момент, когда он собирался покинуть комнату, она схватила его за руку:

— Умоляю вас! Не покидайте меня! Неужели вы никогда не поймёте, что я больше не могу без вас?

Он отвечал ледяным голосом, пытаясь освободиться:

— Эти слова неуместны здесь! Отпустите меня…

Она осталась одна, со злостью терзая руками носовой платок, предназначенный для слёз, которых она не могла найти в себе перед телом Рабироффа. Внезапно ярость сошла с её лица и уступила место выступившей наружу ненависти, которая была для неё словно сорвавшейся в отчаянии ответной репликой на презрение человека, ради которого она готова была пожертвовать всем прошлым. Не в силах даже прошептать своими дрожащими губами несколько слов молитвы, она оставалась, совсем отупевшая, перед покойником, в первый раз постигая, насколько же её собственная жизнь была пуста…

Узнав об отсутствии денег, многочисленные «друзья» четы исчезли в поисках новых меценатов. Имя прекрасной Эвелин ушло в анналы определённой стороны парижской жизни, и один хроникёр, не понимая, какой приговор он он выносит, высказался в заключение: «Скорее всего она последовала по привычному пути, который выбирают все эти подруги больших авантюристов, по пути забвения!»

Скандал не разразился лишь потому, что Андре Серваль, не придавая того огласке, применил «метод» Рабироффа, который тот рекомендовал ему перед смертью. «Месье Фред» по натуре был ещё и превосходным психологом…

Вечером того же дня, когда произошло самоубийство, все «коллеги» покойного были созваны на улицу Вернэй. Среди них не было ни одного, кто не хотел бы стать преемником «великого человека» как главы финансовой организации собора. Слишком уж заманчиво было это место! И собрание поэтому началось с грубой перебранки между этими господами, особенно много шума произвёл Бенарски. Спор, который тот затеял с Красфельдом, грозил слишком обостриться, когда Андре Серваль, который до этого момента с удовлетворением наблюдал грызню шакалов между собой, степенно заявил:

— Меня побудило собрать вас вновь на этом чердаке недавнее событие исключительной важности, но будьте спокойны: это, будет в последний раз! Я знаю, что каждый из вас жаждет занять место Рабироффа, которое тот любезно освободил… Очень сожалею, но должен вам сообщить, что никому из вас оно не достанется! На самом деле я являюсь единственным человеком, который сможет заменить покойного в данный момент: он мне передал свою волю, и я обладаю его завещанием… Довольно любопытное завещание, да будет вам известно. Никто из вас не забыт там, господа… Всем вам по очереди я передам те места из него, которые касаются каждого из вас соответственно, но отныне бразды финансового руководства предприятием я беру в свои руки. До сего времени я стоял во главе управления производством. Теперь, как вы видите, я твёрдо решил совместить эти две должности! При работе над претворением в действительность большого проекта всегда бывают периоды, когда единоначалие необходимо. Итак, начиная с сегодняшнего дня, я единственный шеф.

Посему я принимаю следующее решение: вы, все без исключения, больше не участвуете в моём предприятии. Я освобождаю себя от ваших услуг. Если начистоту, вы сделали всё возможное, каждый в своей области деятельности, чтобы погубить мою работу. И у вас ничего не вышло, потому что у меня подавляющее превосходство над вами: я имею Веру! Ко это был бы слишком лёгкий и приятный выход для вас, если бы мы просто так расстались… Я считаю (и Рабирофф был точно такого же мнения), что вы украли, по меньшей мере, не у меня, но у собора Сен-Мартьяль, сумму в пол- миллиарда…

Это последнее утверждение вызвало бурю протестов.

— Вы выставляете себя обвинителем, в то время как у вас нет никакого повода нас судить! — заявил Бенарски.

— Есть один, и его достаточно: вы обманули моё доверие.

— Однако вы были вполне удовлетворены, мой дорогой, когда воспользовались нашим отправным миллиардом! — подхватил Красфельд.

— Вы не страдаете от недостатка апломба, — спокойно ответил Андре Серваль, — когда произносите «наш» миллиард! В последний раз повторяю вам, что эти деньги вам не принадлежат. Вам доверили их первые вкладчики, единственным представителем и защитником которых назначен я. Впрочем, однако, я не видел и половины этой суммы, с которой вы уже получили приличные комиссионные. При помощи хитроумных спекуляций вам удалось заработать ещё по меньшей мере две сотни миллионов… Вы, кажется, удивлены, что я в курсе всех этих цифр? И поскольку мы с вами, по всей видимости, полностью согласны в этих расчётах, то в общей сумме получаем семьсот миллионов, подразумевая те пятьсот, что я ещё не использовал на создание моих специализированных цехов плюс двести миллионов ваших личных доходов. Таким образом, вы должны мне вернуть эти деньги.

— В самом деле, — насмешливым тоном сказал Роймер. — Мне очень хотелось бы знать, как мы это сделаем, так как в кассе не осталось ни единого су? Может быть, вы знаете?

— Я знаю способ, и его мне подсказал сегодня утром ваш приятель Рабирофф… Но это не помешает вам, господа, целиком вернуть сумму, которую вы получили неподобающим способом! Средства и методы, которыми вы воспользуетесь, чтобы добыть эти деньги, меня не интересуют: смею только надеяться, что они будут честными, хотя и знаю, что деньги для вас но имеют запаха… Как только вы рассчитаетесь со своими долгами по отношению к нашему предприятию, можете попробовать другой род деятельности: все вы недостойны состоять в коллективе строителей собора!

— Боюсь, что вы ещё слишком малоопытны в таком деле, о котором берётесь судить, дорогой Серваль, чтобы позволить себе такую самоуверенность! — заметил Бенарски.

— Этот крик вашего сердца уже мне докапывает, что вы признаёте себя виновным? Посему быть вам первым из всех, кто мне заплатит! Вы выложите мне все двадцать миллионов, которые составят ваш «добровольный» вклад в общее дело.

— Я не дам вам ни сантима!

— Это ваше последнее слово?

Двое мужчин поднялись и стали лицом к лицу, взволнованный Бенарски с помутневшим взглядом и невозмутимый Андре Серваль с непроницаемым лицом.

— Молчите? — продолжал последний. — Господа, но будете ли так любезны оставить нас одних, Бенарски и меня? Подождите на лестнице. Там не так уж удобно, но это не затянется… Такую же небольшую беседу я проведу с каждым из вас с глазу на глаз. Мне и моим товарищам но работе известно, что у всех у вас на совести имеются маленькие грешки, в которых, вас можно упрекнуть и малейшая публичная огласка которых может иметь для вас губительные последствия. После Бенарски я не откажу себе и удовольствии поболтать с Красфельдом, затем и с радостью приму Роймера, Сильвио Перана и Нётера Лойба…

Последовало гнетущее молчание.

Среди всех этих мерзавцев не было ни одного, кто не хотел бы избить человека, в одиночку противостоявшего им, но все они были слишком трусливы; их страшила атлетическая фигура их противника, как и его уверенность в своих словах.

В конце концов они стали один за другим выходить из мансарды все, за исключением Бенарски. Когда они уже были на запылённой лестничной площадке старого дома, дверь за ними плотно закрылась, и они остались в ожидании, не в силах скрыть своё бешенство. Но никто не осмелился уйти, желая узнать, что же всё-таки Андре Сервалю известно об их неблаговидных деяниях из того, что все они уже именовали «Предательство Рабироффа». Сильвио Перана приложился ухом к — двери, пытаясь подслушать разговор того, который принял сейчас для них образ судебного следователя, с Бенарски. Донеслось несколько взрывных нот в голосе последнего, но невозможно было расслышать голоса его собеседника…

— Итак, дорогой господин Бенарски, — начал Андре Серваль игривым тоном, — вы удовлетворены своей попыткой сопротивления? Будьте уверены, что она была бесполезной! Скажите по правде, действительно ли вы продолжаете принимать меня за неопытного ученика, несмотря на мои седые волосы? Насколько непоколебимо ваше впечатление, что я всё «пустил на самотёк», согласно вашему же выражению, которое дорого вам обойдётся?… Самой большой вашей ошибкой было то, что вы забыли: я поставил перед собой единственную цель — построить собор! И так как я очень упрям, я её достигну… Довольно часто общаясь с вами и особенно пройдя своеобразную школу вашего наставника во всём, великого Рабироффа, я сумел найти решение по вашему же примеру, чтобы заставить вас вернуть украденное. Так как общепринятые честные средства не окажут на вас ни малейшего влияния, как и на ваших товарищей, я принимаю на себя прискорбную обязанность воспользоваться другими…

— Шантаж, скорее всего?

— Назовите это, как вам захочется! Разве я не вынужден воспользоваться тем же языком, на котором объясняетесь вы и ваши друзья, чтобы вы смогли меня понять? У меня всегда был принцип ставить себя в пределы понимания собеседника. — Послушайте, дружите, довольно! Окажите мне любезность в свою очередь, замолчите, иначе вас уничтожат! Понятно?

— А почему вы становитесь таким агрессивным? Может быть, это ваша истинная природа берёт верх над вами? До сего дня у нас были отношения, какие бывают между воспитанными людьми. Я вполне отдаю себе отчёт в том, что мы не так уж часто встречались, но это ещё не достаточная причина, чтобы бранить друг друга. По своему долгому опыту позволю себе дать вам совет. Если вы хотите установить абсолютное превосходство над противником в деловом споре, умейте оставаться вежливым.

Бенарски был вне себя, но хладнокровие Андре Серваля его сломило. Он остался недвижим; тот же продолжал таким же ровным голосом:

— Знайте также, что вам нет никакого смысла меня, по вашему образному выражению, «уничтожать»… Какая вам будет от этого польза? Будьте уверены, что я не сомневался в ваших угрозах, предвидя возможность своего исчезновения! Разве не все мы смертны? В день, когда это произойдёт, меня немедленно заменит другой, который станет говорить с вами том же языком и продолжать действовать в отношении вас так, как я делаю это сегодня. Если этот преемник в свою очередь станет жертвой «несчастного случая», его заменит третий человек и так далее… Вы видите, что всё предусмотрено! Тогда зачем сопротивляться? Будьте разумны, и мы поймём друг друга… И, наконец, где гарантия, что вы в свою очередь не предстанете перед необходимостью исчезнуть раньше меня, как это сделал бедняга Рабирофф?

— Он был не слишком храброго десятка!

— Я другого мнения… У меня, напротив, впечатление, что этот человек проявил некоторое мужество… Теперь станьте ближе: нет необходимости, чтобы ваши добрые друзья меня услышали… Некоторые из них наверняка в этот момент приникли ушами к двери. Скажите мне: не приходилось ли вам случайно слышать чего-нибудь хорошего о некотором ломбарде?

Человек побледнел:

— Работа Рабироффа?

— Мне удалось вычитать между строками его завещания: Это побуждает меня повторить, что вы мне должны выложить двадцать миллионов в течение восьми дней. Я подожду. Вы будете не единственным, впрочем, если эта мысль может вас утешить! Каждый из ваших сотоварищей по канувшему в Лету «Обществу по Разработке Собора Сен-Мартьяль» сделает то же самое. Таким образом мы возвратим в кассу предприятия сто двадцать миллионов.

— И где же вы найдёте ещё пятьсот восемьдесят, чтобы дополнить сумму в семьсот миллионов, которую вы провозгласили?

— В портфелях или сейфах доброй полусотни почтенных джентльменов, имена, адреса и родословные которых доверительно передал мне всё тот же Рабирофф… Как видите, я прав в том, что не теряю надежды присутствовать при закладке первого камня моего собора! Я неисправимый оптимист.

— А если я вам не найду этих денег?

— В таком случае…

Андре Серваль приблизился к своему посетителю и в течение целых двух минут что-то говорил ему негромким голосом. Когда он закончил, Бенарски проговорил, будто на что-то решившись:

— Хорошо. Я подумаю, как собрать эту сумму.

— Убеждён, что вам это удастся. Вы ведь очень умный человек, месье Бенарски!

Андре Серваль уже открыл дверь. На лестничной площадке финансиста встретили пристальные вопросительные взгляды его «друзей».

— Красфельд, он тебя ждёт, — сказал Бенарски, затем добавил: — делай, как я. В данный момент лучше заплатить ему. С этим красавцем мы рискуем попасть в скверную историю. Но терпение! Он ещё попадётся в наши сети…

Переговоры Андре Серваля с Красфельдом были, может быть, ещё короче. Выйдя, тот только сказал:

— Ты, Роймер!

Один за другим, все они прошли через чердак. И было это похоже на странную исповедальню, где приносились покаяния, но не давалось прощения.

Спустя неделю у Андре Серваля уже было сто двадцать миллионов. Он тотчас же вызвал Дюваля:

— Я принял решение единолично распоряжаться всеми финансами, к которым в ближайшее время прибавятся ещё новые суммы, что я должен получить от других господ такого же рода, что и наши финансисты. Вы поможете мне в деле управления этими фондами, поскольку я пришёл к выводу, что сохранить состояние намного труднее, чем его получить! К счастью, мне удалось понаблюдать в последнее время за нашими мнимыми «финансистами». Это люди ловкие и хитроумные, но бессовестные и неразборчивые в средствах. Нам нужно попытаться действовать так же умело, но оставаясь, честными. Наши капиталовложения будут более долгосрочными, но зато более надёжными. Хотя мы и не пойдём на спекуляции, я не буду колебаться при размещении капитала под быстрый рост, что для нас необходимо при развёртывании масштабных работ. И полагаться мы должны только на себя! Слишком часто строительство храмов предпринималось без наличия у строителей готовых фондов. Именно поэтому некоторые из таких благородных начинаний часто увязали в плачевных перипетиях, и, как следствие, многие церкви стоят ещё незавершённые. Припоминаете, с какими трудностями столкнулся незабвенный кардинал Вердье перед войной? Чтобы строить, необходимо иметь веру, но этого ещё не достаточно…

И Андре Серваль, не откладывая, принялся за свою своеобразную финансовую кампанию: он ходил от банкира к банкиру, от биржевого зайца до биржевого зайца, от «бизнесменов» до «управляющих» имуществом. Имя за именем и адрес за адресом он следовал списку, начертанному рукой Рабироффа. Тот не ошибся: все, кому человек с седыми волосами нанёс визит, оказывались или великими аферистами, или колоссами на глиняных ногах, рассыпавшимися перед неумолимой волей честного человека.

По прошествии трёх месяцев семьсот миллионов были, в кассе.

А в это время в мастерских рабочие ни о чём не подозревали. Работа не прерывалась ни на час. Продолжался методичный, упорный, суровый, но благородный труд.

Во время прошедших последних лет рабочие — все по доброй воле — непрерывно совершенствовались в своей профессии под умелым руководством семи основных мастеров.

Андре Серваль разумно распоряжался фондами, которые он собрал, и увеличил их в четыре раза. Спустя ещё четыре года он уже владел капиталом в три миллиарда, но нельзя сказать, что его задача была из лёгких. После того, как он едва не оказался в финансовой западне, он был вынужден предпринять новое сражение, может быть, ещё более жестокое, чем первое, против всего города, против почти всей страны, которая не понимала красоту и величие его замысла, И он боролся с невероятным упорством и терпением.

Однажды вечером, когда он готовился наведаться в мастерскую, где оттачивали своё умение молодые скульпторы по дереву, в дверь чердака постучали, и на пороге он увидел совершенно незнакомого человека.

Гость, одетый не без некоторой изысканности, сразу же показался очень раскованным.

— Месье Серваль? Моё имя Поль Боравен, муниципальный советник Пюто.

— Чем обязан столь высокой чести, мосье?

— Уважаемый мэтр…

— Оставьте этот титул адвокатам, которые им так дорожат! — довольно сухо ответил отшельник.

— И всё-таки, я слышал… Но ничего не поделаешь! Это не помешает мне иметь удовольствие познакомиться с вами. Много наслышан о вас за эти последние месяцы…

— От кого?

— Э-э… Из слухов, в основном!

— И что Же говорят?

— Что вы человек удивительный, — продолжал Боравен пленительным голосом, — человек выдающийся, который не должен постоянно скрывать свой замечательный проект! Тем более, что вы уже принялись за его реализацию, благодаря вашим мастерским, которые работают вот уже многие годы! И мой долг как члена муниципалитета разве не состоит в том, чтобы познакомиться с деятельностью наших управляющих?

— Давайте перейдём к цели вашего визита, месье.

— Я так и делаю, дорогой месье Серваль. Вы, вероятно, и не подозреваете, что перед вами муниципальный советник по собору Сен-Мартьяль!

— Всего-навсего?

— …самый стойкий защитник этого великого творения, половина которого будет возведена на участке, принадлежащем коммуне, проголосовавшей за меня на последних выборах.

— Вам уже известно, где я собираюсь строить? До сего дня я, однако, никому, за исключением нескольких избранных сотрудников, не доверял мои планы.

— Все об этом говорят, дорогой месье! Париж уже стал огромным Ландерно, а вы подумайте, что такое Пюто! Таким образом, мне казалось необходимым познакомиться с вами и обговорить некоторые практические вопросы… Вы догадываетесь, вероятно, что я мог бы выгодно поддержать ваш проект перед нашим муниципалитетом, когда рано или поздно встанет вопрос о голосовании за пего, что даст вам право или не даст построить собор в «нашей» коммуне.

— Означает ли это, что точно также будет и с Курбевуа, поскольку площадь Дефаис находится на территории обеих коммун?

— Очевидно, да! Но если вам будет угодно, то мне доставит удовольствие помочь вам установить отношения с одним моим любезным коллегой из муниципалитета Курбевуа, который быстро проникнется вашими идеями в обмен на небольшую компенсацию…

— А что хотите вы?

— Дорогой месье Серваль, вам не удастся меня убедить, что вы находитесь в неведении относительно обычно практикуемых порядков, когда речь касается строительства монумента или общественного учреждения на участке, принадлежащем городу! Ваш собор автоматически войдёт, как и все храмы после отделения церкви от государства, в категорию общественных учреждений… И вам следует как можно скорее сделать всё необходимое, чтобы никто не смог бы помешать реализации вашего проекта… Увы! Вы знаете людей не хуже меня! Не могут все иметь такую высокую веру, как вы! Некоторые люди даже рискуют показаться исключительно враждебными к другим, высказывая свои политические идеи….. Поэтому для вас важно собрать большинство в рядах членов двух заинтересованных муниципальных советов… Думаю, вы догадываетесь, каким образом можно собрать это большинство! Иногда это может показаться довольно дорогим, но не будет ли это только небольшой пылью в сравнении с той грандиозной целью, к которой вы стремитесь?

— Денежной пылью, не так ли?

— Вам не откажешь в сообразительности, месье Серваль! Люблю интеллигентных людей! Итак, если моё предложение вам подходит, я вполне мог бы справиться с ролью… скажем, посредника между моими коллегами и вами. Вы не можете и не должны даже — как человек такого склада! — заниматься всеми этими мелочами…

— Я совершенно правильно вас понял. И могу ли спросить вас, на каких же условиях вы берёте на себя выполнение этой миссии, которую мы квалифицируем как… неблагодарную?

— На каких условиях? Но я не ставлю никаких условий, месье Серваль! Речь идёт о деле, которому я служу! И конечно, поскольку вы были столь любезны задать мне такой деликатный вопрос, я не стану скрывать, что вы доставили бы огромное удовольствие мадам Боравен, моей супруге, которая очень набожна, если бы согласились — когда начнёте строительство — установить в самом скромном уголке одного из витражей силуэт, который бы изображал меня… Вам известно лучше моего, что когда-то было даже заведено помещать в одном из церковных витражей портрет главного благотворителя… И разве я не подойду для этой роли, так как я принял решение оказать вам такую поддержку, какая будет в моих силах? Может быть, то, что я прошу, покажется вам ребячеством, но это не так уж страшно, признайтесь! Я считаю, что нужно уметь оставаться скромным…

— Вы так и поступаете! Во всяком случае недостатка в идеях у вас нет!

— Мне известны средневековые соборы, в витражах которых представлены изображения членов городских властен того времени.

— И вы считаете, что наши городские советники вполне достойны быть преемниками тех представителей городского магистрата?

— Разве не были они до 1789 года городскими магистрами подобно нам теперь?

— Положим, да, — сказал с улыбкой Андре Серваль. — Я бесконечно вам благодарен, месье, за предложенную помощь, но я храню внутреннее убеждение, что собор Сен-Мартьяль будет воздвигнут при помощи своих собственных возможностей, без вмешательства какого-либо представителя власти… Он не будет результатом какого-либо политического соглашения или какой-то секретной сделки. Задумывались ли вы когда-нибудь, господин муниципальный советник, над тем фактом, что великие поэмы и становились великими, не нуждаясь в подготовке общественного мнения? Для замысла, более высокого, чем все препятствия, не существует непреодолимого барьера… А разве собор не является величайшей из поэм? Разве он не есть плод народного вдохновения, поднявшегося до небесных высот, до самой бесконечности? Сама душа народа преодолеет все трудности, могущие воспрепятствовать реализации этого творений… Поэтому я считаю, что ваш визит бесполезен.

— В таком случае я могу вам гарантировать, что у вас ничего но выйдет с постройкой собора на выбранной вами площадке, если я буду против этого! Когда ваше заявление будет передано в наш муниципалитет, мне, вне всякого сомнения, поручат изучить его для определения отношения. Не боитесь ли вы, что оно будет для вас исключительно неблагоприятным?

— По какой причине?

— О! По очень простой причине, которая тотчас же будет поддержана моими коллегами… Я начал бы с того, что заявил бы, что не вижу абсолютной необходимости строить в том месте, которое вы избрали, новый собор… Тем более, что Париж уже имеет очень красивый храм наряду с несколькими великолепными соборами, а также множество церквей и часовен в то время, как мы не можем, в радиусе двадцати километров, найти более подходящего места, чем эта обширная окружность площади де па Дефанс, для подготовки к следующей всемирной выставке, о которой много говорят и которая должна в один прекрасный день увеличить приток туристов со всего мира, и особенно оживить развитие нашего искусства и нашей промышленности. Известно ли вам, что вопрос о месте размещения будущей выставки ставится очень серьёзно и что предложено уже большое количество интересных архитектурных проектов?

— Я в курсе этого, но имейте в виду, я не один! Не Государственный ли Совет не так давно привлёк внимание общественности в своём годовом отчёте к скандальным размерам расходов, связанных с изучением этих бесполезных проектов?

— Но кто вам сказал, что вмешательство вышестоящих властей заставит наш муниципальный совет раскрыть перед общественностью ящики своих письменных столов? Сам тот факт, что вложены уже значительные суммы, может для нас стать решающим доводом, чтобы склонить правительство перейти к непосредственной подготовке к выставке с единственной целью избежать скандала! Чем озабочен Государственный Совет? Тем, чтобы расходы были оправданы! А они будут оправданы, если работы начнутся… И в этот самый день столь желанное место для вашего собора будет потеряно! И, наконец, вы забываете о том, что во Франции парламентская форма управления и что вам придётся рассчитывать на поддержку Палат! А это мне представляется довольно сомнительным… Вы вынуждены будете стучать в очень многие двери!

— Вы ошибаетесь, поскольку я ничего не прошу — ни единого сантима! ни у городских властей Парижа, ни в Пюто или Курбевуа… И несмотря на это я намерен подарить этим трём городам самый выдающийся монумент нашей эпохи! Вы говорите о туристах? Они приедут, будьте на этот счёт спокойны, месье Боравен! Но ими будут люди с душой паломников, в отличие от обычных путешественников., Вы говорите о коммерции? Думаете, миллионы верующих, которые многие годы ездят в Лурд или Лизье, не пустили в ход то, что вы называете «деловые сделки)»? Вы увидите даже, что долго после моей смерти, ибо я знаю, что будет предпринято всё, чтобы меня ликвидировать, мне будут воздавать посмертные почести за один только замысел этого собора и за стремление наперекор всему построить его! При этой мысли мне безразличны заботы о признательности людей. Вы можете идти.

Муниципальный советник не соизволил даже ответить и покинул эту нищую мансарду, вся обстановка которой, в его глазах, состояла только из мечтаний и грёз пророка-отшельника. Спускаясь по лестнице с шестого этажа, месье Боравен подумал, что если бы депутаты тратили своё время на таких вот поэтов, то на выборах никто бы за них не проголосовал.

Андре Серваль так и продолжал свою борьбу, но временами его охватывало глубокое отчаяние: ему казалось, что Париж, такой иногда великодушный, на этот раз ничего не хотел и слышать о его великой идее. Верно оказывалось то, что Париж ещё и ненасытный город! И конфликт, произошедший у художника с муниципальным советником, повторялся изо дня в день, из часа в час, сотни раз, во время нескончаемых и бесплодных дискуссий с инженерами-строителями мостов и дорог, ведущими городскими архитекторами, владельцами недвижимости и управляющими доходных домов, окружающих площадь де ля Дефанс. И абсолютно повсюду наш герой наталкивался на непонимание и эгоизм.

Как-то утром его посетителем стал человек довольно небрежного внешнего вида. Новый гость непрерывно пожёвывал сигару, что некогда было привычкой Рабироффа, но в отличие от банкира он довольствовался сигарами плохого качества, которые распространяли зловоние. Представился он без всякого вступления: было ясно, что для него нормы вежливости были только тратой времени:

— Бидар… Меня знает всякий! Я режиссёр-постановщик массовых сцен, а иногда и импресарио. Я сам набираю статистов для Оперы, театра Шатле, Национального народного театра. Театры, находящиеся на дотации, обязаны мне очень многим… Если однажды вам потребуются мои услуги по организации большого парадного шествия или красочных процессий на паперти вашего собора, не упустите возможности прибегнуть к моей помощи. Вот моя визитная карточка с тарифами. Для религиозных церемоний и почётных кортежей у меня особая скидка. Но я пришёл к вам не как постановщик массовых сцен, а как импресарио…

— Вы принимаете меня за Барнума?

— Почти! Ваша тайная организация действительно колоссальна. Я осведомлён. На других вы производите впечатление всего лишь благого мечтателя, очень скромного… Однако в действительности вы несравненный организатор! Вот уже без малого десять лет вы, словно паук, плетёте свою невидимую паутину, чтобы достичь цели. Близок тот день, когда будет заложен первый камень собора Сен-Мартьяль, я уверен в этом!

— Вы оказались первым из многих людей, уже порядочно измотавших меня, кто верит в это.

— Они все верят, месье Серваль! И они уже поневоле пришли к мнению господина, который ему никогда не изменял… Бот это-то меня и тревожит! Вы настолько верите в свою звезду, что она может вас вознести слишком высоко. А это для «нас» имеет важное значение!

— Для кого это «вас»?

— Я отчасти являюсь ещё и менеджером-устроителем народных праздников и ярмарок, бараки которых установлены вокруг площади де ля Дефанс. Коммуны Пюто и Курбевуа сдали в аренду участки земли всем этим артистам, чтобы они могли там устроить свои манежи и стенды тиров. Когда же они узнали, что вы намереваетесь на этом месте построить собор, то не на шутку взволновались и объединились в профсоюз… Если не объединишься в профсоюз, ничего не добьёшься в этой стране!

— Но чего же всё-таки хотят ваши друзья?

— Чтобы вы строили в другом месте!.. В Париже, несомненно, имеются и другие места, чтобы строить собор, тогда как больше нет такого, где можно было бы соорудить бараки. Нигде больше не хотят ярмарок под предлогом, что они производят слишком много шума… Помните тот нашумевший необъявленный крёстный поход под предводительством префекта полиции? Тишина — это разорение для ярмарок! Они не бывают бесшумными! Пятачок площади Дефанс был для них идеальным местом, потому что там им никто не мешал… Как вы думаете, мои добрые друзья смогут выжить, если их отовсюду гонят? Это настоящая драма! Если бы вы лучше знали ярмарочных артистов, то увидели бы, что среди них есть и очень хорошие люди! Это свой особенный мир, о котором плохо судят, потому что буржуа боятся всего того, что непривычно… Но я могу вас уверить, что нет такой другой среды — за исключением, может быть, цирковой, у которой также есть «ярмарочный дух», — где чувство взаимопомощи и единой семьи было бы так развито. Вы легко там найдёте семьи с двенадцатью детьми… И как же можно обрекать их на смерть от голода под предлогом строительства храма на месте, которое до сего дни сохранялось за ними? Не находите ли вы, что это не согласуется с тем, что помпезно называется «христианским милосердием»?

— То, что вы говорите, я очень хорошо понимаю, месье Бидар, это оправдано. Впервые я слышу истинно гуманный довод. Знайте, что я не враг этих ярмарочных тружеников, далёк от этого! Я даже нахожу, что те популярные развлечения, которые они доставляют людям, имеют двойное достоинство: они бесхитростны и привносят разнообразие в серость городской жизни. А разве эти народные праздники не укрывались на протяжении веков под сенью церквей или мест паломничества? В Париже примером этому является ярмарка античных времён Сен-Жермен, размещавшаяся перед церковью Сен-Сюльпис… В Бретани были знаменитые пиршества, проводившиеся во времена примирений, такие, как например, Сент-Анн-д'Орэй… И наконец, что может быть более трогательным, чем все эти паломничества артистов, фокусников и цыган на средиземноморский берег в Сент-Мари- де ля Мэр? Итак, вы можете передать этим симпатичным людям, что я никогда не воспрепятствую тому, чтобы они могли разместиться вокруг будущего собора, который станет им защитой. Если понадобится, я без колебаний добьюсь выделения специальной площадки, где они смогут расположиться, на территории одной из двух коммун, о которых мы только что говорили. Ну, убедил ли я вас?

— С того момента, как я познакомился с вами; я всё больше отдаю себе отчёт в том, что вы человек достойный. Сигару?

— Нет, благодарю. У меня также есть намерение в память об этих ярмарках, долгие годы занимавших площадь, где будет построен новый собор, сохранить для них один из витражей. Они имеют право на него, так как не просили об этом. Так же, как и в Сент-Мари-де ля Мэр, ярмарочные труженики смогут преклонить колени перед своими покровителями.

— Вам следовало бы подарить им небольшую часовню в соборе. Когда они узнают, что вы решили построить часовню, то сразу же организуют сбор пожертвований между собой, чтобы помочь вам в финансировании, и я вас уверяю, что её алтарь станет самым благоухающим из всех! Я хорошо их знаю, моих прекрасных друзей, у них есть сердце…

Впервые с того времени, когда он задумал свой проект, Андре Серваль обратился к религиозным властям. Эта задача оказалась отнюдь не лёгкой. Строитель Столкнулся с непониманием некоторых представителей духовенства. Один из них, каноник Рути, неоднократно приходил к нему, чтобы каждый раз неутомимо повторять:

— Вам должно быть известно, месье Серваль, что, в городе может быть лишь один церковный собор. Это незыблемое правило, В Париже у нас уже есть Нотр-Дам.

— Сен-Мартьяль не причинит никакого вреда собору Нотр-Дам!

— Мне очень хотелось бы вам верить, но имейте в виду, что у вас нет никакого права присваивать церкви Сен-Мартьяль это престижное наименование: собор.

В первый раз Андре Серваль обнаружил, что он упустил из виду один наиболее важный вопрос в разработке своего проекта. Его ошибка исходила из того, что его собственная религия была более насыщена его личной верой, чем уроками катехизисов. Поэтому откровение каноника застало его врасплох. Он понял, что не добьётся ничего, если церковь не будет на его стороне. А она не будет, если он не повинуется её имперским канонам. Он вынужден был проявить послушание и скромность при ответе своему посетителю:

— С сегодняшнего дня мои ателье будут работать на «базилику» Сен-Мартьяль.

Каноник упрекнул его также в намерении построить базилику в современном стиле:

— Я один из тех, которые выступают против ультрасовременных церквей, построенных в последние годы. Вам не думается, что эти несуразные колокольни только обезобразят окрестности Парижа? Вдохновитесь лучше прекрасными образчиками, такими, как церковь Сен-Франсуа, например…

— А почему бы не этим ангаром для прихожан Сент-Оноре в Эйло?

— Он во всяком случае имеет то достоинство, что в нём красочно и светло.

— Свет и красочность только подчёркивают его уродство…

— А ваши статуи? Какими они будут? Не упускайте из виду, что верующий человек привык к «своим», знакомым скульптурам, иначе он будет сбит с толку. Ему нужны голубой пояс Лурдской Божьей Матери, монашеская ряса каштанового цвета маленькой сестры Терезы, кровоточащее тело Святого Себастьяна… Наиболее важным доводом в пользу такого архитектурного творения, как ваше, будет пробуждение и возвеличение набожности людей. Вам вряд ли удастся этого прямо добиться, не разбив себе лба. Для среднего верующего нужны краски, картинки, гравюрки, прочая мишура…

— Кого вы называете средним верующим?

— Девяносто девять процентов из тех, кто приходит под своды храмов.

— Вот уже несколько лот, как у пас во Франции средний человек вымирает во всём: и своей личной жизни, в работе, в своих устремлениях и мечтах, даже в своей вере… Необходимо вывести его из той трясины, в которую повергла его духовная лень и уныние, и я не склоняюсь к мысли, что этого можно достигнуть при помощи стиля рококо, который подходит ко всему! Нужен стиль более сильный, более чистый, более выразительней, если хотите…

— Дорогой господин Серваль, боюсь, мы с вами никогда не придём к согласию! Сколько уже времени я пытаюсь вас убедить, склонить к более рациональной концепции, приближённой к верованиям людей. Вы же не хотите ничего понимать! Вы не сможете навязать толпе свой образ мыслей, но зато она внушит вам свой, поверьте мне! Многолетний опыт священства позволил мне понять, что намного легче направлять души, нежели ими управлять! Но всё равно, мне кажется, чем больше я узнаю вас, тем больше вы кажетесь мне очень своеобразным человеком!

И всякий раз, собираясь уходить, священник повторял уже на пороге:

— Очень своеобразным человеком… Этаким гигантом, у которого иногда проявляется детское простодушие…

Во Франции этого нового послевоенного периода, казалось, не было нужды в строителях соборов. Достаточно было тех тысяч и тысяч рабочих, которые трудились на повсеместных бесчисленных стройках, прежде всего возводя жилые дома. А строительство духовного объекта, кажется, откладывалось на неопределённый срок… Андре Сервалю не удалось завершить сбор необходимой суммы отправного капитала: размещение уже собранных трёх миллиардов и доходы с них давали ему только возможность содержать свои цеховые объединения, но ему нужны были ещё семь миллиардов, чтобы наконец вплотную подойти к торжественному событию закладки первого камня. И тем не менее! Человек с седыми волосами знал, что. когда его не станет в этой стране, он всё- таки оставит ей такое достояние, которое никакая другая страна не сможет похитить у неё: Дух, который есть единственный творец идей, вдохновляющих поэтов на создание романтичных строф, способных возвысить душу, дающих живописцу дерзновенно завершить набросанное на полотне произведение и музыканту способность творить возвышенные гармонии… Что ещё он может оставить этой многострадальной Франции кроме своих духовных, интеллектуальных и художественных сил?

И именно потому, что его страна находилась в такой нужде, он чувствовал, как внутренний огонь всё больше его пожирает. Этот неутомимый борец знал, что именно теперь больше чем когда бы то ни было необходимо построить собор и воплотить свой замысел. Как-то в разговоре в Рабироффом он упомянул, что народы возводят храмы Высшему Божеству либо во времена бедствий, либо в эпоху процветания. И базилика Сен-Мартьяль выйдет из этого послевоенного времени.

У Андре Серваля возникла потребность осмотреть собор Сакре-Кер на Монмартре, который также символизирует собой непоколебимую веру страны в своё предназначение.

Он выбрал для этого позднее послеобеденное время, когда воздух становился мягким, и взобрался по широкой лестнице, ведущей на площадку белоснежного собора.

У его ног раскинулся Париж, грандиозный и мистический, в расплывчатых сероватых сумеречных тонах. Почти со всех сторон на горизонте, куда достигал его взгляд, самый красивый из всех городов был, словно поясом, окружён колоннами чёрного дыма, который поднимался к небу, свидетельствуя о существовании грязных пригородов с их чудовищными заводами и с их нищетой! И всё-таки эта панорама казалась прекраснейшей в мире! Невнятный шум большого города (в котором уже ощущалась усталость, несмотря на рокот интенсивного уличного движения) долетал сюда уже приглушёнными звуками, чтобы совсем умереть у подножия собора, который возвышался незыблемый, далёкий от этого вечного людского движения и в то же время свидетельствующий о гениальности человека, создавшего его… Андре Серваль подумал, что настоящим чудом было то, что собор не затронули воздушные бомбардировки в годы между 1940 и 1944. Воздавая благодарность за это небу, он думал, что даже дыхание смерти и разрушение не смогли бы помешать возрождению этого святилища из пепла уже в новом виде. И снова ему на память пришли слова Ницше: «Для того, чтобы возник один храм, необходимо, чтобы один храм исчез…»

Такому творцу, как, он, известно было: если поколения сменяют друг друга, то каждое столетие повторяет предыдущее в количестве зла, которое производят люди. И не было ли его земной миссией противостоять этой роковой закономерности? Даже если бы при бомбардировке был уничтожен собор на Монмартре, его сразу же следовало вы заменить на том же месте другим собором, которым мог бы быть и Сен-Мартьяль… Но, поскольку Сакре-Кер избежал разрушительного огня войны, базилика Сен-Мартьяль поднимется над Кругом площади Дефанс: это будет храм в честь Самого Высшего, чтобы новое бедствие, ещё более страшное, может быть, чем война, не обрушилось, как кара за злодеяния, на человечество, всё ещё оглушённое и обожжённое тем огнём с Неба, который ниспал на него в эти четыре года.

Человек проник внутрь святилища, куда кощунственные призывы времени и кричащая ненависть мира проникали только в очищенном виде. Здесь присутствовал истинный мир.

Перед главным алтарём священник читал Псалтырь, ему вторили несколько старых женщин. Мир может погрязнуть в суете или вообще развалиться, но благодатная молитва всегда будет подниматься к небесам…

Андре Серваль склонил колени для молитвы, как он делал это тогда, под лесным сводом, но теперь его мольба была молчаливой: мольба всех людей доброй воли, так измученных ужасами современного существования, мольба и всех душ, способных к восприятию истинно прекрасного и ищущих в себе внутренний мир:

«О Всемогущий Бог христиан и всех других, не покидай нас! Сами мы не способны ни на что! Наши бессильные человеческие средства не в состоянии остановить машины войны и ненависти, которые Ты позволил нам создать…

Я не прошу здесь, под укрытием этого святилища, которое воздвигло Тебе французское сознание, обо всех мертвецах, которые нас окружают… Даже не о тех, которые затерялись и погибли в дебрях своих житейских сует. Я знаю, что все они уже осуждены.

Нет, я прошу только о тех, кто остаётся на этой земле бедности и печали: я молюсь о живых… Я молюсь о тех бесчисленных незнакомых людях, которых каждое мгновение встречаю на улице, которые всё уповают на лучшую жизнь. Я молюсь о тех, кто — по законам войны — внезапно остался без крова, без огня, без всего! Я прошу также обо всех тех эгоистах настоящего времени, помышляющих лишь о том, как сколотить состояние на обнищании или голодании других… Молюсь, чтобы они поняли.

Я молюсь также за всю ту молодёжь, детство которой пришлось на войну и которая лучшие свои годы провела в наитруднейшее время. Не достаточно ли для этого поколения, что его детство прошло во время между двумя скорбными событиями? Тебе одному известно, Всемогущий Боже, что уготовано судьбой этим молодым людям, но из милости к ним сделай, если возможно, чтобы их будущие годы были менее тяжкими!»

Уже тёмной ночью покидая собор, человек чувствовал себя более сильным. Паломничество, которое он совершил, ещё больше укрепило его потребность творить и дало ему понять, что он не сможет долго ещё продолжать хранить ту загадочность, в которой совершалась деятельность его мастеров и ателье, если в скором времени не приступит к действительной реализации идеи создания нового собора. Годами его люди жили надеждой принять участием чем-то по-настоящему прекрасном. Нельзя было вечно откладывать дату начала строительства по единственной причине, что необходимый капитал ещё далёк от окончательной цифры. И бессознательно Андре Серваль поддался мысли, что приходила всегда в определённые психологические моменты, когда необходимо было принять решение… Разве уже собранные суммы не позволяют начать строительные работы: когда Париж узнает и увидит, что под солнцем рождается новый собор, он, быть может, сам будет увлечён духовным порывом, который вдохновил уже горстку людей? Само Небо, наконец, не может позволить, чтобы такое творение оставалось неоконченным. Оно совершит чудеса, чтобы дополнить необходимые финансы. Разве но таким образом, были закончены храмы и монастыри, необходимость которых была менее настоятельной? Нужно пойти на риск…

И зодчий принял решение сначала собрать семерых своих прямых сотрудников на улице Вернэй, чтобы им объявить, что строительство базилики Сен-Мартьяль выходит наконец из подготовительной стадии и вступает в стадию собственно постройки. Накануне того важного совещания, которое было назначено на следующий день в девять часов утра в мансарде, человек, плечи которого должны были вот-вот принять на себя гигантскую моральную и финансовую ответственность за строительство, поздней ночью совершал прогулку по берегам Сены. Была июньская ночь, очень тёплая, с усыпанным звёздами небосводом.

Андре Серваль прошёл вдоль книжных лавок букинистов, закрытых в этот час… Он продвигался медленно, но имел определённую цель: миновав площадь Сен-Мишель, он последовая к набережной Монтебелло, где и остановился. Каждую ночь, с того времени, как он держал в мыслях свой проект, он приходил сюда, чтобы облокотиться на парапет, на одном и том же месте, в созерцании Нотр-Дам де Пари…

Этот церковный собор очаровывал, тревожил ого… Он знал его малейшие архитектурные детали. Изучив его от самых вершин башен до склепов, он продолжал смотреть на него каждый вечер. Никогда он не возвращался в мансарду на улице Вернэй, не сказав «добрый вечер» Нотр-Дам. Для него это было вдохновляющей необходимостью. В зависимости от его духовного состояния в этот вечер или работы, которую он выполнял днём, собор принимал, в своём удивительном немом величии, самые разнообразные аспекты: он больше не был только лишь собором Нотр-Дам, который видел сейчас Андре Серваль, — все церковные соборы, которые он посетил и изучил, предстали перед ним как одно целое. Собор Парижской Богоматери становился по очереди собором Богоматери Шартра или же собором Богоматери Руана с их своеобразием и индивидуальной красотой. И в этих мечтаниях реальные контуры растворялись, уступая место тем, которые зодчий хранил в воображении для своего святилища. Порталы, стрелки сводов, контрфорсы перестраивались в его творческом мозгу, и в итоге возникала на этом самом месте базилика Сен-Мартьяль. Она поднималась, сияющая и ликующая. Все древние соборы затушёвывались перед ней, а человек в это время наслаждался своей победой, вдыхая лёгкий бриз, гулявший по излучинам Сены.

Ночь была такой ясной, что наш мечтатель мог различить малейшие части южного фасада этого восхитительного здания, ему казалось, что он слышит даже стук сердца Иль-де-Франс… Он знал, что собор никогда не засыпает, потому что должен непрерывно бодрствовать над отдыхающим городом.

Андре Серваль видел, как этот огромный корабль изменялся в зависимости от погоды: ноябрьские дожди и весенние невзгоды наносили местами тонкое покрытие на потемневший от времени камень, а декабрьский снег укрывал речные берега, и весь остров Ситэ казался погрузившимся в глубокую белую летаргию… Он любил смотреть, как перед его взором над облаком из белых хлопьев всплывали прямоугольные башни собора под мелодичный новогодний перезвон колоколов Парижа… Радостная симфония, переходящая в звуки тяжёлого колокола, чтобы собрать колеблющиеся массы людей на проповедь Великого Поста, и вновь становящаяся весёлой в день Пасхи, сообщая парижанам, что наконец она вернулась из Рима и что пора уже приветствовать первые апрельские почки па деревьях…

Как он, поэт, был прав, когда уверял Эвелин, что его возлюбленная из камня жива. Она жила в образе Нотр-Дам, но в ней воплощалось больше очарования, потому что она была как молодая невеста!

С места своих мечтаний он всегда направлялся к набережной Конти. Проходил перед Институтом, купол которого в сиянии лунного света казался почти прекрасным… Но могло ли это взволновать человека, витающего в облаках своих грёз?

Теперь он прошёл по улице Мазаринов, которую любил из-за её тишины… Он не смог противостоять искушению посетить узенькую улочку Изящных Искусств, пройдя на неё через улицу Бонапарта. И здесь он неожиданно оказался перед решёткой ограды школы, где, когда ему было только двадцать лет, родилась «его» идея. Но в эту ночь, которой он сейчас наслаждался, ему вспоминались лучшие моменты его молодости. Ему виднелось, как весёлая толпа его товарищей пересекала порог здания. Где они теперь? Стали ли они знаменитыми архитекторами или обычными строителями? Не были ли некоторые на них среди тех, кто одарил столицу этими казарменными постройками, нарушившими прекрасную гармонию города? В этот момент Андре Серваль не был «Мэтром искусств», он был человеком, склонившимся над своим прошлым… Ему казалось, что вновь слышит насмешки друзей, когда он объявил им, что его единственной мечтой стало строительство нового собора в Париже! Он знал, что вскоре никто не осмелится больше смеяться над его проектом… Он не искал в этом никакой особенной славы, хотя и чувствовал великое удовлетворение человека, которое всегда, следует за воплощением великой идеи.

Согласно своему непреложному правилу, придя к себе, он закрыл на задвижку дверь своей мансарды: в эту ночь потребность одиночества была для него ещё более ощутимой, чем когда бы то ни было… Затем он принялся взад-вперёд мерять шагами свою чердачную комнату, даже не помышляя о малейшем отдыхе. Это была его ночь накануне сражения — перед тем, как выйти в мир со своей тайной. На следующий день его соратники начнут распространять великую новость, чтобы воодушевить народ…

Время от времени он останавливался перед дощатым столом, где были свалены планы и расчёты. Просмотрев из них что-нибудь, он приближался к макету базилики и какое-то время оставался в созерцании его… Не разрывал ли этот макет слишком ограниченное пространство чердачной комнаты и не вставал ли уже в грандиозном своём облике на площади де ля Дефанс? Разгорячённым разумом творца он уже виде базилику Сен-Мартьяль царствующей над Парижем и над новой, окрепшей Францией.

Эти размышления в тишине убогой комнаты, где скопившаяся пыль не могла помешать зарождению прекрасного, придавала мансарде дух монашеской кельи. В какое-то мгновение человек упал на колени перед макетом и так стоял, обессилевший от радости: эта драгоценность в уменьшенном виде не была ли в его глазах символом уже завершённой работы? Он также трепетал от страха перед тем, что уготовано ему в будущем…

Ночь показалась ему короткой… Когда рассвет начал просачиваться сквозь невзрачные занавески, отшельник открыл окно, чтобы впустить в комнату, где рождалась великая мечта, потоки воздуха и света победного дня…

Тремя часами позже консьержка, подметавшая лестницу, заметила, что дверь на чердак, где проживал странный квартиросъёмщик, была приоткрыта, чего никогда не случалось. Заинтригованная, женщина постучала в дверь и спросила:

— Месье Серваль? Вы здесь?

Ответа не последовало. Увлекаемая предчувствием, хранительница дома подтолкнула дверь и чуть было не упала без чувств перед тем зрелищем, которое ей открылось: беловолосый человек лежал распростёртый на спине со скрещёнными руками у самого подножия подмостков, на которые опирался макет. Истошный крик консьержки взбудоражил других жильцов: четверть часа истекло, пока полиция не приступила к делу и насильственная смерть Андре Серваля не вошла в криминальные анналы.

Кто мог его убить? Убийца-одиночка или группа людей, заинтересованных в его ликвидации? Действовал ли убийца по собственному злому умыслу или выполняя приказы своих шефов? Был ли преступник одним из отстранённых финансистов или агентом каких-то тайных сил? И разве не в интересах всего города было освободиться от этого возмутителя, этого ясновидца, этого нового пророка? А не был ли замешан здесь какой-нибудь из прямых сотрудников Андре Серваля, мечтающий занять его место? Как могло так случиться, что ни один из шефов предприятий, созванных им на это утро, не показался даже на улице Вернэй, и полиции понадобилось разыскивать их одного за другим? Не было ли в этом чего-то неопределённого до загадочности?… Или, может быть, эти Дювали, Родье, Легри, Пикары, Дюпоны, Бреали и Дюбуа, люди застенчивые, просто поспешно отправились восвояси, как только заметили странное скопление народа перед домом и особенно когда они узнали причину этого скопления? Возможно даже, что они выполняли указания, полученные от Дюваля, долгое время уже бывшего заместителем Андре Серваля?

Сразу после обнаружения преступления никто не мог дать ответа на все эти вопросы. Нет его и сейчас».

Так заканчивалась вторая часть репортажа, которую только что тщательно перечитал Моро, прежде чем передать её главному редактору. Так как эта борьба, которую вёл гигант, закончилась смертью человека, можно было предположить, что причиной её было одно неумолимое чувство; ненависть.