Воздух был насыщен политическим драматизмом, который выплескивался в будничную жизнь с телеэкранов, полос газет и радиоэфиров, смешивался с бытом простых людей и приобретал новые краски политической страсти. В наше время, казалось, невозможно было встретить человека, равнодушного к тем политическим перипетиям, которые развивались в Парламенте, Правительстве, во взаимоотношениях олигархов с властью и наоборот, хотя, по большому счету, рядовому гражданину была непонятна разница между ними: олигархами и властьимущими. Внешне: одинаковый лоск в одежде; одинаковые, не отягощенные голодом, лица; одинаково-красивые речи, вводящие в экстаз заблуждения, а, тем не менее, между ними был раздор, который как в кривом зеркале отображался в каждом коллективе, в каждой семье, разделяя коллег, друзей, родственников на «правых» и «левых», на демократов и социалистов, на западников и их антиподов, на космополитов и националистов. Этот спор, начавшийся в «верхах» в банальной борьбе за власть, благодаря велеречивой и захватывающей демагогии этих самых «верхов», превращался в настоящую гражданскую войну, линия фронта которой пролегала в семьях конкретных рядовых граждан. Отцы и дети не только спорили до зубовного скрежета, но и выходили на баррикады каждый со своими знаменами, восхваляя каждый своих героев, кто – ушедших, а кто – новых времен. Наша политическая активность могла поспорить разве что только с вечным религиозным фанатизмом. По сути, политика стала новой религией, а если учесть, что с высоких трибун новые вожди взывали не столько к разуму, сколько к душам людей, призывали не столько понимать, сколько верить им, то новые идеологи ничем не отличались от шествовавших в рясе, и между ними можно было смело ставить знак равенства.

Я открыла дверь ГУВД, и горячий политический спор волной накрыл меня. Из дежурной части доносились срывающиеся голоса, доказывающие, кто из отцов нашей демократии прав, а кто – кормит народ обещаниями.

Мне захотелось зайти к спорящим и внести свою лепту в политическую драчку, высказавши мнение по предмету спора, но в последний миг остановила себя. Несмотря на то, что спор был по таким болезненным вопросам, как приватизация и собственность, что трудно было удержаться и пройти мимо, тем не менее, я наступила «на горло собственной песне», прошмыгнула мимо «дежурки» и направилась к оперативникам. Однако голоса спорящих настигали меня, и невольно мне вспомнился образ нашего главного реформатора, с легкой усмешкой (или все-таки насмешкой?) на лице призывающий каждого становиться собственником и вкладывать красочные бумажки, именуемые в народе ваучерами, в широко развернувшуюся кампанию приватизации, без которой ни одно общество не может стать свободным и демократичным. Народ послушно вкладывал и терял, вкладывал и терял… А лицо главного идеолога приватизации с каждым разом становилось все насмешливее и насмешливее… Он ведь не уточнял, что собственниками станут не все, а только избранные, избранные и приближенные к тайне священного действа. Причем эти избранные и приближенные стали собственниками и соответственно властителями за счет тех, кто, не имея никакого другого богатства, кроме злополучных ваучеров, не зная законов рынка и уж, тем более, не ожидая звериного капиталистического оскала, лихорадочно метался в поисках вложений этих ваучеров, а решившись, дрожащими руками отдавали, как им казалось, свое бесценное богатство, свою незримую долю собственности, надеясь взамен получить тоже бесценное, но уже зримое богатство. Да, как каждый из нас верил и мечтал стать в одночасье свободным собственником! Стали, свободными от собственности.

Порой мне кажется, что наше «застойное» прошлое ничем не отличается от сегодняшнего накала. Эмоции разные, а сущность одна: каждому свое. Так, есть ли смысл в этой новой борьбе?.. В борьбе нового со старым?..

Наше с тобой прошлое Стоит ли забывать? Так хулить и рядить в пошлое одеяние? Так отчаянно в грязь втоптать Имена, года, названия?.. Наше с тобой прошлое - Звонкое или слезное - Стоит ли отдавать В смелые руки героев дня? Наше с тобой прошлое - Было оно, иль нет? Стало ль оно историей? Или ему на задворках тлеть? Наше с тобой прошлое…

Мои мысли прервал Ваня Бойко, который элегантно обогнал меня в узком коридоре и галантно открыл дверь кабинета, который он делил со своим напарником Витей Старыш, пригласив войти внутрь. Его манеры несли на себе отпечаток извинения, которое он, видимо, просил за свою телефонную бестактность. Я это поняла и приняла должный благосклонный вид. Все-таки, по сущности своей Ваня был человеком не злым, оперативником старательным и нам с ним вместе еще работать и работать, к тому же я очень не любила состояние ссоры с кем-нибудь, да и Господь (а может мама с папой) наделили меня добрым женским сердцем.

Я, поздоровавшись с сидящим за столом Витей, сразу перешла к делу, но голосу добавила не сухие рабочие нотки, а игривый мелодичный тон:

– Что наш пьяненький брат? Проспался?

– О, да, – галантность не покидала Ваню.

– Господа офицеры, – подыгрывала я Ване, – вы мне выделите краешек стола, за которым я бы могла допросить нашего «оруженосца»?

– Какой краешек? – Ваня широким жестом пригласил меня за свой стол, – располагайтесь за ним, как можно удобнее, и пользуйтесь, сколько Вам будет угодно.

Я не заставила себя долго ждать и расположилась весьма удобно.

Все это время Витя с интересом наблюдал за нашим диалогом. Наконец, решил вклиниться:

– Что, Ванька в чем-то провинился? – его прямолинейность не всегда подкупала, и Ваня мгновенно сник. Мне стало его жаль, к тому же не хотелось никаких объяснений, а только продолжения начатой игры.

Все-таки, актерство – моя вторая натура, и я теперь понимаю, почему некоторые женщины выбирают эту профессию.

– Итак, господа опера, как мы построим допрос? – решила я проигнорировать Витин вопрос, и увидела, как прямо на глазах Ваня воспрял духом и принял прежнюю стойку. А Витя, приняв все должным образом, посмотрел в мою сторону:

– Предлагаю душевный разговор, а по ходу выясним, стоит ли применять силу.

– Какие манеры, коллега! – воскликнул Ваня, артистично прикрываясь рукой, якобы, от этих самых манер.

Я поддержала Ваню:

– Напоминаю, что наш допрашиваемый – свидетель. Пока. Потому о силе не может быть и речи. Даже о ее угрозе. – После нравоучения я перешла к личности нашего свидетеля. – Первое, что мы о нем знаем? Второе, имеет ли он какое-то отношение к делу, кроме того, что он владелец орудия преступления? На этот вопрос мы попытаемся ответить во время допроса. А по первому вопросу, что вы мне можете сказать? И, кстати, как его зовут, напомните?

Ваня уже было открыл рот, но его опередил напарник:

– Его имя – Вальев Антон. Старше брата на восемь лет. Служит по контракту на сверхсрочной. Характеризуется положительно. Во всяком случае, в сравнении с братом о нем отзываются лучше. Есть хобби – охота. Все официально оформлено. Никаких нарушений, и браконьерства за ним замечено не было. Получается, этакий, положительный герой.

– Ну, что ж. Ведите этого героя. Посмотрим на его положительность, – попросила я.

Ваня, все еще находясь в экстазе извинения, помчался выполнять мою просьбу и мы с Витей остались в кабинете одни. Я рассказала ему о допросе Вальевой.

Витя как бы из глубины своих раздумий с любопытством посмотрел в мою сторону:

– АнПална, Вы ведь женщина…

У меня брови поднялись домиком, как у известного друга Буратино – Пьеро.

– Спасибо, что заметил…

Витя не обратил внимания на мою язвительную благодарность и продолжил:

– … Скажите, Вы понимаете эту Вальеву? Чего она ушла от мужа, если любила его? А если не любила, то почему замуж выходила за него?

– Витенька, солнышко, женщины, по большей части, замуж выходят не потому, что любят, и даже не потому, что хотят замуж, а потому что – надо. Так мир устроен… А еще этот мир требует все делать вовремя. Женщине, например, замуж надо выходить в младом возрасте, потому как потом вступает в действие «закон больших и малых чисел»: чем старше возраст, тем меньше шансов. Это мужчина, оставшись без жены, в любом возрасте, будь он младой юнец или дряхлый старик, всегда – жених… А все потому, что «на десять девчонок у нас по статистике» сколько ребят? – риторически закончила я объяснение своего видения «женского вопроса».

– Вы хотите сказать, что Вальева вышла замуж, потому что поджимал возраст, и она не могла больше засиживаться, так как все подруги уже… – Витя неопределенно повел рукой, но, исходя из смысла нашей беседы, его жест был понятен.

Я кивнула головой в знак согласия:

– Да, Витя. Скорее всего, у нее это было именно так, как и у тысяч женщин, хотя… причина ее замужества может быть и в другом, например, все-таки в любви. – Какой-то тонкий импульс воспоминаний заставил меня, пока интуитивно, обратиться к прошлому Вальевых и я попросила Витю. – Знаешь что, и в службу и в дружбу запроси копию приговора по первой судимости Вальева, а еще лучше – само дело почитай. Витенька, солнышко, наведаешься в архив, ладненько?

Витя заверил меня, что все будет выполнено в лучшем виде. Его исполнительность всегда мне импонировала.

В это время дверь кабинета открылась, и на пороге возник Ваня, сопровождающий помятого молодого человека. Причем эта помятость была не только в одежде. Казалось, она сквозила в каждой клеточке его существа: в руках, в лице и особенно – в глазах. В кабинет он вошел несмело, подталкиваемый сзади оперативником. Такое тихое вхождение никак не ассоциировалось с его внешним довольно внушительным видом: высокий рост и весьма плотное телосложение. Так же тихо он поздоровался и после моего предложения присесть, действительно присел, буквально, на краешек стула. Было заметно, что ему плохо, горько, больно. И это понятно. Ведь он потерял брата. Единственного. Младшего брата. Мне представилась их жизнь, детство и подумалось что старший брат, наверное, всегда опекал и баловал младшего. Обучал нехитрым премудростям мальчишечьей жизни, вытягивал из всяких передряг, заступался, когда это было нужно… Просто, очень любил его. Поэтому погибший брат потеря для Антона не просто невосполнимая. Это та потеря, которая всегда будет рядом, и которую никогда так и не сможешь осознать до конца. Она как вечный комок в горле, сколько ни заливай его водой или водкой – не проходит.

Все эти мысли пролетели в моем сознании, пока я заполняла анкетную часть протокола, а Вальев Антон неподвижно и, сгорбившись, сидел на стуле напротив меня, замкнув ключом кисти рук и уткнувшись взглядом в какую-то одну точку в углу кабинета.

Я понимала, что мне надо вывести свидетеля из его состояния психологического ступора, поэтому допрос начала жестко («клин клином вышибают»):

– Вам принадлежит ружье, из которого были убиты супруги Ивановы, ранена Вальева Екатерина, жена Вашего брата, и из которого покончил с собой ваш брат – Вальев Валерий?

Антон кивнул.

– Где Вы храните ружье, и как оно попало в руки Валерия? – продолжала я на прежней жесткой ноте.

– Я знаю все правила хранения: сейф, замок… – как-то заученно и спокойно начал отвечать Антон на мои вопросы, – и у меня все это есть. Ну, в смысле специально оборудованный шкаф, он всегда на замке, а ключ – при мне, но в тот день, почистив ружье, я торопился и оставил его в углу комнаты. Думал вечером в шкаф поставлю. А вечером друзья в гости зашли. Мы сели, выпили. Повод был – у одного из них сын родился, вот друг и проставлялся… Валерки дома не было в это время. Он пришел поздно, около двенадцати ночи, а может и позже, точно не помню. Присоединился к нам, но пил как-то отчаянно и больше всех. Я пытался его ограничить, а он только больше злился и все равно пил много. А потом вдруг встал и ушел. Я спросил, куда, но он не ответил, только дверью хлопнул так, что стекла в окнах задрожали. Тут и я разозлился. Подумал, что я ему нянька? Сколько можно его опекать, убеждать, уговаривать? Пусть делает, что хочет! Если бы я тогда знал, что он задумал…

– Вы хотите сказать, что не видели, как и когда Валерий взял ружье?

– Нет, – твердо ответил Антон.

– А когда обнаружили пропажу?

– Нет, это не я обнаружил… Ваши сотрудники наутро, когда меня в баре задержали, все мне рассказали, и про ружье тоже.

– Вы сказали, что брат много пил на вашем с друзьями застолье. А вообще, как у него с этим делом?

Антон понял мой вопрос и при ответе как-то замялся:

– Да, как у многих… Бывает, что срывается… Просто последнее время он ходил какой-то злой и угрюмый, может, поэтому много пил, а в тот день вообще как будто никакой грани не видел.

– «Последнее время» – это какой период? – уточнила я.

– После того, как они с Катей разошлись, – немного подумав, Антон добавил, – два месяца, кажется.

– А они действительно разошлись?

– Официально – нет, но сходиться не собирались. Во всяком случае, Катя настаивала на разводе.

– Почему они разошлись? – любопытствовала я о личном.

Антон пожал плечами, немного подумал, как будто размышлял, говорить или не стоит.

– Не знаю… – его ответ был более кратким, чем размышления над ним.

– Причина того, что Валерий много пил в их с Катей отношениях? – продолжала я начатую тему.

– Думаю, да, – Антон сильнее сжал руки.

– Что было после ухода Вашего брата? Вы продолжали сидеть с друзьями? – вернулась я к той злополучной ночи.

– Да, но настроение уже было испорчено, поэтому мы посидели еще немного и вскоре друзья собрались уходить. Я не стал их останавливать, – вздохнул Антон.

– Во сколько ушли Ваши друзья и что делали дальше Вы? Почему вас нашли наши сотрудники в баре?

– Друзья ушли где-то в половине второго ночи, а я… убрал со стола, перемыл посуду, но оставаться дома один не мог. Какое-то предчувствие терзало… Пошел в бар «Прохлада», это недалеко от дома и… напился, – Антон опустил голову.

– Во сколько Вы пошли в бар? – меня интересовала хронология.

– В третьем часу… Точно не помню, – он отвечал, не глядя на меня.

– У Вас не возникло желание найти брата? – перешла я от хронологии к сущности.

Антон отрицательно покачал головой и ничего больше не добавил.

– Почему? – решила все-таки уточнить я.

– Он уже взрослый мальчик, а я ему не нянька… Я же уже говорил, что очень разозлился на него.

– Валерий когда-либо интересовался Вашим ружьем? Как он вообще относился к оружию?

– Нет, его никогда не интересовало ни мое ружье, ни какое-либо другое оружие. Даже в детстве… Я еще удивлялся, все-таки он мальчишка, – размышлял Антон.

– Понятно… У меня больше нет к Вам вопросов. Если понадобитесь, я Вас вызову, – закончила я допрос.

– Почему? Разве дело не закроют? – как-то очень натурально и быстро выразил Антон свое удивление.

Я решила не менять своего жесткого тона:

– О результатах расследования Вас уведомят. Но… я посоветовала бы Вам также задуматься над другим. Над тем, что Вам лично грозит административная ответственность за ненадлежащее хранение охотничьего ружья.

– Да… – ответ Антона был растерянным и кротким.

Мне стало жаль его и стыдно за свой резкий тон. Все-таки у него погиб брат и он, наверняка, корит себя за это ружье. А тут еще я со своими нравоучениями.

Пока Антон подписывал протокол, меня томила какая-то недосказанность. Я мельком заметила, что Антон расписывается левой рукой, и продолжала копаться в своих мыслях. Было ощущение, что я что-то не спросила, какой-то важный вопрос не задала. Я знала себя. Если меня гложут подобные сомнения, то рано или поздно, но вопрос будет сформулирован. Лучше, конечно, чтобы «рано», чем «поздно».

Господи, да что за дело такое: как будто все ясно и в то же время ничего не ясно!

Антон поднялся, я попрощалась с ним уже мягким тоном, сменив гнев на милость, и попросила не уезжать из города надолго. Он ушел, и в кабинете стало непривычно тихо.

Я собирала бумаги допроса в папку и, подняв глаза на задумавшегося любимца женщин Бойко, попросила его:

– Мне думается, что алиби нашего свидетеля надо проверить. Опроси тех друзей, с которыми он выпивал дома и обязательно уточни время, в котором они разошлись. А также в ночном баре надо опросить персонал, по возможности установить посетителей и их опросить: видели ли они Антона, когда он пришел, когда ушел, как себя вел, с кем общался, и так далее.

– АнПална, а не впустую ли мы расходуем время, тратя его на дело, которого нет? Ведь убийцы нет! – от Ваниного недавнего покаянного настроения не осталось и следа. Он возмущался, и я понимала его гнев. Ведь у оперативников в производстве десятки реальных дел, на которые не хватает времени, а тут я, со своими непонятными и необоснованными подозрениями.

– Ванечка, Вы же не Пионер, не первый год работаете, и знаете, как много лишних движений предполагает наша работа. Но они лишние только на первый взгляд, потому что благодаря им мы ищем правильные пути расследования, проверяем версии. В конце концов, пытаемся обезопасить свои головы от меча проверяющих, которые у нас не редки, – я распалялась все сильнее, – Вы же сами это все прекрасно понимаете… Почему я должна напоминать Вам эти азбучные истины?

Ваня, хоть и кивал мне смиренно по мере того, как нарастал тон моей нотации, но внутренне, я это чувствовала, не был со мной согласен.

Витя, видимо, решил разрядить накалившуюся атмосферу и хоть как-то проявить свою солидарность с другом, поэтому спросил, когда я была уже почти у двери:

– АнПална, простите за дерзость, но вот Вы давеча про Вальеву говорили, что она, дескать, как и большинство женщин, замуж пошла по необходимости и критичности возраста. А… Вы как же? – Витин голос почти дрожал, но он все-таки задал этот вопрос. При этом Ваня сидел не шевелясь, глядя на друга хоть и с благодарностью, но одновременно и с ужасом, ожидая моего ответа.

– За дерзость не прощаю, – ответила я спокойно и высокомерно, – но на вопрос Ваш, Витя, отвечу. Я из категории не большинства, а меньшинства женщин, которых статус безмужней женщины не пугает, а… может даже и устраивает.

Решив к этому больше ничего не добавлять и понимая, что Витин вопрос вызван отнюдь не праздным любопытством, а продиктован более высоким чувством дружеского локтя, я все-таки хотела, как можно быстрее уйти и не продолжать этот, вдруг ставший ненужным, разговор.

Я уже было потянулась к ручке двери, как вдруг дверь распахнулась сама. Какое счастье, что она открывается не внутрь кабинета, а вовне, иначе я получила бы этой дверью по лбу!

На пороге стоял «замнач» и по хозяйски оглядывал присутствующих. Я отступила назад, предоставляя ему возможность войти, что он и сделал довольно быстро.

Я старалась не смотреть ему в глаза, помня о своей неудачной шутке по поводу его карьерного роста, но чувствовала на себе его колючий взгляд.

Виталий поинтересовался, что у нас за триумвират и я, постоянно отводя от него глаза, рассказала о допросе Вальева Антона, брата нашего самоубийцы, ружье которого стало орудием преступления, а также поведала о тех поручениях, которые раздала его подчиненным. Виталий ответил мне с легкой улыбкой, но в духе своих оперов:

– Загружаете работой, значит… И неизвестно, насколько она будет полезной… А работа по другим делам в это время еле двигается, – сделав особый нажим на последней фразе, Виталий грозно оглядел Ваню-Витю, а те хоть и опустили свои глаза подальше от взора начальника, но их плечи в то же время активно распрямились, так как они почувствовали, что их шеф в споре, возникшем до его прихода, на их стороне, а отнюдь не на стороне этого следователя, к которому он, по сложившемуся общему мнению, хоть и питает романтические чувства, но в работе все-таки проявляет профессиональную объективность.

Виталий о случившейся между мной и его операми перепалке ничего не знал, поэтому не понял, почему я вдруг разозлилась и, вскинув подбородок, резко и официально ему ответила:

– Виталий Владимирович, если Вы считаете, что мои поручения розыску бессмысленны, не профессиональны и противоречат закону, то, полагаю, вам известна процедура их обжалования. А я продолжаю настаивать на необходимости осуществления тех действий, о которых было упомянуто, и для пущей уверенности обещаю, что сегодня же в письменной форме вам будет отправлено отдельное поручение. Всего доброго, – закончила я и направилась к злосчастной двери, но Виталий одним шагом встал у меня на пути и, вопрошающе посмотрев поочередно на каждого из нас троих – меня, Ваню, Витю, спросил:

– Я что-то пропустил? Что здесь произошло?

Ваня-Витя вмиг опустили свои атлетические плечи, опасаясь, что я расскажу о Витином вопросе насчет моего незамужнего статуса, а в свете романтических подозрений, блуждавших по горотделу на наш с Виталием счет, вряд ли «замнач» благосклонно встретит известие о его любопытствующих подчиненных. Меня же меньше всего волновало чье-либо бесцеремонное вмешательство в мою личную жизнь, поэтому беспокойство Вани-Вити меня вдруг стало забавлять. А вот то, что касается работы, меня занимало очень сильно, поэтому я решила не темнить:

– Произошло только то, что ваши подчиненные, Виталий Владимирович, до вас говорили то же самое, что в унисон им повторили Вы, войдя сюда, относительно моей линии расследования преступления. Повторяю: можете жаловаться на меня хоть… в Организацию Объединенных Наций! Но мои поручения при этом, будьте добры, выполнять. Тем более что, как Вам известно, обжалование не освобождает от исполнения установленных обязанностей.

По мере того, как я лекционно вещала, отвечая на вопросы Виталия, Ваня-Витя успокаивались и бросали мне благодарные взгляды, а я делала вид, что не замечаю их.

Наконец, Ваня утешительно, с вставочками из ретро-слов, ответил и за себя и за друга:

– Да чего уж там, АнПална, мы не критикуем Вас и не отказываемся работать. Так, сгоряча, наговорили не знамо что. Уж, простите. Ведь сами знаете, сколько у нас работы и каждый следователь свое требует. А с Вами мы завсегда рады вместе работать, – Ване сегодня уже дважды приходилось передо мной извиняться, но его речь была весьма кстати, потому что, правды ради, мне не хотелось разлада в нашей бригаде, да не будет это слово, с его пролетарско-крестьянскими корнями, воспринято с уже распространившимся криминальным налетом. А ведь когда-то оно было символом крепкой профессиональной связки и производственных побед!..

Виталий смотрел на эту сцену с недоверием, подозревая ее иную подоплеку, но, видимо, решил не усугублять ситуацию, которая к тому же, благодаря принесенным извинениям, приблизилась к своему хэппиэндовскому завершению. Я хоть и скупо (пусть не расслабляются), но улыбнулась Ване-Вите и сказала, что принимаю их извинения. Я понимала, что все мои поручения по-прежнему будут выполнятся, выполнятся так же как это ребята делали всегда. Что поделать, временами у оперативников сдают нервы, как это случилось сейчас. При их загруженности это можно понять.

– Анна Павловна, если располагаете временем, зайдите ко мне, – попросил Виталий и, повернувшись к Ване-Вите, стал разъяснять им что-то по мероприятиям, внезапно свалившимся на розыск по указанию свыше.

Я, попрощавшись с ребятами скупым и однозначным словом «до свидания», вышла из кабинета, затылком чувствуя их активные кивки прощания мне в ответ.

Уже на подходе к кабинету Виталия меня догнал сам хозяин. Открыв дверь и пропустив меня вперед, он с порога предложил кофе, и я поняла, что меня ждет задушевный разговор. Виталий редко откровенничал о себе, поэтому представившейся возможностью стоило воспользоваться.

Уютно расположившись в кресле, я бросила к ногам на ковер возле столика свою папку с бумагами. Виталий повел бровью и, подняв папку, переставил ее на стол. Я сделала вид, что ничего не заметила, а мысленно фыркнула: «Педант!».

Тем временем Виталий включил свою гордость – кофемашину (в нашей-то провинции!). Кофе она выдавала отменный и многие, а городские боссы особенно часто, наведывались к Виталию не столько по делам, сколько на чашечку его кофе.

Я была отчаянной кофеманкой, поэтому находилась в сладостном предвкушении. Одновременно я хотела прояснить недавние претензии ко мне Виталия и, понимая, что лучшее средство защиты – это нападение, начала активно возмущаться:

– Если ты будешь в присутствии своих подчиненных выговаривать мне замечания и далее, то наши отношения станут сугубо официальными, – моей обиде, казалось, не было предела. Оставалось еще слезу пустить. Но даже всего моего артистизма на это не хватило, к тому же я боялась переиграть.

Доставая чашки и разливая кофе, Виталий стал извиняться (что-то уж больно много извинений сегодня):

– Прости. Я говорил, шутя… Думал, ты поймешь. Я не знал о вашей перепалке, иначе бы ни за что себе не позволил… Прости.

Виталий поставил передо мной чашку кофе, не классическую маленькую мензурочку, а большую чашку, такую как я люблю. Его внимательность растопила «якобы лед» моего сердца, и все предыдущие обиды вдруг показались мне наносными и ненужными, как грязный ил на желтом песке после бури приливов.

Виталий расположился напротив и, взяв свою чашку с кофе в руки, серьезно произнес:

– Хочу услышать твой совет…

Если бы кресло не было таким удобным, я бы свалилась на пол от неожиданности. Чтобы Виталий когда-либо просил у меня совета?.. Я все-таки не удержалась и округлила от удивления глаза, а разговор продолжила в шутливом тоне, насколько это было возможно при явном нежелании Виталия шутить.

– Надеюсь совет не для твоих интимных отношений с дамами сердца…

– Нет, – улыбнулся Виталий, но как-то очень уж серьезно, одними губами («улыбка без глаз» – называла это Марго), – это по работе. Меня на аудиенцию начальник областного управления приглашает… Прощупав почву, я узнал, что мне хотят предложить работу в управлении…

Я слегка подняла бровки. Виталий даже глазом не повел, но взгляд мой понял и отреагировал на него быстро:

– Да, да, ты была права, когда намекала мне об этом повышении, но тогда ситуация была… другой.

Я тоже решила не играть в кошки-мышки:

– Я должна тебе признаться, что знаю твою историю с этим злополучным замом, точнее, узнала только сегодня во время обеда, а когда разговаривала с тобой по телефону, то мне ничего еще не было известно, кроме легких слухов, гуляющих по нашим коридорам: «Ах, слышали, Астахова в область зовут?!.». Поэтому твое молчание в ответ на мой вопрос было мне непонятно. Но мне и сейчас непонятно, что ты хочешь от меня услышать? Тебе предлагают новую должность. Повышение. По-моему, это хорошо. Если должность тебя устраивает, соглашайся. Мужчина, в котором присутствует здоровый карьеризм, это нормально, это правильно. Что тебя смущает?

Пока я говорила, Виталий не пил кофе, а просто держал чашку в обеих руках и пристально на меня смотрел.

– Меня смущает другое, – начал он объяснение, – почему этот зам появился так вовремя? Почему он первым, причем официально, заговорил со мной об этом назначении, а предложение от начальника поступило только сейчас? Может, это была проверка на вшивость? Или зам вел свою игру, без ведома начальника, и хотел извлечь из ситуации максимум возможного для себя? Но в этом случае, почему его не испугало то, что я ведь могу доложить о нем начальнику?

– А ты можешь доложить? – быстро перебила я.

– Не знаю, – замялся Виталий, – скорее «нет», чем «да».

– Вот-вот, он, наверняка, это понимал, раз заговорил с тобой об этом несовершеннолетнем придурке, – я уже поняла, какого ответа от меня ждет Виталий. Он уже принял решение, я в этом не сомневалась, но ему нужно было подтверждение правильности его шага от друзей, к кругу коих причислялась и я.

– Виталий, – продолжала я, – этот зам просто… ловко воспользовался ситуацией. Ты же прекрасно понимаешь, что даже если бы ты пошел к начальнику и доложил о нелицеприятном разговоре с одним из его замов, последний бы все искренне отрицал, да еще бы доказывал, что это твое больное воображение и призывал бы еще задуматься, стоит ли в таком случае привечать такого сотрудника, как ты. Он, безусловно, сослался бы еще на то, что не уполномочен по должности вести разговоры о повышении с кандидатами на это повышение, и ни в коем случае не посмел бы нарушить субординацию. Как бы ты оправдывался в этом случае? И оправдывался ли? Этот зам все очень хорошо просчитал и понял, что может рискнуть, ничего при этом не теряя, если не считать того, что в твоем лице он может приобрести будущего недруга. Но это его, видимо, мало волновало. Ему, по всему, не нужна ни твоя дружба, ни твоя вражда.

– Не знаю… – промолвил Виталий и тут же очень твердо добавил, – я хочу эту должность!

– Вот и соглашайся, – убежденно добавила я.

Виталий, как будто не слыша меня, продолжал с прежней твердостью, но к ней добавилась некая безысходность, крылья которой бились в безуспешной попытке достучаться:

– Я чувствую, как я засиделся в нашем городке, в этих заместителях! Меня как будто обручем сдавило, и с каждым годом этот обруч все уже и уже!.. Дышишь как рыба, выброшенная на берег, хватаешь не достающего воздуха и думаешь: «Уже конец или еще одно мгновение поймаешь?». А тут такая возможность вырваться и… поймать эти мгновения, да не одно…

– Друг мой! – я не могла не воскликнуть, потому что прозрела. – Да у Вас кризис среднего возраста!

Виталий посмотрел на меня, задумавшись, а я экспрессивно продолжила:

– Конечно, надо соглашаться на повышение, и уезжать. Надо все менять, иначе ты себя поедом съешь. Оно, конечно, и в области будет не сахар, там свой террариум единомышленников, но сам факт перемен – перемены работы, места жительства – уже благоприятен, потому что дает надежду.

– А как я буду выглядеть, если будущим коллегам станет известна моя стычка с этим замом, да еще из его уст и в его интерпретации? Не оправдываться же мне перед каждым, – Виталия не отпускали не только терзания возрастные, но и служебные.

– Перестань выдумывать, что может быть. Вот когда случится то, что должно случиться, тогда и будешь искать выход, – я продолжала успокаивать его. – И потом, приличные люди есть везде, даже в областном управлении МВД, – Виталий на этой моей фразе колко усмехнулся. – Не факт, что все будут слушать и верить россказням этого зама. К тому же, у тебя там тоже есть свои люди, которые смогут о тебе рассказать другое, только хорошее. У тебя масса достоинств, – в этом месте Виталий с улыбкой и большим интересом посмотрел на меня, а я с энтузиазмом продолжила, – ты умеешь работать, у тебя хороший опыт оперативной практики, ты ее знаешь до мельчайших тонкостей, на уровне интуиции. А твои организаторские способности, твой административный опыт? Вон сколько уже тянешь лямку «заместителя начальника ГУВД»!.. О твоем таланте убеждать можно легенды слагать! Ты классный юрист – ориентируешься в законе и умело его толкуешь. Этот перечень я могу продолжать хоть до утра… Думаешь там – в области – это не увидят и не оценят? Уже увидели… и оценили, раз повышение предложили. Соглашайся и не мучай себя сомнениями. Соглашайся, соглашайся, соглашайся и… уезжай, – я тараторила как заведенная, а Виталий все с большим интересом смотрел на меня. Наконец, с подозрением спросил:

– А что ты меня с таким пылом-жаром стараешься спровадить? – лукавые огоньки играли в его глазах.

– Во-первых, потому что тебе там будет лучше. Заметь, я думаю о тебе. Во-вторых, ты сам уже все решил и от меня ждал только подтверждения своего выбора. А в-третьих, у меня свой личный интерес, эгоистический, – перешла я на легкость изложения, – я избавлюсь от твоего всевидящего ока. Может, твой преемник не будет замечать тех погрешностей, которые я иногда допускаю, или даже если и будет замечать, то станет деликатно молчать о них, и еще – будет поменьше спорить со мной, а указания мои выполнять беспрекословно.

– Ты нарисовала просто какого-то… болванчика, – подобрал слово Виталий. – Неужели тебе с таким интересно работать? – спросил он абсолютно серьезно.

Я не стала юлить и ответила с такой же серьезностью:

– Мне с тобой, – сделала я ударение, – очень хорошо работалось… и работается. Кто бы ни пришел вместо тебя, он все равно будет хуже, потому что… я всегда буду сравнивать его с тобой.

– Анюта, – я не стала его поправлять, – ты даже не представляешь, что ты мне только что сказала, – он по-прежнему держал в руках чашку с кофе, но смотрел на меня так, что мне казалось, будто это мои руки он держит так крепко и так… тепло.

Я испугалась, что сейчас может быть пройдена та грань, которую я переходить не решалась.

На мое счастье, открылась дверь и в кабинет вошел начальник ГУВД – Яков Петрович Земцов – маленький, кругленький как колобок, с веселыми, вечно бегающими глазками и таким отчаянно прохвостническим характером, что я находилась в вечном недоумении, как ему сходят с рук не только его профессиональные огрехи, но и наглое попрание закона, из которого для него самое малое – это взяточничество.

Помню, как он жаловался моему шефу – прокурору, у которого душа бессребреника, что вот у милицейских зарплата маленькая, особенно по сравнению с прокурорскими. Мой шеф, имея не только бессребреническую душу, но и веселый колкий нрав, ответил своему оппоненту весьма метко: «Ну что ж, Яков Петрович, значит, я дом построю круче твоего». Все знали, какой дом у Земцова и в каком районе стоит – он знаменательно назывался у нас в городке «улица Демьяна Бедного» – все также понимали, что на зарплату даже начальника милиции такой дом не построишь. Поэтому замечание моего шефа било не в бровь, а в глаз. Я была невольным свидетелем того разговора и еле удержалась от смеха. Больше Земцов на свою зарплату никогда не жаловался, во всяком случае, в моем присутствии. Однако ко мне он относился любезно, радушно улыбался при встрече, а во время общих застолий всегда за прокуратуру тост поднимал, а следователей прокуратуры в моем лице отмечал особо. Меня такая его лесть не оскорбляла, и я отвечала ему дежурной улыбкой или расхожими словами благодарности. Знаю, что Виталия это злило, да и не только это. Он недолюбливал своего начальника, потому что не мог не понимать махинаций последнего, который действовал хитро, умело и ускользал как угорь, несмотря на свой круглый внешний вид. Земцов представлял собой наглядный пример того, как добродушный внешний вид и скользкое внутреннее содержание не просто не совпадают, а разнятся как два полюса.

Я считала, хоть и не сказала Виталию об этом, что его новое назначение освободит его от вынужденного общения с Земцовым и от их вечных дрязг и ссор. Я понимала, насколько неприятно для Виталия упоминание о его шефе, потому и умолчала о таком весомом аргументе. Но он заявил о себе сам. Явился собственной персоной. Я никогда не радовалась встречам с ним, несмотря на то, что ничего плохого лично мне он не сделал, но просто не вызывал симпатий. Однако на этот раз, справедливости ради, я должна признать, что обрадовалась его внезапному вторжению. Он спас нашу с Виталием дружбу, но, возможно, предотвратил что-то более ценное. Ценное ли?..

– Виталий Владимирович, Вы мне нужны, – начал он, но, увидев меня, принял подобострастный вид и извинения посыпались как из рога изобилия, – ой, простите, простите… Я не помешал? – я почувствовала, как напрягся Виталий и не только потому, что подобный вопрос в служебном кабинете имел явно двусмысленную окраску и слащавый намек, а потому, что Земцов действительно помешал.

– Анна Павловна, Вы, как всегда, обворожительны, – рассыпался Земцов и я понимала, какова цена этих комплиментов, потому что ежедневно смотрела на себя в зеркало. К тому же знала, что красотой не отличалась никогда, а также знала, как я могу выглядеть и выгляжу во второй половине дня в сутолоке суматошной работы. Я всегда восхищалась женщинами, которые, также как и я, не являясь красавицами, в такой же сутолоке своей работы, умудряются сохранять свежий вид, прямую гордую осанку и блеск в глазах в течение всего рабочего дня. Мне же достаточно было поутру по дороге на службу пройти по нашему умопомрачительному мосту, продуваемому всеми ветрами, и, придя на работу и глянув на себя в зеркало, увидеть то, как ветер разметал прическу на моей голове, отнюдь не в художественный беспорядок превратив укладку моих волос, чтобы моментально прийти в упадническое настроение.

Земцов сделал несколько шагов в мою сторону и несколько странных телодвижений, которые натолкнули меня на мысль, что он хочет приложиться к моей ручке. От него можно ждать чего угодно и такого тоже, поэтому я, чувствуя как от Виталия в атмосфере расходятся волны нервного напряжения, схватила в руки, пытаясь их занять, свою чашку кофе и, сделав последний вымученный глоток, потому что пить пришлось не напиток, а давиться кофейным осадком, с такой же вымученной улыбкой вымолвила:

– Яков Петрович, Ваша галантность не в пример многим, – я не могла не ответить на его поклоны, – и боюсь, что это я помешала, отобрав у Вашего заместителя столько времени на объяснение мне прописных истин оперативной работы. Посему не буду Вам мешать и ухожу, – Земцов не перебивал меня, а только вскидывал ручкой, желая показать, что я ошибаюсь, так как никогда не могу помешать и, вообще, в его епархии мне всегда рады.

Однако я понимала, что мне лучше уйти и, наскоро попрощавшись с обоими – Земцовым и Виталием – поблагодарив последнего за чудесный кофе, я разве что не бегом удалилась из кабинета Виталия и только за дверью смогла перевести дух. Да, дипломатические реверансы иногда даются тяжелее, чем правдивая жесткая поступь.