— Быстрее, быстрее, мать твою! — торопил Лазари, вытягивая ничего не соображающего Лешу из машины. — Давай, ну же!

«Сейчас взорвется!» — сообразил Леша и ловко выскочил из бэхи. Легкость во всем теле, ничего не болит! А что это было? Что с ним случилось?

В мозгу тотчас всплыла картинка: мотоцикл рядом с ним, вытянутая к нему рука седока (бутылка, что ли, у него в руке?), стекло, превратившееся в молочное крошево, удар в грудь, удар в голову Леша бросил взгляд на машину и застыл с раскрытым ртом.

Между ним и БМВ возникла стремительно растущая, пока еще прозрачная стена. Она на глазах становилась толще, и прозрачность ее терялась на глазах, сменяясь темно-синей дымкой, — так день рождает южную ночь. Дымка эта поглощала все звуки — вокруг машины замело цветной бесшумной круговертью. — Лазари, что происходит? — Романов оторопело посмотрел на Серого. Тот молчал, смотрел в сторону.

В наступившей тишине проявилось нежное журчание. С таким обычно проливается на песок тонкой струйкой вода.

Леша перевел взгляд — на левом боку полотно белой рубашки вошло в тело жженой дырой с обугленными краями. Изнутри к ране подступала и выплескивалась на песок его кровь. И исчезала в песке бесследно.

Лешу удивило его полное безразличие к ране — своей ране. Ране явно тяжелой, если не смертельной. И кровотечение его не волновало — течет себе, и пусть течет… «Потом разберемся», — мелькнула мысль. Когда — потом? Леша не знал, и думать, когда наступит это потом, ему не хотелось. Страшно не хотелось. Страшно. Ладно, рана, кровь, весь этот бардак — с чего все началось? Хотя и это не главное. А что для него сейчас главное? А вот что: откуда здесь взялся это хренов песок? В центре дорогого района Тель-Авива? Где дорожное полотно, асфальт?

Дорожного полотна больше не было. Стояли они на белом, чистейшем песке. Дюны, небо, выгоревшее и оттого бледно-голубое. Яркий свет без солнца. Песок струился под ногами, беззвучно и в полном безветрии, увлекаемый своим песчаным течением. Леша проследил за ним взглядом. Песок тек к кружащейся дымке, отрезавшей его от машины, домов, дороги, мельтешащих за ней фельдшеров скорой, полицейских. Песчинки втягивались в это равномерное кружение, поднимались в воздух, отчего дымка менялась, наливаясь тяжестью, обещая в скором времени стать непроницаемой.

Леша посмотрел в другую сторону. Там дюны полого сбегали к берегу моря. Нет, не моря! — пронзила тяжкая догадка — реки…

«Какая же это река, — это внутренний голос попытался ухватиться за соломинку здравого смысла, в отчаянной надежде ускользнуть от правильного ответа. — Если не видно другого ее берега? Какая, нахрен, еще река в Израиле?»

— А вот такая это река, — ответил ему кто-то. — Нет в ней ни берегов, ни дна, ни поверхности. Да ты и сам знаешь, что это за река.

Ответил и вздохнул с сожалением. И Леша немедленно понял, чей голос он услышал, узнал его, вспомнил. Серый Волк говорил с ним. Серый Волк из его сна. Который сном-то, наверное, и не был.

И стоило ему только узнать голос, как немедленно на реке возник древний, неимоверно древний челн. Размеренные взмахи весел, с которых не стекало ни капли и лопасти которых не рождали ни всплеска, ни брызг, несли его к берегу. Правила челном одинокая, могучая фигура, в которой мало было человеческих черт. Но Леша сразу узнал в ней Серого Волка. И Харона. И Намтару, и Анубиса, и всех других, сидевших тогда в зале его сна. Ибо правил челном Великий Перевозчик, единый в его несчетных лицах и образах.

Лодка причалила к берегу и застыла, не колыхнувшись. Весла поднялись и легли бесшумно. Фигура Перевозчика застыла. Он ждал, не проявляя нетерпения, как может ждать сама Вечность.

Леша перевел взгляд на Лазари, и то, что он увидел, ему не понравилось. Перед ним стоял некто совершенно ему незнакомый. То есть внешне это был, безусловно, Лазари. Сережка, Серый, с его голубыми глазами, всегда сияющими жизненным восторгом, с его худощавой, мускулистой фигурой, подтянутый, как русская борзая. Вот только глаза не горели, а были пустыми и отчужденными. И голубыми они не были — в них плескалась ночь, подступая мраком к самой кромке глазниц. И стоял он отстраненно, скрестив руки на груди, безучастно наблюдая за Лешей.

— Ты кто? — спросил Леша. — Ты ведь Лазари? А, Серый?

— Я Лазари, — усмехнулся тот. — Я был Давидом, я был Роном, я был и я есть многие и многие другие. Я — плод твоей мысли, порождение твоей жизненной энергии. Я — Утукку. Живой мертвец.

Леша облизал пересохшие губы.

— Кто ты? — переспросил он.

Лазари или уже вовсе не Лазари? А может, он никогда им и не был?

— Я сказал тебе, кто я.

— Ты мой близкий, мой лучший друг, нелепо погибший из-за своего бесшабашного лихого характера и желания дергать смерть за усы.

— Погибший. Это верно.

— Но не умерший. И это также верно. Ты был жив силой моего желания. Я не знаю, как это у меня получилось, но получилось.

— Да. И это верно. Не мертвый, но и не живой. Как и ты сейчас. Сейчас мы с тобой по одну сторону.

— Я умираю?

— Да.

— Я умру?

— Несомненно.

В том, как он это сказал, не было ни тени сочувствия, сожаления. Простая констатация.

— Почему я здесь? Что случилось? Как?

Лазари посмотрел ему прямо в глаза:

— Сейчас ты все поймешь.

В одно неисчислимое мгновение Леша увидел, понял и прочувствовал все. Он сидел за одним столом с Первым и Вторым. Он стоял за спиной Инессы, его верной Кане-Корсо, когда она длинной иглой прокалывала глаза на его фотографиях, а после рвала их в клочья и жгла, бормоча неразборчивые проклятия с побелевшими в неистовом трансе глазами. Он сидел плечом к плечу с ней за столиком кафе в Старом порту Тель-Авива напротив Второго, и легкий ветерок освежал горевшую огнем кожу — результат вершившегося на его глазах предательства. Он увидел, как Поплаков, философски пожав плечами, принял новые условия сделки. Впрочем, какие же они новые — «по чину брать и по чину делиться»… И еще — он увидел и понял все о нем и Лазари.

— Ты привел меня сюда! — угрюмо сказал Леша, и рана в боку плюнула на песок кровью. — Ты убил меня!

— Неужели? — нехорошо улыбнулся Утукку. — Ты сам сюда пришел. Ты шел сюда долго и неотвратимо. Не смотря на других, не смотря по сторонам. Ты шел с зашоренными деньгами глазами. А убил тебя не я, а ты. Вы-с, вы-с себя и убили! — Хихикнул тонко и противно: — Ну, не сам, а посредством киллера. Гвоздь, кстати, его погоняло. Достойный, между прочим, представитель своего цеха.

— Не-ет! — ощерился в ответ Леша. — Это твои советы, твои! Твоя опека, твоя дружба…

— Дружба? — перебил его Утукку. — Дружба? С кем ты дружил, Романов? С покойником? С моим ЗD-отображением в твоем воспаленном мозгу?

Леша запнулся. Замолчал.

— Так ты скажи — с кем ты дружил? С тем, кого ты насильно держал, не давал уйти, пойти назначенным путем?

— Ты! Ты сам не хотел уходить! — Леша выстрелил рукой в сторону Перевозчика. — Ты не хотел встречи с ним! Ты боялся, боялся умирать!

— А кто не боится? — Утукку пожал плечами. — Кто хочет умирать? Кроме самоубийц. Но за ними не присылают Перевозчика. Их забирают. Это другая история. Да, я боялся, да, я не хотел уходить, да, да и да! Ну и что? Это не оправдание тому, кто хочет удержать покойника на чужой стороне. Как бы он ни умолял и как бы ни мечтали о том же на оставленной им живой стороне. Ты понял?

Леша хмуро уставился в песок. Кровь уже не стекала струйкой, а сочилась ленивыми тягучими каплями.

Это песочные часы моей жизни, — осенило Лешу. — Время мое истекает.

Словно в подтверждение Перевозчик шумно вздохнул, шевельнулись уключины, приподнялись весла.

— А зачем? Зачем ты сделал это? — печально выдохнул Леша и поднял глаза на Лазари.

— Ты меня не отпускал. Ты сотворил из меня Утукку. Тяжелый грех — оставить душу меж жизнью и смертью, не дать ей обрести поход. Чтобы искупить его, Утукку ведет за собой…

— Своего держателя, — шепнул песок и улыбнулся кровавой улыбкой.

— Именно так, — кивнул Утукку, и на мгновение проступил в этом жесте прежний, живой Серый, Лазари, с его необыкновенной харизмой и жаждой жизни. Хитрый, едкий, грубый, но и надежный, как Железный купол, друг.

— А куда попадет его держатель? — сердце пропустило удар, затормозило и стало биться медленно и гулко — то ли предчувствуя страшный ответ, то ли изможденное кровопотерей.

— Я не знаю, — с явной жалостью ответил тот. — Я предвижу мир живых. Дела мира мертвых мне неведомы.

Серый или Утукку? Кто говорит, кто управляет его языком, его чувствами? Какие чувства могут быть у живого покойника? Он и не Лазари вовсе. А просто собирательный образ живого мертвеца. Един во многих лицах… Е1ет-нет! Это же Серый, его, блин, друг и ныне, и присно, и навсегда, аминь!

Утукку стоял молча и неотрывно смотрел на него. Глазницы залила тьма, и не видно в ней просвета… или мелькнул просвет?! Мелькнул и погас, и зажегся вновь почти невидимый голубой отсвет.

— Ты! Ты решай сам, Лазари! — выкрикнул Леша. — Ты мертв или ты жив! Решай — Утукку ты или Серый, Лазари, Сережка! — Голос его сорвался, сломался на хрип: — И если ты Лазари, то ты мой друг! Ты — Мой — Друг! Понял?! Мой! Друг!

Утукку вздрогнул, покачнулся, по его телу прошла крупная дрожь. Прокатилась волной снизу вверх, замерла и пошла в обратном направлении.

А затем…

— Болван ты, Романыч! — сказал Утукку ироничным голосом Сережки. — Настоящая, огромная подлая жопа!

И голубой огонь в его глазницах мигнул, чтобы смениться просто голубыми, живыми и такими знакомыми, горящими восторгом жизни Сережкиными глазами:

— Как всегда, всю грязную работу за тебя выполнять мне!

— А с тобой? С тобой что будет после этого? — выкрикнул Леша, понимая, предчувствуя наитием, что сейчас произойдет. — Что будет с тобой?

— Откуда ж мне знать! — лихо выкрикнул Лазари, в котором уже не осталось ничего от Утукку. — Сказал же: я мира мертвых не знаю! Но узнаю, как и все мы! Рано или поздно!

Перевозчик в лодке резко выпрямился, предвидя нечто ускользающее из-под контроля. Последние человеческие черты словно смыла с него невидимая струя, так тугой ливень смывает с холста свежую акварель.

— Так что вали-ка ты отсюда, куда завела тебя твоя дурья башка! — подмигнул Серый, подмигнул отчаянно, словно в последний раз… словно? Нет, не словно! В последний, последний раз!

— И возьмись ты за голову, выбей из нее дурь, понял?! Ибо шанса такого у тебя не будет больше никогда! Нет больше у тебя друзей — был один, да и тот нынче помер! Заведи новых! Живи, живи, живи! За себя и за меня…

Лешка почувствовал, как он летит назад, отброшенный нечеловеческой силой. Спиной врезался в марево, окутавшее машину, и закричал от боли — настолько жестким оно оказалось. Боль пронизала все тело. Погружаясь в кружащий мрак, успел увидеть, как туша Перевозчика, вылетевшего одним махом из лодки, накрыла и погребла под собой Сережку…